Комсомолец. Часть 3

Глава 43

Женщина прошла по дороге всего в трёх-четырёх шагах от меня. На место моей засады не взглянула. Стучала по асфальту каблуками, смотрела себе под ноги, придерживала рукой сумочку. Невысокая, миниатюрная, темноволосая. Я плохо рассмотрел в полумраке её лицо. Лишь отметил, что дамочка уже не ребёнок, но и далеко не старуха. Мазнул взглядом по стройным женским ногам, по обтянутым капроновыми чулками симпатичным коленям. Едва не чихнул, когда лёгкий утренний ветерок донёс до меня запах духов — похожий я в этом времени встречал неоднократно (вот только всё забывал поинтересоваться названием этого модного парфюма). Вглядывался в темноту парка, прислушивался.

Женщину никто не преследовал.

Я опустил дулом вниз обрез, слушал отдалявшийся от меня стук каблуков. Вслед женщине не смотрел — следил за той частью парка, из которой она пришла. Но не замечал там движение (лишь изредка покачивались ветви деревьев). Не слышал шорохи шагов (только шумели вдали проезжавшие по проспекту автомобили). Я приспустил платок — вновь ощутил задержавшийся в воздухе радом со мной аромат духов. Подумал, что маньяк либо не заинтересовался прошмыгнувшей мимо моей засады дамой, либо оставался для меня неслышным и невидимым. На женщину он не напал. Постукивание каблуков свидетельствовало о том, что женщина преспокойно пересекла парк, продолжила идти в направлении пятиэтажек — целая и невредимая.

Мимо места моей засады прошла, держась под руку, молодая пара — примерно через полчаса после женщины. Меня они не заметили, да не особенно-то оба и смотрели по сторонам. Шли неторопливо, будто никуда не спешили. Не слишком трезвые, хотя и пьяными не выглядели. Они оставляли за собой шлейф из винного запаха и энергетику хорошего настроения. Громко разговаривали (перемывали косточки друзьям и знакомым). Мужчина шутил. Я слышал лишь обрывки его фраз — не смог оценить юмор. Но его оценила целевая аудитория: спутница мужчины охотно и заразительно смеялась.

Я проводил их взглядом (старался не двигаться, не выпускал из рук обрез). Пришёл к выводу, что парочка не выглядела случайными знакомыми. У меня сложилось впечатление, что они возвращались с вечеринки. Не выпускал их из вида — наблюдал, как они брели по аллеям (то прятались во тьму, то выныривали из темноты на редкие освещённые островки парка). Убедился, что мужчина не ударил свою подругу молотком. И что их не преследовали. Женский смех с интервалом в десяток секунд извещал о том, что дама жива и здорова — он доносился до меня, даже когда пара покинула Ленинские аллеи.

Я прятался в засаде до рассвета. Рукавом пальто вытирал со своего оружия влагу (утром появилась роса), изредка разминал мышцы (старался при этом не совершать резких движений). Восход солнца встретил, приплясывая на месте. Замёрз. Устал. Выбрался из-за кустов, когда понял, что тьма больше не скрывала меня от чужих глаз — укрываться за кустами стало бессмысленно. Ещё не нарядившийся в зелёные одеяния парк при дневном свете хорошо просматривался. Теперь ни я не мог здесь спрятаться от чужого взгляда, не смогли бы укрыться и от меня. Я упаковал в покрывало оружие и будёновку — сделал это на лавочке под нерабочим фонарём, не особенно прячась от посторонних: даже на рассвете Ленинские алле оставались безлюдными (это если не считать меня).

Уходить из парка я не спешил. В голове вертелись вопросы и предположения. Я искал на них ответы, пытался подтвердить догадки. Прогуливался по дорожкам, жмурился от ярких солнечных лучей (небо очистилось от облаков), заглядывал за кусты, за стволы деревьев. Безжизненное женское тело в парке не нашёл, хотя бродил по парку едва ли не до полудня. Не услышал ни криков умирающих, ни вскриков наткнувшихся на мертвеца прохожих (которых становилось всё больше). Поплёлся к автобусной остановке, когда убедился, что маньяк в парке утром не появлялся (или никого не убил). Днём пешеходное движение через парк оживилось — теперь-то здесь точно никто не прятался. Да и мне оставаться здесь больше не было смысла.

