Корсет

9. Рут

Теперь я просыпалась не от того, что мне опять снился кошмарный сон про рычащего огнедышащего дракона. Стоило моей сестре пошевелиться, как я подскакивала и сонно брела к ее колыбельке.

Мама обещала, что оградит меня от забот о малышке. Но пока она с трудом передвигалась из-за большой потери крови. Она крепко спала все эти долгие темные ночи. Счастливая! А я… Колыбельку поставили в мою комнату. И примерно каждые четыре часа мне приходилось вставать и кормить сестру, ложечкой запихивая в ее слюнявый кричащий ротик размоченный хлеб. Но и в перерывах между кормлениями я спала очень чутко, просыпаясь от каждого еле уловимого звука, доносившегося из колыбельки.

В первых рассветных лучах я склонилась над малюсенькой девочкой, которую папа назвал Наоми, и стала разглядывать ее.

Она родилась без единого волоска. Головка ее была такой маленькой, и мне все казалось, что ей холодно. Я положила ладонь ей на голову – и она тут же прижалась к моей руке. Она не просила есть, а просто хотела, чтобы кто-то побыл с ней рядом.

Я все смотрела на нее, и у меня вдруг странно защемило сердце. Она была очень похожа на меня. То же лицо, только очень маленькое. Такой же нос, такой же огромный подбородок. Мне стало жалко Наоми, и я взяла ее на руки, крепко прижав к себе.

Разве не об этом я молила украдкой? Чтобы в моей жизни появился человек, который понимал бы меня и любил такой, какая я есть! Моя верная и единственная настоящая подруга. Наконец-то!

– Тебе нужен будет чепчик, – сказала я Наоми. – Пойдем.

Даже в такой ранний час папа был в своей студии. Я услышала звон стекла и поняла, что он как-то добыл себе виски. Он говорил, что выпивка помогает ему творить, писать картины. Но я знала истинную причину, потому что по этой же самой причине каждую ночь вскакивала вся в поту от ужаса.

Мучения мамы, конечно, тоже не прошли для него без следа, оставив у него на сердце раны, не видимые никому. Кроме меня.

«Не видеть!» – повторяла я, зашивая маму. И тогда мне казалось, что эти слова помогают. Но все-таки я все видела и запомнила каждую ужасающую деталь.

Я сильнее прижала малышку к себе и пошла вниз по лестнице.

– Без ленточек и кружев, уж прости, – шепнула я ей. – Просто чепчик.

Даже эта задача казалась почти непосильной для меня.

Я положила Наоми на кресло, а сама села к окну, туда, где обычно работала мама. Все лоскуты были для меня какого-то одинакового серовато-грязного цвета. Я стала искать стопку тех, что раскроила на чепчики несколько дней назад. Все они были не подшиты, так как мне казалось, что до рождения ребенка еще есть время. Наверное, такое со многими случается.

– Ну вот. Я сейчас, быстренько.

Наоми повернула свою головку набок и стала с любопытством разглядывать меня своими глазенками, белки которых сверкали в полумраке комнаты.

Я устроилась поудобнее и принялась шить. Стежок, еще стежок. Белая нить по белому хлопку. Стежок за стежком. Белым по белому.

Красное!

Я вздрогнула. Нет, это просто блики в темноте. Нет ничего красного.

Наоми начала хныкать.

Я поежилась и продолжила шить.

Сделала еще три стежка – и мои руки начали дрожать. Кровь, море крови вокруг…

Как только я взялась за иглу, на меня нахлынула паника. Все эти ужасные картины начали опять проноситься перед моим внутренним взором: кричащая мама, ее истерзанная плоть, море крови… Я ничего не могла с этим поделать.

Продолжая шить, стежок за стежком, я думала уже только об этой ужасной кровавой ночи. Но руки работали сами, выполняя привычную работу.

Наоми уже не хныкала, а рыдала во весь голос.

