Корниловец

Глава 4 ЛЕТУЧИЙ КОРАБЛЬ

Проснувшись утром, Кирилл обнаружил, что лежит голый на измятой простыне, — и впервые за долгие недели ощутил себя отдохнувшим, бодрым, переполненным силами и желаниями, свойственными возрасту. А вот виновницы его телесного и душевного выздоровления не оказалось рядом, один слабенький аромат витал в спальне, будоража напоминанием о недавнем присутствии женщины.

С улицы донеслись сонные голоса, матерившиеся со скуки, — пролетарии возвращались с ночной попойки. Или спешили похмелиться после вчерашнего. Однако пролетариат даже всем своим серым числом не мог испортить Авинову настроения.

Кирилл потянулся как следует, довольно покряхтывая да постанывая, встал с постели, сунул ноги в разношенные шлёпанцы и прогулялся по квартире как есть нагишом, надеясь встретить Дашу на предмет продолжения начатого вечером — и да здравствует революция чувств!

Но девушки нигде не было. Зайдя на кухню, Кирилл обнаружил следы торопливого завтрака и записку, начерканную с оборота листовки, призывавшей рабочих и работниц голосовать за номер пять, то бишь за большевиков. Авинов с улыбкой прочёл строки, выведенные торопливым, но красивым Дашиным почерком:

Перед дурацким революционным прощанием было ещё что-то написано, какое-то коротенькое слово, но чернила густо и тщательно замарали его. «Люблю»? Или «Твоя»?..

Ласково улыбаясь, Кирилл отложил записку. Посидел, поглядел в окно, доел Дашин завтрак — половину чёрствой французской булки и недопитую кружку молока.

Из-под банки с крупой выглядывал бумажный корешок, на котором значилось: «Петроградский городской продовольственный комитет. Карточка на хлеб или муку на ОДНО лицо на август 1917 года».

Авинов грустно улыбнулся — все купоны были целы, не довелось дядьке Мишке воспользоваться этим позорным документом…

Ну ладно. Как братишки-матросики выражаются: «Посидели, и будя». Двадцать восьмое сентября с утра.

Корниловец усмехнулся — это была дата его смерти. «Ну уж нет уж!» — как любил говаривать капитан Неженцев. Отсрочим визит вздорной мадам с косой!

«Так, ну всё, — заторопился Авинов. — За дело. За единую, великую и неделимую Россию!»

Кирилл быстренько оделся, положил в карман «парабеллум», засунул за пояс «наган». Подумал и прицепил сбоку, так, чтобы видно не было под шинелью, гранату — вдруг пригодится. Времена такие настали, что не дай бог…

Надев фуражку с невыгоревшим овалом на месте снятой кокарды, он вышел за дверь.

Без пяти десять Авинов выбрался на Галерную, к булочной Филиппова. И вовремя — из-за угла показался сам генерал Алексеев. Кириллу генерал более всего напоминал директора его гимназии — те же старомодные очки, круглое лицо, седые усы, растрёпанные, как у кота, в разные стороны, глаза не грозны и нос картошкой. На старой-престарой шинели сохранились ещё красные генеральские отвороты, а на несрезанных погонах не сияло ни одной звезды — отличие полного генерала.

Алексеев был хмур и сосредоточен, он смотрел прямо перед собою, словно был отягощен тяжкими думами. Да так оно, скорей всего, и было.

Кирилл посмотрел на часы — и облизал губы. До МНВ оставалось двадцать секунд… Пятнадцать… Десять… Пять. Время пришло.

— Стой! Руки вверх!

Из-за угла с винтовками наперевес вышли два бородача-солдата, с ними красногвардеец с бантом на груди. Генерал спокойно поднял руки. Бородатые дяди окружили его, опытными руками полезли в карманы.

— Оружия нет? — спросил красногвардеец, поигрывая «маузером». Лицо его казалось искажённым гримасой — левая бровь поднималась выше правой. «Секач».