По пути к общежитию я ломал голову над вопросом, почему не проявил себя сегодня «маньяк с молотком». Что ему помешало? Или кто? Отметил, что потенциальная жертва утром через парк прошла (одинокая темноволосая женщина вполне годилась на эту роль). Но преступник её не тронул. Спрашивается: почему не сработало моё послезнание? Ведь дату я спутать не мог. Точно помнил, что третье и последнее убийство «маньяк с молотком» совершил восьмого марта (в международный женский день) тысяча девятьсот семидесятого года. И произошло то событие в парке Ленинские аллеи — вне всякого сомнения. Вот только стряслось то несчастье в иной реальности — не в этой. В этом тысяча девятьсот семидесятом году женский праздник обошёлся без нового «подвига» маньяка (во всяком случае, пока).

Женщина не умерла. И сейчас она наверняка получала от мужчин поздравления и подарки, радовалась жизни. Но вот я не радовался этому событию. Пребывал в растерянности. Потому что не представлял, как теперь буду выслеживать убийцу женщин (мысль махнуть на него рукой не появлялась). Меня не покидало предчувствие, что преступник жив-здоров и уже готовился к новым «свершениям»… о которых я ничего не знал. Ту дамочку, которую видел сегодня в парке, я спас (уверен, что именно мои действия повлияли на решения маньяка). Но и не сомневался, что навлёк опасность на другую женщину, не повстречавшую на своём пути маньяка в той, другой реальности. Мелькнула мысль, что «маньяком с молотком» всё же мог оказаться один из троицы: Каннибал, Гастролёр, Комсомолец. Вот только мне в такое слабо верилось.

Зато я допускал, что мог сегодня спугнуть убийцу. Прикидывал, а не ошибся ли я, когда предположил, что убийца высматривал женщин на автобусной остановке. Что если маньяк всё утро просидел в засаде неподалёку от меня? Быть может, этот человек наблюдал за мной из темноты, гадал: кто я такой, и что мне понадобилось ночью в парке (не принял ли он меня за коллегу?). Или же я помешал маньяку раньше, до сегодняшнего похода в Ленинские аллеи? Быть может, я раздавил ту самую бабочку, что отвечала за будущее этого человека? Что если убийца действительно был каким-то, пока неведомым мне образом, связан с той же Светой Пимочкиной? Что если поступок Бобровой спровоцировал в этой реальности именно я? А в том, в другом прошлом двадцать пятого января со Светой в парке встретилась вовсе не Надя?

Поездка в автобусе длилась больше часа. За это время я выдвинул десятки версий причины своей сегодняшней неудачи — от банальных, до почти мистических. Но не породил ни одной идеи, как эту неудачу исправлю. Вчера я не сомневался, что покончу с маньяком. Сегодня эта моя уверенность испарилась. Но не пропало желание помешать преступнику — даже усилилось, подпитанное копившимся в душе недовольством (злостью на самого себя, на допущенные промахи и неосторожность). В прошлый раз убийство восьмого марта стало последним известным преступлением, приписанным «маньяку с молотком». После того случая преступник либо «завязал» с преступным прошлым, либо сменил почерк (или: переехал в другой город, умер, стал инвалидом — Людмила Сергеевна выдвигала много версий).

Но вот я «завязывать» с поиском этого преступника не хотел. Хотя логика подсказывала, что мои шансы отыскать маньяка без помощи послезнания устремились к нулю. Милиция в прошлый раз его не нашла. А уж у неё возможностей и опыта в подобных поисках было и есть побольше, чем у студента-первокурсника (пусть и помнившего о прелестях и недостатках пока не наступившего будущего). Я точно знал, чего хочу (помешать маньяку убивать женщин), но едва ли не впервые в жизни (и в этой, и в прошлой) совершенно не представлял, каким путём пойду к своей цели. Вертелась в голове мыслишка о том, что я уже решил эту задачу (ведь «маньяк с молотком» не убил сегодня!). Но я не находил ей подтверждения (все пять патронов так и остались в магазине обреза) — интуиция подсказывала, что «это ещё не конец».

В общежитие я вошёл, помахивая завёрнутым в покрывало обрезом винтовки, недовольно хмурил брови. В голове кружили вопросы, догадки и предположения — все они, так или иначе, касались «маньяка с молотком» (и множились, подобно грибам после дождя). Несостоявшаяся встреча с убийцей женщин выбила меня из колеи, нарушила не только мой душевный покой, но и расписание — это я понял, когда увидел профессора Перельмана и доцента Попеленского. Они общались с вахтёршей. В голосе Самуила Яковлевича мне послышалась тревога. А вот Феликс выглядел недовольным, пусть и силился скрыть свои чувства. Виктор Феликсович заметил меня первый — привлёк ко мне внимание профессора.

