Книга Предтеч

XXI

Мы не зря прошли наш путь на Юг, не зря отказались от перелистывания после Чертовых Ворот, и зря я переживал по поводу охлаждения между нами из-за изоляции от посторонних людей и замкнутости друг на друга. Для меня аккурат на протяжении всего времени путешествия все посторонние были бы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО посторонними и ненужными, а для Мушки… Комбинация из геминера и Мушки получилась еще та: поначалу она еще отмалчивалась, а потом все-таки рассказала, что вместе с машиной уходила с Земли Лагеря в какие-то иные места:

— А судя по тому, что ты мне рассказывал, была и на Земле Марка. Ог-громаднейшие такие перекрученные полотенца с неба до земли, вроде как из волокон радужного света, купола, а того больше — конуса такие же, люди одеты в такой же мохнатый свет, и что-то вроде самолетов тоже сделано из таких же полотнищ, только погуще и рисунок куда сложнее. Между прочим, — три с половиной тыщи только так, сама по спидометру замеряла, и никакого при этом шума. Похоже?

— Похоже.

— Ну, ин и ладно, коли так. Но та-ам ни-и ра-ай… Нравы крутые и решительные, три раза сбивать пробовали…

— Что?!!

— Да спокойно ты… Не сбили же… Там такая штука вытягивается, из тех же волокон, только гораздо ярче и вроде языка, прилипнет — и хана! Не избавишься, пока не изъест до тла или пока не погасят, так и будет тянуться. Они его вроде как "вермис" называют или что-то вроде… Может такое быть?

— Вполне. Только ты-то как узнала?

— Так видно же! У них радио нет, через какое-то Объединение болтают, а его видно, а ты сам говорил, что информация…

Я кивнул:

— Есть информация, и если она есть, то она есть. Ты лучше скажи, как уцелела, анчутка? ТБ — "липучка" — очень опасная вещь…

— А! Зато протягивается долго. С "Гешей" три раз можно успеть в тысяче километров оказаться, и с другой стороны.

Были и прочие эпизоды того же плана. И все-таки мы обрадовались, когда увидели людей, и она обрадовалась, как будто в других мирах люди были понарошку, вроде бы как в кино, и потому в счет не шли. Я не стал задерживаться в Загорье и отправился прямо на Киалесстадир, где: "Край его и мира край — на мысе Хай". Я много чего люблю, люблю и не хочу ни с чем сравнивать, но все-таки мыс Хай — особенное место среди особенных мест. От его аскетической, строгой красоты кружится голова, он красив, как темный ангел, как Лермонтовский Демон, но только типом своей красоты, потому что нет в нем никакого концентрированного зла. Гора — та еще ничего, она хоть и выше всего здесь, все-таки выглядит от мира сего, лежит, как трехкилометровой высоты кит, уперший в океан окатистый череп, там и прозрачные рощицы черноиглых сосен встречаются кое-где, и крохотные по масштабам Горы, яркие мазки альпийских лугов это по сторонам. Но, вместо того, чтобы так и опуститься по параболе в океан, Гора становится все более пологой, переходя в Желоб: там, собственно, и располагается Киалесстадир, Желоб переходит в Вал, и это-то как раз и есть самое интересное во всем этом с виду неброском пейзаже. Вал — это монолитный, круто падающий к порту, абсолютно гладкий спуск километровой высоты, идеальная, как по лекалу выточенная криволинейная поверхность. Зеленовато-черный, несокрушимый, вылощенный, выглаженный камень, жирно блестящий под низким светилом. Внизу вода серо-зеленая, тяжелая, как позеленевшая жидкая бронза, чуть сморщенная слабым ветерком, и на ней неподвижно замерли тяжелые, крепкие корабли. Все, весь пейзаж кругом выдержан в серо-зеленой, сине-зеленой, серо-стальной, сине-фиолетовой гамме, так что при одном взгляде бросает в дрожь. Тихо-о… Все твердое и монолитное, с малым числом деталей, неподвижное, приглушенное. У самого спуска и вдоль всего желоба располагается Длинный Торг, и он разительно отличается от любого рынка более теплых и ласковых мест. Массивные, как маленькие крепости и просторные каменные лавки и павильоны расположены поодаль друг от друга, на неком пристойном расстоянии, чтобы не тесниться в недостойной сутолоке. Люди под неярким небом в одеждах, напрочь лишенных пестроты, говорят негромко, приглушенными голосами, и передвигаются неспешно. Это место явственно дает понять каждому, пониманием обладающему: некуда торопиться. Каждый, кто попал сюда, непременно успеет. Торг есть торг, и бывает много народу, но и толпа ведет себя приглушенно и как-то размеренно, без малейшей аффектации, а несокрушимая каменная грудь мыса Хай гасит звук шагов. Нет, без разговору — это зутлингское место, они здесь бесспорные хозяева, но это и Птичье место тоже, на Юге полным-полно Гнезд, полных народа или временно пустующих. И полным-полно Птиц из Зутлингов, два этих рода на редкость успешно ладят и сотрудничают. Само собой, — нам не понадобилось ни гостиницы, ни странноприимного дома, ни чьего-нибудь частного гостеприимства: мы гордо и непреклонно остановились на горе, где от веку, с самого укоренения в здешних местах Подворья Киале располагалась стоянка Крылатых, сейчас, понятное дело, это были исключительно только геминеры, и какие! Куда там нашему "Северному Стандарту" под номером "69"…

Когда Мушка увидала эту конюшню, глаза у нее лихорадочно вспыхнули, и я тут же понял, что останусь позабыт-позаброшен, пока из стоянки не будет высосана последняя капля костного мозга, — страсть, ничего не поделаешь. Она мгновенно отыскала единомышленников, и особенно один из них птенец чуть постарше меня так на нее глядел, что у меня, с одной стороны, чесались руки, а с другой — даже жалко было глядеть на него, онемевшего и ошеломленного. Забавно было видеть, что его папаша, похоже, вполне разделял сынковы чувства, но, однако же, прятал их куда более искусно. Так что большую часть своего времени она проводила в полетах, а я… я отчасти был даже доволен таким развитием событий, потому что сразу же, как только бросил с вершины Горы первый взгляд на панораму мыса Хай, понял, что тоже явился сюда за товаром, и нет нужды, что товар этот — особого свойства. В то время я даже не смог бы ответить, что именно ищу, но твердо знал, что нахожусь в поиске, поиск этот касается только меня, и не будет мне покою, пока не найду. Тут еще надо иметь в виду сугубую оригинальность ситуации: не кто-нибудь искал, а Я, я — с некоторых пор способный найти ЧТО УГОДНО в КАКОМ УГОДНО виде, и если мне попадалось таким образом что-то, соответствующее какому-нибудь незначительному и подсознательному желанию, я странным образом смущался самого себя и покидал такую находку. Это было похоже на старинный обычай некоторых народов дарить гостю все, что он похвалит или даже приглядит излишне пристально: лично я не знал бы, куда деваться, угодив в подобную ситуацию. Так вот я искал — и не находил, а потом все-таки дал себе труд задуматься: а не слишком ли быстро, в конце концов, я бегу? Не избаловался ли, находя все, что угодно — бездумно? И сразу же понял, что феномен ненаходимости чего угодно может быть объяснен только одним единственным способом: если искомое обладает волей к тому, чтобы не находиться, и силой, достаточной для того, чтобы не быть найденным. Из этого до меня, как до жирафа, дошло, что я ищу какую-то ЛИЧНОСТЬ, и эта личность — не вполне обычная, и не слишком-то стремится к контакту со мной. После этого я начал искать вполне осознанно, и, соответственно, осознал, что до сих пор обращался с открывшимся мне, как безмозглый потребитель, потому что как иначе назвать положение, когда возможностей становится в тысячу раз больше, а желания остаются в основном прежние, — и, надо сказать, достаточно незамысловатые желания. И не то, чтобы слишком уж возвышенные. А это вредно, — давать существам низшего порядка все то, чего они простодушно вожделеют, дать какому-нибудь питекантропу вволю корму, так он и не подумал бы превращаться в человека. А теперь я ВПЕРВЫЕ за все это время испытываю затруднение, и тут же впал в растерянность. Спартанцы меня не одобрили бы. А ведь затруднение — это же хорошо, это же позволяет узнать положенные мне на текущий момент границы, — или, по крайней мере, указать, где они хотя бы находятся. Поэтому, тщательно оценив ситуацию, я прекратил бессистемные поиски и взялся за дело со всей основательностью. Надо сказать, что Побуждение возникло у меня именно в этом месте отнюдь не случайно: чем проще, спокойней и монолитней природа места, тем проще и сильнее владеющие им закономерности; это аксиома, и для планетарных условий пределом такого рода является, само собой, какой-нибудь полярный континент, но там все становится уже СЛИШКОМ простым, не оставляя возможности для маневра. Стиль мыса Хай недоступная простота, а если бы он был рыцарем, то девизом его непременно было бы что-то вроде: "Ничего лишнего". Так что, с этой точки зрения, место почти оптимальное, и ситуация как раз сложилась /Схематизированный графилон, достаточно условный. Прим. ред./… Вопреки уже начавшей складываться у меня привычки, я постарался остаться в прежнем трехмерном локусе, и никуда не пошел, последовательно моделируя параметры искомого; мозгов для этого у меня явно не хватало и я прибег к расширению /Малоусловный графилон. Прим. ред./ вида. Дошел до предела собственной устойчивости, чуть не расползся в рыхлое "веретено", но вовремя остановился: может, это и неизбежно, только кажется мне, что для меня покамест рано и никогда, ни для кого не поздно. Постепенно искомый объект начал моделироваться, обрастая все большим числом подробностей, несколько раз пробовал растекаться, но сила этого метода как раз в том и состоит, что удалиться для объекта — практически невозможно, как с грамотным исчислением. Я сидел, закрыв глаза, и занимался предельной деталировкой объекта, и прозевал момент, когда напряжение между моим собственным локусом и здешними сингулярными точками пришло к пределу пластичности; это больше всего напоминало монотонный звук, постепенно достигающий угрожающей силы, но по сути являлось /Схематизированный графилон. Прим. ред./… Когда я, наконец, обратил на него внимание, процесс замкнулся и стал самоподдерживающимся, потом действительно раздался звук, напоминающий приглушенный гром, и я сразу же обнаружил себя почти тремя километрами ниже, на Длинном Торгу в Желобе, рядом с ресторанчиком "Акрос", где мы с Мушкой давеча лакомились маринованным тунцом, а Мушка ввергла в шок всю почтеннейшую публику, лупанув (самый подходящий термин для этого явления!) грамм сто пятьдесят водорослевки, настоянной на бобах шкуродера, за единый дух… Я огляделся и не увидел вокруг себя ничего, заслуживающего внимания, за исключением того, что на восточной скуле Горы, у самого верха, появилось небольшое, невинное с виду облачко, напоминающее плотный клок серой ваты, а с этой штучкой меня позаботились ознакомить сразу же по нашему прибытию в эти богоспасаемые места. Клок ваты на склоне Горы был абсолютным признаком того, что через час-полтора на сцене мыса Хай состоится бенефис местного демона, жестокого норд-оста, без изысков именуемого "даун". Его можно считать одним из последних осколков знаменитой Погоды эпохи Лагеря и Ранней Вит, появление его было непонятным, потому что не сезон, а самое главное, — совершенно неуместным, потому что во время выступления "дауна" находящихся на открытом воздухе следует считать самоубийцами, кем бы они ни были, и во всяком случае отказывать в погребении на освещенном кладбище по обряду матери нашей Святой Церкви. Но я рассчитывал успеть: интересное, вообще говоря, дело, — только что я во вред делу переосторожничал, отказавшись от собственного движения в ходе моделирования, и довел ситуацию до того, что она с хрустом выдернула меня с нагретой грядки и пересадила на новое место, и тут же, — с несказанной наглостью собираюсь по-быстренькому, за часок, догнать увиливающую от меня сущность… Зашел в ресторан, заказал уху "Комплетекос" из семи сортов рыбы, молок, икры и рыбьих печенок и тонко нарезанный вяленый ласт реплика с луком. Выпивать, понятное дело ничего не стал, ограничившись двойным кола-кофе с медом, но в башке процесс тоже вошел в самоподдерживающийся режим, и поэтому спустя пять минут я уже не чувствовал вкуса переводимых деликатесов и жевал все подряд чисто автоматически, а когда поднял голову, то обнаружил тяжелую черную дверь рядом со стойкой бара, а сама она имела не тот цвет, что я, по-моему, запомнил. Сам я был теперь, весьма благоразумно, затянут в серый комбинезон из бездефектного волокна, непромокаемый и с магнитадгезивными застежками. Пора было делать следующий шаг, и я, выбрав темпоритм, обеспечивающий мою незаметность, скользнул в эту черную дверь, и оказался в закутке Овощного Ряда, как раз между оптовым складом компании "Фрей" и псарней моего доброго приятеля Эрика, и увидал, что никто до сих пор так и не приобрел большого фраттида, неутомимо кружившего по просторной клетке. Мы частенько шутили по поводу этой серой, гладкошерстой твари с острой мордой и длинным телом на коротких сильных лапах, похожей не столько на собаку, сколько на помесь крысы с крокодилом и бывшей с хорошего леопарда размером: я говорил, что следует в качестве поговорки ввести выражение: "Когда купят фраттида", — а он собирался дать рекламу с обещанием бесплатного гроба покупателю этого экземпляра. Фраттид заметил меня, скосил для начала красные, неизреченно-подлые глаза, а потом остановился и хрипло завыл. Я не слыхал, чтобы он когда-нибудь лаял, но зато как он выл! Сейчас у меня только защемило почему-то сердце, когда я вспомнил всю эту веселую чушь и почувствовал острый запах псарни, и кошмарный вой этого адского создания не оказал на меня своего обычного воздействия. Я быстрыми шагами вернулся к входу в ресторан и оглянулся на Гору: тяжелый темно-серый облачный пояс тянулся уже вдоль всего ее склона, спустившись до половины ее высоты, и уже начинало темнеть, а все вместе это обозначало, что самое интересное начнется минут через двадцать, не больше. Я снова вошел в ресторан, и на этот раз потолки в зале были ниже, народу сидело больше, и народ был совсем другой: огромные, коренастые люди в высоких сапогах, с ладонями, как лопаты, одетые в тяжелые серые плащи и с взглядами тяжелыми, как серый свинец. Один из них, вдруг отвернувшись от стойки, полоснул меня таким взглядом, что я поневоле вспомнил Эрикова неликвиду, а зал между тем начал наполнять тревожный, призрачный синеватый свет, не то проникающий сквозь окна, не то зародившийся прямо здесь, в застойном воздухе кабака, вездесущий, как керосиновая вонь. Я прямиком направился к двери рядом со стойкой, и на этот раз попал в сводчатый коридор, в котором царил сумрак. Ненужные, чужие, посторонние двери виднелись по сторонам, и от некоторых из них исходили призывы фальшивые, как перстни на грязных лапах оборванцев, а в других ровно, мощно гудел огонь, звенело тяжелое железо и метались деловитые, смутные тени, и это вызывало ассоциации с кузницей, но я, обливаясь потом от предельной сосредоточенности, шел по возможности мимо, свернул по коридору налево и с чувством просто-таки невероятного облегчения снова вышел под открытое небо, туда, где тянулся бесконечный ряд мастерских и лавок Сплетенной Конгрегации Ювелиров. Убедился, что почти замкнул кольцо, по большинству признаков оказавшись на прежнем месте. Небо было черным-черно, как в одном из самых страшных моих снов, а склоны Горы, остающиеся ниже туч, светились тем самым голубым блеском, и было в этом свете, как и в страшной тишине вокруг, как в кромешном небе над головой разлито такое напряжение, что волосы вставали дыбом, и самое страшное было в том, что никак нельзя мне было смотаться или Перелистнуть, если уж я не хотел погубить все дело… На этот раз я дополнил последовательное уточнение модели собственным движением, и потому процесс пошел значительно быстрее: в дверь этой внешне-невзрачной лавки я вошел, будучи почти уверен в обретении искомого. За тройными дверями из бездефектного композита, построенного по псевдофрактальной схеме, за полутораметровыми, немудрящими стенами из плавленого базальта, в обширном, низком зале причудливой формы было светло, как днем. Я отлично знал эти светильники с Земли Харальда, они как раз и были приспособлены для того, чтобы обеспечивать стандартный, образцовый белый свет без теней, но почему-то не ожидал увидеть их в этом старом-старом здании. По светло-желтому с коричневым орнаментом каменному полу бесшумно кружилось совершенно непостижимое существо, со светящейся красным безволосой кожей и множеством круглых глаз на конической голове. Оно одновременно вращалось вокруг своей оси, даже как бы ВНУТРИ собственной кожи, и с неуловимой быстротой, хаотически металось по залу, бесшумным вихрем посещая все закоулки и умудряясь при этом ни с чем не сталкиваться. Помнится, на почве вдруг наступившей крайней усталости, меня при взгляде на это чучело посетила уж-жасно глубокая мысля: что оно пытается-де изобразить поведение элементарной частицы согласно модели Шредингера, и не без успеха. В следующую секунду мне стало ясно, что это что-то вроде стража или просто милая шутка, изображающая чисто для смеху этакое воплощение Абсолютного Стража, и ничего особенного, и интересующиеся могут проверить, шутка это или нет. Что же касается меня, то я глянул на него, и понял, что верю и так. Повсюду в зале, как и положено, высились наклонные витрины, в каждой из которых содержалась какая-нибудь целостная серия украшений, объединенных непременно стилем, школой, эпохой и, в меньшей мере, своим происхождением. В другое время я, хоть и нагляделся не менее полных коллекций в богатых Гнездах, все-таки поглазел бы на эти маленькие яркие штучки, переполненные подробностями, плод, зачастую, совершенно чуждой традиции: взгляд на них кое-когда порождает совершенно новые ассоциации, а важнее этого, пожалуй, ничего и нет. Витрины поменьше занимали почти все пространство стен, а народу, по погоде, было не так уж и много. Оценив эти и другие важные подробности, я направился прямиком в один из самых закоулистых закоулков, где были выставлены предметы из мира, населенного какой-то группой сарпризантов, и увидал там спину, явственно выражающую ожидание. Меня. Не поворачиваясь, человек вполголоса произнес:

