Книга Предтеч

XIII

А интересная это вещь — униполярный выворот. Потрясающе, в принципе, простая, только вот мне сейчас оч-чень понятно, почему до этой простой вещицы никто не додумался, да и додуматься-то не мог. Почему? А вот так уж! Я знаю, только вот объяснить, к сожалению, уже не могу. Не ожидал, что приобретение мое обернется потерей так быстро. Какая потеря? А вот эта самая: потеря способности объяснить все, что я знаю. К сожалению, язык — неизбежно результат коллективного творчества, по крайней мере коллективного договора. Чтобы возникло понятие, с соответствующим явлением должно быть знакомо как минимум двое людей. Это, понятно, теоретически, но в данном случае нет даже и этого скромного минимума. Сегодня мы не нашли Танюшу за ее занавеской, что и явилось поводом для этой записи после столь длительного перерыва. Утром мы проснулись от маминого вопля, и сначала не могли взять в толк, что же, собственно, произошло? Дело в том, что она не только никогда не сделала ни единого шага, не только ни разу не встала на ноги, но и никогда не узнавала никого даже на уровне трехмесячного младенца. Поэтому, прибежав на мамин вопль, мы только стояли, разинув рты, и смотрели друг на друга. Я, понятное дело, сориентировался первым и выбежал наружу в ботинках на босу ногу и мамином пальтишке на голое тело. Дверь оказалась открытой и вымазанной калом. Ведомый черт его знает каким чутьем, я, выбравшись во двор, безошибочно метнулся налево. В половине шестого сейчас стоит темень, хоть глаз выколи, но я уже через пару минут обнаружил ее за мусорными баками, между гаражами и стеной котельной. Там щель шириной сантиметров в шестьдесят, вот в нее то она и забилась, не зная (оно и немудрено!), как выбраться из этого тупика. Одно дело — найти, и совсем другое — вытащить: Танюша заклинилась там, уцепилась руками и не шла, только все пыталась ободрать ногтями и вопила, как она обычно вопит со злости, со скрежетом. Пришлось звать подмогу, и вдвоем с отцом мы все-таки сумели отодрать ее от стенки и, тщетно пытаясь хоть как-то увернуться от ее перемазанных рук, поволокли ее домой. Она, в общем, шла, не падала, только ноги переставляла, словно деревянная. Это все совершенно невозможно, я понимаю, но это факт. Идиотизм, точнее — так называемая "идиотия", дело совершенно безнадежное, особенно если идиоту двадцать два года… И хлебнем же мы теперь горя, не знаю, что хуже, Танюша лежачая или Танюша ходячая. Но лучше рассказать обо всем по порядку.