— Нет, — спокойно ответил Алексеев. — Я могу опустить руки? А то затекли…

— Не рассуждать! — рявкнул вор-гопстопник, нервно облизывая тонкие губы. — Марш вперёд! А то тут же к стенке!

Солдаты, скаля жёлтые, прокуренные зубы, одновременно передёрнули затворы.

«Пора!» — понял Кирилл, холодея.

Выхватив любимый «парабеллум», он выстрелил в «красногвардейца». Тот упал картинно, как в театре, раскинув руки в наколках. Новенькая кепка откатилась в сторону, открывая блестящие, густо набриолиненные волосы. Солдаты присели в унисон, одним сдвоенным движением бросили винтовки и резко задрали руки вверх. Авинов молча повёл стволом — уматывайте!

Бородачи живо развернулись, как по команде «Кругом!», и неуклюже побежали, загребая сапогами.

— Благодарю вас, юноша, — церемонно сказал генерал.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!

Алексеев не вздрогнул, он лишь слегка повернул голову, косо глянув на корниловца.

— Вы отстали от жизни, юноша, — проворчал он, — нынче мы все «товарищи».

Это был отзыв.

— Товарищество уступит воинскому братству, — выдал Кирилл вторую половину пароля.

— Да будет так! — торжественно договорил генерал.

Сутуловатый, с косым взглядом из-под очков в простой металлической оправе, с несколько нервной речью, в которой нередко слышны были повторяющиеся слова, Алексеев производил впечатление скорее профессора, чем крупного военного.

— Я послан Лавром Георгиевичем Корниловым, — сказал Авинов.

Алексеев очень удивился и взволновался.

— Зачем? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Прежде всего, генерал просил извинить его за те резкие слова, которые он вам наговорил в день ареста. Лавр Георгиевич был тогда очень утомлён, взвинчен, угнетён провалом…

— Я всё понимаю, — поднял генерал руку, обрывая Авинова. — Моя тогдашняя цель состояла в том, чтобы спасти Корнилова и его сподвижников, а на благодарность или хотя бы на понимание я и не рассчитывал… Кстати, вы не представились.

— Простите, ваше высокопревосходительство. 1-го ударного Корниловского полка поручик Авинов! Честь имею.

— А вам известно, поручик, что полк ваш переименован в 1-й Российский ударный?

— Кем? — пренебрежительно отозвался Кирилл. — Этим паяцем во френче?

Алексеев издал сухонький смешок.

— Вы правы… э-э…

— Кирилл, — подсказал Авинов.

— Вы правы, Кирилл. Но давайте-ка отойдём подальше, пока товарищи не вернулись с подмогой.

Генерал кивнул на убитого.

— Это не товарищи были, а подельники. Я пристрелил вора по кличке «Секач».

— Всё смешалось в России… — брюзгливо сказал генерал-адъютант.

— И не говорите, ваше высокопревосходительство!

Кирилл подобрал «маузер» и двинулся за генералом.

— Знаете, Кирилл, — признался генерал, — я до сих пор ощущаю вину за то, что принудил императора отречься от престола. Да, правитель он был никудышный, слабый и безвольный, но разве без него стало лучше?

Авинов припомнил случайную встречу с самодержцем российским, объявившим себя Главковерхом, хотя сам пребывал в чине полковника. Кирилл углядел императора мельком, но впечатление чего-то мелкого и ничтожного осталось навсегда — Николай говорил невнятно, путался, делал слишком много вялых движений и жадно пил из графина воду. Воистину «Царскосельский суслик»…[22]

— Не переживайте, ваше высокопревосходительство, — сказал корниловец великодушно. — Царь был лишним, и его убрали. Ещё бы «временных» скинуть да всю шушеру советскую пересажать… Совсем бы хорошо стало!

