Когда был Ленин мумией

Глава 3. Плюс эвакуация всей страны

Время в мавзолее текло монотонно. Оживление вносили демонстрации на 1 мая и парады на 7 ноября. В эти дни Ильич уже с рассвета был на взводе, ожидая, когда снаружи донесутся ликующие крики толпы «Ы-ы-ы! У-у-у-у!», знаменующие начало праздника. Едва голос диктора возвещал, что «на трибуну поднимаются…», Ленин до предела навострял чуткое сухое ухо, пытаясь различить знакомые фамилии партийных товарищей. Таковых набиралось все меньше и меньше. Редеют, редеют ряды старых большевиков, горестно думал Ильич. Голод, холод, болезни, непосильный труд на износ во имя торжества коммунизма косят соратников… Он не понимал только одного — почему косят так много и так часто. Но успокаивал себя тем, что во всем виновата эпидемия испанки.

Сразу после окончания парада оживлялась комната, расположенная от Траурного зала справа. В ней раздавались смех, звон бокалов, звяканье посуды, возбужденный гомон. Туда имелся прямой спуск с трибун мавзолея. Раньше члены ЦК партии и правительства, даже не передохнув, выходили через эту комнату в Траурный зал к вождю. И хотя он был все еще зол, что выставлен в ящике напоказ, словно урод в кунст-камере, в груди теплело. Не забыт. Уважаем. Даже любим.

Однако с каждым годом к нему спешили все меньше. Чаще члены правительства, нырнув с холодной трибуны в теплое нутро мавзолея, надолго застревали в правой комнате. До обратившегося в слух Ильича доносились длинные пышные тосты, славословившие Кобу так, что начинал от негодования дергаться ленинский глаз и трещали нитки под зашитым веком. Потом функционеры тщательно закусывали. Подобострастно смеялись едва слышным сталинским шуткам и вновь пили за его здоровье. Наконец дело доходило до дежурных коротеньких тостов за Ильича. Только после этого распахивалась дверь и вместе с запахом деликатесов и дорогих вин в Траурный зал вываливали незнакомые люди, чтобы обступить саркофаг и пару минут взирать на тело вождя с демонстративным трепетом и плохо скрытым отвращением. Выполнив ритуал, они облегченно пятились обратно в сияющую хрустальными лампами и фарфоровой посудой правительственную комнату.

Коба иногда выходил к нему, иногда нет. Ильич все ждал от него какой-нибудь мерзопакости — и таки дождался.

— Ну хорошо — бэз кэпки так бэз кэпки. А почэму он в военной форме лэжит? — под нос, будто самому себе произнес однажды Сталин.

— Иосиф Виссарионович, тут ведь дело какое: в чем товарищ Ленин в Горках ходил, в том и похоронили, — трясясь на всякий случай, доложил комендант мавзолея, подобострастно поедая Сталина глазами.

— Нэправильно, — сказал Сталин. — Во-пэрвых, Ленин в Горках не ходил, Ленин в Горках лэжал. — И сделал паузу, давая возможность присутствующим оценить шутку. — А во-вторых, давайте подумаем, товарищи: что символизирует военная форма товарища Ленина? Воинственную политику СССР? Но мы не воинственная держава! У нас миролюбивый строй! И никто нэ должен в этом сомнэваться…

Комендант, как зачарованный, глядел на верхнюю пуговицу сталинского военного френча и мелко кивал головой.

Кончилось тем, что Ленина из удобного привычного френча переодели в сугубо цивильную черную пиджачную пару. И почти сразу по закону подлости началась война. «Вся страна надела военную форму, только ее вождь возлежит в буржуйском костюмчике с галстуком в горошек, точно у одесского сутенера», — негодовал Ильич. Ему мнилось, что пиджак жмет под левой мышкой. Но больше всего возмущал факт, что ширинка в брюках — ложная. Ильич своими ушами слышал, как пошло зубоскалили на этот счет молодые ассистенты.

В общем, Ленин пребывал в прескверном настроении, когда распахнулись двери мавзолея и вошел вооруженный до зубов многочисленный конвой. «Грузите, только весьма осторожно! — раздался голос Збарского-старшего. — Илья, проследи, чтобы запаковали все реактивы». Куда? — всполошился Ленин. Словно услышав его, над саркофагом склонилось очкастое лицо Калинина со своей нелепой козлиной бородкой. «Ваш пункт назначения — Тюмень, — сказал всесоюзный староста, зорко обшаривая тело Ильича глазом опытного хозяйственника. — Сибирь, стало быть. Отвечаете за сохранность головой, товарищ Збарский!».

