Княжич, князь

Глава XVII

— А он тогда говорит: ежели мы с тобою к Шульге заглянем да по чарке-другой опрокинем за те славные деньки ратные и всех сотоварищей павших — неужто отцы твои против будут?

— Так и сходил бы — не вижу в том никакого греха, — сказал отец Варнава. — Или в смущении пребываешь оттого, что этого Стефана вспомнить никак не получается?

— Сотня князя Бобреца в лощине до полудня хоронилась, как и сговаривались. Потом крыло наше десное держала — это помню, да… Ну, еще кого по имени, кого лицом только. А вот этого самого Стефана — ни так, ни эдак.

Привычно ссутулившись, десятник Залата подвигал тяжелыми руками на коленях. Добавил угрюмо:

— И не только в том затык, что его не помню. Не глянулся он мне, сразу не глянулся — и всё тут. Даже до того еще, как штуки эти свои стал со мною проделывать — ну да я об этом говорил уже.

Отец Власий постучал посохом, приподнял его и принялся внимательно разглядывать отметину на полу. Не поднимая головы, произнес:

— Если еще раз попрошу повторить, только теперь неспешно и не столь путано — не обидишься ли?

— Чего ради? Ну подсел он ко мне, зазнакомились, разговорились, то да сё… Стал рассказывать, что было ему некогда откровение перед битвою: дескать, останется в живых да еще и не пораненным вовсе, ежели даст обет до конца дней своих навещать ежегодно любую обитель и целую седмицу трудиться там во славу Божию. Ну он и дал, вестимо дело, — как же тут не дать-то, так ведь? Я тогда спрашиваю его: а что, брат, за битва была такая? А он и говорит: да та, что о двунадесятом лете случилась при городишке Уэкскюль. Ну, это когда кюстенландцы у Великого Князя Дороградского помощи запросили супротив Ордена Седьмой Печати…

Он поискал взглядом какой-то поддержки на лице отца Варнавы.

— Ведаем, — коротко ответил настоятель, кивнув.

— Ага… А я удивился и говорю ему: вот те на! Так я тоже в сече той был. Дружина князя Вука, Деянова сотня, коль слыхал. О той поре меня во десятники и поставили. Оно ведь там как вышло-то: тяжелая конница герцога поначалу наших копейщиков…

— Ты что-то начинал о взгляде этого Стефана, — напомнил отец Власий, не позволяя потоку десятниковых воспоминаний раскидываться вширь. Окованный конец посоха опять ткнулся в пол и начал посверливать его.

— Ну да… Это когда он стал расспрашивать, мол, не тяжко ли трудничаю для обители за кров да харчи, не ночами ли… Ты, говорит, и сейчас, как сонный — спать хочешь? И давай глядеть на меня. Голос участливый, мягкий, а у самогó глаза такие, что… Я Белого Ворона отчего-то сразу вспомнил.

— В сон клонить стало?

— Малость. Я, правда, голову опустил, но больше от того, что не по душе мне, когда…

— Слов каких-либо диковинных, просьб необычных не припомнишь ли?

— Не было таковых — он потом разговор сразу же перевел на поминание соратников павших, Шульгу да его зелено вино. Чистую правду говорю, не было! Вот пусть от меня Воители-Хранители отступятся навсегда, ежели…

— Зачем же такое себе самому желать-то? — перебил его отец Варнава. — Напротив: да пребудут до конца дней твоих и ошуюю, и одесную. Оставь-ка нас, десятник, на время краткое. Рядом побудь, не отходи далеко. И дверь притвори за собою, яви милость… Отец Власий, ты мне скоро язвину в полу проделаешь. Слушаю тебя.

Маленький архимандрит поднял голову:

— Надзирающие братия доложили мне об этом Стефане вчера, когда увидели его возле десятника второй раз. Успел я украдкою хорошенько присмотреться к нему.

— Он в нашем приюте остановился?

— Нет. На хуторе, что по дороге к Сошкам. Это стрелах в двадцати от обители. Каждое утро приезжает верхом, несет послушание при конюшнях, а вечером возвращается назад.

— Странно, что не у нас. Всякий раз такой путь проделывать в обитель да обратно — зачем?

