Корт XXIII

Глава шестая МОСКВИЧИ

— А правда, что ваш турболет самый быстрый в городе? — спросила Марина, когда они пролетали над Средиземным морем.

— Правда.

— А какая у него скорость? Самая большая?

— Четыре, — рассеянно ответил он, глядя на дисплей.

— Четыреста километров в час?

— Четыре километра в секунду.

— Ух ты… — с уважением протянула она. — Прямо как ракета. Вы и в космос на нем летать можете?

— Могу, но не хочу.

— А на звездолетах тоже такие моторы стоят?

— Нет, это гравитационный двигатель. Он действует за счет поля притяжения планеты… «Этих двоих арестовать и на допрос», — подумал он, получив текущую сводку. — Под полиграфом[4], — быстро произнес он, взглянув на экран.

— Это вы кому?

— Не вам. Казино накрыли в Лас-Вегасе. Знакомые ребята, сделали пластическую операцию и решили заняться старым бизнесом.

— Но у нас же нет денег, — удивилась она. — На что же они играют?

— Персональные карточки — тоже своего рода валюта, — пояснил он. — Да и играть можно на что угодно. На драгоценности, произведения искусства, на дефицитные товары.

— И вы так вот запросто можете кого угодно арестовать?

— Зачем же «кого угодно»? Тех, кто внушает подозрения. Вот, например, этого типа, — сказал он, взглянув на одутловатое мужское лицо на экране, и нажал кнопку «арест». Он мог бы этого не делать, ибо давно мысленно отдал приказ.

— А этого за что?

— Убийство. Тщательно подготовленное и с блеском исполненное. Вчера вечером он в Рио-де-Жанейро убил мужа своей подруги. Подложил миниатюрную бомбу в его вертолет. И никаких следов и отпечатков пальцев, ни писем с угрозами.

— И вы так быстро его поймали?

— А по-вашему, я даром нажимаю все эти кнопки? И для чего у меня на голове этот шлем, как не для того, чтобы получать прямую информацию о ходе расследования? Компьютер определил круг знакомых погибшего и знакомых его знакомых, сопоставил все возможные мотивы: психологические, социальные и экономические. Проверил, кто из этих людей куда ездил накануне убийства. Вы никогда не удивлялись, для чего существуют карточки, которые вы вкладываете в турникеты перед посадкой в поезд или на самолет?

— Я думала, признаться, что это какой-то анахронизм. Денег нет, а билеты требуют…

— А Система прекрасно знает, кто из нас где находится в любую минуту своей жизни. Она и указала мне, кто из подозреваемых заезжал в Рио в момент, предшествующий убийству.

— А почему вы решили, что это именно он убил? Почему не подумали, что это могла подстроить его любовница?

— Интуиция, — отшутился он.

Эта милая девочка еще слишком юна и наивна. Она свято верит в прописные истины. И ни к чему ей пока знать, что бесплатное питание, одежда, жилье, обучение и медицина — все это еще не означает, что денег нет на свете. Нет на свете валюты, но есть карточки, которые дают право на получение весьма значительных и не всем доступных материальных благ: роскошных вилл, деликатесов, яхт, путешествий. Они выдавались весьма заслуженным и ценным работникам, к числу каковых относился и погибший. Все эти блага по наследству переходили к его супруге, которая, кстати, по роду работы имела доступ к взрывчатым веществам… Но степень ее вины установит суд.

В эту минуту он связался с отделом Машинной безопасности. Отвечал ему Главный кибернетик планеты Чон Легуан.

— Благодарим за находку, Андрон, это очень интересная разновидность вируса. По сути, каждая такая карточка — это новая программа, которая после употребления не уменьшает, а увеличивает счет вполне конкретного абонента.

— Вы его установили?

— Да, он зашифрован глубоко в недрах памяти Системы-1 под индексом «Большой-Охотник-За-Головами». Вам что-нибудь говорит этот пароль?

— Да, — сказал Андрон, помедлив.

— Могу ли я узнать носителя этой клички? — напряженно спросил кибернетик.

— Нет, это служебная тайна, — отрезал он и, отключившись, задумался.

Под индексом «Большой-Охотник-За-Головами» в памяти числился он, Андрон Гурилин собственной персоной. И этот вопрос они должны были решать с Системой-1 с глазу на глаз. Без свидетелей.