— Что ж, — ты победил, римлянин… И пойдем-ка поскорее в одно тут место неподалеку, потому что надолго оставаться здесь — неудобно, а если мы не поторопимся, то и вовсе не дойдем.

Когда мы вышли, я убедился, что определенная правда в его словах содержалась: пока мы проходили очередной десяток шагов, становилось заметно холоднее, все, что располагалось между фонарями, заливал мрак такой же плотный, как в самую сволочную из ночей, а потом раздался Вздох, напоминающий больше всего начало артподготовки перед наступлением группы фронтов, слышимое с некоторого удаления, гулкий, воющий грохот, а потом небо словно бы раскололось круглой паутиной радиально направленных молний, треснутым в тысяче мест огненным куполом. А потом, смешанный с ледяной водой, что застывала на одежде, как стеариновые слезы свечей, нас настиг ветер, рухнувший вертикально вниз, и мы попадали, и не знаю, каким святым молиться, что попустили добраться до противоположной стороны улицы да ползти, — согнувшись в три погибели или вовсе на четвереньках, — прижимаясь к несокрушимому камню испытанных стен. Грохот ветра, как тысячи свихнувшихся поездов, рев тысяч громов, и снизу, постепенно нарастая, донесся обвальный грохот моря, угодившего в лапы урагана. Я довольно быстро приспособился Пролистывать время самых страшных порывов, и мой попутчик ни капельки от меня не отставал, но мы успели увидеть, как первым порывом ветра несло в океан громадную стаю молчаливых белых птиц, и некоторые из них пытались сесть на землю, снижались, но вместо этого бесшумными снарядами врезались в стены и превращались в кровяные кляксы, окаймленные перьями… Так, в импульсном режиме, мы и добрались до места, и никак нельзя было как-то облегчить этот процесс, потому что места назначения следовало достигнуть с предельной точностью, а располагалось оно слишком близко. Тут оба фонаря горели исправно, и даже сквозь сплошную завесу огня я аж метров с трех сумел прочитать скромную и солидную вывеску "Бюро найма Гудгеймера", а потом мы, изо всех сил цепляясь за леерные перила, по входному тоннелю достигли двери. Раздался гул, щит по освещенной годами традиции поднялся вверх, и мы угодили прямиком в приемную бюро. Хозяин сбросил такой же, как у меня, комбинезон и остался в мундире. Что-то в последнее время на моем пути все время попадаются ряженые в мундирах: и ладно еще, если это черный мундир сотника, но когда перед тобой предстает некто в ладно сидящей голубенькой форме комкора Военно-Воздушного Флота Народной Армии Федеративной Республики Тангал всего-навсего… Он бы еще тогу напялил и лавровый венок. Плотный, среднего роста дядечка с густыми, коротко стрижеными русыми волосами и классически голубоглазый.

— Ну? Чему обязан такими настойчивыми попытками встретиться? Неотложное дело, праздное любопытство, или же, — не дай бог, — смутные духовные искания? Впервые сталкиваюсь с такой манерой доставания меня самого…

В глубине души я, очевидно, ждал подобного начала беседы, и потому решил не показывать стеснения:

— А чем плохо-то? Просто, технично и вполне эффективно… А насчет цели, — спасибо за вопрос. До него я и сам не знал — зачем, а потом подумал: должен же кто-то, в конце концов, за все это ответить?

— Во-он оно што! Не скрою, поначалу отнесся несерьезно, но ты прилип, как маркианская "липучка", и я решил, что от меня, в конце концов, не убудет. И каких же откровений ты ждешь от меня, мой юный друг?

— Простого, человеческого жизненного опыта. Начиная поиски, я хотел встретить кого-то, кто во всем этом пребывает давно, и сейчас хочу задать самый простой вопрос: куда? Куда идут дальше те, кто добрался до этого места?

— Хорошенькое дело! Ты же стремился куда-то, была у тебя эта самая мечта… Вот и делай теперь с ней, что хочешь, а других не спрашивай! Чего-то хотел, путешествий, приключений, замков, садов… грудастых девок с во-от такими, — он показал, — задницами и во-от разэтакими ляжками, так жри теперь все это, пока не затошнит! На! Сколько хочешь и даже еще больше! Раньше надо было думать, а теперь поздно, потому что больше у тебя не будет никакого раньше, даже если бы и захотел. Понимаешь, как оно интересно получается? Бесполезно додумывать теперь, а уж спрашивать — так бесполезно сугубо. Поезд ушел навсегда, и теперь ты даже с собой не сможешь покончить, а думал ли ты раньше, что такое — навсегда, на больше, чем вечность в твоем прежнем понимании?

— Как положено в молодости, хотелось всего.

— Ага, а потом, значит, увидел, что "все" — это несколько больший кусок, чем казалось раньше. Так сказать — проглотить трудновато, — голос его напоминал какое-то ядовитое шипение, — и обрати внимание, с какой неизменностью, во вроде бы совершенно разных обстоятельствах повторяется одно и то же смертельное разочарование варвара, дорвавшегося-таки до императорского трона и вдруг увидавшего, что — не только за тысячу, но и за три-то глотки жрать не можешь! И, как ни изгаляйся, не сможешь в конечном итоге обслужить одновременно больше одной бабы, потому что у тебя всего-навсего один прибор для этой цели. Как вдруг оказывается… Только у него выход был, посвятить себя дальнейшему хапанию, а вот у тебя — отнюдь-с, и без того ВСЕ есть, то самое "все" которого, как мы упоминали выше, не проглотишь. Не надо было брать без спросу, если не знаешь, зачем это предназначено…

— Простите, — говорю, выдавив улыбку, и сам чувствую, какая она у меня выдавленная, — что-то не пойму последней фразы. Ни у вас, ни у кого другого я ничего не брал.

Он нахмурился, глядя на меня с крайним неодобрением:

— Что-о?! А ну-ка дай глянуть твои карты!

— У меня на данный локус ничего нет… То есть я могу найти какие-нибудь, только это будет бесполезно, потому что я ничем таким никогда не пользовался. Хотя, наверное, смог бы…

Тут в его пронзительных, аж светящихся светло-глубых гляделках впервые мелькнул интерес, — это-то я заметить смог, а вот на оттенок, в том интересе присутствовавший, как-то не обратил внимания. Надо думать, — на нервной почве либо же просто по глупости.

— Да что такое ты несешь? Надо глянуть…

Тут он отвернулся от меня и за "поводок" достал (я сам так делаю — с часто употребимыми вещами) стандартный набор, тянущий, пожалуй, на Расширенную Последовательность, и всецело погрузился в изучение. Хмыкнул, включил стоявшую у него на столе "мельницу" какой-то фирмы с Земли Оберона. Классная штука, это сколько же нужно было развивать ЭВМ, чтобы вышла такая удобная, универсальная, быстродействующая штука, да чтобы еще на стол можно было поставить! Впрочем, как и обычно в этих местах, это была одна только видимость, потому что была машинка погружена в солиднейшее Расширение, — я-то видел! А он, покрутив на экране а потом и за его пределами объемы поначалу с шестью, а под конец — аж с девятью переменными на точку (так что не сказать, чтобы уж очень сложные) изволил, наконец, сызнова обратить на меня свое высокое внимание. На этот раз интерес в его глазах был заметно гуще, тот самый Оттенок — тоже, но я опять-таки ничего не заметил:

— Такого не может быть, но я перепроверял три раза, так что придется все-таки считать за факт…

— Да в чем дело-то?

— Ой, прекратите вы паясничать, — в голосе его прозвучало явственное раздражение, — чего уж теперь, на самом-то деле… Явился, значит… То-то я думаю, никуда от него не денешься…

— Клянусь Четой и Нечетой, Левым и Правым — НЕ ПОНИМАЮ.

— До конца значит? Экзамен устроить решил? Так будь по-твоему: перво-наперво ни в каких последовательностях тебя нет, а это значит, что ваша милость не только не существует, но и не имеет ровно никакого права на существование. Это, — согласен, — пол-беды, это бывает, хотя в здешних местах об этом мало кто знает, но я лично такое уже видел, и не раз… Но вот на то, что у этой вот, — он опять показал, последовательности радикал только кажется мнимым, а на самом деле мнимость эта кажущаяся, и радикал, таким образом может считаться случаем, описываемым Нестандартной Грамматикой номер, — черт, запамятовал, сколько их раньше-то приводилось? Короче, — связь все-таки есть, но она такова, что от всей последовательности вы и впрямь никак не зависите, но отношение к ней имеете… чуть ли не причиной являетесь… В-вот ведь ч-черт побери-то совсем!!! Но, так или иначе, — доказано и можете снимать инкогнито. Я тоже обозлился, отнял у него набор и доказал, как и каким образом могу ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не понимать даже в том случае, если он и прав. Дошло, и он улыбнулся с необыкновенным радушием.

— О-о, но это совсем меняет дело, не так ли? Парадоксальным образом может считаться прецедентом, так что почту за честь… Только вряд ли я смогу вам помочь, потому что слишком уж мы все разные, и слишком уж для нас неприменим чужой опыт. Я в плане предположения…

Он откинулся в кресле и замер, сцепив руки, а потом начал:

— Как ни крути, а все живое неизбежно стремится к удовлетворению…

Нет, я далек от вульгарных биологизаторских теорий, удовлетворение может быть и от хорошо выполненной работы, и от того, что другому хорошо, и доходит порой до самопожертвования во имя идеи, всеобщего или же чьего-то персонального блага, — все это есть, но общей сути не меняет: бывает, что люди переносят жестокие пытки, не выдавая ближних, но это потому, что моральная боль предательства у НИХ — страшнее физической боли. Все в конечном итоге стремится к удовлетворению, какова бы ни была его природа. Но… Что такое больше удовольствия? У вас, насколько мне известно, есть очень красивая подружка?

— Есть, — вспомнил, и просто-таки не смог не улыбнуться, — очень красивая.

— А… Простите, только сейчас понял, — вы ведь с ней… до того еще, как получили… новые возможности?

— Можно и так сказать. Но я до сих пор не могу понять, к чему вы все это? То, что вы сказали об удовлетворении, это, простите меня, не откровение. Это даже уже не банальность, это самоочевидная аксиома. Правда, я не формулировал ее для себя, но это только потому что не чувствовал ни малейшей необходимости.