— И это малость странно, и то, что десятник рассказал о нем только сегодня. За то время, что я наблюдал за ним вне обители, — за Стефаном, понятно, а не за десятником — ничего любопытного для нас не приметил. Но непрестанного надзора я ж вести не могу, сам знаешь. Даже дня полного не продержусь, а потом в расплату еще и не одни сутки пластом лежать буду. Стало быть, что он делает все то время, когда я не вижу его — тоже вопрос. Тебе-то братия что докладывают?

— Пока разговоров подозрительных ни с кем из насельников не заводил, со сторонними в обители не встречался. Что будет дальше — давай подождем до конца той самой седмицы, каковую этот Стефан собрался провести здесь по своему обету. А о княжиче Держане что нового сообщишь, отец архимандрит?

— Третий раз уж одного и того же человека около него примечаю. Хоть единожды в день, да окажется поблизости. Ничего больше пока не предпринимает.

— Что мыслишь — это из того же гнезда, что и Стефан?

— А пёс их… Господи, помилуй… Помнишь, сетовал ты, батюшка игумен, что князь Стерх странной мышиной возни каких-то человечков вокруг младшего сына убоялся, да прежде срока оговоренного к нам его спровадил.

— Я не так говорил.

— Не так, да похоже. А та странная мышиная возня была вызвана не иначе как твоими гостинами со князем Кириллом да братиями. Так мне думается.

— А мне думается, могла быть вызвана и твоими с мастером Георгием смотринами годом раньше. Так это или нет, да только она теперь, видимо, из Белой Криницы к нам перебралась.

Отец Власий озабоченно заерзал в своем кресле:

— На чем таком сижу — в толк никак не возьму… — он скособочился и стал тщательно ощупывать сиденье под собою. — Вроде, ни гвоздя, ни сучка, ни занозы… Да ведь не обнаружил я у княжича никаких особых даров!

— И кто об этом знает кроме нас с тобою? Довольно возиться, отец архимандрит, — не собираюсь я виновных ни выискивать, ни назначать. Дальше-то что делаем?

— А что можем? Пока наблюдаем, а там видно будет. Десятника-то обратно зови.

Новый настил подбирался уже к последней четверти моста. В просвете между желтой и серой полосами проглядывали темные балки остова. Плотники сидели на них верхом, суетились по обе стороны. Стук топоров перекликался со ржавым визгом гвоздей, под крики «поберегись!» падали вниз старые доски.

— Наконец-то надумали мост поновить. Давно пора, — заметил брат Иов, направляя коня к ныряющей в глубокий узкий каньон змеистой дороге. Справа, чуть в стороне, внизу виднелась паромная переправа.

Кирилл протер глаза от летевшего по ветру мелкого сора:

— Его не поновлять надобно, а новый строить. Опоры с балками в уголь черны, сгнили давным-давно. Скуповат князь здешний.

— Князь Кручина. Сам-то он полагает, что просто бережлив. А опоры с балками, княже, и праправнуков твоих переживут — это мореный дуб.

Каменистый мысок на другом берегу до самого уреза воды был уставлен повозками. Утлый паром заскребся о дно, задергался и устало заскрипел, останавливаясь.

— Ну-ну! Чего вдруг обеспокоился? — Кирилл потрепал коня по холке и, шурша прибрежной галькой, повел его в поводу.

Через перегиб дороги перевалил черный лаковый возок в алых и золотых цветах, запряженный парою вороных. Из памяти тут же выплыли пряничный терем и рыхлое бабье лицо отца Алексия. Кирилл хмыкнул.

— Ну вот! Ты погляди, сколько народу скопилось у переправы-то! Теперь лишь к вечеру доберемся, никак не ранее, — произнес изнутри возка недовольный женский голос. В ответ примирительно-неразборчиво прожужжал голос мужской. Дверца распахнулась, на дорогу выпрыгнул мальчишка-трехлетка в мягком аксамитовом кафтанчике. Со смачным причмокиванием дожевывая что-то, он бесцеремонно оглядел Кирилла, опасливо покосился на глубокий шрам брата Иова. Тут же потерял к рассмотренному интерес и задрал голову к шумной суете на мосту. С высоты пятнадцати саженей то вертясь, как кленовые крылатки, то порхая по-птичьи, слетали в реку деревянные обломки.

