Куси, Савка, куси!

Свирь осторожно закрыл дверь, привалился плечом к косяку и прислушался. Князь пока еще не вернулся со свадьбы в доме боярина Салтыкова, дворовые давно уже спали, и все бы ничего, когда б не бабка Акулина. За каким чертом он ей понадобился, Свирь так и не понял. Однако бабка почти час искала его, бегала по дому, визгливо крича: «Савка! Савка! Куды пропал?!» Дотошная старуха, обшарив все чуланы и каморки, лазила по подклетам, несколько раз засовывалась на конюшню и даже спустилась в мшаник.

Впрочем, главное было не в этом, а в том, что траектория поисков бабки пересеклась с линией жизни Федора. Только что добравшийся до Кулишек Свирь с ужасом смотрел, как неугомонная старуха расспрашивает стольника, не видал ли он Савку, а жадно напрягшийся Федор молча мнет в руках плеть, играя желваками. В принципе, в доме уже привыкли к частым отлучкам нелюдимого горбуна, и бабка, беззлобно выругавшись, завалилась спать.

Пошатываясь, Свирь добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову. Муторная одурь усталости гнула его, расползалась под черепом, гулом отдавалась в распухших ногах. Не упусти он Сивого с Обмылком, все было бы иначе. Тяжко далась ему вынужденная постановка камер на завтрашнем их маршруте. Монтировать камеры можно было только в темноте, а из-за последней вообще пришлось лезть на звонницу Николы Мокрого на Зачатской – откуда он, в итоге, чуть не сорвался, ободрав в кровь колени и кисти рук.

Стараясь не цепляться горбом за плохо оструганный тес стены, Свирь ждал, когда исчезнут цветные пятна под веками и рассосется тяжесть в желудке. Больше всего хотелось лечь. Прямо сейчас, как есть, не раздеваясь, – хотя бы на минутку. Однако он знал, что ложиться нельзя. Надо немного посидеть, и это пройдет. Это пройдет, только нельзя ложиться. Потому что, если лечь, потом уже ни за что не встанешь.

«Ну надо же так! – думал он. – Вчера из-за Бакая я не стал брать слепых в «Лупихе», отложил на завтра. И что же? Где оно, это твое «завтра»?! Теперь, когда благодаря Акулине ушел Сивый, завтра придется работать с ним – потому что он важнее. Получилась накладка, и сотворил ее ты сам, своими руками. Можно, конечно, оправдываться, говорить, что ты хотел, как лучше, что думал взять их через день, когда они снова окажутся в этом кабаке, потому что только за столом работает «Волчок», а «Волчок» – самый надежный из всех тестов, даже надежнее «Фокуса», особенно, если идет в паре с «Монетой». Можно даже добавить, что ты действовал по инструкции Малыша! Какая ерунда! Ты обязан был заложиться на все самые неожиданные повороты. При чем тут Малыш! В «Лупихе» сидел Бакай? Значит, брал бы слепых на «Фокус» на подходе к кабаку. А потом, если тебе уж так хотелось, отработал бы еще и «Волчок» с «Монетой». Но ты решил не суетиться. И вот тебе результат».

Свирь ощутил, как стеснилось сердце, и глубоко вздохнул. Он всегда чувствовал себя отвратительно, когда допускал ошибку. Иногда, очень редко, у него выпадали такие дни, и тогда накопившаяся усталость, срывая ограничители, взрывалась внутри, а к вечеру наваливалось отчаяние, скручивало, давило, вытягивало между ключиц душу. Почему-то это совпадало чаще всего с серыми, однообразно невыразительными днями, и от этого становилось еще хуже, но винить во всем случившемся, кроме себя, было некого.

«И будеши осязаяй в полудни, якоже осязает слепый во тьме. И не исправить путей твоих. И будеши тогда обидим и расхищаем во вся дни, и не будет помогаяй тебе, – вспомнил Свирь. – Замкну петлю, – с горечью думал он. – Замкну петлю и начну все с начала. Конечно, глупо так рисковать, когда другой может без всякого риска повторить твой путь. Но иначе я просто не могу. Пусть я лучше провалюсь при сдваивании, но без Летучих я не вернусь…»

Он все-таки заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Руки плохо слушались его, и очень болели мышцы, особенно плечи, пока он стягивал за пятку разбитые бараньи сапоги и разматывал перепревшие вонючие подвертки. Тускло светилась забытая с утра лампадка, высвечивая блестящий кусок дешевенького оклада. Сурово взирал смуглый лик. Усталость все никак не отпускала, выдавливала изнутри глазные яблоки, вминала в лавку.

Плохо было. Так бывает всегда, когда ты совершаешь ошибку. Тогда ты начинаешь думать, что все – зря. Все рухнуло, пошло прахом, и дальнейшее – бессмысленно. Ты завалил порученное дело, и теперь остается либо с позором выходить из игры, либо возвращаться в исходную точку и испытывать судьбу заново.

Сначала ты пытаешься как-то бороться с этим настроением. Ты до предела загружаешь себя работой, шатаясь возвращаешься домой, без сил падаешь на постель, и тут вдруг снова приходят спрятавшиеся днем мысли. Они стоят рядом, неподвижные, как родственники покойного у гроба. А ты лежишь с закрытыми глазами, сжав воспаленные веки, и изо всех сил стараешься думать о другом. Но они прорываются в сознание несмотря ни на что, и хоть бейся, хоть кричи – ничего не поправить и не изменить.

И головою в угол. И нечаянные слезы, сожженные тобой в уголках глаз. И так худо, что хуже и не бывает. И дело здесь не в том, что ты проигрываешь свою партию, а в тех, кто сидит за барьером и безнадежно ждет твоей победы – пока ты лежишь ничком, задыхаясь от отчаяния.

И вот тут надо встать. Чтобы все это кончилось, надо просто встать. Встать, когда' тебе очень хочется лечь, – и ничего больше. И тогда ты понимаешь, что это невыполнимо. И как только ты понимаешь это, за каждым твоим движением вдруг обнаруживается до сих пор скрытый, чрезвычайно важный смысл. Ты должен встать во что бы то ни стало! Цепляясь за стены, кусая губы, сжав челюсти до судороги скул, встать!

