Корсет

12. Рут

Наш дом стал похож на усыпальницу: плотные занавески задернуты, ни один лучик света не проникает в комнаты; все часы остановлены и показывают время последнего хриплого вздоха Наоми. Плакать я больше не могу. Нет ни сил, ни слез. Порой мне кажется, что сердце мое вообще перестало биться.

Ночью меня продолжают мучить кошмары. В них уже не потоки крови, сопровождавшие момент рождения Наоми, а ее мучительная агония. Я вижу ее маленькое личико, белое, как мел. Иногда оно как две капли воды похоже на мое. А иногда я вижу свою руку, плотно сжимающую ее шею. В такие моменты я плачу во сне и молю, чтобы кто-то остановил меня. Но никто не подходит ко мне, чтобы успокоить и приласкать, сказав, что это всего лишь дурной сон. Убитые горем, родители не отходят от тельца бедной Наоми. Они оставили меня одну с пустой колыбелькой в комнате. Меня крепко обнимал только мой корсет. Казалось, он врос в мое тело.

У нас не было отложенных денег, даже «на черный день». Мы очень боялись, что Наоми придется просто положить в общую могилу. Но добрая миссис Симмонс организовала сбор пожертвований на похороны малышки, и этих денег хватило на то, чтобы мы смогли похоронить ее на кладбище при церкви.

– Господи, мне так стыдно, – повторял без конца отец. – Я даже не могу похоронить мою маленькую дочку…

Можно подумать, что это и есть главное свойство хорошего отца – возможность похоронить своего ребенка.

В день похорон Наоми солнце, как назло, ярко светило с самого утра, и на небе не было ни облачка. Мама еле шла, опираясь на руку папы. Лицо ее было закрыто длинной черной вуалью, края которой доходили до середины юбки. Каждый шаг давался ей с большим трудом.

У меня же настрой был совсем другой: я стояла позади родителей и держалась довольно стойко.

Тело Наоми погрузили на обыкновенную тачку. Так и повезли в последний путь бедняжку, закутанную в пеленки. Колеса с неуместной веселостью запрыгали по мостовой.

Мы медленно шли за тачкой. Вокруг нас расцветало молодое лето. Жаркий ветерок доносил всевозможные запахи с реки, а иногда до нас долетал другой запах, шедший явно из тачки: тяжелый и гнилостный, словно от тухлого мяса.

Я обливалась по́том в своей лучшей блузке, которую покрасила в черный цвет специально для похорон. Под ней меня все так же крепко сжимал корсет, отчего было еще тяжелее. Я изнемогала от жары и духоты по заслугам. Но бедная Наоми не заслужила таких нищенских похорон. Ее маленькое тельце тряслось в тачке и покрывалось пылью, летевшей из-под колес. Как жаль, что собранных денег не хватило даже на самый дешевый гробик! Но похороны – это довольно дорогостоящее дело, и очень прибыльный бизнес, мисс, вы же знаете…

На ярко-голубом небе по-прежнему не было ни облачка. Мы зашли на территорию церковного дворика. Повсюду скульптуры ангелов и замшелые каменные черепа, тонущие в зарослях папоротника и крапивы. Мы обступили прямоугольную свежевырытую могилку. Такую малюсенькую… Прямо как выгребная яма…

А ведь совсем недавно мы таким же составом крестили Наоми в нашей маленькой часовне… Но сегодня на лице священника читалось страдание. И голос его был очень хриплым, когда он произносил: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога».

Мама стояла, не шелохнувшись, пока не услышала тот гулкий звук, с которым тельце Наоми опустили в землю. В этот момент мама просто сложилась пополам, сотрясаемая рыданиями. Папа с большим трудом удержал ее, рыдая в голос вместе с ней, а мне хотелось быть где угодно и с кем угодно, только не созерцать это душераздирающее зрелище.

Викарий начал свою надгробную проповедь. Он много говорил об особой милости Господа к детям. Вот сейчас, думала я, сейчас кто-нибудь посмотрит на меня и догадается, что я натворила. И у меня просто разорвется сердце. Но никто не бросился на меня с обвинениями в смерти Наоми. Господь не испепелил внезапным ударом молнии. Комья земли посыпались на тельце Наоми. Даже из моих рук. И снова ничего. Викарий благословил меня, как и всех остальных, и напутствовал жить, любить и служить Господу.