Клёст - птица горная

Армейские будни

— Подъём, подъём! Подъём!

Я разлепил веки. Армия просыпалась; солнце тоже кое-как разлепляло свой единственный заспанный глаз, заливая воинский лагерь робким пока светом.

Первый день на чужом месте подействовал магически: мне на миг показалось вдруг, что двадцать с лишним лет, бесконечные войны, романтическая женитьба и дети — это всё мне приснилось. А на самом деле я — молоденький парнишка, прослуживший только несколько дней, и крики дурных десятников зовут всех на утреннюю разминку. Сердце защемило сладкой болью; надо немедленно вскакивать и бежать на свой плац… кстати, а почему все наши и в ус не дуют?

Ах, да, мы же наёмники, и нам все эти армейские игры — до полкового барабана. Но меня уже что-то торкнуло, я не мог валяться в вонючей палатке, мне требовалось сбросить накопленную энергию. И, да, встряхнуться как-то… волшебные грёзы улетали, как дым, но душа требовала продлить их очарование любой ценой.

— Подъём, подъём! Подъём! — заорал я и начал пинками поднимать своих подопечных, кроме двух покалеченных.

Мои солдаты были, мягко говоря, обескуражены и пялились на меня сонными непонимающими глазами. Главное — не дать им очнуться.

— Вперёд, вперёд! — я начал выталкивать их наружу ударами кулаков под рёбра и погнал на плац.

— Командир, нам же не нужно… — возразил было Кашевар.

— Вам нужно стать бойцами, идиоты, если хотите вернуться живыми! Покойникам деньги не нужны!

Шестёрка завёл шарманку:

— Зря ты так, десятник. Не поймут тебя пацаны…

Я влепил ему пощёчину, чтобы не лишать зубов: хватит мне пока калек — если вся моя команда сляжет, то начальство мне за это запросто сделает много непрятностей. Уголовник, оторванный от своих подельников, не имевших возможности помочь и промолчавших, покорно подчинился. Оставшиеся четверо не захотели оказать поддержку бандиту, даже страдая.

Мой полудесяток как будто ничем не отличался от других: тоже все босые, в одних штанах, тоже бегут вместе со всеми. Только нас провожали изумлённо-насмешливыми взглядами: мои подчинённые бежали гуськом, а не строгой колонной, раскачиваясь и задыхаясь, мотая головами. Расположились мы с самого краю, так как все места давно были строго поделены по сотням.

На плацу полусотники показывали упражнения и громко кричали счёт: «Раз, два! Раз, два!» Мои бойцы, глупо озираясь и видя, что тысячи мужиков послушно машут руками и ногами, тоже начали изображать разминку. Я стоял сзади и с наслаждением пинал тех, кто волынил. При этом, как положено десятнику для личного примера, я послушно выполнял все упражнения и даже кое-что лишнее, из собственногоарсенала. Насмешливые взгляды соседнего десятка быстро растаяли.

Потом, по регламенту, полагалось омовение в реке. Разумеется, к берегу полагалось тоже бежать бегом, строем. Место моей пятёрки снова оказалось в самом конце, поскольку мы купались, так сказать, по личной инициативе.

Да, очень странно прихотливая судьба гоняет меня до земле нашей грешной… Бывал я и командиром сотни «ночных сов», бывал и безвестным обозником. Командовал обороной важного замка аж целый день, а сейчас шпыняюполнейших болванов, нанявшихся воевать лишь потому, что полные болваны. Взяли их, конечно, лишь для того, чтобы враги побыстрее устали, уничтожая всякую шваль, пока настоящие воины стоят в сторонке. Уверен, что вот таких кинут в бой в первых рядах — именно с целью притомить противника, и мне придётся соваться в эту мясорубку…

Интересно, а столько тут таких вот отстойных десятков? Раньше ведь было совсем не так: наёмниками становились только бывалые вояки, им поручали спасать ситуацию важных сражений… или Божегория живёт по своим понятиям, и у неё всегда так делалось?

Впрочем, проблемы Божегории меня волновали не более, чем проблема океанских рыбных уловов. Вот ни капли, хоть даже морской воды. У меня голова болела лишь за то, как бы выпутаться из ловушки, в которую сам же добровольно залез. И подпись поставил. Два раза. Контракт заключен на один год — что ж, надо или оттрубить этот год, или найти вариант, когда сама Божегория его расторгнет безо всяких претензий.