И, срываясь, ты взбираешься на коня, и вот уже теплое брюхо под шенкелями, и ветер в лицо, и камчой по ребрам, и, привстав, на пляшущих стременах, через громы и молнии, через град и огонь, через кровь и тернии, через самого себя, пятым всадником, последним солдатом – в вечность.

– Малыш! – позвал он. – Начнем диалог.

– Да, – отозвался Малыш.

Сперва займемся слепыми. Сивый – потом. Когда эта троица появляется в кабаке?

– В три ноль две по единому.

– Значит, во втором часу?

– По теперешнему счету – да.

– Это их последнее появление?

– Последнее. Они уходят из Москвы.

– Надо было их все-таки брать вчера.

– Вчера было нельзя. Раз там был Бакай, идти было бессмысленно.

– А теперь мне вместо них завтра придется ловить Сивого! Чертова старуха! Какая-то минута – и все.

Свирь с неудовольствием вспомнил, как, потеряв время, увяз в высыпавшей одновременно из Пятницы и из Кира Иоанна толпе, как метался потом по соседним переулкам, обежал несколько раз вокруг обеих церквей и даже, с отчаяния, заглянул на церковные кладбища, – но странный длинноносый мужчина с посыпанными сединой, словно солью, волосами и его невыразительный и тусклоглазый спутник, похожий на обмылок, исчезли, словно в воду канули. Видно, втянулись на какое-то подворье, где с утра нашли приют.

– Но они же практически не пересекаются! – возразил Малыш. – Этот твой Сивый завтра входит на Варварку в пять семнадцать по единому. Тогда как слепые – с утра. Не паникуй! Ты успеешь спокойно отработать с ними. А Бакая лучше было не встречать. Мало тебе двух драк?

Малыш был прав. Вконец спившийся и слывший отпетым даже у самых последних ярыг сводный брат Федора Бакай безвылазно пропадал в кабаках, словно жил там. Никому, а особенно Свирю, встреча с Бакаем не сулила ничего хорошего. В последнее время Бакай, увидев Свиря, буквально спадал с лица, после чего багровел и лез в драку. Неделю назад Свирь еле унес ноги, когда Бакай вытащил нож.

В причинах этой лютой ненависти, неожиданно зародившейся у Федора и Бакая, Свирь так и не разобрался до конца. Скорее всего, они просто боялись нарваться при какой-нибудь скрываемой ими встрече на постоянно шастающего по злачным местам горбуна. Он им мешал, и одного этого было достаточно, чтобы разделаться с ним. Видимо, поэтому братья и травили его, постоянно мешая работать.

– Ладно, – сказал он Малышу. – Слепых покажешь мне завтра, по дороге. Дай Сивого, это важнее.

«Это действительно важно, – думал он, разглядывая сначала с высоты Константиновской башни, и потом с колокольни Святого Георгия в Китае две уже знакомые фигуры, бредущие в Угол, к церкви Чудотворца Николая. – Это гораздо важнее всего, что было до сих пор. Может быть, наконец, это и есть та самая экспедиция посещения, которую ты ищешь. А ты их сегодня упустил. Кому они теперь нужны, твои объяснения? Федор, не Федор, но ты не имел права их терять. Осталось две попытки. И с каждым разом будет все трудней.

Вот они завтра сворачивают за церковь, к стене – и обратно не выходят. Куда они исчезают? Там ведь, кроме кладбища, ничего нет. Только кладбище, а за ним стена, Наугольная башня и наглухо закрытые Козмодемьянские ворота. Да и то – ворота под наблюдением. Не на кладбище же они сидят десять часов до темноты!

А послезавтра войти в контакт будет практически вообще невозможно. Потому что почти все видимое время Сивый бежит от погони. А потом исчезает. И снова на том же месте, за Николой Чудотворцем, в самой вершине Угла. Только на этот раз уже навсегда.

Какая нелепость, что там была мертвая для камер зона, – продолжал думать Свирь, рассеянно следя за Сивым и Обмылком которые снова повторяли свой путь. – Да ведь место-то какое! Никому и в голову не могло прийти направить сюда камеры. Подходы все просматриваются, а наблюдать, что делается на каждом кладбище, просто невозможно. Я помню, как мы обсуждали эти записи в Центре. Я сам тогда считал, что не стоит ради Сивого повторно забрасывать группу Предварительной Съемки. На месте, мол, сам разберусь.

Правда, тогда мы ни сном ни духом не ведали, что двадцать первого локатор Малыша сумеет зацепить что-то в атмосфере. И ведь снимали же, черти! Три месяца обрабатывали данные! И – ничего. Да если бы я знал об этом сигнале заранее! Уж, наверное, я бы вчера довел слепых.

Впрочем, не раздувайся попусту. Во-первых, тут до конца неясно, сигнал ли это или нет. А во-вторых, нельзя искать крайнего в ГПС. Всего не предусмотришь, и от ошибок никто не застрахован. Эфир они слушали тщательно, я им верю. Но не сумели же расчетчики дать прогноз по Бакаю с Федором. Значит, и эти могли прохлопать одинокий слабый сигнал….

И вообще, – сказал он себе, – при чем тут ГПС?! Ведь сегодня ты уже все знал, однако это не помешало тебе упустить Сивого. Такие дни – и один прокол за другим!»

– Малыш, – попросил он, – дай-ка еще раз, только медленно, как они обходят Егория. Я буду их брать там.

Сивый с Обмылком шли не торопясь, ни на кого не обращая внимания, вроде бы переговариваясь, а на самом деле зорко глядя по сторонам, и взгляды их, быстро скользящие поверх голов в попытке сориентироваться на местности, выдавали людей пришлых, не знающих ни Варварки, ни Москвы, но почему-то предпочитающих это скрывать.

Трудно будет с «Фокусом», – заметил Свирь. – Очень сосредоточены.

