Князь вампиров

Глава 5

ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН ХЕЛЬСИНГА

9 мая

Герда стала заметно оживленнее. В связи с этим мне даже пришлось изменить мой привычный распорядок дня. Если раньше Герда просыпалась к вечеру, то теперь – вскоре после полудня. Удивительно, но чаще всего мне удается ввести ее в гипнотическое состояние именно в светлое время суток, но всегда в разные часы. Бывают дни, когда ее вообще невозможно погрузить в гипнотический транс.

Сегодня, проснувшись и отперев дверь ее комнаты (я вынужден держать бедняжку под замком, дабы под воздействием Жужанны она не причинила вред себе или, Боже упаси, маме), я обнаружил Герду на редкость бодрой. Скрестив ноги, она сидела на постели. Скомканный подол ночной рубашки был задран вверх. Герда жестикулировала, улыбалась и весело болтала, словно маленькая девочка, играющая в " гости". Самих слов мне было не разобрать, но по интонационному рисунку речи и по обилию шипящих и свистящих звуков я понял, что она пытается говорить по-румынски. Этого языка Герда никогда не знала, а мои познания в нем весьма ограничены. И тем не менее моя жена произносила именно слова, а не набор звуков. Сейчас она чем-то напоминала молодого попугая, уловившего ритм и мелодику речи своего хозяина, но еще не научившегося отчетливо выговаривать слова.

Минуту или две я стоял, молча наблюдая за этим странным спектаклем. Герда не обращала на меня внимания, потом вдруг резко повернулась ко мне и, бросив косой взгляд, презрительно произнесла, обращаясь к невидимому собеседнику (или собеседнице):

– Он!

Это слово было произнесено на чистом румынском языке.

Герда смотрела на меня из-под полуприкрытых век, затем ее глаза медленно округлились. С лица жены исчезло насмешливо-веселое выражение. На какое-то мгновение она узнала меня, а я узнал в ней прежнюю Герду. Я увидел лицо своей измученной, дорогой жены, узницы, которую стерег злейший из тюремщиков – безумие. Такой я не видел ее почти четверть века: бледное утонченное аристократическое лицо и на нем – темные, переполненные страданием глаза лунатички. В этих глазах было столько боли и отчаяния, что, когда Герда взглянула на меня сквозь всклокоченную завесу черных волос (накануне Катя вымыла их и тщательно расчесала), я не удержался от слез.

– Герда, – прошептал я с тоской и надеждой.

Мне хотелось взять ее за руку, но Герда тут же отвернулась. Осмысленность в ее взоре угасла, сменившись столь ненавистным мне отсутствующим выражением.

Я вновь и вновь пытался достучаться до ее сознания, но мои речи не могли проникнуть сквозь вязкий туман безумия, вновь плотной пеленой окутавший ее мозг. Мне не оставалось ничего, кроме как пойти к маме и провести несколько часов у ее постели. Затем я снова вернулся в комнату Герды.

На этот раз мои усилия не пропали даром. Герда довольно легко поддалась гипнозу, хотя некоторые вопросы она упрямо игнорировала (чаще всего, когда я спрашивал что-нибудь типа: "Каково состояние Влада? Насколько он силен?" или "Вы с ним по-прежнему заперты в замке?").

И все же Герда снабдила меня весьма интересной информацией. Когда я спросил: "А как ты сама? Сил прибавилось?", жена с восторженностью ребенка прокричала:

– Я еще никогда не была такой могущественной и счастливой!

У меня упало сердце, но моя подавленность сменилась любопытством, ибо вскоре Герда звонким голосом прибавила:

– Это все благодаря Элизабет!

– Элизабет? Кто она такая?

Я не сомневался: Элизабет – та самая гостья, недавно появившаяся в замке, но мне хотелось узнать о ней побольше.

Герда замолчала и плотно сжала губы, будто твердо решила не отвечать. Я опасался, что наш сеанс может окончиться раньше времени. Неожиданно Герда негромко сообщила:

– Моя лучшая и самая дорогая подруга...

Больше об Элизабет не было сказано ни слова. Я так и не узнал, является ли эта чародейка обычной женщиной или принадлежит к бессмертным, которых правильнее называть "неумершими". (Скорее всего, второе. Едва ли простой смертный сумел бы вдохнуть в Жужанну столько сил. Честно говоря, появление Элизабет меня настораживает и даже пугает. Что же это за существо, если по силе она превосходит Колосажателя? И как мне вести войну с ней?)

– Так, значит, теперь ты можешь покинуть замок? – продолжал допытываться я.

К моему удивлению, лицо Герды помрачнело.

– Нет, – с нескрываемой злостью бросила она. – Но скоро мы уедем отсюда в Лондон.

В Лондон! У меня заколотилось сердце. Мой отец (я имею в виду Аркадия) рассказывал мне, что у Влада еще полвека назад появилось желание переселиться в Англию. Его привлекал Лондон, где он мог бы спокойно и безнаказанно устраивать свои кровавые пиршества. В огромном городе он мог найти себе любое количество жертв, в отличие от трансильванской глуши.

Я задал несколько дополнительных вопросов, но ответов практически не запомнил. Все мои мысли занимало известие о скором отъезде Влада, Жужанны (и, возможно, Элизабет) в Англию.

Поздним вечером я совершил особый ритуал, попросив о водительстве и помощи. Впервые я попытался дозваться Арминия посредством волшбы, которую применяют, когда вызывают божество или демона. Увы, он так и не появился. Тогда, очертив Круг, я стал гадать.

Я понимал, что мне тоже придется отправиться в Лондон, но не прямо сейчас. Я должен терпеливо ждать сигнала, будучи готовым выехать в любую минуту.

