Книга скорбящей коровы

Глава двадцать восьмая. И последнее: деяние Пертелоте

Джон Уэсли Хорек не умер, но ему потребовалось немало времени, чтобы признать этот факт.

Еще сильнее, чем когда-либо, проявилось его отвращение к свету. Свет угнетал и тело, и душу его, воссияв именно тогда, когда он рассчитывал очнуться в гробовой тьме. Свет ранил ему глаза, поскольку он, как бы то ни было, оставался Хорьком, и слабость любого хорька к свету усиливалась по мере выздоровления. Свет унижал его, ибо он постоянно ловил мимолетные взгляды других животных на своей безухой голове и изуродованном, лысом боку. Свет раздражал его: ведь солнце никогда, никогда не осенит своими лучами его мирную жизнь с Крошкой Вдовушкой Мышкой; и вот теперь, когда она мертва и солнцу больше незачем светить, оно палит с возмутительной силой. Для Джона Уэсли Хорька солнечный свет оказался жестоким, слишком поздно доставшимся даром.

А потому, как только он смог ходить, он отправился во тьму. Не было ни Курятника, дающего тень, ни крыши, чтобы укрыться, ни пола, ни какого-нибудь места под полом, чтобы спрятаться там. Он вернулся в свою нору у подножия облюбованного клена.

— Все без толку,— сказал он и решил никогда больше отсюда не выходить.

Пертелоте слышала эти стенания. Все это время она ухаживала за ним.

— Весной мышки затевают уборку. Зачем же убивать и забирать дом?

Когда по прошествии нескольких дней и ночей он не только не вылез из своей норы, но и не издал там ни звука, Пертелоте обратилась с этим к Шантеклеру, и тот безотлагательно принял меры.

— Ау, Джон! — закричал он с середины пустого, плоского двора. — Джон, ау! Уэсли, ау! Хорек!

Остальных животных он разослал по домам. Вокруг него суетились, клевали и трудились с полуденным прилежанием (ибо это происходило в середине дня, и надлежащие канонические кукареканья были прокукареканы, точно так, как и до того момента, когда порядок времени был нарушен Уирмом) двадцать девять работящих кур, в то время как семь юных мышат носились стайкой между двором и лесом.

Ответа из норы не последовало.

— Джон Уэсли, увалень! Вылезай оттуда! Мы не собираемся носить тебе еду. Мы не собираемся жалеть тебя. И когда ты вконец зачахнешь, кончину дурака мы оплакивать тоже не станем. Вылезай и принимайся за работу! Здесь сейчас много работы!

В самом деле, работа. К югу от них теперь море. Чуть ближе моря — рубец, и на его спекшейся, ядовитой земле пока не выросло ни единой травинки. А дальше, от рубца до леса,— чистое поле, где был когда-то оживленный центр Шантеклеровой земли и стоял Курятник, — но теперь это был просто пустырь.

— Что было, то было, Джон Уэсли! А теперь снова наше время пришло, если мы сами сделаем его таковым. Что было, то было, Джон Уэсли! А теперь мы смотрим вперед. Вместе мы все вернем на свои места, и все будет как прежде.

Но из норы под кленом по-прежнему не доносилось ни звука.

— Ладно, быть посему,— сказал Шантеклер Курице, поворачиваясь к лесу задом. — У меня нет времени на уговоры.

— Но это убьет его.

— Этого он и хочет, разве не так?

— И это то, чего хочешь ты?

— Хочу! Я хочу заново отстроить мою страну. Я хочу, чтобы прошлое перестало терзать мою душу. Я хочу больше никогда не думать об этом.

— Ты не можешь заставить себя не думать об этом, — сказала Пертелоте. — И не в твоей власти, Шантеклер, очистить свою душу от того, что изменило тебя. Пожалей Хорька. Он меняется медленней, чем ты. Он нуждается в прошлом более тебя; вспомни, каким он был шумным.

— Пока он так переживает, пока он дуется, он и для меня остается зримой памятью о том, что произошло. Я намерен забыть прошлое, Пертелоте. И если я вместе с ним забуду и Джона Уэсли — пусть так. Все идет своим чередом.

