Король Терний

10 ЧЕТЫРЬМЯ ГОДАМИ РАНЕЕ

«Здравствуй, Йорг». И это все, что она мне сказала? Катрин, которую я встретил среди могильных плит в Реннатском лесу. «Здравствуй, Йорг», — и только?

Я пытаюсь пробудиться. Может быть, я всю жизнь только и делаю, что пытаюсь пробудиться. Я барахтаюсь в сумятице, тону. И где-то там, наверху, проблески света и воздух, который мне хочется наконец вдохнуть полной грудью.

Я едва знаком с Катрин, но хочу ее с какой-то безудержной яростью. Это похоже на болезнь, это сравнимо с невыносимой жаждой. Так Парис желал Елену. Так и я опрокинут навзничь этим нестерпимым желанием.

У меня перед глазами ее лицо, она идет между могильными плитами, и свет на ее лице сменяется тенью, тени падают от Высокого Замка, от деревьев. Я завидую этим солнечным бликам, беспрепятственно скользящим по ее волосам, по щекам, по телу. Я помнил все. Даже ее дыхание. В жаркой кухне Дрейна крошечную капельку пота, которая скатилась вниз по ее шее. Я убивал мужчин и тут же забывал их. Зачем помнить загубленные души. Но капелька ее пота сияла у меня перед глазами бриллиантом.

«Здравствуй, Йорг». И все умные слова вылетели у меня из головы. И вновь я почувствовал себя четырнадцатилетним мальчишкой, а вовсе не мужчиной. Я хотел ее вопреки здравому смыслу. Мне нужно было обладать ею, поглощать ее, поклоняться ей, терзать и мучить. Но это были лишь мои желания — несбыточные. Она — живой человек, девушка, но она стоит у дверей в мое прошлое, и я не могу туда вернуться… и она не может оттуда выйти и принести с собой аромат и вкус утраченного тепла. Это причиняет боль, которую невозможно терпеть. Боль сожжет нас в пепел.

Она приходит ко мне во снах. Я вижу ее на фоне гор. Высоких, покрытых снегом, холодных и белых, недоступных. Я взбираюсь на одну из вершин и выкрикиваю ее имя: «Катрин!» — ветер подхватывает и уносит его. Уносит и меня в пустоту, где остро ощущается невосполнимая потеря.

«Здравствуй, Йорг».

Что-то колющее обожгло меня. Я потер щеку — кровь; глубокий порез. Все тело пронзили иглы и булавки. Настоящие иглы и настоящие булавки. Я кричу, и, подобно набухшим почкам на ветках деревьев, изнутри мою плоть прорывают шипы, они растут из костей. Животные, пронзенные штырями, как экспонаты в доме чучельника. Крыса, горностай, хорек, лисица, собака… ребенок. Слабый. Смотрит на меня.

И снова я кричу и лечу в темноту. Ночь, и только шепот, напоминающий, что это ночь. Шепот, как монотонное пение, которое становится все громче и громче.

Топология, тавтология, трепка, терзание, толкание, туго натянутый, напряженный, взятый, поглощение… брать… что он хочет взять?

Кто-то неловко хватает меня за руку, слишком неловко, хочет снять часы. Быстрым движением я ловлю запястье — какое-то невероятно толстое и крепкое. Большим пальцем давлю на точку. Лундист показал мне ее в книге.

— А-а-а! — вопит Райк. — Пакс!

Я резко сел и шумно вдохнул, разгоняя кошмар, клубившийся в моей голове. Топология, тавтология, трепка… бессмысленные слова продолжают трещать в мозгу.

— Райк! — Брат Райк навис надо мной, закрывая собой слишком яркое солнце.

Он ухмыльнулся и подался назад:

— Пакс.

«Пакс». Жаргон братьев с большой дороги: «Все ради мира и покоя». Так можно было оправдать любое преступление, за которым тебя застукали. Иногда мне хотелось, чтобы это слово было написано у меня на лбу.

— Где мы, черт возьми? В аду, что ли? — проворчал я. Внутри пустота откуда-то из живота расползалась по всему телу.

— Именно там, — сказал подошедший Красный Кент.

Я посмотрел на свою руку. Вся в песке. Песок повсюду.