Женский голос умильно попытался приманить его назад:

— Что ж ты не докушал-то, Ванятка? А вот же еще курочки кусочек остался — смотри, какой хороший! Или яичко с огурчиком малосольным пожелаешь? А на сладкое тут у нас и ватрушечка припасена, и пирожочек с яблочками…

Мальчишка строптиво взбрыкнул и помчался вдоль по склону в направлении моста.

— Сыноче-е-ек, только далеко не убега-а-ай! — запоздало понеслось ему вслед. Мужской голос что-то добавил и от себя.

Небо в одночасье переменилось, на узкий речной каньон пролился лиловый свет. Висевшее над мостом облако дернулось вперед.

Мальчишка остановился в отдалении, восторженно и неразборчиво заголосил наверх, подпрыгивая да размахивая руками. Со старой части настила упала вниз очередная доска. Она ударилась торцом о выступ опоры, отскочила, вихляя, и под острым углом понеслась ему навстречу.

Глаза Кирилла расширились.

Косой серый росчерк с хлюпающим хряском опрокинул, вбил в землю маленькое тельце, почти отделив верхнюю часть его вместе с аксамитовым кафтанчиком. Мертвенный лиловый свет сделал алые брызги черными. Нечеловеческий вой в два голоса раздался из лакового возка с золотыми цветами на крутых боках.

— Не-е-е-т!

Мальчишка удивленно обернулся на отчаянный крик Кирилла.

Небо опять стало голубым, а облако над мостом скачком вернулось назад, к прежнему месту.

Он оттолкнул Иова, который вовсе не стоял у него на пути, и с рычанием рванулся к маленькой фигурке при каменистом склоне. Удивление в распахнутых детских глазах сменилось перепугом, лицо спряталось за ладошками. Кирилл схватил мальчишку в охапку, — тот при этом закричал, как зайчонок — отпрыгнул в сторону и помчался обратно. Далеко за спиною мелькнуло, по земле с грохотом прошла широкая саженная доска. Вдогонку запоздало выплеснуло глиняной пылью и гравием вперемешку с ошметками полынных стеблей.

— Ванятка!

— Мамушка! Меня злой бабай схватил! Пусти, бабай, пусти!

Кирилл перевел дух и осторожно поставил дрыгающие ножки на землю. Брат Иов медленно склонил голову. Женщина у возка упала на колени, протянула вперед трясущиеся руки. Ванятка добежал, зарылся лицом в кунью душегрейку, продолжая оттуда невнятно жаловаться на вот этого нехорошего, этого злого-презлого бабая… Мужчина рухнул у ног Кирилла, пачкая в пыли дорогой шелковый опашень, с прерывистым мычанием стиснул пальцами голенища его сапожков:

— Спа… а… сибо… Спа… сибо… Спасибо…

— Спаситель ты наш! Человек ли ты? Ангел ли ты Небесный? — то ли застонала, то ли запела странным изломанным голосом женщина. — Да хранит тебя и сам Господь Бог, и Матерь Пресвятая Его, и все Силы Его, и все угодники Его, все до последнего, все до единого!

Мужчина поднялся на ноги. Рывком отер глаза, оставив на щеках грязные полосы, прижал руку к груди:

— Я — Заслав-Артемий, торговый голова из Старой Елани, Государева гильдия. Скажи мне имя свое, дубравец! Кто ты?

— Да, да! — подхватила женщина, продолжая стоять на коленях. — Скажи, за кого нам молиться до конца дней наших! Ванятка, этот человек спас тебя. Преклони головушку, сыночек…

— Меня спас бабай?

Кирилл взлетел на коня, поклонился с седла и крикнул:

— Иов! За мной!

Вслед ему продолжало звучать:

— Кто ты? Кто ты?..

Солнце давно вошло в облака, а те постепенно превратились в серую пелену, которая медленно расползлась по всему окоему. Призрачное свечение появлялось время от времени в ее разрывах.

— Как думаешь — опять будет гроза? — нарушил долгое молчание Кирилл.

Иов бросил на него непонятный взгляд:

— Думаю, нет. А что?

— Да так, ничего. Ты меня о чем-то спросить хочешь.

