Князь Рысев 3

Глава 22

Я рванул с места в карьер. Нерешительность испарилась, исчезла, словно дым. Героизм лежал на моем теле баффом: словно пронырливый, избалованный мальчишка, он копался в недрах моей души, норовя вытащить все, что покажется ему интересным.

Меня посещало одно озарение за другим. Теневым хватом я располосовал очередной готовый лечь на гладкое покрывало камня мазок — Кисть Мироздания не поняла моих эксцессов. Словно видя во мне назойливую муху, она спешила оградить меня растущим прямо из-под земли маревом стекла, обратить все в причудливую россыпь мозаики.

Варваром, не ведающим прекрасного, я прорвался сквозь нее в прыжке, разбивая пока еще хрупкую преграду собственным телом. С размаху, не прекращая движения, вонзил кулак в растущую из брошенной наземь кляксы фигуру. Словно была сделана из точно такого же стекла, она взорвалась брызгами. Остаток я добил ногой, подхватил похожее на дубину щупальце, поудобней взвесив в руке.

Егоровне было худо. Художник измывался над старухой: в совершенстве овладев артефактом, спешил обратить ее ноги в месиво. Краска липла к мохнатым ногам, разъедая копыта. Черная книга оборачивала ее ошибки вспять, не давая хозяйке окончательно сгинуть. Кисть Мироздания давила на старуху, спеша обратить ее всего лишь в рисунок на стене. Огненной дьяволицей она скакала от одного накинутого на нее образа к другому. Раздувая щеки, впивалась в жидкую плоть возникшего перед нами чудовища — чтобы в тот же миг быть отброшенной назад.

Он бил щупальцами плетей во всей стороны. Стремясь настигнуть меня, метил в голову, грудь и ноги. Мелкая сошка, неуместный человечек вдруг оказался до безобразного проворным и начал представлять угрозу — разве такое прощают?

Я бил импровизированной дубиной наотмашь и с размаху. Всякий раз она хрустела, рассыпаясь в крошево осколков, становясь острее. Я, наконец, начал ощущать себя точно так же, как Алиска на этом званном вечере для элиты.

Без клинка никуда.

Я читал его, словно открытую книгу. Перед глазами бежали строки характеристик — и мне было смешно. Какие характеристики могут быть у сгустка краски? Никакие ловкость, сила и интеллект? Так они ему никогда и не были нужны. Система, спешившая огласить класс любого, кто только возникнет передо мной, теперь пасовала и не знала, что делать. Как будто извиняясь, подсовывала другое. Ну, спрашивала она, хочешь глянуть его способности? Хочешь посмотреть особенности?

Я хотел. О, я крайне, блять, попросту мечтал взглянуть, чем же особенна эта навозная куча передо мной.

К моему удивлению, он не до конца решил перестать быть человеком, оставив где-то в недрах отвратного месива кусочек самого себя старого. Где-то на задворках сознания несчастного по-прежнему жила и не тужила любовь к моркови. Вот кто бы мог в здравом уме представить, что нечто, раздевающее Егоровну, срывающее со старухи демоническую броню, попросту обожает хрустеть этой рыжей дрянью? Тут оставалось разве только что в ладоши похлопать от важности добытой мной информации. С такой-то хоть черту в рыло, хоть бесу в зад!

Героизм противился сарказму. Словно взбудораженный пес, почуявший скорую прогулку, бафф не давал мне покоя. Вперед, скорее, быстрее — разве здесь можно медлить?

В особенности зная, что у врага богатый внутренний мир?

Особенность снова показалась мне до безобразного смешной, но я закусил губу. Мысли в голове трещали, не желая складываться в единое целое. Ничего, заставим!

На ум приходил бой с Трусиками Погибели. Думай, стучал по лбу здравый смысл, предлагая воспользоваться тем же советом и сейчас. Ухмыльнулся — здесь и сейчас я стоял где-то на грани самого безумного безумия. Священники рисуют в своих проповедях загробную жизнь, состоящую сплошь и рядом из наслаждения в раю за праведность да страдания за земные грехи. Теперь-то я уж точно знал.

Врали-с!

Все, что тут поджидало на самом деле — это сражение с демоническими труселями да сгусток краски, вражеский шпион. А, ну и попытка задушить песню на полуслове — так, чтобы не скучалось.

Богатый внутренний мир, богатый внутренний, богатый внутренний мир…

Характеристика, которой его наделило ясночтение, почти отскакивала от зубов. Описание, подмигнув, гласило, что сей персонаж любит купаться в лучах славы, а когда оной нет — окукливается, уходя в собственные фантазии с головой. Кукольный, крохотный, маленький собственный мирок внутри этого гнусного тела.