А вариантов досрочного моего освобождения имелось превеликое множество. Например, внезапное тяжёлое заболевание. Или боевое ранение, — с полным списанием по причине той же потери здоровья. Или вот, самый заманчивый вариант: расторжение контракта по причине выявленного несоответствия занимаемой должности. Выгонят взашей — и все дела. Можно сразу идти в родное посольство, просить сделать мне подобающую бумагу — и заходить на второй круг.

Хм, теперь осталось только сделать так, чтобы армейское командование сочло бы меня полным кретином. После того, как доверило десяток, хоть и неполный. Похоже, я и правда недоумок: зачем при вербовке не придурялся немощным и слабоумным? Ну, посмеялись бы, — и что? Мне что, их хиханьки да хаханьки очень важны для самооценки? — нет, не важны… интересно, если бы мне отказали, то мог бы я запросить справку об отказе, сетуя, что, мол, иностранец я, и мне без бумажки нигде ходу нет? Поплакался бы на их строгие законы… да пусть хоть написали бы, что я полный кретин, — что мне с того? — зато был бы с железной бумажкой! Ох, дурак, дурак… а ещё «ночная сова»!

Ну, плач — не плач, а каждый день заниматься чем-то надо. После купания я начал знакомиться с личным составом, как и подобает любому командиру… или мне сразу всех нафиг послать по причине своего близкого слабоумия? Увы, на столь тонкую игру я не чувствовал в себе ни капли актёрского таланта!

Пахана я послал сразу. Не по лютой злобе, а потому, что у него рука стала опухать, и пошёл болезненный жар: пришлось отправить его в лазарет. Как я говорил выше, этот авторитет остался без руки, и больше я его не видел. И не скучал по нему, если честно: такой дяденька не угомонится, пока в гроб тебя не загонит, или сам в него не ляжет. Так что пусть лучше идёт домой.

Кашевар оказался настоящим кашеваром. Будучи мирным жителем, готовил стряпню в уважаемой ресторации, да только Нечистый его попутал. Причём, с женой хозяина. Даже странно: неказистый мужичонка, с малым брюшком и лёгкой залысиной, — и что та баба в нём нашла?

Ну, всё закончилось банально: муж узнал. Конечно, про такое дело всегда знает весь город, — почему бы и мужу не узнать? Тот пошёл сам лично выяснять отношения, идиот. Вместо того, чтобы тихо уволить, а потом нанять умельцев, чтобы те начистили повару репу. Что и кому он хотел доказать? — а бес его знает. Пьян был, небось. Вломился на кухню и начал орать недуром, а у нашего кашевара как раз очередное блюдо было на подходе, любовно сделанное, а тот его сразу на пол смахнул. И клиенту задержка, и повару расстройство. И блюдо вдребезги, из фарфора иноземного. Что же удивляться, что кашевар, видя такое злостное хулиганство, не утерпел да и рубанул крикливого муженька ножом-тяпкой по плечу? — ничего тут удивительного нет.

Чудеса начались потом, в каморке городской тюрьмы. Нашёлся умный советчик и порекомендовал подать прошение на армейскую службу. Кашевар был мужичком плотным, и его, пожалуй, могли бы взять простым копейщиком в пехоту, да только получил он отказ: слегка горбат, роста низковатого, да и дело уголовное ему шили. Тогда он подал прошение принять его в армию вольнонаёмным — и вот мы встретились. За каким лешим Кашевару потребовалось скрываться в армию — одному Нечистому известно: за лёгкое ранение полагается максимум небольшой штраф, а соваться в армию не с юного возраста — это верная смерть. Я так и не смог добиться от него внятного ответа.

Кашевар произвёл на меня в целом благоприятное впечатление: он не утратил ещё до конца тонкого флёра аристократичности, и охотно верилось, что его когда-то допускали к стряпне для уважаемых господ. Слегка сутулый, он неловко теребил полы своей замызганной рубашки как подол поварского фартука. Говорил скупо и неохотно, но на утренней гимнастике не сачковал. Значит, послушен и исполнителен. Гладко выбрит, что отличает его от остального сброда. Наверное, и сапоги у него были, да уголовники обменяли их на кожаные лапти. Не ценили, сволочи, кормящую руку… ладно, подумаем.

— А что всё-таки та баба в тебе нашла? — спросил я под конец недоумённо.

— Тебе показать? — всё так же скупо ответил тот на полном серьёзе.

Скажи я «да», — так он мигом бы штаны скинул и глазом не моргнул — мамой клянусь!