— Нет, княже. Это ты что-то сказать желаешь, да не знаешь как.

Кирилл поднял лицо к небу. В тусклом просвете наверху ему померещился лиловый отсверк.

— Иов, я домой хочу… — проговорил он со странной тоской.

— Куда — домой? В Гуров или в обитель?

— Не знаю…

Общинные яблоневые сады показались на исходе седьмого дня пути. Яблочный Спас давно миновал, от пустых крон с остатками покоробившейся листвы веяло муторным одиночеством и запахом совсем уже близких предзимних холодов.

Старый Вукодрагов детинец вместе с зодчинами князя Тримира со временем очутились на околице — разбогатевший и раздобревший городок основным массивом своим предпочел не разрастаться вокруг них, а спуститься в долину.

Дорога к отчему дому шла с полуночной стороны, не сквозь весь Гуров — Кирилл подумал об этом со смутным и непонятным удовлетворением.

Ворота были распахнуты настежь, во двор одна за другой осторожно сворачивали две повозки, груженые тыквами. Кирилл с Иовом придержали коней — переждать. Из-за воротины выглянул незнакомый страж, с подозрением пригляделся к двум всадникам в быстро падающих сумерках, поднял руку. За его спиной тут же замаячило щекастое лицо при обширной бороде-лопате:

— Да это, никак, сам молодой князь!

— Здравствуй, дядюшка Тит, — отозвался Кирилл, покидая седло.

— Слава Богу! А мы уж, почитай, третью седмицу ждем тебя. Все ждем да ждем, ждем да ждем. Слава Богу, дождались наконец. Что с тобою, княже? Как-то ты того…

— Устал, дядюшка Тит. Пусть в мою светелку умыться поднесут. Правда, устал. Ничего не хочется, только спать.

— А банька? А покушать на ночь? Ведь так любил всегда.

— Благодарствую, нет. Вот тебе брат Иов — он хороший, позаботься о нем: вечерю, спаленку отдельную ну и всё прочее. Распорядись…

Кирилл стал подниматься на крыльцо.

«Дюжина ступенек» — промелькнуло где-то на краю сознания. В той же дали на мгновение показались и тут же пропали расплывчатые лица отца Паисия и дядьки Домаша.

Ключник Тит попечительно топал и сопел за спиною.

— Что нового? — спросил Кирилл только для того, чтобы не молчать.

— Да так… Третьего дня поляне какие-то заезжие на Картарке чего-то вынюхивали и выспрашивали. Потом к нам перебрались. Еремей с Канюком сказывали, что близ их дворов такоже околачивались да раз за разом на наш поглядывали.

— Чего хотели?

— Еремей пожелал дознаться, двух шагов навстречу ступить не успел — тут же коней поворотили.

— Угу. Вели, чтобы в малой сушильне, что под светелкою моею, печь истопили.

— Прозяб в дороге?

— Что-то вроде того.

— Я же говорил: в баньку бы прежде, княже. Может, все-таки вернешься? Или за лекарем прикажешь послать, а?

— Нет. Послушай, дядюшка Тит: не позволишь ли мне одному побыть? Хоть до утра. Уж не серчай ради Бога.

Он заставил себя не оглянуться в сторону арочного проема, ведущего на родительскую половину.

От широкой печной трубы, которая выходила из пола в углу и уносилась наверх сквозь потолок, вскоре потянуло теплом. Кирилл приложил ладони к рельефным поливным изразцам с изображениями павлинов, открывающих клювами свои сердца, Фениксов в пылающих пальмовых кронах, улыбчивых Сиринов и Алконостов с гроздьями звезд в когтистых лапах. На одном из них его рукою когда-то было старательно выцарапано: «Олконос». В дрожащих бликах свечи за спиною кончики пальцев наощупь нашли надпись.

«А если заглянуть за угол, то на том же уровне будет плитка из другого набора, вставленная взамен отпавшей и разбившейся. Немного иная по тону, с изображением грудастой русалки, возлежащей на кудрявых волнах, и пояснительной надписью «Се дева морская».

Ее не было. По всей боковой поверхности располагались те же павлины, Фениксы, Сирины и Алконосты, чередующиеся с чисто белыми вставками.

«Странно…» — проплыло в голове.