Я обманула сестренку. Мне потребовалось очень много времени, чтобы просто подрубить чепчик. Моя душа была сплошной раной, зашитой наспех. И шов этот был очень непрочный. Казалось, он вот-вот разойдется. Мне часто приходилось останавливаться и ждать, пока в глазах не перестанет двоиться.

Были моменты, когда кровавые видения исчезали, переставая мучить меня. Я часто думала о пистолете, что лежал в ящичке у папы. Представляла себе, как прижимаю его дуло к своему виску… Какое облегчение это принесло бы мне!

В один из таких моментов я вдруг услышала чьи-то неуверенные шаги. Вздрогнув, я обернулась. Мама, пошатываясь, спускалась по лестнице. Она была бледной тенью самой себя, привидением. Впалые щеки, запекшиеся потрескавшиеся губы.

– Ты зачем встала? Ложись сейчас же! – прошептала я.

– Рут, мне нужна твоя помощь! – Ее голос был каким-то низким, пугающим.

– Что случилось? Тебе плохо?

– Нет. Но я задолжала много работы миссис Метьярд. Будет большой штраф.

Мама дрожала всем телом, прикрытым лишь тонкой ночной рубашкой.

– Мама, ну какая сейчас работа?!

Я подбежала к Наоми, чтобы проверить, не разбудила ли ее своим восклицанием. Малышка крепко спала, зажав в кулачке уголок одеяльца, что я положила ей под щечку, и посасывая во сне его краешек.

– Мама, ну о чем ты? Ты еле на ногах стоишь!

Словно в подтверждение моих слов, она пошатнулась и еле успела ухватиться за перила, но при этом упрямо закачала головой:

– Станет еще хуже, если у нас не будет денег на хлеб и уголь. Мне нужно работать.

Завязав последний узелок, я обрезала нитку и подняла чепчик для Наоми к свету. Сквозь тонкую ткань просвечивали мои пальцы.

– Ты поможешь мне, Рут? Ну пожалуйста! Мне стыдно просить тебя. Я вижу, что тебе и так приходится много делать сейчас по дому и для малышки. Но мне ни за что не справиться одной, даже если работать ночи напролет.

До рождения Наоми я ждала заказов от миссис Метьярд как манны небесной. Сейчас взяться за эту работу для меня было так же страшно, как оседлать резвого скакуна. Я потратила несколько часов, отгоняя кровавые видения, – и все только ради этого маленького простенького чепчика. Как же я справлюсь со сложными заказами от миссис Метьярд?

Я молча подошла к Наоми, приподняла ее головку и надела чепчик. Веки ее глазок слегка подрагивали, пока я завязывала ленточки у нее под подбородком.

– Ну вот! Так-то лучше.

Наоми вдруг открыла глаза и удивленно посмотрела на меня.

И меня опять накрыло этой удушливой волной: вокруг лужи крови, как на бойне, и этот тошнотворный запах… Я часто задышала, в горле у меня мигом пересохло.

– Рут, ты будешь мне помогать?

– Мама, я сейчас, сейчас…

Едва способная видеть сквозь красные пятна, мерещившиеся мне повсюду, я схватила маленькую Наоми и прижала к себе. Ее сердечко стучало рядом с моим.

Мне казалось, что если я буду держать ее на руках, прижимать к себе крепко, то тепло ее маленького тельца прогонит мои видения прочь.

– Что ты делаешь, Рут? Вернись сейчас же!

Я поднялась по лестнице, крепко прижимая к себе Наоми, и вбежала в нашу комнату. Постепенно красные пятна ушли, видение исчезло. Я сидела на краю своей кровати, держа на коленях Наоми, которая продолжала таращиться на меня.

Бедняжка! Что за жизнь у нее с самых первых дней? Личиком явно не красавица, кругом нищета, отец – пьяница. У нее даже нет нормальной матери. Есть что-то вроде сиделки, роль которой поочередно исполняем мы с мамой. Я забрала у Наоми одеяло, которое она так и не выпускала из рук. Какое оно простецкое и заурядное! Она достойна лучшего. Надо его хоть как-то украсить.

Я положила Наоми в колыбельку и накрыла своей шалью.

