Книга скорбящей коровы

Глава одиннадцатая. Кокатрисс правит своей страной к полному ее разорению

Кокатрисс не только не предал земле кости своего отца, но, похоже, и не вспомнил о них ни разу. День и ночь нетронутым лежал Сенеке шероховатой кучкой слева от дверей Курятника. Таким благоприятным случаем воспользовались мясные мухи: они пробрались под его перья и отложили на его дряхлой плоти тысячи крошечных желтых яиц, а когда пришел срок, в теле его закопошились личинки. Они ели его глаза, пока Сенеке не уставился в небеса пустыми глазницами; они ели его язык, и Сенеке онемел; они заползли в его старое, одеревеневшее сердце; они поселились в сморщенном мешочке его желудка. Они остались единственной жизнью в Петухе-Повелителе — да и это совсем ненадолго, потому что Сенеке умер полностью истощенным, почти без мяса на костях.

В стране воцарился смрад. Бедные животные хныкали и затыкали носы. Везде они давились, везде их тошнило.

Есть стало невозможно. А самые малые и самые слабые из них заболели и начали умирать. Само по себе зловоние это было настолько гнетущим, что маленькие сердца просто не могли выносить его и переставали биться. То была не чума, потому что не было ее признаков у умирающих. Невероятно, но это был просто запах — мерзкий, густой, ядовитый и ужасно гнилой.

А потому те животные, что еще сохранили ясность в мыслях, организовали Комитет, поручив ему отнести петицию Кокатриссу — другого Повелителя у них не было.

Они обнаружили его не в Курятнике. Туда он не заходил с тех пор, как Сенеке замертво упал у порога. Они нашли его праздно сидящим под огромным дубом, что рос недалеко от реки. Рядом с ним припала к земле Жаба, та самая, что высиживала кожистое яйцо Кокатрисса. Но никто не поприветствовал Комитет, когда он приблизился, и никто не дал ему разрешения изложить свое дело.

— Э-э-э, — сказал Кабан, копаясь рылом в земле, — мы вот пришли.

Жаба как следует хлопнула глазами, но безмолвно. Кокатрисс только поднял на Кабана свой красный глаз и медленно изогнул свой змеиный хвост.

— Э-э-э,— снова сказал Кабан, переваливаясь своей немалой тушей с боку на бок, — мы хотим кое-что сказать. Попросить, — торопливо исправился он.— Попросить.

Среди Комитета был один Мыш, совсем незаметный. Глазки его метались от Кабана к Кокатриссу и обратно, и он ужасно беспокоился, что встреча проходит ни тпру ни ну.

— Э-э-э,— снова сказал Кабан, и Мыш поспешно стиснул зубы, борясь с желанием прогрызться сквозь масленое раболепие Кабана и сказать все самому. Деревья растут медленно. Кабаны говорят медленно, но сейчас у них нет времени для любезной — и дурацкой — беседы.

— Это было бы бла-го-род-ным делом,— медленно гнусавил в землю Кабан, — если бы господину было угодно даровать свое поз-во-ле-ние, мы бы организовали про-цес-сию и унесли его из этой земли, дабы похоронить его в каком-нибудь надлежащем и отдаленном месте. Бла-го-род-но, конечно же. — Кабан прервался, дабы подковырнуть рылом камень. — Повелителя Сенекса, мы имеем в виду, — сообщил он.

— Нет! — Слово было произнесено громким басом. Все до единого смотрели на Ко-катрисса в ожидании его решения. Но он ничего не говорил. Он лишь продолжал крутить своим хвостом и, будто бы издалека, разглядывать их всех своим красным глазом. И все они с изумлением переводили глаза с Кокат-рисса на Жабу, и затем стало ясно, что это она квакнула.

Как бы то ни было, когда Кабан снова начал говорить, все взгляды опять были направлены на Кокатрисса.

— «Нет»,— изволил сказать господин,— говорил Кабан.— Но ты, конечно же, по-ни-ма-ешь, что такое обычай, и, конечно же, ты не сом-не-ва-ешь-ся в хороших намерениях очень старого обычая, а это наш обычай — похоронить своего мертвеца. Повелителя Сенекса Припертого к Горам.

— Обычай, тьфу,— неожиданно выкрикнул Мыш, не в состоянии больше сдерживаться. — Да он смердит, и это нас убивает!

— И помимо всего прочего, — продолжал Кабан,— его останки под-вер-га-ют-ся гниению, не в вину ему сказано, конечно... и никакой тут твоей вины, господин.

(«Проклятие!» — сказал Мыш.)

— Он раз-ла-га-ет-ся, господин, и ты сам можешь заметить, что он рас-про-стра-ня-ет ужасный запах, и этот запах, если тебе будет угодно, он нездоров. Он вреден для нас.

— Убивает нас! Убивает нас! — закричал Мыш.

— Нет! — Это вновь была Жаба, изрыгающая ответы из своего широкого горла, в то время как Кокатрисс наблюдал, не открывая рта.

— Господин снова говорит: «Нет»,— продолжал Кабан. — Но, возможно, ты не по-ни-ма-ешь сути хо-да-тай-ства...

— Тело остается, где оно есть. Нет почестей, — изрыгнула Жаба, — нет конца вони. Нет похорон. Убирайтесь отсюда!

Это было поразительное зрелище, как члены Комитета покорно опустили плечи, и повернулись, и удалились каждый восвояси; ибо с этим последним словом Комитет разом был распущен и прекратил свое существование. Целиком, кроме Мыша. Он остался, и глаза его горели, и грудь ходила ходуном — так часто он дышал, столь полон был он ненависти.

— Убийца! — пропищал он Кокатриссу, но Кокатрисс одним ленивым взмахом крыльев поднялся на ветку дуба, уселся и поглядел вниз. — Убийца! — снова взвизгнул Мыш, и Жаба, внезапно оставшись в одиночестве, запрыгала вокруг ствола и спряталась за деревом. Оттуда Жаба изрыгнула:

— Ты слышал Кокатрисса. Убирайся отсюда!

После провала Комитета звери этой земли разошлись. Каждый сам по себе приспосабливался к жизни в этом мире. Каждое семейство придумывало собственное средство против ужасного, убийственного смрада, и держали они эти средства при себе и все более подозрительно косились на соседей. Каждое семейство само добывало себе пищу, складывало ее в потайных местах, а затем рыдало в отчаянии, ибо смрад всегда уничтожал запасы, где бы их ни прятали. И надо было на кого-то свалить вину за такие бесконечные несчастья; а потому каждое семейство винило соседнее, и, проходя мимо друг друга, они обменивались страшными угрозами и злобными взглядами. Животные на этой земле перестали разговаривать, а только, ворча, рявкая, рыча и блея, обвиняли и обвиняли друг друга. А дети, что остались в живых, боялись покидать свои жилища.

Почти таким же злом, как смрад, явилась тишина. Как бы жалко ни заканчивал Сенеке свое правление, о канонических кукареканьях он всегда помнил. Конечно, пел он их совершенно беспорядочно, но он пел их, поддерживая таким образом своих животных, объединяя и сплачивая их. Но Кокатрисс никогда не кукарекал каноны. И под его правлением день потерял и значение свое, и направление, а животные потеряли всякое чувство времени и цели существования. Земля их стала для них чужой. В душах их поселилось страшное чувство угрозы вещам гибнущим, богатствам беззащитным. Весь день напролет они ходили усталые, а ночью не спали. И не было зрелища печальнее, как слонялись они с опущенными плечами, втянутыми головами, хромая тут и там, будто бы вечно они бродят на вредоносном ветру, вздрагивая от каждого звука, словно ветер этот несет стрелы.

Но замешательство их стало и вовсе ужасным, когда однажды Мыш пробежал между ними, призывая их всех пойти и посмотреть на останки Сенекса.

— Вы думали, это все только одно, — кричал он. — Но вы узнаете! Вы узнаете, что это кое-что еще, кое-что похуже! Не притворяйтесь слепыми! Идите и смотрите!

В последний раз на этой земле животные делали что-то вместе. Мышиная страстность расшевелила их. Все вместе они отправились к Курятнику и посмотрели.

Но от Сенекса остались одни кости. Иссохшие кости с редкими клочками перьев. Жалкий, маленький череп, тоненькие, как иголочки, ребра и на удивление желтые лапы, выглядевшие так, будто они одни все еще жили. Животные недоуменно моргали.

— Вы что, не понимаете? — кричал Мыш. — Сенеке больше не может так смердеть, а вонь никуда не делась. Виной ей что-то другое. И от нас ничего не останется, если мы не отыщем причины. — Он понизил голос и оглядел животных, сгрудившихся вокруг него и костей.— Я назову вам имя,— сказал он. Никто не поддержал его. Никто не одернул его. — Имя этому — Кокатрисс. Смрад пришел вместе с ним. В Сенексе гнить больше нечему. А Кокатрисс сидит на своем дубе, и смрад продолжается. Он не Повелитель. Он — враг.

При первом упоминании Кокатрисса животные, что стояли в задних рядах, просто повернулись и отправились восвояси; а когда Мыш продолжил свою отчаянную мольбу, круг вовсе съежился — последним уходил Кабан. Мыш бросился за ним и укусил его за ногу.

— Проклятые дураки! — пищал Мыш.— Невежественные, глупые, бестолковые, безголовые, сумасшедшие, проклятые дураки!

Но Кабан отбросил Мыша, чуть не прикончив его ударом клыков, и загромыхал прочь.

Весь дрожа от расстройства, Мыш повернул назад к костям старого Петуха. И он обнаружил, что там осталось еще одно существо: Жаба, смачно хлопающая глазами.

— Всуе призываешь имя Кокатрисса, — изрыгнула Жаба. — Бесполезно, маленький, ничтожный Мышонок. Вся твоя болтовня — бесполезна. Кокатрисс послал меня сообщить: больше никаких митингов. Никаких сборищ. Никаких разговоров среди животных. Тс-с-с, — прошипела Жаба, приложив ко рту зеленую лапу, будто успокаивала ребенка.— Т-с-с-с. Отправляйся по своим делам и позабудь остальных. Да, и насчет Дуба, у него есть имя. Это Терпентиновый Дуб.

Мыш в ярости бросился на Жабу, но та в три жирных прыжка надежно укрылась в Курятнике и пропала из виду.

Жаба отправилась в Курятник не просто за укрытием. У нее и туда было поручение.

Сто кур сидели тихо, каждая в своем гнезде, боясь даже сдвинуться с места. Место это казалось в высшей степени зловещим, темным, тревожным приютом.

— Дайте мне посмотреть,— изрыгнула мерзкая и уродливая Жаба. И когда ни одна не предложила ей на что-либо посмотреть, она скомандовала: — Во имя Кокатрисса, дайте мне посмотреть!

Затем она подлезла под ближайшую Курицу. Та подскочила, страдальчески кудахтая. Показались три яйца. Жаба разбила все по очереди, а несчастной Курице приказала выйти из Курятника.

И это она проделала с каждой Курицей. Тех, кто сидел на яйцах, она отправляла наружу; те, у кого яиц не было, оставались внутри. И в конце концов Жаба погнала стаю несушек в сторону реки и Терпентинового Дуба, где их поджидал Кокатрисс.

В те дни Кокатрисс не сидел без работы. Ему нужны были дети. Сотни и сотни, тысячи детей; и почти с полным безразличием, не обращая внимания на слезы и крики кур, он принялся делать себе детей — на виду у всех, под Терпентиновым Дубом.

Вскоре на лицах кур осталось лишь тупое отчаяние. Надежда, чувство собственного достоинства да и сама жизнь покинули их, и они, согнутые бесчувственной волей Кокатрисса, будто бы превратились в механизмы, покрытые перьями. Кокатрисс никогда не смотрел им в глаза. Он ничего не предлагал в обмен на яйцо.

И вот вся земля вокруг Терпентинового Дуба заполнилась яйцами.

Впервые Кокатрисс проявил активность. Стоило хоть одному несчастному животному слишком близко подступить к этому сокровищу, и Кокатрисс так внезапно и яростно срывался с дерева, что жертва умирала от разрыва сердца.

Жаба коротала время, похаживая вокруг и переворачивая яйца.

— Растите, мои хорошие, — по-матерински квакала она. — Солнышко на животы, солнышко на спины — ядовитой черноты к вашим именинам! Слышу, слышу вас, мои хорошие. Но подождите еще чуточку, прежде чем вылупиться.

Она спала прямо на яйцах. Кокатрисс не спал никогда.

Когда проклюнулась первая партия яиц, куры, несмотря даже на свое мертвенное безразличие, ужаснулись. До того у некоторых оставалась надежда на следующее поколение. Некоторые даже испытывали своего рода привязанность к тому, что произвел от них Кокатрисс. Но твари, что выползли из этих яиц, ничем не напоминали цыплят. Черные и длинные, как лакричный корень, влажные, каждая с двумя горящими глазками и сразу же с полным ртом зубов, они оказались маленькими вьющимися змеями. Василисками.

Кокатрисс вычищал каждое треснувшее яйцо. Каждое живое существо этой земли содрогалось от его приветственного рева. Затем он открывал свою громадную пасть и глотал змееныша за змеенышем. С раздувшейся глоткой он поднимался в воздух, летал широкими, победными кругами, устрашающе крутя хвостом, а после опускался к самой воде. И там он изрыгал свои отродья, и василиски черным дождем падали в реку.

Он усиленно подгонял кур нести все больше и больше яиц, прямо среди скорлупок. Он был одержим; и даже сама Жаба уже не радовалась высокой должности переворачивательницы яиц и стала избегать настороженно взирающего сверху красного глаза. О, Кокатрисс получил себе детей! Он получал их тысячами. И снова и снова творил свой обряд с полетом и черным дождем василисков, падающих в реку.

Но в одной Курице, даже несмотря на все эти муки, все же теплилась искорка жизни. Она сохранила ее с помощью маленькой уловки, которую повторяла без конца, ночь за ночью. Она отыскала камень размером с яйцо и целый день покорно высиживала этот камень. Но когда опускалась ночь, она заталкивала камень в самый низ своего насеста и затем билась об него медленно, но с силой и болью. И таким образом давила внутри себя каждое настоящее яйцо прежде, чем снести его.

На горлышке у нее сияли пунцовые перья.

В начале этого детородного процесса Жаба имела обыкновение хотя бы болтать и посмеиваться вместе с курами. Она старалась одновременно и служить Кокатриссу, и в то же время искала некоторого расположения у кур, используемых столь вопиющим образом. Но чем больше Кокатрисс занимался со своими детьми, тем больше раздражалась Жаба на все вокруг. Она теряла место. Она, та, которая высидела Кокатрисса, теряла расположение Кокатрисса. Жаба искала способ вернуть благосклонность своего Повелителя и доказать свою необходимость.

Вот почему она не промолчала, случайно обнаружив каменное яйцо.

Жаба все еще проверяла кур, исследуя их отверстия и по размерам оных решая, способна ли та или иная несушка класть яйца. И все это без малейших извинений и приличий: она просто подлезала под них прямо там, где они сидели.

Однажды она вылезла из-под Курицы с пламенеющим горлышком и завопила.

— Эй, скорее, скорее, сюда, сюда! — кричала она, прыгая среди кур. — Я так и думала! Этого я и ожидала! Измена, Кокатрисс! О, какое вероломство! Каменное яйцо, из которого никогда никто не вылупится!

Ее крик заставил Кокатрисса повернуть голову. И этот же вопль привлек из полей маленького Мыша.

Как только Кокатрисс взглянул на Жабу, она тотчас запрыгала вокруг провинившейся Курицы. Поскольку та никак не пыталась защититься, Жаба принялась наскакивать на нее своей жирной тушей, и Курочка, задыхаясь, закашлялась.

— Измена! Измена! — кричала Жаба с каждым прыжком.

Мыш был уже тут как тут. Он сомкнул свои крошечные зубки на Жабьей роже и не отпускал. Среди прочих кур пронесся взволнованный ропот. Несколько животных, привлеченные криком, подползли поближе.

Жаба забыла про Курицу. Неровными прыжками, волоча за собой яростного Мыша, она старалась пробиться поближе к Терпентиновому Дубу. Она завопила на новый лад.

— Сын, мною высиженный! — жалобно квакала она. — Спаси меня! Они меня убивают!

Вовсе не для спасения Жабы, но по своим собственным резонам Кокатрисс разинул рот и громогласно проревел сквозь шум:

— ДЕТИ!