— В пустыне?

Два ногтя на моей правой руке были сорваны. Полностью. Боль адская. На остальных пальцах ногти раскрошены. Тело в синяках.

Из-за одиноко растущего куста терновника появился Гог, он приближался медленно и робко, словно я мог укусить.

— Я… — Моя голова была вся в песке. — Я был с Катрин…

— И что потом? — Откуда-то из-за спины раздался голос Макина.

— Я… — Ничего. Силюсь вспомнить. И снова — ничего. Будто малыш Йорги слишком опьянел от возбуждающего воздуха весны, и вдруг из тени деревьев — камень, сбил его с ветки.

Я помнил шипы. Все еще ощущал зуд и боль. Я поднял руки. Никаких ран, только кожа красная, как у Кента, словно в подтверждение его прозвища — Красный, и покрыта какой-то паршой. Я повернул голову в ту сторону, откуда донесся голос Макина. И он тоже был покрыт какой-то сыпью. А его лошадь, которую он держал под уздцы, выглядела еще хуже своего хозяина — вокруг морды вязкая тягучая слизь, на языке волдыри.

— Думаю, это плохое место, чтобы здесь оставаться. — Я потянулся за кинжалом, но кинжала не было. — Что мы здесь делаем?

— Приехали повидаться с человеком по имени Лунтар, — сказал Макин. — Алхимик с Внешнего Востока. Он живет здесь.

— И что это за место?

— Тар.

Я знал это географическое название. На карте оно лепилось к краю пастбищ Тертанов. Но саму территорию закрывало пятно прижога. И вполне возможно, что возникло оно не случайно.

— Ядовитая земля, — сказал Макин. — Некоторые называют ее обетованной.

Много столетий назад здесь сияло Солнце Зодчих. «Обетованная» означало, что придет день, и эта земля вновь будет процветать.

Я погрузил пальцы, кроме тех, что были без ногтей, в песок, и почувствовал смерть. Я ощущал ее подушечками пальцев. Горячо. Смерть и огонь слились вместе.

— Он живет здесь? — спросил я. — И он не сгорел?

Макин нервно передернул плечами.

— Нет, не сгорел, — ответил он. Непросто было заставить Макина так нервно передергивать плечами.

Чувство пустоты нахлынуло, особенно терзали незаданные вопросы.

— И что, — продолжал я, — мы хотим от этого мага с востока?

Макин показал то, что он все это время хранил при себе.

— Вот это.

Шкатулка. Медная шкатулка с выдавленным узором терновой ветки, без замка и петель. Недостаточно большая, чтобы там могла поместиться отсеченная голова. Разве что сжатая в кулак кисть ребенка.

— Что в шкатулке? — Я не хотел этого знать.

Макин покачал головой.

— Йорг был не в себе, когда вернулся.

— Что в шкатулке?

— Лунтар спрятал в нее твое безумие. — Макин сунул шкатулку в седельную сумку. — Оно тебя убивало.

— Он спрятал в ней мою память? — недоверчиво спросил я. — Вы позволили ему отнять у меня память?!

— Ты умолял его сделать это, Йорг. — Макин старался не смотреть на меня. А Райк, напротив, пялился, не отрываясь.

— Дай мне ее. — Я бы протянул руку, но рука не хотела этого делать.

— Он не велел давать ее тебе, — ответил Макин с какой-то непонятной грустью. — Сказал, нужно дождаться определенного дня. Но если ты будешь настаивать, я ее тебе дам. — Макин начал остервенело кусать губы. — Но, Йорг, поверь мне, ты не хочешь вернуться в то состояние, в котором ты находился.

Я пожал плечами.

— Завтра отдашь. — Именно доверие укрепляет авторитет предводителя. Да и мои руки не хотели брать шкатулку. Они бы предпочли сгореть, но только не брать ее. — И где мой чертов кинжал?

Макин посмотрел куда-то за горизонт.

— Лучше забудь о нем.

Мы двигались вперед, ведя лошадей под уздцы. Мы снова были вместе, как в старые добрые времена. Путь лежал на восток, и когда поднимался ветер, песок впивался в лицо острыми иглами. Казалось, только Гогу и Горготу все нипочем. Гог держался сзади, как будто не хотел приближаться ко мне.