Мама ждала меня внизу. Смогу ли я шить бок о бок с ней? Как бы не участились мои приступы паники, эти кровавые видения… Как мне пережить все это? Где найти силы? Я видела только один ответ на этот вопрос.

Трясущимися от волнения руками я достала из своего тайника главное «сокровище» и развернула ситцевый сверток. В нем лежало мое произведение: корсет из коричневой плотной ткани со вставками из парусины, персикового ситца и бежевой саржи. Я обшила каналы для шнуровки нитью сливового цвета. Кое-где корсет был запачкан кровью моих стертых пальцев.

То, что у меня в итоге получилось, нельзя было назвать особенно изящным. Миссис Метьярд наверняка скривила бы губы, увидев его. Да я и сама, несмотря на всю свою гордость, видела много недочетов. Корсет был коротковат. Я не учла того, что материал подсядет, когда я продерну шнуровку. Но все-таки я сама сделала его.

Я надела корсет и затянула шнуровку, почувствовав, как она обхватила меня, придавая телу новые очертания. Поверх корсета я надела рубашку. Корсет был совсем не заметен. Только я знала, что он на мне. Это был мой секрет. И мой талисман.

Спускаясь по лестнице, я увидела, что мама сидит у окна и трет глаза, безуспешно пытаясь вдеть нитку в иглу. Глаза ее уже начали слезиться от напряжения. Она пробовала снова и снова, но нить совсем не слушалась.

– Дай-ка мне! – сказала я и, облизнув кончик нити, в один миг продела ее в игольное ушко.

– Спасибо! – грустно улыбнулась мама. – Я разучилась шить всего за пару дней! – попыталась она перевести все в шутку.

Я села в кресло – и спина моя при этом осталась удивительно прямой. Без корсета мое тело расплылось бы по креслу, как бесформенная медуза. А в корсете я просто не могла не сохранять идеальную осанку. Я отодвинула свое кресло в глубину комнаты, подальше от мамы. Это должно помочь сосредоточиться на работе. Не обязательно сидеть у окна, хотя в городе весной все еще достаточно тусклый свет. Мама однажды сказала мне, что за городом весна кажется чистой, светлой и полной сладких ароматов. Но для меня весна – это зловоние, что приносит ветер от вскрывшейся реки, и извечная грязь на мостовой.

– Ты могла бы начать вон с той стеганой юбки? – попросила мама. – Ее надо сдать уже завтра.

Я глубоко вздохнула и принялась за работу.

То ли из-за новых ощущений в корсете, то ли из-за срочности заказа, но видения не так сильно мучили меня на сей раз. Перерывы между ними были длиннее, и проходили они быстрее. Одним словом, мне удалось на время забыться. В какой-то момент я подумала, что даже рада вновь работать с мамой – это будет отвлекать от будничных забот.

Как только начало смеркаться, мама встала и зажгла сальную свечу. Она молчала, но я видела, как наморщен ее лоб. Мама явно пребывала в тягостных раздумьях. Раньше она зажигала свечу только далеко за полночь.

Воспользовавшись тем, что мама отвернулась, я украдкой отрезала немного серебряной нити для украшения одеяла Наоми. Я могла позволить себе вышить только что-то крошечное, чтобы мама не заметила и не догадалась, что я ворую материалы миссис Метьярд.

Гладью, так аккуратно, как только могла, я вышила маленького серебряного ангелочка в нижнем правом углу одеяльца. Он слегка поблескивал в тусклом свете, и я довольно улыбнулась.

– Нет, я так больше не могу! – вскрикнула вдруг мама так громко, что я даже подскочила от испуга. – Здесь слишком темно, я не могу так работать! Темно ведь, Рут?

Я оглядела комнату. Тускло светила свеча. Догорал закат, но солнце еще не зашло.

– Ну… темновато, да.

– Я почти не вижу иглу, Рут! Я вообще ничего не вижу!

– Может, поднимемся наверх? Масляная лампа в папиной студии намного ярче…

Мама явно раздумывала над моими словами. Я молча ждала, вколов иглу. Интересно, что она ответит?