Этот тест нравился Свирю своей быстротой, хоть и не был так надежен, как «Волчок». Однако «Фокус» требовал максимально естественного для каждой конкретной ситуации способа привлечения внимания – иначе он не работал.

Споткнешься – и хлопнешься наземь у ног, – предложил Малыш. – Ты уже это делал.

Сивый с Обмылком, снова возвращенные Малышом назад, свернули к церкви Святого Георгия, обходя ее с юга. Свирь оглядел двух старух и калеку без руки, рядом с которыми он должен будет завтра разместиться на паперти. Сивый заговорил оживленнее и ткнул рукой вперед.

Дай мне крупный план, – попросил Свирь. – Попробую прочитать по губам.

Не получится. Ракурс не тот. Но можно догадаться.

Ну-ка!

– Он говорит, что это не та церковь.

– По паре Сивого, кажется, нет ни одной речевой фиксации?

– Да. По ним вообще мало информации, ты же знаешь.

– Хорошо, – сказал Свирь. – Конец диалога.

Малыш замолчал.

«Мало информации, – размышлял Свирь. – И еще этот сигнал. Как раз вчера. А сегодня Сивый с напарником. И мало информации. Ну как нарочно, один к одному! Неужели это Летучие?! Конечно, если бы не сигнал, ты б так не дергался. А о сигнале, между прочим, лучше не думать. Считай, что не было никакого сигнала. Ты сто раз смотрел картинку. Там полно засветок, и этот сигнал вполне может оказаться обычной помехой. Не думай об этом сигнале – а то ведь так легко принять желаемое за действительное. Тем более, когда устал ждать. А если это был посадочный бот? – спросил он себя. – А ты боишься в это поверить. Что тогда?»

Он закрыл на секунду глаза, помассировал грязными пальцами виски.

Даже если локатор Малыша действительно взял посадочный бот «Целесты», из этого ровным счетом ничего не следовало. Кроме того, что работать надо было еще тщательнее. Работать – это все, что ему оставалось. И еще не делать таких ошибок, как сегодня.

«Ну ладно, – сказал он себе, расстегивая верхнюю пуговицу. – Камеры ты поставил. Теперь, по крайней мере, увидишь, что там, за Николой Чудотворцем, произойдет. Так что ложись, не мучайся, лучше не станет…»

Глаза щипало. Пора было спать. Июль получился очень напряженным. Семнадцать уже отработанных групп и три, оставшиеся до конца месяца. Да плюс ко всему еще этот невнятный сигнал. Такого у Свиря еще не было. Недаром июль здесь звали «страдником». Впрочем, работать все равно было легче, чем зимой. Зиму Свирь не любил.

Он вздохнул и стал неловко стаскивать кафтан, чтобы накрыться им. Теперь можно было и лечь.

«Спать, – приказал он, устраиваясь на лавке. – Завтра сложный день. Спать…»

И снова горел воздух, привычно метались за экранами языки пламени, и непонятно откуда взявшаяся Ията корректировала посадку. Она отстраненно молчала, глядя прямо перед собой, и сердце остро сжималось, истекало болью непоправимой утраты, и холодная пустота распирала грудь, потому что ясно было, что их поезда давно уже ушли по горящим мостам, да и от самих мостов теперь остались только обожженные головешки на дне пропастей. И черный противоперегрузочный костюм со стоячим воротником, и воронье крыло густых волос, и румянец на точеных смуглых скулах. И ни обнять, ни прикоснуться губами.

Сейчас он почему-то был Вторым. Он сидел у параллельного дубль-пульта, и Ията не замечала его. Он практически никогда не был Вторым, он вообще не привык быть вторым, тем более при Ияте. И надо было отщелкнуть ремни, дотянуться до панели ввода и, взяв, наконец, управление на себя, привычно вогнать бот в рапирный коридор маяка. Это было очень просто, но он почему-то не мог даже пошевелиться, и кошмар бессилия захлестывал, хватал спазмой за горло, размазывал по креслу…

Вздернувшись, он вырвался из сна и сел на лавке, измученно привалившись к стене, судорожно втягивая холодный ночной воздух. Бокал бы сильного тоника, стряхивая облепившую лицо паутину бреда. И – взмыв километра на четыре – вниз, выключив антиграв.

Каждую ночь к нему приходили такие сны – яркие, цельные, цветные. И как бы плохо в них ни было, просыпаться было еще тяжелее. Сны были последней ниточкой, связывающей его с домом. Точнее, с тем, что можно было считать домом. Когда он погибнет, они останутся в записи. Впрочем, ему будет уже все равно.

– Который час? – спросил он.

– Ноль восемнадцать по единому.

– М-да… – сказал Свирь.

За окном серело. Он зачерпнул ковшом воды из кадки и опять улегся, но сон не шел. Перевозбужденная нервная система выбрасывала фейерверки образов, заставляя перебирать все, что случилось минувшим днем, считать ошибки и, главное, – вспоминать, вспоминать…

Он шагал за Райфом по сумрачному коридору и тщетно пытался справиться с плохим настроением, овладевшим им, пока он всего в часе лета отсюда почти сутки ждал обещанный грузовик. Кастовая надменность Десантников, в которую он раньше не верил, скалилась теперь из каждого угла, таилась в невнятных скрипах и шорохах, проступала сквозь наглухо закрытые двери, и Свирь поймал себя на том, что все вокруг воспринимается им как нечто карикатурно-типажное, укладывающееся в вызывающе банальные клише.

Звук шагов, глухой, как в подземелье, укатывался куда-то в скрытую глубину, враждебный коридор был безлюден и нем, и лишь мертвые табло безлико проплывали мимо, пока они шли по бесконечной дуге, утыканной двумя рядами высоких вогнутых дверей. Угроза и неприязнь, казалось, таились в воздухе этого коридора, угроза и неприязнь – и больше ничего. И только качалась перед глазами спина Райфа с алым капитанским кругом на куртке, и затылок мигал сигнальными огоньками двух симметричных лысинок.