Поверх знакомых изразцов стали постепенно проявляться иные — со многомачтовыми пузатыми кораблями в гаванях на фоне иноземных городских силуэтов, строгими узорами и малоразборчивыми текстами колючего готического начертания — что-то вроде коротких библейских цитат, благочестивых наставлений и зарифмованных пожеланий всяких видов преуспевания.

Кирилл усердно проморгался, потер глаза:

«Ну всё. Теперь точно спать пора…»

Он подтянул поближе медвежью шкуру на полу, перетащил на нее с кровати подушку с одеялом. Повозился, лягаясь и закукливаясь, как когда-то прежде. Рука его опять потянулась к глазурованным изразцам, погладила наливающихся жаром добрых птиц детства. Внутренний холод не впускал их.

«Позвать Видану?»

«Позови. Станет легче, ты же знаешь».

«Знаю. А ей — тяжелее. Нет».

«Тебе виднее, княже».

Последние слова почему-то произнес голос брата Иова. Черный лаковый возок с черными рельефными цветами на боках всплыл из тьмы с булькающим звуком. Закачался на невидимых волнах, выжидая. Звучавшая где-то далеко тихая молитва затрещала и погасла. А может, это была свеча в блюде с водою.

Сумрачный холод задвигался, поднялся повыше и остановил последние мысли.

— А келейник-то твой хорош, отец игумен, и хорош весьма! Вот любопытно: и разумен, вижу, и статью удался, и силушкой, догадываюсь, Господь не обидел, а отвернись — и лица не вспомнишь, ровно невидимец, а не человек. Где сыскал такого? Сам взрастил или…

— Или. Ты, твое высокопреосвященство, зубы мне не заговаривай — хорошо помню о таковом мастерстве твоем, — а прямо к делу и переходи. С чем пожаловал?

Архиепископ Мартин снял с головы клобук. Неспешно утвердив его на краешке стола и расправив наметку, огладил длинные редеющие волосы.

Отец Варнава понимающе кивнул:

— Ага, теперь вижу: плешью похвастать приехал. С обновою тебя, старый друже! Есть что-нибудь еще в загашнике?

— А то как же. Гостинцев полны карманы… — он придвинул к себе дорожный ларчик, извлек оттуда стопку разновеликих исписанных листов бумаги. — Начнем с малого: это всё, изволишь ли видеть, жалобы на некоего игумена Варнаву, настоятеля Преображенского ставропигиального монастыря, — сии лишь за этот неполный год.

— Однако! У тебя-то откуда это добро?

Архиепископ немного покривил лицо неопределенною гримасою и неопределенно же пошевелил пальцами:

— Скажем так: неназываемые добрые люди великодушно дозволили полюбопытствовать. На краткое время. Потом придется вернуть, посему не обольщайся. Так вот, последняя эпистола от… — он наклонился над одним из листов — протоиерея Алексия, клирика Подольской епархии. Помнишь такого?

— Как не помнить: терем-теремок, лаковый возок да сырые телеса под шелками синскими. В драку полез. Постой, а отчего ты именно его обособил? Прочим себя жалко поменее, что ли?

— Покровители у него во стольном граде сыскались высокие… — владыка Мартин со значением поднял брови на отца Варнаву.

— Хм… Покровители… Да что ты говоришь? Впервые слышу такое! — игумен ответил не менее значительным поднятием бровей и не мигая уставился на собеседника.

— Ну ладно, ладно, — сдался он, как бы в подтверждение тому вскидывая руки. — Не в покровителях дело — всегда они были, есть и будут. Согласен…

И умолк — то ли в размышлении, то ли в ожидании чего-то.

— Владыко! — помедлив, проговорил отец Варнава. — Я все тот же Вирий, которого ты знал. Если даже и ты — прежний Мстислав, которого знал я, то все равно тех слов, что ты высказать хочешь, я за тебя произносить не стану.

— Эко завернул! Впрочем, тоже верно, не возразишь… Помнишь ли, дорогой мой отец игумен, лихолетье Григория Безумного? У отца тогда на одном из дальних хуторов владыка Ираклий проживал потаенно. Мне шестнадцатый год шел.

— А мне — пятнадцатый, если ты не забыл.