— А Мундо Кани?

— Что?.. — враз ощетинился Шантеклер. — Что насчет Мундо Кани?

— Тогда тебе следует забыть и его?

— Нет!

Но — да. Факт остается фактом: как только закончилась война и земля сомкнулась, Шантеклер захотел забыть Мундо Кани, ибо такая память будила чувство вины. Подвиг Пса стал обличением греховности Петуха-Повелителя. Шантеклеру не нравилось думать о своей слабости в последнем акте трагедии. А потому вообще не нравилось думать о Мундо Кани.

И, как ни странно, именно поэтому он с каждым встречным хотел говорить о Мундо Кани и восхвалять его до небес.

Итак, перед Пертелоте стояла не одна проблема, а две: тот, чье настоящее чрезмерно погрузилось в прошлое, и тот, чье настоящее отрицало прошлое вовсе. Но Курица с пламенеющим горлышком проявляла одинаковую выдержку и терпение по отношению к ним обоим.

И то, что она делала для них, мы можем назвать самым последним и самым лучшим сражением. Она разговаривала.

Шантеклер испытывал ужас перед Рубцом Подземного мира; он не мог спокойно уснуть вровень с ним, на земле. А потому Пертелоте не составило большого труда уговорить Петуха-Повелителя занять шесток над землей. И то, что в качестве такового она выбрала некий клен на самом краю леса, не имело для Петуха ни малейшего значения. Ветки у дерева были тонкие, чистые и росли достаточно низко, чтобы запрыгивать на них без труда; двадцать девять плюс одна Курица и Петух-Повелитель прекрасно помещались на этом клене; а потому ночевать они отправились к клену.

Отсюда Шантеклер возвестил и вечер, и ночь. А куры разукрасили всю землю у подножия дерева. Они, так сказать, задирали перья на хвостах, отправляли на землю влажный плюх, и вновь усаживались поудобней на ветках. Это они, так сказать, облегчались. Для кур все это было совершенно естественно. Они делали так всю свою жизнь. Единственная разница заключалась в том, что теперь они роняли свои посылочки вокруг, рядом и в саму пещеру Джона Уэсли. Это усугубляло его и без того стесненное положение и очень кислое настроение.

Кто, кроме Пертелоте, знал о новых страданиях Джона Уэсли? Не Шантеклер. Он погрузился в сон. Утром его ждала масса работы.

Поэтому Пертелоте разбудила его.

— Мундо Кани, — громко сказала она — и к тому же сердито.

— Что?

— Пес Мундо Кани. Больше ничего. Спокойной ночи.

Но, разумеется, ее стараниями ночь тут же перестала быть спокойной, и Шантеклер больше не смог заснуть. Голос у Пертелоте был отрывистый и неприветливый, а потому и Шантеклер не чувствовал возможности продолжить разговор. Что же оставалось? Он испробовал дюжину разнообразных позиций, каждый раз от всей души раскачивая ветку, чтобы Пертелоте сама хорошенько призадумалась.

Наконец он взорвался:

— Мундо Кани что?

Внизу Хорек пытался отвернуть от входа в нору свою сморщенную мордочку, но потерпел неудачу.

— Он в памяти твоей, — отрезала Курица.

— Его там нет!

— Ну, разумеется, нет.

— Он действительно там!

— Разумеется, он там.

— Я не забыл его, Пертелоте, если ты это имеешь в виду.

— Ничего подобного. Ты увековечил его.

— Но я не собираюсь зацикливаться на нем, если ты это имеешь о виду.

— Ах, нет. Прошлое есть прошлое.

— Вот именно!

На секунду Шантеклер почувствовал удовлетворение от выигранного спора. Затем его одолели сомнения, и он уже не был так уверен в себе, не был даже уверен, о чем спорили. Похоже, что-то тревожит Пертелоте. Но с самого исчезновения Пса она проявляла поистине ангельское терпение; следовательно, это что-то появилось внезапно. Пес. Тут же воспоминания о Мундо Кани пронзили мозг Шантеклера, и он смирился.