Две карты моего расклада до сих пор не дают мне покоя: Дьявол и Папесса[10]. Чувствую, что они имеют какое-то отношение к этой таинственной Элизабет.

Сидя у изголовья маминой постели и размышляя о смысле этих символов Таро, я задремал. Как и в прошлый раз, мне приснился кошмарный сон о Порождении Мрака, стремящемся меня поглотить. И вновь я увидел своего наставника Арминия, от которого исходило лучезарное сияние. Возле его ног, как и в тот раз, стоял белый волк Архангел. Я громко кричал, взывая к моему наставнику и моля его о помощи. И опять не было никакого ответа, ни даже ободряющего жеста. Почему же в прошлом он охотно помогал мне, а теперь отказывается даже замечать?

Порождение Мрака приблизилось и начало менять облик... На этот раз из волка оно превратилось не в ребенка и не в мужчину, а приняло очертания женщины. Тьма медленно рассеивалась, и черный силуэт наполнялся цветом.

Онемев, я взирал на женщину, красота которой потрясла меня до глубины души. В ее волосах словно бы струился солнечный свет, глаза вобрали в себя глубину и синеву моря. Алебастрово-белая кожа женщины имела нежный розоватый оттенок вечной молодости. Такое сияние я часто видел на лицах вампиров, подстерегающих жертву. Да, неземная красота незнакомки могла заставить любого плакать от восхищения, однако вместо радости я испытывал откровенный ужас.

Женщина запрокинула голову и засмеялась. В воздух взметнулись золотистые локоны, они сверкали, а вместе с ними сверкали и ее ослепительно белые зубы. Вопреки ожиданиям, клыки женщины не были ни острыми, ни удлиненными. Обычные человеческие зубы. Но это открытие испугало меня еще сильнее. Не выдержав, я закричал.

Проснувшись в поту, я увидел, что мама наблюдает за мной и слабой рукой комкает одеяло, безуспешно пытаясь дотянуться до моего плеча.

– Брам...

Болезнь изменила мамин голос почти до неузнаваемости – тихий, слабый, он походил на шелест осенних листьев. Но меня растрогал не он, а ее измученные глаза, полные понимания и печали. Они светились любовью и нежностью. Даже их васильковая синева была другой. Я вспомнил глаза женщины из сна и содрогнулся. В последнее время я, лишь собрав все свое мужество, мог выдержать мамин взгляд, ибо она глядела на меня, но видела бесконечность.

– Мальчик мой, ты кричал во сне.

За последние месяцы мама забыла голландский язык и разговаривала на своем родном английском. Я взял ее тоненькую, холодную руку и сжал в своих теплых ладонях.

– Все в порядке, мама, – по-английски ответил я. – Просто дурной сон приснился.

Мамино лицо вдруг свело судорогой боли. Она корчилась, кусала губы, чтобы не закричать, но стон все же вырвался наружу. Я вдруг сообразил, что меня разбудил не мой, а ее крик. Чувствовалось, мое душевное состояние волнует ее сильнее, нежели собственные телесные недуги.

Я всего час назад вводил маме морфий, и еще один укол за столь короткий срок был бы опасен. В таких случаях я полагался на древнюю медицинскую заповедь относительно престарелых и умирающих: если сомневаешься в причинах боли, проверь состояние кишечника и мочевого пузыря. Этим я и занялся, благодарный тому, что болезнь и снотворное оттеснили чувство стыдливости, по крайней мере у меня (маме было уже не до того). Одно дело, когда осматриваешь какую-нибудь занедужившую старуху, и совсем другое, когда пациенткой оказывается собственная мать.

Результаты осмотра оказались именно такими, каких я и ожидал, но теперь, чтобы помочь маме, вначале я должен был причинить ей дополнительные страдания.

– Мама, – осторожно начал я, – мне придется снова тебя потревожить. Скопившиеся под тобой испражнения разъедают кожу в местах пролежней, от этого и боль. Сейчас я их уберу, и тебе будет легче.

Мама вздохнула и сделала отчаянную попытку повернуться на бок.

– Делай, что нужно.

Я достал подкладное судно, мазь и помог маме перевернуться, сознавая, ценой каких мучений ей это дается. Потом я занялся тем, что требуется в таких случаях, одновременно молясь, чтобы Бог (или тот, в чьей это власти) уподобил мои толстые пальцы тонким и проворным пальчикам Кати. Мама душераздирающе кричала и делала слабые попытки меня оттолкнуть. Сдерживая слезы, я пробормотал:

– Мама, прости, что я причиняю тебе столько боли, но если не вычистить из-под тебя весь кал и не обработать пролежни, они начнут гноиться. Разовьется обширное заражение, и тогда будет еще хуже.

– Нет, Брам, не надо! – из последних сил крикнула мама. – Я боюсь, что ты упадешь в обморок.

Я опешил и закусил губу, чтобы не рассмеяться от мрачного комизма положения, в котором мы оба оказались.

– Не волнуйся, не упаду. Испражнения уже утратили прежнюю свежесть, – в тон маминому юмору ответил я.

Похоже, это ее успокоило. Мама стоически перенесла всю процедуру и вскрикнула только один или два раза. Вскоре я сделал все, что было нужно, отважившись-таки ввести маме дополнительную дозу морфия (естественно, совсем крошечную). Мама быстро заснула. По ее дыханию и выражению лица я убедился, что боль отступила.

Я сходил проведать Герду (никаких перемен) и вернулся к маме. Она по-прежнему дышала глубоко и ровно. Я вновь уселся в кресло-качалку. Слушая негромкий мамин храп – столь привычный для меня звук, – я знал, что очень скоро он навсегда исчезнет из нашего дома. Мне вдруг показалось, что я давным-давно сижу у маминого изголовья и еще очень долго буду сидеть, а ее страдания так и не кончатся.