– Боюсь, его краски испачкают ткань.

– Нет, если мы сядем у окна и постелем на пол какое-нибудь старое одеяло.

– Похоже, у нас нет выбора, – тихо ответила мама, – иначе я просто не выполню заказ вовремя. Я думаю, папа не будет возражать.

Когда мы собрали все необходимое для работы, я задула свечу. Дымок от нее пару секунд висел в воздухе. Мы начали подниматься наверх. Обычно я шла позади мамы, слегка подталкивая ее. Но сейчас она все время останавливалась, и я решила ее обогнать. Не дожидаясь маму наверху, я открыла дверь папиной студии и вошла.

В последний раз я была здесь еще до рождения Наоми. Атмосфера в студии казалась довольно унылой: на стенах появилось еще больше следов от краски, груда холстов подросла и съехала вбок.

На столе лежало сломанное перо, а рядом с ним… перочинный нож. Тот самый! Опять перед моим взором всплыли эти ужасные картины: вот он сверкает в ночной темноте, и я слышу, как он рассекает живую плоть!

Что за человек мой отец? Он спокойно точит перья тем же ножом, которым он… Ноги мои подкосились.

– Это еще что такое? – воскликнул папа и ухватил меня за плечи. Мне удалось удержаться на ногах, но я тут же заметила, что и его довольно заметно шатает. От отца сильно несло спиртным.

– Рут, с тобой все в порядке?

– Нож… – едва шевеля губами, произнесла я.

Папа посмотрел в сторону стола. Волосы его были взъерошены больше обычного.

– Я тут просто… писал письмо. – Он произнес это каким-то странным голосом. Что-то лежащее на столе явно беспокоило его, и похоже, это был вовсе не нож.

– Папа, убери его, пожалуйста!

Убедившись, что я твердо стою на ногах, он подошел к столу, взял нож, перо и стопку бумаг и положил все это в карман своего коричневого кожаного фартука. Его руки сильно дрожали.

В дверях наконец показалась мама.

– Джеймс, извини за вторжение, дорогой. Ты не против, если мы поработаем при свете твоей лампы? Внизу шить уже невозможно. Слишком темно.

Папа с удивлением посмотрел на нее. Как и я, он прекрасно понимал, что еще недостаточно темно, чтобы зажигать свечи или лампы.

– Ну… пожалуй, да. Только ничего не трогайте!

Мама схватилась за ручку двери:

– Не будем, конечно! Мы устроимся в уголке и расстелем на полу одеяло. Прости еще раз, что мешаем тебе работать, но…

– Вы мне не помешаете, – резко ответил папа. – Я уже закончил на сегодня. Пойду посижу с Наоми.

Он так хотел поскорее уйти от нас, что просто прошел мимо мамы, даже не поцеловав ее. Судя по звуку его шагов, он не свернул в мою комнату, где спала Наоми, а спустился вниз, на кухню. И я опять услышала звон стекла…

– Разве мы все еще можем позволить себе покупать виски? – спросила я.

Мама с тревогой смотрела вслед папе.

– Мне кажется, он перешел на джин.

Я осторожно разложила на полу одеяло и убедилась, что надежно закрыла забрызганный краской пол и холсты. Мама расположилась в папином кресле, а я на полу. Мы работали почти молча. Мама сосредоточилась на стежках, я – на своем дыхании.

Вдох – выдох. Вдох – выдох. При каждом вдохе я ощущала крепкие объятия моего корсета. Мне нравилось это ощущение, и я старалась дышать глубже. Я чувствовала корсет всегда, даже во время моих ужасных видений. И это ощущение помогало.

Когда я оторвала взгляд от шитья, через окно уже пробивались первые рассветные лучи. Я не чувствовала ни рук, ни ног. И у меня болела спина. С большим трудом я встала на колени. Мама так и сидела под лампой, не разгибаясь, но свет не отражался в ее глазах. Зрачки настолько пересохли, что казались каменными.

– Мама, у тебя всё?

