Корниловец

Глава 11 ДАР ЕКАТЕРИНЫ

На исходе ночи перед Рождеством Христовым добровольцы вышли к аулу Хатук и станице Георгие-Афипской.

Кирилл как раз подносил Маркову патроны, когда увидел прихрамывавшего офицера, пожилого штабс-капитана, дважды раненного при штурме Новодмитровской. Его сопровождала сестра милосердия, фамилии которой Авинов не упомнил, а звали её Еленой.

— Заживает? — осведомился генерал.

— Раны пустячные, — бодрился штабс-капитан. — Заживут на ходу при роте.

— Садитесь на подводу! — приказал Марков.

— Да, но…

— И без разговоров!

А Кирилл подумал, что у Сергея Леонидовича много почётных прозвищ. Его и Белым витязем звали, и Ангелом-хранителем. Понятно, почему…

…Взять станицу приступом Корнилов поручил Маркову, но атака не получилась внезапной — когда голова наступавшей колонны подошла на расстояние всего в одну версту, как-то уж слишком быстро рассвело — и белогвардейцы оказались посреди чистого снежного поля, попадая под перекрёстный огонь пушек и пулемётов Красной армии.

— В укрытие! — заорал Марков, призывая своих под высокую насыпь железной дороги, проходившей по заливным лугам. Впереди смутно виднелась станица, опоясанная речкой Шебш, протекавшей в невысоких, но отвесных берегах. Мост через неё был один.

— Да не бойтесь вы пуль, — убеждал добровольцев Сергей Леонидович. — Если суждено, то она найдёт нас везде, не судьба — так и в жарком бою уцелеете. Я никогда не берёгся пули и вот, видите, цел!

Взрывом гранаты накрыло бежавших пулемётчиков.

— Возьмите, возьмите, ради бога, — застонал раненый корниловец саженного роста, — господа, куда же вы?

Один белогвардеец пробежал мимо него, будто не замечая, а другой на ходу бормотал, неловко оправдываясь:

— Ну куда же мы возьмём? Мы идём на новые позиции…

— Не христиане, что ль, вы?! — надтреснуто закричал корниловец.

— И правда? — буркнул Авинов. — Возьмём, господа?

Вчетвером уложили раненого на железнодорожный щит. Тащить было тяжело, а корниловец стонал и скрипел зубами — левую ногу ему раздробило.

— Ой, братцы, осторожно, о-о!

Боясь уронить щит с раненым — пальцы онемели и готовы были сорваться, — Кирилл добежал-таки до железнодорожной будки подобия медпункта.

— Сестра, вот, гляньте, пожалуйста.

— Сейчас, сейчас, — хладнокровно отвечала сестра милосердия, уже выработавшая в себе необходимую и достаточную жестокость врача, — подождите, не все сразу. Видите, на позиции я одна, а все сестры где? Им бы только на подводах с офицерами кататься!

Отовсюду летели, жужжали пули, словно целясь в красный крест, а вокруг сестры лежали, сидели, стояли раненые.

— Сестра, воды!

— Сестра, перевяжите!

— Доктора позовите, умоляю!

Сестра, Варя или Катя, Авинов не запомнил, лишь жмурилась и трясла головой. Но нет, это не кошмарный сон, это кошмарная явь…

Кирилл короткими перебежками устремился к своим, сполз по насыпи, оказавшись за спиною у самого Маркова.

— Артиллерия, — процедил Сергей Леонидович, — где эта… такая и растакая артиллерия?!

А Кирилл почувствовал всем телом легчайшее содрогание. Приподняв голову, он всмотрелся в сумрак — там явственно двигалась угловатая и коробчатая масса.

— Поезд, ваше превосходительство!

Марков разразился такими замысловатыми проклятиями, что даже самые грубые натуры пришли в изумление.

Броневой поезд надвигался медленно, но неумолимо — огни его были закрыты, только свет из открытой топки скользил по шпалам.