Могло так случиться, что некоторые из собравшихся животных, вдохновленные решимостью Мыша, и сами бы решились на битву. Возможно, задор одного существа воодушевил бы других, и тогда бы вспыхнул настоящий мятеж. Черный Медведь встал на задние лапы и угрожающе замахал передними. Волк напряг мускулы для смертоносного прыжка. Но все это ничего не значило.

Ибо, как только над землей пронесся зовущий рык Кокатрисса, река закипела — лихорадочно забулькала. А потом из воды тысячами повалили василиски. С невероятной быстротой они заполонили сушу. Они, будто стрелы, шныряли среди животных, жалили их своими ядовитыми укусами и на месте убивали изумленных существ.

Куры в панике понеслись прочь от Терпентинового Дуба, и очень немногие уцелели; но остальным это оказалось не под силу, и они погибли.

Мыш был убит у самого ствола Дуба, ибо он так и не разжал своих зубов, так и не выпустил Жабьей рожи и не побежал. Но и Жаба была убита. Ибо для василисков не было различия, кто перед ними.

Затем тысячи василисков расползлись от Дуба по всей стране, убивая и убивая на своем пути всякое живое существо. Никто из животных не был готов к встрече с таким врагом. Никому не было под силу оказать сопротивление. Подобно черному пламени василиски пожирали всякую плоть, пока ни одной души не осталось там, за исключением Кокатрисса, молча сидевшего на своем дереве. Кабан пал от единственного укуса в шею. Медведь был брошен на землю укусом меж пальцев лап, глаза его остались открыты. Волк успел схватить одного змееныша, но тот ужалил Волка в язык и невредимым выполз из мертвой волчьей пасти.

И больше не глядел Кокатрисс отсутствующим взглядом. Теперь наступил его час. С вершины Терпентинового Дуба он внимательно наблюдал за побоищем. «Дети,— снова и снова вздыхал он про себя. — О, мои дети».

А из-под земли, из подземной темницы, вещал другой, более величественный глас: «Circumspice, Domine, — мощно и почти миролюбиво грохотал Уирм. — Videat Deus caedem mеum».

«Пусть Создатель на своих небесах засвидетельствует все мои убийства», — означало это на языке высших сил.

И когда та страна — та, которой когда-то правил Сенеке, Петух-Повелитель Припертый к Горам, — стала склепом и пустыней с повсюду лежащими мертвецами, тогда василиски снова вернулись в реку. А потом и сам Кокатрисс — в ему лишь ведомый час — покинул это место. Он расправил свои мощные крылья и полетел на запад, вдоль по течению реки.

И тогда пролился над землей дождь.

Глава двенадцатая. Дожди

Опустошенная земля, рассеянное общество, мертвые, гниющие тела — все это явилось величайшим триумфом Уирма. В одной маленькой части мира Охраняющие его были сперва обессилены, а потом убиты. Их жизни, что не давали ему вырваться из подземного заточения; их мирное существование, что держало его там в оковах; их великая любовь, что была ему пыткой; их праведность, что тверже стали противостояла его воле, — все это мироздание в одной части земли было разодрано в клочья.

А потому утратила твердость эта часть земной коры, и Уирм возликовал. Сумей он расширить это размякшее, уязвимое место до самого моря, тогда он сможет и сам взломать кору, вырваться на свободу и проскакать через круги Вселенной. О, он единым глотком проглотит луну. Он зальет кровью солнце. И он бросит грозный вызов Самому Всемогущему Создателю. Он изрыгнет хаос на звезды; и он закрутит свой хвост с такой силой, что, когда тот хлестнет по Земле, планета эта слетит со своего места в центре мироздания и бессмысленно закружит в никуда. В то время, как Кокатрисс поверху летел на запад, Уирм грезил внизу: он сам сотворит из своей земной темницы ничтожное посмешище. Он сделает ее малейшей среди планет и пустым местом среди солнц. Он уничтожит цель ее существования, пустив ее в свободный полет, беспорядочный и бессмысленный. Он окружит ее пустым, холодным пространством. И он вымарает над ней небеса.

О, как ненавидел Уирм этот круглый шар, Землю! Как он жаждал навсегда избавиться от нее, увидеть ее горсткой пыли, жалобно взывающей с края галактики к своему Создателю!

Вот почему, когда Всемогущий Создатель увидел, что на западных склонах гор земля пала, сломленная коварством Уирма, Он Сам затянул всю планету в облака. Он затворил ее. С печалью отделил Он ее от остального созидания и оставил ее прочим Охранителям, дабы удержали они Уирма в оковах.

Вот тогда и начались дожди.

И хотя Шантеклер не мог знать обо всем этом, но это был очень унылый дождь, что падал на него в тот день, когда Петух-Повелитель сидел на своей куче грязи посреди пустынного поля. И облака, что покрывали его первую встречу с Прекрасной Пертелоте, — и они были деянием Создателя. И то были ужасные знамения битвы, в которой Петуху-Повелителю вот-вот предстоит сражаться.

Одно лишь сделал Создатель для своих Охранителей, дабы не были они совсем одиноки в предстоящей борьбе: Он послал к ним вестника. Скорбящая Корова с глазами, полными сострадания, появилась на земле Шантеклера, дабы кое-что сообщить.

Но все же, несмотря на потрясения, вершившиеся над ним и под ним, Шантеклер, Петух-Повелитель, шагал по жизни обычным петушиным манером, радуясь своей женитьбе и с удовольствием предвкушая весну. Он мог позволить себе подобную простоту, ибо понятия не имел о делах значительнее собственного Курятника. Возможно, это и к лучшему. Возможно, нет. Как бы то ни было, все было так, как было.

Глава тринадцатая. Весна — с радостными и зловещими предзнаменованиями

Из-за того, что и весной ежедневно что-то падало с неба, зимние снега в этом году сошли с умопомрачительной быстротой. Зимой они настолько засыпали всю землю Шантеклера, что Курятник в конце концов оказался в глубокой белой раковине. Но затем, на утренней заре, снегопад сменился изморосью и туманом. Туман замерзал, коснувшись снегов, и снега за день и ночь подернулись гладкой, блестящей, опасной ледяной коркой. Еще день и еще ночь миновали, и лед растрескался, размяк, покрылся ручейками бегущей воды, и Курятник едва не затопило. Затем разбушевались грозы: сначала грохоча на востоке, широкими раскатами шагая в сторону Курятника, и, наконец, раскалывая пополам небо и землю необузданными, изломанными молниями. И грозы окончательно растопили снег. Но все так же повсюду струилась вода.

Юго-восточные ветры столкнулись с западными прямо над землей Шантеклера, породив долгие и яростные грозы.

Петух-Повелитель слышит наэлектризованное з-з-з-з, будто кончиком прута хлещут по высохшей траве; перья его сами собой поднимаются; затем — ТРАХ! Ослепительно-голубая молния, потрясение основ, и ужасающий гром, опрокидывающий все на своем пути. Гроза вышагивает повсюду вокруг его Курятника на своих блистающих, трепещущих паучьих ногах, а дождь налетает на землю, будто намереваясь всю ее изрыть воронками. Куры сбились в кучу, а Петух кукарекал свои канонические кукареканья с особой тщательностью и точностью, ибо душа его прекрасно знала, где находится солнце, хотя солнце скрылось и совершенно не показывалось; кукареканье Шантеклера стало для его животных и солнечным светом, и уверенностью в незыблемости порядка вещей — оно творило для них невидимый день. Оно собирало все их рассыпанные и разбросанные чувства. И оно помогло им благополучно перевести все трудности.

Ибо наконец грозы ушли на запад, и, несмотря на весь этот небесный беспорядок, в свои права вступила ласковая весна.

Весна: влажный воздух пахнет землей и глиной. Он пахнет цветами, хотя цветы еще не расцвели. Во время бурь Шантеклер сохранял в своих животных надежду, так что, когда бури ушли, животные быстро забыли о них.

И когда свежий весенний воздух наполнился ароматами и обещаниями, так весело забились куриные сердца! Курочки кудахтали, сплетничали, перешучивались, хихикали и хохотали; они вымели пол метелками из перьев, отдраили насесты, смахнули паутину и широко распахнули все окна. Весна! Ветерок продувал настежь раскрытый Курятник и ласково подергивал перья на спинах его обитателей. И это было замечательное ощущение. Снаружи радостно перебулькивались и пересмеивались беспокойные воды. И это были замечательные звуки. Семеро маленьких мышат и три маленьких цыпленка весело бегали по Курятнику, визжа и валясь друг на друга, и тридцать одна курица совершенно не возражала против этих игр.

То было чудное время.

Лорд Рассел, Здравомыслящий Лис, частенько в эти дни навещал Курятник; и разве кто-нибудь переживал по этому поводу или гнал его прочь? Никто. Они приветствовали болтуна, даже слушали его бесчисленные истории о хитроумных побегах — и слушали так хорошо, с таким множеством признательных квохтаний, что он решил раскрыть им несколько изумительных хитростей, известных только ему и его дедушке, давно покойному. И пока он блуждал в самых запутанных лабиринтах своих хитростей, три юных цыпленка — именуемые Маль Чик, Паль Чик и Пер Чик — сидели и глазели, широко разинув рты.

«Будьте уверены, дети пошли в своего отца, — говаривал Лис. — Вылитые — не довелись, конечно, чтобы их вылили, — копии старого кукареки Петуха. Но вполне очевидно, более чем очевидно, наиболее очевидно, что они наделены, каждый из них, необычайной сообразительностью, эдаким, скажем, здравомыслием своего дяди. Гм! Хитроумнейшего дяди»,— которым он, разумеется, почитал себя. Потому что он полагал, что любой цыпленок, проявляющий подобный интерес к его тайным хитростям, является его несомненным племянником. А здесь имелось — черт побери! — целых трое таких цыплят! Следовательно, быть ему без всяких различий дядей всем троим. Лис взял цыплят под свое, так сказать, крыло и навещал Курятник чрезвычайно часто.

Это было расчудесное время!

Даже Пес Мундо Кани оглядывал Курятник из-за двери, перед которой лежал, и находил возможным разинуть пасть и оскалить зубы в ухмылке. Однажды кто-то даже слышал его смех. Затем, правда, разгорелся спор, действительно ли Пес смеялся. Ни одна из сторон не добилась победы, ибо никто не слышал, чтобы он смеялся снова. Но улыбка на его физиономии была, и это уже кое-что.

Джон Уэсли Хорек собственной персоной присел у старого лаза Крыса Эбенезера на задах Курятника и — поразительное дело: расшевеленный весной, он завязал дружбу с Крошкой Вдовушкой Мышкой. «Увиваться,— так называл он это.— Увиваться за Вдовушкой».

— Весной Мыши убираются, — говорил он в нору, в то время как Вдовушка горбилась и хлопотала за уборкой. — Я вижу. Это я вижу. Джон У. понимает. Мыши и У. отличаются друг от друга, это факт. Выглядят по-разному, по причине того, что мыши — писклявые домоседы. У., напротив, они — всецело на воле. Для У. ничто провести целую ночь на улице, рыская повсюду. Чтобы обеспечить едой свое семейство, ты ж меня понимаешь. — Он со значением вглядывался в жилище Вдовушки, дабы узреть, понимает ли она и ощущает ли подлинную глубину его намерений. — Выглядят по-разному. У. достались и шерсть покрасивее, и спины их куда как лоснятся, и движения проворнее. Бегают быстро и сражаются, как дьявол. У. заботятся о своих. О своих уж они способны позаботиться как следует. О своих, ты понимаешь. — И со значением смотрел на Вдовушку. Он увивался, вы ж понимаете. — Так мыши, выходит, весной убираются. Что ж, ладно. Это замечательно. Такая привычка мне бы могла... — здесь Джон Уэсли кашлянул со значением,— ...понравиться.

А муравьи шагали семерка за семеркой, таща немыслимые запасы еды в свою опустевшую кладовую; они тащили зерна и мертвых жуков, что были в тринадцать раз больше самих муравьев. «И-И АТЬ, И-И ДВА! И-И АТЬ, И-И ДВА!» Тик-так маршировал в голове колонны, выкрикивая команды. «МЫ ЗДЕСЬ ЗАЧЕМ?» И раскатистый хор басом голосил в ответ: «ДЕЛО И РАБОТА, СЭР! ДО СЕДЬМОГО ПОТА, СЭР!»

— Доброе, доброе утро, братец Шантеклер, — говорил Тик-так, проходя мимо Петуха-Повелителя.— Прекрасное и подходящее утро ты нынче прокукарекал. Весьма благоприятное, чтобы чуточку поработать.

Шантеклер не отвечал. Но Тик-так лишь кончиком рта обронил свое приветствие; слишком занятой, чтобы бросить взгляд на Петуха, он тут же зашагал дальше.

Это было чудесное время, весенняя пора.

Но хотя она продолжалась, и вешние воды, посмеиваясь, убегали прочь, поступки Шантеклера, Петуха-Повелителя, становились все более и более странными. Временами он был вместе с животными, смеясь громче, расхаживая важнее и ухмыляясь шире любого из них. В такие моменты он знал, что вокруг весна, и, несмотря на непрекращающийся дождь, он всем сердцем радуется ее обещаниям. Но иногда взгляд его становился напряженным и обеспокоенным; и тогда, невзирая на то что вокруг него все было по-прежнему прекрасно, он замолкал и замыкался в себе. Он переставал отвечать на вопросы животных, никак не реагировал на их шутки. Ел он тогда совсем мало. И он начинал блуждать наедине с самим собой. Ни слова не говоря, он пропадал из Курятника на долгие часы и возвращался отяжеленный грязью и отягощенный тревогой. Когда прогулки эти затягивались на целый вечер, а затем, когда они растянулись на целый день, животные услышали, как третья, шестая и девятая стражи возвещаются тоненьким тройным писком.

— Чики,— сказали они. И закивали друг другу.

Той весной в Шантеклере уживались два чувства. И они, будто два червячка в его душе, боролись друг с другом, и сначала побеждало одно, а потом другое. Один червячок был добрым, почти бабочка. Это было чувство, что вызывали в нем Прекрасная Пертелоте, три Чика, его дети, и Курятник, полный радости и весны.

Никто не слышал, чтобы он кукарекал заутрени так, как кукарекал их теми ранними утрами! О, он высоко задирал голову, выпячивал грудь, взъерошивал перья сверкающей массой и взлетал с целой канонадой кукареканий: «КУК-А-ВЕТЕР-ВЕЕТ-ВОЕТ! СОЗДАТЕЛЬ ВСЕХ БЛАГОСЛОВЛЯЕТ!» И он был горд, голова шла кругом от гордости. Ибо он стоял на ляжках бугристого Пса, рядом с ним стояли три юных Чика — их желтые головки откинуты, их желтые грудки выпячены, их желтые пушистые перышки что есть сил пытаются ощетиниться.

— ПИ-ПИ-ПИ! — визжали они, и Шантеклер валился с Пса и с хохотом катался по земле.

Три цыпленка считали все это просто изумительным, а потому пикали-пикали-ПИПИКАЛИ снова и снова. И отец их смеялся до икоты и колик в желудке.

— Мои поздравления, дурашки, — ревел он. — Создатель вложил трубы в ваши глотки! Ба, да вы сгоните утро с его стоянки и вдребезги разобьете восток! Пи-пи-пи? Ха-ха-ха!

И он пинал воздух от радости.

Чики, Маль Чик, Паль Чик и Пер Чик, прыгали у него на груди, а он скидывал их, будто ватные мячи. Затем он собрал их всех вместе под свое крыло и сказал:

— Вы прямо львы, рыкающие львы, и мои сыновья.

Прекрасная Пертелоте, стоя в дверях, смотрела на все это и радовалась.

Но затем она увидела то, чего пока не заметил никто другой. Она увидела, как взгляд его становился напряженно-беспокойным, — пока, наконец, не затих Шантеклер, не выстроил своих Чиков ровным, горделивым рядком и не отправился в очередное свое уединенное странствие.

Второе чувство, поселившееся в его душе той весенней порой, оказалось прожорливым, ненасытным червячком. Он грыз и тревожил душу Петуха-Повелителя. Червячок не давал спать ему по ночам или же мучил его кошмарами. Он возвращал ему чувство, казалось, ушедшее безвозвратно,— одиночество. Шантеклер упустил из виду, что мог бы поделиться этим с Пертелоте, а она не напомнила ему, ибо в своей любви позволяла ему оставаться самим собой.

Шантеклер всегда держал путь к реке. Именно река смущала и беспокоила его. И более того, увиденное, как ему казалось, там делало его тревогу столь скрытой от других.