После Кашевара я поговорил с парочкой желторотиков. Назвал их Бим и Бом, ибо совершенно не представлял, как можно их было называть по другому. Они стали друзьями с детства, всегда гуляли вместе, и в армию пошли тоже вдвоём. Оставалось им только пожениться, — прости меня, Пресветлый, за мысли такие! — и картинка получилась бы целостной.

Бим был белобрысый и с густой россыпью задорных веснушек, а, Бом, наоборот, смуглый брюнет. Бим-бом — это те звуки, какие издали бы их головы, надумай я постучать по ним железной ложкой. Ничего более. На гимнастике они сачковали больше всех, обогнав даже Шестёрку, а мои пинки воспринимали с философским воодушевлением. Я даже не спрашивал их, за какими коврижками они пошли в армию: эти балбесы казались непригодными абсолютно к любой работе. Ну, не могли они понять, зачем нужно делать разные движения, сжимая в руках инструмент. А тем более, что все движения должны быть точными и выверенными, что в этом кроется некий великий смысл.

Вы, уважаемые читатели, наверное, подумали, что Бим и Бом с рождения были обижены Пресветлым и умели только мычать и глупо улыбаться, пуская слюни. Да как бы не так! Лыбились они в полный рот, показывая выбитые зубы и болтали всякую ахинею легко и непринуждённо. Совсем салаги, но видно, что успели познать вкус вина и девок, прохиндеи и задиры, за словом в карман не лезут. Про таких говорят: «Врут, как дышат.»

Почему, ну, почему родители, видя, что их чада растут совершенными балбесами, с полнейшей уверенностью говорят: «Сынок, тебе в жизни только одна дорога — в армию!» Вам, значит, остолопы не нужны, а войскам — нужны? В армии, между прочим, оружие в руки дают! И им нужно владеть лучше, чем столяр владеет молотком, чтобы тебя не убили, а ты, наоборот, убил бы как можно больше врагов!

Ей-богу, если я сбегу, и меня поймают, то любой судья даст мне полное помилование, лишь мельком глянув на эти ухмыляющиеся рожи, которые мне достались в подчинение. Кстати, а это мысль: если я на учениях начну гонять свою пятёрку со всей дури, то меня, быть может, признают невменяемым? Действительно, кто, будучи в здравом уме, сможет подумать, что из этих двух балбесов можно сделать приличных солдат? — только тот, кто с головой не дружит. Больной на голову старикан, умеющий запросто уложить парочку здоровенных десятников — кому в армии нужен такой?

Плохо, что я совершенно не умею лицедействовать. Обычно мне, наоборот, приходилось напрягать мозги в поисках выхода, а как изображать слабоумного — я не представлял. Вообще никак.

Третьим, вернее, четвёртым, мне представлялся Шестёрка. Пока не заслужил приличной клички — так и будет у меня Шестёркой. Едва ли он старше «братьев-близнецов», но только взгляд как у злобного волчонка, и сам весь серый какой-то, и нежная, почти детская щетина — тоже серая. Если и смотрит в глаза, то только вызывающе. Но душевной силы в нём не чувствуется — если бы имелась, то не шестерил бы.

— Зачем ты пошёл в наёмники? — спросил я. — Смерти захотел? Шестерить мог бы и среди «лопухов».

Лопухами среди вояк называют всех невоенных людей, к слову.

— А тебе зачем, командир? — развязно отозвался тот. — Захотел — и пошёл. Чё, нельзя, что ли? Может, бабки нужны. Проигрался я.

— Неудачное ты место выбрал для загребания бабок, — просветил его я. — В армии, сопляк, головы теряют гораздо быстрее, чем зарабатывают деньги.

— Ну, это мои проблемы! — огрызнулся пацан.

— Нет, кретин, это теперь не только твои проблемы. Если командир теряет много солдат, то он считается плохим командиром. А я не хочу, чтобы меня считали плохим. Уразумел? Отвечай, когда спрашиваю!

— Так точно, господин десятник! — отозвался Шестёрка с видом «а не пошёл бы ты, вот привязался».

— Так вот: я помогу тебе заработать твоё бабло, как ты выражаешься, и дам шанс вернуться живым домой с этими деньгами. Твоя задача — выполнять всё, что скажу. Понятно?

— Так точно, господин десятник! — повторил Шестёрка с тем же видом.

— Свободен.