Сомнения мои относительно сроков извлечения кристалла разрешились исключительно просто: просто однажды я увидел, что энергия перестала потребляться совсем, хотя среда, анализ которой мне с некоторых пор просто страшно делать, — чтобы не свихнуться, продолжала светиться. Кристалл же, наоборот, погас и лежал в светящейся среде этаким сгустком тьмы, даже что-то вроде темных лучей от него тянулось. Человеку более нервному эта вещь показалась бы, пожалуй, зловещей, но я, со свойственной мне храбростью, засунул руку в противно-теплую жижу и извлек из нее сложной формы предмет, покрытый игольчатыми гребнями и светящийся ровным светло-малиновым светом. Кожу — покалывало, но может быть, так только казалось, поскольку ощущения были какими угодно, только не неприятными. Похож и на экзотический цветок, и на звездную туманность, и, в то же время, на готический собор: иглы, прожилки, гребни расположены вроде бы неожиданно, а все вместе образует странноватую, но очевидную гармонию. Среда сразу же померкла, сделавшись мутным и скучным рассолом, а я все стоял с кристаллом в руке, охваченный совершенно непонятной, беспричинной вроде бы тихой, мечтательной радостью жизни. Вероятно, именно такие или же очень похожие ощущения должны испытывать морфинисты, но я очнулся: а что, собственно говоря, произошло-то? Ну, вырастил непонятную, необычную, неизвестно для чего нужную штуковину, что из этого следует-то? Я же абсолютно не знаю, что с ней делать… А потом поймал себя на том, что напеваю на какой-то легкомысленный мотивчик: "Не знаю, не знаю, не знаю, что де-елать…" — и попробовал большим пальцем одну из игл, вроде бы как испытывая ее остроту, и все никак не мог уколоться: шип безболезненно уходил в мой палец и не выходил с другой стороны. И тут произошло то, что я впоследствии назвал "полным проникновением" и чего с тех пор больше, к счастью, не повторялось; на кратчайший, неуловимый миг у меня возникло ослепительное и совершенно не передаваемое ощущение тысячекратно расширившихся возможностей восприятия, которое к тому же совершенно невозможно запомнить, поскольку это далеко превосходило возможности моей (да и любой!) памяти. Помню только, как мелькнула паническая мысль о невыносимости происходящего, после чего у меня, наверное, перегорело что-то вроде предохранителей и я, на манер дореволюционной дамочки, лишился чувств… С тех пор, словно бы поняв, он "ведет" себя со мной исключительно осторожно, иной раз кажется даже, что вообще никак. Вот только сутки спустя, когда я держал кристаллик в руках и раздумывал, как бы это понадежнее его спрятать, руки мои как-то сами собой почувствовали, как сделать особого рода поворот, сделали его, и я увидал в своих руках невесомое, исчезающе-неощутимое зеркало, отражающее самую обыкновенную, скучную явь моей комнаты. Потом я "довернул" кристалл еще чуть-чуть, и не увидел его, продолжая чувствовать в своих руках. Следующий доворот попросту вывел его за рамки любого восприятия, которое было бы мне понятно раньше. Нельзя сказать, что с остальными, более привычного типа предметами дело обстоит так же: с ними это проделать проще. Я для смеха точно так же сложил табуретку, и у постороннего человека создалось бы полное впечатление, что она попросту исчезла. Он не смог бы ни увидеть ее, ни пощупать, ни взвесить. Впрочем, я уже говорил, что объяснять это бесполезно, зато использовать — очень удобно. В тот же самый день, когда я освоил униполярный выворот, снова начала беспокоиться Танюша, и я, понятное дело, заметил некоторые странности в ее поведении: когда я перестилал ее, она пробовала следить за мной глазами, чего за ней отроду не водилось… А я не придал этому значения, чего отроду не водилось уже за мной, и вот во что это вылилось сегодня. Весь легкий треп нынешних моих записей никак не отражает истинного состояния моего духа, а на самом деле я попросту испуган, и порядочно. Как, пожалуй, ни разу в жизни. И, что самое интересное, даже сформулировать-то не могу, — чем именно я испуган. Вчера выпал снежок, реденький, скудный, сухой, но наглый, как сявка из хулиганской шайки. Такой — знаете? Низенький, тощенький, жилистый, наследственно проспиртованный, неистребимый тип. Снежок выпал ровно через сорок дней после предыдущего, после которого еще и погода была теплая, и бал осенний и все прочее, отсюда его, этого снежка, самоуверенная, наглая повадка. Он и вообще сделал все по правилам: еще за два дня до этого резко похолодало, откуда-то из Пространств дунул ледяной, как коса Костлявого Носителя Капюшона, как будто из-за каждого угла, из всех щелей дующий, резкий ветер, замерзли паршивенькие лужицы, оставшиеся от скудных в этом году дождей, и все небо затянуло тяжелыми, темно-серыми, промозглыми, как бугристый стылый чугун, тучами. Так что пусть лежит, он в своем праве. Больше пока ничего не происходило. С Мушкой отношения развиваются своим чередом, вот только, боюсь, то обстоятельство, что сейчас зима, расстраивает нас куда больше, чем надо бы. А кроме того, раз уж зашла об этом речь, у нас на днях в связи с этим обстоятельством произошел с Ритусей знаменательный разговор, и я некоторое время пребывал в сомнениях, стоит ли его цитировать. Но так как теперь мои записи уже с гарантией не попадутся ни на чьи незапланированные глаза… let it be. Она подошла ко мне сегодня на большой перемене и говорит придушенным, тихим голосом, по своему обыкновению не глядя в глаза:

— И как?

С таким видом, будто это продолжение какого-то давнего разговора.

— Что — как?

— Как у тебя дела с Наташенькой Безугловой?