— Твою-то ма-ать… — протянул Марков и вдруг бросился по насыпи вверх, мимо железнодорожной будки: — Поезд, стой! Такой-растакой! Раздавишь, сукин сын! Не видишь разве, что свои?![85]

И поезд, заскрипев тормозами, остановился. Лязгнул щиток паровозной будки. Ошалевший машинист так и не успел прийти в себя — Сергей Леонидович выхватил ручную гранату и забросил её в кабину. Взрывом выбило стёкла и переколотило приборы. Тут же изо всех вагонов затрещали винтовки и пулемёты, а вот орудия с открытых площадок не успели сказать своё веское слово — полковник Миончинский, молодой офицер-артиллерист, продвинул вперёд две трёхдюймовых пушки и под градом пуль навёл их на бронепаровоз.

— Отходи в сторону от поезда! — закричал Марков. — Ложись!

Трёхдюймовки ударили в упор по колёсам и цилиндрам паровоза, и тот грузно лёг передком на полотно.

— По вагонам… Огонь!

Артиллерийские гранаты рвались, прошибая стенки блиндированных вагонов, и марковцы набросились на поезд — стреляли по амбразурам, взбирались на крыши, рубили их топорами и швыряли в отверстия бомбы. Парочка текинцев, с ними Саид, притащили из железнодорожной будки смоляной пакли — и запылали два вагона. Большевики выскакивали из горящих теплушек, полных удушливого дыма, выбирались сквозь пробитый пол, выбрасывались, обгорелые, и ползли по полотну.

К Маркову подобрался Деникин и пожал тому руку.

— Горячо обнимаю виновника этого беспримерного дела. Не задет?

— От большевиков Бог миловал, — улыбнулся Сергей Леонидович. — А вот свои палят как оглашенные. Один выстрел над самым ухом, — генерал кивнул на смущённого Кирилла, — до сих пор ничего не слышу!

— Пустое! — засмеялся Антон Иванович, — скоро все станем туги на ухо — гаубицы на позиции!

И тут же, словно дослушав Деникина, прогрохотали орудия, залпом накрывая Георгие-Афипскую. И ещё, и ещё!

— Вперёд, ура! С Богом, вперёд!

Часом позже станица была взята, и бойцы разместились в бедных хатках форштадта.[86] В тепле Авинов отогрелся, но заснуть, подремать хотя бы так и не смог — в хате стоял густой туман от испарений сырой одежды, налепленной на печь, и дыхания множества людей, висел тошнотный едкий запах прелой шинельной шерсти и мокрых сапог.

— Здравствуйте, родные! — протиснулся в хату Марков. — Друзья! Нам дан отдых. Отдохнём часика два-три, сколотимся, пополнимся и — в новые бранные дела за Родину!

Ровно два часа спустя, невыспавшийся, с гудящей головой, но в сухом, Кирилл встал в строй — начинался штурм Екатеринодара.

Переправлялись по деревянному мосту[87] — «красные» так спешили отступить, что не успели сжечь его за собою.

Первыми на тот берег Кубани выдвинулись броневики, из пулемётов расстреляв красноармейские посты. За реку двинулись артиллерия и обоз, добровольцы бежали трусцой и ехали — подводы насчитывались уже тысячами. Марковцы прикрывали обоз и раненых.

Показался Марков, герой дня. Генерал шёл широким шагом, размахивая нагайкой, и издали ещё, на ходу ругался:

— Чёрт знает что! Вместо инвалидной команды к обозу пришили. Попадёшь к шапочному разбору… Пустили бы сразу вперёд — я бы уже давно в Екатеринодаре был!

— Не горюй, Серёжа, — ответил ему Романовский, — Екатеринодар от тебя не ушёл.

На своём английском буланом подъехал Корнилов. Его чёрные раскосые глаза блестели как угольки, посматривая в сторону кубанской столицы, губы кривились улыбкой предвкушения.

— Генерал Казанович и атаман Каледин двинутся в атаку вдоль Екатеринодарской дороги, — сказал он. — Врангель атакует западную окраину города, наступая на Черноморский вокзал. Еще левее пойдёт конница Эрдели — в охват города с севера и северо-востока. А вам, Сергей Леонидович, я поручаю артиллерийские казармы.

Марков сразу повеселел.

— Ну, видимо, — проговорил он довольно, — без нас дело не обойдётся!

И марковцы пошагали по дамбе через русло Большого Карасуна, древнего русла Кубани, по которой была проложена трамвайная линия. А за Карасуном и подвижной состав обнаружился — старый, облупленный малиново-жёлтый трамвай стоял в зыбкой тени могучих платанов, развесивших голые ветви над вагонами.