Что бы вам не говорил уголовник — никогда нельзя верить ни единому его слова. Если он сказал, что проигрался, — совсем не факт, что так оно и есть. Запросто мог оказаться и убийцей, скрывающимся от правосудия. Или вором. Или грабителем с большой дороги. Тёмная лошадка…

Последним я допросил уголовника со сломанной рукой. Этот дядька производил более весомое впечатление, нежели угловатый, ершистый, тщедушный Шестёрка: плечи широкие, крепкие, и чувствовалось, что убивать ему приходилось. Взгляд свинцовый, мрачный.

— Как рука? — кивнул я на неё.

— Чешется.

— Это хорошо. Значит, заживает.

Его взгляд не изменился.

— Вам троим нужно понять сущую малость: армия — это не шалман, и командуют в ней не паханы, а те, кто заслужил это право своей кровью на поле боя. В армии всё давно и без вас решено, как лучше, — вам остаётся только молча подчиняться. Если армия начнёт жить по воровским законам, то её разобьют в первом же бою, и всем вам, умникам, снесут головы на раз-два. И мне заодно, а я очень жить хочу… как, бишь, тебя?…

— Штырь.

— Штырь, значит. А ты сам-то жить хочешь, или вам уже давно на жизнь свою наплевать?

— А кто ж не хочет жить-то?

— Например, тот, кто на десятника с ножом кидается. Убил бы меня — самого казнили бы. После пыток и допросов с пристрастием. Я тебе больше скажу: я могу хоть сейчас подать на тебя рапорт о нападении, и тебе будет та же крышка, — на гроб. Или ты так далеко не думаешь?

— Ну, иди, пиши, паскуда — я тебя не держу, — он сплюнул.

— Вижу, что не понимаешь. Так вот: в армии писать рапорты — дело обычное и паскудным не считается. Вообще. Тот, кто не понимает разницу между рапортом и доносом — тот, считай, покойник. Уразумел? Не знаю, что вы там себе про меня будете думать, но, уверяю тебя, что ни один десятник от меня морду воротить не станет и стукачом не назовёт. Вот в этом и есть разница между армией и воровской «малиной». Понял, боец?! — я повысил голос.

— Чего ж не понять?

— Отвечай, как положено! — я грубо ткнул его в больную руку, но как бы невзначай, — в плечо.

— Да понял, я, десятник! Понял!

— Свободен…

После обеда я скомандовал боевое построение, а потом с изумлением рассматривал шеренгу, производившую впечатление сбежавших клоунов из бродячего цирка. Соседний десяток пялил любопытные глаза, — я заметил ухмылявшегося Грача и послал ему свирепый взгляд: это ведь он сформировал такое убожество.

— Вы что, вооружение сами себе делали?

— Чё дали — то и носим, — буркнул Штырь.

Остальные насторожённо помалкивали.

— Напра-во! — скомандовал я. — Шагом… арш!

Моё марширующее воинство смотрелось ещё более жалко, чем когда стояло. Бим и Бом наступали на ноги впереди идущим, — то и дело слышалась ругачка, возникала заминка. Сутулый Кашевар сам по себе воплощал насмешку над армейской службой. Лучше всех смотрелся замыкающий Штырь, державший руку на перевязи. Когда мы шли мимо расположения наёмников, то публика хотя бы помалкивала, но когда поравнялись с армейскими палатками, то нас провожал откровенный гогот — только что гнилыми помидорами не бросались. Я шёл слева от колонны, шаг за шагом краснея и закипая, сжимая рукоять меча всё сильнее и сильнее, хотя сначала просто её придерживал, чтобы ножны по ногам не хлопали.

Я остановил подчинённых возле складского строения и потребовал у часовых позвать каптенармуса. Из дверей вышел прожжённый косматый прощелыга с плутоватыми глазами, имевших желтоватые белки, небритый всего лишь несколько дней, не более. Я назвал ему номер своего десятка и номер сотни. Каптенармус исчез назад, потом появился обратно, потрясая замызганными бумажками:

— Так-так, всё правильно. Обмундирование и вооружение выданы совсем недавно, под личные росписи каждого бойца.

— Ты где, сын шнырги, видишь тут обмундирование и вооружение?! — спросил я, дойдя до кипения, задыхаясь от лютой злобы; казалось, что сейчас из моих ушей вырвутся струи раскалённого пара.

Представьте себе, уважаемый читатель, живописную картину: плохо прокованные, перекалённые мечи, имевшие лезвие неравномерной толщины, деревянные щиты из досок с чёрной гнильцой, без умбонов по центру и без металлической окантовки по окружности, которая могла бы спасти их от расщепления при получении удара противника — это, похоже, просто крашеные крышки для дубовых кадок с квашеной капустой, невесть какими неисповедимыми путями Пресветлого оказавшиеся на армейской службе.