Я осторожно, чтобы она только-только услышала это, вздохнул:

— Что именно тебя интересует?

— Хотя бы, — о чем ты можешь говорить с этой курочкой? У нее же мозгов, как у синички.

— Я имел случай убедиться, что именуемое "мозгами" тобой далеко-о еще не все. Раньше тоже не понимал, теперь — понял.

И тут она поднимает голову и, в виде редчайшего исключения, смотрит мне в глаза. Не знаю, что там увидела она, а мне ее глаза за толстыми, отблескивающими стеклами очков показались старыми, всем разочарованными, даже какими-то мертвыми.

— Да, — говорит, — исключений все-таки, видимо, не бывает. Даже у самых лучших из вас, самых умных, самостоятельного ума все-таки нет. И теперь ты, даже ты видишь не то, что есть, а то, что хочется видеть… кое-чему, расположенному малость пониже головы. Игралище дури, хаос страстей.

— Понятно. Только кто это — "вы"?

— Да все, или почти все… людишки.

— А ты кто?

— Я, по крайней мере, вне этой игры.

— И по своей воле?

— Хе, — она дернула носом, — а по чьей же еще? В основе всех идиотизмов, когда людишки вдруг слепнут, глохнут, теряют последние остатки мозгов, и радостно начинают видеть не так, как есть, а так, как хочется, лежит эта знаменитая "любов". А она, в свою очередь, состоит из выдумок, украшеньиц, петушиных перьев и прочего, маскирующего вторую ее же часть: неприличные, уродливые позы, уродливые дерганья, самые грязные, самые вонючие места наших вонючих тел, пот, судороги, мерзкая слизь… И бесконечная череда убийств, позорищ, абортов, диких выходок и невообразимых глупостей из-за проклятой этой выдумки. Любовь — это грязь, лежащая в основе мерзости и мерзкой глупости. Нравится?

— Сформулировано вполне достойно. Непонятно только, — тебе-то какая возникла нужда в этом разговоре? Какая у тебя корысть? Ты подумай, не торопись, обязательно есть что-нибудь…

Она успокоилась, и только пожала плечами:

— Жалко. Я думала, что у тебя выдающийся интеллект… Хотя, почему это "думала"? Так оно и было, пока не включился подлейший, мерзкий механизм, и этот самый интеллект не стал вдруг бесполезным… Как будто его и совсем нет.

И тут я, хотя уже и понял практически все, ляпнул вдруг самую настоящую глупость. Будто черт меня за язык дернул:

— Слушай, но ведь без всего этого и род людской перевелся бы!

— И пусть! Чем существовать за счет всей этой омерзительной грязи, лучше не существовать совсем. Признак достоинства — это когда не соглашаешься на жизнь любой ценой. Так вот, — мне, такой ценой, такое — существование не нужно… И если уж на то пошло, то чем уж оно так хорошо, человечество это, скажи на милость? Войны, изнасилования, садизм, вонючая промышленность, предательство, возведенное в принцип, непроходимая, махровая и торжествующая глупость… И над всем над этим! Запах пота! Хлюп-хлюп-хлюп-хлюп!! И раскоряченные ляжки!!! Смысл существования.

— Да брось ты! Сама еще влюбишься.

— И тогда — что? — Это "что" она сказала, как плюнула, причем ядом. — Не-ет, милый, для меня это исключено совершенно. А если и произойдет что-нибудь в этом роде, то я жить не буду, это точно. Даже без этой мерзости самой по себе, — просто я все время буду помнить, что в основе всего этого умопомрачения лежит Закон Всеобщего Тяготения В Грязь. Если я еще и свободу свою, способность думать трезво и видеть ясно потеряю, у меня совсем уж ничего не останется…

Тут она замолчала, я уж думал, что совсем, но оказалось — нет.

— Я, конечно, и раньше слышала про онанизм, знала, что это болезнь испорченных и безвольных мальчишек. И вот, на днях, узнаю, что это вполне даже присуще барышням и вполне взрослым дамам… Тут-то какое "продолжение рода человеческого"? Будь моя воля, я таких бы порола публично… Или, — ну, не знаю, — брила бы налысо. Но, как будто этого недостаточно, от тех же гадюк я узнала, что есть такие твари, которые делают это в рот, — тут лицо ее перекосилось, — меня рвало до самого вечера.