— А где мы сейчас? — спросила Марина.

— В квадрате Е-32. Раньше это называлось Западной Сибирью.

— Мы снижаемся?

— Да, я хочу навестить молодежный комплекс.

Дома, дома… Здания-шары, здания-деревья, здания, стремительными ракетами взмывающие ввысь, здания, парящие над землей, разрисованные во все цвета радуги, прозрачные и грязно-серые, каменные, пластиковые и композитные. Двойные, тройные, десятерные ярусы улиц, стоячих и бегущих, превращающихся в лестницы, опускающиеся к подземным туннелям метро или взлетающие к станциям монорельса. И всюду люди, и все торопятся, суетятся, спешат куда-то. Над их головами время от времени неторопливо проплывают полные серебристые сигары патрульных аппаратов. Они уже настолько примелькались, что на них не обращают внимания. Но они обращают внимание. Абсолютно на все.

— Нарушение общественного порядка с применением насилия на углу улиц А-14 и НДТ.

— Вижу. — И хоть зеленая лампочка на табло быстро погасла, он направил машину к месту, где зависла патрульная клюга и быстро собиралась людская толпа.

Анри Декомт назвал Селию Филгуд «дурой». Та влепила ему пощечину, получила от патрульного квитанцию и отправилась в суд с гордой поднятой головой. Обидчик плелся за ней, лепеча извинения. Марина хохотала от души.

— Не всегда так легко обходится, — смущенно сказал инспектор. — Система реагирует на любое насильственное деяние.

— Но ведь это ужасно! — воскликнула Марина. — Получается, что за каждым из нас в каждую минуту жизни следят эти ваши летучие сосиски.

— Это делается исключительно в ваших интересах…

— Я и сама себя защитить сумею, — заявила девушка.

— Не сомневаюсь. Этак вы каждый день с кирпичом под мышкой ходите?

— А что? Зато уважают.

— Если утром вы будете гулять с одним, а вечером с другим…

— То что? — дерзко осведомилась она. — Кто мне это может запретить.

— Боюсь, что тогда вас уважать перестанут.

— Вот еще! — фыркнула она. — Нужно мне их уважение! Пусть еще спасибо скажут, что не гоню. А что мы встали?

— Приехали, — буркнул Гурилин, нажимая кнопки вызова патрульных и «Скорой помощи».

Неподалеку от них, в глубине мрачного сырого двора, группа юношей и девушек, казалось, затеяла веселую игру или акробатическое представление. Кто-то кружился, выписывая пируэты на месте, другие ходили на голове, третьи высоко взмывали в воздух, несколько человек, изысканно извиваясь и прикасаясь друг к другу лишь кончиками пальцев, содрогались от блаженства. И все это в абсолютном молчании. Без единого звука.

— Что, брать будете? — спросила Марина.

— Будем, — кивнул он.

— А за что? За «жучков», да? Мешают они вам, да? Что вам завидно, что люди музыку слушают, танцуют, никому не мешают? Громко музыку врубать — нельзя, тихо слушать — тоже нельзя. А что можно? У, сатрапы!.. — сказала она враждебно.

Внутренне он был с ней согласен. Но человеком он был подневольным, а миниатюрные музыкальные автоматы, в просторечии прозванные «жучками», были запрещены Советом Здравоохранения, заклеймены Советом Педагогики и Советом Нравственного воспитания. Считалось, что непосредственное воздействие на слуховой нерв расстраивает психику.

— А еще жалуетесь, что люди автоматы разбивают, — с досадой говорила Марина, рассеянно глядя в окно. — Правильно делают, что их взрывают.

— Да автоматы-то в чем виноваты? — нервничал Андрон, увеличивая скорость. — Не все ли им равно, подо что вы танцуете. Какую им программу зададут — такую они и выполняют. Обяжут их завтра мух ловить — и это будут делать. На то они и автоматы.

— Куда это мы мчимся? — спросила Марина.

— На кудыкину… Извини. Турболет угнали.