— Так и сидел бы, если не чувствуешь! Отношение самое непосредственное… Вот, мы худо-бедно можем представить себе, как это — увеличить возможность мыслить, как это — стать умнее. Но вдумайся, что в нас есть то, ЧЕМ наслаждаются. Такой же, в конечном итоге орган, как то же ухо или глаз, и так же, как ограничена острота твоего зрения, есть физиологические пределы способности испытывать наслаждение. Ты не кривись, ты думай… Это, в конечном итоге, вопрос ЦЕЛИ, а значит — самое главное.

Потому что отсутствие стремлений в своем пределе — СТРОГОЕ определение не-жизни, не-движения. Когда ты вдумаешься в смысл слов: "большая способность к наслаждению", — то убедишься, что мысли тонут в этом, как в какой-нибудь проклятой проблеме космогонико-полубогословского толка… Ты никак не сможешь себе этого представить, потому что ВСЕ в твоей личности обусловлено существованием такого предела стремлений, а никак не наоборот. Все мысли, привычки, привязанности, память созданы и развиваются под имеющееся значение этого предела, и если бы возникла какая-то сила, способная его отодвинуть… Вся твоя прежняя личность неизбежно будет смолота в порошок, как…

— Как вся теория шахматной игры, если хоть чуть-чуть изменить хотя бы одно правило.

— Как была бы смолота в порошок любая вселенная, если бы изменилось значение одной из констант. А? Стремиться стать тем, кому не будет ни малейшего дела до тебя прежнего, — в чем тут отличие от самоубийства?

— Спасибо за поддержку. И ваш коан мне тоже оченно понравился.

— Не так быстро. Учти еще, что при всем при том — это единственный путь, потому что путь этот только в одну сторону, и ты на него уже стал.

— Ничего такого пока не чувствую.

— Да? А ты погляди на улицу, — он подошел к окну и отодвинул плотный ставень, и по непонятному фокусу открылся вид на бухту, и видны стали совершенно неподвижные, будто заколдованные, корабли среди беспорядочных волн, гребни которых достигали верхушек мачт, пена, как слюна бешеной собаки, светящаяся в таком же бешеном блеске молний, — это же самое творится как минимум в миллионе минимально-различимых альтернатив по обе стороны от нас, и все потому только, что ты чувствовал некую тягу, и стремился к чему-то такому. Ты сплел вместе такое количество маловероятных событий, что какая-нибудь в этом роде пакость просто не могла не произойти.

Он был слишком многословен, — или возбужден, и оттого говорил слишком много. Казалось мне, что он с трудом сдерживается от того, чтобы не начать потирать руки. Он сказал дело, но сам по себе все равно мне не понравился. Кроме того сказанное им по его же определению было для меня бесполезно. Мое неодобрение он почувствовал, или, может быть, просто увидел и потому принял вид глубокой задумчивости. Потом лицо его просияло:

— А! М-м… знаешь, что? Пожалуй, не все так безнадежно вблизи. Словами объяснить нельзя, взять и врезать тебе Безусловный Символ — не хочу брать на себя такой ответственности, а вот ежели на примере? Поймешь — так хорошо, а нет…

Я кивнул с видом такого пон-нятливого, но при этом скромного слушателя:

— Значит, — пока что и не нужно.

— Вот и ладно. Пойдем…

Путь наш во всяком случае лежал через входную дверь, и мы снова оказались под дождем, только дождь этот был неожиданно теплым, он шумел в кронах и наискось лупил по кронам деревьев, которых сроду и не росло на мысе Хай. Здесь в густом, парном тумане угадывались а поверху и виднелись настоящие заросли, заливаемые потоком теплого дождя, затопленные неровным туманом, насыщенные неожиданно-сильными и разнообразными запахами. Я насторожился и вдруг почувствовал, что шевельнул ухом в направлении какого-то шороха, и поразился этому своему собственному движению.

Оглянулся, — и прямо в лицо мне вместе с облаком густого смрада грянул чудовищный рев. Я не успел разглядеть его, потому что было не до того, и потом запомнил только это свое впечатление: олицетворение Смерти. Не тот символ ее, который давным-давно принят между мистиками и книжниками, не Костлявая Леди в клобуке, а настоящее: тусклый блеск громадных клыков в разверстой пасти, на расстоянии одного короткого броска или же нескольких моих, странно-коротких шагов. Никаких подробностей Ее лика, потому что достаточно этого Знака, понятного по крайней мере для всех обитателей суши. И я метнулся в страшном прыжке прочь и в сторону, и стремглав понесся сквозь влажные, мягкие, хрупкие от избытка сока заросли, а волосы дыбом стояли у меня на загривке, в крови и голове гудел неподвластный рассудку Ужас, и рассудку, вещи весьма условной, не было тут места, потому что, явив свой безусловный знак, за мной гналась без условная смерть. Что-то напрочь лишенное мистического флера или таинственности, а, наоборот, простое, как хруст костей на зубах, как десяток раскаленных когтей, вонзающихся во внутренности. Не страх — знак, заставляющий сделать все-таки выбор, а страх — приказ, который не обсуждают. Беги! Прочь, потому что тут не рассуждают. И это, и все дальнейшее я изложил человеческими словами по возвращении, припомнив и разобравшись в своих переживаниях. Тогда я не понимал и не рассуждал. Потом моя тактика бега по мелколесью и с резкой сменой направления, очевидно, принесла свои плоды и мой страшный преследователь потерял меня. Тут высокие деревья стояли реже, а низкие — чаще, и выглядели по-другому. Но не только они по-другому выглядели: Я ПО-ДРУГОМУ ВИДЕЛ. Туман здесь стелился низкими клубами, и ливень сменился изморосью. Не сказать, чтобы мое зрение ослабело, видел я по-прежнему далеко, но все видимое стало подобием рисунков, лишенных деталей реального образа, фотографии или же хорошего живописного полотна. Цветная графика, задний план мультфильма. Символ на дорожном знаке, когда не важны подробности и совершенно достаточно простого Узнавания, обличения немногого важного от всего прочего и равно-неважного. Цвета — были, только воспринимались они в /Графилон стандартного вида. Прим. ред./ аспекте. И с той стороны, откуда за мной погналась Смерть, раздался ровный, пронзительный, всепроникающий вопль, могучий, бесстрастный и угрожающий, как сирена воздушной тревоги, только такая сирена, которая возвещает конец света. Хрустнули хрупкие стволы деревьев с листьями-перьями, листьями-веерами, и с той стороны возник громадный, возвышающийся над туманом силуэт, движущийся с невероятной, уверенной ловкостью. Теперь мне не было нужды видеть крепкие, здоровые зубы Безусловной Смерти, потому что достаточно было видения этого темного силуэта, пары фаз его движений, — а я видел движущееся именно так, как будто снято на кинопленку не с двадцатью четырьмя, и не с двенадцатью даже, а с шестью кадрами в секунду, — и видение это включило механизм бегства во мне, как рычаг включает двигатель в автомобиле, совершенно не спрашивая, как это ему нравится, и не предпочел бы он какого-нибудь другого стиля поведения. Внешнее, не спрашивая моей воли, распоряжалось моими конкретными действиями, соединялось со мной просто напрямую, воедино при каждом случае, который считало важным. И я понесся снова, с необыкновенной силой и легкостью, то переставляя ноги, как привык делать это в своей прежней жизни, то без усилий меняя аллюр и прыгая боком вперед почти одновременно на двух ногах или вообще по-лягушачьи. Никакой усталости в обычном понимании тут не существовало вообще: это устройство было много проще, оно драпало, пока Силуэт присутствовал с одной из сторон и пока само оставалось живо, и останавливалось, когда сигнал переставал поступать, или когда бегство оказывалось не под силу, и оно в этом случае просто-напросто дохло. Так что бежалось хорошо, как никогда, и могу еще отметить великолепную реакцию, с которой я во время этой пробежки уворачивался от летящих навстречу стволов и ветвей. То, что заменяло страх, и что я могу назвать Императивным Страхом или "предужасом" хлестало меня, как ветер, состоящий из свистящих на лету метательных ножей, летящий параллельно земле ливень тяжелых тусклоблещущих клинков, так, что отдельные удары, при всей своей многочисленности, воспринимались порознь, и ветер этот нес меня, как ветер обычный гонит парусную лодку. И — постепенно начало проявляться то, что я впоследствии расценил как перегрев, образовалась равнодействующая из двух стремлений, одно из которых гнало меня "от" а другое "к", и благо еще, что направления эти совпадали. Скоро под ногами моими начал дробиться пленками и брызгами лучший и вожделенный источник прохлады, единственное спасение от перегрева — вода мелкого, сильно заросшего и очень обширного водоема, и мне стало труднее улавливать переходы от одного своего состояния к другому. Блаженный покой, невесомость и плотный, податливый Мир, без малейшего зазора прилегающий к телу. Что-то вроде серовато-белого светового верха. И вообще кругом ровная сероватая мгла, из которой то, что движется и поэтому только и может быть сколько-нибудь значимым, при необходимости ПОЯВЛЯЕТСЯ. И достаточно мне шевельнуться, чтобы мир двинулся вокруг меня, став важным и потому зримым. Но и здесь покой оказался недолгим, каленым стрекалом коснулось тела издалека дошедшее колебание, острое, быстрое, пронзительное, каждый следующее острие его было длиннее и вонзалось глубже, а это значило, что упругое и быстрое тело, от которого исходят острия волнения, стремительно приближается, и пора двигаться прочь, а потом пришел… запах? Это, пожалуй, было бы самым точным из имеющихся слов, но только запах этот слился с доносящимися издали толчками и изменил их: "то, с пути чего следует убраться" превратилось в "Трепещущую Смерть", лишая выбора и заставляя бежать, бежать, бежать… На одном из извивов моего бегства гонящий даже появился из серой мглы, прогонистым, длинным Знаком, который обозначал все ту же Безусловную Смерть ЗДЕСЬ. Потом, помню, свет еще как-то был, и было где-то, не могу пока сказать — где, мое представление о самой возможности видеть, память моя в форме /Схематизированный графилон. Прим. ред./несомненно присутствовала во всем этом, иначе я не смог бы ничего запомнить и потерял бы способность к дальнейшему движению через Обходимые Двери, даже пассивному, но сказать, что я ВИДЕЛ в обычном понимании этого слова, — ей-ей не могу. Именно здесь, если и не на месте назначения, неизбывном и вечном Поле Чудес в Стране Дураков, то где-то весьма близко к нему, начали проявляться парадоксальные вещи: окончательно потеряв способность хоть как-то вмещаться в пределах одной минимально-различимой альтернативы, личность моя расширилась. Поэтому с продолжающейся редукцией восприятия вновь возросла способность к интерпретации воспринятого: это был ад. Не наивно-огненный, навеянный горячечными галлюцинациями, а Страна Ночных Кошмаров, иной раз прорывающаяся у многих в виде боязни пауков-жуков-тараканов и прочей суставчатой живой машинерии, а у большинства — в виде так называемого "отвращения", как правило направленного на что-то полужидкое, слизистое, клейко-сочащееся мутной жижей. Так вот Там — я ощущал присутствие жгучего, хищного студня, слизистых пропастей, бездн всеразъедающей влаги с такой силой, что почти видел их. Отделенные, тончайшие струйки пищеварительных соков смрадным суховеем касались глубин моей личности непосредственно, без всех буферов, воздвигнутых человеческим организмом, дикая чаща смертоносных хитиновых шипов, когда всепоглощающий мир окружает со всех сторон, и нет выхода. Когда НЕИЗБЕЖНОСТЬ смерти через несколько десятков минут есть НОРМА жизни, и все твое ничтожное, случайное жизненное пространство окружено чудовищным числом ловушек и невообразимо, непредставимо мерзких тварей, что сплавляют в себе бесконечный ужас и нестерпимое отвращение, и сам ты, почти никак не выделимый из того, что не ты, являешься ничем не защищенной, открытой ареной для ужаса в химически-чистом виде, когда он даже не заставляет спасаться, а предупреждает: через столько-то вдохов ты будешь пожран. Некуда бежать, со всех сторон плотной стеной обступают черные Знаки отсутствия всякого "будет", ряды их смыкаются. Место Назначения, финиш, Последний Предел, за которым — что-то уже поглубже, чем смерть. Но пока ряды не сомкнулись, до меня донесся иной призыв, и его тоже никак не интересовала моя воля, он просто требовал отдать тот долг, который обязано до смерти отдать все живое. Для меня, кажется, уже не существовало направления: здесь летящий в мире Зов сильнее, а здесь слабее, а я сделан так, что не могу не двигаться на этот зов. Впервые за все это страшное безразмерное время — не бегство. Стремление. Где-то, прорвав сочную, многозначительную плоть, в мир явилось яйцо, и сопроводившие его в путь соки разнесли эту весть. Если ты готов, то отдай свое семя, это твой путь в обход Знаков Последнего Предела, в конечном итоге — единственный путь из замкнутого смертью кольца, это не меняется, только движение в сторону Зова становилось в течение миллиардов лет все более сложным. Движение мое поначалу было медленным, но быстро набрало ход. Я — всплывал все стремительнее, натянутая до предела суть моя все-таки выдержала, и теперь со всем проворством сокращающегося резинового жгута вытягивала за собой все остальное. За широкими окнами во всей красе стоял полдень, на идеально чистом полу светились и мерцали радужными искрами драгоценные белые шкуры, полотнища Эманации, струясь и потрескивая, здесь были сложены в пологие кресло самой изысканной формы. Я ощутил себя стоящим рядом с одним из этих кресел, до ослепительного восторга знакомая рука придерживала меня, обнимая сзади, а пониже левого плеча я чувствовал ни с чем не сравнимую плотную нежность Мушкиной груди. Проводничок, наставничек мой, находился прямо передо мной в двух шагах и при всей своей закалке все-таки глядел, сука, в сторону и отчасти вниз. Я был мокрым насквозь и липким от заливавшего меня смертного пота, чувствовал себя невообразимо грязным, и внутри у меня все дрожало, но уже поднималась злость понимания, а потому все эти обстоятельства не были очень важными. Тем более, все это было достаточно легко исправить. Мушкино высказывание я начал понимать не с самого начала.