— Не знаю, поверишь ли, но не забыл. Церковь в гонениях, реформаты в оскверненных храмах беснуются, Византион с Новым Римом сочувственные послания шлют, ладошки украдкою потирают и слюною предвкушения исходят. А государи всея Экумены в один голос славят державный гений их порфирородного собрата славенского, да рати свои поближе к рубежам нашим стеснительно подтаскивают. Так, на всякий случай…

— Высокопреосвященнейший! Ты одну из речей своих на мне опробовать решил?

Архиепископ Мартин отмахнулся, не отвечая, и продолжил:

— Какие службы были в родительской церквушке домовой! Ночами сходились, с оглядкою, по одному. В ворота — стук оговоренный… Символ Веры за Литургиею читали — все плакали без стеснения. А проповедь какую силу имела, а сколь едины были и пастыри, и люд церковный! На храм жертвовали — любой настоятель одной рукою принимал, другою тут же отдавал на нужды прихожан своих. Оставался ли сирым и гладным при том? Купцы сотни сотен кормили безмездно — слыхал ли ты, чтобы хоть един из них от того разорился? Отец сказывал: грех покинул людей о том времени. Что же такое теперь с нами происходит? Знаешь, друже-отче, мне иногда думается, что эти лоснящиеся проповедуют одно Евангелие, а исповедуют другое, новое да потаенное. В котором вымараны слова Христовы о богаче, вельбуде да ушах игольных. Их новый мессия отныне об иных ушах говорит. Коих, как и Царствия Небесного, не видать нищете смрадной. Их новый господь не похваляет скромную лепту вдовицы паче кичливой жертвы фарисея — он его, родимого, нынче под толсты локотки угодливо ловит, обхаживает да облизывает. И в Иерусалим не на осляти убогом въезжает, а на золоченой колеснице фараоновой…

Он потряс стопкою бумаг и едва сдержался, чтобы не запустить ею в угол.

— Остановись, владыко! — попросил отец Варнава. — Остановись, яви такую милость. Ни на что ты мне глаз не открываешь. Себе вредишь.

— И то правда, — ответил архиепископ Мартин неожиданно спокойно.

Бумаги вернулись в ларец, а крышка захлопнулась.

— Так вот, дорогой ты мой отец игумен… Чувствую я, что-то новое, что-то тревожное нарождается да помаленьку в силу входит. Уже почти в полный голос говорить начинает: дескать, не знала добрая древность этакой новоявленной ставропигии, каковую мы тогда на свою голову измыслили сгоряча, упразднить бы надобно. В иных державах-то знать духовная сколь блистательна — и мы такоже соответствовать желаем! А нам плебс со самозванной кустодией черноризной под хвост заглядывают.

— Опять заводиться начинаешь, владыко. Не стóит… Ты о Патриаршем окружении или о дворе Великокняжеском?

Владыка Мартин повертел в пальцах ключик от ларца:

— Государевы воззрения тебе давно известны, да и в ближнем круге его пока подобного не слыхать. Пока. А далее? За наследников поручишься? Кого назвать сможешь?

— Рано об этом. А что Святейший?

— А что Святейший: «Се что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе!» Улыбается, как младенец да всех поскорее примирить норовит. Всех подряд, без разбору. Знатным миротворцем соделался, понимаешь ли.

— Устал или…

— Стареет, друже-отче. Просто стареет. Послушай, Вирий, мы слишком хорошо знаем друг дружку. Что там у тебя случилось? Выкладывай, не тяни кота за хвост.

— И в мыслях не было. В день, когда раненый княжич Кирилл в себя пришел, пожаловал в гости ко мне отец Дионисий.

Ключик перестал вращаться в пальцах архиепископа Мартина:

— Духовник Государев?

— Он самый.

— Вот как. Ну и?

— Ну и где же твоя былая быстрота ума, старый друже? — с деланой укоризной вздохнул отец Варнава. — От нас до стольного града Дорова не менее шести дней пути, да и то, если на перекладных. Это лишь в одну сторону, для гонца. И обратно столько же. А отец Дионисий — тут как тут. Выходит, совсем неподалеку пребывал. И еще выходит, знал о чем-то да ждал чего-то.

— Вот как… — опять сказал владыка Мартин.