До недавнего времени угонщиков задерживали с поступлением жалобы хозяина. Система просто подавала на компьютер машины приказ опуститься в указанном месте (как правило, в ближайшем пункте охраны порядка). Затем, в целях предотвращения угонов, все частные турболеты были снабжены рецепторами, позволяющими компьютеру реагировать только на присутствие хозяина. Но юноши, с шестилетнего возраста изучавшие телемеханику, с легкостью выламывали мешающие блоки, переводили машины на ручное управление и до умопомрачения гоняли на головокружительных скоростях. И все бы ничего, но далеко не каждый из молодых лихачей мог удержать машину на этой скорости. Потому-то, когда угонщики, заметив инспекторский приметный турболет, пустились на немыслимой скорости петлять между домами, поминутно рискуя врезаться в здание, либо в надземку, либо в навесной тротуар, Гурилин, махнув на них рукой, поручил Системе, чтобы не рисковать людскими жизнями, наблюдать за угнанной машиной через спутник, на своем же пульте он нажал кнопку «посадка».

— Вот мы и дома, — сказал он, взглянув на девушку.

— Кстати, неподалеку отсюда я живу, — заявила она.

— Вот как? — он изобразил на своем лице изумление.

Он с первой минуты получения открытки знал, из какого квартала она отправлена. Ему доводилось бывать в этом районе. Остряки прозвали его жителей «носорогами». Очень уж не вписывались в окружающее тяжеловесные панцири их мрачных, приземистых жилищ, однотонных, порою украшенных декоративным бордюром, зачастую лишенных самых элементарных удобств. В них не было ни спортзалов с искусственной невесомостью, ни игровых комплексов, ни движущихся тротуаров, порой даже лифтов и тех не имелось. И тем не менее «носороги» любили свой район и свои древние домики, свыклись с неудобствами и чувствовали себя среди пестрой толпы жителей новостроек этакой аристократией. Себя они именовали «коренными». Коренные лондонцы, токийцы, вашингтонцы, парижане, неаполитанцы были прочно сплочены вокруг своей родовой вотчины. Коренные москвичи — тоже.

— Хотите, зайдем ко мне домой? — спросила Марина. — Дедуля будет очень рад. Мы вас кофе напоим. Кофе любите?

— Обожаю, — не моргнув глазом, соврал он.

Увидев их, Неходов вскинул брови и укоризненно покачал головой.

— Привела-таки вас, бедовая голова, — сказал он, пригрозив девушке пальцем. — С вечера собиралась. Я уж ей говорил: не надо мешать человеку, занят он денно и нощно, а она…

— Не стоит упрекать вашу внучку, — вступился Гурилин. — Мы с ней очень мило побеседовали.

— Какая там внучка, Мариша мне уж правнучка… С младенческих лет у меня живет.

— А родители?

Старик болезненно поморщился.

— Не знаете вы нынешних родителей? Все ученые, все первопроходцы. Ее вон — герои космоса. Покорители звезд. Бросили дите на деда с бабкой. А те вздумали разводиться. У каждого — новый супруг, новая семья. Ну и взял я Маришку к себе. Не в приют же ребенку идти при живом-то прадеде.

— Ну и отвел бы — ничего не случилось, — сказала Марина, входя в комнату с подносом, уставленным чашечками, вазочками с вареньем, конфетами.

— Ешьте варенье — клубничное, — сказал Неходов. — Со своего огорода. Узнал бы дед мой, что на Тверском будут грядки с клубникой — в гробу бы перевернулся… Все, все порушили…

Комната, в которой они находились, была просторная, светлая, но какая-то очень ветхая. Древность ее, казалось, подчеркивала мрачная старинная мебель — шкафы со множеством книг, массивные резные кресла с прохудившейся обивкой. В дальнем углу обвалилась штукатурка с потолка и торчала грубая дранка.

— В позапрошлом году упал кусочек… так до сих пор и не соберемся замазать. Да, впрочем, все без толку, крыша-то течет. Уж сколько мы ходили по начальникам — все без толку. «Дом ваш под снос идет, говорят, переселяйтесь». А нам и здесь неплохо. Комнаты светлые, просторные, у Мариши своя и у меня тоже. И вон потолки какие высокие, окна большие. Все бы ничего, одно плохо: когда дожди идут, на картины льется. Так мы их к осени кутаем и прячем.

Картин в комнате было великое множество. Всех размеров, в массивных золоченых рамах.