Что делать дальше, я понял почти сразу же. Здравый смысл хватался за голову, крича, что я поддался наивному порыву, что все, что произойдет дальше — ошибка! Я же кивал, вторя ему. Все, что дальше, — ошибка. И обязательно, всенепременно безумие. Но в комнате, где стихи пляшут краковяк, оживают картины, а песни порождают образы перед глазами, только и остается, что полагаться на безумие.

В конце концов, никто ведь не живет вечно, правда?

Художник отшвырнул Егоровну, словно надоевшую игрушку. Все в нем манило меня к себе — он будто приглашал подойти ближе еще на шаг и встретить свою судьбу.

Я не заставил его долго ждать. Он возносил передо мной одну преграду за другой — и каждая находила свою погибель от моей руки. Ясночтение вело меня, словно по наитию, подсвечивая чужие слабости. Кто бы мог подумать, что оно так может?

Бафф героизма был тому виной. Он спешил улучить каждую мою способность в десятки, если не в сотни раз, и родовой дар не был исключением. Я чувствовал, что ясночтение оберегает, пряча совсем уж немыслимую для моего рассудка информацию за нечитабельными кракозябрами. Оно не спрашивало разрешения, активируя дьявольскую эгиду — там, где раньше я мог быть неуязвим лишь на три с половиной секунды, оно обратило меня в самого настоящего терминатора. Тень клонами меня самого себя расползалась по и без того узкой комнатушке, обещая обратиться в самую настоящую многорукую армию. Они выглядели как источающие ненависть демоны, и, уверен, сам я выглядел не лучше.

Словно не ведая иного пути, не собираясь скакать в танце немыслимого сражения, как Егоровна парой минут до меня, я решил идти иным путем.

Нельзя задушить искусство, нельзя убить стих. Творчество вечно, рисовать можно как красками, так и кровью — никто особо и не заметит разницы. Так был ли смысл месить тушу передо мной, словно комок теста? Она ведь и никогда и ни за что не обратится булкой хлеба…

Не помня себя, нырнул внутрь нее, цепляясь за края платья надежды, умоляя ее в этот раз не подвести. Мироздание лыбилось мне в ответ, будто вопрошая: отчаянные времена требуют отчаянных мер, правда, парень?

Ответить я не успел.

Капля мировой акварели булькнула, принимая меня в себя. Ушей коснулся легкий гогот мерзавца — шелестом своих мерзких отростков он насмехался. Дурачок, кричал он, тебе стоило забиться в самый дальний угол после своего чудесного спасения и благодарить судьбу. Бежать назад к лифту, возноситься наверх, звонить в колокол всеобщей паники. Но теперь ты сдохнешь точно так же, как этот треклятый булыжник!

Я проваливался сквозь целую бесконечность, обращая падение в полет чистой фантазии. Все, что мне требовалось, так это дорваться до Кисти Мироздания.

Там, за той гранью иллюзорного мира, она виделась мне божественным ничем, легкими мазками оставляющими на ткани реальности чужой замысел. Недостаточно было зачеркнуть что-то, чтобы уничтожить, испарить, обратить в ничто. Нет, мир не умел принимать резкости, не желал ухать в пучины чужих капризов.

Строгой учительницей мироздание следило, как и кто управляется с ней. Женщина, она желала ласки, а не дикой грубости. Чужую смерть, говорила она, надо изобразить на ткани бытия нежностью красок, и только тогда я позволю чуть-чуть нарушить правила.

Иначе наказание.

Месиво, в которое обратился вражеский художник, было именно таковым. Неумело используя артефакт, он сам обращался в игрушку мироздания. Камень поэзии спешил обратить любого, кто коснется его, в богатство сюжета. Вытянуть переживания и старые обиды, словно жилы, и сделать их кровью будущих произведений. Кисть Мироздания же этим наказывала. Несчастный сам стал лишь ожившим комком краски, рисуя уже из самого себя.

Егоровна лгала и не краснела, преувеличивая достоинства родового артефакта Ломоносовых. Нет, при помощи него нельзя сотворить победу из ничего. Нельзя нарисовать из коммунизма капитализм, не порушив сотен преград, не сломав тысячи законов. Мир не позволит, мир изогнется, плюнет в тебя твоим же желанием изменять.

Но при помощи него и в самом деле невозможное можно было обратить в допустимое. А там ведь и до чуда недалеко, правда?