Я прогнал эту мысль и стал думать о другом. Вскоре мне придется отправиться в Лондон, взяв с собой Герду. Я должен быть там и ждать появления вампиров. Им нельзя позволить бесчинствовать в Англии. Я вздрогнул, представив, сколько англичан могут оказаться их жертвами, прежде чем власти спохватятся и примут меры. Но к тому времени вампиры наводнят всю страну! Моя ответственность за судьбу Англии перевешивает остальные мои обязательства вплоть до необходимости заботиться о своих близких. Умом я это понимаю, но сердце считает преступным оставлять умирающую мать на попечение чужих людей.

"Золотая" Элизабет, кто же ты?

И каковы мои шансы победить столь могущественного противника, если Арминий не придет мне на помощь?

ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ДРАКУЛ

16 мая

Давно не писала. Дни проходят в приятном однообразии, которое от этого не перестает быть однообразием. Пока светит солнце, время целиком принадлежит нам с Элизабет. Сначала мы отправляемся в комнату мистера Харкера, чтобы избавить его от некоторых излишков крови (Элизабет остроумно называет это "поклевать зернышек"). Там же мы предаемся любви. Затем мы возвращаемся в покои Элизабет, она открывает один из своих многочисленных чемоданов, достает из него очередной наряд и, если он мне нравится, приказывает Дорке подогнать его по моей фигуре. Иногда Дорка предпринимает героические усилия сделать мне модную прическу, но мои кудри упорно не поддаются завивке. Элизабет учит меня пользоваться духами, пудрой, помадой и прочим косметическим премудростям. Никогда бы не подумала, что эти дурацкие мелочи способны усилить мою бессмертную красоту, но результаты налицо. Теперь я не только выгляжу прекраснее, чем прежде, я стала настоящей new woman – женщиной новой эпохи, как говорят англичане: модной, лишенной предрассудков, придерживающейся современных воззрений. Скоро, надеюсь, к этим эпитетам добавится еще один – я стану независимой.

После полудня мы укладываемся в роскошную постель Элизабет и на несколько часов погружаемся в сон. Просыпаемся мы под вечер. Элизабет послушно отправляется с "визитом" к Владу. Ему нужно быть уверенным, что она почти не видится со мною (хотя иногда "визит" Элизабет заканчивается рано, и она возвращается среди ночи). "Дядюшка" боится, что Элизабет расскажет мне слишком много правды. Знал бы он, что правду мы узнали и без него!

Ночи по-прежнему остаются для меня самым тяжелым временем, когда я вынуждена оставаться наедине со скукой и с бедняжкой Дуней, которая так и не восстановила свои прежние силы. Она все так же целыми сутками спит и страдает от голода. Но каждый раз, стоит мне только заговорить об этом, Элизабет отвечает, что не стоит тревожить Дуню. Пусть себе отдыхает, пока мы не покинем замок. Вероятно, есть причина упорного нежелания Элизабет помочь Дуне. Возможно, у нее не столько сил, как мне думалось поначалу, и она не торопится растрачивать их на чужую горничную. Странно, ведь Элизабет постоянно твердит мне о своем всемогуществе.

Но если моя возлюбленная столь могущественна, почему мы не покидаем замок? Какая пытка – сидеть в этой ветхой и пустой каменной громадине, зная, что существует Лондон с его блеском и великолепием! Каждое утро я подхожу к открытому окну и протягиваю руку навстречу нежным солнечным лучам.

Сколько еще мне предстоит ждать?

Я вздыхаю, откладываю перо и поворачиваю голову. Элизабет и Дуня по-прежнему спят, свободно раскинувшись на громадной кровати. Я снова вздыхаю и крупными буквами вывожу: довольно! Только еще мне не хватает сойти с ума из-за постоянных раздумий о плене! Дневник очень помогает унять беспокойство.

Вчера я проснулась с первыми лучами солнца (мне до сих пор странно писать эти слова, ведь я была лишена подобной радости на протяжении стольких лет). Я лежала в объятиях Элизабет и смотрела, как к холодноватым серым утренним тонам добавляются теплые оттенки розового (накануне нам не удалось вздремнуть днем, и потому мы не торопились вставать). Через какое-то время моя любимая шевельнулась, открыла глаза и одарила меня сонной улыбкой. Ее золотистые волосы живописно разметались по плечам и груди. Утро было прохладным, а тепло ее тела – приятным и манящим. Я прижалась к Элизабет, и мы завели неспешный разговор о всяких пустяках, нежась под одеялом. В который уже раз я спросила ее: "Когда?", она в который раз ответила: "Скоро. Очень скоро".

Потом наш разговор перекинулся на Влада, и Элизабет заметно оживилась. Она вдруг села на постели и, словно не замечая утренней прохлады, откинула одеяло. Подтянув колени к подбородку, она обхватила их своими длинными изящными руками и с нескрываемым интересом осведомилась:

– Помнишь, ты рассказывала мне о договоре, который Влад заключил со своей семьей и с крестьянами? Но я слышала, что еще один договор у него был заключен с Владыкой Мрака. Ты что-нибудь знаешь о нем?

Услышав о Владыке Мрака и увидев глаза Элизабет, горящие неподдельным любопытством, я невольно вздрогнула.