— Это — Суриков. А вот — Брюллов. Очень редкая акварель. А это — узнаете? Наброски Репина к «Ивану Грозному»…

Гурилин смотрел и кивал головой. Стены его квартиры в мгновение ока могли бы превратиться в любой зал Лувра, Эрмитажа, Дрезденской галереи или Мюнхенский пинакотеки. Он и сам при помощи дисплея мог бы нарисовать на них что угодно, мог даже заставить двигаться как свои рисунки, так и героев Рубенса или Гойи… кого угодно…

— Думаете, это все копии? — с гордостью спросил Неходов. — Оригиналы. Мы с Маришей собирали. Каждой из них по пятьсот-шестьсот лет.

— Правда? — из вежливости удивился инспектор.

Старик кивнул.

— В Третьяковку зашли мы как-то. Ее как раз тогда в этот ваш… Дворец Изящных Искусств перевозили. Глядим, залы пустые. Машинки там разные ездят, белят, штукатурят. Прошли мы во двор — батюшки-светы! Лежат. В грязи, в слякоти, под дождем… У «Купчихи» видите — нос побит. Это от сырости. Стал я трезвонить по инстанциям: так, мол, и так. Пропадает, говорю, достояние народное. Обещали приехать, да так и не приехали. Ну и перетащили мы их сюда. Снова звоним: приезжайте, заберите. Опять не едут. Ну, думаю, пусть висят.

— А я деда просила, давай я ей нос подправлю, да он не дал, — вставила Марина.

— И правильно сделал, что не дал. Реставрация — искусство тонкое, оно души требует. Великие художники для себя за честь считали картину мастера восстановить, а у тебя два курса художественного да ветер в голове…

— Вы учитесь в Школе искусств? — спросил Гурилин.

— Училась, пока не осточертели все эти эстетики с оттопыренными мизинцами. «Ах, синкретизм! Ах, неореализм, квазинатурализм!» — передразнила она кого-то. — Много толку — писать картины, кнопки нажимая.

— Она у меня по старинке работает, — с одобрением заметил старик. — Маслом да кистями.

— Ваша работа? — Гурилин указал на небольшой картон.

Девушка кивнула.

— Подружка моя, Эльза. Умерла она. Утопилась из-за одной сволочи. — И быстро вышла из комнаты.

— Эх, молодость, молодость… — Неходов покачал головой. — Вы, небось, такие случаи тоже расследуете?

— Нет, это не мое ведомство. Самоубийствами ведает Бюро конфликтов, Институт человека. Но вы не сомневайтесь, каждый такой случай очень тщательно расследуется. И если это не приступ психопатии, то обидчик ее очень скоро предстанет перед судом.

— Какие уж нынче суды… — махнул рукой старик. — Отсидит он в санатории два месяца…

— Не стоит поспешно судить о том, чего не знаете, — прервал его инспектор. — К исполнению судебных обязанностей мы привлекаем опытнейших педагогов, психологов, юристов. И если они видят, что человеческая психика надломлена, вывихнута, если она понесла травму и ее еще можно спасти — человека спасают. Если же человек поставил себя над общечеловеческой моралью, если творил злодеяния, уверовав в свое право на это, то… Вы слышали об Абсолютной изоляции?

— Нет. Это… что-то вроде пожизненного заключения?

Гурилин задумчиво покачал головой.

— Нет. Наше общество слишком гуманно для подобного варварства. Я, пожалуй, пойду.

— Позвольте, я вас немного провожу, нет-нет, не возражайте, мне все равно надо сходить в булочную.

Они неторопливо шли по улице, поросшей травой, заглядывали в зияющие провалы окон.

— Видите?.. Вон в том доме Пушкин жил, — указал старик.

Гурилин взглянул. Дом как дом. Двухэтажный. С колоннами. Хотел было сказать: «Красивый», — но воздержался. Старик в сердцах плюнул и сказал:

— Срамота. Гордость России, слава России, поэт наипервейший — и лишен последнего крова. И кем? Сородичами!

Андрону вспомнились слова Сандры: «свирепей всех своих врагов». Он поморщился, как от зубной боли, и сказал, как будто повторяя чьи-то чужие, давно слышанные слова:

— Мир не стоит на месте. Цивилизация развивается, строит…

— Но разрушать-то зачем? — возразил Неходов. — Зачем предавать забвению все то лучшее, святое, чем жили наши предки? Ведь по этому булыжнику некогда ступали Карамзин, Грибоедов, Толстой… Они жили в этом городе, они любили его, он вдохновлял их на создание прекраснейших произведений.