Доспехи моих бойцов состояли лишь из «пары» — эдакой кирасы для нищего, у которой нагрудник и защита спины представляли собой не единый стальной кокон, а соединялись между собой обычными ремнями. Накинул её через голову, затянул ремни узлами — грудь и спина вроде как прикрыты. Причём, похоже, прежде, чем эти пары дошли до моих бойцов, их снимали то с одного, то с другого погибшего, а потом ещё молотком добавили вмятин, ибо я совершенно не смог догадаться, что же такого нужно было сделать, чтобы довести их до совершенно неприглядного вида, — со всеми царапинами и вмятинками.

Стандартная летняя обувь для солдата — кожаные сандалии. От лаптей Кашевара они отличаются тем, что подошва у них — цельная, сделанная из крепчайшего куска кожи с голени коровы или двойного слоя кожи с её брюха, причем сандалии после изготовления проходят дополнительное дубление. Бим и Бом остались вообще босыми, и только уголовники щеголяли в кожаных сапогах, которым догадались срезать часть голенищ, чтобы на запарить вконец ноги, беспощадно вонявшие портянками. Но и эти «укороченные» сапожки успели дойти до жалкого вида.

Про наручи и поножи мои подчинённые, как я понял, вообще не слышали…

Каптенармус без малейшего смущения обозрел мою бравую пятёрку и заявил:

— Что взяли — то я и дал, никому насильно ничего не впаривал. Пока срок носки не истёк, или снаряжение в бою не пострадало, — я не имею права ничего менять.

И даже глазом не моргнул.

Я ухватил его за грудки и встряхнул:

— Ах, ты же, тыловая крыса! Удавил бы!

Часовой сзади положил мне руку на плечо:

— Не надо, брат: себе же хуже сделаешь. Не трожь фекалию — и запаха не будет.

Я отмахнулся от него, оторвал проходимца от земли и прижал к дверному косяку:

— Если завтра война, то мы воевать должны или врагов смешить?! Давай быстро меняй всё на нормальную амуницию, или я твои бумажки тебе в рот и жопу напихаю!

— Руки убери! — каптенармус стал меня отпихивать. — Эй, помогите же мне!!! Охрана!

Я отпустил его, но быстро выхватил из голенища засапожник и, прижав лезвие к его горлу, зловеще зашипел:

— Только пикни, ворюга! Голову тебе отрежу и сам лично отнесу командующему. А заодно покажу, как ты моих бойцов вырядил, вредитель! Ну! Давай быстро переодевай всех, или я за себя не ручаюсь!

Вот так, бочком-бочком, мы с ним вошли в темноту склада, а за нами прошествовала моя пятёрка. Молчаливые часовые остались за порогом. Что ж, надеюсь, что первые доказательства своей лютой невменяемости я предоставил…

После подбора всего необходимого мой полудесяток выглядел совсем неплохо: на каждом красовался кожаный доспех с защитой из стальных пластин на спине, груди и животе; имелись также наплечники, наручи и поножи, а себе я выбил ещё и наколенники с налокотниками. Полученные мечи и щиты уже не вызывали спазматических позывов смеха. Только шлемы остались прежними, да мне выдали новый, с положенным десятнику щетинистым гребнем красного цвета (божегорские центурионы носили зелёные, — поменьше бросающиеся в глаза).

Мой щит имел умбон с остриём, сравнимым с копейным, а бойцам каптенармус выдал щиты с простым умбоном в виде шишака: пока эти горе-вояки не научатся обращаться с оружием, они опасны, в первую очередь, друг для друга, — особенно когда я начну учить их бою плечом к плечу.

У всех нас на ногах закрасовались солдатские сандалии — в целом моя команда стала похожа на боевое подразделение. Особенно издалека и в сумерках. А прежние щиты и железяки мы бросили кучей в полутёмном помещении склада — бери, не жалко.

Бойцы, получив что-то приличное, воодушевились и обратный путь проделали куда как веселее. Только Кашевар буркнул:

— Зря ты, десятник, на рожон попёр. У этойвши сам командир легиона в каких-то родственниках… кабы чего не вышло.

— Да и хрен с ним. Я иностранец и в голову был ранен: мне можно.