— Везде песок? — спросил я его, только чтобы поймать его взгляд. — И там, где живет Лунтар?

Гог покачал головой.

— Вокруг его хижины нет песка, трава растет. Черная трава. Острая, можно ноги порезать.

Мы шли на восток. Райк шел рядом со мной, то и дело поглядывая на меня. И смотрел он на меня как-то по-другому. Как будто мы стали равными.

Я смотрел себе под ноги и старался вспомнить. Я просверлил дырку в мозгу. «Здравствуй, Йорг», — сказала она… Память — это то, что мы есть. Моменты жизни и чувства, застывшие, как насекомые в янтаре, жемчужины, нанизанные на нити разума. Отнимите у человека его воспоминания, и вы отнимите у него все. А будете отнимать воспоминания частями — это равносильно тому, что будете вбивать гвозди человеку в голову. Я хотел бы вернуть то, что составляло суть меня. Я бы открыл шкатулку.

«Здравствуй, Йорг», — сказала она. Мы были у статуи девочки с собакой, у могилы, вокруг которой сентиментальные дамы и глупые дети хоронят своих домашних питомцев.

И дальше… ничего.

Давно я усвоил урок: если ты не можешь выйти к цели через главную дверь, найди черный ход. И я знаю обходную дорогу к кладбищу. Это не та тропка, которой я бы хотел воспользоваться, но все же я пойду по ней.

Когда я был маленьким, лет шести, моему отцу нанес визит герцог. Он приехал откуда-то с севера, человек с серебристо-белыми волосами и бородой, ложившейся на грудь. Аларик из Маладона. Герцог привез моей матери подарок, чудо из старого мира. Что-то блестящее двигалось и вращалось внутри стеклянного сосуда. Вначале рассмотреть мешали большие руки герцога, а затем чудо исчезло в глубоких складках платья матери. Я страшно хотел заполучить это нечто чудесное, что не успел рассмотреть и понять. Но этот подарок не был предназначен для маленьких принцев. Отец забрал его у матери и спрятал в своей сокровищнице, обрекая лежать в пыли и безвестности. Я узнал об этом, тихо прислушиваясь к разговорам.

Сокровищницу в Высоком Замке закрывала железная дверь с тремя засовами. Дверь эту сделали не Зодчие, а турецкие мастера — из темно-серого чугуна, и усыпана она была сотнями гвоздей с большими шляпками. Когда тебе шесть лет, то все закрытые двери представляют для тебя проблему. Эта же дверь представляла сразу несколько проблем.

Одно из моих первых воспоминаний: высокий парапет, наклон вперед, в бездну, где свистит ветер и хлещет дождь, и мой смех. И в следующее мгновение чьи-то руки оттаскивают меня назад.

Если ты тверд и непреклонен, никакие руки не смогут оттащить тебя назад. К своим шести годам я успел освоить не только Высокий Замок, но и его окрестности. Зодчие мало что оставили для честолюбивых покорителей вершин, но строители Анкрата и Дома Оров за столетия своей деятельности постарались оставить множество точек, которые в глазах ребенка могли сойти за вершину.

В королевской сокровищнице было одно-единственное высокое окно в совершенно гладкой стене на высоте ста футов от земли. Окно было слишком узкое, чтобы в него мог пролезть человек, да еще заколоченное досками, подогнанными так плотно, что змее не проскользнуть. В стене замка рядом с тронным залом отверстие вело к голове горгульи на внешней стене замка. И если дверь сокровищницы открывалась, то возникал сквозняк, и горгулья подавала голос. В тихие ясные дни горгулья жалобно стонала и кряхтела, а в ветреную погоду она громко выла. При сильном восточном ветре горгулья предупреждала, что в кладовой кухни забыли закрыть окно. Если такое случалось, поднималась суматоха, и кого-нибудь в назидание жестоко пороли. Без высокого узкого окна горгулья не имела бы голоса, и король никогда бы не узнал, что кто-то открыл дверь его сокровищницы.