– Почти.

Я видела, что это неправда. Ее стопка аккуратно сложенной готовой одежды была гораздо меньше моей. Я глянула на ее шитье и увидела неровные неаккуратные стежки.

– Я могу взять еще…

– Нет, Рут, иди спать.

Вставая на ноги, я едва не упала. Усталость буквально обрушилась на меня. В один миг сказались и бессонные ночи, проведенные в работе над корсетом, и прерывистый сон, перемежаемый кормлениями и укачиванием Наоми. Еле держась на ногах, я взяла одеяло сестры и вышла с ним из мастерской.

Добравшись до своей комнаты, я увидела, что угольки в камине едва тлеют. В их красноватом свете над колыбелькой склонился папа. В руке у него была бутылка. Не с молоком. С джином.

Мне было противно видеть его пьяного рядом с малышкой. Он дышал на нее перегаром! В глубине души я до сих пор ненавидела его за то, что он заставил меня проделать с мамой. И поведение отца во время ее восстановления после этого кошмара не оправдало его в моих глазах. Кто сейчас ходит за молоком, бегает с рассветом за горячими булочками, обваривает руки в попытке справиться в одиночку со стиркой? Не он!

– От нее что, плохо пахнет? Ее надо помыть?

Папа вздрогнул и резко выпрямился, услышав мой голос.

А я намеренно говорила очень громко.

– Нет, она такая молодец! Так крепко спала всю ночь, не заплакала ни разу!

Странно… Я думала, Наоми станет истошно кричать от голода, пока мы с мамой будем работать, и мне придется то и дело давать ей размоченный хлеб. Но она так сладко спала, что мне стало жалко будить ее. Я просто накрыла одеяльцем ее маленькое тельце. Папа заметил вышитого мной ангелочка и улыбнулся. Точнее, попытался улыбнуться, но на деле вышла лишь странная гримаса.

– Она и правда ангелочек, да? А я вот подвел ее… Так подвел…

Сейчас я жалею, что не подбодрила его в тот момент. Надо было найти слова, сказать ему что-то хорошее. Но я слишком устала, совсем вымоталась. Хотелось только одного: чтобы он скорее ушел из комнаты.

– Ведь это я вернул ее к жизни, помнишь, Рут? Нам обоим сначала показалось, что она мертва. Но я не сдался! Растирал ее, шлепал и тряс, и она ожила! – Папа сделал большой глоток прямо из бутылки. – Мне не надо было делать этого, Рут! Надо было оставить ее в мире ангелов…

Я не помнила, как отец растирал и шлепал Наоми. В этот момент я едва не тонула в крови своей матери.

– Папа, ты пьян! – отрезала я. – Хватит нести всякий бред! Дай Наоми спокойно поспать!

Он резко повернулся ко мне, пошатнулся и схватился за колыбельку, чтобы не упасть. Я ожидала увидеть ярость в его глазах – ведь я раньше никогда не отчитывала его. Но он смотрел сквозь меня, в какой-то только ему одному ведомый ад.

– Я скопировал ее, понимаешь? – вдруг произнес он.

– Папа, ты бредишь?

– Та картина с собакой… Я скопировал ее. Я думал, тот художник никогда не узнает об этом…

Я понимала, что папа пытается сказать мне что-то очень важное. Но у меня уже не было сил думать.

– Папа… У тебя проблемы?

Вместо ответа он снова отхлебнул из бутылки. Потом потрепал меня по голове и быстро вышел из комнаты.

Мне едва хватило сил раздеться. Я не стала убирать волосы. Стянув рубашку и чулки, просто бросила их на пол. Мои пальцы потянулись к ряду крючков на корсете. Я собиралась расстегнуть их, чтобы освободить тело от слишком тесных объятий. Но мне не хватало на это сил! Несколько раз я попробовала сделать это на ощупь, однако металлические крючки больно впивались в кровоточащие от долгой работы пальцы.

– К черту! – прошептала я, упала на кровать и, так и не раздевшись до конца, уснула в тот же миг.