Надеюсь, мои уголовнички быстро разнесут это враньё по всему лагерю…

— Кстати, Кашевар, отныне ты сам назначаешь себе помощников на любой день. Если тебя в порционе полковые воры будут обносить — ты только скажи: я им всем тыквы разобью; не только же тебе одному в репу получать.

Когда мы почти дошли, нам навстречу попался довольный Грач.

— Слышь, Клёст, ребята-десятники выпивкой разжились. Давай подходи к нам вечером, познакомишься со всеми.

— Спасибо, Грач! — ответил я прочувственно и даже руку к сердцу прижал. — Я бы со всей душой и старанием. Но нельзя мне! Когда-то на войне мне по башке трахнули тяжёлой булавой, — так я с тех пор в завязке: ни капли пить нельзя — дурной становлюсь, драться начинаю, каждый раз убить кого-то хочется… хотя, честно говоря, иногда и на трезвую голову хочется кого-то убить. Вот так бы взял и удавил иную гниду голыми руками… Прости, брат! Быть может, и посидим как-нибудь.

Я был само воплощение скорби и печали — ещё бы, выпивка сама идёт в руки, а я от неё героически отказываюсь, зная, что в нашем лагере — сухой закон, а отлучки за периметр строго запрещены.

Грач впал в ступор и провожал меня молчаливым, неопределённым взглядом.

Вот так завершился мой первый день.

На следующее утро я снова погнал всех на разминку. Бойцы вскакивали уже шустрее, но я боялся подумать о том, откуда появились их прыть и резвость: то ли втягиваются в новый ритм, то ли боятся, что у меня кукушка закукарекует.

После обеда, через час, я начал воинские учения. Я видел других наёмников, видел и то, что они живут в откровенной расслабухе, но понимал, что любой из них голыми руками раскидает моё вооружённое воинство. И отдавал себе отчёт, что изменить ситуацию к лучшему за пару месяцев едва ли возможно. Но, поскольку я надеялся, что меня в ближайшее время выгонят, то не шибко и переживал.

Начал я с простого. Моя треклятая команда, облачённая в полные доспехи, выстроилась шеренгой, подняв щиты: Кашевар, Бим, Боми Шестёрка. Кашевара я считал самой ценной фигурой, поскольку без него про хорошую еду можно было смело забыть — вот и поставил его с краю. Шестёрку — тоже, но по другой причине: с его слабой натурой держать центр невозможно.

Я с разбега врезался своим щитом в стену щитов, легко ломая строй и щедро раздавая оплеухи тем, кто валился с ног. Собственно, влетело всем, кроме Кашевара: дядька оказался крепкий, с сильными ладонями. (Честно говоря, бить отличного повара у меня рука всё равно бы не поднялась.) Отчаявшись, я заставил их взять в правые руки жердину и удерживать перед щитами — слава богу, такой строй опрокинуть мне не удалось — только оттеснить, но уже через пару шагов мои бойцы упёрлись намертво. Я изменил задание: мы с Кашеваром встали с одной стороны жерди, а остальные — с другой. Все — со щитами. Начали противостояние «двое на троих». Такие упражнения были понятны даже Биму с Бомом.

На площадке для занятий имелись отрезки брёвен разной длины — я заставлял подчинённых их поднимать от уровня пояса на грудь, много раз, а сам делал учебные финты с мечом и щитом.

На учебном плацу мы мучились, конечно, не одни: он всегда занят напряжённой тренировкой солдат, круглый день, и даже наёмники тут появляются. Тем не менее, мне удалось удивить всех, — в частности, тем, как я заставлял своих бойцов бегать: укладываешь бревно на оба плеча, прижимаешь руками его к своей шее и бежишь лигу-другую, — в полной, повторюсь, экипировке. Только Штырь бегал налегке, прижимая руку к груди. (Кстати, я бесцеремонно таскал его на все занятия: даже если ничего не делает, то пусть хотя бы стоит рядом.) Я сам бежал с ними рядом, — правда, без груза, и заставлял подниматься упавших, возвращаться назад вместе с бревном. Моё обучение единодушно было признано бесчеловечным, и даже Грач как-то раз подошёл поздороваться:

— Слышь, Клёст, оно, конечно, понятно, что этот сброд ничего не стоит. Но ты же всё равно из них солдат сделать не сможешь — так зачем же их так мучить и самому мудохаться? Смотри, озлобишь их до края, а потом кто-то тебе глотку ночью перережет…

Он даже по плечу меня не хлопнул — явный признак серьёзности его слов. Я сначала был зол на него из-за того, что он не отнёсся серьёзно к боевому оснащению второго своего десятка, ставшего моим, но, поостыв, решил не судить его строго: если такого, как Пахан, сразу же прибьют в первом бою — туда ему и дорога, да и потеря Бима с Бомом не есть великая трагедия для их Родины, — ну, разве что пара девок всплакнёт по причине того, что не стало бравых любовников, — простых и прямых, как винная пробка. Если кого и жалко, то лишь Кашевара.