Такие лысинки натирает шлем, если его носить очень долго. Их нет у Поисковиков, работающих во втором эшелоне. Райф был из Настоящих. Свирь понял это, еще здороваясь, когда увидел рубец от пеленг-браслета на запястье. Райф был Настоящим с головы до пят. Картинно широкоплечий, с волевым подбородком. Наверное, поэтому он шел впереди, не заговаривая и не оборачиваясь, несказанно зля этим Свиря, который собирался расспросить его о находке. Несмываемый загар Райфа делал его похожим на темные от времени панели этой станции. И молчал он так же, как эти панели, – угрюмо и мрачно.

«К черту! – думал Свирь. – Сейчас я увижу все сам. И как она выглядит, и где ее нашли. И ведь ничего не осталось – кроме аппаратуры. Ни записей, ни документации, ни даже вещей. И вот медяшка эта – девять миллиметров в диаметре – сохранилась. Закатилась в щель. Как могло случиться, что она закатилась в щель? Видимо, они здорово спешили…»

Он попытался представить себе, как все это было', как, объятый непонятным ужасом, экипаж в панике грузился на бортовые челноки, на полной скорости уходящие от корабля, обреченного теперь столетиями падать в пустоту, – но у него ничего не вышло, а вместо этого он, словно наяву, увидел изъеденную метеоритами стену борта, медленно надвигающуюся на выдвинутый стыковочный узел земного «разведчика», дрожащие пятна фонарей, пляшущие по мертвым стенам покинутых кают, и потрясенные лица Поисковиков, три дня спустя обнаруживших на найденном в дальнем космосе звездолете неизвестной конструкции земную монету пятисотлетней давности…

– Вот, – сказал Райф, глядя на уходящую дверь. – Дальше ты все знаешь.

– Знаю, – сказал Свирь, чувствуя раздражение. – Мне объясняли.

Он смотрел на русскую копейку времен Алексея Михайловича – и странный жутковатый холодок полз по загривку. Этот измазанный в подмосковной грязи, неровно обкусанный кусочек светло-желтой меди с непонятными стершимися крючками букв неожиданно смял основные временные линии, захлестнул мертвым узлом Свиря, впечатался в сердца сотен людей, обеспечивающих теперь его будущее погружение в семнадцатый век. Он смотрел на непривычные рубки чужого корабля, окрещенного «Целестой», на мигание индексации уцелевшей аппаратуры Летучих, на висящие в воздухе силовые поля кресел, в которых когда-то сидели побывавшие на Земле неведомые пришельцы, – и думал о тех, кого ему теперь предстоит искать и кого он, может быть, встретит уже через полгода субъективного. _

– Райф! – позвал он, забывшись, и вздрогнул.

В каюте висела мертвая тишина.

– Райф… – девшим голосом повторил Свирь и обернулся.

Райф спал, сидя на полу у дверей, нелепо вытянув вперед длинные ноги, и на измученном его лице была написана бесконечная усталость…

– Па-адъ-ем! – гаркнул Малыш в ухо, и Свирь, протирая глаза, пружинисто прыгнул на ноги, с ходу разминая мышцы, быстро просматривая комнаты, которые в это время прокручивал ему Малыш.

Князь и Наталья готовились к заутрене, и домашний поп Ферапонт уже возился в мрачной церковной комнатенке, подливая масло, поправляя зачем-то образа. Сейчас Наталья ждала отца. Она сидела в тереме, делая вид, что слушает двух девок, протяжно выстраивающих какую-то бесконечную песню. Натальи была возбуждена и все время поглядывала в окно. После сговора она не выходила даже за ворота, а тут ее собирались везти в Коломенское, к ее крестной – верховой боярыне Сицкой. Свирь пока еще недостаточно хорошо разбирался в этом. За ворота было нельзя, но к Сицкой, видимо, считалось, что можно.

Такой ход событий очень устраивал Свиря. Пошедший в последнее время в гору Мосальский ехал в летнюю резиденцию Царя к утреннему выходу Алексея Михайловича, а Наталья была дружна с дочерью Сицкой, и Свирь полагал, что они задержатся там надолго.

Он не любил рисковать, отрываясь далеко, когда князь был дома. Богдан Романович мог в любую минуту потребовать своего шута, а Свирь, зная тяжелый характер князя, старался избегать серьезных недоразумений. До сих пор ему это каким-то образом удавалось, несмотря на придирки Федора. Однажды даже случилось, что его, бегущего на вызов, здорово покусали собаки в Кислошниках, но в нужную минуту он всегда оказывался на месте. Может быть, поэтому принародно его еще ни разу не секли. От «Лупихи» же было не менее получаса быстрой ходьбы, и, вместе с тем, не пойти туда он никак не мог. В «Лупихе» была последняя зафиксированная точка неотработанных из-за Бакая слепых. Так что сегодняшний выезд князя оказался весьма кстати. Если бы князь оставался дома, все было б гораздо сложнее.

Сейчас князь пока еще сидел в сеннике, грузно расплывшись по лавке, упираясь локтями в колени, свесив скрещенные кисти между сановно расставленных ног. Князь брезгливо смотрел куда-то в стол сквозь стоящий перед ним ковш. Время от времени он поднимал руку, делал глоток кислющего брусничного кваса – после чего каждый раз коротко морщился и сплевывал. Есть князь со вчерашнего не хотел. Скорее всего, он не торопился появляться в таком виде перед Натальей. Наталья была его единственной дочерью, и князь считал, что очень любит ее.

Девки в тереме перестали петь и принялись теперь лениво судачить о собравшихся у дома нищих. Их и вправду много скопилось возле ворот, словно проведав, что князь будет нынче одаривать. На самом деле они этого знать не могли – князь сам решит так только через час после того, как, обласканный государем, вернется из села. Но, тем не менее, похмельные княжеские флюиды, насыщенные вселенской добротой, уже стянули к его дому всех нищих от Тверской до Сретенки. Жаль только, что нужные Свирю слепые не почувствовали их и подались опять в Огородники. Теперь ему предстояло туда бежать.