Река так и продолжала разливаться. Зимой она, разумеется, замерзла, но даже лед не замкнул реку в ее границах. Нет, она продолжала раздуваться, пока не прорвалась через это покрывало из прочнейшего льда, будто живое, змееподобное чудовище, раскалывающее свою скорлупу, и огромные глыбы льда закружились, увлекаемые течением. Лед опять сковал реку; река опять раздувалась, еще сильнее, чем прежде; и опять лед не выдерживал напора. Так продолжалось всю зиму, река росла и росла, а Шантеклер наблюдал за ее ростом и тревожился. Он тревожился, потому что не мог этого понять. Он больше не узнавал свою пограничную реку.

И еще более он беспокоился оттого, что его начали посещать видения.

Например, когда он смотрел на глыбы льда, плывущие по реке, они становились головами, даже пока он наблюдал, — головами, скачущими вверх-вниз по воде. Вначале это были просто головы с закрытыми ртами и глазами, немые, безо всякого выражения. И все они были белые. Они представлялись ему головами львов или коров; они были волками, и медведями, и ягнятами, и буйволами, и телятами, и козлятами. Шантеклер подумал было, что это всего лишь обман зрения и он способен избавиться от него. Но всю зиму он снова и снова возвращался сюда, и лед постоянно валил в виде отрубленных голов. А когда их глаза открылись и стали смотреть на него, он понял, что это не обман, но видения, данные ему, и он ждал, что же узнает он от этих видений. И он все возвращался к реке. Хотя головы ничего ему не поведали. Они глядели на него, и глубочайшая скорбь была в их глазах. Вскоре и рты их тоже открылись, и Петух-Повелитель услышал в своем видении горестные звуки. Ревущие и блеющие, рыдающие и причитающие, головы плыли и плыли мимо него по реке, но никогда не произносили ни слова. И Шантеклер уходил встревоженный.

Но теперь наступила весна. Головы растаяли, и видение оставило Шантеклера. Но червячок в его душе остался, ибо река-то по-прежнему раздувалась.

Река стала бурным потоком — такого с ней прежде никогда не случалось. И, кипя далеко за пределами своих берегов, поток этот хватал все, лежащее у него на пути, и уносил течением. Добрая река стала разорением и медленно, фут за футом, заглатывала землю Шантеклера. Она смывала землю с корней деревьев. Она давила на эти деревья, пока они не рушились, и тогда она увлекала их за собой. Она поглотила ближайшие холмы, все ближе подбираясь к Курятнику. И вот наступил день, когда Шантеклер выстроил гордым, ровным рядком своих Чиков и отправился посмотреть на речной поток. В этот день его беспокойство вплотную приблизилось к панике, потому что, взглянув, он не увидел другого берега. К югу вода скрыла землю до самого горизонта, и, более того, вода не застыла в покое. Она точила и рушила кромку земли своим кипящим течением.

И было в ту ночь несчастному Шантеклеру видение.

Глава четырнадцатая. Видение Шантеклера, первая стычка с врагом

Это было не такое видение, что выходит из грезящего. Оно было из тех, что входят в него. И потому оно ворвалось с ужасным напором. И потому невозможно было ни установить его окончание, ни определить его начало. Иные грезы — просто карманы сна, что наполняются разными вещами из памяти спящего, и они проходят с пробуждением. Другие становятся серьезными явлениями в жизни грезящего — спящего или бодрствующего. Видение Шантеклера было этого второго типа.

Ему снилось, будто он стоит на маленьком илистом островке посреди реки. Стоя он занимал все пространство острова, больше места не оставалось. Река тянулась во всех направлениях, пока не сливалась с серым небом; и нигде не было видно ни прутика, ни листочка. Но это была река, ибо она обладала течением, и журчала, и пенилась, огибая островок Шантеклера.

От воды исходил столь отвратительный запах, что Петух-Повелитель давился от каждого вдоха. Гнилая вонь сжимала ему горло. Он неистово тряс головой, чтобы избавиться от этого ощущения, но ничего не помогало.

И казалось ему в начале его видения, будто он ждет кого-то. И он был зол, что ему приходится ждать так долго и в столь неподходящем месте.

— Почему же они не идут? — вопрошал он задыхающимся голосом.

— Pax, Galle superbe, — отвечала река на языке высших сил. Но в этом видении Шантеклер не удивлялся разговору реки и понимал смысл его. Все казалось естественным, и Шантеклер слышал: «Спокойствие, гордый Шантеклер,— добродушно мурлыкала река.— Мне известна твоя тревога, и я вспомнила о тебе, приютив на моей груди этот остров. Мне известна твоя беда, и я составлю тебе компанию. Я и общество твое, и твой приют, гордый Шантеклер. Спокойствие».

Но Шантеклер был зол.

— Я не нуждаюсь в твоем острове, — раздраженно оборвал он реку.— Забирай свой остров! Мне нужны они, и нужны прямо сейчас. О, почему они не приходят?

— Пора бы, дорогой Шантеклер, тебе усвоить, что сердца тех, кому ты служишь, непостоянны, как ртуть. Вчерашняя признательность сегодня уже забыта. Прости, что говорю тебе правду,— мягко пела река,— но как только их нужды утолены, они забывают Повелителя, что правил ими, и тогда он остается один — наедине со своею нуждою и сам по себе. Они забыли тебя, одинокий Шантеклер.

— Я не верю этому! Они придут!

— А что до моего острова, подумай, насколько ты нуждаешься в нем. Собираешься улететь, если я отниму его у тебя,— хотя я вовсе не подразумеваю такого вероломства, — но задай себе вопрос, куда ты можешь улететь. Подумай о неописуемом одиночестве, что наступит, если я затихну и перестану говорить с тобой...

— Ты видишь? — вдруг воскликнул Петух-Повелитель. — Смотри туда! Ты видишь? Они идут за мной! Они не забыли!

Шантеклер подпрыгнул и замахал темному пятну на горизонте.

— Нет, скорее ты увидишь, гордый Шантеклер. И тогда ты узнаешь правду.

Приблизившись, пятно превратилось в корабль, сделанный из веток. Затем оно стало целой кучей кораблей, флотом, и животные, что правили кораблями, были его животными. Шантеклер ухмыльнулся и забыл свой гнев.

— Ха-ха! — смеялся он и приготовился покинуть остров. — Я здесь! Я здесь! Я знал, что вы не забыли меня!

В полной тишине первое судно мчалось к Шантеклеру, в полной тишине оно подплыло и в полной тишине прошло мимо. Чики, Маль

Чик, Паль Чик и Пер Чик, даже не взглянули на него.

— Пертелоте! — закричал Шантеклер плывущей на втором корабле. — Подгреби ко мне. Или взгляни на меня? Только взгляни на меня!

Но второй корабль проследовал за первым.

— О, неблагодарные твари, — пела река.

— Заткнись! Заткнись! — кричал Шантеклер, внезапно отчаявшийся.

— Мы увидим,— невозмутимо пела река.

— Сюда! — кричал Шантеклер Хорьку на третьей лодке. — Я здесь. Ты умеешь плавать, Джон. Я не умею. Правь сюда! Сюда! Сюда!

Но лодки одна за другой проплывали мимо острова; и никто не задержался, и никто даже взгляда не бросил на кричащего Петуха: Крошка Вдовушка Мышка со своими детьми, Берилл, Халцедон и еще двадцать восемь кур, следующих безжалостной цепью.

— Стой! Возьми меня с собой! О, спаси меня! — взывал Шантеклер к Мундо Кани — сначала к его ничего не выражающему лицу, а затем к его спине.

Пес уплыл вслед за остальными.

— Я ненавижу вас! — вопил Шантеклер исчезающим кораблям.— Ненавижу вас! Ненавижу вас! Ненавижу вас всех!

Своим неистовым криком он сорвал горло. И когда опять остался в одиночестве, грудь его сотрясали яростные рыдания. Но вот что странно было в этом видении: выкрикивая эти слова, он чувствовал себя все лучше, и рыдания казались сладчайшим лекарством. Шантеклеру было так жалко себя, брошенного и оставленного безо всякого внимания на этом острове. Но жалость к себе тоже была очень приятна. То был утешительный и успокаивающий и даже гибельный какой-то род торжества: извергать чистую, беспримесную ненависть из самых глубин своей души — и особенно потому, что он был вправе ненавидеть. Они первые начали! А значит, гнев его праведен, а жалость к себе заслужена.

— Ах, так мы узрели правду,— отовсюду мурлыкала река.— Теперь у нас раскрылись глаза, и больше ничего не скроется от нас; мы стали мудрыми, как Создатель. Их Повелитель дает им в нужде утешение. Их одинокий Повелитель наполняет их добром — и что он получает в ответ на свои благодеяния? Холодное и горькое отчуждение! Эти «господин» и «угодно ли будет господину». Я права? А когда он в нужде — что тогда, гордый Шантеклер? Что тогда? Как же, черная неблагодарность! О, достойная птица, как же ты должен быть одинок!

— Ненавижу их. Ненавижу их,— бормотал Шантеклер, наслаждаясь своими страданиями.— Ненавижу их всех.

— Именно! Они — окаянные. — Река принялась выкликать ужасные слова, называя Петуху-Повелителю его животных.— И они — беспамятные. И они — многогрешные. Я-то здесь помню о тебе, и островом этим на моей груди сохранила тебе жизнь. А они забыли тебя, отвернулись от тебя, отшвырнули тебя, пренебрегли тобой, обрекли тебя, заброшенного, на мучительную смерть. Окаянные! Беспамятные! Многогрешные!

Хотя и были они произнесены спокойно, Шантеклер узнал в них губительные, наполненные проклятием слова из языка высших сил. Река предлагала их, будто они были изысканными блюдами или оружием. Река заманивала его. И столь безудержна была ярость в душе Петуха, что он выбрал одно из слов реки и вложил его в собственные уста и произнес его.

— Окаянные! — сказал Шантеклер.

И тут же темное пятно вновь появилось на горизонте, и он увидел его. Второй раз к нему приближались корабли.

От этого зрелища у Шантеклера засосало под ложечкой, и он не представлял себе, что делать. Они быстро приближались к нему. Следует ли ему вторично взывать к ним? Снова унижаться? Или гордо стоять в одиноком молчании и позволить им скрыться навсегда?

Но когда они приблизились к его острову, он увидел нечто ужасное. Каждый пассажир на каждой посудине лежал мертвый. Прекрасная Пертелоте и все его куры — мертвы; Джон Уэсли Хорек, Лорд Рассел, Вдовушка и все ее дети, Мундо Кани, Тик-так — все они были мертвы.

— Теперь они хорошо наказаны за свою неблагодарность, за твое вынужденное одиночество,— пропела река.— Это мой подарок тебе, Повелитель Шантеклер. Прими его вместе с моим благословением.

Но Петух-Повелитель глядел на эту процессию с ощущением своей неизбывной вины. Вина переполняла его, подступала к горлу, ибо это он сказал, что ненавидит их. Он хотел умереть, потому что он был виновен.

Вдруг он принялся колотить воду крыльями.

— Ты! Ты! Ты! — кричал он, но теперь не было в крике избавления. — Это тебя я ненавижу, проклятая Создателем!

И тут же островок стал тонуть. Вода поднялась до ног Шантеклера, и он уже не видел, где стоит. Во сне этом ему казалось, будто он стоит на ничем, окруженный со всех сторон речною водою. И все же он орал во весь голос, до хрипа:

— Я не боюсь! Смерть — самое малое, чего я достоин! Я заслужил смерть! Это тебя я ненавижу!

— Я могла бы вернуть остров,— пела река. — Я могла бы сделать его раем.

Но Петух-Повелитель оплакивал свои жертвы и кричал все громче:

— Это тебя я ненавижу! Я буду биться с тобой! Убей меня сразу — прямо сейчас! Или я буду биться с тобой! Биться с тобой! Биться с тобой! — А затем, уже начиная тонуть, он воскликнул: — О Пертелоте!

Пертелоте — настоящая Пертелоте — трясла Шантеклера, обхватив его обоими крыльями. Он проснулся.

— Шантеклер, Шантеклер, — говорила она. Она повторяла его имя снова и снова. — Шантеклер. О Шантеклер, это сон.

Долго-долго Петух-Повелитель просто сидел с поникшей головой в ее объятиях — и был преисполнен благодарности. Он тяжело дышал. Он часто глотал.

Затем он ненадолго оставил Пертелоте. Он шагнул со своего насеста и отправился к каждому из обитателей своего Курятника. Он притрагивался к ним. И, дотрагиваясь до них, он называл их по именам: «Берилл. Халцедон. Хризолит. Сардоникс. Топаз. Яшма. Гиацинт. Изумруд. Мундо Кани. И мои дети; о, мои дети». Никто не проснулся, так осторожно он касался их; и они не знали, с какой любовью он шепчет их имена.

Одна Пертелоте знала.

И когда он снова вернулся к ней, он сказал:

— Никогда больше у меня не будет видений.

— Разве можешь ты выбирать? — спросила она.

— Я могу выбирать против зла, — сказал Шантеклер.— Я, несомненно, могу выбрать против зла, а мои видения были наполнены злом. Это то, что делал в них я. И еще это то, что я приношу из них в это место... И если я всегда буду бдеть, то никогда больше не будет видений. Да! Я выбираю больше не видеть видений.

Пертелоте услышала в его голосе такие нотки, каких никогда прежде не было, и потому она спросила:

— Ты расскажешь сейчас, Шантеклер?

— О, — сказал он, — я и не переставал рассказывать.

— Ты ответишь мне на вопрос?

— Конечно. Теперь со мной все в порядке.

Но Шантеклер не понимал, что трудность вопроса была не в нем, но в ней. Если кто-нибудь редко рассказывает о себе, он полагает, что все остальные точно так же не желают рассказывать о себе. Но она задала свой вопрос:

— Чем ты обеспокоен так долго?

Но Шантеклер не помог ей в ее затруднении. Вместо того чтобы все объяснить, он ответил вопросом на вопрос:

— Откуда ты пришла, Пертелоте?

Она была тиха и не отвечала.

— Ш-ш, ш-ш, — успокаивал он ее, как будто бы она сказала что-нибудь. — Мой вопрос так же важен, как твой; это один и тот же вопрос, Пертелоте. Послушай меня: ты пришла в мою землю по реке, а значит, ты связана с ней больше, чем мне известно; и я должен знать это. Потому что именно река беспокоит меня так долго. Она затопила весь юг моей страны — непонятный, нечестивый разлив. Но, может, ты раскроешь мне его причину. Возможно, ты сумеешь научить меня чему-нибудь такому, чего я сам в этом деле понять не могу. Почему ты пришла сюда, Пертелоте?

— Я тоже могу выбирать против зла, — еле слышно промолвила она.

— Тогда мы заодно, — сказал он.

— Я жила в стране, что сразу к западу от гор.

— Так далеко отсюда?

— Это длинная река.

— Длиннее, чем я думал.

— Но я могу выбирать против зла, так же как и другие, — повторила Пертелоте, ибо ей было важно, чтобы Шантеклер понял это, прежде чем она расскажет ему свою историю. Если она раскроет низкую тайну своего прошлого, это должно быть на ее условиях. Рассказывая, она не должна потерять его любовь; и она не должна возненавидеть себя, когда он глубже узнает ее.

Шантеклер сказал:

— Мне открыто твое сердце, Пертелоте. И я очень хорошо знаю, какое оно доброе.

И тогда она рассказала ему о своей стране: о Сенексе Припертом к Горам, Петухе-Повелителе, о его смерти и о чудодейственном рождении его ребенка. Она рассказала ему, и Шантеклер узнал о существовании того, кто носит имя Кокатрисс, — о том, как мучил он кур, о его детях-василисках, о том, как он разорил всю страну. А потом она закончила, и вновь воцарилась над ними спокойная ночь.

Наконец Шантеклер заговорил.

— Пертелоте, Пертелоте,— сказал он.— Не меньше, а гораздо, гораздо больше люблю я тебя теперь.

Сердцем приняв ее рассказ, он был умиротворен и глубоко счастлив; и он уверился в том, что больше никогда у него не будет видений. Не рассказанное ею стало причиной этого мира в его душе, хотя он внимательно выслушал все. Но то, что она вообще говорила об этом в его присутствии,— вот этот переломный момент внушил ему уверенность: она любит его и полностью доверяет ему. Да, она вручила ему все свое сердце, веря, что он не поранит его. И, во имя небес, он не поранит!