Я продолжил изображать придурковатость, простодушно улыбнувшись в ответ:

— Если перережут, то для вашей Божегории невелика потеря: я же иностранец. Заодно и башка болеть перестанет. Я их насильно в армию не тянул, но, раз сами пришли, то пусть осознают, что тут — всё-таки АРМИЯ, а не балаган. Потом ещё спасибо мне скажете.

— Ну, я тебя предупредил… — он сокрушённо покачал головой.

Я боялся, что моя команда догадается, что у меня все дома, и поэтому старался общаться с людьми как можно меньше, ограничиваясь армейскими взаимоотношениями. Но мордовать Кашевара по полной духу не хватало: привык я, знаете ли, за годы службы в научном городке к хорошей кормёжке. Поэтому я и бревна ему подбирал полегче, и шпынял поменьше, а, когда язвительный Шестёрка начал мне втирать про известных любимчиков, то я ударил его ладонью по уху сверху вниз и гаркнул, что Кашевар — это хранитель нашего брюха, и в бою его нужно спасать в первую очередь, а я как-нибудь и сам выкручусь.

— Всем понятно, недоделки убогие?!

— Так точно, господин десятник!

Ишь ты, научились-таки гаркать быстро и в один голос… после того, как я врезал одному-другому по морде за промедление. У Кашевара фингал сходил на нет, на желтизну, а остальные, наоборот, могли похвастаться свежими оттенками.

На пятый день меня позвали к командиру легиона. Меня, простого десятника. Через шапки центуриона (сотника), хирдмана, миллефолиума (тысячника). Ну, кажется, я отмучился… или выгонят, или посадят.

Шатёр командующего был сделан из шёлка, крашеного в такой же солдатский зелёный однотонный цвет. Его по центру подпирали аж три шеста в ряд — там запросто могла бы заночевать целая сотня. Вестовой довёл меня до порога и представил часовым:

— К командующему. По личному указанию, — и подтолкнул в спину.

Я вошёл внутрь.

У дальней от входа стены стоял круглый стол, накрытый картой как скатертью. За ним вразвалочку сидел подтянутый старик с внимательным взглядом из-под белых седых бровей, гладко выбритый. Над столом висело несколько закрытых фонарей, освещавших ближний круг, лица хозяина шатра и двоих молодцеватых адъютантов.

Пока я шёл к нему, успел оглядеться. В шатре имелось несколько тумбочек, на одной из них располагались бритвенные принадлежности: чаша, зеркальце, помазки с мягкой щетиной, разноцветные баночки — надо полагать, с мылом и кремами. Справа и слева вдоль стен имелось несколько заправленных лежанок, но какая именно командирская — не понять. Может, он их по очереди использует. Белое постельное бельё оказалось дорогим хлопковым, но, по счастью, без кружавчиков. Пол выстилали войлоки, памятные по жилищу Кудрявого; отчётливо витал запах варёной баранины, усиливающий сходство. По стенам тут и там висело самое разное холодное оружие, которым можно было бы вооружить полусотню, чем-то напоминающее экспонаты дворянских замков. За каким лешим командующему требовалось такое количество смертоносного железа, — оставалось только гадать.

— Клёст, по Вашему приказу! — послышался вослед крик вестового.

Складки на лице старика сместились, словно змеи, устраиваясь поудобнее. Он сидел в наглухо застёгнутом мундире из тонкой шерсти, что я для себя объяснил лишь тем, что старческая кровь плохо греет даже в самый жаркий день.

— Клёст, Клёст… — пожевал тот губами, словно пробуя моё имя на вкус. — Это ведь ты в первый же день покалечил двух солдат? А потом угрожал смертью полковому интенданту? Говорят, ты слишком жесток со своими подчинёнными, и с головой у тебя не всё в порядке. Это правда?

— Так точно, Ваше сиятельство! — лихо ответил я, придурковато улыбаясь.

— Ну-ну… — продолжил тот, мелко покивав подбородком. — А знаешь, что за это тебе полагается?