— Рекорд, значит, решил поставить? Сделать то, чего сроду никогда не было? Честолюбец ты, дядя.

— Меня, деточка, тоже можно понять. Соблазн, понимаешь, слишком был велик… Ведь это совершенно невозможным считалось, по определению, — а тут такой случай… Ну как было не попробовать?

— Ага, а такое понятие, как "подлость", на вашем уровне, насколько я понимаю, окончательно теряет всякий смысл?

— Только без моральных проповедей, ладно? Зря иронизируешь, потому что оно в данных обстоятельствах ДЕЙСТВИТЕЛЬНО бессмысленно. Понимаешь? Не имеет смысла. Потому как ЧТО можно назвать подлостью по отношению к личности, которой НЕЛЬЗЯ причинить вреда? Никакого, в том числе того, что в плоскостях называется "моральным". Это все равно, что писать друг о друге гадости с тем, чтобы никто и никогда не увидел написанного. Нет скверных поступков там, где нет и не может быть никакого вреда, подобные нам "веретена", столкнувшись друг с другом, как правило, этого даже не замечают… Только ему, видите ли, понадобилось найти… Вот и нашел соответственно, и нечего тут обижаться, все вполне закономерно…

— А… остальные?

— Кого это ты имеешь ввиду? "Блинов", совершенно не связанных друг с другом? Прости меня, но мораль по отношению к ним, это мораль по отношению к собственноручно намазанному за-пару-минут-всего-пару-минут-назад-между-делом рисунку. К пешке в партии, которую играешь сам с собой. К литературному герою. Я предвижу, что когда-нибудь ваш туристический подход изживет себя, и вы перестанете искать гармонию, райские места и беспорочную красоту. Вам захочется Душераздирающего, страстей, а страсти — возможны только и исключительно только, как порождение дисгармонии, как горячая кровь, хлещущая из разорванной плоти бытия, звон, издаваемый осколками вдребезги разбитых жизней. Правильное — просто, красота, как и истина — единственна, а вот причудливых изгибов дисгармоничного возможно поистине бесконечное число, интересно же, на какие осколки разлетится какая-нибудь хорошенькая игрушечка, если ее, к тому же, и не жалко? Цивилизация, сокрушенная приблудным астероидом, — но непременно так, чтобы пришибло все-таки не всех. Романтичная недотрога, проданная в публичный дом на предмет, скажем, анального секса. Распад империи, но обязательно так, чтобы с одной стороны — вроде бы как ни с того, ни с сего, а с другой — чтобы загнивание было ра-аскочным… Война, — но такая, чтобы, значит, инициатива переходила из рук в руки много-много раз, и совсем вроде бы побежденные вдруг, под оч-чень логичным соусом, воскресают, и вот уже согнуты их торжествовавшие супостаты. Не встречались ни с чем подобным, а? Вы из любопытства захотите посмотреть что будет, если, к примеру, вот ето — да поменять на во-он енто, как когда-то из любопытства заглядывали в конец книжек, но при чем тут какая-то мораль? Где ей тут найдется место?

На протяжении всего этого времени я только слушал их разговор, приходил в себя и во всяком случае помалкивал. Вспышка ослепляющей злости, слава богу, миновала без внешних проявлений, и теперь ярость моя горела ровным, прозрачным, гудящим огнем. Я поднял голову и процитировал: "По мере того же, как Нечистый дух непреодолимой Божьей волей вздымался ввысь и все ближе к источнику всякого Света и всякой Благодати, его одолевали все более сильные корчи. Он закрывал глаза и прятал их от света, изгибаясь. Тело его как бы обгорело и оплыло. Когда же бес был подъят и еще выше, глаза его лопнули и вытекли, а потом не выдержало и все существо его, в конце концов совершенно превращенное во прах…" — Точно не помню, но, кажется, дальше там было что-то о том, что: "…сама Благодать не во благо тем, чей удел пребывать в седалище у Сатаны. Всеблагий в бесконечном милосердии своем не отвергает, разумеется, не только грешников, но и самих Адских Духов во главе с Повелителем их, но всякий дух отыскивает место свое сообразно природе своей, и отвергающий Благодать соответственно этому как можно дальше бежит ее, оказываясь в чертогах вечной погибели". Насчет седалища Сатаны — сильно сказано, правда?

Он прервал свои соловьиные рулады и зыркнул на меня так, что я бы, наверное, перепугался, не произойди всего предшествующего.

— Ты это к чему?

— Не знаю, — я старательно пожал плечами, — наверное, — так просто. Пока я слушал вашу компетентную и эмоциональную речь, нет-нет — да ловил себя на предательской мысли: а не выдаете ли вы за суть вещей собственную свою тягу к тому, что называется Цветами Зла? К эстетически-совершенным и причудливым бедствиям? Мне приходилось слышать о таких, кого подобное привлекает, как запах падали — гиену. Так нет ли здесь, — вы только поймите меня правильно, — чего-нибудь подобного?

— Нет ни добра, ни зла для игрушек. Нет ни добра, ни зла в игре. Когда до тебя дойдет эта простейшая мысль? Ведь все варианты того, что ты так красиво назвал Цветами Зла, — спасибо тебе, — все равно в некотором роде существует, присутствуешь ли ты при сем или нет, знаешь об этом, или нет… Ведь это же совершенно бесспорно!

— Не знаю, — я опять пожал плечами, почувствовав, что мое бесстрастное умничанье выводит его из себя, — более того, — знать не могу. Принципиально. То, чего я вообще никак не знаю, в некотором роде и не существует. Увы! А насчет игрушек… Вот мне тут ни с того, ни с сего в голову пришло: а что на свете — не игра? Когда в шахматы играют два гроссмейстера, получается произведение искусства. Понимаете? Я к тому, что до игры ее не было, этой партии, они оба были меньше ровно на эту партию. В результате этой игры она возникла, как некая сущность и обрела уже собственное существование. Любой творец из истинных играет с равнодушной реальностью, и эта игра извлекает из абсолютного небытия — небывалое. Да, чуть не забыл, путь мужчины и женщины, достойных каждый — своего высокого звания, друг к другу, тоже называется любовной игрой, и речь тут идет не только о постельных изысках. В результате получается новая сущность, которую прежде по наивности именовали душой, — а вы, если не ошибаюсь, именно ее именуете "блином"? И неизменно, если играет с камнем, со словами, с кистью или с другим человеком мастер — получается новая сущность, а если за то же самое берется…

Тут Мушка меня перебила, подсказав самым что ни на есть любезным и проникновенным тоном, певуче:

— Дерьмо. В таких случаях тоже почему-то непременно получается дерьмо.

Все-таки, что ни говори, — а мы уже пара сплоченная. Одна сатана. Я развел руками:

— После того, что произошло, не могу спорить со своей подругой. Могу только соглашаться, — и, повернувшись к нему спиной, я поцеловал ее в губы, так, словно его тут и не было, — у-у… С-счастье мое! И что бы я без тебя делал?

Он скривил губы:

— Ты еще увидишь, если захочешь, как она в тысячах разных обликов тысячи раз изменит тебе с тысячами мужчин, женщин и животных, я вижу это так же ясно, как вас сейчас, и поэтому я смеюсь, глядя, как вы нежничаете. Но отчасти ты прав: вряд ли конечно, но все-таки, может быть, без ее решительного и остроумного вмешательства ты, умник, так и застрял бы в этом самом седалище…

— Я не склонен ее переоценивать. Я склонен ее недооценивать. И знаете — почему? Потому что она бесценна и неоценима. Вот ежели бы вы — да были бы честным человеком, то непременно со мной согласились бы… Но это к слову. Как вы, безусловно, понимаете, больше ваш номер, равно как и все, ему подобные, не пройдет, — он, облизав сухие губы, мимолетно кивнул, — так скажите просто так, — почему? Я не слышал предшествующего разговора, догадываюсь конечно, но все-таки?

— А дело в том, мой любезный, что ты чуть ли не целиком собрался в считанных альтернативах, все твои ноуны были наперечет и во всяком случае хорошо достижимы… Говорю же — соблазн был велик, никогда не видел, чтобы так компактно держались. Только Вениамин, но он особая статья… Дикая, никогда больше не повторявшаяся комбинация зверя, беспощадного дикаря и человека, цивилизованного отнюдь не поверхностно. До него только к старости дошло, ЧТО он, по сути, делает…

По тому, как Мушка, которую я обнимал за плечи, стала, играючи, откидываться на мою руку, я понял, что сей мудрец ей надоел, и она сейчас что-нибудь отмочит, поэтому предупредил ее:

— А вам, значит, с самого начала все было ясно? Кажется мне, по вашему неподражаемому презрению к "блинам" судя, что вам кто-то другой показал доступ к Обходимым Дверям и открыл первые из них. Ей-богу это заметно…

Как говорится: "В глазах его что-то мигнуло." — и он заткнулся. Кажется, что было ему все-таки как-то неловко. И впрямь, наверное, с непривычки тяжело говорить с человеком, которого только что пытался загнать в слизистый, жгучий, зловонный, безмозглый ад без всякой надежды из него хоть когда-нибудь выбраться. И стало мне интересно, чего может стесняться такой вот тип, попытки совершить подлость, или же того, что подлость эта не удалась? Тут он повернулся к Мушке:

— Учтите, милочка, приятель ваш — страшный человек. Такие возможности — и в таком дурацком возрасте. Любая злонамеренность покажется ерундой по сравнению с развесистой глупостью такого вот юноши…

— Простите, дяденька, — перебила его она, подпустив к голосу эдакой страстной хрипотцы, — мы вам, наверное, надоели. Кроме того мы тоже спешим, потому что я т-так соскучилась… Аж между ног мокро. Так что, ей-богу, — он мне больше нужен.

Глаза у нее опять были лютыми и желтыми, как у какой-то обобщенной хищной кошки, чего-то половчее, поковарнее, поопаснее любого леопарда. С известных пор она вообще изменилась разительно, но не исказившись, а словно бы именно что обретя свой истинный облик, как бабочка, наконец, вышедшая из куколки. Он некоторое время молча глядел в эти глаза, а потом буркнул:

— Тебе будет легче. Стихийная натура, не ведающая греха, поскольку не ведает и сомнений.

— Тем не менее, как человек справедливый, вынужден вас поблагодарить за науку. Экскурсия получилась оч-чень познавательной, а кроме того вы навели нас на ряд интересных идей парного, так сказать, разряда… Некоторые из них я рассчитываю воплотить прямо в ближайшее время. Раскланяемся, но обниматься на прощание не будем. Удивительно однако же, — искал кого-то, способного разрешить мои сомнения, а встретил мелкого, но безжалостного пакостника, причем совершенно бескорыстного. Своего рода альтруизм навыворот. Печально однако, сударь, что своровать можно даже Доступ, а вы все-таки вор. Очень на то похоже.

— Вот как? Не буду ничего доказывать, было бы кому… Но на прощание все-таки скажу про другую сторону… Про прекраснодушных мудрецов, вытаскивающих на свет божий страшные сокровища, и забывающих положить их ХОРОШО, и они остаются лежащими ПЛОХО, про основоположничков, в неизреченной своей мудрости забывающих, что люди бывают разными, и не ко всем следует поворачиваться спиной. Он всю жизнь добывал, пробирался-карабкался, а некто другой увидел, сообразил, и воспользовался, — кто из них умнее? А сам ты? Пришел, нарисовался, слюни пустил… Хоть бы подумал, — кому ты нужен, просвещать тебя? Но это ладно, это полбеды… Куда страшнее, разумеется, с твоих же собственных позиций, — те, которые преподносят всесокрушающие дары каким-нибудь несчастным за то только, что они несчастные… Или притворяются несчастными. Вот уж глупее и опаснее этого вообще ничего нет. Глупость есть грех, страшный грех, и грех смертный тем более, чем с более серьезными вещами приходится иметь дело.

— А-а-а… Следуя вашему совету, делаю вывод: помимо чисто-научного интереса, стремления к рекордам и естественного недовольства тем, что вашу милость побеспокоили, имело место, так сказать, нечто вроде личной просьбы: мол, ежели встретите такого-то, и представится случай, и ежели вам не будет слишком трудно, то устройте ему веселую жизнь. А того лучше — отсутствие таковой. Чтобы, значит, на себе убедился, что ни одно доброе дело безнаказанным все-таки не остается. Считайте, что просьбу выполнили. Вот только, — прошу покорно простить, — выводы будут несколько отличные от тех, на которые вы рассчитывали. Все верно?

Он смотрел на меня и молчал.

— То, что вы сейчас делаете, имеет свое название: "Мы не подтверждаем и не отрицаем. Тоже тактика. Ну и на здоровье. Saрienti, как говорится, satis. Продолжайте вербовать добровольцев и всех вам благ.

Когда мы выгнали его на хрен и проветрили помещение, Мушка спросила:

— Ты что, правда его разыскивал? То-то я гляжу…

— Правда.

— И зачем тебе понадобился этот болван?

— Думал услыхать от него что-нибудь умное, полезное и душеспасительное.

— Меня бы спросил. Я бы тебе сказала, что ты самый умный, и всегда сообразишь, как поступить. Что ты самый добрый, и никогда не сделаешь ничего особенно плохого. Что не нужно выдумывать себе каких-то проблем, пока они не возникли, а жить нужно, как хочется.

— Ты понимаешь, что он в чем-то прав? Что-то очень скверное можно вытворить без злого умысла, просто по глупости или даже по элементарной безалаберности. Даже из жалости и желания сделать человеку хорошо. Кажется, со мной как раз так и получилось.