Глава пятнадцатая. И вот начинается — скорбь приходит на землю Шантеклера

Утром все животные вышли из Курятника — или же бросились к Курятнику — и возвеселились: дождь прекратился. В первый раз за три сезона воздух был прозрачен, и можно было надеяться, что перья останутся сухими весь день напролет. О, тучи по-прежнему охватывали всю землю, и солнце все так же оставалось тайной за семью печатями; но эта покрышка была высоко, теперь тусклая, а не хмурая, пропускающая свет, а не мрак; скорее белая простыня, нежели унылое одеяло, которое висело над ними так долго.

А потому животные устроили праздник. Они собирались в кучки, ели, смеялись, танцевали. Повсюду устраивались пикники. В мгновение ока были организованы походы за грибами (тысячами и тысячами грибов в том году). Пес вывалился из Курятника и задышал носом. Петух-Повелитель, как никогда раньше, прокукарекал хвалу наступившему дню (Шантеклера, безо всякого сомнения, возрадовала сухая погода; но более того — его ночной разговор с Прекрасной Пертелоте покончил с одиночеством — вот это была радость, словами не передаваемая). А Хорек мучил семерых маленьких мышат, взяв их на охоту. (Без разговоров! Никакой беготни! Не наседать на Джона! Лист — не наступать на лист! Нора — Боже упаси свалиться туда! Шеренгой по одному! Носы вверх, хвосты вниз, глаза блестят — тьфу! Слушайте: может, малышкам-мышкам лучше сидеть дома? Нет? Нет? Тьфу!)

Но что действительно подарило этому дню особое праздничное ощущение, так это то, что Тик-так, Черный Муравей, дал своим работникам выходной.

С утра три часа — ИГРЫ.

Потом три часа — ТРЕНИРОВКА.

Потом — ОБЕД.

И три часа — ОТДЫХ, —

объявил он. — Приготовились — начали!

Он повел свое войско к дверям Курятника.

— Стой, два, три, четыре. Игры, два, три, четыре!

Положенным образом он постучал в дверь. Он милостиво пригласил трех Чиков выйти поиграть вместе с муравьями — и Чики мгновенно вывалились, подпрыгивая и опрокинув двадцать степенных муравьев, прежде чем Тик-так успел рявкнуть, призывая их к порядку.

— Игры! — многозначительно заявил он, как бы поясняя, что таким безрассудным прыжкам не место на праздниках.

Затем Муравей отыскал хороший ручеек (а их было множество вокруг), отправил своих работников притащить из леса и спустить на воду три щепки, приказал своим работникам выстроить три муравьиные цепочки от каждой деревянной щепки до суши, предложил Чикам взобраться на щепки, и — смотри-ка! — они начали игру. Они принялись катать Чиков, таща их на маленьких лодочках против течения.

Точно так, как работали муравьи — с громким ритмом, они и играли — ритмично. Тик-так выбрал для игры подходящую песню, и невероятным басом корабельщики грянули:

На щепках поплыли цыплята втроем,

Их буря несет — вперед и вперед!

И бриз их качает, словно шторм,

Беда грядет — как река течет,

Не вернуться им к чаю домой.

Маль Чик был счастлив и весело улыбался. Какой вокруг замечательный мир! Как замечательно быть тем, чей отец — Повелитель этой земли, замечательно, когда тебя встречают с почетом и уважением, замечательно, что о тебе помнят муравьи. Они усердно тянули его. Они как следует качали кораблик, а в песне их говорилось о том, как что-то укачало кораблик. И затем они прищелкивали своими крошечными язычками, думая, что приводят детей в дикий восторг. Маль Чик только желал, чтобы они везли его чуть-чуть побыстрее. Когда осторожничают маленькие муравьи, для больших Чиков это чрезмерная осторожность: кораблик еле двигался.

На запад, на запад, простор за кормой,

Их буря несет — вперед и вперед!

Пустились матросы в поход роковой,

Беда грядет — как река течет,

Оплаканы будут и мамой, и мной.

Ладно, игра уже стала немножко надоедать. Как только Маль Чик сам начинал раскачивать лодку, Тик-так бросал на него суровые взгляды, пока ребенок вновь не усаживался на место.

Они проползли три дюйма вверх по ручью, и Черный Муравей принялся двигать бровями вверх-вниз, будто бы спрашивая: «Не правда ли, весело?» Ладно, подумал про себя Маль Чик, весело. Но, с другой стороны, Лорд Рассел обещал своим племянникам БОЛЬШИЕ игры, ужасные побеги, все взаправду. А потому как бы ему получше отделаться от муравьев, чтобы не обидеть?

Один пропал, и на дне другой.

Их буря несет — вперед и вперед,

Третий все тонет в пучине морской,

Беда грядет — как река течет,

Никогда не вернуться им к чаю домой,

Никогда не вернуться домой.

— Стоп! — донесся из Курятника пронзительный крик. — Злые языки! Злые языки! Ни слова больше вашими злобными языками!

Из-за двери выскочила Берилл в такой ярости, что перья так и летели по сторонам. Тряся головой, шумя крыльями, она ринулась прямо к Тик-таку и клюнула его в лицо.

— Что, во имя всего благого, ты делаешь?

— Стой, два, три, четыре, — выкликнул он, и тихоходные суденышки застыли на месте. — Тут им никакого вреда, сударыня,— объявил муравей, неприветливо глядя на Курицу. — Игры самые что ни есть достопочтенные.

— Игры? Несчастья! Колдовские чары! Дети могут утонуть из-за этих ваших игр!

— Я прошу прощения. Они могут намочить перышко-другое, но они никак не могут утонуть в ручье глубиной в зернышко.

— Твои игры безответственны! Ты отчаянно рискуешь моими дорогими детками!

— Сударыня,— в голосе Тик-така слышалась смертельная обида, — я принял надлежащие меры предосторожности в отношении этих детей. Я по натуре вовсе не безответственен.

— Ерунда! Ерунда! — кричала Берилл прямо в лицо Муравью, а потом она просто задохнулась от столь непробиваемой, тупой бесчувственности этого головореза и больше ничего не смогла добавить. Со своей стороны, Тик-так усомнился в здравом рассудке этой клуши.

И лишь на мгновение возрадовался Маль Чик. Похоже, этой игре скоро конец и может начаться другая, получше. Чтобы подтолкнуть события, он принялся кашлять, будто бы в легкие ему попала вода.

Но его надежды тут же угасли.

— Заклинания! — ухитрилась пролопотать Берилл. — Колдовство!

Тик-так только качал головой, глядя на это представление.

Берилл осторожно, кончиками крыльев, столкнула Чиков с их корабликов, как будто бы они были раскалены докрасна, а затем смела их в желтую кучку. И вокруг них она своим клювом нацарапала на сырой земле окружность. Потом она забила крыльями на муравьев.

— Словами проклинают, неужели вы не знаете? — кричала она.

Муравьи бесстрастно стояли на своих местах.

— Никакого рассудка в ваших крошечных черных мозгах — так обращаться со словами, с такой легкостью произносить слова, и это за счет детей! О, говорить подобные вещи!

И, поскольку муравьи и глазом не моргнули, не сдвинулись с места и даже не разорвали свои цепочки, Берилл кинулась на поиски Шантеклера.

Муравей высказал свое мнение.

— Чушь, — сказал он. — Слова — ничто. Работа — все. И этого, парни, — внезапно повернулся он к остальным, — вполне достаточно, довольно с нас праздничного безумства. Вот вам урок: когда долг забывается ради игры, возникают неприятности. Давайте-ка за работу.

Сказано — сделано. Тут же и с колоссальным облегчением муравьи зашагали прочь. И тогда в этот праздник кто-то все же занялся делом.

Берилл горячо любила Чиков. Она гордилась их рождением. Она гордилась их ростом и быстротой, с какой они постигали жизнь. И она просто лопалась от гордости, став их нянькой. Никто не знал, как часто кралась она по ночам к их люлькам, просто чтобы услышать их дыхание и убедиться, что с ними все в порядке. Никто не знал, как томится ее сердце каждый раз, когда они пропадали из виду, — вот почему она никогда не позволяла убегать им дальше двора Курятника. Нужно им что-нибудь в лесу? Что ж, тогда она побеспокоится сходить и получить это, что бы это ни было. Велика была ее любовь к детям, и велика была ее забота о них.

Еще Берилл отличалась неизменным почтением к словам. Для нее слово, обозначающее предмет, в какой-то степени и являлось этим предметом. По этой причине она никогда не произносила легкомысленных фраз, просто чтобы сказать что-то, и, уж конечно, никогда не вкладывала в слова того, чего не желала бы в жизни. Ибо сами слова могли дать начало событию, и тогда оно произойдет. Вымолвить что-то означало для нее послать в мир само названное и выпустить его из-под своего контроля. То есть проклясть. Она никогда не задумывалась об этой своей убежденности, просто верила и действовала соответственно, причем с необыкновенной тщательностью. Про себя она непрерывно призывала благословение на головы Чиков. Непрерывно? Вот именно, она никогда не прекращала молиться за них с самого их рождения. С помощью слов она строила вокруг них защиту от опасности, от болезни, от сглаза, от беды. Совершенно одна, затаив это в своей душе, она оберегала их мир и покой — и все это с помощью слов.

Но сейчас, несмотря на ее старания, этот слепой, жалкий Муравей решает поиграть с чадами ее сердца. Ну и ладно. Она разрешила игры. Но не песню! Она не знала, что они собираются петь песню о Чиках, песню, явно предрекающую смерть Чиков под водой. О чем думали эти дураки! Игра? О Всемогущий Создатель — несчастье! Катастрофа! Они направили детей по дороге скорби!

Итак, Берилл поспешила на поиски Шантеклера. И она обнаружила его в Курятнике. Но он точно так же не спешил понять горе Курицы.

— Кукарекни, пожалуйста, господин,— умоляла она его. — Молитву о безопасности твоих сыновей.

— Зачем? — Шантеклера встревожило, что в такой день кому-то нужно от него подобное кукареканье.— Они больны? Ушиблись? Кто-то им угрожает? — Он встал, готовый броситься с места.

— Нет, пока не больны и не ушиблись. Угрожает, господин, возможно...

— Кто?

— Никто, господин, но...

— Никто! Угрозы теперь падают с неба?

— Ну, угроза может появиться. Муравьи, знаешь ли, лишили защиты твоих сыновей.

— Как?

Шантеклер стрелял вопросами, никак не помогавшими бедной Курочке, и для нее было сущим мучением ясно изложить свои страхи. Пока она старалась, пока заламывала перед ним крылья, Петух вновь уселся и напустил на себя вид одновременно надменный и всезнающий. Все это, разумеется, одна потеря времени, а эта Курица, пытающаяся что-то объяснить, уставившись на Петуха из дверей, запинается на каждом слове.

Вот почему случилось так, что впервые за свою недолгую жизнь три Чика остались совершенно одни, ибо сначала их покинула нянька, а потом и крошечные друзья по игре. Маль Чик тут же оценил, какие возможности способен подарить случай. Он убедил братьев пуститься вместе с ним на поиски приключений, и они робко — так робко, что большего бы не пожелала и сама Берилл, — переступили очерченную вокруг них линию. Затем они, будто водяные жуки, пронеслись по двору, со двора и в лес.

Маль Чик чуть не лопался от смеха. Он свободен!

— Ладно. Так. В общем, да. Разумеется, эту хитрость я сберегал на особый случай. И это, племяннички, я полагаю — это и есть особый случай. Заметьте: в воздухе сухо. Что вы на это скажете? И вдобавок ко всему этому воздух совсем не сырой. Праздник, вы понимаете. Особый день. И, судя по умиротворяющим, чтобы не сказать расточительным, признакам канони-ческих кукареканий вашего отца, я полагаю, что он полагает, что это и есть особый случай. Что касается меня, как говорится, с моей собственной колокольни, — вещал Здравомыслящий Лис, — я убежден, что сейчас особый случай, потому что сейчас, э-э-э... подходящее время.

Лорд Рассел сидел у своей норы в лесу. Три Чика сидели перед ним, весело подталкивая друг друга, хихикая, полной грудью вдыхая аромат своего приключения. Сколь велик был их мир! Больше даже, чем они воображали. Как высоко вознеслись деревья теперь, когда дети сидели у самых корней! Сколь мудр был их дядя! Стоит только посмотреть ему в глаза — косые, с желтым гноем у краев, выражающие глубину мысли (он сам им сказал об этом) и такие дальнозоркие.

— Пи-пи-пи,— громко заверещал Маль Чик, весь извиваясь в предвкушении. Он еле сидел на месте.

— Несомненно, — воскликнул Лис. — Это мудрый совет, твое пи-пи-пи. Самое подходящее время, как мы уже говорили, преподнести вам эту хитрость, как говорится, сделать вам преподношение этой хитрости, потому что именно сейчас наступает летняя... э-э-э... пора.

— Пи-пи-пи.

— Э-э-э... да, пи-пи-пи. Разумеется. Эта хитрость наиболее эффективна в летнюю пору, ибо именно летней порой кое-кто начинает испытывать слабое, однако же раздражающее и болезненное, но слабое беспокойство. Племянники! Блохи! Блохи! Именно блох касается эта особенная хитрость. Таким образом, сейчас самое время!

Какая разница, что Чикам подцепить блох не грозило.

— Пи-пи-пи! — закричал Маль Чик вне себя от открытия, что хитрость эта, оказывается, про блох. Паль Чик и Пер Чик хлопали своими коротенькими крылышками.

— Так. Значит,— начал Здравомыслящий Лис, продираясь сквозь шум. — Как же некто может избавиться от блохи? Он не может... э-э-э... сбить ее с себя, ибо в таком случае ему придется бить самого себя.

Чики расхохотались, представив себе такую картину. Но Лис не обратил на это внимания.

— Кто-то мог бы, пожалуй, выщипывать себе шерсть... э-э-э... перья, пока он не останется голым с головы до... э-э-э... пят. И тогда кто-то действительно сможет увидеть блоху и гоняться за ней по всему своему, гм, позвоночнику...

Как хохотали Чики! О, как они любили своего дядю!

— Но во-первых и прежде всего,— с отсутствующим взглядом продолжал он, — блоха — это низменная, быстрая тварь, вполне способная бегать скорее, нежели кто-то успеет повернуть своей шеей, дабы напасть на нее. Опять-таки могут случиться шрамы. Чесотка произойти, а также ужасные судороги мышц приключиться. Дьявольская, дьявольская блоха! И затем... э-э-э... во-вторых, это болезненная операция и занимающая кучу времени — это если кто-то выдирает у себя шерсть. А кроме того, имеется еще и в-третьих, где-то, хм, приблизительно. Итак, с учетом этих недостатков, как же кому-то избавиться от блохи? Более того, как ему удалить со своей шкуры множество блох? А, с помощью хитрости. Кто-то должен знать Палочную Хитрость!

— Но ты говорил, — неожиданно здраво высказался Маль Чик, — что обойдется без битья.

— Внимательное и более чем требовательное возражение, Маленький Чик. И все же, пожалуйста, пойми, гм, что это не палка для порки. Нет, сударь. Это палка хитрости! Твой дядя, напомню тебе, Лис. Он находчив, вовсе он, гм, не злобен!

Лорд Рассел улыбнулся и замолк. Он привлекал внимание к своей шутке, прежде чем приступить к разъяснению Палочной Хитрости. А затем с бурными завываниями он сделал вот что: он приступил.

Хитрость его была вовсе недурна, то был ловкий трюк. Доброе имя Рассела возникло не на пустом месте.

Некто находит себе палку длиной по крайней мере с него самого (Лорд Рассел продемонстрировал, как некто измеряет свою длину, и Чики покатились со смеху). С этой палкой некто идет к реке. Там он крепко-накрепко зажимает палку во рту, а затем начинает погружаться в воду. Это погружение надлежит совершать медленно и терпеливо; ибо, когда хвост, а затем и все задние части окажутся под водой, блохи ринутся к северу, на спину этого некто. Когда и эта спина опустится тем же путем, блохи побегут еще выше, над водой, чтобы не утонуть,— низменные они твари, весьма пекущиеся о своих собственных жизнях! Они скапливаются у этого некто на шее, и за ушами, и на макушке. Теперь, когда некто погрузил в воду и шею, он должен сделать глубокий вдох, задержать его и медленно опустить под воду всю свою голову. Блохи в панике и замешательстве перед наводнением кидаются на морду и в конце концов прыгают на палку. Готово! У некто все тело полностью под водой, а все блохи полностью на палке. Выплевываешь палку и даешь ей уплыть. Ждешь. Выныриваешь на воздух. Радуешься! Дело сделано.