Решив скоротать путь, оба запрыгнули в полупустой вагон трамвая. Трамвай еле полз, пьяно пошатываясь и сотрясаясь, дребезжа пыльными стёклами и разболтанными сочленениями.

Хмурый, всем недовольный кондуктор взял с Кирилла плату за проезд.

— За двоих, — сказал Авинов.

— Сам заплачу, — отверг генерал его помощь. — Что я, двадцати копеек не найду?

Посапывая, он вынул из кармана шинели двугривенный[23] и передал по назначению.

— Ваш билет, товарищ, — буркнул кондуктор и прошёл в следующий вагон «обилечивать» граждан.

Кряхтя, Алексеев присел на сиденье.

— Так зачем же вас послали? — спросил он.

— Чтобы наладить связь, — бойко ответил Авинов. — Чтобы бороться вместе, а не врозь.

— Бороться за что?

— За единую, великую и неделимую Россию! За Корниловым идут многие — и монархисты, и республиканцы. Одни жаждут вернуть царя, другие резко против, но все более-менее готовы признать Лавра Георгиевича Верховным правителем Русского государства, хотя бы временно.

Генерал снял фуражку и положил на колени. Прищурился.

— Поверьте, Кирилл, мне очень хочется довериться вам полностью, но я не один.

— А сколько вас?

Взгляд Алексеева словно ледком подёрнулся, и Авинов тут же договорил, словно предупреждая резкость:

— Я не подослан, ваше высокопревосходительство, и не пытаюсь что-либо выведать у вас. Мне и так всё известно — вы собираете вокруг себя офицеров, юнкеров, кадетов, сплачиваете их в Добровольческую армию. Вы разбиваете добровольцев на офицерские пятёрки, и ваши подопечные скрываются на бездействующих заводах перед отправкой на Дон.

Он говорил, сдерживая рвущееся из него знание, следя за тем, как бы не выдать лишнее, и всё же чувствовал радостное облегчение от того, что неявное, ведомое лишь ему и Фанасу, хоть как-то проникает в мир и смыкается с явью.

— Я даже знаю, — вдохновенно вещал корниловец, — что вам удаётся собирать средства через «Белый крест», помогать бездомным военным деньгами, одеждой, билетами, отправлять группы добровольцев на казачий Дон. Теперь вы верите?

Генерал, выглядевший растерянным, только руками развёл.

— А что мне остаётся?

Поговорив о делах, не забывая посматривать по сторонам, поручик и генерал-адъютант смолкли, задумались. Понурившийся Алексеев покачал седой головой.

— В России триста тысяч офицеров, — сказал он с горечью, — но в их опалённых душах царит упадок и унылость. Я и сам теряю веру… Спасибо вам, Кирилл.

— За что? — удивился Авинов.

— За надежду, — улыбнулся генерал. Оглянувшись на немногих пассажиров, он понизил голос и предложил: — Хотите, я познакомлю вас с моими орлами?

— Не сейчас, — покачал головою корниловец. — Я постараюсь вернуться пораньше, первого или второго, и приведу с собой взвод текинцев.[24] Попробуем достать… — Вспомнив о позаимствованном мандате, Кирилл поправился: — Да не попробуем, а обязательно достанем оружие с Кронверкского арсенала. Опередим большевичков! Но чтобы мне успеть… Мм… Ваше высокопревосходительство…

— Михаил Васильевич, — поправил его Алексеев. — Хватит меня по-строевому величать.

— Михаил Васильевич, мне срочно нужно вернуться в Могилёв. Даже не в сам Могилёв, а в Старый Быхов. Может, найдётся какой-нибудь аэропланчик на Комендантском аэродроме? Иначе мне не поспеть, а времени у нас очень-очень мало!

— Аэропланчик, говорите?.. — задумался генерал. — На Комендантском я никого не знаю, а вот на Гатчинском… — Он достал из кармана шинели записную книжку и вырвал из неё листок. На коленке написал пару строк.