Ее взгляд буквально сверлил меня. Тем не менее, я заставила себя рассказать все, что знала. Я поведала Элизабет о том, что Владыка Мрака потребовал от Влада отдавать ему душу старшего сына в каждом новом поколении его потомков. Такова была плата за бессмертие, которого жаждал Влад. В 1845 году эта участь ожидала моего брата Аркадия, однако он предпринял отчаянную попытку избежать уготованной ему судьбы, но Влад превратил его в вампира. (Что удивительно, даже став бессмертным, брат продолжал бороться с "дядюшкой".) Вторая смерть Аркадия (уже в облике вампира) должна была бы вызвать мгновенную гибель Влада, но этого не случилось. В том же 1845 году у брата родился сын, которого его жена Мери сумела увезти и спрятать. Пока этот сын жив и есть шанс, что Влад сумеет вручить его душу Владыке Мрака вместо души Аркадия, жив и сам Влад.

Элизабет слушала меня, затаив дыхание. Я призналась ей, что сын Аркадия и явился главной причиной нашего плачевного состояния и вынужденного затворничества. В действительности этого гаденыша зовут Стефан Цепеш, но Мери, сбежав в Голландию, дала ему другое имя – Абрахам и фамилию своего второго мужа – Ван Хельсинг. Через много лет Аркадий разыскал сына и рассказал ему правду о тяжком наследии. От отца Ван Хельсинг узнал, что если он возьмется истреблять вампиров, то в конце концов сумеет одолеть Влада и освободить род Цепешей от проклятия. С тех пор Ван Хельсинг принялся целенаправленно уничтожать всех вампиров.

Будучи еще совсем молодым, Ван Хельсинг возомнил себя достаточно сильным и явился в замок, намереваясь прикончить Влада. Но Дракула оказался ему не по зубам. Ван Хельсинг еле унес ноги, а Влад в схватке убил Аркадия.

К сожалению, этот проклятый Ван Хельсинг не испугался и не успокоился. Вскоре он узнал о другой стороне договора: уничтожая вампиров (жертв Влада, за которыми мы не усмотрели и они, восстав, превратились в подобных нам), он истощает силы Влада. Два десятка лет, проведенных Ван Хельсингом в неутомимой охоте на наших "деток", настолько пагубно сказались на нас с Владом, что мы превратились в жалких, обтянутых кожей старцев, которых Элизабет увидела по приезде.

Моя возлюбленная слушала, не перебивая. Потом сказала:

– Уверена, что Ван Хельсинг готовился явиться сюда и расправиться с вами. Я всегда знала о чудовищной подозрительности Влада. Он не доверяет никому, а уж мне и подавно. Обратиться ко мне за помощью его мог заставить только страх смерти... Что такое, дорогая? Откуда эти горькие слезы? Ведь теперь-то ты не выглядишь жалкой старухой.

Тягостные воспоминания разбередили мне душу. Сама того не желая, я заплакала еще горше. Элизабет принялась гладить меня по голове и вытирать слезы, струившиеся по щекам. Всхлипывая, я продолжала:

– Да, теперь я не похожа на ту Жужанну, которую ты увидела всего несколько дней назад. А двадцать лет назад я тоже была очень красивой, но одинокой, ужасающе одинокой. Я наскучила Владу, и он охладел ко мне. И тогда я решила завести себе ребенка. Я похитила у Ван Хельсинга его маленького сына Яна и сделала его бессмертным. Малышу не было и двух лет, он едва научился ходить и лопотал только отдельные слова. Такое очаровательное, невинное дитя... Ван Хельсинг его убил!

Элизабет гладила меня по спине, словно мать, утешающая свою безутешно плачущую доченьку, затем нежно коснулась моих рук.

– Какое чудовище! Скажи, дорогая, из-за чего произошел конфликт между твоим братом и Владом?

– Все из-за того же Ван Хельсинга. Аркадий пытался спасти своего сынка от ритуала вкушения крови, с помощью которого Влад подчинял себе очередную жертву, чья душа должна была достаться Владыке Мрака... Тело Аркадия здесь, в замке. Если хочешь, можем пойти и посмотреть.

Розовые губы Элизабет вытянулись в трубочку (так она выражала свое изумление).

– Его тело... сохранилось? Жужанна, как такое возможно?

– Этого я не знаю, но показать могу. Хочешь?

– Хочу – и немедленно! – воскликнула Элизабет.

Она с умопомрачительным проворством выпрыгнула из постели и принялась одеваться. Не успела я встать, как одетая Элизабет уже подавала мне мое платье.

Я повела ее вниз. Открыв проржавевший замок и подняв полусгнившую дубовую дверь люка, мы спустились в обширное подземелье, располагавшееся под каменной громадой замка. Оно всегда представлялось мне первым кругом ада. Двадцать два года назад я перенесла сюда тело Аркадия. Последним пристанищем моего брата стал темный, осклизлый от плесени каземат, весь затянутый паутиной и покрытый многовековой пылью, в которой тонул крысиный помет. Неподалеку, в ответвлениях подземного лабиринта, гнили кости жертв Влада. Их скопилось столько, что места для новых уже не оставалось, и тогда слуги начали хоронить обезглавленные тела в лесу.

Сколько мучеников, и главный среди них – мой брат.

Чтобы не углубляться в мерзостное подземелье, я поместила тело Аркадия в первую же свободную нишу, выбрав ту, на которой не было ржавых решеток, а внутри не валялись остатки цепей. Я сложила из камней катафалк, накрыла его куском черного шелка, а вокруг поставила свечи.

Тело Аркадия ничуть не изменилось. Обескровленное сердце брата было пробито деревянным колом, настолько толстым, что я даже не могла обхватить его ладонью. Время оказалось не властно над Аркадием. Он и на смертном ложе оставался прекрасным: узкий орлиный нос, густые черные брови и волосы, тяжелые веки с длинными ресницами, навсегда скрывшие его любящие и кроткие светло-карие глаза.