— Слушай, так, может, и все человечество лучше того… Каменьями? Вот каленым железом еще, говорят, тоже неплохо…

— А что? Кого жалеть? Предателей-мужиков, которые в детстве онанисты, а потом — быки с налитыми глазами? Девчонок, с десяти лет думающих о всяких тряпках, чтобы уже показывать себя, а потом без натуги превращающихся в баб с абортами и сплетнями? Или всеобщий, тотальный, перекрывающий любые моры и войны хлюп-хлюп-хлюп-хлюп?

— И мать свою не любишь?

— А чем она лучше других?

— Что, вообще никого?

— Нет, милый. И тебя тоже — нет. Интересно было с тобой, думала, что ты тоже исключение. А ты-ы…

— А Мушку?

В ответ она та-ак промолчала, что я понял: к остальным она испытывает брезгливость, а если и нелюбовь, то "в общем", теоретическую, но Мушку, она, похоже, ненавидит лютой, до бела раскаленной ненавистью. И я ей как-то верю, что это не ревность. Это что-то иррациональное. Мне даже страшно стало. Разволновавшись, Ритуся даже дышать стала несколько более бурно, и ее груди (наверное, самые большие в классе) так и ходили вверх-вниз, являя вид колыхания. Разумеется, — я не пялил глаза, на что не положено, я просто обратил внимание, просто увидел. Но она, разумеется, заметила, она улыбнулась гадливо-злой улыбкой и тихим голосом спросила:

— Любуешься? Сама знаю, что есть, только вот поделать ничего не могу. Выжгла бы каленым железом, как амазонки… Да не слишком ли много и чести, с другой-то стороны?

И тогда я сказал:

— Подожди. Мне нужно освоить одну вещь, и тогда я, может быть, смогу кое-что тебе предложить. Но если не выйдет… Если ты все-таки не врала для интересности… Лучше бы тебе умереть.

— Сказано от души, за что тебе и спасибо. Я подожду, я знаю, что ты не будешь врать.

И пошла — кургузая, коротконогая, грудастая, почти без шеи, в очках, и не то, чтобы неуклюжая, а как-то полностью лишенная изящества. Раскаленная, как металлический брусок. Знал, что так, но не знал — насколько… Никто меня, понятное дело, за язык не тянул, но, с другой стороны, в одной из лучших книг всех времен и народов сказано: "Все мы отвечаем за тех, кого приручили." Надо думать, что я для Ритуси был хоть и не бог весть какой, но может быть даже единственной отдушиной, так что факт приручения здесь налицо. Разумеется — вместе с соответствующей приручению ответственностью. Хотел остановить ее, сказать, что не только любовь мутит рассудок, но и любое другое сильное чувство, причем ненависть — ничуть не слабее любви… Не стал. Почувствовал вдруг, что бесполезно. Она сейчас понимает только то, что хочет и, значит, по собственному же своему определению относится к этим самым "людишкам", от которых так яростно отмежовывалась. Господи ж ты мой боже! Сокровище Сокровенное! Как понять нам другого, если слова его усиливают разброд в нашей собственной душе? Я ее логичный, прилично сформулированный бред слушал, и понял во-первых, что она еще умнее, чем я думал, во-вторых — что речения ее во многом повторяют мои мысли, а в-третьих — что она в определенном смысле хуже, чем глупа, и это, скорее всего, безнадежно. Что еще? Меня поразило, как спокойно она говорит мне, парню: "онанизм", "в рот"- и это при всем своем искреннем (верю, чувствую!) отвращении ко всему… в общем, "хлюпанью". Я и с парнями-то не больно на подобные темы разговариваю, хотя и не испытываю от этих вещей какого-то смущения, просто при всей своей естественности это все — не сфера слов, а сфера воли Того Самого, а потому вне крайней необходимости — не тема для разговора.