Свирь зачерпнул пригоршню воды из кадки, плеснул себе в лицо, утерся подолом давно не стиранной рубахи.

– Где слепые? – оживленно спросил он.

– В Огородниках, – отозвался Малыш. – У Харитония-исповедника.

Он дал картинку, и Свирь увидел сидящих вплотную, почти в обнимку, двух слепцов, молодого и старого, одетых в потрепанное, но, между тем, по возможности зашитое и вроде бы совсем не грязное платье. Профессиональные нищие одевались не так.

– Правильно, – сказал Малыш. – Я сам хотел тебе показать.

Слепые задирали к невидимому небу лица, тянули во все стороны руки и что-то пели. Перед ними стояло деревянное блюдо, и идущие к заутрене необычно часто клали туда мелочь. День у слепых начинался хоть куда.

– А где же третий? – спросил Свирь. – Их ведь было трое.

– Поводырь, – сказал Малыш. – Бегает по своим делам.

Как их зовут?

– Старика – Евхим Кирпач. Младший зовет его – дядя Евхим, а поводырь – Кирпач.

– Младший, я помню, без имени. А поводырь?

– Поводырь – Якушка.

– Повтори-ка еще раз их характеристики, – сказал Свирь. – И – который час?

Без тринадцати два по единому.

«Час в запасе, – думал Свирь. – До Огородников минут сорок. Пойду прямо сейчас. Не спеша. По холодку. Очень хорошо, когда таким утром можно не спешить».

Внешний модуль биоохраны, нательным крестом присосавшийся к груди, успел за ночь насытить Свиря, вывести накопившиеся шлаки, успокоить нервы. В чудесном настроении, сунув в карман волчок, он вышел из чулана в сени и, чтобы сократить путь, решил пройти через горницу.

Это было ошибкой. Разглядывая слепых, он не посмотрел картинку дома – и зря. В горнице оказалась Наталья. За это время она успела спуститься из терема и теперь сидела здесь, мечтательно полузакрыв глаза.

Она была чудо как хороша в своем роскошном голубом летнике. Матово сияющие нити жемчужных завес нежно обрамляли юное чистое лицо с полотен тридцатилетнего Боттичелли. Слабая задумчивая улыбка слегка вздрагивала в уголках красивого, не тронутого сомнениями рта. Наталья пока не видела его, и на секунду Свирь замер в дверях, любуясь ее, слишком хрупкой для этого века, красотой.

В первые дни очень тяжело было ощущать себя в ее присутствии облезлым калекой и юродивым полудурком. Но он быстро привык. Это только казалось, что к такому трудно привыкнуть. Весь фокус заключался в том, чтобы научиться думать о ней, как о картине. Чудесной неживой картине, висящей в недосягаемом Зазеркалье.

«Иди, иди, – сказал он себе. – Эта девушка не про тебя, горбун. Топай».

– …Я понимаю, – горячась, говорил Свенссон, – что это самая выгодная роль и самая безопасная крыша, я читал ваш план-прогноз. Но как ты не боишься вживлять его в загорающийся дом?!

Он сидел под кустом ракиты, завернувшись в крылья, жестикулировал и сердито сопел. Ямакава изящно полулежал боком к нему на самом берегу озера, вытянув худые стариковские ноги по песку и постоянно меняя форму кресла. Над озером, как на сказочных декорациях, медленно плыли редкие, четко очерченные облака. Иногда по воде проходила рябь, и тогда озеро вдруг тревожно мрачнело, открывая холодные глубины.

– Ведь это чудо, – продолжал Свенссон, энергично помогая себе рукой, – что не было сильного ветра, и Москва шестьсот шестьдесят второго года не сгорела! А ведь он деструктирует ситуацию!

– Ну! – укоризненно сказал Ямакава, на ощупь выгибая поле за правым ухом, стараясь поудобнее пристроить голову. – Перестань, Эйнар! Мы же не второе пришествие готовим. Тайфун он вызовет? Цунами? Что с тобой, Эйнар? Это же Свирь. Сантер Свирь. Не Зевс – громовержец, не Сусаноо.

– Не Илья-пророк, – подсказал Свирь.

Ямакава с интересом посмотрел на него.

– А ты сам как считаешь? – угрюмо спросил Свенссон, обернув сердитое лицо.

Свирь пожал плечами.

– А чего мне считать? – сказал он. – Пусть Расчетчики считают. Мое дело – солдатское.

– Там девочка славная, – добродушно заметил Ямакава. – Ему понравится.

– Понравится?! – воскликнул Свенссон. – Девочка?! – и оглушительно захохотал…

Ресницы Натальи дрогнули, она открыла глаза и заметила Свиря.

– Скоро уже, – сказала она, бессмысленно улыбаясь. – На Михеев день и сыграют. Батюшка сказывал.

Свирь понял, что она мечтает о свадьбе, видела уже себя в подвенечном наряде, замирала, представляя поцелуи Ивана Даниловича и смутно дорисовывая воображением последующее. Она плохо запомнила лицо молодого Шехонского, но когда она закрывала глаза, он вставал перед ней как наяву, высокий, русобородый, в багряном плаще, скачущий на битву с лютыми ворогами. Время подошло, и она стала из суженой – нареченной, и вот теперь, готовясь превратиться в законную, она твердо знала, что будет хорошей женой – доброй и работящей.

Она полностью была готова к тому, чтобы стать женой. Она хорошо выучила, сколько мыла и сколько золы надо для стирки платья, какие обрезки при кройке надо собирать в мешочек, а какие в связки, и под каким камнем солить огурцы, а под каким – капусту. Она сама будет досматривать за девками, и сама наказывать их. И еще она будет во всем советоваться с мужем. Чтобы все было правильно, и дни были похожи один на другой. Она наперед будет угадывать, что он хочет, и никогда не скажет слова поперек. И тогда он не будет ее бить. А она родит ему трех сыновей. А если бог даст, то и больше. И к гостям она будет выходить, как молодая княжна Пронская, она уже пробовала так. Глаза вниз, и ногами медленно-медленно, и вот так вот плечами. Она сойдет в гридницу, и гости встанут и повернутся к ней, и муж ударит челом, чтоб они целовали ее. И тогда она пойдет к ним навстречу. А они будут стоять и смотреть. И все тогда увидят, что у старшего сына самая лучшая жена, и сарафан у нее парчовый, и рукава сорочки низаны жемчугом, и повойник тоже не простой, а из камки по рублю и по двадцать алтын за аршин. И если она со временем еще немножечко отъестся, то ни дочерям князя, ни другим невесткам до нее ни за что не дотянуться. Как бы они ни подпрыгивали.