Я очень давно не ходила сюда и теперь, увидев тело брата, разрыдалась. Пусть его последним желанием было увидеть нашу с Владом гибель (как он говорил, ради освобождения наших душ, словно они могли вместо падения в ад устремиться к небесам!), он все равно любил меня, а я его. Узы кровного родства не так-то легко разорвать, даже когда родственники умирают или становятся заклятыми врагами. Когда я погребала Аркадия, я была настолько охвачена горем, что, не колеблясь, пожертвовала бы своим бессмертием, только бы вернуть его. Наверное, и сейчас я могла бы пойти на такую жертву...

Мое восхищение красотой Аркадия не было предвзятым отношением сестры. Даже Элизабет изумленно вздохнула, увидев тело моего несчастного брата. А еще от меня не укрылось промелькнувшее в ее глазах страстное желание, которое она не успела скрыть.

– Жужанна, но как это возможно? – уже в который раз спросила она. – Ведь за столько лет его тело должно было сгнить и рассыпаться в прах.

Не отводя глаз от лица моего любимого Каши, я устало качнула головой:

– Кол пробил не смертного человека, но вампира. А способности неумерших к восстановлению очень велики. К тому же ему не отсекли голову, как это полагается при расправе с вампиром. Видимо, какая-то сила удерживает его тело от разложения.

На меня снова нахлынули картины прошлого, вызвав поток слез.

– Если бы Ван Хельсинг мог, он бы отрезал голову и собственному отцу, – с трудом проговорила я, задыхаясь от слез. – Думаю, что именно так он поступил с моим бедным малюткой!

Элизабет обняла меня и, пока я рыдала у нее на плече, ласково гладила по волосам.

– Только бессердечный мерзавец способен убить собственное дитя! – гневно молвила она. – Не плачь, дорогая. Я позабочусь, чтобы он наконец получил по заслугам. Ты будешь отомщена вдвойне. Когда Ван Хельсинг погибнет, та же участь постигнет и Влада. Точнее, он отправится прямо в объятия Владыки Мрака. Разве не так?

– Так, – пробормотала я, не отрывая лица от ее обтянутого шелком плеча.

– Прекрасно, Жужа! Теперь мы с тобой точно знаем, что нам нужно. Достаточно расправиться с Ван Хельсингом, и тем самым мы погубим и Влада.

Ее слова воодушевили меня, но печаль на сердце все равно оставалась. Мы поднялись наверх. Я испытывала легкий голод и была бы не прочь навестить нашего джентльмена, но Элизабет непривычно суровым тоном запретила мне даже мечтать об этом. Она сказала, что я и так сильно измучила Харкера, поэтому, если не дать англичанину прийти в себя и отдохнуть, Влад наверняка заподозрит неладное и нам станет только хуже (опять Влад! Иногда Элизабет меня просто раздражает. Обладая такой силой, она ходит вокруг Влада на цыпочках, словно втайне побаивается его. Свое поведение она объясняет тем, что, мол, делает все только ради затеянной нами "английской игры". А без таких игр ее жизнь, видите ли, превращается в сплошную скуку. Но когда я говорю ей, что моя жизнь в этом каменном мешке давно превратилась в сплошную скуку, она лишь улыбается и призывает меня к терпению).

Мы вернулись в гостиную. Элизабет всячески пыталась меня развлечь: предложила примерить еще какое-нибудь из своих платьев, потом начала выдумывать мне новую прическу. Я слушала ее щебетание, но горькие чувства продолжали терзать мою душу. Наконец Элизабет объявила, что хочет сделать мне сюрприз. С этими словами она достала из чемодана и подала мне небольшую, обтянутую бархатом шкатулку. То был подарок, который Элизабет приберегала для нашей первой ночи в Лондоне.

Постаравшись придать лицу как можно более восхищенное выражение, я раскрыла шкатулку. Дальше играть мне не понадобилось, поскольку я увидела пару самых восхитительных серег – больших круглых бриллиантов, с которых свисали еще более крупные сапфировые капли. Серьги покоились на бархате в окружении золотой цепочки с громадным сапфировым кулоном, также выполненным в виде капли.

Я была несказанно польщена, получив столь драгоценное (и весьма дорогое) подтверждение любви Элизабет ко мне. На мой вопрос, где и каким образом ей удалось купить этот изысканный подарок, она пояснила:

– Этот гарнитур мне подарили в знак восхищения, когда я выходила замуж. А теперь я хочу, чтобы сии украшения стали твоими, ибо я тоже пока что только так могу выразить свое восхищение.

Я вскочила и расцеловала Элизабет в обе щеки, получив ответный поцелуй. Думаю, подарок мог бы исправить мне настроение, если бы моя возлюбленная вновь не заговорила о Лондоне. Замелькали названия улиц – Элизабет расписывала, как мы отправимся за покупками в лучшие магазины на Пиккадилли и Сэвил-роуд, а потом будем гулять по Гайд-парку. Поначалу я делала вид, будто слушаю с интересом, но долго притворяться у меня не получилось. Былая подавленность вернулась, сделавшись еще сильнее. Ну сколько можно сидеть взаперти в этом гнусном замке и только слушать, слушать, слушать рассказы про Лондон? Уловив мое состояние, Элизабет скинула с меня платье и потащила в постель, решив прибегнуть к самому верному успокоительному средству.

Дописав последнюю строчку, я вдруг поняла, что вчера мы впервые предавались любви, предварительно не насытившись и не измазав кровью свои тела. Элизабет всеми силами старалась поднять мне настроение, но в ее ласках не было настоящей страсти. В конце концов я не выдержала и попросила ее оставить меня в покое. Обидевшись, Элизабет немедленно удалилась. Я не знала, куда она пошла. Даже мой обострившийся слух не улавливал во всем замке ни единого звука. Элизабет как сквозь землю провалилась и отсутствовала до самого вечера.