— Александр Иванович! — сказал Перельман, всплеснул руками. — С вами всё хорошо? Мы с коллегой не дождались вас на кафедре, простите великодушно. Решили прогуляться до вашего общежития, поинтересоваться, не сучилось ли с вами чего дурного.

— У меня всё в полном порядке, Самуил Яковлевич, — сказал я. — Утром были неотложные дела. Пришлось поколесить по городу. Простите, что позволил себе непунктуальность и заставил вас ждать. Приложу все усилия к тому, чтобы подобное не повторилось в будущем.

— Главное, что с вами не произошло ничего дурного, молодой человек! — заверил меня профессор. — А мы с Виктором Феликсовичем подождём — ничего страшного!

Я бросил взгляд на Феликса — тот явно не был согласен со словами коллеги. Но Попеленский промолчал (лишь скрестил на груди руки). Я поздоровался с выглянувшей в окошко женщиной (она заступила на смену, когда я уже умотал утром к Ленинским аллеям — не могла рассказать преподавателям Зареченского горного института, куда ещё ночью подевался Александр Усик), выдал ей парочку обязательных комплементов. Математики шагнули мне навстречу. Преградили мне путь, будто переживали, что сбегу от них. Попеленский едва скрывал раздражение и недовольство. Перельман прижимал к животу портфель (в портфеле, я уверен, лежала моя тетрадь), улыбался, будто добрый дедушка при виде любимого внука.

— Александр Иванович, — сказал он. — Я… мы рассчитываем, что продолжим с вами начатую в пятницу беседу. За прошедшее с тех пор время у меня накопились вопросы. Не терпится получить на них ответы. Признаться, подобным любопытством я не терзался с тех пор, как… м-да, давно.

Я заверил математиков, что не имею на сегодня иных планов, кроме как общаться с ними на тему своей научной работы (уже выстроил в голове чёткий план по продвижению Александра Усика, как учёного). Хотя, после поездки к Ленинским аллеям идти куда-либо ещё совершенно не желал. Мелькнула в голове мысль пригласить преподавателей к себе в комнату. Но представил курящего Феликса — выбросил эту идею из головы. Не захотел, чтобы курильщики пропитали табачным дымом мои вещи. Предложил доценту и профессору подождать меня ещё «минуточку» — поднялся на свой этаж, переоделся и спрятал в чемодан свёрток с обрезом (не был уверен, что оружие пригодится в будущем, но и не поспешил от него избавиться).

К новой встрече со мной профессор Перельман подготовился. Его вопросы прямо говорили: Самуил Яковлевич больше не считал меня «всего лишь студентом первого курса» — не пытался меня на чём-либо подловить, вёл дискуссию «строго по теме». В этот раз профессор не только слушал. Перельман ещё в начале нашей сегодняшней дискуссии вынул из портфеля новенькую тетрадь, зачитывал по ней вопросы (ставшие, должно быть, результатом его размышлений), конспектировал мои ответы. Мы снова вернулись к самому началу моего доказательства гипотезы Пуанкаре. И в этот раз профессор разбирался с моими ответами дотошно, пунктуально, будто желал развеять для себя всякие сомнения в истинности моих выводов.

Он переписывал мои рассуждения заново. Составлял расширенную версию моих доказательств, переносил на бумагу всё, вплоть до простейших вычислений, которые для экономии времени я производил в уме. Профессор воспроизводил в своей тетради мои же доказательства гипотезы. Но уже в иной манере и подробно, будто собирался зачитывать свою (мою) работу ученикам начальной школы. Без особой спешки, но и не отвлекаясь на посторонние действа, мы строка за строкой преобразовывали мою наскоро составленную работу в подробнейший научный трактат, подобный тем перегруженным подробностями и очевидными вещами книгам, что приносила мне в больницу Света Пимочкина.

Цель действий профессора не вызывала у меня сомнений. Но я не заговаривал о ней: предоставил Перельману возможность «порадовать» меня предложением. Однако Самуил Яковлевич не торопился извещать о своей задумке. Он атаковал меня вопросами, вновь и вновь требовал разъяснения моих выводов. Сегодня профессор больше походил не на учёного — на журналиста. Складывалось впечатление, что он не доверял собственным суждениям — обо всём желал услышать моё мнение, на каждую мелочь хотел взглянуть «моими глазами». Не забыл Перельман подкупить меня и горьким шоколадом (я не очень-то любил подобные вещи в прошлой жизни, но в этой не отказался — стрескал двухсотграммовую упаковку тонких горько-сладких пластин).