Приблизившись, Кирилл заглянул внутрь трамвая — ни пассажиров, ни вагоновожатого. «А почему бы и нет?» — подумал он, заскакивая в кабину. Разобравшись в несложном хозяйстве, поручик завёл моторы — те загудели глухо и мощно, сотрясая пол мелкой дрожью. Надо же, бежит ток по проводам!

— Ваше превосходительство! — крикнул он Маркову. — Подбросить, может?

Генерал сперва остолбенел, а потом расплылся в широкой улыбке, оценив юмор положения.

— Занимайте места согласно купленным билетам! — воскликнул он, забираясь на подножку.

Вторым поднялся Тимановский, потом повалили «пассажиры».

— Трогай!

Повинуясь Авинову, трамвай забренчал — и двинулся, гудя и звякая. В стороне, по дороге, двинулись подводы с корниловцами.

— Запевай!

И трясущийся вагон грянул:

Неожиданно навстречу трамваю проскакал разведчик. Генерал Марков моментально высунулся в окно и заорал:

— А ну стой!

Разведчик был парень лихой, и терпеть грубость со стороны какого-то текинца в папахе не стал, замахнулся нагайкой — и только тогда признал генерала. Мигом развернув коня, он поскакал рядом с вагоном, истово козыряя.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — мычал разведчик, — не признал!

— Докладывай!

— По нашим данным, — затараторил конник, — силы большевистского командования определяются в боевой линии до двадцати четырёх тысяч бойцов при трёх бронепоездах, четырёх гаубицах и десяти лёгких орудиях. Отряды противника вышли в наступление!

— Ясно, — кивнул Марков, — дуй дальше!

И трамвай загудел, зазвякал вперёд. Но ушёл он недалеко — просвистел снаряд и разорвался прямо на путях, разводя рельсы «усами» в стороны.

— Приехали на штурм! — сообщил генерал. — Выходим!

Просвистела ещё одна граната, подняла в воздух кучу земли далеко за марковцами.

— Знатно, — оценил выстрел Марков, — но поздно.

— Смотрите, господа, — воскликнул молодой офицерик, — там цепи, вон движутся!

— Вижу, — кивнул генерал, принимая позу Наполеона, — ждём, господа офицеры. Нам обещали огнём подготовить взятие казарм.

— Так снарядов же нет! — удивился офицерик.

— А нам большевички подсобили, — сказал Тимановский с усмешкой, — «поднесли» в Георгие-Афипской пару тысяч ящиков.[88]

И началась артподготовка. Обычно добровольцы-пушкари вели редкую стрельбу — берегли снаряды, но в этот раз не пожалели огня. Земля то и дело вставала горбами, выбрасывая тучи комков и пыли, а грохот отдельных взрывов сливался в мощный гул.

Расположившаяся неподалёку от Авинова батарея беспрестанно вела огонь. Командовавший огневым боем молодой, но уже изрядно поседевший подполковник наблюдал в расставленную на треноге подзорную трубу, куда ложились снаряды, то и дело командуя:

— Прицел сто три, трубка сто десять… Огонь!

И батарея гремела. Орудия при выстреле одно за другим отпрыгивали от земляного бруствера, выбрасывая из своих жерл огненные порывы пламени и клубы порохового дыма. Затем пушки мигом подхватывались на руки прислугой, быстро водворялись на прежнее место и перезаряжались.

После того как грянула восьмая пушка, командир артиллерийского расчёта громко доложил:

— Кончили!

Подполковник глядел в свою трубу, не отрываясь. По третьему разу проверив взятый прицел, он скомандовал:

— Батарея! Пли!

А тут и отставшие марковцы подоспели — те, которым в трамвайчике не хватило мест.

— Ого! — весело воскликнул Марков. — Полк ещё большой. Воевать можно. В цепь, друзья! Вперёд!

Большевики не выдержали и бросились бежать к городу. Бежали густыми толпами и остановились только на линии «Фермы»[89] да примыкавших к ней хуторов вёрстах в трёх от Екатеринодара.

Генерал Казанович — этот несравненный таран для лобовых ударов — на пару с Марковым атаковал «Ферму» и выбил оттуда «красных».