Маль Чик метнул взгляд на Паль Чика, а тот на Пер Чика. Затем Маль Чик с диким воплем бросился на землю и принялся скрести свой желтый пушок. Паль Чик и Пер Чик последовали за ним.

— Дядя! Дядя! Все хуже и хуже, — кричал Маль Чик.— Ночью было плохо, но сегодня просто ужасно.

Лис отступил назад, сложил лапы и с жалостью глядел на них.

— Дорогие мои, дорогие, — говорил он, то подыгрывая их буйству и пытаясь помочь им скрести, то снова отдергивая лапу. Но тут же он взял другой курс.

— Можешь ли ты, Маль Чик,— закричал он,— оценить это как... э-э-э... раздражение?

— Ужасное раздражение, дяденька.

— Это, скажем, прыгающее раздражение?

— Ужасно прыгающее раздражение кожи!

— Или, с другой точки медицинского зрения, ты бы, возможно, посчитал это скачущим раздражением?

— О дядя, оно скачет, и прыгает, и царапает нас повсюду.

— Блохи?

— Блохи! Да, блохи! О, такие блохи!

— И вы сказали — ужасные? — Глаза Лиса понимающе забегали. — Мне показалось, вы назвали их ужасными. А это, в конце концов, только первый день лета.

С подкупающей искренностью Маль Чик заявил:

— Это самое ужасное нашествие блох, какое я когда-либо видел.

— ТОГДА НА СЕВЕР! — закричал Лис и давай вдруг бегать вокруг Чиков неистовыми кругами. — НА СЕВЕР, МАЛЬ ЧИК. И ВЫБЕРИ СЕБЕ ПОДХОДЯЩУЮ ПАЛКУ!

Без лишних вопросов Маль Чик сорвался с места.

— НА ЗАПАД, ПАЛЬ ЧИК! — проревел Лис, продолжая описывать свои тугие, напряженные кольца вокруг двух оставшихся

Чиков. — ИЩИ СВОЮ ПАЛКУ В ЗАПАДНЫХ КРАЯХ!

Паль Чик был таков.

— А ПЕР ЧИК, ПЕРВЫЙ ИЗ ВСЕХ ЧИКОВ, ОТПРАВЛЯЕТСЯ ИСКАТЬ НА ВОСТОК!

Пер Чик молнией понесся на восток.

— МЫ ВСТРЕТИМСЯ У РЕКИ! ДЕРЖИТЕ ПУТЬ К РЕКЕ!

Лис еще побегал за собственным хвостом, прежде чем окончательно понял, что остался в одиночестве. Но как только это дошло до него, он тут же повалился на первую попавшуюся кочку, совершенно вымотанный всеми этими переживаниями. Случайно его подбородок опустился прямо на хвост — желанный случай. Лорд Рассел погрузился в сон.

Страхи Берилл совершенно не дошли до Шантеклера, и его гнусавые попытки успокоить ее только подлили горечи в ее перепуганную душу. Постояв перед ним приличествующее время, она, совершенно неудовлетворенная, опустила голову и вышла. Всего на несколько минут она зашла в укромное место, где горячо помолилась за Чиков и взяла себя в руки, чтобы дети не видели ее испуганной. А потом она отправилась туда, где оставила их.

Но когда она подошла к кругу, тот был пуст.

— О Создатель, — выдохнула Берилл, хватаясь за грудь, — сбежали!

Гнев сверкнул в ее глазах, ибо дети ослушались ее. Повсюду заглядывая, она засуетилась по двору, прочесала траву, где они иногда прятались, обегала все ямы и рытвины, заглянула во все углы Курятника, повсюду выкрикивая их имена. Они покинули круг! И теперь она нигде, нигде не может их отыскать.

Забыв обо всех приличиях, она второй раз за день ринулась в Курятник к Шантеклеру. Но и его там не было. Берилл не знала, что Петух-Повелитель отправился показать Пертелоте и Мундо Кани затопленные южные земли — и Курятник опустел, никого, кроме самой Берилл. Ниоткуда ей не было помощи. Не с кем даже поделиться ужасными новостями.

Скоро гнев ее вновь уступил место страху, а страх сменился осознанием собственной вины.

— Зачем я оставила их одних? — вслух причитала она, пожимая плечами и беспомощно бегая по кругу.— Я же знала, что нельзя им оставаться одним. Дети! Они всего лишь дети! А Берилл оставила их одних.

Затем, прежде чем покатятся слезы, Берилл сделала вещь, которую, похоже, никто объяснить не сможет. В бешенстве она схватила метлу и потратила час, неистово чистя пустой Курятник, распевая при этом во всю мощь своих легких. Пол, стены, насесты, гнезда и даже потолок довела она до ослепительной чистоты; всю мебель и все добро она тщательно расставила по своим местам. Порядок! Господи, как душа ее желала сейчас порядка и чистоты, и чем больше она гнула спину, тем легче становилось на душе.

— Сударыня! — Холодный, зычный голос рявкнул на нее из дверей. Берилл дважды посмотрела, прежде чем заметила стоящего там Тик-така, Черного Муравья; и ей пришлось дважды подумать, прежде чем охладить свой пыл и остановиться перед ним.

— Сударыня, ты, возможно, желаешь знать, что чада твоего сердца болтаются в лесу. Пока ты здесь распеваешь свои песни беззаботно, — говорил Тик-так срывающимся, замороженным, ледяным голосом, — твои питомцы, нянька, носятся по лесу в поисках палок! Они рассказали моим работникам, что собираются идти к реке...

— Река! — пронзительно взвизгнула Курица.

— ...а мои работники почтительно доложили мне.

Передав свое сообщение, Муравей уже собрался поворачивать восвояси. Но Курица налетела на него с такой страстью, что он вылетел из дверей и свернул себе нос.

— Слепая нянька — это не нянька,— рыдала Берилл, поспешая со двора на юг, к реке. — Дура есть дура, и больше ничего. Увы мне, увы, что проморгала, не позаботилась о них. Никогда мне больше не нянчить трех малышей. О Повелитель мой, я недостойна. Я недостойна!

Почти в это же время Лорд Рассел Лис очнулся и напомнил себе о том, что следует встать и пойти позаботиться о цыплятах. Для него этот день выдался необычайно приятным. Он получил особое удовольствие, открывая Чикам хитрость насчет блох; а вследствие этого он получил особое удовольствие, вздремнув напоследок. Это был заслуженный сон добившегося успеха, причем успех был отмечен и восторженно принят публикой. Более того, это был сухой сон, такой, что Лису даже вставать не хотелось. А потому Лорд Рассел еще растянул удовольствие и полежал, прежде чем собрался идти.

Тогда он встал и направился на юг, в сторону реки, где полагал увидеть, насколько Чики усвоили урок.

Поскольку лисы передвигаются быстрее цыплят, он не особенно торопился. Напротив, он внимательно отмечал в мыслях, как хрустят под его шагами высохшие жуки. Он оглядывался мимоходом в поисках подходящей палки для себя самого. И несколько раз он снимал с себя мерку, дабы увериться, что палка ему подходит.

В лесу дул приятный, сухой ветерок — на пригорках земля совсем высохла — замечательный день! И по дороге к реке Лорд Рассел время от времени тер свои лапы маслом побегов руты. То была его другая хитрость, именно та, которую он собирался открыть Чикам завтра: это сбивает со следа любого преследователя.

Вдруг с вершины холма Лис увидел Шантеклера и его спутников, возвращающихся в Курятник. Они двигались не спеша, явно беседуя на ходу. Лорд Рассел сделал вывод, что разговор у них серьезный и важный, о чем свидетельствовали их медленные шаги. Но он не мог их услышать с такого расстояния.

Воодушевленный столь неожиданной встречей, он уже было собрался замахать палкой и покричать им. Но тут что-то еще привлекло его внимание — маленькая желто-белая кучка на тропинке перед Шантеклером.

С недобрым предчувствием Лис прищурился, дабы рассмотреть, что это там такое. Он хотел и в то же время не хотел это знать. Несколько раз он моргнул, несчастное сердце его бешено колотилось. Наконец взгляд его сосредоточился, и он остолбенел.

Он увидел лежащих рядышком Курицу и трех цыплят.

Не в силах вымолвить ни слова, Лорд Рассел снова взглянул на спускающуюся по тропинке компанию. Пертелоте что-то говорила, а Шантеклер качал головой. Шантеклер беспомощно развел крыльями, а потом заговорил, в то время как остальные слушали. Он говорил решительно, широко простирая крылья, как будто обращался ко всей своей стране. Но все же троица приближалась и приближалась к мягкой кучке, а Лорд Рассел, застывший в молчании, мог лишь наблюдать за их продвижением.

Вдруг Мундо Кани остановился, напрягся и уставился вперед. Шантеклер посмотрел на Пса, затем он также уставился вперед. Петух-Повелитель будто окоченел. Какое-то время он стоял абсолютно неподвижно. Затем, не глядя на остальных, что-то сказал и пошел вперед.

Лорд Рассел ощутил камень в горле. Он не мог закричать, предупредить их. Он не мог и шептать. Он мог только смотреть.

Петух-Повелитель дошел до места, где лежали Курица и цыплята. Он лишь раз прикоснулся к ним. А затем надолго-надолго застыл.

Воздух наполнился странным звуком. Лорд Рассел слышал его. То был пронзительный вой, ветер пронесся сквозь голые ветви деревьев. Но сейчас это был не ветер.

Пертелоте отвернулась от того, что предстало перед ней. Она смотрела назад, на реку. Голова ее была высоко поднята. Она оплакивала своих детей.

И плач ее пробудил Лиса от скорбного оцепенения. Он побежал, хотя знал, что Шантеклер наблюдает за его приближением. Подойдя, Лорд Рассел увидел, что рядом с детьми лежит Берилл.

— Я собирался... встретить их там,— жалобно проговорил Лис.

— Где? — тихо сказал Шантеклер.

Лис не мог поднять на него глаза.

— У... э-э. Рядом с э-э... Они должны были... э-э, принести...

— Где? — повторил Шантеклер.

— ...палки. Река.

— Река,— выдохнул Шантеклер.

Из груди Мундо Кани донесся негромкий, угрожающий рык; его голова была низко опущена между мощными лопатками, глаза помутнели. Лорд Рассел съежился от страха.

— Заткнись, — сказал Петух-Повелитель, и Пес утих.

— Они умерли, Лорд Рассел,— тихо сказал Шантеклер.— Палки и реки, наводнения и грозовые тучи, змеи ползучие и летучие — мои дети мертвы, Лорд Рассел.

— Я знаю, — сказал Лис и больше ничего не добавил.

— И вот что печально — их убили.

Берилл лежала на боку, как будто бы страшный удар пришелся ей по горлу. Голова ее была вывернута и казалась лежащей отдельно, ибо шея у нее была сломана. Маль Чик, Паль Чик и Пер Чик лежали рядом с ней. Спины у них были согнуты так, словно они просто улеглись поудобней. Но клювы их были открыты, глаза закрыты, а на груди у каждого был след от укуса. Все четверо лежали в начертанном на земле круге.

— Сейчас мы отнесем их обратно в Курятник,— сказал Шантеклер

Мундо Кани вышел вперед.

— Лорд Рассел понесет няньку Берилл, — сказал Шантеклер, и Пес вдруг растерялся, не зная, что ему делать. — Осторожно, Рассел. С этой дамой ты должен идти предельно осторожно.

Шантеклер пристально наблюдал за ним, дабы убедиться, что, шаг его действительно осторожен.

Лорд Рассел страдал неимоверно. Он по-прежнему не смотрел на Петуха. Как бы то ни было, он поднял пастью Берилл и в одиночестве последовал в Курятник. Он шел осторожно. И он был благодарен Шантеклеру за то, что тот вспомнил о нем.

Затем Шантеклер распростер крылья и накрыл ими своих чад. Он поднял голову и прижал детей к груди.

— Пес Мундо Кани. — Голос его был тонок, как тростинка. — Пожалуйста, присмотри за Прекрасной Пертелоте и приведи ее.

Глава шестнадцатая. Молитва Шантеклера приводят к одному результату, гнев Джона Уэсли — к другому

Каждому, кто видел Шантеклера, застывшего этой ночью на крыше Курятника, он казался черным изваянием. Ветер шевелил его перья, они колыхались на спине — косматые, неприкаянные. Но сам Петух-Повелитель был недвижен, будто вылитый из железа. И на ветер этой ночью он не обращал никакого внимания.

Сумерки он отметил кукареканьем скорби. Но не было в нем утешения. Он совершил его скорее как Повелитель этой земли, нежели как отец своих детей: отрывисто, сжато, горько, поверхностно — кукареканье побежденного. И все лежащие без сна и слушавшие его еще более воскорбели оттого, что не прозвучало в кукареканье истинной муки Шантеклера.

Но кукареканье кончилось, а Петух остался. Час за часом он стоял все в той же позе, а животные под ним, хотя и не спали, ни единым движением или звуком не нарушали его покоя.

— Ты, Создатель, — наконец произнес Шантеклер, но его железный торс не шелохнулся.

Мышцы его были натянутые канаты. Дотронься до него кто-то в этот момент, напряжение его тела отбросило бы и убило несчастного.

— Ты, Создатель, даруешь надежды — затем ломаешь надежды,— говорил он.— Ты даешь. Ты согреваешь меня своими дарами. Ты заставляешь меня полюбить твои дары — а потом ты убиваешь меня. Ты убил мой подарок.

Я не желал этой земли. Я бы с большей охотой пошел своей дорогой, довольствуясь тем, что дарит случай и оставив все прочее. Я бы с большей охотой скитался безумцем по Твоей земле, оставаясь незамеченным, нетронутым Твоей — праведной — десницей. Тогда я мог бы быть пуст, но не терять близких; я не изведал бы Твоего благословения. Я мог бы быть один, но не одинок; я не узнал бы, какой любовью Ты наделяешь. Ты, Создатель! Ты забрал мою жизнь! Ты поставил меня на это лживое место. Ты создал меня верящим Тебе. Ты дал мне надежду! О мой Создатель, Ты научил меня надеяться! А потом ты убил меня.

Шантеклера била дрожь. Он закрыл глаза от мглы, чтобы справиться с этой дрожью,— не потому, что считал дурными свои слова, просто он не желал трепетать перед Создателем.

— Если бы у меня никогда не было сыновей, как бы я мог потерять их? Если бы я не правил страной, стал бы я бояться потерять эту страну? Это в дарении берет начало вероломство. Если бы не любил я этих животных, которых Всемогущий Создатель отдал под мое покровительство, я бы не умирал, думая, что могут умереть они.

По Твоей воле я там, где я есть. По Твоей воле дела вершатся так, а не иначе. А теперь моей волей я требую ответа из Твоих собственных уст: Где мои сыновья? Почему подо мной, в Курятнике, рыдает Пертелоте? И что мне сказать ей? Рожай их, благословляй их, охраняй их; а потом сожми их в крохотные комочки и засунь их в землю! Так я скажу ей. Она будет утешена. Я расскажу ей о воле Создателя.

Шантеклер глубоко вдохнул раскаленный воздух. Он ревел:

— И моей волей я желаю знать — сейчас самое подходящее время узнать это: О Создатель, где Ты? Почему Ты прячешь от нас Свой лик? Почему именно теперь, во времена времен, когда все на грани бедствия, Ты отвернулся? Девять месяцев! Девять месяцев я не видел звезды! За девять месяцев мы ни разу не видели, как восходит солнце, а луна осталась лишь в памяти. Вера, так? Вера должна убеждать меня, что небесные сферы все еще вертятся над этими облаками. Скажи мне! Скажи мне! Безграничный Создатель, скажи мне, чем мы заслужили отвержение от прочего мироздания! Но ты не скажешь. Ты швырнул нас в мусорное ведро и оставил на произвол судьбы. Износились, ты ж понимаешь. А, ладно.

Затем Петух-Повелитель сдвинулся с места. Он поник головой. Крылья его повисли.

— Мои сыновья, мои сыновья,— рыдал он. — Почему Создатель не дал умереть мне вместо них?

Шантеклер всхлипывал несколько мгновений. Потом он заговорил другим голосом, не поднимая головы:

— Ладно. Он желает, чтобы я здесь делал Его работу. Разумеется. Я оставлен трудиться. Все правильно. И может когда-нибудь Он явит Свой лик под этими проклятыми тучами, дабы поведать мне, что это за работа; какова цена столь многих слез; что так важно в Его глазах, что должно идти к цели таким путем...

О мои сыновья! — вдруг изо всей мочи возопил Шантеклер, вспыхнувший было огонь погас. — Как я хочу, чтобы вы были со мной!