Стемнело. В бархатисто-синем звездном небе, окруженный туманным ореолом, повис большой желтый круг луны. Вечер был теплым, чарующим. Я ощущала, что Влада в замке нет, и от этого вечер был еще более дивным. Мне сразу стало легче дышать. Даже ненавистный замок обрел романтические черты. Жаль, что рядом со мною не было моей Элизабет. До встречи с нею не только солнечный, но даже яркий лунный свет резал мне глаза, мешая выходить на охоту. Но сейчас свет луны был приятным, зовущим. Ее серебристое сияние напомнило мне о волосах и коже моей возлюбленной.

К счастью, ко мне пришла Дуня, и разговор с ней скрасил мое тягостное состояние. Дуня ревнует меня к Элизабет. Природное добросердечие и уважительное отношение ко мне не позволяют ей выказывать своих истинных чувств, но я и так знаю: Дуне обидно видеть благосклонность Элизабет, направленную исключительно на меня. Я щеголяю в новых нарядах, украшенная драгоценностями, мои волосы причесаны по последней моде. А она? Дуня по-прежнему вынуждена носить истрепанное платье, которое я более двадцати лет назад купила для нее в Вене (правда, невзирая ни на что, оно все равно ей очень идет). Ее рыжеватые волосы заплетены в косу, свернутую кольцами на затылке, – совсем как у крепостных крестьянок Влада в пятнадцатом веке! Сделав Дуню подобной нам, я сознательно решила впредь обращаться с ней, как с равной. Но, увы, сословные различия, засевшие в Дунином мозгу, оказались сильнее моих намерений. Наверное, ей самой больно думать об этом. Чувствовать себя вечной служанкой – что может быть ужаснее? Однако здесь я бессильна что-либо изменить.

Я всячески старалась подбодрить приунывшую Дуню. Помимо прочего, я сказала, что потребовала у Влада добыть для нас пищу, и он согласился. Я уговаривала ее потерпеть совсем немного. Дуня слегка воспряла духом. Конечно, она сейчас сильнее, чем была до приезда Элизабет, но не настолько, чтобы самостоятельно отправиться на охоту (впрочем, даже если бы она и попыталась покинуть замок, то не смогла бы этого сделать – отвратительная магия Влада, запечатавшая все двери, ведущие наружу, действует и на нее).

Пока я говорила, Дуня ерзала на стуле и принюхивалась.

– Живая кровь!

Она вскочила и пошла к выходу, продолжая принюхиваться, словно гончая, взявшая след.

– Доамнэ, я чую смертного человека!

Не успела я вымолвить ни слова, как Дуня выскочила в коридор и побежала в сторону гостиной, расположенной возле комнаты Харкера. Мне не оставалось ничего иного, как побежать вслед за ней. Осторожно открыв дверь, мы вошли в гостиную.

Харкер сидел за столом и торопливо что-то писал в своем дневнике. Он явно не слышал нашего появления, но, будучи человеком восприимчивым, сумел его почувствовать и торопливо обернулся.

– Спать! – приказала я, пустив в ход свои чары. Англичанин послушно встал. Зажав в одной руке перо и дневник, другой он стал неуклюже придвигать к окну узкую кушетку (днем из окна открывался захватывающий вид: пропасть, на дне которой едва виднеется поросшая лесом долина, а вдалеке – величественная гряда гор с заснеженными вершинами). Когда кушетка оказалась возле окна, англичанин улегся на бок и немедленно захрапел. Лежа на боку, он храпел не столь громко и отвратительно, как на спине (в любом случае, если он и впрямь обручен, мне очень жаль его будущую супругу).

Дуня захлопала в ладоши и весело засмеялась, как ребенок при виде подарка.

– Какой хорошенький! – воскликнула она.

– Гость Влада, – предупредила я, мысленно соглашаясь с Дуниной оценкой.

Сейчас Харкер выглядел куда привлекательнее, нежели в постели: рубашка, брюки, жилет – одежда неброская, но свидетельствующая о хорошем вкусе хозяина. Каштановые волосы были сильно напомажены. Подбородок оброс темной щетиной (видимо, англичанин решил отпустить бороду), что придавало мальчишескому лицу более мужественное выражение и делало щеки и подбородок тоньше и рельефнее.

Мой приказ погрузил Харкера в столь глубокий транс, что его пальцы разжались и дневник с пером упали на кушетку. Кончик пера, на котором было еще достаточно чернил, вонзился в старинную парчовую обивку, мгновенно поглотившую непривычную влагу. Вскоре от чернил осталась лишь маленькая черная клякса, которую уже не отмоешь никаким мылом.

– Ах, эти беспечные гости! – воскликнула я тоном рассерженной хозяйки. – Никакого уважения к чужим вещам!

Схватив перо, я сунула его англичанину в карман жилетки. Затем я раскрыла дневник, надеясь обмануть Дуню и заставить ее поверить, будто впервые вижу этого благовоспитанного джентльмена.

– Тьфу ты! Что за каракули? Писал, как курица лапой. Почему он не желает писать на нормальном английском языке?

Я опустила руку, в которой держала его дневник, и, взглянув на спящего мужчину, тоном гипнотизера приказала:

– Отныне, сэр, вы будете только думать, что пишете на этом тарабарском языке, но в действительности вы будете писать по-английски, разборчиво и понятно, так, чтобы я смогла удовлетворить свое любопытство.

Наклонившись, я запихала дневник в тот же карман, что и перо.