— Нет. Я в это просто не верю, значит, этого и нет. Ты подумай, и сам увидишь, что ошибаешься. Ты поживи, и увидишь, убедишься сам. Если уж ты решил, что поступаешь правильно, если не мог по-другому, если у тебя именно этого просило сердце, то дело это в конце концов обернется к добру. Не спорь со мной, ничего не хочу слушать, я все равно права. Ну не хмурься, а то у тебя морщинки будут…

А вот попробуй тут поспорь, если тебя после каждой формулировочки целуют и потихоньку, в самой что ни на есть коварной манере тормошат, и прижимаются к организму всякими местами. Лично я пас. И, что характерно, философию всяческую тоже отбивает напрочь. А потом, в перерыве, когда мы улеглись рядом, глядя в потолок, и переплелись хвостами, она неожиданно сказала:

— Ты только обещай не психовать и вообще… Понимаешь, сегодня пробовали не только с тобой…

"Нового знакомого ее звали Тимофей, и был он истинным, чистокровным представителем рода Птиц. И еще, в свои шестнадцать лет, завзятым любителем Крылатых, как даже и в середине двадцатого века среди европейской аристократии (равно как и среди богатейших бизнесменов, скажем, Техаса) существовали и существуют завзятые лошадники, а среди неформальной молодежи — фанатичные любители и знатоки мотоциклов. Внешность незнакомки поразила его в самое сердце; вообще со времен достопамятного посещения Гнезда она вдруг заметила, что на нее как-то вдруг, сразу стали обращать внимание мужчины самого разного возраста. И на улице оборачивались, и по-всякому знакомиться пробовали, и поголовно выглядели при этом страшно глупо. Тут случай был куда более серьезный: помимо внешности, она оказалась для него идеальным слушателем. То есть таким, о котором можно только мечтать: она не меньше, чем он, интересовалась Крылатыми и была при этом новообращенной, внимавшей его словам (весьма, надо сказать, компетентным), как некоему откровению. Да будь она при этом хоть крокодилом в юбке! Таким образом, она из его бесконечного монолога почерпнула массу полезных сведений, и в их числе аксиому, согласно которой Настоящего Летуна можно было усадить в стандартную машину только, разве что, в бессознательном состоянии. Настоящий — сам запрограммирует матрикатор, да, и сам место подберет для посадки, и никаких ростовых бассейнов, а главное, дождавшись, положив массу трудов, иметь силу и мужество уничтожить Крылатого, если он не будет удовлетворять всем твоим требованиям, да, и все начать снова. Тогда это будет вещь, а все остальное — кон-няги, в самом лучшем случае, лыжи нетесаные и не от той ноги. Да на, попробуй, сама убедишься… Кто его знает, что думал по этому поводу Тимофеев папаша, но недовольства, во всяком случае, не высказал. Он, поглаживая роскошную, густую, желтовато-белую бороду, глянул на Мушку, на отпрыска, снова на девушку, явно прикидывая мно-ого самых разнообразных обстоятельств, и… не высказал. Невзирая на рекламу, Мушке не показалось, что Тимофеев "Фотбит" так уж разительно превосходил ее Гешу, зато там была масса всяческих наворотов, штучек и атрибутиков, которые, ничего не по существу не меняя, были, как она поняла, жутко модными, вроде цепочек на клешах. Среди всего прочего в этом роде тут присутствовал в том числе и метатель: чин по чину, спаренный, на том же принципе работающий, что и ружьецо, которое она держала в руках тогда, в Перстне. Разница состояла в том, что здесь восьмиграммовые пули сигарообразной формы в активной оболочке типа "суперслик" обретали относительную скорость порядка сотни километров в секунду, даже и при этом оставляли за собой огненный след и, разумеется, не нуждались в заряде. Тут не важны были уже такие привходящие обстоятельства, как относительная прочность вечно спорящих между собой Брони и Снаряда, и, аки Голая Правда, обнажалась суть процесса: просто-напросто сорок мегаджоулей, выделяющихся на площади менее половины квадратного сантиметра поверхности мишени у дульного среза. И — не настолько уж меньшую энергию на довольно значительном удалении от него. Этого не выдерживали никакие материалы, включая бездефектные. Короткий, страшный взрыв, и труднопредсказуемое перераспределение энергии по линиям наименьшего сопротивления. Официально установка таких вот штук на геминерах не одобрялась, но оружие на Земле Лагеря настолько никому не было нужно, настолько никогда и ни при каких обстоятельствах, никакое! — в последние полтора века не применялось, что мода эта и не запрещалась. Пусть молодежь развлекается. Посмотрев, КАК она пилотирует, тонкие ценители только развели руками: в стиле ее проглядывало что-то жутковато-неукоснительное, но придраться к нему не смог бы даже самый придирчивый инструктор. А, поскольку в последнее время ей стало недостаточно одного неба, "Фотбит" очень скоро оказался над каким-то зеленым побережьем теплой страны неизвестно где.

Похоже только, что тут ее ждали и буквально спустя пять минут набросились на геминер, не пытаясь вступить в переговоры и предложить сдаться. Вряд ли дело состояло в том, что связаться с ней просто не смогли, потому что само знакомство началось с пуска ракет "воздух-воздух", и потом только, когда Интегральный Детектор Пространственной Обстановки как на тарелочке выдал ей приближающиеся снаряды, а она попросту, без изысков прыгнула на шесть километров вверх по вертикали, три реактивных истребителя сами вползли в детект-зону, снова отыскали ее и продолжили атаку. Геминер мог бы уйти от них, как от стоячих, в любую сторону. Она, кроме того, запросто могла бы выбрать какую-нибудь из Альтернатив, где атаки нет. Но новобращенному пилоту геминеров стало интересно, и она решила вступить в игру. От того, что она творила в ходе пилотажа, неизвестным воякам впору было завыть, пустить из пасти пену и взбеситься: молниеносные, короткие рывки в любую сторону, чередуемые с неподвижным зависанием в небе на манер Фата-Морганы срывали любые попытки атаки и вообще делали их безнадежными, а сами по себе напоминали ночной кошмар летчика-истребителя. Но неизвестные были исполнены решимости все-таки непременно ее убить и с достойным лучшего применения упорством продолжали атаку. И тогда она взбесилась неожиданно для себя самой. Компьютер "Фотбита", как и всех аналогичных машин собственной разработки Земли Лагеря, состоял из дисплея с переменным объемом изображения, и немудрященького с виду "якоря", который и удерживал Расширение, пребывавшее в высокостабильном мире. Такой машине ничего не стоило обеспечить обыкновенную неподвижность относительно любого из крутящих фигуры высшего пилотажа истребителей. Вы так уж хотите войны? Нет, вы ув-верены, что настаиваете? Ладно, будь по-вашему. Фиксация залп, маленькая пулька, попав в цель, превращается в ослепительно сверкающий плазменный шар, крыло истребителя исчезает, как срезанное бритвой. Подбитая машина начинает вертеться, как веретено, кувыркается в самом стремительном движении, а потом вдруг разлетается в клочья. Залп — и второй истребитель вдруг вспыхивает весь сразу и превращается в огненный шар. Залп, — и в кабине последней машины, зависшей в немыслимом маневре, вспыхивает ослепительное пламя, а сама она неуклюже валится вниз. Как и следовало ожидать, — избиение, другой сценарий был совершенно невозможен, но кто-то все-таки попытался. Кто-то просто так, на всякий случай, ни на что особенно не рассчитывая, отследил ее и постарался, насколько можно, ее убить. Ничего не вышло, ничего и не могло выйти. Это была попытка с заведомо-негодными средствами, и несчастных пилотов отправили попросту на убой, но кто-то попробовал, и имел для этого достаточно возможностей. Следовало во всяком случае проявить осторожность, потому что кто его знает, что там может быть припасено у неизвестного доброжелателя с такими широкими возможностями? И нет нужды, что она подстраховалась, распределив ноунов по значительному числу альтернатив, все равно неприятно, не привыкла она даже к частной и обратимой смерти, не жаждет пока что такого опыта ее сущность. Таким образом она рванула обратно и быстрее поросячьего визга оказалась в районе Горы на Земле Лагеря, и, между прочим, вовремя оказалась, потому что тут же решила выяснить, где находится его милость, и выяснила, и запаниковала, и вытащила его, горюшко непутевое. Тимофей, увидав запись происшедшего, аж взвыл от злобы и зависти, и если она понимает что-нибудь в людях, то готовит карательную экспедицию, и скоро где-то бог знает — где какой-нибудь ночью вспыхнет адским пламенем некая непоименованная авиабаза, а чем люди виноваты…"

Я сам не заметил, как оказался на ногах, а она потом рассказывала, что у меня было страшное, как у припадочного, стянутое судорогой лицо, и я секунд десять порывался куда-то такое, чтобы кого-нибудь убить. Уже потом, когда я опомнился, она между прочим сказала:

— Ты уж пожалуйста никого не убивай, "блины" там или не "блины… Тебе самому дороже обойдется, ты это, если что, мне оставь.

Это она права была. К сожалению то, что я натворил, необратимо, — по крайней мере, — на пути войны и неукоснительного искоренения. Будем жить, как живется, и пусть по крайней мере в нашем присутствии все цветет, и пусть этого присутствия будет как можно больше.

Нам некуда деться от собственного тела со всеми присущими ему достоинствами и недостатками, с данными всем здоровым людям возможностями его. Точно так же никуда не денешься от того, что буквально ВСЕ эти возможности можно считать познавательными возможностями: некогда, и было это совсем не так уж давно, и расстояния и вес предметов определялся способностью человека преодолевать то и другое. Одному — близко, а другому — недоступная даль, и это в самом деле, по-настоящему. Расстояние, как функция физической силы человека. Положение это, разумеется, нельзя назвать трагическим, но оно, безусловно, драматично: человек в процессе познания НЕ МОЖЕТ обойтись без посредничества собственного тела, как инструмента познания, и, как всякому инструменту, ему присуща своя мера аберрации. Часть этих аберраций присуща отдельным людям, часть тем или иным группам людей, вроде отдельных наций или цивилизаций, часть — присуща человечеству, как виду, и коррекция в данном случае возможна, увы, только при взгляде извне. Мало этого, существуют особенности поведения, которым дети обучаются от родителей, но при этом такие, что родители НЕ МОГУТ НЕ ОБУЧИТЬ им свое потомство, задавая, таким образом, новые рамки человеческой способности к познанию, и только немногие, ценой колоссальных усилий способны выйти за эти жесткие границы, в той или иной мере раздвинуть их. Здесь мы сталкиваемся с извечным противоречием: уже имеющиеся возможности, навыки, знания, позволяют выжить и в той или иной мере процветать в существующих условиях, но тяжким грузом, как пушечное ядро на ногах каторжника, виснут на нас при любых попытках из этих условий выйти.

У всех вещей, сколько ни есть их на свете, имя является неотъемлемым атрибутом в той мере, в которой вещи эти соприкасаются с человечеством, потому что вне имен нет общения и любое людское сообщество рассыпается, как куча песку. Замкнутость мышления на именах и системах имен есть неизбежная дань, которую человечество платит самой возможности вербального общения, потому что однажды дав имя вещи, однажды условившись, что ЭТО — называется именно так, люди помещают это имя среди имен, создают отношение нового имени со всеми прежними, и через короткое время отношение между именами неизбежно начинает восприниматься, как отношение между предметами. И если вещи по заблуждению или же по злому умыслу дано ложное имя, у всех, кто слыхал его, сложится то представление, которое будет в той или иной мере ложным. Человек может на собственном опыте выяснить, как обстоят дела на самом деле, но для того, чтобы быть понятым, в жертву понятности будет пользоваться ложным именем и тем распространять ложь, и это будет продолжаться до тех пор, пока имя не сотрется, потеряв изначальный смысл и слившись с тем, что оно действительно обозначает. Процесс не быстр и не легок даже для отдельных имен, но положение многократно усугубляется, когда речь заходит о целых системах подпирающих, обуславливающих друг друга, замкнутых друг на друга имен. Когда на те или иные темы в пределах данной системы имен НЕВОЗМОЖНО сказать иную правду, нежели та, для которой предназначали ее именитые или же вовсе безымянные составители. Примеры у всех на виду, но не осознаются таковыми, и это парадоксальным образом только подтверждает справедливость сказанного. Попробуйте на любом европейском языке описать такую прекрасную, необходимую и ценную вещь, как физическая любовь: у вас получится либо похабщина, у иных литераторов включающая в том числе то, что называется площадной руганью, либо лишенное какого-либо эмоционального содержание описание физиологического процесса в терминах этакого медико-околонаучно-прилатиненного плана, либо манерная жвачка, невнятная и запутанная от слащавых иносказаний, — возьмите любой дамский любовный роман, убедитесь сами. На протяжении веков патроната христианской церкви, и, опосредовано, христианской морали, из всех этих языков способность такого рода описания была СТИХИЙНО но и вполне ЦЕЛЕНАПРАВЛЕННО вынута, демонтирована, а какой-либо возврат к корням совершенно невозможен, потому что некогда бывшее — осталось в прошлом, и стало либо совершенно непонятным, либо приобрело значение вульгаризмов, и заслуженно, поскольку оставалось неизменным, когда остальные группы имен развивались и приобретали новые оттенки. Другой широко распространенный пример — это всякого рода "канцеляриты" всех народов и эпох, относя сюда же близкие по назначению эпистолярные жанры сословных обществ и "газетный" стиль в странах с тоталитарным режимом. В рамках ПРЕДНАЗНАЧЕННОГО для этого набора имен и формул (а это именно формулы, закосневшие и вовсе не обозначающие слов, из которых состоят: чего стоит хотя бы пресловутое "милостивый государь" — по отношению к человеку, которому предполагается дать пощечину) НЕВОЗМОЖНО сказать ничего иного, потому что это будет либо не понято, либо не принято. В этом случае в системе слов совершенно отчетливо отражена иерархическая конструкция всех и всяческих канцелярий, вовсе не нуждающихся в какой-либо правде кроме той, что "для служебного использования". В качестве примера предельного развития таких тенденций можно привести описанный Оруэллом "новояз", на котором супротив режима сказать что-либо попросту невозможно. Тенденция эта, таким образом, была замечена достаточно давно, но в данном случае речь идет не о тенденции, а о том только, что явление "лингвистической аберрации" носит универсальный характер: если и не все, то большинство наших представлений носит отпечаток особенностей мышления тех, кто во времена оны создавал систему имен для описания того, что в реальности проявило себя, может быть, только сегодня. Слова громоздятся на слова, соединяются со словами, слова цепляются за слова и то, что какой-то камень был уложен неправильно, становится видно потом, когда заметной становится кривизна всей стенки, и безнадежно опаздывают попытки что-либо исправить. А ведь мы, став "животными общественными", мыслим в значительной мере тоже словами! В наших умах, в наших душах так или иначе нагроможденные постройки из ЧЬИХ-ТО слов становятся НАШИМИ мыслями, заставляя нас понимать — так, чувствовать — так, действовать так, а не иначе. В нашем собственном мозгу помимо нашей души под видом систем имен обитают, по сути, осколки душ всех безымянных составителей общепонятного языка. Так вирусы из числа не самых одиозных живут себе в клетке и особо не хамят.