Темная земля повсюду хранила молчание, будто затаилась перед таким звенящим, раскатистым воплем. С темного неба не доносилось ни звука. Петух-Повелитель, без малейшей попытки уберечь себя, обвис, покатился по крыше, соскользнул к самому краю и тяжело грохнулся оземь. Рыдания и вздохи вырывались из его глотки, он лежал в оцепенении.

И вот тогда к нему пришла Скорбящая Корова.

Прижавшись к нему своим мягким носом, она чуть подтолкнула его. Она мягко повернула его голову так, чтобы он мог ясно видеть. Ее свежее дыхание вошло в его ноздри, и он понял, что очнулся; но он не шелохнулся. Скорбящая Корова отступила на шаг от Петуха и посмотрела на него.

В обе стороны от ее головы широко расходились острые рога, удивительно грозные на столь мягком существе.

Глаза ее лучились состраданием, глубоким, глубоким, как сама земля глубока. Чело ее знало его страдание и вместе с тем знало бесконечно больше. Но хотя и ведомо было столь многое ее широкому челу, оно было сама доброта, и оно склонялось над его болью, и складки избороздили его этой болью.

В карих глазах Коровы Шантеклер узрел свое безысходное отчаяние, и он так глубоко погрузился в них, что Корова содрогнулась. Она смотрела на него, и глаза ее наполнялись влагой. Слезы набухали и проливались через край. И она зарыдала, точно так же, как рыдал он сам несколько минут назад, — только не было гнева в ее рыдании. Странно, но Шантеклер ощутил стремление утешить ее; однако в эту минуту он не был Повелителем и инициатива была не в его руках. Просто обычное существо, он смотрел — чувствовал, — как свершается чудо. Ничего не изменилось: и тучи не рассеялись, и сыновья его не воскресли, и не познал он того, чего жаждал. Но это было оно. Его горе стало ее горем, его скорбь ее собственной. И хотя от этого печаль его ничуть не уменьшилась, но в сердце его нашлось место для нее, ее воли и мудрости, и легче ему стало переносить свою скорбь.

Скорбящая Корова легла рядом с Петухом-Повелителем и провела с ним остаток ночи. Она так и не проронила ни слова, а Шантеклер так и не уснул. Но недолгое время они пробыли вместе.

На рассвете Шантеклер прокукарекал утро, а потом один вернулся в Курятник.

В тусклом свете возникло движение, будто бы пробуждаются животные. Но шевеление это было притворным, поскольку никто из них не спал. Без ветра, без дождя, но все же этой ночью разыгралась буря; и потом непонятная тишина нескольких последних часов. А потому животные моргали и вздыхали всю эту долгую ночь, и никто из них не заснул: ни куры, ни мыши, ни Лис, ни Пес, ни Черный Муравей, ни прекрасная и скорбная Пертелоте, ни Хорек.

Каждый заметил отстраненную серьезность их Повелителя. Никто не потревожил его, когда он шел к своему шестку. Никто, кроме...

— Петух-Повелитель знает, кто это, не так ли? — сказал Джон Уэсли Хорек, встав прямо перед Шантеклером.

Но Шантеклер едва видел его.

— Я устал, Джон Уэсли.

Взгляд его был устремлен к Пертелоте, и по тому, как склонилась ее голова, было ясно, что скорбь переполняет Курицу. Она также очень устала и нуждалась во сне.

— Джон знает кто! — взвизгнул Хорек. — Кто тогда, тот и всегда! Нечестивцы не меняются. Грешника не научишь!

— Ах, Джон, поговорим после. Тогда и объяснишься.

Но Хорек не дал пройти Петуху-Повелителю.

— Это только на него похоже, терзать и убивать. Казнить! Казнить! Отрубить ему голову! — все более горячился он.

Лишь на мгновение Шантеклер заглянул ему в глаза, затем снова отвернулся.

— Ты несешь вздор,— сказал он.

Взгляд его сам собой вернулся к Пертелоте. Она дрожала. Петух ощутил, что трескотня Хорька добавила ее горю тревоги.

— Уйди с дороги! — приказал он.

Но вдруг Джон Уэсли так высоко выгнул спину, что его передние и задние лапы прижались друг к другу. То была боевая стойка. Всю ночь он ждал, чтобы высказать то, что жгло его изнутри, и теперь его понесло.

— Ненавижу его! Ненавижу его! — шипел он, скаля зубы. — Кто-то убивает цыплят! Кто-то душит Курицу, которой жить и жить! О, как Джон ненавидит его!

Это возмутило Мундо Кани. Заметив угрозу, Пес вскочил со своего места у двери и кинулся к Хорьку, дабы отшвырнуть его в сторону.

— Прочь, бугристая спина! — завопил Хорек. — Только тронь меня, и я так тебя трону!

Хорек яростно оскалил свои острые зубы. Отвага его была феноменальна.

— Мундо Кани,— распорядился Шантеклер, — сядь на место! — Тот повиновался. — Ты, Джон Уэсли. — Он пристально посмотрел на Хорька. — Я больше никогда не хочу этого слышать. Никогда больше в этом Курятнике или на этой земле я не желаю слышать, что ты ненавидишь живую душу.

— Может, кому-то хочется ненавидеть,— упорствовал Хорек.— Взывать к ненависти. Убивать от ненависти.

— Никакой ненависти, Джон Уэсли.

— Посмотри, что он...

— Никакой ненависти! — громовым голосом вскричал Шантеклер. Куры затряслись и побежали к своим насестам. Хорек съежился. Но рта все же не закрыл.

— Есть еще один У., — бормотал он, — который не станет целоваться с Крысом.

Тут Шантеклер взглянул на него с неожиданным пониманием.

— Мудрый маленький Хорек. Так ты думаешь, что знаешь, кто убил моих детей.

— Думаю! Я думаю и потому знаю. Я знаю!

— Думаешь ты, возможно, хорошо, Джон Уэсли. Но выводы твои плохи. Он не мог сделать этого.

— Это Незер,— промолвил Хорек, и вот что из этого вышло.

Курятник тотчас же взорвался: замешательство, суета, дикое кудахтанье. Жасмин носилась по воздуху, не зная, куда приземлиться, и колотила крыльями будто помешанная. Остальные были ей под стать — они прыгали и кружились на месте.

Джон Уэсли был удовлетворен. По крайней мере эти ему поверили.

— Крыс Эбенезер! — перекричал он всех.

Шантеклер кукарекнул, призывая к порядку. Еще раз кукарекнул. Кукарекнул в третий раз. Но куры выплескивали напряжение бессонной ночи. Вчерашний ужас, немое ожидание прошедшей ночи вдруг обрели имя, и куры уже не могли сдержаться.

Шантеклер двинулся с места. Одно крыло он положил на Жасмин, а другое на Топаз и прижимал их к себе, пока они не успокоились. Так он проделал с каждой, пока все они не ощутили его поддержки и не воцарился наконец тревожный покой.

— Никто из вас не спал этой ночью? — спросил Шантеклер.

Они лишь смотрели на него, и сердце его наполнилось жалостью.

— Да поможет нам всем Создатель, — сказал он.

Затем, пока сохранялось шаткое равновесие, он поднялся на шесток, возвысившись над ними.

— Ну, хорошо. Утешьтесь немного хоть тем, — сказал он, — что это не мог быть Крыс Эбенезер. Кем бы ни был Незер, чего бы ни пожелал он сотворить, так сломать шею Берилл он бы не смог. Эбенезер способен разбить яичные скорлупки, и он достаточно порочен, чтобы выесть яйца. Но вот несомненный факт: пойди он против взрослой Курицы, либо упустил бы ее, либо смерть ее стала бы куда более кровавой, чем у Берилл.

— Незер затаил злобу. — Несмотря на все слова Шантеклера, Хорек продолжал настаивать на своем.

Шантеклер резко повернулся к нему:

— И злоба может быть сильной. Но злоба не есть сила!

Ему сейчас были совершенно ни к чему споры с этим дерзким Хорьком, но он крайне не хотел, чтобы опять возбудились его куры.

— Жаждущий мести, ха! Ради мести маленькие становятся большими. Ради мести слабые становятся сильными. Так поймать его! Убить его!

— Джон Уэсли Хорек, посмотри на себя! Это слова мести!

— Кто убивает трех цыплят? Кто не оставляет ни одного принца? Кто выбирает троих, чтобы убить троих? Тот, кто унижен их отцом: Крыс Незер!

— Джон, неужели ты не видишь, что делаешь? Ты хочешь сейчас, чтобы я выбрал кого-то и убил его. Ты хочешь, чтобы я сделал то, что сделал он. Я бы сам стал крысом, убив Крыса! Месть за месть? Пожалуй, это грех, и жалкий, ничтожный грех — мстить за это!

— Нет. Не так.

— Тогда что? Почему ты так настаиваешь на этом?

— Джон У. остается Джоном У. Джон охотится за ним. Джон убивает его, — Хорек задрал голову, в глазах его было явное презрение к Шантеклеру, — для тебя.

— Непробиваемый! — проговорил Петух-Повелитель.— Я хочу...

Внезапно воздух прорезал высокий, слабенький голосок:

— Вон! Вон! Вон!

Пищащий, срывающийся в панике голос доносился из-под пола. Беспорядочные шаги под половицами заставили замолчать обоих: и Петуха, и Хорька; затем из своей норы вылетела Крошка Вдовушка Мышка.

— Заберите их оттуда! — умоляла она Шантеклера, пятясь даже от него.— Пожалуйста, вели ему убраться!

Куры принялись судорожно дергаться. Петух-Повелитель едва представлял себе, о чем спрашивать.

— Он хочет в заднюю нору, — молила Вдовушка. — Пожалуйста, вели ему убраться.

За ней из норы вываливались ничего не понимающие мышата.

Ни слова не говоря, Шантеклер слетел со своего шестка прямиком из Курятника. Он повернул за угол, к задней стороне.

Там — половина внутри, половина снаружи задней норы Вдовушки — он увидел тело. Голова прошла, а остальное не пролезало. Хотя все четыре слабеющие ноги с безнадежным упорством продирались вперед. Но пролезть было невозможно. Два мощных белых пера были погружены в спину этого тела, и они простирались слишком широко, чтобы позволить ему пролезть; именно их сопротивление пытались преодолеть ноги, но перья были надежной помехой.

Шантеклер услышал позади себя Мундо Кани.

— Крыс Эбенезер,— сказал Пес.

— Именно так,— тихо сказал Петух-Повелитель. — Вытащи его оттуда, Мундо Кани.

Пес зажал тело между передними лапами и потянул назад.

Даже на голой земле Незер продолжал перебирать ногами, не понимая, что дом его уже не перед ним. Глаза его были закрыты. Он был почти мертв. На шее у него зияла невероятно глубокая рана. Мех его был залит кровью.

Рядом с ними встал Джон Уэсли Хорек.

— Ты видишь? — сказал он.

— Я вижу, наглый ты дуралей! — прошипел Шантеклер, не поднимая глаз от умирающего Крыса.— Теперь, Хорек, ты посмотри и узрей!

Он повернул в сторону голову Эбенезера. Рана открылась. Но разгадка находилась в другом месте: во рту Крыса был зажат мерзкий огрызок змеи. Внутренности ее были достаточно раскромсаны, чтобы понять, что и она мертва. Это должна была быть ужасная битва.

— Говори, Хорек,— прошипел Шантеклер,— только когда, во имя Создателя, ты знаешь, о чем говоришь.

За всю свою жизнь Шантеклер не слышал от Крыса Эбенезера ни единого слова. По этой причине он и сейчас не ждал объяснений и не задавал вопросов. Он сказал:

— Мир, Незер.— И молча смотрел, пока ноги не перестали дергаться и не обмякло тело. Перья чуть обвисли и тоже замерли в неподвижности.

Крыс Эбенезер был мертв.

Шантеклер вынул змею из пасти Крыса. Затем он вырвал оба пера из их гнезд и с силой швырнул по ветру. Тяжело вздыхая, он разгладил шерсть Эбенезера. Он поцеловал Крыса.

А затем он высоко подпрыгнул — на крышу Курятника.

— Я созываю Совет! — закричал он; эхо разнесло его голос в чистом утреннем воздухе: «Совет!»

— Каждый из вас! Всю свою родню приведите сюда после полудня. Представьте предо мной свое племя! Никто не должен остаться в стороне, ни женщина, ни ребенок, ни старик — все! Приведите их всех сюда после полудня!

Хотя никто из них не спал этой ночью, все они отправились в путь — среди них и Джон Уэсли Хорек, и утренняя заря светила им вслед.

— Где Кроха? — крикнул Петух-Повелитель.— Кроха, где ты?

— Здесь, — донесся крошечный, жужжащий голосок.— Всегда, всегда рядом.

Шантеклер посмотрел и увидел его прямо на кончике своего клюва. Надо было приглядеться, чтобы увидеть Кроху, даже если ты знал, где он находится. Кроха был Москитом. Кроха был всеми москитами; с другой стороны, все москиты были Крохой. Таким образом, все они были известны под одним именем, Кроха. И если кто-то обращался к одному из них, он обращался ко всем. А если кто-то пытался избежать их всех, хотя бы от одного ему отделаться не удавалось. В общем, не было лучшего гонца, нежели Кроха.

— Я хочу, чтобы ты вложил в каждое ухо моей страны, — сказал Шантеклер, — что днем я созываю Совет. Не просто сообщи им. И не просто убеди их, прикажи им явиться. Ни один — неважно, насколько он велик и могуч, насколько мал и хитер, — не должен остаться в стороне. Тревожные времена, Кроха. На этом месте после полудня мне нужна каждая тварь.

Кроха просто исчез, и вместе с ним его жужжание.

Затем Шантеклер вернулся в пустой Курятник, чтобы остаться с Пертелоте. Он вошел безмолвно и безмолвно сел рядом с ней. Он знал, каково ее горе.

Глава семнадцатая. Сход

Между вчера и сегодня, между временем ее ужасного открытия и моментом, когда, полностью изнуренная, она провалилась в сон, между смертью и смертью Пертелоте не говорила ничего; и никто, даже сам Шантеклер, не представлял, что творится у нее в голове. Одну вещь, впрочем, она сказала.

Шантеклер сидел рядом с ней около часа — не касаясь ее, даже не глядя на нее, но все же сопереживая ей всей душой, — когда она чуть двинулась с места. Он тут же встрепенулся.

Она сказала:

— Берилл была хорошей нянькой.

Шантеклер почти выразил свое согласие, почти начал разговор. Но подумал, что лучше промолчать.

— Не она была предназначена стать этой жертвой, — сказала Пертелоте.

И больше не произнесла ни слова.

Часом позже Петух-Повелитель понял по ее дыханию, что она погрузилась в сон, и успокоился. Странно, ее сон как-то освободил его. Поскольку сам он не был молчуном — в самом деле, он жил, двигался, набирался опыта и постигал его с помощью слов, слетающих с его языка,— ее молчание было для него удушающим, ее отстраненность — мучением. Они связывали его. Они обрекали его любовь на беспомощность. Они заставляли его чувствовать себя смертным и ничтожным рядом с подобным самообладанием. В ответ на ее слова и он бы мог исцелить ее словом. Более того, тогда бы он получил право излить в словах свои собственные чувства — и мог бы сделать это безнаказанно и без страха унизить себя болтовней. Но пока она спит, о словах можно было даже не думать. И сон сам по себе был чем-то вроде невысказанного слова, выражающего доверие. Вот почему Шантеклер часто ждал, пока уснет Пертелоте, прежде чем задремать самому,— маленькое тайное завоевание, крошечное доказательство его собственного самообладания. И вот почему ее сон этим исключительным днем освободил его.

Петух-Повелитель, не оставляя Пертелоте, обратил свое внимание на прочих кур, спящих в Курятнике. Он приказал спать, невзирая на дневной свет, и они спали. Но он слышал, как беспокойно кричат они во сне. Он видел, как дрожат они, как вскакивают. Он знал, что, хотя названное имя так встревожило их, они желали, чтобы врагом оказался Крыс Эбенезер, потому что они знали его. У Незера были голова и хвост, имеющие размеры; узнаваемые следы; злоба, которую можно было умерить; имя, наконец! Он был Крысом, животным: он был одним из них. Пугающий, подлый, преступный, по праву заслуживший свое наказание, и, несмотря на все это,— один из них. А теперь куры видели безликие сны, боролись с бестелесным, безглазым — нечленораздельный, хрипящий, бессловесный, безымянный, безмерный, невыразимый враг мучил их в их кошмарах. И кошмары эти были еще хуже, потому что дневной сон горяч, потен и раздражителен. Но Петух-Повелитель повелел им.