Она не знала, что свадьбы не будет, что не промчат белые кони звенящий поезд по Тверской, и не коснутся ее губ желтые усы Ивана Даниловича, а будет только ревущее со всех сторон пламя, дикий, безмерный ужас западни и треск ломающихся над головой бревен. Не знала она и того, что ее желанный, о котором так хорошо и сладко мечталось в короткие летние вечера, недолго будет безутешен и через четыре месяца быстро и решительно сосватает себе Ольгу Михайловну, дочь князя Ростовского. И Свирь, не имевший права что- либо изменить здесь и поэтому научившийся мириться со всем, что бы ни происходило в этом, по существу, чужом для него мире, почувствовал, как на секунду горестно замерло сердце, неожиданно пронзенное привычной уже мыслью, что через три коротких для этого тонко вылепленного лица, детских, слегка припухших губ и глаз цвета морской воды, сейчас беззаботно глядящих на него из-под пушистых ресниц, не станет под обрушившейся кровлей ее терема, откуда она не сможет выбраться по пылающей лестнице.

– Что печалишься, Савка? – вдруг спросила Наталья. – Пошто невесел?

– Худо, матушка, – механически отозвался Свирь, с трудом включаясь в роль. – Худо мне. Антихрист идет! Народился уже, и будет смута великая. Плачет Савка от тягот, никто Савку не жалеет!

Он уже чувствовал, как дрожит и съеживается в страхе его тело и становится затравленным взгляд.

Не подумав, он выбрал далеко не лучший вариант, не позволяющий ему немедленно уйти, и теперь вдруг увидел, как глаза ее приняли страдальческое выражение, наполнившись неожиданным сочувствием. Охваченная внезапным порывом, она выпрямилась и, быстро шагнув к нему, положила одну руку на плечо, а другой стала гладить по голове. При этом, чтобы стать ниже, Свирю пришлось окончательно скрючиться и еще больше вжаться в пол.

– Бедной ты мой, убогий, бедной, несчастной… Ну, полно, полно… Все будет хорошо… – приговаривала она.

И Свирь, чувствуя, как взвыла уставшая и иссохшая без ласки кожа, изо всех сил стиснул челюсти и закрыл глаза, стараясь вытерпеть прикосновение ее пальцев.

– Ну, иди, – сказала Наталья. – Иди, Савка, покуда отец не пожаловал.

– Благодарствую, матушка, – запел Свирь, кланяясь. – Дай тебе Господь здоровьичка. Любовь да совет. Благослови тя…

Но Наталья, не слушая, уже шла к дверям – стройная, тонкая, невероятно далекая…

Акулина бродила по двору, подсыпая корм цыплятам. Неуверенно ступая, Свирь выставился за дверь.

– Савка! – сказала Акулина радостно. – Вот ты где, нечистой! Где давеча шатался?

– А где был наш Иван – лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии же плачют! – прокричал Свирь и осклабился, выжидая.

– Божий человек, – бормотала бабка, приближаясь, – грех на душу. Ну, ладно уж, что ж…

Бабка замышляла недоброе, и Малыш, видимо, уже считал, но пока не делился.

– Малыш! – позвал Свирь, но Малыш молчал.

Бабка приближалась. Тогда Свирь ступил с крыльца и вытянул жестом патриция руку.

– Вижу, – возвестил он. – Вижу громы небесныя и рать неисчислимую, и воздастца каждому за грехи ево! Падите, грешныя, и покайтеся, и да убоитца каждый смертный гнева господня… Ха-ха-ха! – добавил он с сатанинским отзвуком в голосе.

Посрамленная бабка бежала.

– Прошу диалог, – настойчиво потребовал Свирь.

Малыш отозвался, словно нехотя.

Она боится, что князь отошлет ее от себя. Вчера ворожила, сожгла его воротник. Думаю, хочет, чтоб ты посыпал следы. Или – в питье.

– А, чтоб тебя! – в сердцах высказался Свирь. – Ведьма колченогая! Ну, ладно, дай хоромы.

В доме убирали. Наталья с двумя сенными девками шла по саду к запрещенным ныне качелям. Князь все еще сидел в сеннике, ожидая колокола, задумчиво держа ковш кваса в руке.

Не замеченный никем, Свирь выскочил за ворота. Здесь он вдруг снова ощутил скользящее движение руки по волосам и зябко передернулся, чувствуя, как ломает и корежит его изнутри страшная в своей неизрасходованности нежность. Он задавил ее, спрятал за семью дверями с семью замками, засыпал песком и залил текстопластом, заживо похоронив в каменных тюремных мешках сознания. Но, видно, подсыпали чего-то враги в нехитрый его харч и приворотили корчащуюся теперь в безнадежной тоске, выворачивающуюся наизнанку душу. И еще Ията, пришедшая прошлой ночью…

Он почувствовал, что его сейчас затрясет. Уже болезненно свело лопатки, куда обожженные нервы сбросили аккумулированный заряд, и вот-вот должно было скрутить всего, но, заскрипев зубами, Свирь удержался и быстро, словно убегая от самого себя, зашагал вниз по Дмитровке. Теперь он опаздывал. По Дмитровке и Кузнецкому, через Неглинную, и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, он бежал к «Лупихе», в которой в этот ранний час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял еще минуту, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему сбросить темп, и в «Лупиху» он вошел не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зерныциков и шишей, воров и нищих. Здесь, среди изрытых оспою лиц, бледнеющих под шапками до шевеления набитых вшами волос, среди рук и шей, покрытых желто-бурыми гнойными струпьями язв и коростой, среди острого, кислого запаха пота, перегара и блевотины, он был своим, жалкий, безобидный калека, нескладный горбун с вывороченными губами и странной чиликой на веревочке.