— Пертелоте?

— Что?

— Мне не хватает его. — Шантеклер говорил правду.— О Пертелоте, мне ужасно не хватает его.

— Я знаю это, Шантеклер.

Сразу же голос ее стал спокоен и кроток. Хотя она сказала только это. Но много больше она хотела услышать от Шантеклера, а потому замолчала, позволив ему пошевелить мозгами.

Теперь Шантеклер окончательно проснулся, и Мундо Кани ожил в его душе и терзал ее. Снова и снова он видел в ночи Пса, поднимающего рог, чтобы вонзить его в Уирмово око. Снова и снова он слышал последние слова Скорбящей Коровы: Modicae fidei — это все для тебя.

Наконец он сказал:

— Это предназначалось мне. Я должен был кануть в бездну, не Мундо Кани. Я должен был умереть вместо него.

— Так, — сказала Пертелоте. И она копнула глубже — по-прежнему мягко, но с холодным нажимом: — А что еще?

— Что ж, я властелин. Мой долг — увидеть и исполнить подобное, мой, а не Пса. Это неправильно. Сегодня неверно, этой ночью, сейчас это неверно! Я влачу нелепое, затянувшееся существование. Я не имею права на эту жизнь. Она его. Она принадлежит Мундо Кани.

— И поэтому ты весь день так тяжело работаешь?

— Ох, я не знаю.

— Отвлекаешься. Отплачиваешь ему, изнуряя себя. Это одно. Но что еще, Шантеклер?

— Что еще? Ничего еще. Властителя больше нет, его место занял Пес. Властитель живет с отвращением к своей жизни. Ты услышала это. Что ты подразумеваешь под этим: что еще?

— Чем еще ты обязан Мундо Кани?

— Моей жизнью! Черт возьми, Пертелоте, что тебе еще нужно?

— Искупление.

— Что?

— Искупление. Это больше, чем твоя жизнь. Это стирание прошлого, то, чего ты жаждешь так сильно, потому что это исповедь. Это начало нового настоящего, чего ты жаждешь так сильно, потому что это приуготовления к спасению. Всепрощением один отделен от другого. В этом, Шантеклер, слава и честь его жизни. Искупление. Ты можешь сказать ему, что ты виноват. Он простит тебя.

— За что! Он кинулся вниз, а должен был я. Так! Я так и сказал. За что еще?

— Ох, Шантеклер. Он знал, что прыгать ему. Неужели ты не понимаешь? Не возникло никакого вопроса, кому приносить себя в жертву. Властелин или нет, какая разница, это просто было не твое место. Кокатрисс был твой, но Уирмово око было его. Так было с самого начала. Так и произошло. И так он сказал мне, когда ты в Курятнике бредил что-то непонятное о Корове. Без страха и сомнения говорил он мне об этом, о последней возможности, оставшейся нам. Он принял это как неизбежность. Нет здесь твоего греха, гордый Шантеклер, и, продолжая утверждать, что он есть, ты защищаешь себя от большего. Ты ослепляешь себя. Искупление за что еще?

— Пертелоте, — вымолвил Шантеклер.— Остановись.

— Скажи!

— Я не могу.

— Ты знаешь?

— Да.

— Тогда скажи!

Шантеклер весь затрясся, будто проталкивая в глотке признание. Пожалуй, он мог бы сказать это — дыре в земле. Пожалуй, он бы выдавил из себя это слово, будь он один и никого вокруг. Но сказать его Пертелоте — своей жене, той, что говорила с Мундо Кани, когда никто другой не говорил с ним и когда сам Шантеклер...

— Я презирал его, — сказал Шантеклер.

— Так, — сказала Пертелоте. — В этом и заключалась твоя греховность.

— Он был готов умереть за нас, а я не понимал этого. Я принял его за предателя. В последние мгновения жизни я оставил его в одиночестве, и я презирал его.

— Ты думал, что это тайна, раз хранил ее так долго?

— Нет.

— И это, Шантеклер,— это твой грех?

— Да.

Сейчас Петух-Повелитель был кроток. А под этими двумя Хорек в последние минуты обнаружил очень большое ухо.