Однажды в безлунную ночь я встал с постели. Уильям спал в своей детской кроватке. Меня никто не видел, кроме нашего огромного охотничьего пса по кличке Джастис. Он тихо заскулил, собираясь последовать за мной. Я приказал ему замолчать, вышел и перед его носом закрыл за собой дверь.

Доски выглядят крепкими, но, как и все, на что мы полагаемся в этой жизни, внутри они были трухлявыми. Гниль съела их. Достаточно приложить усилия, и поддадутся даже самые крепкие в центре.

В одну из ночей, когда моя няня спала, а трое стражников у стены спорили, кому достанется серебряная монета, найденная ими на ступеньках при смене караула, я спустился по веревке и ступил в сокровищницу своего отца. Смахнул труху с рубашки, стряхнул мелкие щепки с волос, расчехлил фонарь и поставил его на пол.

Награбленные сокровища Анкрата, свезенные сюда со всех уголков империи, лежали на каменных полках, вываливались из переполненных сундуков, грудились кучами. Рыцарские доспехи, мечи, золотые монеты в деревянных бочонках, какие-то механизмы, похожие на насекомых, — все это поблескивало в свете фонаря и наполняло воздух странным ароматом из смеси цитрусовых и металла. Я нашел то, за чем пожаловал сюда, рядом со шлемом, наполненным шестеренками и пеплом.

Подарок герцога меня не разочаровал. Под стеклянным куполом, который вовсе не был стеклянным, на диске из слоновой кости, который не был на самом деле из слоновой кости, стояла крошечная церковь, а вокруг нее такие же крошечные домики, и там была фигурка человечка, и еще одного. Я поднес загадочную вещицу поближе к фонарю и начал рассматривать, поворачивая ее то так, то эдак, и вдруг там внутри заклубились снежные вихри, они поднимались снизу такие густые, что вскоре сквозь них нельзя было ничего разглядеть. Я держал в руке полусферу, внутри которой бушевала метель. Я поставил полусферу на место, испугавшись, что могу ее сломать. И — чудо из чудес — метель начала стихать.

Сейчас это для меня уже не чудо. Я знаю добрую дюжину мастеров, которые могут сделать нечто подобное всего за несколько недель. Все из того же стекла и слоновой кости, не знаю, из чего они сделают снег, но древнее чудо исчезло, волшебство исчезает, когда тебе больше шести лет. Но в тот момент все это было настоящим чудом. Украденным чудом.

Я еще раз встряхнул полусферу, и снова поднялась метель, повергающая в хаос миниатюрный мир, и снова метель улеглась, воцарился прежний покой. Снова я потряс полусферу. Все это казалось неправильным. Буйство метели ничего не значило. Для чего же тогда вся ее разрушительная сила? Мужчина продолжал свой путь к церкви, а женщина продолжала ждать его у дверей дома. Я держал в руках весь мир, и как бы я его не сотрясал, заставляя части одного целого складываться в новые конфигурации, ничего не менялось. Мужчина никогда не дойдет до церкви.

Уже в шесть лет я знал о Войне Ста. На карте отца мои деревянные солдатики вели настоящие бои. Я видел, как через Высокие Ворота возвращались войска, потрепанные и окровавленные, одни женщины рыдали в тени, другие бросались к своим вернувшимся мужчинам. Я читал книги о сражениях, о наступлениях и отступлениях, о победах и поражениях. Если бы отец знал меня, он бы даже прикасаться к этим книгам не позволил. Я все это понимал и знал, что держу целый мир в своей правой руке. И это была не какая-нибудь игрушечная земля, игрушечная церковь и крошечные фигурки людей, сделанные руками древних. Это был мой мир. И никакие потрясения его не изменят. Мы можем вовлекать друг друга в невообразимые водовороты интриг, кровавые сражения, убивать, разрушать, восстанавливать, но как только туман рассеется, война будет продолжаться — неизменно, поджидая меня, моего брата, мою мать.

Если игру нельзя выиграть, измените саму игру. Это я прочитал в книге Кирка. Не раздумывая, я бросил полусферу через голову и разбил ее об пол. Из груды осколков я вытащил фигурку мужчины размером с пшеничное зернышко у меня между пальцами.