Кирилл, отпыхиваясь, поднялся на возвышенность, занятую «Фермой». С востока к ней примыкало небольшое опытное поле, окаймлённое несколькими рядами безлистых тополей. С запада вплотную подходила небольшая роща, четырёхугольная в плане. Во дворе «Фермы» — крошечный домик в четыре комнаты и сарай.

Авинов похолодел — именно здесь, в этом домике, мог погибнуть генерал Корнилов. Но теперь-то Верховный должен выжить! Строго обязательно!

Кирилл оглянулся на Екатеринодар. Город был виден отчётливо — вон дома, предместья, кожевенные заводики, там вон — кладбище и Черноморский вокзал. А ближе к «Ферме» — длинные неправильные ряды большевистских окопов.

Пригорок заняли пулемётчики, и к ним подсела Вавочка, молоденькая сестричка милосердия в чёрной косынке, падчерица донского полковника Грекова. Хорошенькая и всегда жизнерадостная, она сумела так поставить себя, что никто не смел при ней выругаться, а уж о пошлом ухаживании и речи не шло. Шутя и смеясь, девушка набивала пулемётную ленту патронами. Генерал Богаевский, заметив её присутствие, строго осведомился:

— Это что такое, Вавочка, зачем вы здесь?

— Ваше превосходительство, позвольте мне остаться, здесь так весело! — заговорила Вавочка, умоляюще сложив маленькие ручки.

Богаевский вздохнул только и махнул рукой.

— Конница Эрдели заняла Сады![90] — донёсся ликующий голос.

— Казанович овладел кирпичным заводом! — послышался ломкий басок. — Это на берегу Кубани, в полпути от города!

— А Марков возьмёт артиллерийские казармы! — сказал Сергей Леонидович негромко, с лукавой усмешечкой. — Главное — возможно быстрее к валу. Берегите патроны! — И гаркнул во весь голос: — Друзья, вперёд!

Белогвардейские цепи быстрым шагом, то и дело переходя на бег, дошли до ручья, отделявшего от предместья артиллерийские казармы, обнесенные кругом земляным валом. Крепость!

— Ну, господа… — не приказывал, просил Марков. — Ну ещё немного, господа…

Вжимаясь в снег, марковцы палили из винтовок, строчили из «максимов» и «гочкисов», а им в лицо бил такой же смертоносный, ливень. Если бы не пушкари полковника Миончинского, полк понёс бы страшные потери, но гаубичные снаряды ложились «точно в лузу», как жизнерадостно признавал Марков.

Кирилл отполз в сторону по глубокой борозде, забитой снегом, и наткнулся на давешнюю сестру милосердия. Девушка рыдала.

— Что случилось? — спросил Авинов, стараясь не слишком высоко задирать голову. — Вас как зовут?

— Диа-ана… — протянула сестра, не переставая плакать. — Диана Дюбуа-а…

— Да что такое?

— Рота разбита-а… Эраст убит, Николя убит, Саша умирае-ет. Ходили в атаку наши, но их отбили. За каждый шаг бились, то наши займут их окопы, то они — наши. Мы своих раненых всё под стога сена складывали, чтобы не замерзли, а тут нас отбили, раненые остались между линиями, ближе к «красным». Вдруг видим — стога пылают! Стонали как, бедняжки, кричали… Сожгли большевики наших раненых…

Диана приподнялась, становясь на четвереньки, Кирилл протянул руку, чтобы уложить её обратно в снег, но не успел — пуля попала сестре в грудь.

— Воздуха! — закричала Диана, задыхаясь. — Воздуха! Не могу-у!

Проклиная всё на свете, Авинов поволок сестру в тыл. Навстречу подползла Варя, толкая перед собой медицинскую сумку.

— Принимайте, Варенька!

— Не могу! — стонала мадемуазель Дюбуа.

Авинов, сострадая, пополз далее, толкая перед собой винтовку, и вдруг наткнулся на труп Вавочки — несколько шрапнельных катышков поразили девушку в грудь. Она лежала, удивлённо глядя в небеса, а в руке сжимала маленькую куклу — шутливый подарок одного из офицеров.

Кирилл резко прибавил ходу, остервенело загребая снег и обещая себе вытравить, вывести всех «краснюков».

