Комсомолец. Часть 3

Глава 39

Мне вспомнились строки из стихотворения Владимира Высоцкого: «…Конец простой: пришел тягач, и там был трос, и там был врач…». Примерно так же, как в той песне, завершился и мой субботний поход к Альбине Нежиной. Королеву я в субботу не увидел. Зато познакомился с её соседкой, замечательной и заботливой женщиной. Около четверти часа, до приезда скорой, Изольда Матвеевна хлопотала над моей окровавленной рукой (а я изображал едва живую жертву жестокого нападения: стонал, вздрагивал от боли, закатывал глаза). Потом появились хмурые милиционеры и улыбчивые медики из скорой помощи.

Первые допросили «умирающего» меня, на радость соседям спеленали и забрали в отделение милиции Сан Саныча Кузина. Жильцы подъезда выглядывали из квартир (будто созвонившись по внутриподъездной связи), провожали Кузина ухмылками и едкими комментариями. Медики вырвали меня из рук недовольных субботней работой правоохранителей. И увезли меня в уже поднадоевшую пятую городскую больницу. Там мне обработали и зашили рану, подвесили мою руку на марлевой повязке, заклеили мне пластырем царапины на лбу… и пожелали удачи. Даже не предложили остаться в больнице до утра.

Но в больнице я всё же задержался: пообщался с Дарьей Степановной Кировой. Щуплая энергичная женщина встретила меня уже у самого выхода — засыпала вопросами о самочувствии, о настроении, о жизни. Рассказала она и о Нежиных. Заверила, что Альбинина мама «ещё легко отделалась», потому что «травмы головы — это всегда серьёзно». Кирова общалась со мной, точно с давним приятелем. До появления милиционеров — те разыскивали именно меня. На улице уже стемнело, когда я беседовал в полутёмном кабинете с похожим на Виталия Мефодьевича Соломина (доктора Ватсона) капитаном милиции.

«…Я приехал в гости к Альбине Нежиной, — зачитывал мои показания капитан. — Она знала о моём визите. Мы договаривались, что я появлюсь в пять часов. Я пришёл чуть раньше, заметил около подъезда Альбины машину скорой помощи. Заинтересовался, к кому приезжали медики. Спросил об этом у женщин, которые сидели на лавке около дома. Те сообщили мне, что Альбинина мама получила травму и в сопровождении дочери уехала в больницу. Я расстроился. Потому что не знал, как долго пришлось бы дожидаться Альбину. Решил, что поеду обратно в общежитие. А о новой встрече договорюсь с Нежиной в понедельник, когда увижу её в институте. Но я привёз Нежиной конфеты и пачку чая. И решил не увозить их — оставить Альбине. Женщинам, что сидели на лавке, я сказал, что привёз Нежиной подарки от комсомольской организации Зареченского горного института — солгал, чтобы не давать им повода для сплетен…»

Я прислушивался к голосу милиционера. Отмечал, что мой рассказ в его исполнении звучал не столь идеально, каким показался мне на бумаге. Я сознательно не использовал в своей писанине привычные обороты и канцеляризмы из прошлой жизни. Максимально приблизил стиль написания к тому, как происшествие мог бы изложить настоящий Александр Усик, первокурсник горного института, а не привыкший составлять отписки и докладные бывший гендиректор.

«…Я хотел оставить Альбине Нежиной пакет с конфетами, — продолжал разбирать мои каракули капитан, — но её отчим не взял их у меня — велел самому отнести подарок к Альбине в комнату. Я так и сделал. А потом увидел, что мужчина закрыл входную дверь и своим телом загородил мне проход к ней. Александр Александрович Кузин потребовал, чтобы я одолжил ему денег, как он сказал, до зарплаты. Но я отказался давать ему деньги. И тогда он разозлился и стал меня избивать. Он несколько раз ударил меня по голове. В больнице мне потом сказали, что у меня, возможно, сотрясение мозга. Александр Александрович Кузин меня бил и обзывал. Но я не желал расставаться с деньгами. Говорил ему, что денег не дам. И тогда Кузин достал из кармана нож. Стал мне им угрожать. Заявил, что отрежет мне язык. Я попытался защититься: прикрыл рукой шею…»

— Ну… тут всё предельно ясно, — сказал милиционер. — Доигрался Кузин. Это ему не сожительницу бить! Допился, ёлки-моталки.