Предпосылками для некоторых выводов, сделанных на тему, вынесенную нами в заголовок, взяты два внешне разнокачественных факта, две тенденции, сопутствовавших развитию человечества на протяжении всей его истории. Первая более существенна: она состоит в том, что силы стихийные, по отношению к человечеству внешние, с течением времени поглощаются обществом, становясь в той или иной мере его внутренними силами. Тенденция эта практически универсальна, а исключения если и существуют, то незначительные: ушиб камнем — удар камнем, порез — каменные орудия, лесной или степной пожар — освоение огня, эпидемии — культуры полезных грибков, а затем и других микроорганизмов. Стихийная сила туров легла в основу большинства пород крупного рогатого скота, безжалостные волчьи стаи дали в конечном итоге столь незаменимого помощника человека, каковым является собака. У большинства индоевропейских народов олицетворением могущества и овеществленным божьим гневом считались гром и молния, атрибуты верховного божества, в основе которых лежат электрические явления, ставшие истинной основой современной цивилизации. Число примеров подобного рода можно продолжать и дальше. Хотелось бы обратить внимание читателя на то, что некоторые узкие аспекты проблемы химического окружения человека изучены значительно меньше, хотя, например, имеет место мнение, согласно которому употребление в пищу жареного мяса ускорило эволюцию гоминид ввиду слабых, но достоверных мутагенных свойств последнего, а употребление в заметных количествах морепродуктов могло оказать и еще более сильное в этом смысле воздействие. Но нас интересует и еще более узкий аспект проблемы: отношение человечества и разного рода психоактивных веществ. Если сформулировать "стихийное", как независимое с своем проявлении от воли человека, а признаком такого рода независимости — универсализм явления при каких-то условиях, то применение психоактивных веществ следует безусловно считать стихийным явлением, поскольку такого рода традиции носят универсальный характер для всех традиционных или же космополитизированных обществ, известных науке. Трудно назвать даже изолированную группу людей, вполне свободную от применения каких-либо одурманивающих средств. Для Ойкумены Восточного полушария наиболее типичным, разумеется, является употребление алкоголя, причем есть основания считать его открытие в доколумбовой Америке вполне самостоятельным. В русле южно-азиатской традиции (как и в традиции некоторых "малых" африканских культур) лежит использование различных препаратов конопли. Позднее и преимущественно в результате интерференции культур широко распространилось применение давно известного опиума, а использование кокаинсодержащих растений в изоляции было исключительно южноамериканской традицией. Существование же узколокальных традиций одурманивания только доказывает универсальный и, следовательно, стихийный характер явления, поскольку снимает гипотезу "привнесения" обычая откуда-то извне. Примерами такого рода могут служить весьма локальные поначалу традиции употребления мескалина, псилоцибина, атаурина, и даже у ведущих и по сей день практически-изолированный образ жизни племен Амазонии установлено использование сильнейшего психостимулятора, превосходящего по активности амфетамины. Явлением того же порядка можно считать традицию весьма различных северных народов опьянять себя особым образом приготовленными мухоморами. Нет никакого сомнения, что развернутая картина любой наркомании ужасна; вопрос состоит лишь в том, считать ли это своего рода био-социальным несчастным случаем сродни заражению тяжелой инфекцией во время эпидемии, или же крайним вариантом, крайним выражением явления общеадаптивной направленности, стихийного только в силу своей "неокультуренности", недоведенности по ряду параметров до оптимального сочетания адаптивных и антиадаптивных, прямо контрвыживательных свойств. Употребление героина, гранулированного кокаина, синтетических галлюциногенов явно ведет к гибели личности, социальному загрязнению, деградации общества. В то же время даже такой потенциально-опасный препарат, как морфин, до сих пор является ценнейшим, в некоторых случаях — практически незаменимым терапевтическим средством. Тем более человека не делает в большинстве обществ изгоем спорадическое употребление табака и алкоголя, и уж совершенно не осуждаются потребители чая и кофе даже в чрезмерных количествах. На вопрос относительно исходных причин употребления веществ в той или иной мере влияющих на психическое состояние человека, отвечают обычно, что они в субъективном плане облегчают жизнь: позволяют собраться в физиологически неблагоприятный момент для выполнения профессиональных обязанностей, помогают преодолеть коммуникационные и общественные барьеры, или наоборот, помогают снять стресс, добиться психической релаксации, перенести, в случаях