Дуня, не отрываясь, глядела на Харкера. Ее рот был приоткрыт, обнажая блестящие острые зубы, а глаза горели таким нестерпимым голодом, что мне стало ее искренне жаль. Однако невидимая стена страха удерживала Дуню от вожделенной трапезы.

– Нельзя мне! – шептала она, обращаясь не к Харкеру и не ко мне, а к себе самой. – Нельзя! Он меня в порошок сотрет...

"Он", естественно, относилось к Владу. Мне захотелось ей сказать: "Глупышка моя, хватит бояться Влада. Этот человек – твой. Бери его!" Но прежде чем произнести эти слова, я почувствовала (именно почувствовала, а не услышала) цоканье острых каблучков... В дверном проеме возникла Элизабет. Почему же я так поздно ощутила ее приближение? Или она намеренно двигалась бесшумно почти до самой двери?

У меня отлегло от сердца, когда я заметила, что Элизабет больше не сердится. Она весело улыбалась. Приподняв подол платья, Элизабет быстро вошла в комнату и с любопытством поглядела на Харкера.

– Ого! Наш англичанин решил прикорнуть на новом ложе.

Я оставила Дуню вздыхать над запретным плодом и подошла к Элизабет. Та обняла меня за талию и поцеловала в щеку, словно и не сердилась вовсе. Видя ее благодушное настроение, я решилась заговорить о Дуне и обратилась к Элизабет на английском, чтобы верная горничная ничего не поняла:

– Мне больно смотреть на то, как она мучается. Она изнемогает от голода, а этот дурацкий страх перед Владом не пускает ее. Пожалуйста, дай ей насытиться, как и мне тогда, – чтобы не осталось следов.

Честно сказать, я сильно опасалась, что моя просьба вновь рассердит Элизабет либо мне придется выслушать уже известную песню про ее нежелание понапрасну тратить силы, которые она приберегает до момента нашего отъезда.

Но Элизабет только шутливо нахмурилась и потрепала меня по щеке. Уголок ее рта дрогнул, отчего на подбородке образовалась чудесная ямочка.

– Дуня, дитя мое, – обратилась она к несчастной горничной, – можешь спокойно утолить голод. Этот человек – твой. Только не погуби его, иначе Влад разъярится, а я не сумею тебя защитить.

Дрожа от желания и ужаса одновременно, Дуня недоверчиво поглядела на Элизабет.

– Доамнэ, если я его возьму, Влад непременно заметит следы от укуса!

Я приблизилась к ней.

– Не бойся, не увидит. Элизабет умеет удалять такие раны.

Ох, моя бесхитростная Дуня! Вся несложная гамма чувств была написана на ее милом лице. Конечно, она сразу насторожилась, когда я сказала ей про способности Элизабет, и догадалась, что я уже видела это своими глазами. А значит... я тайком от нее – своей верной и преданной спутницы – насыщалась кровью англичанина. Но высказывать мне свое недовольство Дуне сейчас было некогда, поскольку ей предоставлялась чудесная возможность вдоволь насытиться кровью Харкера, не опасаясь возмездия.

Как всегда бывает в таких случаях, голод оказался сильнее гнева. Она наклонилась над англичанином. Веки Харкера дрогнули. Он открыл глаза и уставился на Дуню с тем же вожделением, как в тот раз взирал на меня. Его губы сладострастно приоткрылись. Чем ближе наклонялась к нему Дуня, тем сильнее разгорался внутри меня знакомый огонь.

До чего же медленно она приближалась к его шее. Такого трепета страсти, но не безудержной, а почтительной, я еще не видела. С удивительной нежностью Дунины зубы коснулись его шеи, именно коснулись (мне казалось, она с жадностью вопьется в его едва заметно пульсирующую вену). Дуня была сейчас красива, как античная статуя: чувственно полуопущенные веки, бледное хрупкое лицо на фоне более грубого, раскрасневшегося лица Харкера. Локон волос, выбившийся из ее косы, упал англичанину на щеку и свернулся черной с рыжим отливом змейкой.

Дуня замерла и медленно закрыла глаза, наслаждаясь экстазом, который породило в ней ожидание.

Но зато я была голодна! Голодна! Голоднее, чем когда-либо. Но теперь я уже знала, что одной крови для утоления моего голода недостаточно. Прижав руку к вздымающейся груди, я взглянула на свою Элизабет.

Она так же, как и я, была опьянена предвкушением. Моя возлюбленная стояла с полуоткрытым ртом. Ее кожа, как и у Харкера, блестела капельками пота. Но в отличие от него, синие глаза Элизабет были широко распахнуты и в них пылало откровенное желание.

Только желала она не меня и не англичанина.

Меня захлестнуло волной жгучей ревности. Как смеет Элизабет бросать такие взгляды на Дуню? Как смеет она испытывать страстное влечение к кому-то еще, кроме меня?

Но вскоре эти мысли отступили, сменившись удивлением. Худенькая Дунина спина изогнулась. Это движение плеч было мне хорошо знакомо – характерная поза вампира, приготовившегося к удару.

Удара не последовало. В застоявший воздух гостиной ворвался ураган.

– Оставь его! – загремел Влад.

Дуня испуганно вскрикнула. Кинув на пол большой холщовый мешок, Влад бросился к ней. Раньше чем мы с Элизабет сумели опомниться, Влад сжал Дунину шею большим и указательным пальцами, поднял бедняжку с колен и отшвырнул с такой силой, что она, пролетев по воздуху, с громким шлепком ударилась о стену.

Дуня, естественно, не пострадала (она лишь боязливо забилась в угол), но зверское обращение с моей горничной взбесило меня. А если бы на месте Дуни оказалась я или Элизабет? Осмелился бы он поднять на нас руку?