Всеми фибрами души я надеялся только на то, что ясночтение мне не солгало. И что я правильно понял и прочитал все свойства той субстанции, что когда-то была человеком.

Приняв меня внутрь, надеясь залить жижей рот и нос, он толкал меня все глубже и глубже в себя.

На вкус он был как акварель.

Тьма перед глазами лопнула, тесный плен масляных объятий выплюнул меня за грань физического мира.

Нечто образное можно победить только образностью.

Зал чужого сознания был огромен, как самомнение творца. Мраморность плит, величие скульптур, яркость картин — он не ведал сытости в роскоши. Мне на миг представился плюгавенький дедуган, жизнь которого сплошь и рядом состояла из попыток угнаться за успешными. Друзья давно богаты и известны, а он лишь просадил отцовское состояние на безделицы, но жаждет доказать всем и каждому, что у него есть еще порох в пороховницах! Не замечая, что принимает за него лишь смрадную пыль да прах былого величия.

Он вышел встречать меня самолично. Камзол, кафтан, какая разница? Лицо закрывала деревянная, по-клоунски изукрашенная карнавальная маска. На ней блестели бусинки жемчуга, место глаз занимали розовые сапфиры. Даже в такой мелочи доходяга хотел выделиться.

Быть не как все.

Я смотрел на него и видел таким, каким ему хотелось бы быть. Он стискивал в руках Кисть Мироздания — изумрудный, блещущий золотом посох.

Я поднялся, отряхнув штаны, сделал ему шаг навстречу. Художник молчал, хотя его разрывало разразиться тирадой, спеть панегирик в собственную честь.

Героизм бурлил в моих венах, не давая сделать и шага назад. Словно готовая обрушиться комета, я рванул ему навстречу. Казалось, что с каждым шагом я разрастаюсь до небывалых размеров. Под ногами хрустела мраморная плита, дрожали некогда крепкие, непокорные стены — словно само мое появление здесь внесло сумятицу в душу художника. Мерзавец не ожидал встретить меня в своем маленьком, укромном, нарисованном только для него уголке.

Огромными, размером с булыжник, кулаками я метил в его голову. Стоявший столбом до того противник пришел в движение, словно часовой механизм. В нем не было ни ловкости, ни силы, ни проворства — была лишь абсолютная точность.

Посох отбил мою атаку, врезался в брюхо, заставил согнуться. Словно мне на плечи рухнула вся тяжесть мира, я разом потерял контроль над руками — ослабленные, они обвисли, словно плети. Вонзив посох в пол, используя его как рычаг, художник врезался в меня обеими ногами, отшвырнув мою тушу, словно игрушку.

Меня бросило — мячом я заскакал по плитам пола. Осколки больно вгрызались в спину, бока и живот, руками же я прикрыл лицо и голову. Вовремя.

Не желая дать мне и мгновения на то, чтобы встать, мерзавец изобразил прямо надо мной меня же самого. Бледную, лишь издалека похожую копию, но столь же целеустремленную, как я сам.

Рисованный Рысев обрушил мне на голову стиснутых замком рук удар.

У меня зазвенело в ушах: больно же, блин! Нет, я, конечно, люблю, дивясь собственной глупости, отвесить себе пару ментальных тумаков, но не до такой же степени!

Кубарем покатился, уходя от спешащих раздавить меня ног.

Рисованный я почти и не походил на самого себя. Руки-линии, пальцы-мазки, вместо лица какая-то расплывчатая, похожая на голову лишь очертаниями блямба.

Цветом мой портрет наградили самым невзрачным — бежевым.

Я поймал рисунок захватом ног, словно ножницами, рывком повалил наземь, тотчас же оказавшись сверху. Впечатал паскуднику хорошего люля прямо в то, что у него было вместо лица. Увидеть кровь я не надеялся, а потому не жалел сил. Рисунок должен был оставаться рисунком, и никак иначе.

Меня, словно непослушника, резко дернули за шкирку — затрещала, разрываясь по швам, свеженькая рубаха. Щеки тотчас же ощутили на себе вкус мокро хлещущих пощечин.

Словно меня кто-то желал привести в чувство.

Я искал того нахала, что смел держать меня, словно нашкодившего котенка: и для этого недруга припас парочку малоприятных сюрпризов.

Вторая моя копия получилась лучше — художник не терял времени даром. Охваченный потоком вдохновения, он творил из черноты озлобленности нового меня. На тот раз у лица были глаза и губы, сам я был намалеван более плавными, четкими очертаниями.