— Ты свободен, — сказал я и щелчком отбросил его в угол, чтобы он нашел свою дорогу домой, потому что у меня не было ответов на все вопросы тогда, не было их и сейчас.

Я покинул сокровищницу, ничего не взяв, едва выдержав подъем по веревке. Я чувствовал себя уставшим, но удовлетворенным. Сделанное казалось мне самым правильным поступком, и я был уверен, что все остальные подумают так же и не сочтут это за преступление. С ноющими руками, покрытый древесной трухой и царапинами, я взобрался на парапет.

— Что ты тут делаешь? — Огромная рука схватила меня за горло, и ноги повисли в воздухе. Оказалось, стражники не настолько, как я рассчитывал, увлеклись монетой, которую я им подбросил.

И очень скоро я уже стоял в тронном зале, где сонный паж зажигал факелы. Для ночного освещения никакого китового жира не было припасено, потрескивали смоляные факелы и оставляли на стенах черные пятна копоти.

Сэр Рейлли крепко держал меня за плечо, я чувствовал тяжесть его латной рукавицы. Мы в ожидании стояли в тронном зале и наблюдали за пляшущими тенями на стене. Наконец паж ушел.

— Я сожалею о своем поступке, — сказал я. Хотя вины за собой не чувствовал.

— Я тоже сожалею, Йорг, — мрачно произнес сэр Рейлли.

— Я больше не буду так делать, — сказал я, совершенно не собираясь выполнять обещание.

— Я знаю, — сказал сэр Рейлли почти нежно. — Но мы должны дождаться твоего отца, а он человек крутого нрава.

Мне показалось, мы прождали отца полночи, а когда, наконец, дверь с глухим грохотом распахнулась, я сильно вздрогнул, хотя давал себе зарок этого не делать. Мой отец в пурпурном облачении, в стальной короне на голове, без малейших следов сна на лице прошел к трону, сел и положил руки на подлокотники.

— Приведите Джастиса, — сказал он так громко, словно в тронном зале стояли не мы с сэром Рейлли, а собрался весь двор. — Приведите Джастиса, — повторил он, глядя на центральные двери зала.

— Я сожалею о своем поступке, — сказал я, на этот раз я действительно сожалел о том, что забрался в сокровищницу. — Могу…

— Джастиса! — заорал отец, не глядя на меня.

Дверь снова открылась, и на телеге, в которой обычно перевозили пленников в донжон или из него, привезли моего волкодава, моего и Уилла, прикованного за каждую ногу. Телегу толкал широкоплечий человек с мягким лицом, слуга по имени Инч, который когда-то сунул мне на празднике сахарную витушку.

Я дернулся вперед, но руки Рейлли удержали меня на месте.

Джастис дрожал на телеге, глядя широко раскрытыми глазами, дрожал так, что едва мог стоять, хотя у него было четыре ноги. А у меня только две. Он выглядел мокрым, и когда Инч подвез его ближе, в нос ударила вонь горного масла, которое слуги заливают в лампы. Инч взял с телеги тяжелый молоток, которым разбивали крупные куски угля для очагов.

— Ступай, — сказал отец.

По глазам Инча было видно, что он предпочел бы остаться, но он поставил молоток на пол и ушел, не протестуя.

— Сегодня тебе следует выучить пару уроков, — промолвил отец. — Ты никогда еще не получал ожогов, Йорг?

Было дело. Однажды я взялся за кочергу, которая была оставлена одним концом в огне. От боли перехватило дыхание. Я не мог кричать. Пока вздувались пузыри, я был не способен издать звука громче шипения, а когда все-таки смог, то взвыл так, что мама примчалась из своей башни со всеми своими фрейлинами, не говоря уже о няньке, которая была в соседней комнате. Раны пылали целую неделю, кожа сползла, пузыри полопались и сочились сукровицей, при малейшей попытке пошевелить пальцами волна горячей боли прокатывалась до плеча.

— Ты взял мое, Йорг, — сказал отец. — Ты украл то, что принадлежит мне.

Я понимал, что сейчас не стоит напоминать, что сфера была подарена матери.

— Я заметил, что ты любишь эту собаку, — сказал отец.

Я так удивился, что даже на мгновение забыл о своем страхе. Вероятно, кто-то ему донес.