Вы можете спросить: причем тут демонология? Вопрос этот требует развернутого ответа. Разумеется, он в первую очередь зависит от того, что мы понимаем под словом "демон". Согласитесь, что понимание этого термина в эмоциональном плане отличимо от понимания термина "дьявол". Любой дьявол — это заведомое зло, агрессивное, одушевленное, нередко яростное и, как правило, заключенное в уродливую оболочку. Демон это, конечно, тоже дух, но имя это традиционно используют для обозначения не зависящего от нашей воли сложного явления, обладающего значительным своеобразием. Таков был демон Сократа, который помимо его воли подсказывал ему те или иные поступки (правильные!), таков был демон Максвелла, что выполнял определенную работу против термодинамических процессов. Демон — не обязательно зло, это просто более или менее сложная сущность со своим характером, и если можно сказать: "Демон Максвелла" — то в ответ на слова: "Дьявол Максвелла" поневоле задумаешься: а чего такого плохого он сделал? Из одних и тех же букв можно составить похабное ругательство и "Потерянный Рай", донос на соседа и инструкцию по оспопрививанию. Из тех же нуклеотидов, из которых состоит наш геном, состоят вирусные кодоны, ТЕ ЖЕ знаки переставлены в другом порядке, — всего лишь. Точно так же обстоит дело с деструктивными компьютерными программами, заполняющими информационные сети своими последовательностями, и разрушающими все прочие, и не даром их по аналогии назвали "компьютерными вирусами". Мы можем сказать в самом общем плане: демон это какое-то соотношение, возникшее вполне случайно, но, возникнув, способное поддерживать себя само, быть важным исходным условием дальнейшего собственного существования. Характерным примером демонов могут служить всякого рода "фирменные" ветры: есть некая местность со своими особенностями, и при возникновении определенных условий возникает какой-нибудь "тайфун" или "бора" каждый со своим особым, отличным от всех других характером. Только в одном месте возникает пресловутый "Мальстрем", и в этом месте он присутствует не все время, зато повторяется в деталях. Все сущее дано нам только и исключительно только в соотношениях, ряд характерных соотношений непрерывен и, начинаясь Мировыми Константами, продолжаясь какое-то время "простыми формами" заканчивается (из известного нам) человеческой душой. Не пытаясь ввести какие-то строгие границы, скажем, что место всякого рода демонов в этом ряду лежит между простыми формами и истинными духами, обладающими самосознанием. Обыденное, будь оно трижды необъяснимо, не задерживает на себе нашего внимания, не кажется сколько-нибудь таинственным и, соответственно, не вызывает вопросов, поэтому редкие и сравнительно маловажные примеры "демоничности" кажутся нам единственными в своем роде, тогда как на самом деле демоничность, носящая в среднем нейтральный (не добро и не зло) характер, является и почти ВСЕОБЪЕМЛЮЩЕЙ. Сравнительно-сложными примерами могут служить ВСЕ биохимические циклы, замыкающиеся в одном или же многих организмах, но слова, привычные нам всем слова тоже носят "заряд" демоничности, пусть и более простой. ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ звуков или знаков, которой УСЛОВИЛИСЬ придать определенный СМЫСЛ и которая благодаря этому постоянно ВОСПРОИЗВОДИТСЯ. Постоянная воспроизводимость в определенных условиях можно считать практически определяющим признаком и свойством "демона", "демоничностью" В ЧИСТОМ ВИДЕ. Слова, одинаковые для всех, понимающих язык неизбежно содержат элемент чуждости для каждой самостоятельной человеческой души, как до определенной степени чуждой для организма женщины является плацента, соединяющая его с совершенно чуждым организмом родного ее ребенка. Они существуют на том же субстрате человеческого мозга, что и сознание, но не совпадают с ним, не могут совпадать, поскольку структура их задана извне, и задана достаточно жестко, а в ходе реального или же планируемого общения должны находиться "вне" сознания, чтобы контролироваться им. Душе любого человек навязано общество гораздо более простых сущностей, характер которых зачастую носит следы произвола других людей, обычно — давно умерших, живших в совсем других условиях, давно, может быть, исчезнувших. Независимость нашего духа НЕИЗБЕЖНО носит относительный и кажущийся характер, мы — рабы абсолютной, жизненной необходимости общения, и уже поэтому — рабы давно ушедших поколений, навязавших нам кривую линзу стихийного языка, языка — исказителя передаваемой мысли, языка — ограничителя смысла, языка — зашоривателя. Тут, в основном, не было злого умысла. Еще реже случается осознанный злой умысел. ПРОСТО демоны, без негативной или позитивной окраски этого термина. Вот только, — если не все демоны есть дьяволы, то все дьяволы (кроме, может быть, самого Отца Зла, существования которого мы не будем ни подтверждать, ни оспаривать: скажем, — по описанию он — истинный Дух, обладающий самосознанием и целями) есть демоны. Свои дьяволы могут быть и часто бывают среди сущностей, "присоседившихся" к сознанию в "собственном" ее мозгу; безусловно не все они имеют единственной причиной слова, но можно утверждать, что без слов при их возникновении тоже почти никогда не обходится, слова почти всегда — важные части собственной конструкции дьявола, овладевающего человеком и заставляющего его совершать бессмысленные, вредные, чудовищные порой поступки, начиная от привычного всем алкоголизма, через сложные эквиваленты эпилептических припадков, когда человек, вдруг выпав из течения индивидуального времени, творит порой бог знает что, а потом ничего не помнит, и кончая случаями истинной одержимости, когда в том же теле, том же мозгу по той или иной причине возникала вторая душа, со своими целями, как правило — более примитивная, и очень часто — злобная. Более того в последнее время возникли технологии, образующие такого рода дьяволов в человеческом мозгу: то, что называется "кодированием", когда при определенных условиях человек вдруг совершает действия, совершенно чуждые его натуре. Это может быть что-то простое, вроде случаев неконтролируемого стремления к самоубийству при произнесении определенного пароля, и кончая "подселением" практически второй натуры, по ночам творящей всякого рода чудеса, о которых ничего не ведает "дневная" личность. У людей, у целых групп людей, у народов и наций структура языка и условия жизни не так уж редко формируют "демонов", являющихся "недо-дьяволами" или "спящими дьяволами", и рано или поздно найдется, придет, явится в этот мир человек, который любовно дьявола достроит и разбудит. Это может быть любящая жена, твердо знающая, как невинными как будто словами довести мужа до невменяемости. Проповедник-сектант, оплетающий и заставляющий совершать поступки столь же нелепые, сколь и чудовищные умных вроде бы и образованных людей. Рок-музыкант, способный своими текстами вызвать эпидемию самоубийств у своих слушателей. Гадина-революционер, побуждающий людей собственными руками превратить свое обычное прозябание в чистой воды ад. Гитлер, умудрившийся вызвать приступ кровожадного безумия у культурнейшего и ДОБРЕЙШЕГО в мире народа. Таким людям дан дар доделывать, выращивать и будить дьяволов в согражданах, и по крайней мере до сих пор это было сродни скорее искусству, нежели науке, как вот бывает у людей дар воспринимать форму с цветами или же мелодии с ритмом и удачная стратегия обучения на собственном опыте. Поприще межчеловеческого общения есть поприще демонов, и благо еще, когда демоны эти не относятся к разновидности настоящих дьяволов, когда мразь определенным тоном произносит содержащую ключевые слова околесицу, и нормальные как будто люди сходят с ума, и творят вещи поистине дьявольские, непостижимые для нормального человеческого ума, превращаясь в истинных негодяев, гордящихся своей подлостью и душегубством.

"Там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть" говорили римляне, и в словах их есть своя сермяжная правда: уж сказал ведь, что без слов, без общения, без языка, будь они трижды демонами, существование человечества НЕВОЗМОЖНО, — так к чему весь этот скулеж? Это все равно, что сетовать на собственную смертную природу… И так, и не так, и продолжение чего-то за некий предел превращает это "что-то" в совсем иную сущность, как бы не вовсе противоположную. Если язык будет основан на закономерностях познания, врожденно присущих ВСЕМ людям, а значит, в конечном итоге, структура его будет опираться на физику мира, определяющую все, включая логику… Если его употребление станет на какой-то момент времени универсальным… То общение между различными сознаниями приобретет в значительной мере характер НЕПОСРЕДСТВЕННЫЙ в том смысле, что не будет посредников, равно чуждых "передатчику" и "приемнику", в ходе такого общения не будет места недопониманию, в плане передаваемого знания два духа, два сознания будут фактически ЕДИНЫ. Совершенно любое знание, включая любой навык, любое умение даже и того уровня, что называется мастерством, любой опыт будет передано от одного "Я" к другому, как сейчас передается какая-нибудь подробная инструкция. Исчезнет возможность манипулирования людьми через нажатие известных негодяям и лжецам кнопок. Многие научные проблемы исчезнут, поскольку станет ясно, что само существование их основано на терминологическом недоразумении, а относительно других вдруг выяснится, что искомое знание на самом деле уже ЕСТЬ и все дело было просто в терминологической "нестыковке" между информацией, для третьих неизбежно откроются самые короткие и определенные пути решения. При доведении этого процесса до логического конца можно ожидать исчезновения не только социальных, но и многих физических недугов постольку, поскольку они связаны с психофизиологией. Я не наивен, и понимаю, что даже при предпосылках самых обнадеживающих процесс неизбежно будет длиться на протяжении многих поколений, но то, что я перечислил выше, — только самые первые следствия изгнания демонологической природы человеческого слова, только то, что мы способны себе представить уже сейчас, вообще же последствия Большого Экзоциразма в полной мере непредсказуемы и, в случае осуществления в комплексе своем, могли бы считаться новой фазой эволюции, чем-то, по важности сопоставимым с обретением многоклеточности. Одна беда, никогда этого не будет. Демоны вполне способны о себе позаботиться, и способны доказать кому угодно, что душистый букет человеческих гадостей вроде ревности, массового энтузиазма и идиотской принципиальности как раз и составляет то, что именуется "истинно человеческой натурой". Помимо всего прочего то, что мы назвали Большим Экзоциразмом попросту невыгодно сильным мира сего, потому что после него они перестанут ходить в первачах, перестанут быть самыми большими кусками закваски, и уже поэтому предпочтут дружбу не то, что с демонами, а с самыми что ни на есть настоящими дьяволами.

Принципиальный успех возможен только в условиях сравнительно небольшой общности людей, типа дочерней цивилизации. В заключение попробую развеять недоумение профессионалов, держащих в руках эту книгу с ее длинным и скучным названием, предназначенным для неукоснительного отпугивания чужаков. Обретя наконец-то элементную базу для иной жизни, иного способа мышления в электронике и компьютерной кибернетике, мы в значительной мере нивелируем значение этого достижения, навязывая младенческому мозгу машины хоть и кодированные, но свои наборы символов, сложившиеся лет, этак, тысячки две с половиной тому назад, и придали кодам отношение не такое, которое соответствует сути вещей и отношению понятий, а то, которое нам понравилось, о котором мы УСЛОВИЛИСЬ. Автор книги и мой добрый друг совершил на нынешний момент наиболее последовательную попытку избавиться от стихийно-сложившихся человеческих условностей в процессе программирования. Он справедливо предположил, что "0", "1" и нескольких правил, определяющих, когда очередной бит — удлиняет фразу, состоящую из уже введенных символов, а когда — увеличивает этот набор, достаточно для описания ЛЮБОЙ ситуации. Каких правил? А вот именно про это книга и написана, но, в общем, это те правила, которыми руководствуется в познании мира младенец, еще не знающий слов и пока он не знает слов, у-слов-ий, у-слов-ностей, пока душа его одинока в его теле, а тело — не имеет квартирантов.

Молодой человек чрезвычайно-современного вида в чрезвычайно-современном стиле при большом скоплении народа прижимался к девице. Трудно было понять, чем и к чему именно он хочет таким образом прижаться в конечном итоге, потому что девица с умеренной интенсивностью от него отодвигалась. Не сильно, как это следует по отношению к незнакомым приставалам, но и не слишком слабо, как это делается из чистого кокетства, а именно умеренно, — в отношении вполне даже принятого и узаконенного поведения, принимать которое в настоящий момент просто-напросто нет настроения. Он, будучи сантиметров на двадцать выше, с ленивой настойчивостью прижимался, изгибаясь и не вынимая рук из карманов, а она так же упорно, хоть и вяловато отодвигалась. Волчицы в подобных случаях просто кусают супруга со строго дозированной силой: посильнее, нежели в любовной игре, но и так, однако же, чтобы на всякий случай не загрызть.

— Молодой человек, вы не позволите на секундочку вашу даму? Мне буквально на два слова…

— А!?

Парень ошарашено оборотился на заговорившего с ними мужчину.

— Да нет, ничего такого, честное слово только на пару слов.

— Аньк, ты его знаешь?

— Не-а…

Она лениво помотала головой, разглядывая и впрямь незнакомого дядьку.

— А чего он тогда?

Молчаливое, со скучающим видом пожатие плечами. Мужчина на протяжении всего этого содержательного диалога спокойно ждал развития событий. Парень в упор глянул на него:

— Так ты че? Я не поэл…

— А чего тут понимать? — Удивился мужчина. — Я ведь сразу же сказал, что прошу вашу девушку на несколько совершенно конфиденциальных слов.

Это было сказано совершенно прежним, спокойным и терпеливым тоном, как будто он действительно не понимал столь ясно выраженного к нему отношения и совершенно не боится представителя современной крутой молодежи. В таком случае он заслуживал более тщательного подхода. Молодой человек оглядел нахала внимательнее, и там было-таки на что глянуть. На него с почти ангельской невинностью глядели ярко-незабудковые и ясно-небесные глаза русого мужика лет сорока, с чуть широковатым лицом. Был он сантиметров на пять пониже своего длинного, молодого собеседника, но в фигуре, плечах, лапах, во всей СТАТИ его чувствовалось что-то такое… Чего не создашь никаким спортом, во всяком случае — только спортом. Борода делала его облик несколько старомодным, вроде как у купца, ямщика или богатого крестьянина конца прошлого века. Но, так или иначе, реакция у него оказалась безошибочной, потому как некоторую паузу в разговоре он использовал в желательном для себя направлении мгновенно:

— Ну вот и отлично, я так и ду-умал, что вы правильно отнесетесь к моей безобидной просьбе…

И тут он втерся между молодыми людьми столь мастерски, что девица вроде бы как сама повернулась и отошла с ним на десяток шагов.