Мой гнев разгорелся еще сильнее, когда Влад заорал, обращаясь к нам:

– Как вы посмели дотронуться до него? Я ведь запретил даже смотреть в его сторону! Этот человек принадлежит мне!

И тут я не выдержала.

– Зато мы не принадлежим тебе, и мы голодны! Каким же тираном надо быть, чтобы морить голодом своих близких, а потом набрасываться на обессилевших женщин, когда у них появляется возможность немного насытиться? Говоришь, он принадлежит тебе? Но не мы привели его сюда – он сам забрел в эту гостиную. Судьба позаботилась о нашем пропитании, раз тебе нет дела до нас!

От моей дерзости у Влада налились кровью глаза. Наверное, не будь рядом Элизабет, он попытался бы меня убить. Но, как ни странно, Влад вопросительно поглядел на нее, она же ничего не сказала, а только ответила странной полуулыбкой. Глаза Элизабет оставались холодными и жесткими, полными такой же дикой ярости.

Думаю, Влад боится Элизабет, ибо, помолчав, он медленно произнес:

– Когда Харкер выполнит все, что мне нужно, я отдам его вам. А пока хватит с вас и этого.

Он кивнул на грязный холщовый мешок. Оттуда слышались резкие звуки, напоминавшие кошачье мяуканье. Однако запах был вполне человеческим – пахло теплой кровью.

Подняв англичанина на руки (к счастью для Харкера, он находился в обморочном состоянии), Влад удалился столь же быстро, как и появился. Воспрянувшая Дуня выбралась из угла, подбежала к мешку и развязала веревку. Мокрая холстина осела на пол, и мы увидели чумазого малыша. Мальчишке было не больше года. Его чумазые щеки блестели от слез. Малыш взглянул на Дуню и сразу же успокоился, крики сменились громкой икотой, от которой забавно вздрагивало все его тельце.

Элизабет повела носом и, брезгливо поморщившись, поднесла к лицу кружевной платочек.

– Как от него пахнет!

Я шутливо погрозила ей пальцем.

– Нет, дорогая. Вспомни Александра Поупа: "Ты пахнешь. Все остальное – воняет"[11].

Дуня, не понимавшая тонкостей английской поэзии, сказала с простонародной откровенностью:

– Обмочился со страха. Велика важность!

Избежать наказания и получить кое-что на ужин – моя бедная горничная сияла от радости. (Когда донимает голод, первыми исчезают восприимчивость к запахам и брезгливость.) Малыш, думая, что она улыбается ему, в ответ тоже заулыбался и протянул к ней пухлые пальчики.

– Иди ко мне, маленький, – проворковала она.

Подхватив ребенка на руки, Дуня закружилась с ним, одновременно щекоча ему животик. Ребенок урчал от удовольствия. Потом она начала щелкать пальцами возле его ушей. К этому развлечению малыш остался равнодушен.

– Наверное, глухой, – пробормотала Дуня.

Еще один подарок нашего "щедренького" Влада: грязный, воняющий мочой, глухой ребенок. Скорее всего, родители с радостью избавились от него.

– Он весь твой, – сказала я Дуне.

Дуня не удивилась тому, что я не собираюсь участвовать в пиршестве. Прижавшись к детской шейке, она с голодной страстью поцеловала ребенка. Малыш захихикал: ему было щекотно. Но смех мгновенно сменился ужасающим криком, едва Дунины зубы прокусили его кожу. Крики быстро стихли. У ребенка стекленели глаза. Дунины челюсти безостановочно двигались. Через минуту малыш обмяк. Тогда Дуня подсунула ему под голову локоть, чтобы сосать кровь, не слишком нагибаясь.

Зрелище это странным образом сочетало в себе умиротворенность и распаляло страсть. Мне захотелось присоединиться к Дуне и тоже обнять этого малыша, из которого неотвратимо уходила жизнь. Я взглянула на Элизабет и поймала схожее желание. Ее глаза вновь пылали от страсти.

Неужели я ревновала ее к Дуне? Да, как ревную и сейчас, когда Дуня спит в объятиях Элизабет. Но вчера ревность моя была недолгой: поймав на себе мой взгляд, Элизабет соблазнительно улыбнулась. Ее улыбка подействовала на меня, как волшебный бальзам, и вместо ревности я наполнилась любовным огнем. Я не стала противиться, когда Элизабет положила мою руку себе на грудь, прижала своей ладонью и подвела меня к Дуне.

До сих пор не могу понять, какой бес в меня вселился. Я даже плохо помню подробности того, что иначе, как оргией, не назовешь. Мы все втроем предались безудержной страсти, подогреваемой детской кровью. Я несколько раз входила в них обеих, а они – в меня. Только одна картина четко запечатлелась у меня в памяти: обнаженная Элизабет стоит на коленях и исступленно кричит: "Еще, еще!", а мы с Дуней, держа умирающего ребенка за пятки, трясем его тельце, чтобы последние капли крови упали на грудь и лицо этой необычной женщины. Она лихорадочно втирает их себе в кожу, будто целебный эликсир.

Когда все закончилось, Дуня была не в состоянии двигаться. Наши тела стали липкими от детской крови. Элизабет понесла Дуню к себе, я потащилась следом. Там мы все трое рухнули на громадную постель. Я провалилась в сон и проспала до рассвета.

Как все это странно. Я в замешательстве. Время от времени на меня накатывает ревность к Дуне и злость на Элизабет. Но проходит минута-другая, и я готова смеяться над своими глупыми чувствами. Знаю только одно: я должна уговорить Элизабет немедленно увезти меня в Лондон.