До появления слепых оставалось еще четыре минуты, и можно было спокойно сориентироваться. Малыш давал советы: «Рядом с Зубом не садись. Через полчаса он должен затеять драку. Тетень сейчас без денег, присосется. Подсядь к Осоке, ему скоро уходить. Если что, уйдешь с ним…»

Осока сидел удобно – почти с краю стола и недалеко от того места, где сядут слепые. Если, конечно, сядут. Деструктирующее влияние Свиря могло оказаться значимым для их выбора. Хотя и не меняло существа дела.

– Иван! – окликнул Свирь. – Как живешь?

– Горбун! – изумился Осока. – Гляди-тко, братцы, ково принесло! Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный вор, то есть, по-нынешнему, тать. Он промышлял и в Рядах, и на Ногайском – по всей Москве. Били его редко, он не попадался. Но смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован шрамами, которые теперь белели паутиной светлых волос, разрезающих морщины.

Свирь принял ковшик двойного, высосал, не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями сало, но есть не стал.

– Спаси Бог, – сказал он, вытирая губы.

– Сыграем? – предложил Осока.

– А вот и они, – сказал Малыш.

Держась друг за друга, нищие гуськом тянулись от двери, и первым выступал зрячий Якушка – крупный мужик лег тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нес блюдо, куда бросали милостыню. В Центре почему-то сделали основной упор на слепцов. Видимо, посчитали, что эта личина больше всего придется по душе пришельцам.

– Сыграем! – весело сказал Свирь, вытаскивая из кармана волчок. Волчок стоял на неловленном режиме, и Свирь знал, что Осоке будет худо.

– На! – Осока бросил полушку.

– Годи! – осадил его Свирь, разматывая веревку.

Впечатление было такое, что волчок танцует только потому, что он, Свирь, его дергает. Но волчок прыгал по непрогнозируемой траектории сам по себе, и сколько бы Осока ни сжимал потную ладонь, стоящую ребром на столе, поймать волчок он не мог. Только Летучие с их непостижимой межполушарной асимметрией могли автоматически выделить вторую составляющую движений волчка и схватить его.

Краем глаза Свирь видел, что слепые уселись на том же краю, что и по картинке, но, с другой стороны, подальше от Свиря. Осока проиграл уже третью полушку, когда Свирь, оглаживающий волчок после каждого раза, сдвинул на нем незаметный переключатель. Теперь волчок ходил в нормальном режиме.

– Схватил! – заорал Осока, и Свирь, словно нехотя, отдал ему копейку.

– Еще! – потребовал Осока.

– Обождешь!

Свирь вылез из-за стола, сдвинулся к слепым. Теперь, когда они услышали Осокин крик, можно было начинать. Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.

– Вот ты! – сказал Свирь, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. – Ты – божий человек. Ведаю я, что мне от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Для ради зачина! – Зрячий глядел недоверчиво.

– Не-а, – он помотал головой. – Что мне? Темен я.

– Да ты не бойся, тут все просто! – воскликнул Свирь, широко улыбаясь. – Тут-то и уметь нечево!

Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.

– Не-а, – упрямо сказал зрячий. – Не до того мне.

– Ну, коли так. я уйду, – сказал Свирь, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.

– Играй! – взревела толпа. – Не зли Савку, нехристь!

Дело принимало скверный оборот, и поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.

– Без денег? – спросил он, утверждаясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.

– Даром, – подтвердил Свирь. – А я плачю, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добре.

Этот зрячий был очень полезен. Любой поводырь в группе слепых, если он был, запускал в действие массу надежных тестов. В Центре разработали несколько тестов и специально для слепых. Но Свирю они не нравились, он им не верил. К счастью, слепые без поводыря ему пока еще не встречались. Первая такая пара ожидалась только в конце ноября.

Зрячий сжал ладонь. Потом разжал. Волчка в ней не было. Он продолжал заманчиво подергиваться на нитке прямо над кулаком.

– А ну-ка еще! – сказал зрячий, заводясь.

После третьего раза Свирь понял, что поводырю волчок не поймать. Но рисковать он тут не мог. Да и, кроме того, слепые не нравились ему. Что-то с ними было не так, а что – он не мог разобрать. И Свирь решил продолжать.

– А что, старый, – сказал он старику, сидящему рядом со зрячим, – ты ж, поди, Ростригу-от помнишь? Тут, на Москве, ране не лучилось быти?

Старик поднял голову от похлебки, обтер ладонью губы.

– Нет, на Москве не лучися, – неожиданно густым голосом ответил он. – А лярву его ляцкую. Маринку, видел, вот как ты меня ныне. Я в те поры зряч был.

– А где же ты видал ее, дедушка? – заинтересовался Свирь, – Расскажи.

– А в Коломне я ее и видал. С сыном куды-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте – золото! Истинно: ведьма! Давно то.было. Пожарский Дмитрий Иванович к Москве таче двигнулся.

– А теперь куды идешь, дедушка? – продолжал интервью Свирь, не давая старику сбиться в сторону.

– Ржевской Богоматери иду поклонитца. Сказывают, очи лечит, зрити дает. За тем и влачуся со товарищи.

– Ну, дай тебе Бог, – сказал Свирь. – А что, любезный, и ты за глазами идешь? – спросил он у поводыря.

– То племянник мой, Якушка, – объяснил спокойно старик. – А идет с нами, занеже, сам разумеешь, мил человек, нам без него никак не мочно.

– Да-да, – сказал Свирь, вставая.

Делать тут было уже нечего. Еще одни отпали. Как позавчера. И три дня назад. И шестой месяц подряд. Из-за этого и не удержался, бросил на прощание:

– А только чево же вы, сирые, туды не поспешаете, а зде, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоний, чай, не Ржевская Богоматерь!