— С утра езжайте в Гатчину, — сказал Алексеев отрывисто. — Увофлот[25] находится в руках большевистской коллегии, но вы обращайтесь напрямую к авиатору Томину. Покажете ему мою записку, и он вам поможет. Штабс-капитан Томин является командиром корабля «Илья Муромец». У того на борту нарисован Змей Горыныч — не ошибётесь.

— Замечательно! — вырвалось у Авинова. — Спасибо вам, Михаил Васильевич! Но полёты — это завтра, а сегодня я в вашем полном распоряжении. Если что нужно, приказывайте!

— Не прикажу, — улыбнулся генерал, — но попрошу. Прогуляйтесь, если не трудно, на Центральный телеграф и отошлите телеграмму… Запишите, а то забудете.

Кирилл вынул блокнот и ниже коряво начерканных заданий по МНВ, данных ему Фанасом, застрочил карандашом.

— Северо-Американские Соединённые Штаты, Нью-Йорк, Пятая авеню, адвокатская контора Дэниела Грэйнджера, — медленно проговаривал генерал, — для Александра Васильевича Колчака. Записали?

Авинов кивнул.

— Это адрес, а теперь сам текст. Записывайте: «Передавай привет дядюшке. Скажи, что мы его по-прежнему любим и ждём в гости с подарками. Затеваем генеральную уборку. Приезжай к тёте в Ростов. Владимир Вадимович».[26]

— Это шифровка?

Генерал серьёзно кивнул.

— Я прошу вице-адмирала начать переговоры с президентом Вильсоном, — перевёл он текст для Кирилла. — Пусть тот знает, что Россия готова выполнить союзнические обязательства, если Антанта поможет нам финансами, оружием, боеприпасами… Мы ради них столько солдат положили, что не грех и потратиться на нашу борьбу, на нашу победу!

— Согласен, — кивнул Авинов. — А «генеральная уборка» — это…

— …Установление военно-административной диктатуры. Ну, что? Берётесь?

— Конечно, Михаил Васильевич. Бегу на телеграф!

— Тогда расходимся, соблюдая конспирацию, — сказал генерал, молодея на глазах.

Утро двадцать девятого сентября, первого дня жизни, давшейся Кириллу дважды, выдалось хмурым и холодным. Дождя не было, но воздух просто сочился влагой.

До Гатчины Кирилл добрался на моторном омнибусе «Дукс-Панар». Рассчитанный на восемнадцать пассажиров, «омнибус-мотор» довёз до места человек тридцать.

В Гатчине промозглая погода дополнилась ветром с моря, так что Авинов поднял воротник шинели не только для пущей секретности. Хоть шею не продует…

Какие-то неясные личности в шинелях маячили в отдалении. Не упуская их из виду, Кирилл выбрался на лётное поле. Там почивали с полдесятка аппаратов «Анатра» — «Анадэ» и «Анассаль», полуразобранный «Лебедь» и ещё одна «птичка» — немецкий «Альбатрос», видимо угнанный. Но все эти аэропланы выглядели сущими птенцами рядом с орлами-бомбовозами Сикорского — три «Ильи Муромца» стояли в ряд с краю аэродрома, три богатыря Императорского военно-воздушного флота. Впечатляли даже металлические ангары, сооружённые для этих гигантских бипланов.

Широко и мощно раскинув по четыре крыла, воздушные корабли стояли ровно, не приседая на хвост, как «Ньюпоры» или «Фарманы». По их жёлтым бортам вились нарисованные вымпелы-триколоры, а на несущих плоскостях расплывались розетки для опознания — большие белые круги, окаймлённые узкими лентами синего и красного цветов.

Кирилл обрадовался, приметив на фюзеляже крайнего из бомбовозов великолепного Змея Горыныча — с перепончатыми крыльями, неизвестно как могущими поднять в воздух громадное тулово с тремя головами, пыхавшими огнём. В общем, чудище что надо. Дракон!