— К-клопы! — рычал он, отплёвывая снег. — Т-тара-каны красные! В кровь вас всех! В кашу!

— Полк, вперёд! — разнёсся голос Маркова.

С разбегу заняв казармы, миновав плацы, усеянные мёртвыми и дергавшимися телами, «белые» ворвались в предместье Екатеринодара, одним множественным усилием продвинувшись до Сенной площади.

На ротмистра Шевелёва, бежавшего рядом с Авиновым, вылетел со двора молодой красноармеец в смешном заячьем треухе. Ротмистр, не колеблясь, поддел «красного» на штык — парень задёргался, засучил ногами, лапая руками ствол и перемазывая его кровью, пытаясь выдрать из себя четырёхгранное остриё. «Красный» выл от боли и смертного страха, «белый» рычал: «Не сорвёшься, опарыш!»

Соседи марковцев с правого фланга, предводительствуемые Кутеповым, продвигались неподалёку, по одной из соседних улиц, поэтому раз за разом раздавались крики: «Ура генералу Корнилову!» — бойцы обозначали место своего нахождения. Ответные «ура!» доносились, радуя сердца близостью победы.

На одном из перекрестков марковцы нарвались на большевистский Кавказский отряд. «Красные» заорали:

— Куда прётесь, товарищи, там впереди уже кадеты!

— Их-то нам и надо! — было ответом.

И пошла свистопляска… Пленных не брали. Со всех сторон неслось:

— Друзья, в атаку, вперёд!

— Корниловцы, вперёд!

— Донцы, за мной!

Прямо на Красной улице, главной артерии Екатеринодара, марковцы захватили большевистский обоз — подводы, гружённые мылом, табаком, спичками. Патронами, винтовками, снарядами. Шинелями, полушубками, сапогами. Собольими шубами, хрусталём, пианино и граммофонами.

Белогвардейцы радовались как дети новогодним подаркам, — на них, разутых, раздетых, считавших каждый патрон, словно благодать сошла.

Кирилл и сам от счастья сиял — и его не ранили, и Корнилов живой! Добровольцы вышли в поход потому, что верили в Верховного, надеялись, что с ним Россия воспрянет от «красного» кошмара. И вот первая большая победа! Настоящая, долгожданная, оплаченная кровью.

…Белая армия шла по Красной улице, построившись побатальонно, словно на параде, втягиваясь в знакомый город, теперь неузнаваемый, загаженный, заплёванный большевиками. Попрятавшиеся жители покидали свои дома, выбегали на улицы, с неверием и жадною надеждой разглядывая освободителей — или поработителей — это уж кому как.

Робко, словно пробуя, ударил колокол. Ему отозвался другой, третий, и загудел, зазвенел набат, разнося над городом благую весть.

На Соборной площади добровольцы построились в каре — представители ото всех полков. Прилегавшие улицы были забиты горожанами. Авинов стоял среди марковцев и очень гордился тем, что выбор генерала пал и на него.

— Смирно! — прозвучала команда. — Глаза направо!

Первым слово взял генерал Алексеев — «верховный руководитель». Волнуясь, он долго протирал платком стёкла очков, а потом сказал:

— Мы уходили в степи и понимали, что вернуться можем, только если будет на то воля Божья. Но нужно, нужно было зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы! И вот эта точка воссияла!

Гул прошёл по строю, по толпе зрителей, а затем Шапрон дю Ларрэ, взявший на себя роль герольда, торжественно провозгласил:

— Верховный правитель России, Генерального штаба генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов!

Поднялся восторженный крик, поддержанный стаями птиц, сорвавшимися с крыш и с веток деревьев. С улыбкою отломив кусочек от поднесённого каравая, Корнилов макнул его в соль и положил в рот. Прожевав хлеб в полнейшей тишине, Верховный заговорил резко и громко:

— Спасибо, мои орлы! Благодарю вас за блестящее дело. Низко вам кланяюсь! — Тут он повернулся к депутации кубанских казаков, и голос его приобрёл суровые нотки — ни дать ни взять «царь гневаться изволит». — Вашего атамана я уже снял, — сказал Корнилов, — за то, что бросил город, отдав Екатеринодар на растерзание большевикам. Кубанскую раду я распускаю — радяне добивались трибуны и портфелей, вот и сговорились отделиться от России, в угаре самостийности провозгласив Кубанскую Народную Республику. А я не позволю кромсать единую державу на жалкие уделы! Никакого двоевластия я более не допущу!