анестезии или обезболивания, крайне неблагоприятные обстоятельства. Психофизиологическая схема человеческого организма и биохимия его сложились в принципиально иных условиях, совершенно другом окружении раннего антропогена, и человек в ходе своей деятельности еще больше изменил собственную среду обитания. Настолько, что условия эти привели современного человека к пределу его биологической пластичности — по крайней мере для большинства индивидуумов. Речь в данном случае идет даже не столько о загрязнении окружающей среды, — это тема для совершенно отдельного большого разговора, а о характере предъявляемых к нервной системе требований, общей схеме нагрузок и усилий. В таких условиях создание биохимических "подпорок" и тем более становится объективной, хотя и не декларируемой потребностью человека и общества. В этом смысле определенной альтернативой все более распространяющейся наркомании становится деятельность фармакологов, создающих препараты со все более избирательным действием, все менее токсичные, обладающие все меньшим числом побочных эффектов. Современная, т. е. чисто техническая направленность нашей цивилизации стала настолько всеподавляюще-сильной, что нет никаких оснований рассчитывать на сколько-нибудь радикальное изменение ее основных тенденций в обозримом будущем, и процесс последовательной биохимической дезадаптации будет продолжаться и в дальнейшем. Разумеется, универсальное в сколько-нибудь значительных людских сообществах существование самоодурманивания не является полностью лишенным всякого противодействия, накладываясь на те или иные проявления инстинкта самосохранения. Тенденция к одурманиванию, к употреблению биохимических "протезов" является в общем более сильной и преобладает над самосохранением, но все-таки модифицируется, и равнодействующей обеих тенденций на современном этапе является обычное для цивилизации окультуривание, "приручение" стихии. В дальнейшем следует ожидать постепенного вытеснения наркотиков "дикого" типа санкционированным или полусанкционированным применением вновь создаваемых препаратов все более избирательного действия, не являющихся, строго говоря, наркотиками, все менее вредных для здоровья, все более эффективных на своем месте во все меньших дозах. Творческие работники, зайдя в тупик своей деятельности, будут использовать средства со слабым или скрытым (новое понятие!) галлюциногенным и психостимулирующим эффектом, для работы, подобной работе диспетчера или оператора высокосложных систем потребуются психостимуляторы особого рода, не снижающие стрессоустойчивости и не возбуждающие вегетативных центров. Наконец, в жизни одного и того же человека возможна своего рода фармакологическая многофазность, когда одни средства будут применяться в периоды монотонной деятельности и значительных физических нагрузок, для периодов, требующих интеллектуальной сверхпродуктивности — иные, и, наконец, совершенно другие (возможно — не одного типа) препараты возможны к использованию в периоды отдыха. Пределом такого рода тенденции может стать возикновение нерасторжимого биохимического единства нового типа, включающего, наряду с человеческим организмом все более сложную ауру психомоделирующих препаратов. Можно предвидеть резонное возражение: возможны и другие способы психофизической адаптации к современным условиям, или же, напротив, изменение этих условий или же тенденций их развития. Против этого нечего возразить, кроме существования у людей почтенной традиции добиваться результата с минимумом усилий, а по возможности — просто даром, идти по линии наименьшего сопротивления и упорно принимать анальгетики, когда необходимо срочно идти к зубному врачу. Это делает путь длительного, качественного, трудоемкого самосовершенствования и тренировок уделом немногих и, тем самым, практически несущественным с точки зрения развития общей тенденции, зато формирование психофармакологической ауры указанного типа кажется в подобных условиях совершенно неизбежным. Такова складывающаяся на современном этапе реальность, она объективна для движения значительных людских масс, и, парадоксальным образом, от воли отдельных людей никак не зависит. Другое дело, что такое развитие событий не устраивает лично меня. Собственные желания, поскольку они не во вред окружающим, по крайней мере столь же важны для меня, как и судьбы человечества. И при этом мне меньше всего хотелось бы платить по чужим счетам и расплачиваться за чужие глупости, какое бы множество людей ни было их автором. Неспособный бороться, не желающий подчиниться может только уйти в поисках лучшей жизни. Это единственная альтернатива позорному смирению, и вопрос состоит только в том, какой путь для этого возможно избрать. Любой, кто сможет выступить с перспективными предложениями по данному вопросу, может рассчитывать на всемерное и многоплановое содействие автора.

An Out-low.