Но что такой художник без фантазии? Всего лишь фотоаппарат, запечатляющий скучную действительность.

По мнению нового владыки Кисти Мироздания, я был скучен до омерзения.

Посох в его руках описал красивый круг над головой, торцом грянул о плиты пола. Зазвенели цепью висящие кольца. Рукой божка местного разлива у второй моей копии выросли рога. Ноги стали походить на бесовские копыта, натруженные руки были толщиной едва ли не с хороший дуб.

Как мешок картошки, он швырнул меня оземь. Острая боль разошлась по всему телу взрывом, во рту я ощутил металлический привкус. В глазах потемнело, где-то на окраинах сознания испуганной птицей билась мысль.

Кабзда ребрам. Ребрам кабзда.

Хотелось свернуться калачиком. Боль хлопала меня по щекам, ласково шепча, что это еще не конец. Она вернется скоро, сразу же после рекламной паузы, ну а мне... мне она советовала хотя бы раз в жизни смириться с собственным поражением. В конце концов, не бывает тех, кто раз за разом скачет по граблям и выходит с целым лбом.

От второго удара, которым можно было размозжить мне голову, я закрылся эгидой. Словно желая вернуть всю вложенную мощь нападавшему, его отшвырнуло инерцией, заставило сделать несколько шагов назад, попятиться.

Тупым, нелепым нечто он оглядывал мое тело, не желая верить, что у него ничего не получилось.

Я криво и горько ухмыльнулся — ну же, дружище, прояви хотя бы одну черту моего характера, будь поупрямей, попробуй еще раз.

Он и попробовал.

И тут же взорвался радужными брызгами. Рисованная туша разом обратилась в булькающий, чудом зависший в воздухе поток воды. Каплей он рухнул вниз, обращаясь раскидистой лужей.

Я ухмыльнулся вновь — встать на колено стоило огромных усилий. Еще не меньших стоила способность влить во вражину нестерпимую боль.

Героизм звал вперед, героизм тащил на подвиги. Словно толстый, надоедливый ангел над правым ухом, он цеплялся пухлыми ручонками, силился поднять на ноги, толкал в спину. Вон, мол, противник. Бей, беги, борись!

Со всем из перечисленного был полный непорядок. Стиснув зубы, стараясь не обращать внимания, как колет в боку, я сделал несколько шустрых шагов в сторону художника и понял, что не смогу.

Тот хохотал от вида моей боли, беспомощности и страдания. Словно решив подразнить меня, спарил ближе, оказавшись едва ли не у самого моего лица. Рассыпался бабочками, когда я попытался врезать ему прямо в нос, издевательски поддал пинком под зад, сразу же соткавшись у меня за спиной.

Я снова упал на колено, плюнул густой, липкой кровью. Наверняка задето что-то важное, дело дрянь. Поганец же широко расставил руки, будто собирался обнять весь мир и сразу. По его лицу в прямом смысле этого слова гуляла улыбка — а может, это уже у меня попросту двоилось перед глазами.

Словно чеширский кот, он был непоколебим и не ведал насыщения в словах. Безмолвных, не осмелившихся сотрясти местную тишину своим звучанием, но словах.

Словно волшебной палочкой, он раскачивал посохом, а я понял, что он делает.

Рисует для меня новую судьбу.

Был князь Рысев, стал крестьянин Крысев. Мир будет вопить от обиды, мир не захочет принимать столь наглое коверканье сути бытия, но что-то мне подсказывало, что это вряд ли меня спасет.

Унижения я переживу вряд ли.

Красную молнию я увидел лишь краем глаза. Словно плеть, она щелкнула по возникшей перед ней преграде, рванула сквозь нее, будто через воду. Художник успел лишь поймать ее взглядом, широко раскрыл рот — то ли для ругательства, то ли для крика. Кисть Мироздания в его руках завершила разбег — ярко-красный хвост обвился вокруг него, резко рванул на себя; кто ж мог представить, что у Биски в задинах такие силы?

Я смотрел на нее, не скрывая улыбки. Козырь, который я хранил в рукаве на самый крайний случай, лег на стол неожиданностью.

Посох вылетел из рук художника, металлической палкой покатился по полу, звонко загремел цепями.

— No-o! — Враг, наконец, нарушил обет молчания, заголосил. Словно ребенок, лишившийся дорогой игрушки, споткнулся о полы собственного одеяния, рухнул на колени, потянул руки к утраченному.

По мыслям Биски я должен был швырнуть собственное тело в тройном прыжке, мягко приземлиться и заграбастать треклятую палку.