С невыразимой тоскою глядел Шантеклер на своих кур и на свою убитую горем жену.

Середина дня. Из леса выступила одинокая фигура Лорда Рассела, Здравомыслящего Лиса. Украдкой он оглядел пустой двор Курятника, затем шмыгнул обратно в заросли. В течение десяти минут двор оставался покинутым, скучным и неподвижным. Затем в поле зрения вскочил другой Лис, не Рассел, и крадучись задвигался от куста к кусту. Один за другим родичи Рассела начали пробираться во двор, явно испытывая неудобство на открытом месте, но сходились. Кузены, лисы и лисицы, красные шкуры и черные кончики хвостов, как будто хвосты их опустили в чернила,— они приползали бесшумно и по одному. Они были племенем, в разговорах друг с другом не нуждающимся, а потому собирать их вместе было против правил Шантеклера; тем не менее он призвал их, и они явились: племянницы и племянники, двоюродные и троюродные братья, тетки и дядья в четвертом и пятом колене — лисы пришли.

Потом зашевелилась сама земля, и изумленные лисы сгрудились вместе. Весь двор распадался, скользил, перемещался в сторону Курятника. Глаза у лис вылезли на лоб, пока наконец сам Лорд Рассел, будучи самых широких взглядов среди своих родичей, не начал хихикать. То вовсе не земля двигалась, но несчетные полчища муравьев, будто живая пыль на земле, прибыли на Совет. Шагали черные муравьи. Красные муравьи, вспыльчивые красные муравьи, чьи укусы столь ужасны. Строители муравейников и землекопы, одни велики, как лисий зуб, другие малы, как травяное семечко, колыхались и передвигались звучащей массой — или это шептала сама земля. Будто зыбучие пески, они приближались к Курятнику.

Лисы пришли с севера. Муравьи, будто мысли, пришли отовсюду. Теперь с востока, из Печеночного ручья, мокрые и скользкие, во двор ввалились выдры, внося хаос в величественное муравьиное шествие, кидаясь из стороны в сторону, как сотня рыб, совершенно невзирая на важность Совета, прямо во дворе устраивая свои игрища.

Джон Уэсли был так сконфужен утренней ошибкой, что усмирил гордыню и донес приказ Петуха-Повелителя даже до Безумного Дома Выдр — своих родичей, от которых в любом другом случае он отрекался с бранью и проклятиями.

Но наряду с родичами, которых Джон почитал ниже себя, были и такие, что почитали себя выше Джона. Пришлось ли ему поступиться толикой гордости, приблизившись к Безумному Дому Выдр? Воистину так, но затем ему пришлось и вовсе подавиться своей гордостью, приблизившись к Семейству Норок. Но они тоже пришли. Они пришли надменно, таща с собой свою проверенную еду (достаточную для экскурсии на день — ужасный просчет!), высоко задрав маленькие головки и обратив вдаль ясные, бусинками, глаза. Они пришли в ужас от такого количества муравьев; а что до выдр — на этих они даже внимания не обратили. Появились, изо всех сил, спотыкаясь на свету, и сами хорьки. Глаза их были созданы для ночи. Среди них один только Джон Уэсли Хорек приспособился. Но Шантеклер созвал Совет днем, и они были здесь.

Тяжелое, грозное жужжание — в точности на вышине верхушек деревьев — возвестило о пчелах, и они спустились.

Кроликов выгнало из лесу, будто тополиный пух под крепким ветром: белые, серые, некоторые с обвислыми ушами, другие с ушами поднятыми, судорожно дергающимися во всех направлениях и оценивающими обстановку.

Грациозно вышли олени.

Слетелись воробьи и непривычно уселись на землю.

Неуклюже, тяжело дыша, притопали свиньи.

Утки, гуси и лебеди перекликались на разных гнусавых языках (они были очень разобщенной семьей, но все же они были семьей, а в семьях положено обращать друг на друга внимание) и по отдельности занимали места вокруг Курятника.

На цыпочках вошли овцы и тут же нервозно пожелали, чтобы Шантеклер поторопился и явился наконец.

Затем спокойный порядок прибытия был нарушен. Тонкие разграничения между семьями, доселе сохраняемые, были разбиты вдребезги.

Теперь весь лес поднял беспечный, бестолковый шум — гортанную, веселую, хриплую, невразумительную болтовню, столь чуждую его обычной степенности. Заикающаяся речь слышалась среди деревьев, как, например: «Го-го-хорошо!» Бессмысленный шум вроде: «Да-да-давай га-галопом, мой бульк-бульк-брат! Опоздаем-черт-возьми!» Затем сотня голосов заорала вместе: «Будь-будь здоров го-го-гордый Петух! И до-добрый день ему!». И тысяча откликнулась: «У-увалень!» — вообще без какого-либо видимого резона. Все эти звуки, состоящие главным образом из стука, рыгания и гогота, обрушивались из леса. А потом с заросших взгорий Шантеклеровой страны, оттуда, где их обитатели не знали даже жилищ, чтобы укрыться от дождя, но где можно было прекрасно размножаться и вокруг была такая красота, спустились дикие индюки. С нелепыми головами на нелепых туловищах-бочонках, с добродушной болтовней в глотках — они прибыли. Улыбаясь, кивая и икая каждому без различия, от Муравья до Оленя. Приветствуя то того, то этого, они разбежались по всему двору. Для каждого у них находились дружеские поклоны, комплименты, добрые пожелания, как будто работа у них была такая — и действительно, они были убеждены, что так оно и есть: кто-то, по их мнению, должен вносить немного радостного оживления, куда бы он ни направлялся. Не так уж много радости в мире.

Животные прибыли. Не просто отдельные представители — все животные, обитающие в стране Шантеклера.

Животные бурые и мягкие, животные быстрые и серые, животные рыжие, животные черные и унылые, животные с пронзительным и недоверчивым взглядом, животные в шкурах и животные в перьях, крылатые животные и те, что рыщут по земле в стаях и поодиночке, прыгающие, и скользящие, и ползающие, и вьючные, скакуны и бегуны, лазящие и закапывающиеся, певчие, квакающие, свистящие, лающие, тараторящие, философствующие, ораторы и безгласные — все они столпились на огромном дворе вокруг Курятника Шантеклера; они услышали зов, что принес им Кроха; они вняли этому зову.

И что за зрелище они явили собой, собравшись здесь! Что за разношерстное, разноцветное, всепородное сборище являли они, копошась на избранных ими местах. Головы и уши, носы и глаза, спины всяческого образа и подобия — настоящий звериный ковер. Остальная земля опустела, но это место кипело жизнью — повиновавшейся и ожидающей.

Удивительно, что во всей этой сгрудившейся массе никто никому не наступил на хвост. Ибо, и это тоже бросалось в глаза, все они и каждый были кротостью этой земли. Они были кротки от рождения. Только Джон Уэсли и его племя родились в низости, но Шантеклер некоторое время назад сделал их кроткими своим повелением. Они были посвящены в кротость.

Заняв сейчас свое место на коньке крыши Курятника, Шантеклер задавал себе мучительный вопрос, зачем он вообще совершил подобное, изгнал кровь из глаз хорьков. Ибо кто были представшие перед ним? Столь многочисленные, столь шумные и столь разные, что они были против набросившегося на них теперь зла? Некоторое время Шантеклер молча смотрел на огромное скопище душ.

Одного за другим, семейство за семейством узнавал он всех этих животных, и сердце его рвалось к ним. Кто он такой, чтобы повелевать ими? Ничтожество! Он сам слаб и полон недостатков. Он боится, что хорошо известно одной Пертелоте. Он невежествен и глуп.

И все же против какого врага он должен вести их!

О Премилостивый Создатель! Где их когти, чтобы сражаться в битве? Где их зубы, чтобы рвать и терзать? Где во всем этом сборище найти сердце, способное убить врага? Взгляни на них! Они понятия не имеют даже о цели этого Совета. Они пришли, просто повинуясь приказу. Как, во имя Создателя, могут они сражаться? Битва? Война? Победа в кровавой войне? Как может кротость земная уберечься от проклятого зла, ее пожирающего?

Все это буквально за миг пронеслось в голове Шантеклера. Все это обжигало его сознание, пока не затихли шум и суета и животные не приготовились выслушать его.

А затем, в краткий миг перед приветственным кукареканьем, он заметил Мундо Кани далеко на задах собрания. Пес не привел с собой семьи. У него и не должно быть никого, подумал Петух-Повелитель.

Но у Пса был спутник; Шантеклер сразу же узнал ее, и одновременно два чувства шевельнулись в нем: признательности и обиды. То была Скорбящая Корова, присутствие ее успокоило душу Петуха-Повелителя. Но она говорила — говорила тихо, настойчиво, на ухо Мундо Кани, который и сам склонил голову; и она не смотрела на Шантеклера. Невзирая на всю серьезность момента, несмотря на свое высокое положение и долг, требующий сейчас от него полного внимания, Шантеклер был уязвлен: ему Скорбящая Корова не сказала ни единого слова. Что привлекательного в этом Псе с выпирающим носом?

Но чуть ли не раньше, чем мозг послал приказ, клюв его открылся, и горло разразилось кукареканьем, приветствующим тысячи животных, собравшихся перед ним.

Глава восемнадцатая. Совет и скрытое жало в конце его

— Сколько нам лет? — во весь голос закричал Шантеклер.

Он не знал, сколько будет говорить, и ему не хотелось сорвать голос до конца своей речи. Он знал, что послание несут не только слова, но и сам облик говорящего. Нерешительный, запинающийся оратор скомкает послание и выбьет животных из колеи. На самом деле необходимо донести два послания. Он должен поддержать в них веру. Это первое. Иначе второе послание лишит их сил, и, беспомощные, они падут под вражеским натиском. А второе послание как раз и сообщит им, что это за враг. Мысль эта не давала покоя Шантеклеру. Честно говоря, он понятия не имел, что и как собирается им говорить. У него не хватало слов.

— Сколько лет мы живем на этой земле? Сколько лет земля эта была к нам добра, вскармливая наших детей и храня нас в мире?

Эй, старейшие среди вас! Сочтите года и перечислите поколения. Мы давным-давно на этой земле.

Эй, матери, собравшиеся здесь! Расскажите мне о своих детях. Умеют ли они смеяться? Бегают ли они, играя, и сладок ли вам их смех? Спокоен ли сон их? Расскажите мне о ваших детях, матери! Когда в последний раз вы стояли у их кроваток и рыдали, глядя, как они умирают от голода? Когда вы умирали, провожая их на войну? Нет, это я расскажу вам. Никогда! Их смех и покой, их сытость и мир вечно царят на этой земле. И Земля, и время, и дети — все это деяния Создателя!

Так пусть же творения Создателя вознесут хвалу Ему! Аминь!

И тысячью способами, каждый по-своему, животные вокруг Курятника возвысили свои голоса. Они произнесли:

— Аминь!

И обратились в слух. Прекрасно! Шантеклер уловил нужный ритм, и Совет начался. Прекрасно, прекрасно.

— Эй, отцы, собравшиеся здесь! Расскажите мне о своем мирном житье. Когда вы уходили за пищей и не находили ее? Когда в летний зной искали тень для своей семьи и не было тени? Когда в зимнюю стужу хотели построить берлогу и не находили ни места, ни материала? Когда на своем веку начинали что-либо в радости, а затем погружались в печаль, не имея возможности закончить? Расскажите мне, отцы, о своем мирном житье! Ибо все это источники отчаяния и разочарования — и на этой земле вы никогда не ведали ничего подобного! Пищей, тенью, теплом и уверенностью в окончании всего начатого обеспечивает эта земля, обеспечивает тем, чем вы можете обеспечить свои семьи! Создатель позволил вам быть теми, кем вы рождены. Так возблагодарим Создателя, и пусть же творения Создателя вознесут хвалу Ему! Аминь!

— Аминь! Аминь! — ревели и громыхали животные. — Аминь!

И все они встали.

— Слушайте меня! — кричал Шантеклер с крыши своего Курятника. Голос его был тверд и разил, будто молния. — Сядьте и слушайте!

Он помолчал. Они снова уселись. Он бросил взгляд на Скорбящую Корову. Потом он закрыл глаза и начал говорить так, будто был один. Но его слышали. Он рассказывал им историю.

— Жил-был когда-то молодой Петух-Повелитель, рожденный от пылкости и сухости, — говорил он. — Раздражительный, придирчивый, воинственный юноша. Его вырастила кроткая, измученная, овдовевшая мать на земле, что далеко к югу отсюда. И было это давным-давно.

Волк скитался по той земле, наводя на животных такой ужас, что они шарахались друг от друга. Они вечно были настороже. Со всех сторон они ожидали предательства. И они предавали друг друга. Но молодой Петух был ко всему этому безразличен, ибо опустошение земли давало ему хорошую наживу. Он воровал еду из опустевших домов и богатства из торопливо устроенных тайников, забирал дочерей, когда они были ему по душе, и обращал любое кем-то содеянное зло к своей выгоде. Он был под стать уродству окружающего мира. А это и вправду был жалкий, уродливый мир.

Но затем Волк пришел в дом матери этого Петуха, требуя, чтобы она кормила его и заботилась о нем; и Петух был вынужден смотреть, как мать его подает мясо к Волчьему столу, вынужден слушать тяжелый Волчий храп.

Теперь все стало по-другому, и Петух пришел в ярость.

«Сразись с ним!» — потребовал он у своей матери, когда они остались вдвоем.

«Я не могу»,— ответила его мать.

«Ты просто не хочешь!» — презрительно усмехнулся Петух. И это было так, хотя тяжела была ее ноша.

«На все воля Создателя», — не раз говорила она и ни в чем не отказывала Волку. Никогда не поддерживала она своего сына, когда он клял наглую тварь, напротив, именно сына своего предостерегала от ропота перед лицом Создателя. «На все воля Создателя»,— часто говорила она с кротостью.

Тогда Петух возненавидел Волка и стал презирать Создателя. Если не делает она и если не может Создатель, что ж, он сам сразится с Волком.

Он обладал двумя железными шпорами, оружием его отца: Багор именовались они и Тесак. Их он и пристегнул к своим ногам как-то ночью, когда Волк спал. Он хотел разбудить свою мать и отослать ее прочь, но тогда и Волк бы насторожился. Тогда, среди ночи, он внезапно прыгнул на зверя, вонзая при этом шпоры по обе стороны его груди. Волк яростно метался, но Петух оседлал его, непрерывно выкрикивая проклятия и все глубже вонзая шпоры. В ярости своей Волк убил мать, а потом Петух убил Волка.

«Воля Создателя»,— подумал Петух, глядя на свою бедную мать, и посмеялся над Создателем.

Он рассмеялся еще громче, когда животные той земли осудили его за смерть его собственной матери и изгнали его. Он вовсе не был удивлен их подлым правосудием: ведь мир был жалким и уродливым местом.

Но молодой Петух жаждал отомстить им. Он никогда не снимал Багор и Тесак. Напротив, он собирался убить поодиночке всех вождей той земли.

Однако ночью, когда Петух выжидал на дереве своего часа, Создатель предстал перед ним. Свет был столь ярок, что Петух грохнулся с дерева, ошеломленный и преисполненный ужаса.

«Отыди от меня, — возопил Петух, — или я умру!»

В ослепляющем свете он узрел самого себя, и был он мерзким клочком естества. Еще мгновение подобного блеска, и он совсем пропадет. Более того, ему казалось, что Создатель не может, но желает вовсе стереть с лица земли столь презренную жизнь.

«Зачем ты вредишь Моим созданиям?» — заговорил Создатель изнутри Своего сияния.

«Твои создания!» — простонал Петух.

«Зачем ты вредишь мне?»

Свет был огненным вихрем. Юному Петуху казалось, будто вспыхнуло его сердце. Он ждал смерти.

«Встань, — обратился к нему Создатель. — На севере ты встретишь страну, что нуждается в правителе. Я даю эту землю тебе».

«Я не могу, — пролепетал Петух. — Я ничто».

«Такова Моя воля», — произнес Создатель.

«Но я ничтожнейший из всех твоих тварей», — сказал Петух.

«Ты принадлежишь мне, — донесся ответ. — Иди!»

Столь могуществен, столь славен был этот заключительный приказ, что Петух одновременно и умер, и восстал.

Придя на место, он обнаружил северную страну в ужасном разорении. Но могуществом и волей того же Создателя — ибо Петух все еще был ничем — он увидел, как мир воцаряется на этом месте. Трусливые животные объединялись и становились сильными.