— Это слабость, Йорг, — сказал отец. — Любить что-либо — слабость. Любить собаку — глупость.

Я ничего не ответил.

— Должен ли я сжечь эту собаку? — Отец потянулся к ближайшему факелу.

— Нет! — вырвался у меня крик ужаса.

Отец откинулся на спинку трона.

— Видишь, каким слабым сделал тебя этот пес? — Он перевел взгляд на сэра Рейлли: — Как он будет править Анкратом, если не умеет справляться с собой?

— Не жги его, — мой голос умоляюще дрожал, но все же отцовская угроза была слишком жестокой, даже если никто из нас не признал бы этого.

— Возможно, есть другой способ? — произнес отец. — Золотая середина. — Он посмотрел на молоток.

Я не понял. Я не хотел понимать.

— Ты сломаешь собаке ноги, — сказал он. — Быстрый удар — и справедливость будет восстановлена.

— Нет, — я сглотнул ком в горле, почти задыхаясь. — Я не могу.

Отец пожал плечами и наклонился со своего трона, снова потянувшись за факелом.

Я вспомнил об иссушающей боли, причиненной раскаленной кочергой. Ужас накрывал меня с головой, и я знал, что могу позволить себе утонуть в нем, сорваться в истерику, плач, в безумие — и оставаться там, пока все не закончится. Я мог бы убежать в слезах и спрятаться, оставив Джастиса на сожжение.

Я взял молоток, прежде чем рука отца коснулась факела. Потребовалось некоторое усилие, чтобы поднять его. Джастис дрожал и смотрел на меня, скуля и зажимая хвост между ног, ничего не понимая и чувствуя только страх.

— Размахнись хорошенько, — посоветовал отец. — Иначе придется размахиваться снова.

Я посмотрел на ноги Джастиса, его длинные быстрые ноги, шерсть, слипшуюся от масла, железные скобы — что-то типа тисков из камеры для допросов — впившиеся в пасть, кровь на металле.

— Прости, отец. Я никогда не буду воровать. — И я имел в виду именно то, что сказал.

— Ты испытываешь мое терпение, мальчик.

Я видел холод в его глазах и задавался вопросом: почему он всегда ненавидел меня?

Я поднял молоток ослабевшими руками, дрожащими так же, как дрожала собака. Я поднял его медленно, выжидая, когда же отец это скажет. Скажет: «Хватит, ты все доказал».

Но этих слов я не услышал.

— Ты его сломаешь, или он сгорит, — сказал отец.

И с криком я позволил молотку обрушиться.

Нога Джастиса сломалась с громким щелчком. Мгновение не было никакого другого звука. Конечность теперь выглядела иначе: верхняя и нижняя части сходились под неправильным углом, в вершине которого выпирала белая кость, перемазанная красной кровью. Затем раздался вой, полный ярости, Джастис рвался из оков, пытаясь бороться. Уйти от боли.

— Еще раз, Йорг, — сказал отец.

Он произнес это тихо, но я услышал его сквозь вой. Какое-то время смысл его слов не доходил до меня.

Я сказал: «Нет», но не дал повода тянуться к факелу. Если он возьмет его, он не отступит. Это я хорошо понимал.

На этот раз Джастис знал, что означает поднятый молоток. Он всхлипывал, скулил, просил, как могут просить только собаки. Ослепленный слезами, я размахнулся и ударил. Телега загремела, Джастис дернулся и взвыл, заливая кровью свои оковы, в его сломанной ноге лопнуло сухожилие. Я сломал ему вторую ногу.

Рвота застала меня врасплох, горячая, кислая, она хлынула изо рта. Я ползал в ней, давясь и задыхаясь. Почти не слыша слов отца: «Еще раз».

Когда третья нога была сломана, Джастис уже не мог стоять. Он рухнул на телегу, обгадившись. Как ни странно, он не рычал и не скулил. Вместо того чтобы, когда я рядом корчился от рыданий, дотянуться до моей глотки, он уткнулся в меня носом. Прижался, как прижимался Уильям, когда плакал, разбив коленку или не получив желаемое. Братья мои, вот такие они глупые, собаки. Вот таким глупым я был в свои шесть лет, позволив слабости завладеть собой, давая миру рычаг, с помощью которого можно согнуть железо, сковавшее мою душу.