— Но теперь ты сказал,— говорила Пертелоте, — и это хорошо. Это начало твоей новой жизни, потому что это конец чего-то другого. Шантеклер, может быть, однажды ты скажешь то же самое Мундо Кани, и он сможет даровать тебе прощение, и ты услышишь прощение от него самого, и это поставит точку. Тогда ты станешь свободен от этого. Шантеклер, — сказала она, совершенно застыв на ветке клена. Она ждала, когда внимание его обратится от собственного греха к ней. — Я люблю тебя.

— Спасибо.

Ничего умней он придумать не смог.

Что-то еще дергалось у него в мозгу. Что-то такое не совсем правильное или правдоподобное сказала она.

— Тпру! Сказать это Мундо Кани? Пертелоте, ты спятила? Я видел его, запертого под землей!

— Так и есть. Мундо Кани заперт глубоко под землей. Рубец Подземного мира — жуткий засов.

— Тогда бедный Пес мертв.

— Нет, он жив. Под землей, но жив. В ужасающей близости к Уирму, но жив. Многое поведал мне Мундо Кани, пока ты лежал в своем затмении и не мог слышать его. Нос его обладал чутьем. Он жив, и лишь храбрейший до него доберется. Только храбрейший увидит его снова. Возможно, ты, Шантеклер. Хотя я сомневаюсь, что у Джона Уэсли Хорька будет возможность...

— Что? — короткое слово из зловонной норы.

— ...потому что он сдался.

— Что?

— Он скрылся в маленькой норке. Он никогда не отыщет большой норы, что ведет отсюда вниз, ко Псу. Но мне понятно, что Хорек, потерявший ухо, должен оплакивать свою потерю и отныне чувствовать себя калекой.

— Что?

— Больше никаких приключений, да и отваги осталось чуть-чуть, ибо у Хорька только полголовы. Да и что в ней толку, раз уха-то нет...

— У. не перестают быть У. из-за своих ушей. Это Мышь оплакивает Джон, ты, раскудахталась! Джон спустится в Подземный мир не хуже иного Петуха — да еще и греховодника. Ха! И еще ха, ха! на вас!

— Потому что Мундо Кани для Джона Уэсли никогда не был чем-то большим, чем повозкой, призванной таскать его туда-сюда. Ни дружбы...

— Ха! — завопил Хорек. — Ха, ха, ха! А как насчет того?

— Еще одно «ха», Джон, — поднял голос Петух, — и я из твоего оставшегося уха кошелек себе сделаю!

— Хорек Псу тоже друг! В Хорьке любви побольше, чем в Петухе — спесивой, глупой птице!

Джон Уэсли теперь уже полностью вылез из норы и скакал у подножия клена, в то время как Шантеклер грозно склонился с ветки, дабы низвергнуть на Хорька свое мнение по этому вопросу.

— Ты не питал к нему никакой любви, когда он спас тебя от Кокатрисса,— ревел Петух, — когда он тащил тебя в собственной пасти. Я видел. И что-то я не слышал, чтобы из твоей пасти вывалилось «спасибо», Джон Уэсли Хорек.

— Петух говорит, ха! Петух-то наш тоже побывал в этой пасти, ха! Ха, ха на тебя, Петух! У. могут рыть, этого у них не отнимешь, а Петухи только суетятся. Валяй на поиски Подземного мира без копальщика У.!

— Дай срок, тупица безмозглый! Я пораньше тебя увижу этого Пса. Я отыщу нору в

Уирмовы пещеры, пока ты будешь скрестись наверху!

— Ха!

Пока суд да дело, Пертелоте уснула, не дожидаясь окончания стычки. Далеко за полночь затянулся их оживленный разговор, обличающий мерзости характера собеседника и полный самыми несбыточными обещаниями, каждое из которых надлежало исполнить прежде другого.

Но звук их удалой перепалки был сладок ушам Пертелоте. Она преуспела. Спала она мирно.

Здесь кончается двадцать восьмая и последняя глава истории о Шантеклере и удержании Уирма.