Он покачал головой. Придвинул к себе пепельницу, стряхнул в неё пепел с сигареты. Зажмурил правый глаз, затянулся табачным дымом. Капитан не показался мне раздражённым — несмотря на то, что беседовал со мной в субботний вечер (я удивился, что общение со мной не отложили до понедельника). Обращался ко мне вежливо, даже слегка по-приятельски. Напоил меня чаем (поинтересовался, где я раздобыл «Индийский» для Нежиной), накормил печеньем.

В милиции я вёл себя скромно — в плане разговоров. Но от угощения не отказался. Уминая печенье «Юбилейное» (точно такую же пачку мне в больничную палату приносила Дарья Степановна Кирова), я подумал, что на чаепитие сегодня всё же попал. Вот только гонял чаи вовсе не там, где планировал; и не в той компании, на которую рассчитывал. И волновала меня теперь не судьба Кузина. А когда я снова попаду в квартиру Королевы — если вообще меня туда теперь позовут.

«…Но руку Александра Александровича удержать не смог. Нож Кузина вонзился мне в плечо. Не знаю, насколько глубоко. Было очень больно — намного больнее, чем обычные уколы. Врачи мне потом сказали, что рана может загноиться, что мне придётся приходить в больницу на осмотр и перевязку. Кузин выдернул из моей руки клинок. Я побоялся, что он ударит меня ножом снова. И попадёт уже не в руку, а в живот или в шею. Потому попросил его не убивать меня. Заявил, что отдам ему деньги, которые он требовал. Передал Александру Александровичу Кузину пятирублёвую купюру. Она лежала у меня в кармане отдельно от других денег. Нечаянно испачкал пятёрку своей кровью. Поэтому отличить узнать её будет несложно. Александр Александрович получил от меня деньги и разрешил мне уйти. Я добрался до квартиры его соседки, где мне оказали первую помощь…»

— А ведь Кузина не раз предупреждали, что первое же заявление, и он отправится лес валить, — сказал капитан. — Не послушал нас дурень. Бывает. Ну… туда ему и дорога.

Милиционер вздохнул.

— Александр Иванович, только мне вот что не понятно, — сказал он. — Сан Саныч хотел вам язык вырезать или собирался перерезать горло?

— Товарищ капитан…

— Сергей Андреевич.

— Сергей Андреевич, — сказал я. — Я про горло и не писал. Чего не было — того не было. Про горло от Александра Александровича ничего не слышал… или не запомнил. Говорил он только про язык. Водил вот так ножом перед моим лицом…

Продемонстрировал, как именно Сан Саныч вычерчивал клинком линии в воздухе.

— …Я шею закрыл…

Поморщился от боли, когда пошевелил левой рукой.

— …Сам не знаю, почему. Наверное, от испуга. Или как-то понял, куда он целил.

Я пожал плечами.

— А может он и не хотел тыкать ножом в мою шею. А намеренно проткнул мне руку. Я… не помню. Так быстро всё произошло… Помню, что хотел ему помешать… Но не получилось: сил не хватило. Я недавно только из больницы выписался. Не окреп ещё…

— Да, да, — сказал милиционер. — Я помню. Тот случай с участием дочери товарища из горкома. Моих коллег из-за него… М-да. Слышал о вашем январском приключении, Александр Иванович. Хотя само дело, признаюсь, не читал: своей работы было много.

Капитан положил бумагу на стол, лукаво улыбнулся (по-приятельски, едва ли не как лучшему другу), пригладил усы (ну точно, как это в фильмах о Шерлоке Холмсе делал доктор Ватсон!). Еще при прошлых встречах с ним мне так и хотелось спросить: не родственник ли капитан Виталию Мефодьевичу Соломину. Но не спросил (к слову не пришлось). Хотя узнал, что фамилия у этого милиционера вовсе не Соломин — Александров. Подумал: а может, и «Соломин» — лишь творческий псевдоним артиста?

— Я так вам скажу, Александр Иванович, — произнёс милиционер, — с этим происшествием, в общем, всё ясно. Елки моталки, здесь особенно и разбираться не с чем! Кузин ответит за свой поступок по всей строгости закона. Никто особенно и не удивился тому, что он сделал. Хотя сам он после задержания нёс бред о том, что вы вломились в его дом с оскорблениями и угрозами…

Он махнул рукой — будто отмёл мои возражения.