Эвакуацию в Сибирь Ильич первоначально расценил как ссылку. Хорохорился: «Не вам меня Шушенским пугать! У меня там во глубине сибирских руд до сих пор шалашик стоит. Или он в Разливе?..»

Но после Ильич вспоминал эти неполных четыре года — с июля 1941 по март 1945 — как лучшее время в гробу. Ведь промчал тогда в легком походном саркофаге с ветерком через всю страну! И не в запломбированном, как некогда бывало, вагоне, а в сопровождении непрерывно болтающих сорока караульных. За тонкой дощатой стенкой вагона орали и ругались люди. На всех полустанках из огромных черных тарелок на столбах диктор зачитывал свежие новости. Ильич просто купался в информации от советского Информбюро! Настроение было преотличное. Если профессор Збарский, подавленный ответственностью, за время пути буквально на глазах превратился в дряхлого старика, то Старик наоборот встряхнулся и даже будто помолодел в гробу.

За судьбу страны он нисколько не волновался. Единственное — очень удивился, узнав, что на СССР напала именно Германия. А как же Брестские соглашения? Ну да не беда. С немцами всегда можно договориться, уж это Ильич знал наверняка. И потом — разве по-прежнему не начеку красные командиры: Тухачевский, Блюхер, Киров, Орджоникидзе, Фрунзе…

В Тюмени гроб Ильича установили в актовом здании сельскохозяйственного техникума. Первое, что в сумерках увидел Ленин, когда его вносили в новое жилье, это гигантский транспарант с надписью «Учиться, учиться и учиться!». Чему учиться? — недоумевал Ильич. — Кому учиться? У кого учиться? Один дурак брякнул, а другой дурак и рад писать. Гроб понесли было влево, потом вправо, наконец, повинуясь указаниям Збарского-старшего, приткнули под самым транспарантом — и высветились буквы помельче: «В.И.Ленин». Но как ни ломал Ильич голову, пытаясь вспомнить, по какому случаю он выдвинул сей лозунг, а, главное, что хотел им сказать, так ничего на ум и не пришло.

Транспарант этот мозолил глаза Ильичу всю эвакуацию. Особенно злило, когда старшина караула, лысоватый, с усами «под Ленина», начинал растолковывать смысл лозунга молоденькому красногвардейцу.

— Ты, Сироткин, вместо того, чтобы опосля дежурства в кине с девками обжиматься, — назидательно говорил он, — лучше б в библиотеку пошел. Книжки умные читать. Вон, глянь, что наверху написано: «Учиться, учиться и учиться». Вождь наш, Владимир Ильич, завещал, чтобы каждый человек, даже самый что ни на есть простой крестьянин, знал грамоту, в науке понимал, в музыке или другом каком исскустве.

— Так я ж, Степаныч, можно сказать, по Ленину и живу, — с поганой ухмылочкой отбивался караульный. — В кино плакат висит, на нем другие слова Ленина писаны: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино»…

Ильича просто распирало во время этих разговоров. Скверно! Совсем скверно!!! Как же чудовищно неверно поняты народом его слова! Какое, к черту, искусство? Сколько раз он при жизни повторял, что искусство — это что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, когда его пропагандистская роль будет сыграна, все искусство надо — дзык, дзык! — вырезать. За ненужностью. А лозунг — «ликвидировать неграмотность» — отнюдь не следует трактовать как стремление к нарождению новой интеллигенции. Ликвидировать безграмотность надо лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи читать декреты, приказы, воззвания. Цель вполне практическая. Только и всего!

Чтобы не слышать бестолковых диспутов, Ленин опять приноровился вызывать у себя белую плесень. Оба Збарских немедленно переместили его из гроба в любимую ванночку Ильича. Дрожа за сохранность вверенного тела, они умащивали его бальзами в Тюмени даже активней, чем в Москве. Тяготы войны ленинской свиты не касались: недостатка не было ни в чем. За дистиллированной водой в случае нужды тут же отправляли самолет в Омск. В итоге Ильич в эвакуации даже располнел на несколько килограммов, что было незамедлительно расписано медиками в довольно хвастливом докладе к правительственной комиссии.

Но все хорошее проходит быстро. Весной 45-го Ленин вернулся в Москву. По дороге его неприятно поразили висящие на добром десятке станций и даже полустанков гигантские плакаты с портретами Кобы и одинаковой подписью: «Сталин — это Ленин сегодня».

После гомонящих вокзалов, полных ликующих от очевидной уже близкой победы людей, Траурный зал показался особенно мрачным, тихим, гулким. Но главное — Ильич оказался резко отрезан от информационного потока, к которому так привык в эвакуации. Это было сравнимо только с его прижизненной изоляцией в Горках.