Ага, конечно. Весь мой максимум действий сводился к натуженному кряхтенью в тщетных попытках хотя бы снова встать.

Биска широко расставила ноги, припав руками к земле, опираясь о нее растопыренными пальцами. Хвост гулял из стороны в сторону, словно в надежде обмануть хозяина этого места.

Едва он на миг оказался от нее в опасной близости, она полоснула его когтями по лицу.

Он ухмыльнулся, несмотря на боль, поправил сползшую набок маску. Сквозь свежую трещину проглядывала пустота — даже здесь, в нарисованном для одного него мире, он начинал терять человеческий облик.

Решив, что идти на дьяволицу как есть — чистое самоубийство, он поверженно развел руками, будто принимая ее правила игры.

Только затем, чтобы через мгновение щелкнуть пальцами — голодные псы, брызжа слюной, рванулись к дьяволице с мраморных постаментов.

Не ожидавшая подобного демоница замешкалась. Первая псина получила пинок в самую шею, тут же сбавила прыть, но вторая отчаянно вцепилась в плоть дьяволицы.

Биска вскрикнула — пес принялся терзать ее, словно подушку-игрушку

Дьявольская черная кровь брызнула, чернильными каплями оседая на битых плитах пола.

Я рванул к девчонке на выручку сквозь боль и отчаяние. Падая, спотыкаясь, вырывая у подлого расстояния еще кусочек, несся к ней.

Обиженная гончая, только что отведавшая Бискиного недружелюбия, покачала головой. Сверкнули клиновидные клыки, полные озлобленности глаза выбирали цель — шея или лодыжка?

Ясночтение говорило, чтобы я не верил своим глазам. Совершенно по-детски удивляясь, оно вопрошало: какие же это псы, когда это волки?

Когда создатель завершал их облик, он был в дурном настроении. Решив, что имена достойны людей, а не подобных тварей, он лишил их даже этого.

Взамен наградил свойствами рисунка.

Художник спешил поднять посох. Он нарисовал этих бестий задолго до того, как я ворвался в его уютный манямирок.

Как будто бы я здесь был уже не первым.

Они резонируют от боли, не в силах вытерпеть больше положенного порога. Я поторапливал свою абилку, та умоляла выждать хоть еще чуть-чуть — ну не может же она пойти против кем-то заложенной системы.

Завидев меня, рисованный волк сменил жертву. Широко разинув пасть, желал откушать моих телес.

Я вложил в удар все, что у меня только было. Мана сплеталась с отчаянием, цеплялась за героизм, покрывая мою руку мраком. Хищник тотчас же обратился из кровожадной твари в готового наделать лужу щенка. Ладонь вклинилась в его пасть, несчастная псина успела заскулить перед тем, как я пробил ее насквозь. Кулак рвался сквозь стену потрохов. Не выдержав, волк лопнул, будто мыльный пузырь. Биска колошматила по полу копытами, отчаянно визжала — волк не желал добивать демоницу сразу. Ему нравились ее боль, крики и отчаяние. Как только она выбьется из сил, как только жуткие, рваные раны не дадут ей возможности и пошевелиться, он поставит свою лапу ей на грудь и сомкнет клыки прямо на шее — быстро и без изысков.

Сейчас же его взор скользнул по мне. Судьба только что павшего собрата ему нравилась меньше всего на свете. Отскочив от дьяволицы, он припал на передние лапы, оскалился почерневшими от ее крови клыками. В глазах пылала ненависть вместе с яростью — будто лично мы с дьяволицей у него последнюю кость за ужином отняли.

Он чуял мою слабость, чуял боль, страдания и немощность. Буквально все во мне говорило лишь об одном — мой рывок был случайностью и ничем больше. Из опасного врага я вот-вот должен был обратиться в легкую добычу.

Волк прыгнул. Подушки лап показали острые, черные когти, разинутая слюнявая пасть неслась мне навстречу — словно тварь собиралась проглотить меня целиком.

Я воззвал к прежним силам, но те отказали. Теневой хват отрицательно покачал головой, а эгида — ну что, как чуть чего, так сразу эгида? Нашел бы уже что-нибудь получше…

Я бил размашисто и отчаянно — кулак врезался в мохнатый бок, сбив прямой прыжок волка. Отлетев в сторону, тот приземлился на все четыре лапы, тотчас же атаковав вновь. Боль решила, что я всласть покомандовал и хватит мне уже игнорировать ее присутствие — что я, избранный какой-нибудь?