«Илья Муромец» покоился на сдвоенных колёсах, попарно обшитых кожей, и на одном из них сидел в ленивой позе, откинувшись спиною на стойку шасси, молодой мужчина в чёрной форме и в фуражке с высоким чёрным околышем, с крылышками на серебряных погонах. Лицо его выражало скуку и томление духа, он то и дело прикладывался к бутылочке с сельтерской и всякий раз морщился так, словно пил гадостную микстуру.

— Мне нужен штабс-капитан Томин, — обратился к нему Авинов. — Не подскажете, где я могу его найти?

— Подскажу, — кивнул авиатор и сделал ещё один глоток. — Вымываю излишек шампанского, — объяснил он доверительно. — А Томин — это я.

— Тогда… вот.

Кирилл передал записку генерала-адъютанта штабс-капитану, и тот ухмыльнулся, прочтя коротенький текст.

— Узнаю старого пестуна, — сказал он, заметил отчуждённость на лице Авинова и рассмеялся: — Я сказал: «пестун»! А вы что подумали? Любит старый генерал педагогию разводить, юных офицериков на крыло ставить… Ладно, полезайте в корабль. Вон, идут уже мои ангелочки, сейчас вознесёмся…

— Я ещё ни разу в воздух не поднимался, — сказал Кирилл, справляясь с неловкостью.

— Сейчас мы вас — опа! — и на небеси! — рассмеялся Томин.

— Вообще-то я Кирилл.

— А я вообще-то Иоанн!

Подошли ещё четверо пилотов. Двое — артофицер Игорь Князев и моторист Матвей Левин — ходили в поручиках, механика Спиридона Стратофонтова недавно повысили до прапорщика, а пулемётчик Феликс Черноус был вольноопределяющимся.

— Господа товарищи! — белозубо ухмыльнулся Иван, кладя руку на плечо Авинова. — Это Кирилл. За него челом бьёт генерал Алексеев — слёзно просит доставить пред светлы очи генерала Корнилова! Удовлетворим челобитную «дедушки»? Вижу ответ на ликах ваших. По местам, ангелы небесные!

Знакомясь на ходу, все по очереди полезли в широкую дверь, что раздвигалась сразу за нижним крылом. Гондола корабля была узкой, чуть больше полутора метров, зато в длину вытягивалась метров на восемь, да как бы не на все девять, а под потолком её даже высокий Матвей не пригибал головы. В гондоле было светло — борта впереди были прорезаны большими квадратными окнами, а ближе к хвосту — круглыми. И это была гондола не просто воздушного корабля, а боевого — шесть пулемётов и две пушки «гочкис» грозили врагу, а вдоль бортов громоздились бомбовые шкафы.

Экипаж забегал, готовя «Илью Муромца» к полёту, лишь один Томин торжественно восседал у штурвальной колонки, держась за рычаг, как за скипетр, да покрикивал:

— Шустрее, ангелочки! Шустрее, херувимчики! Левий Матфей, запу-у…скай!

— От винта! — гаркнул Матвей.

Один за другим заработали четыре мотора «Рено», раскручивая пропеллеры. Гондола загудела, задрожала. Спиридон отжал автолог[27] — моторы взревели, корабль качнулся, лениво сдвинулся с насиженного места. Сначала медленно, а потом всё быстрее покатил по полю. Кирилл мёртвой хваткой вцепился в откидное сиденье, следя за тем, как несётся за стеклом побуревшая трава. И вдруг желудок поднялся к самому горлу — аппарат взлетел.

«Илья Муромец» плавно набирал высоту, за полчаса достигнув потолка в три тысячи метров. Это ж как шмякнешься отсюда — мокрого места не останется…

Авинову было удивительно смотреть на землю сверху — на крошечные домики, на ленточки дорог, на лоскутья рощиц, на чёрные заплаты пашен. Отсюда, из поднебесья, мелкими и пошлыми казались земные дрязги, здесь лучше верилось в победу. Кирилл прижал ладонь к блокнотику в кармашке гимнастёрки и прошептал:

— Всё будет хорошо! У нас всё-всё получится!