Тут из толпы донёсся голос:

— И какая власть будет в Екатеринодаре вместо?

— Назначим в город генерал-губернатора, — весомо ответил Алексеев. — Предлагаю на эту должность генерал-лейтенанта Деникина Антона Ивановича. Надеюсь, возражений нет?[91]

Площадь прошумела, зароптала, но живо успокоилась.

— Покидая Дон, выходя в поход, — продолжил Корнилов, — мы не предрешали форм будущего строя, ставя их в зависимость от воли Всероссийского Учредительного собрания, кое хотели созвать по водворении в стране правового порядка. Но ныне я понимаю — это было нашей ошибкой. В России победит тот, чьи цели поймёт и разделит народ! Наша цель — объединение различных частей России в широкую федерацию, основанную на свободном соглашении и на общности интересов.[92] Наша цель — самая широкая автономия составных частей Русского государства и крайне бережное отношение к вековому укладу. Наша цель — немедленный приступ к аграрной реформе для устранения земельной нужды трудящегося населения, для укрепления права бессословной частной земельной собственности. Наша цель — немедленное проведение рабочего законодательства, ограждающего трудящиеся классы от эксплуатации государством и капиталом. Наша цель — единая, великая и неделимая Россия!

Тут уж толпа не выдержала — загалдела, загомонила, горячо одобряя и поддерживая Верховного правителя.

Из дверей собора вышел старенький священник с седою окладистой бородой и в серебряных очках. Генерал Алексеев почтительно спросил его:

— Можно начинать, батюшка?

Батюшка, не скрывая счастливой улыбки, мелко закивал.

— Смирно-о! — разнеслась зычная команда. — На молитву, шапки — долой!

Добровольцы — и статные седые генералы, и безусые гимназисты — обнажили головы.

— С Рождеством Христовым, братцы! — разнёсся над площадью голос Корнилова.

— Ура-а-а! — грянули «братцы» в ответ. — Покорнейше благодарим, ваше высокопревосходительство!

Солдаты клали на лбы тяжёлые мужицкие кресты и низко кланялись. А батюшка запел неожиданно низким и мощным басом:

Вся площадь благоговейно внимала молитве. И чудилось Кириллу, что весь Екатеринодар притих, что вся Россия прислушивалась к архиерейскому басу…

Авинов шагал по ночной Графской улице, ведя за собой патруль — отделение текинцев. Прямо за его спиной шёл вперевалочку великан Саид, очень довольный новыми сапогами. Сбоку ковылял Махмуд — его задела красноармейская пуля.

Авинов вторые сутки не спал, но настроен был бодро. В нём всё ещё тлело дневное воодушевление, тот подъём, который он ощутил при оглашении «корниловского манифеста». Пожалуй, даже не сами цели Корнилова вызвали в нём всплеск эмоций, а то, как показал себя Лавр Георгиевич, как себя поставил, — Кирилл увидал истинного Верховного правителя России, испытывая гордость за принадлежность к Белой армии.

Саид стал о чём-то спорить с Абдуллой, и Авинов весело прикрикнул:

— Разговорчики в строю!

Батыр мигом смолк, но Кирилл будто видел его широкое лицо и зубастую улыбку.

— Смотрите в оба, — построжел поручик, — а то нарвёмся ещё…

Белогвардейские патрули бдили по всему Екатеринодару, частенько натыкаясь на скрывавшихся большевиков, — в бедном рабочем предместье Дубинка пряталась целая сотня. Иные из «красных» быстренько ухватывали суть происходящего, бросали оружие, переодевались — и будто растворялись в толпе горожан. Но находились и те, кто отказывался признать поражение. Такие были вооружены, очень опасны и всегда готовы исполнять приказы бывшего военного коменданта Сошенки: «Я инвалид,[93] и, как поставленный во власть коменданта, слежу за свободой и искоренением всякой сволочи, которая не хотит замазать свои белые руки. Предупреждаю всю буржуазию, что за нарушение правил, выказанных против трудящихся, буду беспощадно расстреливать негодяев трудового народа…»[94] …Впереди показался человек в солдатской шинели без хлястика, однако в свете фонаря блеснули погоны и странно привешенные аксельбанты. Увидав патруль, он резко свернул в сторону.