— Искусство тоже ищет новые формы…

— Вы называете искусством все эти ожившие фотографии? Кукольный театр, — брезгливо бросил Неходов.

— Но…

— Да знаю я, знаю. И про театр нынешний знаю, и про кино, где Смоктуновский играет вместе с Чаплином. И про музыку эту, где Шаляпин поет вместе с «Битлз». Воруют лица, голоса, таланты у предков. Но ведь все это — неправда, ненастоящее, выжимка какая-то. А настоящее мастерство — где оно? Оно рождалось в этих домах, в подвалах… Вон в том доме творил Глинка. И хоть ваша машина в минуту может создать сотни симфоний по его мотивам, но ни одна из них не выбьет слез восторга из очей современников, ни одна не подарит людям того счастья соприкосновения с прекрасным, которое дарили нам старые мастера, вкладывавшие душу в каждый свой мазок, в каждую строчку и каждую ноту…

— По-вашему выходит, что настоящее искусство похоронено на рубеже XXII века?

— Нет, но закапывают его именно сейчас. Взгляните…

Они подходили к руинам, из которых взмывала ввысь мощная опора монорельсовой дороги.

— На этом месте некогда стояла церковь. Так сказать, храм Божий. У меня сохранились фотографии. Удивительный образчик древнерусского зодчества. Вообще, в Москве в старину было множество церквей. Сорок сороков. Потом их начали рушить. Ну, время было такое, не нам судить. Люди другие. Аж на Василия Блаженного замахнулись. Однако тогда еще много было коренных москвичей, были люди, готовые костьми лечь за нашу национальную культуру. Остановились. Нам надо строить новую жизнь. И стали ее строить. И выросла новая Москва, захватившая вначале целую область, затем полконтинента, потом слившаяся с другими столицами. А про старину забыли. И стала она ветшать и рушиться сама собой. И некому уж стало ходить по инстанциям, звонить в колокола, требовать. И коренных уж почти не осталось.

Неожиданно Гурилину показалось, что за ними наблюдают. Он резко обернулся.

Их было человек двадцать. Мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати. Две девочки, также смахивающие на мальчишек. Они настороженно глядели на них из разбитых окон старого здания.

Неходов обернулся и сказал:

— Здравствуйте, дети.

— Здравствуйте, дядя Жора, — сказал высокий юноша со светлыми прямыми волосами.

— Гуляете?

— Гуляем. А вы экскурсии водите?

— Да вот, решил показать товарищу уголок старой Москвы, — он повернулся к Гурилину. — Это Саша, товарищ нашей Мариночки, и ее друзья. А это, ребята, очень интересный человек…

— Мы знаем, кто этот человек, — сказал Саша. — Пусть он походит и полюбуется, пока есть время. А потом он явится сюда с оравой своих железных летучек — и от всех этих развалин не останется даже воспоминания. Пусть приходят. — Повернувшись, он взглянул на своих друзей.

И тогда в его волосах инспектор заметил тонкий красный шнурок.

— А вы, очевидно, хранители этого музея под открытым небом? — осведомился он.

— Мы его защитники! — твердо сказал юноша. — И передайте им всем «там»! — Он ткнул пальцем в небо. — Мы не позволим разрушить наш город. Мы будем сражаться до последнего!

Он коротко свистнул и со всей своей ватагой исчез из поля зрения.

— Эх, молодо-зелено… — покачал головой Неходов. — Однако есть, есть в них наша жилка.

— Какая еще жилка? — бросил Гурилин. — Что они могут знать обо всем этом?