— Э!!!

— Сейчас-сейчас! Мы на секундочку…

И, сам не зная почему, парень остался на прежнем месте, вместо того, чтобы догнать и надлежащим образом разобраться. Впервые в жизни столкнулся он с образцом наглости ЗРЕЛОЙ, вовсе отличной от того, с чем он встречался среди себе подобных, и был растерян.

— Мужик, ты меня, может, принял за другую?

— Нет. За другую я вас принять не могу, потому что вижу впервые.

— Свободен.

И она сделала движение, словно намеревалась вернуться к оставленному кавалеру.

— Я вас не задержу. Ответьте только, — какие у вас планы на сегодня?

— А я не Госплан…

— Ага, это надо понимать так, что никаких… Очень удачно, потому как у меня как раз есть к вам деловое предложение. Предлагаю обсудить во-он в том кафе.

— Ты че, не видишь, что я не одна?

— Ах, простите! Это ваш супруг?

Она глянула на него с таким изумлением, что другого ответа и не понадобилось.

— Так, может, жених?

— Ой, дядя, с тобой уссышься со смеху! Слова-то какие! Жених-х…

— Тогда кто он тебе?

Разговор ей наскучил, и она очень конкретно, одним-единственным словом на чисто-русском языке, внятно объяснила собеседнику, кем именно ей доводится парень, переминающийся с ноги на ногу в двадцати шагах от них.

И пояснила:

— Один из.

Если она рассчитывала его смутить, то, соответственно, просчиталась: мужик деловито кивнул и деликатно осведомился:

— И только? Тогда, по-моему, нет разницы.

Собеседница его с легким всхрапыванием заржала:

— Это точно.

— Ну вот, видите… Значит, тем более нет никакой нужды возвращаться, потому что сказано: без разницы, — значит никто.

— А ты кто?

— А у меня к вам дело.

— Да какое дело-то!?

— О, это уже похоже на начало делового разговора. Ты в каком общежитии живешь?

— А с чего ты взял, что в общежитии?

— С того хотя бы, что у тех, кто с папой-с мамой, эти самые, он ткнул через плечо большим пальцем по направлению к молодому человеку, — как ты их называешь, выглядят по-другому. Домашняя девчонка с твоими данными, из какой семьи она ни будь, была бы с детьми особо одаренных родителей. Так что, уважаемая, живете вы в общежитии, и есть у вас тяга к неизвестно какому счастливому случаю… Поэтому из дома в райцентре и уехала. И нашла бы, — да вот беда: сама не знаешь, как бы он мог выглядеть.

— Ты, что ль, скажешь?

— Не-е… Ни в коем случае. Не знаю. Предложить кое-что — да, предложу, может быть, — понравится.

— Зна-аю я, что вы все предлагаете!

— Что? А-а-а… Да нет, честное слово — не это. По крайней мере, — не о том речь.

— А о чем, о чем?

— Вот поедем, и сама увидишь…

— Да не поеду я никуда…

Лицо ее как-то сразу стало уставшим, она вяло махнула рукой и отвернулась, но собеседник ее только с любопытством поглядел на нее, нимало не теряя надежды.

— Не поедешь? А что будешь делать?

Во, — задумалась! Одно это уже неплохо.

— Найду, что делать!

— А я и не сомневаюсь! Ухажера своего под руку — и на танцы! А там — драка или без драки, а потом — в по-одъезд, или, что более современно, — прямо в общагу!

— Слышь, старичок, — а не твое это дело. Не твое, милый. Развелось любителей тоску нагонять…

Но он продолжал, загибая пальцы:

— А потом, со временем, — на аборт! На один, — да н-на втор-рой! Тоже дело. А еще он тебя поставит на хор, и не потому, что это ему нравится, а чтобы всем раздоказать, как ему на тебя на…

— Заткнись!!! Брешешь ты все, брешешь! Довести хочешь!

— Я-а?! Наоборот, хочу показать, что может быть и поинтереснее, и повеселее. А истерика твоя обозначает, что во-первых — я НЕ брешу, а во-вторых — что ты сама это отлично понимаешь и, следовательно, дурой не являешься, как бы тебе этого ни хотелось. Можешь даже не притворяться.

Тут он все с той же ловкостью подхватил ее под руку, враз перевел разговор на что-то там такое, ввернул анекдотец, и она опомнилась только тогда, когда, хохоча во все горло, подошла к какой-то иностранной машине. Тут она, затормозив, стала на мертвый якорь:

— Не поеду я… Не могу!

— Жаль. Нет, честное слово, — мне очень жаль, но ты будешь жалеть и сильнее, и дольше.

— Угрожаешь?

— Что ты! Хотя… Понимаешь, нет для тебя угрозы страшнее, чем угроза оставить тебя, как есть. Ты просто-напросто рискуешь пройти мимо шанса, который дается раз в жизни. И если в жизни есть что-то гаже смерти, так это вспоминать потом, как просрал этот единственный шанс. Это совершенно адское занятие.

— Ой, достал! Ну давай встретимся вечером, ну не могу я сейчас, никак не могу!

— Как же, как же, очень даже понимаем… Хоть и нет у тебя сейчас никаких дел вовсе, просто решать боишься вот так — сразу… Твое дело. Когда и где?

— Ну не знаю! Давай здесь, что ль… В семь.

Он кивнул, ловко забираясь в машину. Она задумчиво поглядела ему в необъятную спину. "Да, как же, приду я, старый козел, — думала девушка в непонятном, ожесточенном возбуждении лавируя среди толпы, жди… Шансы какие-то, знаем мы эти шансы, и Кольку разозлил, проклятый, непременно же на мне теперь отыграется, по-другому не может, он так-то ничего, но если обозлится, обязательно ему нужно на ком-то злость сорвать… Ладно, может обойдется, не отлупит, как в прошлый раз, неделю из общаги не выходила, так ведь наточняк тогда в рот брать заставит, не больно-то ему это надо, так только, чтобы покуражиться, ну да ладно, не убудет от меня, лишний раз мимо залета пролечу, только бы тошнить не начало как в тот раз, хоть бы мылся почаще, так ведь не скажешь, он тут же расстервенится, а боюсь я его, боюсь. Он ведь сдуру убить может, чтобы только самость свою показать, потом знать не будет, что делать, никогда не знает, сначала делает, потом думает, лишь бы перед дружками своими себя показать, все они такие, а этот Костик его проклятый, все намекает ему, чтобы не жмотился с друзьями… Все так, знаю, а не могу я, не могу — и все!" Первое, с чем она столкнулась, придя в свою комнату, была жесточайшая оплеуха, от которой как будто что-то треснуло и зазвенело в ухе, а щека вспыхнула, ровно ошпаренная кипятком.

— Ну ты, вафлерша, на старичков перешла? И почем сторговались?

— Да ты что, с ума сошел? Нужен мне этот старый козел!!!

Парень, приподняв с одной стороны губу, показал в волчьей улыбке кривые зубы и со злым восхищением покрутил головой:

— Н-ну дает! И ведь прямо в глаза режет, не моргает…

И он высказал ряд предположений по поводу секса, по его мнению имевшего места у нее с незнакомцем, причем с незаурядным воображением перечислил куда, как и сколько раз что происходило. Правда, надо сказать, словарный запас при этом был использован самый что ни на есть минимальный. Она пустилась в бурные и довольно бессвязные со страху объяснения, а ее суровый повелитель поначалу вгладь ничему не верил, и покамест еще пару раз смазал ее по физиономии. И ввел ее в такой мороз, что она сама начала к нему подлизываться и ласкаться, а он все отталкивал ее, мотивируя это тем, что она неизвестно какой заразы нахваталась, и тогда она сама нежным голосом предложила ему тот самый вариант примирения, и почувствовала вдруг, что НЕНАВИДИТ себя за эти слова. А потом давясь, прошла сам процесс примирения, и он еще хотел пригласить друзей, дабы они могли быть свидетелями этого процесса, и еле она его отговорила…В ходе всех этих бурных событий она совсем было позабыла об обещанном свидании, потом он, парадоксальным образом но вполне при этом естественно превратившись из грозного владыки гарема в нуднейшего резонера, занудил ее до зуда в коже и наконец, в сознании выполненного долга, убрался из ее комнаты, и тогда она вспомнила, и ни единой секунды не собиралась никуда идти, но чем ближе время подходило к семи, тем большая ей овладевала тревога. День перевалил за свою вершину, в комнате старого здания с маленькими окнами, приспособленного под общежитие, начали исподволь скапливаться сумерки, хотя до вечера было еще далеко. Нет, не пойду туда, ни за что, повторяла она про себя, незаметно-незаметно одеваясь. Не пойду, продолжала она благие свои намерения, — но и усидеть тоже никак не получается, такая тоска вдруг почему-то, и не упомню такой, даже жить противно, пойду просто так — погуляю, жалко только денег мало… Щеки меж тем отчего-то горели, а в голове стоял гул от бешеного напора крови, и она даже понять не могла — почему? Из попытки гулять просто так ничего не вышло, глупые ноги сами несли ее туда, куда она твердо решила не ходить… Как рука алконавта сама собой тянется к рюмке, хотя он твердо решил не пить. Нет-нет, незнакомец совершенно ей не показался, как мужчина, но отчего-то с силой присутствия вновь и вновь вставало перед ней простецкое вроде бы лицо со спокойнейшими глазами-незабудками… Собственно говоря, раз уж она пришла, никто не заставляет ее встречаться! Зайду во-он в тот подъезд и с площадки погляжу, как он будет топтаться, дожидаючись, хоть посмеюсь… Тут она и впрямь прыснула, представив себе незнакомца в парадном костюме, понурого и с букетом гвоздик. Гвоздик было пять: три красных и две белых. Сказано — сделано, и через пару минут она уже сидела в облюбованном ею подъезде перед окном на площадке между вторым и третьим этажом. Перекресток был виден, как на ладони, а ее видеть не могли, но и при этом она старалась дышать потише. И тут за ее спиной раздался исполненный прохладного интереса голос:

— Ну, и что там происходит?

Обернувшись, как ужаленная, она увидела как раз того мужчину, с которым так упорно не собиралась встречаться, и он моментально разъяснил ей ситуацию:

— Ох, как кстати! А я тут как раз у знакомого сидел… Ну, пойдем? Я даже побаивался, что вы совсем не придете. И как только угадали, что я здесь?

Глаза его при этом смотрели с такой сокрушающей наивностью, что Анюта, бывшая вне своих отношений с Коленькой порядочной оторвой, вдруг покраснела, как школьница, застигнутая за неблаговидным делом. Вот только стоял он не на лестнице над, а на лестнице под, из ее положения видимый примерно до колен. довольно скоро они уже сидели в близьлежащем безалкагольном кафе и беседовали. Он с неожиданной для себя самого мягкой заботливостью ухаживал за ней, не забывая подливать какое-то симпатичное вино.

— Так зачем я вам все-таки понадобилась?

— Скажу. Все скажу тэбе, дарагая, ничего нэ утаю… Ты кушай, вон какой тощий…

— Хватит пока. А то растолстею еще.

— Деловой подход. Скажи тогда, сегодня утром я прав был насчет общежития и мамы в районе?

— Ну та-ак… Похоже…

— Ясно. А теперь ответь мне, как ты представляешь себе свою дальнейшую жизнь.

— Не знаю я… Не думала, и думать не хочу… Выйдет как-нибудь…

— Это — да. Насчет как-нибудь я сильно и не сомневаюсь. А вот каково это как-нибудь в натуре и на вкус, не знаешь?

— И знать не хочу!

— А напра-асно… Вообще говоря, более интересного для человека предмета просто нет. И когда долго-долго об этом не думаешь, и в голове одна смутная идея — побыстрее взять от жизни все хорошее, и чтобы весело было и вообще, тогда в один прекрасный момент вдруг обнаруживаешь, что золотые деньки кончились, как не было, и это уже навсегда, и есть только работа, нудная и нелюбимая, которой делается все больше, и каждый день тысячи мелких невзгод, которые множатся, как черви в гнилом мясе, а впереди ничего, потому что не вырваться, а хочется по-прежнему хорошего. И это обязательно, потому что если не править, то тебя непременно затащит в глухой закоулок без выхода… Одно утешение, что к этому моменту человек тупеет настолько, что не ощущает уже, в каком скучном, сером, пыльном живет аду, и не понимает, что можно по-другому, и только поэтому не сходит с ума, не душится, не кидается вниз головой с балкона, — с чувством гигантского облегчения.

Он замолчал, уколов ее коротким, — зрачок в зрачок, — взглядом отяжелевших вдруг глаз, и зрачки мужчины казались среди голубизны злыми черными точками. Она оцепенело его слушала, и слова эти задевали что-то у нее внутри, заставляя зримо представлять все, что он говорил:

— Вот представь себе декабрь, двадцать градусов мороза, полседьмого…

Да, это она. Ей двадцать шесть, одета в драповое пальто с пятилетним стажем, с каким-то бурым зверем на воротнике. В лицо дует ветер, что обжигает, как огнем, сапоги скользят на буграх обледенелого тротуара, под глазом болит от напряжения, потому что ветер заставляет натужно щуриться. За руку она тащит ребенка четырех лет, который непрерывно вопит:

— А-а-а-а-а… Ве-е-етер! Кус-сяется-а! А-а-а-а…

— Нет, ты замолчишь или нет?! Замолчиш-шь или нет?!

Она раздраженно рвет ребенка за руку, потому что не то, чтобы опаздывает, но спешить все равно надо, всегда и всюду надо спешить, потому что проходная, а ребенок не идет, отстает, виснет на руке, поминутно падает. А когда он падает в очередной раз, она не выдерживает:

— Тебя ш-што, — злобно шипит она, — ноги не держат? Все дети, как дети, а этот… А ну, — прекрати орать!!! Как ж-же ты м-мне надоел! Замолчи, УБЬЮ!!!