— Что? — громко отозвался поручик Левин, приняв движение губ Кирилла за не услышанный им вопрос.

— Я говорю, — нашёлся Авинов, — как это вы погоны уберегли? Я свои в кармане ношу, а вы — вон, на плечах!

Матвей жизнерадостно рассмеялся.

— Это всё наш Иоанн! — сказал он. — Комитетчики явились — золотые погоны сдирать, а командир им: «Пошли, говорит, вон! У нас, говорит, серебряные, имеем право!» Те потоптались, почесали за ушами, да и пропали. А мы так и ходим, серебром сверкаем!

— Здорово…

— Ну!

Постепенно Кирилл привык к тому, что он летит со скоростью сто вёрст в час наперерез облакам. Гудели моторы, поскрипывали стойки, позванивали расчалки из рояльной проволоки. С востока то и дело наваливался ветер, доносивший крупные капли дождя, и Томин стал забирать правее, к западу, обходя тучи подальше. В принципе, «Ильюшка» мог и в тумане лететь, и даже ночью: Сикорский оборудовал его приборами — в кабине висели указатели скорости и скольжения аппарата, имелся и креномер — шарик, катавшийся в желобке.

Западную Двину миновали аккурат между Полоцком и прифронтовым Двинском. Тут-то всё и случилось — корабль атаковали три немецких аппарата. Сначала один «Альбатрос» появился, он летел на полсотни метров ниже «Ильи Муромца» — Кирилл обомлел, когда посмотрел в нижний люк и увидел аэроплан с чёрными крестами на крыльях. Потом в отдалении зловеще закружилась пара «фоккеров».

— Ёп-перный театр! — выразился Томин. — Игорь, вниз!

Князев мигом покинул гондолу, выбираясь на орудийно-пулемётную площадку, расположенную перед носом фюзеляжа, на средних полозах шасси. Авинов видел, как артофицер пролез к ружью-пулемёту «мадсен», цепляясь за перильца, как набегавший поток воздуха треплет его одежду.

«Альбатрос» быстро поравнялся с кораблём и атаковал его. В ответ Игорь открыл огонь из «мадсена», а вольноопределяющийся Черноус разряжал «льюис» из хвостового гнезда. Со звоном и треском рассыпались окна правой стороны, прошитые пулями, — «Фоккеры» постарались. Кирилл упал на пол и зашипел от бессильной злости — что толку падать, если вокруг фанера?! Один только пол «застелен» стальным листом в палец толщиной. Из винтовки такой не пробить, а если из «льюиса»?.. И что это за запах? Бензином, что ли, воняет?..

— Командир! — заорал Левин. — Оба верхних бака пробиты!

— Ё-перный театр!

Авинов поднял голову, высматривая латунные бензобаки под верхним крылом, похожие на бочонки. Не дай бог, загорятся…

— Фильтр правой группы моторов гавкнулся! — продолжал докладывать Матвей. — В радиаторе второго мотора дырка, обе бензинопроводные трубки левой группы моторов перебиты!

— Левые краники закрой! Живо! Ах, канальи…

Гул изменился — корабль летел на двух правых моторах.

Один из «Фоккеров» зашёл в атаку на корабль с левой стороны, но Князев не подкачал — полностью выпустил из ружья-пулемёта кассету в двадцать пять патронов, зато подбил-таки аэроплан с пиковым тузом, намалёванным у хвоста.

— Ваша карта бита! — заорал Томин.

Второй «фок» пролетел выше — замерцал злой огонёк, хлещущий из «максима». Попал! Матвей вскрикнул, зажимая струйку крови, брызнувшую из простреленной руки. Кирилл мигом подлетел к аптечке, схватил бинт и затеял перевязку.