— Скучно им в вашем мире. Им еще надо учиться, изучать родную историю, литературу. Вот деда еще учили по старинке. В первом классе он родную речь изучал. Чистописание. Стихи учил. А эти — даже писать не умеют. Ручку в пальцы взять не могут. Только кнопки нажимают. Деды в их возрасте мишками играли да зайчиками, а они на компьютерах логические игры осваивают. В пять лет — уже программист. И знаниями их накачивают под гипнозом. Учи не учи — все равно знать будешь. А ведь во время учения человек должен пропитаться человечностью. Даром, что ли, наши прадеды по десять-пятнадцать лет у-чи-лись! — Это слово он произнес тихо, с благоговением. — Знали бы вы, какое это счастье — познавать! Открывать для себя все богатство нашей духовной культуры! Соприкасаться с дыханием вечности… А им вместо этого дают разложенную по полочкам информацию. Такой-то. Тогда-то. Занимался тем-то. Чацкий любит Софью, которая любит Молчалина… Они-то и слова еще этого не понимают — «любовь», а им уже технику половых отношений втолковывают. Так сказать, походя. Им надо читать, читать книги, умные, смешные, добрые, с картинками. Им надо выдумывать, фантазировать, проживать жизни Пьера, Андрея, осмыслять Раскольникова, а их пичкают кинофильмами «по мотивам», с музычкой да с танцами, чтобы не скучали… И вырастают недоросли, лишенные воображения, мысли, чувства… Их слабые головы набиты знаниями, но истинного Познания они-то так и не изведали. А ведь тянутся, тянутся все они к прекрасному. На днях моя собрала их у нас на вечеринку. Ну, бузили они, горланили, тряслись по-новомодному. И меня позвали, видно, посмеяться. А я стал им читать стихи. Блока. «О Прекрасной Даме». И знаете, многие из них плакали. А один — так даже своей подружке пощечину влепил. Да вы уж разбирательства-то не начинайте. Молодые они. Не конформисты. Что думают, то и говорят. И делают. Девочку только жалко. Утонула она потом. Марина, правда, говорила, что утопилась она. Только это ведь не по вашему ведомству?

— Да, — согласился Гурилин. — Не по моему. А кто ее ударил?

— Да мальчик этот, вы его сейчас видели. Саша Минасов. Он и сам после этого переживал, ходил сам не свой. Дикие они все какие-то. А вы этих дикарей, которых надо еще элементарно учить думать, сразу за уши втаскиваете в дебри современной электроники. Вот и вырастают у нас люди беспринципные, циничные, злобные, лишенные чувства прекрасного. Они рвутся к самоутверждению, готовые на что угодно, лишь бы выделиться из общей массы.

— Вы считаете, что эти две проблемы взаимосвязаны? — задумчиво спросил инспектор. — Я имею в виду проблему молодежной преступности и забвение истории?

Неходов пожал плечами.

— Молодежь я бы сравнил с новыми свежими побегами могучего древа. Они рвутся ввысь, к солнцу. Да, мы многого добились. У нас единая общественно-политическая структура, выборное правительство, исключительные технические достижения. Но корни свои мы обрубили. И теперь… достаточно одного крепкого толчка — снаружи или изнутри — и все будут решать они — молодые. В итоге судьба планеты зависит от них — невежественных, озлобившихся, безжалостных к себе и близким своим…

— А где Красная площадь? — спросил Гурилин.

— Немного дальше. А вот эта улица — Арбат. Старый Арбат. Слыхали о таком? Да где вам. Когда-то это был оживленный проспект, излюбленное место народных гуляний. Карнавалы здесь устраивали. Наверное, я и в самом деле не понимаю нынешней жизни. И не мое это дело. Много ли мне осталось? Вам решать, что строить, а что разрушать. Да только… что ж вы детям своим передадите? Ну, извините, я пойду, булочная тут рядом… Завел я вас в такую глухомань.

— Ничего страшного, машина следует за мной, — успокоил его Гурилин. И спросил: — Скажите, вы узнали, от кого конкретно исходят указания о разрушении исторического центра.

Старик развел руками:

— Никто ничего не знает. Все говорят — «там» решили. А кто решил? Зачем решил? С кого спросить? Ведь я когда шел к вам — что думал? Что вы известный человек, может, просто спросите у «них» — кому это все понадобилось ломать? Зачем на этом святом месте что-то понадобилось строить? Что им, земли вокруг мало? Я ведь сердцем чувствую — снесут они здесь все! Подчистую снесут! И что тогда делать будем? Ведь еще спохватятся, возьмутся за головы бедовые — ан уже поздно будет.

— Не снесут, — твердо сказал Андрон Гурилин. — Можете считать, что я взялся за это дело. И я его распутаю.