— Еще раз, — сказал отец. — У него еще осталась одна нога, не так ли, сэр Рейлли?

И на этот раз сэр Рейлли не ответил своему королю.

— Еще раз, Йорг.

Я посмотрел на Джастиса, переломанного, слизывающего слезы и сопли с моих рук.

— Нет.

Отец взял факел и бросил его в телегу.

Я откатился от внезапно взметнувшегося пламени. Невзирая на то, что мое сердце просило меня сделать, тело вспомнило кочергу и не позволило мне остаться. Вой из телеги обессмыслил все, что было раньше. Я называю это вой, но это был крик. Человек, собака, лошадь… Когда нам так больно, все мы звучим одинаково.

Тогда я резко крутнулся, и хотя в шесть лет руки у меня были слабые и неловкие, я схватил молот, он показался мне страшно тяжелым, и метнул его. И если бы мой отец замешкался и не отклонился, я бы стал королем обеих земель. Но молот лишь задел его корону, свернув ее набок, ударился в стену за его троном и упал на пол, оставив на камнях Зодчих неглубокий шрам.

Конечно, мой отец был прав. В ту ночь я должен был усвоить урок. Собака была моей слабостью, а мужчина, имеющий такую слабость, не может победить в Войне Ста. В этой войне может победить мужчина, абсолютно лишенный слабостей. Маленькая уступка, и в следующую секунду ты услышишь: «Еще раз, Йорг, еще раз». И в конце концов то, что ты любишь, сгорит в огне. Отец преподнес мне хороший урок, и я был бы ему благодарен, если бы я мог простить выбранное им средство обучения.

Во время своего бродяжничества по дорогам я строго следовал отцовскому уроку: всем правит сила, не знающая жалости. Дороги укрепляли мой юношеский максимализм, и я верил, что трон будет мой, если я усвою уроки Джастиса и тернового куста. Слабость — как инфекция: раз вдохнул, и она разъест тебя изнутри. И все же я не знал, несмотря на все мои пороки, смогу ли преподнести такой урок своему сыну.

Уильяму никогда бы не понадобились такие уроки. Он с самого начала имел стальной стержень, всегда был умнее и жестче, несмотря на то, что был на два года младше меня. В ту ночь он сказал мне: «Я бы сразу метнул молоток. Я бы не промахнулся. И тогда я стал бы королем, и наша собака осталась бы с нами».

Через два дня я сбежал от своей няни и стражника, мне нужно было попасть на помойку за рыцарской конюшней. Северный ветер, еще по-зимнему студеный, бил по лицу ледяными струями дождя. Я нашел останки нашего пса: воняющая смолой и гарью черная бесформенная масса, очень тяжелая, как оказалось. Но я тащил, потому что обещал Уильяму похоронить нашего волкодава, мы не хотели, чтобы он гнил на помойке. Я тащил останки пса две мили под ледяным дождем по Римской дороге. Дорога была пустой, если не считать одного-единственного торговца, который проехал в своей повозке, низко опустив голову, прячась от непогоды. Я притащил останки Джастиса к девочке с собакой и там похоронил, вырыв яму в грязи окоченевшими руками, мне самому хотелось окоченеть и ничего не чувствовать.

«Здравствуй, Йорг», — сказала Катрин. И больше ничего…

Ничего? Но я же помнил ту страшную ночь! Помнил обходную тропу к кладбищу Пер-Шез. Я жил с этим много лет и… Что спрятано в той шкатулке, и какого черта я хочу это вернуть?

У многих людей внешность обманчива. Мудрость может прятаться за глупой улыбкой, смелость может смотреть глазами, полными слез и страха. Но брат Райк — исключение, его внешний вид выдает всю его подноготную. Низкие надбровные дуги, глупое выражение лица, изуродованного старыми шрамами, маленькие черные глазки смотрят на мир с первобытной злобой, черные волосы топорщатся на огромном черепе грязной щетиной. И если бы Бог вместо тела гиганта и бычьей силы дал ему слабое тело карлика, это был бы самый жалкий и презренный карлик во всем христианском мире.