Она лупит ребенка ладонью по чем попадя, и истошный рев переходит в кашель. О господи, только этого не хватало! Ведь только неделю, как с больничного, а кому нужна работница, которая все время бюллетенит? Сама собой вспомнилась толстая ряшка мастера, и как говорил он, брюзгливо оттопырив нижнюю губу:

— Понастрогали детишек, а работать некому… Мне-то что до ваших детей? Болеет — так увольняйся и сиди дома, а деньги государственные не хрен переводить…

А подруги говорят, чтобы поласковее с ним была, и не убудет, ежели и что, он почти что и не годится никуда… Вот другие могут же, а она вон несчастная какая, НЕ МОЖЕТ она так, да еще и муж тут же работает, ежели узнает чего… Она вытирает сынишке сопли, берет его в охапку и спешит дальше уже бегом. Какой-то троллейбус, — может, и ее, — подходит к остановке, и уже видно, а бежать еще далеко. А потом стоять на холоде, придерживая за воротник сынишку, и дергаться: троллейбус — не троллейбус? Соблагоизволил ли, наконец, показать рога из-за серого здания банка, или это только показалось? Тот или не тот? Остановится где положено, или, переполненный, протащится дальше, туда, где его видно, но добежать уже не успеешь. А потом толкаться и трястись, да следить, чтобы не раздушили сына. А потом — бегом на работу. И не видеть дня, потому что темно, когда выходишь, и когда возвращаешься — тоже темно. И с работы бегом в садик, а оттуда — бегом домой, и становиться за плиту, и готовить, и посуду мыть, так каждый день, на всю жизнь, пока не превратишься в изношенную, тупую, никому не нужную человеческую ветошь и самой тоже ничего уже не будет нужно. Она даже прикрыла лицо, чтобы мужчина напротив не заметил бы ничего неположенного, он же тем временем продолжал:

— А как обстоят дела с жильем у простого советского человека, ты знаешь не хуже меня…

Знает она. Кому, как не ей знать-то. И как общежития для семейных получают, а потом перед сукой-комендантом дрожат. И как комнатушки снимают из тридцати рубликов в месяц, с умелой травлей со стороны развлекающейся хозяйки. Потом коммуналка, когда по крайней мере можно дать сдачи, и все время надо тянуться, копить на кооператив, потому что все время как-то так получается, что кто-то там получает жилье вне очереди по всяким разным причинам, а у них с мужем очередь не движется. И — отдельная квартира, с боем, правдами-неправдами, исхитрившись, в сорок пять… Еще как она все это знает, кажется даже, что родилась с этим знанием.

— А кроме всего прочего на тебе женится почти обязательно кто-нибудь из ваших, кто-то рванувший в поисках лучшей доли из райцентра. Народ, надо признать, дьявольски жизнестойкий, но хорошо жить не умеющий, потому что негде было учиться, представления о хорошей жизни нет. Кроме того о мужской доблести представления у них довольно дикие, они считают, что настоящий мужик должен жену материть, третировать, заставлять делать всю работу по дому, и, — верх шика, время от времени все-таки лупить ее по физиономии. Не буду говорить, сколько среди них пьющих, и это не их вина, потому как — А ЧТО ИМ ЕЩЕ ДЕЛАТЬ?

Она по-прежнему не смотрела не собеседника, спрятав горящее лицо в руки, опертые на стол. Лютая, безнадежная тоска пробивалась даже сквозь привычное бездумье.

— Ну и что? Хоть час — да мой! Чего расскулился-то?! Че тоску нагоняешь?! Гос-споди, — да чего ж тебе от меня нужно-то?

— Да немногого. Чтобы ты бросила все к чертовой матери, и шла к нам.

— К кому это — к нам? Для чего это? Это мы знаем, проходили, не раз.

— А ты что — принципиальная противница? Но дело даже и не в этом, ты нужна для жизни и для всего, что жизнь включает. Я имею ввиду — хорошая жизнь.

— Уж не замуж ли, — она злобно хихикнула, — ты мне за себя предлагаешь? Вот счастье-то!

— Пока, наверное, нет. Это ты уж сама. Ежели кто понравится. Я тебе предлагаю другое: жизнь без очередей, без тесноты, без мелочной злобы и без скуки. Ты не будешь всю жизнь ходить к восьми, зимой и летом, на клятую службу, каждый день без конца. Всего этого в твоей жизни не будет, зато всего остального будет весьма и весьма прилично. В том числе, если захочешь, мужчину. Или мужчин.

— Да кто вы?

— Люди, решившие, что остальные живут плохо от глупости, и решившие играть по своим правилам. А ты будешь, — он начал загибать пальцы, — работать — интересно, когда выберешь, научишься и захочешь. Рисковать — со всеми вместе, когда будет опасно. Любить, потому что БУДЕТ кого, и рожать детей, потому что будет от кого… Обживать землю, совсем новую и пустую, когда мы ее найдем. И ты никогда не пожалеешь, если сейчас попросту кивнешь головой.

— И?

— И мы сразу же отправимся в путь.

— Страшно мне как-то…

— Мы говорили с тобой. Скажи-ка мне, правильно ли я показал тебе твое будущее? Не худший вариант, потому что может быть в тысячу раз хуже и очень скоро…

— Правильно.

— Тогда ты согласишься, что как бы я тебя не обманывал, потеряешь ты уж очень немного. Боишься попасть к развратникам? Можешь не отвечать… А потом вспомни, чего ты в этом плане не пробовала со своим сукиным котом?

— А почему ты подошел именно ко мне?

— Потому что я умею выбирать, и мне это доверяют. Пойдем! В головокружительную жизнь или в ослепительную смерть, когда от напряженной борьбы не замечаешь, как умер.

— Мне в общежитие нужно будет заехать, — она говорила, как в полусне, будто кто-то за нее двигал губами, — вещи взять.

— К чертям собачьим, — раздельно проговорил он, — все необходимое мы тебе дадим. Хотя, — он оборвал сам себя, — документы, наверное, лучше все-таки взять. Закон есть закон…

И с этими словами он вдруг ухмыльнулся и негромко заржал над собственной шуткой. А на улице их ждали. Давешний Анютин ухажер пришел с тремя друзьями и необыкновенно обрадовался при их появлении:

— А вот и мы! До чего радостная встреча, а вы, по-моему, не рады…

— Почему это, — удивился незнакомец, — мы тоже рады. Только вот спешим мы сильно. До следующего раза никак нельзя отложить?

— Спешишь? Это ты правильно делаешь. Анютка стоит того, чтобы спешить. Сосет — так вообще исключительно. И подмахивает классно.

— Ну, вот видите… Раз сами все понимаете, — он развел руками и вдруг рявкнул, — так на хрена на дороге-то стоять?!!

Дед определенно нарывался, но вел себя настолько не по правилам, что это даже вызывало тупое недоумение. Преодолев его, молодой человек на хмурился:

— Ты че, козел старый, — блеснул он оригинальным подходом в подборе эпитетов, — не поэл што ли? Объяснить?! А?!!

Последнее междометие походило на помесь вопля с рычанием и сопровождалось злобным выкачиванием глаз. Расстраивало только то, что физиономия собеседника ничуть не изменилась, сохранив неизбывно наивное выражение.

— Простите, но я лично от вас никаких объяснений не требовал. Все, что нужно, я понимаю удовлетворительно и в ваших услугах пока не нуждаюсь.

— Н-ну ф-фсе! Н-ну п-падла!!! Пошли поговорим…

Незнакомец с некоторым сомнением пожал плечами и протянул:

— Ну-у, ежели только ненадолго…

И, окруженный стайкой жаждущих его крови парней, вразвалочку отправился в указанном ему направлении, причем Анюта отправилась на некотором отдалении следом. Они даже не повели его вглубь двора, решив объясниться тут же, у арки. Очевидно, — где-то на большой глубине души парень не был уж окончательным отморозком, потому что даже и здесь начал все-таки со словесного общения:

— Так. Слышь, мужик, ты прямо щас идешь… домой, и н-не д-дай тебе бог еще раз попасться. — Предводитель проговорил все это, накручивая себя и скалясь, а потом, решив, что достаточно накалился злобой, вдруг заорал. — Ты понял?!!!

— Вполне.

— Не слышу!!!

Собеседник его сделал шаг вперед, слегка подтянул парня за рубаху к себе, и во весь голос гаркнул ему в самое ухо:

— Впол-не!!! — И осведомился. — Теперь — расслышали?

Тот оправился от акустического удара довольно быстро:

— Ах, ты…

И он изо всех сил размахнулся на собеседника, который так и не дал себе труда отодвинуться. Тут он удивительно уместным движением ушел от удара, отступив к стеночке:

— Ну, так мы не договаривались… Речь шла о беседе, а вы тут руками размахиваете.

— Да мы тя щас…

— Да неужто ж драться хотите?

Один из парней, тот что был сбоку, с мерзким лязгом выпустил из отвислого рукава железную цепь, а их враг печально развел руками…

— Да. Удивительно конечно, но факт…

Стая с неуверенностью, непонятной ей самой, двинулась на него, потихоньку расходясь в стороны. Еще мгновение непонятливый незнакомец стоял неподвижно, а потом, с поразительной быстротой ускорившись, набросился на них с таким ревом, какого им от людей слышать еще не доводилось. Они, понятно, ожидали, что он не из легковесных слабаков, но все-таки не ожидали, что он окажется тяжел и силен настолько. Он налетел на них, как носорог средних лет, с тяжкой молниеносностью крупнокалиберного снаряда. Кулаки, цепи, ставшие такими вдруг тонкими лапки соскользнули с него, как с катящегося под гору валуна, смазанного маргарином, а сами они разлетелись в разные стороны, как кегли, кроме одного, который был сбит таранным ударом плеча и с размаху затоптан. Пролетев насквозь их сплоченные ряды, живой таран проворно развернулся и бросился в новую атаку столь живо, что они снова не успели встретить его надлежащим образом: еще один был сбит боковым ударом локтя, ходившего, как шатун корабельной паровой машины. Ему показалось, что его ударили в грудь рельсом, бампером грузовика, кувалдой или чем-то в этом роде, дыхание вылетело из его груди, и довольно долго ему казалось, что оно туда не вернется, в глазах вспыхнул сноп синевато-белых, как от сварки, искр, вся воинственность испарилась без малейшего следа, когда бренное тело его легко скользило по асфальту. Тот, что был с цепью, пустил-таки в ход свое оружие, но не успел или же не сумел толком размахнуться, и железо вытянуло мужика поперек необъятной спины без видимого результата. Он только вздрогнул и, развернувшись на полной скорости, рявкнул:

— Убью!!!

Соискатель был абсолютно противоестественным образом ухвачен за цепь, перехвачен за руку и с размаху шмякнут о стену, бывшую метрах в трех. Таким образом на ногах остался только сам Николаша, но к этому времени чудище, на которое они так неосмотрительно нарвались, успело остыть:

— Послушай, чудак, — добродушно пророкотало оно, неуклюже почесывая спину, — дело-то не во мне! Это же она сама за себя решила, когда ей дали возможность выбрать… Ты только, ради бога, не прыгай не стоит. Драться я не умею, но у нас слишком уж разные… характеристики. Так что я удавлю, даже если кто из вас с ножом будет.

Он снова поморщился и крупно зашагал к замершей в арке Анюте. Молодой человек, словно окаменев, неподвижно смотрел, как мужчина взял девушку под руку и они согласно ушли прочь. Совсем прочь, непонятным образом это очень чувствовалось. "Вольво" плавно сорвалось с места и почти бесшумно заскользило по залитым оранжевым светом улицам.

— Ух, какой, — проговорила она поглаживая обивку салона, — это твой?

— Да как тебе сказать… В общем — наш…

Когда они достигли места назначения, и он более-менее представил собравшимся свою находку, а Нэн Мерридью повела ее надлежащим образом устраивать, мужчины зашевелились, и изыскателю стало совершенно ясно, что находка его не осталась без внимания:

— Все так, дорогой мой, все так… Я вполне тебя понимаю, все в ней, взятое поотдельности, красиво… Но вместе, прости меня, оставляет впечатление облика… не вполне человеческого.

— Ага! А еще чего выдумаешь?

— Да неужели же ты сам не видишь, как много в ее облике птичьего? Такие огромные, ясные, редко мигающие глаза, — это же не просто так, это ведь дается для чего-то. И движется на слегка птичий манер, на редкость точно, но несколько отрывисто, без плавности.

— Не болтай. Обыкновенная блядешка из райцентра, недурненькая, но и не более того. Романтик ты, братец, либо же это твое баловство с красками сказывается.

— А у тебя, как бы это сказать, — Заклинатель Огня прищелкнул пальцами, — слишком уж аборигенный взгляд на вещи и людей. Глаза замылены. Она была девушкой из райцентра, пока находилась в своем окружении, а сейчас… Впрочем, — в виде исключения не буду прорицать. Обрыдло. Сам все увидишь.

— Я не говорил, — хмыкнул Некто в Сером, — ничего подобного слову "девушка"…

— Такое впечатление, что это я ее приволок, ты злобно критикуешь, а я отстаиваю. Зачем же она тогда тебе понадобилась?

— Господи, да зачем же это может понадобиться баба? Тут все просто. А вот выбирать — выбирал. Выбрал за красоту, молодость, здоровье, злость и примитивность. Сложных и зрелых натур у нас и так чтой-то тошнотворный переизбыток.

— У вас на редкость потребительское отношение к женщинам.

— У меня правильное отношение к женщинам. Прислуга, любовница, устройство для деторождения, при необходимости — робот энного поколения. Мало, скажете? Да, но, с другой стороны, надо быть идиотом, отвратительным хозяином и просто вандалом, чтобы плохо обращаться с таким ценным имуществом… А хорошо обращаться, это, в том числе, и нежные слова говорить когда это нужно. Баба живет лучше всего, когда у ней хозяин есть. А рыцари, относящиеся к ним как к святыне, им только во вред, хотя они этого сроду не понимают. Забрав больше воли, чем надо бы, женщины действуют саморазрушительно…

— Вы — неандерталец!

— И до сих пор жив. И бабы всю жизнь любили. Только не эта. Да и не для себя брал.