— Стой! — рявкнул Махмуд. — Стрелять буду!

Кирилл подошёл поближе, хмуро разглядывая подполковничьи погоны на подозрительном субъекте.[95]

— Кто вы такой? — осведомился он.

— Я полковник Лукашин, — нетвердо ответствовал опрашиваемый, вытягиваясь по-солдатски.

— Где вы служили?

— В штабе Северо-Западного фронта.

— Вы из Генерального штаба? — вкрадчиво спросил Авинов.

— Да…

— А почему у вас погон золотой и с синим просветом?

Лукашин замялся, теряясь, судорожно ища подсказку.

— Я… кончил пулемётную школу! — выпалил он.

— Вот оно что… — протянул Кирилл. — А что вы ещё придумаете?

— Я не вру!

— Да ну? — комически изумился поручик. — Тогда почему вы носите аксельбанты так, как их никогда никто не носил?!

Лукашин смолк и потупился. Пальцы его рук сгибались и разгибались, выдавая смятение.

— Ракло[96] ты, а не полковник! — резко сказал Авинов. — Обыскать его!

Лукашин сильно вздрогнул и сам дрожащими руками принялся вытаскивать из карманов бумаги — и на полковника, и на поручика, и на унтер-офицера.

— Не убивайте! — запаниковал он.

— Мы не «красные», — процедил Кирилл и скомандовал: — Алимбек! К коменданту!

Здоровый текинец ткнул Лукашину в спину стволом винтовки, указывая направление движения. Тот, поникший и раздавленный, направил стопы куда было указано.

И снова хруп-хруп-хруп из-под сапог, снова молчаливые, тёмные громады домов зажимают пустынную улицу.

Внезапно Саид остановился и промолвил неуверенно:

— Вроде кричал кто-то… Вот, опять!

Авинов прислушался и разобрал одно слово: «Помогите!»

Из подворотни выбежал перепуганный мужик — всклокоченный, босой, в одних кальсонах. Увидав патруль, он сперва замер, тормозя на мёрзлых булыжниках, а потом отчаянно закричал:

— Помогите, ради Бога! Там «красные»! Забрались ко мне в фатеру!

— Ведите! — коротко сказал Кирилл. — Много их?

— Много! Четверо или пятеро… Не разобрал!

— Саид, Махмуд, Абдулла! За мной!

Мужик в кальсонах побежал впереди белогвардейцев, выводя патрульных во дворик, наверняка уютный и тенистый летом, а ныне, в канун Нового года, холодный и пустой.

— Тута они! — Пострадавший остановился, указывая на обшарпанный двухэтажный домик. — На втором этаже, где балкон! А дверь моя дерматином обитая!

— Махмуд, — тихо сказал Кирилл, — жди во дворе. И следи за балконом.

Дверь чёрного хода стояла распахнутая настежь, и в подъезде дуло. Осторожно поднявшись по скрипучей деревянной лестнице, Авинов на ощупь отыскал дверь, «дерматином обитую», и толкнул её. Сразу стало светлее — в прихожку пробивалось оранжевое сияние керосинки, и доносились грубые голоса:

— Сбежал, паскуда! Ещё приведёт кого…

— Кого?! Жандармов нема!

— Да мало ли…

— И чё? Опять на улицу?

— Можно на чердак…

— Да пошёл ты!

Кирилл оглянулся и на пальцах показал: Саид со мной, Абдулла стоит здесь. Повесив винтовку на плечо, Авинов вооружился «парабеллумом», в левую руку взял «маузер» — и ворвался в комнату.

— Руки! — заорал он, не желая стрелять первым.

В комнате находилось четверо в шинелях и солдатских папахах. Один тискал винтовку обеими руками, словно никак не мог с нею расстаться, другой маячил у окна, сгорбившись и заложив руки за спину, а ещё двое сидели на разобранной постели.

Увидав перед собой два тускло блестевших ствола, сидевшие тут же вскинули руки вверх. Солдат с винтовкой передёрнул затвор, разворачиваясь, но выстрелить не успел — Саид нанёс мощный удар прикладом, заваливая красноармейца.