Виктор Феликсович Попеленский не участвовал в обсуждении гипотезы Пуанкаре и сегодня. Но он неотлучно находился рядом со мной и профессором Перельманом. И приносил несомненную пользу: впервые за полгода жизни в новом теле я попробовал местный кофе («Кофе растворимый без осадка», — прочёл я на жестяной банке). Жуткая гадость! Но кофейный запах присутствовал — он навевал воспоминания, поднял мне настроение. Феликс рассыпал растворимый порошок по чашкам, будто некую драгоценность; выглядел при этом горделивым, словно английский аристократ. Оценил кофейный напиток и Самуил Яковлевич (профессор делал маленькие глотки из чашки, жмурился от блаженства). Именно за кофе он и похвалил коллегу — сделал это при мне впервые.

Математика и общение с Перельманом отвлекли меня от утренней неудачи. Раньше я не особенно увлекался научными изысканиями (хотя и не считал себя глупцом или неучем). Не горел желанием «изобретать велосипед» и теперь. Вот только математические способности и свалившиеся на меня знания неплохо легли в канву моих целей и желаний, уже сейчас становились помощниками — в будущем наверняка превратятся и в кормильцев. Ароматным кофейным зёрнам я бы порадовался больше, нежели признанию моих новых талантов. Однако признавал, что математика — это именно тот «кратчайший» путь, что уверенно уводил меня от необходимости взваливать уже маячившие на горизонте проблемы лишь на собственные плечи.

Своими планами профессор поделился со мной под вечер, когда вновь поддался усталости (Самуил Яковлевич всё медленнее писал, всё чаще потирал глаза; пока не сдался — он снял очки, уронил их на стол).

— Александр Иванович, — произнёс Перельман, закрыв тетрадь с записями. — Признаюсь честно: ваша работа над доказательством гипотезы Пуанкаре произвела на меня сильное впечатление. Да вы и сами, уверен, это уже поняли. Ваши труды занимают мои мысли уже не первый день. Пожалуй, не преувеличу, если скажу, что даже горжусь вами. Сразу поясню: ваша работа не без недостатков…

Профессор закрыл глаза, снова потёр веки. Его причёска растрепалась, седые волосы торчали клочками, серебрились. Самуил Яковлевич Перельман сейчас походил на безумного учёного из голливудских фильмов… или на Альберта Эйнштейна. Я сделал глоток остывшего кофе (всё же не кофе — кофейного напитка), смотрел на профессора (что было сил, изображал внимательного, но наивного слушателя). Самуил Яковлевич вновь взглянул на меня, на свою тетрадь. Улыбнулся.

— …Но всё же ваши мысли и рассуждения удивительно свежи и перспективны, — заявил он. — И раз они заинтересовали и увлекли меня, я подумал… Мы с Виктором Феликсовичем подумали, что вы просто обязаны поделиться ими не только с нами, но и со всем учёным сообществом. Ваши попытки доказать гипотезу Пуанкаре необходимо показать публике. Что вы об этом думаете, Александр Иванович?

Я пожал плечами.

Подумал: «Да рожай ты уже! Предлагай, что задумал. Хватит тянуть».

— Я пока об этом совсем не думал, Самуил Яковлевич. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы мои труды оценили по достоинству. Ведь мне удалось то, что не смогли сделать другие, более возрастные и образованные математики. Но я не представляю, что для этого нужно сделать…

— Зато я… мы представляем! — сказал профессор.

Он убрал очки в футляр. Прижал к столешнице свою тетрадь (мою тетрадь Самуил Яковлевич хранил в портфеле). В глазах профессора блеснул свет ламп — лишь усилил сходство Перельмана с киношными учёными. Профессор распрямил спину (захрустели позвонки), глубоко вдохнул (будто готовился к долгому выступлению перед публикой). Заставил меня поверить в то, что его неспроста назначили заведующим кафедрой — учёность в нём соседствовала с предпринимательской жилкой.

— Для начала, нужно оформить ваши мысли в журнальную статью, — сказал Самуил Яковлевич.

Постучал футляром по столу.

— Нет, в серию статей, — поправил себя Перельман. — Понадобится составить их с десяток, если мы хотим дать полный и исчерпывающий ответ на то, как именно следует искать ответ на «загадку тысячелетия». Как вы смотрите на перспективу публикации ваших доказательств в научной прессе, молодой человек?