– Мимо шли, мил человек, умыслили помолитца…

Малыш вдруг без предупреждения дал картинку, и Свирь неожиданно увидел укрупненное трансфокатором угловой камеры лицо поводыря. На какой-то миг тот потерял контроль, и сонная маска внезапно исказилась хищным оскалом, а в глазах полыхнуло такое пламя, что Свирь, подчиняясь неосознанному еще импульсу, снова сел.

– Ну, что, – прошептал он, ухватив старика за кисть, – звать стрельцов? Или добром сговоримся?

И явственно ощутив, как дернулся и замер слепец, Свирь понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с катарактой, только неясно – что. Скорее всего, это не имело никакого отношения к разыскиваемым Свирем призракам, но теперь, пока он в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.

– Чево тебе надобно? – хрипло выдавил старик, мертвея и без того неподвижным лицом.

– Савка! – загремел Зуб откуда-то сверху. – Давай сыграем!

– Отстань! – отмахнулся Свирь, не отводя глаз от старика и незаметно собираясь, словно перед броском. – Вишь, знакомца стретил.

Он подтянулся к уху старика, растянул губы в рассчитанной на окружающих улыбке.

– Говори скоро! – потребовал он. – Кто будете, куды идете, про что?

– Отпусти, – губами попросил старик. – Денег дам. Два рубля. Отпусти! Больши нету.

Старика мелко трясло. И спутники его замерли. Только поводырь все щупал глазами Свиря, бесполезно сжимая кулаки.

– Говори! – приказал Свирь. – Ну!

– Князя Трубецкого Алексея Никитовича холопы… Беглые мы. Отпусти с миром… Христом, Господом нашим…

– Свирь разжал пальцы. Это были не Летучие. Теперь он знал это точно.

– Ступайте, – сказал он, – не вас ищу.

И встал, пряча в ухмылке досаду и разочарование.

– Ну, – закричал, обводя взглядом избу, – с кем?!

Потом он медленно брел обратно – через бывшие Мясницкие, а теперь Фроловские ворота, и дальше, через людные крестцы Никольской, мимо расписных боярских хором и подслеповатых нищенских клетей, мимо монастырей и Печатного двора, мимо лавок и лавчонок, сусленников и квасников, выносных жаровен и вкусно пахнущих кадок, сквозь толкающиеся и смеющиеся толпы стрельцов, слободчан и гостей, сквозь иконный рынок, между Верхними рядами и Земским приказом, выворачивая на Троицкую, только что ставшую Красной.

Вообще-то ему уже пора было идти на Варварку, но еще вчера днем он решил сбегать после «Лупихи» в Щупок, где за цепью на Серпуховской дороге у одной из установленных на въездах в Москву камер начал барахлить генератор синхроноимпульсов. И теперь, машинально свернув в Фроловские ворота и располагая свободным получасом, Свирь продолжал бесцельно брести по Китаю в сторону Живого моста.

Эта передышка, в сущности, была даже необходима. То, что ждало его через эти полчаса, могло потребовать нечеловеческого напряжения сил. И до чего же было хорошо, обойдя лавки на Пожаре, вот так вот, расслабленно и отрешенно, постоять возле собора, у которого совсем не так давно Васька Блаженный изводил Грозного, полюбоваться, спустившись к реке, красочной панорамой Заречья, расстилающейся за огородами на Болоте. Несмотря на базарный день, у собора сегодня было просторно, дышалось легко, и, главное, никто не приставал, не хватал за полы.

«Иголка, – думал он. – Иголка в стогу сена – вот как это называется. Найди то, не знаю что. Хотя нет.

Кое-что я все-таки знаю. Я знаю, что они высаживались на Землю. Потом уже, далеко отсюда, они исчезли, бросив свой корабль, может быть, даже погибли. И вот тут я могу только догадываться, как это было. Но на Землю они точно высаживались. И, скорее всего, именно здесь и именно в этом году. Разве этого мало? Нет, сантер, этого вполне достаточно, чтобы ты их нашел. Тем более, что от начала до конца у тебя всего лишь двести три группы, которые заслуживают проверки. То есть, в среднем по двенадцать в месяц. Ты сумеешь их найти. Но вот полгода прошло – и ничего. И сегодня опять не те. Черт побери! Когда же все это кончится?!

«Когда-нибудь, – сказал он себе. – Когда-нибудь это кончится. Прошло только полгода, еще не время паниковать. Дальше будет даже хуже. Ты постоянно будешь думать, что проскочил мимо. Но если ты сам не наделаешь ошибок, ты их найдешь. Потому что у тебя есть преимущество. Те же неосознанные реакции им ни за что не потянуть – как бы ни накачали их киберколлекторы. Тем более, что им это и не надо. Это та степень несоответствия, которую можно допустить. При условии, что тут нет тебя. А ты есть. И раз ты есть, значит, ты их найдешь. Их ведь совсем немного, этих калик перехожих, которых отобрали для тебя в Центре».

Он вспомнил Пайка, как тот стоял перед Ямакавой и, явно гордясь сделанным, докладывал, что им удалось привязаться ко времени и месту.

– Нам, конечно, не определить, где носило «Целесту», – отвечал Ямакаве Пайк. – Но темпораторы вовсе не обязательно размещать на ее борту. Копейка! Мы встретим Летучих на Земле. Эта копейка отчеканена в середине тысяча шестьсот шестьдесят второго. Июнь плюс-минус пять месяцев. В итоге мы получаем строго ограниченный интервал…

«Благодари Бога, – сказал себе Свирь. – Тебе просто повезло. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что летом шестьсот шестьдесят третьего чеканку медных денег прекратили, а сами деньги изъяли. У твоего безнадежного поиска, во всяком случае, есть видимый конец».

Он поморщился.

«Действительно, конец, – подумал он. – Если до этого времени я не найду Летучих, это и в самом деле будет конец. Гибель надежд. Мой смертный час. Не хотел бы я пройти через это…»