Сгорбившийся отреагировал мгновенно — прикрыв голову руками, высадил окно и выпрыгнул во двор. Тут же грохнула винтовка Махмуда, а этот текинец никогда не промахивался…

Авинов отвлёкся на секунду — этого хватило сидевшим на кровати. Оба бросились на него, хватая за руки, и повалили на пол. Саид прицелился — и размозжил одному из них голову прикладом. А второй всё пыхтел, гнилостно дыша, тянул скрюченные пальцы к горлу Кирилла.

«Маузер» поручик выронил, а рука, сжимавшая «парабеллум», была прижата коленом красноармейца, навалившегося на него. Авинов нажал на курок, простреливая большевику колено, освободил руку и уткнул дуло врагу в живот. Выстрел прозвучал глухо, «красный» дёрнулся, и тут уж Саид не подкачал — Батыр ухватился за подстреленного, рыча от злости, сдёрнул с Кирилла, крутанул и приложил о стену. Готов.

— Спасибо, — сказал Авинов, поднимаясь и брезгливо отирая кровавые брызги с полушубка.

Подобрав «маузер», он обошёл «фатеру» и в маленькой угловой комнате обнаружил пятого красноармейца. Пятую. Это была девушка в солдатской шинели. Кирилл обессиленно опустил пистолет.

— Даша? — сказал он полувопросительно-полуутвердительно. — Что ты тут делаешь?

Товарищ Полынова натянуто улыбнулась.

— Воюю белых генералов, — ответила она. — Бьюсь за рабочее дело. Ещё вопросы будут? Или ты сразу отдашь меня этому азиату? Я и не знала, что ты такой жестокий и безжалостный. Хотя… чего ещё ждать от белогвардейца?

Авинов не обиделся. В комнатке было темновато, весь свет проникал сюда из залы, где горела керосиновая лампа, да из окошка, куда заглядывала луна. Кирилл с болезненным интересом разглядывал девичье лицо. Заострилось оно или это просто тени так легли? А эта горькая складка у губ? Он не помнил, была ли такая, когда Даша лежала рядом с ним, голая и томная. Или это первая морщинка, шрам, оставленный временем и жизнью?..

— Знаешь, — сказал Авинов, — я в походе всякого насмотрелся. Бывало, что те, с кем я ходил в атаку, просто мстили «красным» — за убитых родных, за поруганную Россию, за свою испакощенную судьбу. Бывало, что и невинных расстреливали. Что ж, люди есть люди. Всякие среди них попадаются, но всё же выродков в Белой гвардии куда меньше, чем в Красной армии. Ваши буквально осатанели, отринув и стыд, и совесть, утратив человеческий облик, изгадив душу. Я помню, как в одной из станиц видел лошадей, которых красные конники покрыли церковными ризами вместо попон. Помню и несчастного попа, которому выпустили кишки и волочили батюшку, тягая за них, по всему майдану. Это я называю жестокостью. Ладно, что-то я разговорился… Оружие есть?

— Нет! — вздёрнула носик Даша. — Можешь обыскать!

— Тогда держи, — сказал Кирилл, будто не замечая вызывающего тона, и протянул девушке «маузер». — Пригодится.

— Ч-что? — растерялась Полынова. — Ты меня даже не задержишь?

— Нет, — спокойно ответил Авинов.

— А тебе известно, — сказала Даша запальчиво, — что у нашей группы было задание — найти тебя, повязать и доставить в Таганрог, в штаб наркома по борьбе с контрреволюцией?

— К Владику? — улыбнулся Кирилл понимающе.

Лицо девушки сморщилось, принимая жалкое выражение.

— Как же этот дурак отпустил тебя? На войне и убить могут.

Даша бросилась вон, и Кирилл окликнул Саида:

— Пропусти её!

Батыр послушно посторонился.

— А с этими что делать? — спросил текинец, кивая на трупы.

— А это пускай уж хозяин сам разбирается, — пробурчал Авинов, — я к нему в божедомы не записывался. Пошли отсюда.

Отмахиваясь от счастливого мужика в кальсонах, патрульные вышли на улицу, а Кирилл затаил дыхание, всё ещё чувствуя слабый аромат Дашиных духов, волнующий и горький.