— Знаю, знаю, Александр Иванович. Мы побеседовали с соседями Нежиных. Фантазии Кузина об угрозах с вашей стороны они не подтвердили. Зато оскорбления Сан Саныча в ваш адрес они слышали прекрасно. И какие угрозы он выкрикивал — мы это тоже зафиксировали в том числе и с их слов. К слову, Кузин так и не объяснил, зачем ударил вас ножом. Твердил бессвязную ерунду. Не факт, что вспомнит и когда протрезвеет.

Милиционер выпустил в сторону окна струю табачного дыма.

— Поведение Кузина, честно вам скажу — не новость для нас, — сообщил он. — Но… одно дело слухи. И совсем другое — подкреплённое свидетельскими показаниями заявление потерпевшего. Сожительница отказывалась свидетельствовать против него. А без её показаний… Если бы Тамара Нежина раньше проявила сознательность — вы бы не пострадали. Но она и сегодня твердила, что травму получила не по вине Кузина.

Капитан постучал кончиком сигареты по пепельнице.

— Женщины — это странные существа, — сказал он. — А влюблённые женщины — странные вдвойне. Но ведь за то мы их и любим. Ведь так, Александр Иванович? Взять хотя бы ваш случай. Вы уже однажды чуть не лишились жизни, когда вступились за Альбину Александровну Нежину — я говорю о том случае с гостем из Горького. Теперь вот вас едва не убил ухажёр её матери. Но я уверен: вы ни о чём не жалеете.

Он помахал рукой, разгоняя табачный дым.

— Ёлки-моталки, на что мы только не пойдём ради женщин, — сказал капитан. — Одни подставляются под нож, другие… М-да… Но это всё лирика.

Мне показалось, что эти фразы он говорил не только мне. Но и самому себе. Будто бы вспомнил о собственных проблемах и заботах (наверняка не планировал сегодня вести со мной беседы). Милиционер вновь поднёс к губам сигарету. Смотрел на меня сквозь клубы дыма (я почему-то представил его с сигарой в руке) — мне показалось, что он собирался меня о чём-то вновь спросить. Но Александров обманул мои ожидания. Заявил, что вопросов у него ко мне больше нет, а если те появятся — он знает, где меня найти.

Тогда я сам задал ему вопрос. О Горьковском душителе. Поинтересовался судьбой «гостя из Горького», о котором только что упомянул капитан. Заявил, что ещё в прошлом году я получил от милиции благодарственное письмо за помощь в задержании преступника. Понял, что наградили меня за тот случай с участием Альбины. Но о судьбе Белезова Эдуарда Ивановича мне так ничего и не рассказали. Я пожаловался, что всё ещё гадал: стоило ли воспринимать те угрозы Белезова всерьёз.

Мой вопрос вернул Александрову хорошее настроение. Капитан вновь заулыбался, будто я напомнил ему о приятном событии. Рассказал мне о том, что командировочный из Горького меня «не обманул». Поведал, что милиционеры из будущего Нижнего Новгорода отыскали гараж Белезова. И обнаружили в гараже «тот самый» дубовый шкаф с женскими вещами. Некоторые вещи вскоре опознали. Те принадлежали убитым женщинам. Да и в квартире Эдуарда Белезова горьковские сыщики сделали несколько «занимательных» находок.

— Как я слышал, — сказал Александров, понизив голос, — Белезов уже признался в пяти убийствах. Но это было ещё в конце прошлого года. Сколько эпизодов удалось с ним связать на сегодняшний день — могу только гадать. Это дело пока держат в секрете от прессы и общественности. Потому что в том гараже нашли дааалеко не пять женских вещичек — на это мне намекнули горьковские коллеги.

Капитан многозначительно приподнял брови.

— В Горьком сейчас раскручивают очень серьёзное дело, — сказал он. — Но это я вам, Александр Иванович, говорю по большому секрету. Для того чтобы вы не переживали: Эдуард Белезов на свободе уже не окажется никогда, можете в этом не сомневаться, Александр Иванович. Так что забудьте о его угрозах. Хотя… нам всем очень повезло, что вам тогда удалось разозлить и разговорить этого человека.

Александров покачал головой.

— Ёлки-моталки, да из-за Белезова уже некоторые мои коллеги из Горького расстались с погонами! Ведь он вам не солгал тогда: за его преступления действительно осудили невиновных. Но только это… между нами, Александр Иванович. Я надеюсь, что эта информация не выйдет за пределы этого кабинета. Но есть и хорошая сторона у этого дела: некоторые хорошие специалисты благодаря ему, напротив, получат внеочередные звания.