— Держись!

— Держусь…

Зататакал «мадсен», опорожняя вторую кассету. От хвостового пулемётного гнезда откликнулся «льюис».

Отвлекаясь от штурвала, Томин крикнул Авинову, кивая на уцелевшее окно:

— Гляди! Видишь муху? Можешь её погладить — не улетит! Они так стрельбы пужаются, что всякий страх теряют!

Кирилл потрогал еле ползавшую муху пальцем. В самом деле… Насекомое даже не жужжало.

— Я ж тебе говорю… Феликс! Ёп-перный театр… Феликс, бросай пулемёт! Фильтр пробит! Спиря!

— Держу! — пропыхтел Стратофонтов.

Черноус бросился в переднюю каюту к фильтру и руками стал зажимать отверстия в фильтре правой группы.

— Командир! — позвал Матвей, привставая. — Я гляну, что там с моторами!

— А не выпадешь?

— Я ещё не истёк кровью, остался чуток на донышке!

— Действуй! В серафимы шестикрылые произведу!

Левин вышел через люк за борт, впуская в гондолу резкий порыв ветра, и двинулся мелкими шажками по фанерной дорожке, выстланной вдоль нижнего крыла, хватаясь здоровой рукой за проволочные перила.

«Альбатрос» только и ждал этого — стал заходить слева, блестя жирными, разлапистыми крестами. И тут Князев отличился. Ружьё-пулемёт заклинило, стрелок бросил его и открыл огонь из «маузера». Везение ли было тому причиной или врождённая меткость, а только Игорю удалось первым же выстрелом поразить немецкого пилота в голову — аэроплан завалился на крыло и понёсся к земле, медленно вращаясь, будто ввинчиваясь в воздух, пока не врезался в холм, вспухая облачком огня.

Уцелевший «Фоккер» выпустил очередь издалека, промахнулся и потянул на запад, за линию фронта. Неожиданно гул моторов усилился — левый «Рено» прочихался и заработал.

— Тянем-потянем! — заорал Томин. — Вытянуть… можем! Это вам не репка, едрить семь-восемь!

Скорость воздушного корабля снизилась, высоту он тоже терял, но замедленно, понемногу.

— Маленько ещё осталось… — пыхтел командир, с натугой ворочая штурвал. — Ага… Скоро уже…

И тут гул моторов стал прерываться, глохнуть, от «Рено» потянулись чёрные шлейфики дыма.

— Масляные баки вытекли! — выдохнул Левин, заваливаясь в гондолу. — Пробили их немаки!

— Ё-перный театр…

«Илья Муромец» заметно снижался, но огромные крылья держали аппарат в небе. И вот все четыре пропеллера замерли. Корабль планировал, поскрипывая и позванивая, опускаясь всё ниже над лесками да перелесками.

— Кирилл! — крикнул Томин. — По-моему, муха в сознание пришла!

Авинов, не замечая улыбочек авиаторов, протянул к двукрылому руку — муха тут же взлетела, басисто жужжа.

— Ты не думай чего! — захихикал пилот. — Просто мухи на высоте не летают — не хватает дыхалки!

— Быхов! — заорал Стратофонтов, обтиравший дрожащие замасленные руки ветошью. — Я вижу Быхов!

— Дожмём… — пропыхтел Томин. — Ангелы, все в хвост! Спиря, помогай!

Вдвоём они переложили штурвал. «Илья Муромец» проплыл над самыми деревьями, иной раз задевая колёсами верхушки, и плавно опустился на поле быховского аэродрома.

— У-ух! — выдохнули «ангелы небесные».

Корабль затрясся, подлетел, опустился снова и покатил, усмиряя ход, к ангарам и складам, пластавшимся на краю поля.

— Долетели! — пробормотал Томин и витиевато выругался.