Бессмысленные жизни и дни без цели обрели благоволение, и труд, и твердое устремление. Порядок пришел на эту землю, ибо ежедневно воздавалась честь и слава Создателю, семь раз в день, семью кукареканьями, коим тот же Создатель обучил Петуха. И во свидетельство неустанной заботы Создателя разбойники-хорьки, что некогда жили только лишь ради себя, изменились и стали жить для других. Не Петух, но Создатель совершил это: и животные созидали, и земля рождала...

Волей Создателя изменился Петух!

Волей Создателя земля подобрела!

Вновь отворились глаза Шантеклера. Вновь он в полный рост возвышался на крыше Курятника, охватывая взглядом всех животных, что стояли вокруг него. Они же сидели изумленные.

— Некоторые из вас знают это по собственному опыту; но никто из вас не знал всего, что узнал сейчас. Вот почему я рассказал вам свою историю: я — очевидец! Создатель возлюбил вас неизменной любовью. Он не оставит вас в одиночестве — или зачем прибыл я к вам с юга по Его воле?

Ропот прокатился по собравшимся. История Шантеклера стала будто скалой, рухнувшей в озеро: потребовалось время, чтобы проглотить ее и впустить в свое сознание. Шантеклер дал им это время, сам же обратил взор на Скорбящую Корову. Сейчас она смотрела на него. Теперь глаза ее сияли, словно солнца, и он почувствовал величайшее облегчение: кто-то здесь знает, каких усилий стоило ему поведать эту историю. А еще, теперь, при свете дня, он снова заметил, сколь смертоносны ее длинные рога.

Когда ропот начал стихать — но прежде, чем двор совсем успокоился, — Шантеклер воспользовался изумлением собравшихся и направил его в нужном ему направлении, закричав громким голосом:

— Нынче наступает то время, что было уже когда-то. Создатель вдохнул в нас веру, и мы преисполнились верой сегодня. Поколения мы вверяли себя Создателю, так что сегодня можем положиться на Него. Годы и годы верность наша вела нас к такому предназначению: что однажды мы не потеряем мужество, но верой в Него, и борьбой, и стойкостью своей — победим и отвоюем право на жизнь!

О возлюбленные мои: чужаки, однако, ужасны! — по-другому заговорил Шантеклер. — И поэтому я созвал Совет.

Воевать? Снова ропот пробежал по собранию. Вскинулись головы, обратились друг к другу. Только жители Курятника остались недвижны, будто парализованные, ибо, как ни мало им было известно, все же они знали больше, чем остальные. Воевать? Да когда это мы воевали? Зачем воевать?

— Прекрасная Пертелоте, — тихо проговорил Шантеклер, как будто завершая начатую раньше историю, — и тут же собрание утихло, внимая его словам.— Прекрасная Пертелоте тоже, как и вы, была матерью.

Была?

— Ее дети бегали и смеялись, радуясь дню, мирно спали, ели и были здоровы.

Были?

— Я был отцом. Я обеспечивал свою семью. У меня был ответ на каждый их вопрос. Любое мое начинание имело благополучное завершение...

Почему он говорит «имело»? Почему он говорит так, будто все это в прошлом?

— Но теперь Пертелоте рыдает у трех пустых колыбелей. А я узнал, что самые благие начинания могут обрушиться, не завершившись. Мои дети мертвы.

Мертвы! Все собрание застыло при этом слове.

Теперь Шантеклер заговорил очень быстро, но при этом очень ясно — прежде чем взорвется тишина:

— Окажись убийца среди вас, я бы не рассказал вам об убийстве. Но он не отсюда, он из другой страны. И смерть моих детей — лишь первое его слово, обращенное к нам — ко всем нам. День настал. Этот враг — ужасный, могущественный, преисполненный ненависти и желания погубить всех детей, разорить всю страну, залить нашу землю кровью и направиться дальше, ни единой живой души за собой не оставляя. Мы все должны стать заодно, ведь таковы мы и есть! Ибо он многолик.

Мы должны приготовиться! Мы сразимся с ним, когда он нагрянет. И мы можем! Во имя Создателя — мы можем и победим во славу Его!

Но, как это часто бывает, первые слова затмевают финал; и в этот исключительный момент животные оказались скорее ошеломлены, нежели ободрены. «Убийца», «враг» звенело в их ушах. «Победим» они вовсе не услышали. И взрыва, ожидаемого Шантеклером, — его не последовало.

Учитывая, сколь великое множество животных собралось, тишина воцарилась поразительная. Там, здесь, отовсюду Шантеклера буравили тысячи глаз, будто ожидая услышать много больше. Он заставил их распахнуться. Теперь они жаждали насыщения — и внезапно Петух-Повелитель растерялся, исчерпал все свои силы. Отвисли челюсти, ибо животные забылись, оторопели. Уши навострились и дергались в надежде уловить любой иной звук, кроме предупреждения о нависшей угрозе. А Шантеклер не ведал, что еще вложить в эти уши. Неужели первое его послание прошло мимо них? Что ж они думают — он просто сотрясал воздух, говоря о милости к ним Создателя? Он так готовил их, а уши обратились в камень!

У Шантеклера перехватило дыхание, будто от удара под ложечку. Он сказал все, поддержал и утешил их, елико было возможно, а животные ждали начала поддержки и утешения! Но он иссяк. Одна его половина готова была кричать: «Но Всемогущий Создатель любит вас и сиротами никогда не оставит!», в то время как другая половина желала лишь одного: плюнуть на все и распустить их по домам. В результате Петух не говорил ничего, смотрел на них опустошенным, неверящим взором и мучился от боли в животе.

Внезапно снизу, откуда-то из-под Курятника, послышался голос, затянувший песню.

Песня была прекрасна: что-то не слышанное здесь доселе и совершенно неожиданное. Голос казался единственным лучом спокойного света, пронзившим столь глубокий мрак всеобщего уныния. Он пел «а-а». Он был уверен в себе. Он будто тончайшей шелковой нитью оплетал всю массу животных, собравшихся во дворе. Он возвышался и возвышался, и это было только «а-а». И это «а-а» отдавалось в тысячах сердец. «A-а», взывающее к их Повелителю. «A-а» чистое и прекрасное, как ясное небо.

В первый момент Шантеклеру почудилось, будто это голос Скорбящей Коровы, хотя думать так у него не было ни малейших оснований. В поисках ее он вглядывался за толпу. И обнаружил совсем позади, под деревьями. Нет. То был не ее голос. Но он снова и с невероятной отчетливостью увидел ее глаза и различил, куда она смотрит. Скорбящая Корова глядела прямо на поющего. Шантеклер проследил за ее взглядом и увидел, что песнь затянула Прекрасная Пертелоте. Госпожа вновь обрела свой голос.

И все собравшиеся животные внимали ему.

Шантеклер сел на конек крыши Курятника и ощутил, что измотан до предела.

Когда голос ее возвысился до хрустального великолепия, Пертелоте завершила долгую гласную изумительной руладой, и началась баллада. Что за светлая и мирная баллада! Она умиротворяла всех собравшихся, и, слушая ее, они наконец закрыли рты.

Хотя под восхитительным покровом этой баллады Пертелоте рассказывала им все, что знала сама о приближающейся опасности. Она рассказывала им о змеях, что пресмыкаются и убивают. Но так как знание это приходило к ним с песней, животные ощущали себя способными противостоять злу и не впадали в панику. Она рассказывала им о ядовитых укусах, об ужасающей стремительности, с которой набрасываются твари. Баллада ее не сделала змей привлекательней. Баллада ее не скрыла ни одного из их ужасов. Но сама мелодия несла веру в небеса и уверенность в своих силах; музыка возвещала присутствие Создателя. А потому зло, которое несли слова, не испугало животных, и они слушали с пониманием. В своей балладе она назвала имя Кокатрисса, и рифма ему была «свист». И животные узнали, что она решилась противостоять этой мерзости и осталась жива; и они не впали в панику.

Сверху вниз глядел Шантеклер на ее пламенеющее горлышко, и сердце его переполнялось любовью. Мать — нет, теперь уже не мать; и все же она пела. Замкнувшаяся в себе, теперь она открылась, и она пела. О Создатель! Разве сыщешь на этой земле верность, подобную верности Пертелоте?

И в то время, как выводила она свою прекрасную мелодию, лишь на одно мгновение, но разорвались тучи, и мелькнувшее солнце тронуло верхушки деревьев, так как светило оно из-за самого края земли. Золотом расцветило оно белый Курятник, и чуть озарились головы слушающих. А все уши наполнились светом и пониманием.

Пертелоте закончила свою песнь и замерла.

Озаренные красным отблеском солнца, озаренные песней Пертелоте, собравшиеся, все вместе, непроизвольно прошептали одно слово: «Аминь»,— прозвучавшее единым выдохом от земли до небес. То был момент всеобщего спокойствия и благости. Шантеклер потом часто вспоминал о нем и черпал в нем силы.

Но момент этот продлился недолго.

Внезапно из-за спины Шантеклера донесся звук. Бульканье, но не просто бульканье: то были ярость и бешенство вод.

Шантеклер встал, осмотрелся — и ужаснулся. За время Совета река разлилась так широко, что теперь ее было видно от Курятника. Петух скосил глаза направо, налево — везде одна и та же картина. Море! Воды казались бескрайним морем, покрывающим полземли и тянущимся прямо сюда. И все море было в огне. Ибо заходящее солнце расцвечивало туман, что стелился над водой, так что казалось, будто море охвачено маслянистым пламенем. Оно вспыхивало ужасающими красками.

Но ужас охватил не только Шантеклера. Тот сдавленный шум заставил тысячи животных подняться, задрать головы и впервые обнаружить, что случилось с рекой.

Они не кричали. Они застыли в оцепенении. Они не отрывали глаз. Мир перевернулся, и они не могли ничего понять. Иные ринулись бы прочь, но в замешательстве не могли и шагу ступить. Другие забились бы в норы, третьи взлетели бы на самые верхние ветки. Но пылающая картина совсем сбила их с толку, и они стояли как вкопанные.

Прежде чем Шантеклер успел заговорить, в гуще толпы началось смятение. Учтиво горланя, хрипя и икая направо и налево извинения и шагая при этом по спинам и головам, будто они находились одни в чистом поле, дикие индюки ринулись к реке. Подобное чудо они решили разглядеть как следует. А так как зрение у них было просто отвратительное, они направились прямо к берегу.

Но их вежливые извинения не находили сочувствия у прочих животных, что отлетали друг на друга. От индюков судорожными волнами расходилось волнение. Появились отдавленные хвосты. Тут и там раздавались крики, полные боли.

— Куда вы собрались? — проревел Шантеклер с крыши Курятника.

К несчастью, слух у индюков был не лучше зрения. Они ничего не ответили Петуху, а продолжали весело топать по более мелким животным, неуклюже пробираясь к реке.

— Куда, во имя Создателя, вы идете? — еще громче заревел Шантеклер.

Один из индюков все-таки услышал его.

— До-до-доброго денька, до-до-дорогой Петух, — отозвался он. — Спасибо тебе. По-пока.

И он вместе с прочими заковылял к узкой равнине, что отделяла теперь двор от разливающейся реки.

Шантеклер был совершенно сбит с толку.

— Дураки! Болваны! — вопил он. — Прочь от воды!

— Бла-га-га-годарствуй, Петушок-петрушка,— весело откликнулся другой.

Толпа за индюками беспокойно шумела. Мелкие животные перепугались, ведь они понятия не имели, что произошло, ибо увидеть ничего не могли. Они лишь ощутили на себе давление огромных тел. И давление это росло. А потому они выли, кусались и царапались. Более крупные животные от боли подпрыгивали и оборачивались, а маленьким казалось, что скоро уже нечем будет дышать. Они впали в панику.

Сверху Шантеклер глядел на своих животных. Он видел, как начинает кипеть вся собравшаяся масса. Они крутились на месте, и негде им было спрятаться. Все собрание стало поворачиваться, будто гигантское колесо, и все кричали и визжали, и большие топтали малых.

— Пертелоте, — возвысил голос Петух, будто старался перекричать бурю,— загони кур в Курятник!

Затем мощным кукареканьем он попытался призвать толпу к порядку, но безуспешно.

— Кроха,— крикнул он, почти теряя голос, — вели животным глядеть на меня! Скажи им всем!

А затем он протрубил во всю силу своих легких:

— ПЕС МУНДО КАНИ! ОТРЕЖЬ ЭТИХ ДУРАКОВ ОТ ВОДЫ!

Он не стал смотреть, услышаны ли его слова. Он широко раскрыл клюв и принялся кукарекать вечерню. Снова и снова он кукарекал вечерню. Снова и снова он знакомыми словами возвещал животным наступление ночи и отдыха, что приходит с ночью, и сна, следующего за отдыхом. Он кукарекал так, что, казалось, сердце его сейчас разорвется.

Один за другим животные стали поворачивать к нему головы.

Мундо Кани находился на самых задах собрания, еще дальше неровного северного края толпы. Животные не успели даже заметить, как он сорвался с места и буквально пролетел по их спинам. Пес с огромным носом показал свои способности. Он мчался как ветер, под прямым углом пронесся через десяток тысяч животных и выскочил на равнину с таким рыком и лаем, что услышали даже дикие индюки. Его лапы едва касались земли — так он бежал.

Но кто увидел, как пузырится река? Кто увидел, как замутились и разбушевались, прежде чем вскрыться, воды ее? Кто увидел, как река извергает на берег змеенышей? Не дикие индюки. Для полуслепых увальней это была просто веселая прогулка. Не толпа. Они, вняв вечернему гласу, начали поднимать глаза на своего Петуха-Повелителя и постепенно успокаивались. Один Шантеклер все видел, и его затошнило от этого зрелища, но он ни разу не прервал свое кукареканье. Шантеклер видел василисков, и еще кое-кто увидел их тоже...

Мундо Кани мчался прямо через равнину с такой скоростью, что не мог остановиться. Однако выбирать направление он мог. И он нацелился прямо в кучку ковыляющих индюков и задвигал лапами еще энергичней.

Змеи сверкнули в последних солнечных лучах. И влажно заскользили к месту, куда направлялись индюки.

Первая неразумная птица дошла до них, радостно улыбаясь. Одна из змей тут же ужалила Индюка в грудь, и тот умер на месте — с отрывистым извинением, застрявшим в горле.

Никто более не успел и шагу ступить, как в гущу индюшачьей стаи ворвался Мундо Кани. Золотым облаком взметнулись перья и нелепые жирные туши — и с тяжелым стуком опустились на землю несколькими ярдами ближе к Курятнику. Но прежде чем они успели встать на ноги, Мундо Кани пронесся через них еще раз. Снова они подлетели в воздух, вращаясь и пронзительно крича, и рухнули вниз спинами и животами, приговаривая «уф!» и «гадство!». Снова вверх и снова вниз, приземляясь все ближе к Курятнику, все дальше от змей, совершенно сбитые с толку и недоумевающие, что же это случилось с землей. Бум! Бум! Бум! Мундо Кани гнал их так, что у него все кости трещали. На пути к реке индюки большую часть времени провели в приятной беседе и на земле. На обратном пути они в основном подлетали в воздух и ругались, позабыв о приличиях. Но они вернулись к Курятнику и там полегли — помятые, опозоренные, безумно оскорбленные и живые. Все, кроме одного, что мертвый лежал у реки.

Некоторое время змеи следовали за ними. Но затем Шантеклер обнаружил нечто очень важное: когда он кукарекал в их сторону, они отступали. Они свивались клубком и прятали головы. Они спутывались вместе, будто бы множество пальцев сжималось в кулак. Ибо в кукареканье Шантеклера было нечто большее, чем бывает обычно в вечерне, и василиски скатились обратно в реку.

Но когда змеи исчезли и Шантеклер уже готов был вновь обратить внимание на животных, страшное слово изверглось из земли. И было то слово «Уирм». И тут же на небе вновь сомкнулись тучи, и кромешная тьма упала на землю.

Все животные слышали слово; оно исторглось из каждой дыры в земле — серой, паром и смрадом. Гнилая вонь просочилась в желудки. «Уирм» было то слово. Оно пришло, как болезнь, и грязью повисло в воздухе. «Уирм. Sum Wyrm sub terra». А затем очень тихо, и очень ясно, и очень уверенно прозвучали такие слова: «Я Уирм, гордый Шантеклер. И я здесь».

Здесь кончается вторая часть истории о беспощадной войне между стражами Уирма и отродьем его, Кокатриссом.