— Нормально смотрю.

Самуил Яковлевич бросил взгляд на Феликса — тот прислушивался к нашему разговору, пуская в приоткрытое окно струи табачного дыма. Попеленский насторожился, при упоминании журнальных публикаций. Даже позабыл о сигарете (та дымилась в его руке). Мне тут же вспомнились слова приятеля из моей прошлой жизни, который пояснял, чем «Прима» лучше импортных сигарет. «Я могу спокойно прогуляться по делам, — говорил он. — Вернусь, а она только погасла, но не истлела. Сажусь и курю дальше».

— Хорошо, — сказал профессор. — Похвально, что вы не прячетесь от научной известности. Советский учёный должен помнить, что, в первую очередь, он трудится ради блага советских людей. Придётся, разумеется, поработать над содержанием статей. Потому что в нынешнем виде ни один уважаемый научный журнал вашу работу не примет.

Перельман покачал головой.

— Но это не проблема, Александр Иванович. Тут вам на помощь придут опытные товарищи. Мы с Виктором Феликсовичам возьмём на себя труды по преобразованию ваших мыслей в пригодный для понимания аудиторией текст. Я правильно говорю, Виктор Феликсович?

Феликс кивнул, подтверждая слова профессора.

— Дело это непростое, — сказал Перельман. — То, что вы нам показали — крайне сырой материал, требующий долгой и тщательной обработки. Придётся в значительной степени преобразовать ваши рассуждения. Но вы не думайте, молодой человек, что мы хотим украсть ваши идеи…

«Ещё бы я так не подумал», — промелькнула у меня в голове мысль.

— Самуил Яковлевич, да я!..

Профессор жестом попросил меня замолчать.

— Я обещаю, Александр Иванович, — сказал он, — что ваша фамилия непременно будет в числе соавторов этой занимательнейшей серии статей! Наряду с моей, известной в научных кругах фамилией… и с фамилией Виктора Феликсовича — вашего учителя.

Я с вполне искренней радостью согласился на предложение профессора. На что-то подобное я и рассчитывал. Потому что наивным семнадцатилетним парнишкой только выглядел. И хорошо представлял, как именно продвигались в научных кругах сделанные молодыми, но неизвестными талантами открытия (об этом мне рассказывала и Людмила Сергеевна Гомонова, много лет проработавшая в Зареченском горном институте). Профессор Перельман мог и вовсе не указать в статьях мою фамилию… если бы не сомневался, что разберётся в моих не самых подробных записях самостоятельно. Вот только я подобного шанса ему не предоставлю. Но славой поделюсь и с ним, и с Феликсом: я не жадный — пока.

Славе и Паше я честно рассказал, почему даже в выходной день пропадал в институте. Сообщил им, что в компании с Феликсом помогал заведующему кафедрой высшей математики оформлять статью для научного журнала. Свои непосредственные функции в этом деле не уточнил. А парни лишь поинтересовались, получу ли я за эту «помощь» «автомат» на предстоящем экзамене. Я неопределённо отшутился (но пометку в уме сделал). Представил реакцию Паши Могильного на появление в нашей комнате Попеленского (если бы я пригласил сегодня математиков продолжить здесь дискуссии). Даже и не усомнился: вид сидящего с дымящейся сигаретой на его кровати Феликса поразил бы Пашку не меньше, чем выходившая от меня Королева.

Ночью мне приснилось, что я снова очутился в Пушкинском парке. Тот сон показался мне сверхреалистичным (как и тогда, в больнице). Я стоял около памятника Великому поэту. При свете дня. Разглядывал мамашек с колясками и мобильными телефонами в руках, сверкавшую голыми щиколотками молодёжь, знакомые логотипы на спортивной одежде. Был я в том сне не студентом-первокурсником Александром Усиком — вновь обрёл своё прежнее пусть и немолодое, но почти двухметровое тело (придатком к нему явилась подзабытая сердечная боль). Цветов я на снегу около памятника не увидел, не встретил и Людмилу Сергеевну — это при том, что я оказался в парке двадцать пятого января (увидел эту памятную дату на экране смартфона).