Я заметил на лице капитана ухмылку.

— Мне тоже пообещали в апреле заменить на погонах мелкие звёздочки на звезду побольше, — сказал Александров. — Заверили, что это уже решённое дело — осталось дождаться лишь подходящей даты, чтобы приурочить к ней моё повышение в звании. Так что я уже без пяти минут майор милиции. А ведь тогда всего-то и сделал: передал ваши, Александр Иванович, свидетельские показания коллегам из Горького…

Вахтёрша громко охнула, увидев мою опухшую физиономию и подвешенную на груди руку. Схватилась за сердце, когда увидела плачевное состояние моего пальто (ехал до общежития на заднем сидении в одиночестве — люди в автобусе сторонились моей окровавленной одежды и пустого рукава, вздрагивали при виде моей побитой рожи). Потом сжала кулаки. И потребовала, чтобы я вызвал милицию. Я рассказал ей, что уже побывал в отделении, что мой обидчик сидит в камере, откуда обязательно отправится на скамью подсудимых. Заверил, что с рукой «всё нормально» — «простая царапина». Пообещал после душа заглянуть на чашку чая и поведать о своих приключениях. Отправился в комнату, где смог, наконец, рассмотреть себя в зеркале.

Своё отражение я видел и в больнице. Но взглянул на него лишь мельком — не приметил ничего особенно страшного. Однако теперь увидел себя во всей красе: с пластырем на лбу, с опухшим и посиневшим носом, с разбитой губой. Классический образец физиономии профессионального боксёра, проигравшего двеннадцатираундовый поединок по очкам. А ведь мне казалось, что Сан Саныч и бил несильно, и попадал кулаком по моему лицу нечасто. Я вновь потрогал языком зубы. Убедился, что те уцелели, не шатались. Прикинул, что именно расскажу завтра соседям по комнате. Решил, что не скрою от них правду. Вот только умолчу о том, в чьей квартире я провёл свой титульный поединок.

Пробитая ножом рука побаливала при движении (да и без движения — тоже). Но то была терпимая боль и «самая обычная», несравнимая с болью в сердце. Учёбе в институте она помешать не могла. Да и запланированному на следующее воскресенье походу к шахте «Юбилейная» не помешает (держать обрез смогу и правой рукой). А вот об игре на гитаре предстояло на пару недель позабыть, что меня не сильно и расстроило: не очень я и рвался устраивать девчонкам концерт (Пимочкина, Фролович и Могильный уже намекали, что я «мог бы», «должен» и «обязан» изобразить в честь праздника эстрадного артиста). Я отклеил ото лба пластырь — осмотрел царапину. «Ничего страшного, — вынес я вердикт. — До свадьбы заживёт».

В воскресенье вновь столкнулся со странностями брежневских времён: химчистки по выходным не работали. Казалось бы, именно по выходным у советских граждан появлялось время, чтобы отнести в чистку одежду. Но работники химчисток тоже были советскими гражданами. Воскресенье они так же, как и я проводили дома. И наверняка сожалели о том, что не могли в этот день попасть к… тому же портному, например, для примерки заказанного к празднику платья. Выслушал вчера от вахтёрши с десяток советов о том, как отстирать с пальто кровь. Вот только мне они не помогли. Уже с утра умаялся и измучил себя болью в руке. Решил, что всё же одену завтра для похода в институт старое пальто Комсомольца.

Готовился в воскресенье до вечера просидеть в одиночестве — до прихода Аверина и Могильного. Потому и удивился, когда в дверь комнаты постучали. Я сразу услышал этот звук. Потому что уже несколько часов сидел в почти абсолютной тишине, листал учебник немецкого языка (надеялся вздремнуть до прихода соседей по комнате, но сонливость всё не появлялась). Попытался понять, кто пришёл. Слава и Паша стучать бы точно не стали. Хотя, если Пашка всё же собирался наведаться к девчонкам в первый корпус, то вот-вот появится. Пимочкина или Фролович не дожидались бы разрешения войти — вломились бы в комнату сразу после ритуального стука. А больше наведаться ко мне было попросту некому — разве что кто-то ошибся дверью.

— Открыто! — сообщил я.

В комнату вошла Королева.