Телефон — большой, почти с мою ладонь (не нынешнюю, а прошлую) с прямоугольным, похожим по размерам на обложку брошюры экраном побудил в душе ностальгию (не только по технологиям будущего). Я отыскал в памяти телефона номера своих сыновей. Младший не снял трубку. А при дозвоне к старшему, женский голос мне предложил оставить голосовое сообщение. «Оставьте голосовое сообщение» — это выражение показалось странным, почти бредовым. Я тут же представил, как подобное предложение воспринял бы Слава Аверин или Паша Могильный — усмехнулся. Вообразил, как бравые советские парни вертели бы в руках смартфон, и как я бы им объяснял правила веб-сёрфинга в интернете.

Улыбнулся, прикоснулся пальцем к иконке поисковой системы. Секунду смотрел на пустую строку и на экранную клавиатуру. Воскресил в памяти вопрос, что вертелся у меня в голове перед сном. Пальцы уже набирали: «Маньяк с молотком. Зареченск». Словно поставил точку — нажал на иконку «ввод». Бегло просмотрел названия выбранных для меня программой статей. Принялся зачитывать их одну за другой. Прижал ладонь к разболевшемуся сердцу. «Что будет на этот раз? — промелькнула мысль. — Тишина или звон?» Я ни на миг не усомнился, что в этом сне я снова умру (уже в третий раз). И даже не попытался отыскать в кармане таблетки — я не вспомнил о них: обдумывал добытые в интернете сведения.

Все статьи, в которые я заглянул, начинались одинаково: авторы сообщали о совершённых маньяком осенью тысяча девятьсот шестьдесят девятого и весной тысяча девятьсот семидесятого года преступлениях. Не увидел я ни фотографии жертв, ни снимки с мест преступлений. Авторы словно не ставили перед собой цель поведать о деяниях «маньяка с молотком» — будто вынужденно упоминали о нём, не вдаваясь в подробности. Три убийства — не самый большой «послужной список». Не нашёл я и имени убийцы: преступник сохранил своё инкогнито — ничего нового… как мне показалось сначала. Но я сменил мнение, когда наткнулся на дату третьего, весеннего убийства. Заглянул во вторую статью. Потом в третью…

Авторы статей в один голос твердили, что в тысяча девятьсот семидесятом году «маньяк с молотком» отметился убийством лишь однажды — в марте… четырнадцатого числа. Поначалу я подумал, что в статье опечатка. Но эта же ошибка встретилась и на других сайтах — на всех, где рассказывали о Зареченском «маньяке с молотком». «Да ладно!» — воскликнул я (спугнул звуками своего голоса стайку воробьев, облюбовавшую каменную голову Пушкина). И сразу же подумал, что такое могло случиться только во сне. Ведь я не сомневался, что в тех газетных вырезках, что видел в папке Людмилы Сергеевны, значилась совсем иная дата — восьмое марта (её сложно было перепутать с другой: международный женский день и тогда, и сейчас был лишь раз в году).

Смутила меня и другая неточность. Местом третьего преступления журналисты называли вовсе не парк «Ленинские аллеи». Они размыто упоминали Октябрьский район — тот самый, где в тысяча девятьсот семидесятом году проживали и Света Пимочкина, и Альбина Нежина. Вот только точное место не указывал никто — писали лишь, что жертву утром нашли мальчишки. Я тыкал на ссылки, переходил с сайта на сайт. Везде встречал примерно одно и то же: преступник расправился с женщиной вечером, в Октябрьском районе города Зареченск. А потом исчез навсегда. После упоминания третьего убийства неизменно следовали рассуждения, что заставило маньяка прекратить убивать (версий выдвигалось множество — вот только меня они не заинтересовали).

Я закрыл окошко поиска, сдержал желание метнуть смартфон в пьедестал памятника. Прислушался к боли в груди — прикинул, сколько минут этого «сна» у меня осталось. Опыт предыдущих смертей подсказал, что немного. «Четырнадцатое марта тысяча девятьсот семидесятого года, вечер, Октябрьский район», — мысленно повторил я добытую в интернете информацию. Сейчас, во сне, я относился к ней серьёзно (разве человек из будущего сомневался бы в той информации, что нашёл в «сети»?). Настолько серьёзно, что разозлился. Потому что мне эти сведения почти не помогли. Чудилось, что меня поманили пряником, разрешили его понюхать… но не позволили откусить. Октябрьский район Зареченска — это всё равно, что нигде: очень уж большая территория.

Идея ещё только возникла голове — я уже перебирал на экране список контактов.

Боль в груди усиливалась.

«Людмила Сергеевна Гомонова», — прочёл я и дважды нажал на экран: прикоснулся пальцем к этой строке и тут же — к иконке вызова абонента.