— Готов отказаться от службы, Ваше сиятельство! Без выплаты зарплаты! — я вытянулся в струнку. — Разрешите идти?

Старик опешил, адъютанты изумлённо переглянулись. Командующий неловко встал, одёрнул мундир и вышел из-за стола мне навстречу, показав небольшое брюшко и невысокий рост. Остановился в трёх шагах, внимательно разглядывая мою фигуру.

«Ой, мама, а не под военный ли суд он хочет меня подставить?»

Когда-то у меня случались тесные общения с представителями закона, и, должен признаться, тёплых воспоминаний они мне не оставили. А вот штрафной десяток помнился во всех красках.

— Я попросил уточнить всё подробно, — продолжил хозяин шатра. — И даже сам лично посетил твои занятия…

— !!! — я вытянулся ещё круче.

— И вот что я тебе скажу, солдат… — он сделал паузу, вдохнул поглубже, и я тоже невольно дошёл до пика внутреннего напряжения. Сейчас, вот сейчас будет решена моя судьба!

— Жаль, что ты не зарезал того каптенармуса — этот мир стал бы без него намного чище. Терпеть не могу всю эту сволоту, но без них, увы, никак нельзя. И шваль всю эту уголовную мне приходится терпеть! — он начал раздражаться. — В эпоху моей молодости, во время войны, мы их вешали везде, где только ловили, — безо всякого суда и следствия. А теперь, вишь ты, политика…

Он замолчал, явно опасаясь сболтнуть лишнее. Потом продолжил:

— Ну, хотя бы один мерзавец стал инвалидом — и то старику радость. Полный расчет — и за ворота! — он рубанул рукой так, как будто держал ею лёгкий кавалерийский меч. — Слава Пресветлому, в моём легионе появился хотя бы один адекватный командир, с нормальной головой, хотя бы иностранец!

Он возвёл очи к шёлковому потолку, и я тоже скосил туда взглядом: глаза старика вспыхнули таким фанатичным религиозным огнём, что мне невольно поверилось в то, что сам Господь-Вседержитель явил ему свой лик. Разумеется, я ничего не увидел, и с тоской подумал, что дедок поехал крышей даже круче, чем я сам пытался старательно изображать для всех.

— Я предлагаю тебе стать сотником наёмников. Да, я понимаю, что этот вопрос должен был решать ваш тысячник: вы подчиняетесь мне только во время боя. Но, уверен, что он мне не откажет: у вас как раз формируется очередная сотня, у неё есть свой командир. Однако, человек этот явно не с таким опытом, как у тебя: я в курсе, где и что у кого творится. Если согласишься, то я смогу спать спокойно: хотя бы одна сотня из того сброда, что составляют наёмные войска, станет хоть на что-то пригодной! Зарплата, довольствие — сам понимаешь, станут совсем другие…

Я понимал. Понимал, что влип окончательно. Вся моя игра пошла насмарку, поскольку я играл её для зрителя другого плана, а мне попался сдвинутый на воинской службе дед, желавший железной метлой вычистить накопившуюся дрянь и на этой почве ненавидевший даже кровного родственника. Согласись я на заманчивое вроде бы предложение, и тогда мне не вырваться из божегорской армии в ближайшем обозримом будущем.

— Прошу простить, Ваше сиятельство, но я не могу принять Ваше предложение, — сказал я деревянным голосом. — У меня ранение в голову, иногда бывают страшные боли, и я не потяну подобную ответственность. Я прошу отпустить меня домой.

Старик что-то горячо возражал, а я вяло поддакивал, не смея спорить. В конце-концов я покинул шатёр командующего, сохранив прежнее звание.

У меня опять появилось точно такое же чувство нереальности происходящего, как после «Сладких кошечек», словно я нахожусь совсем не там, где должен, заученно делаю то, что тут положено и плыву по течению, уносящему меня всё дальше и дальше вглубь совершенно чужой для меня жизни какого-то вшивого десятника, принятого в сброд наёмников, случайный образом собранного ради усиления 5-го легиона Божегорской армии, давно забытого богами.

На подходе к своей палатке мне навстречу вышел Грач. Он, увидев, что я явно не в себе, быстро вскинул и опустил подбородок, как бы спрашивая о том, как дела. Я остановился, не в силах разговаривать, — я встал лишь только потому, что мне загородили дорогу. Потом моя рука сама залезла в карман, выудила и показала загородившему дорогу соседнему десятнику две серебрушки:

— Грач, мне нужно напиться. Прямо сейчас. До упада. Сделай, брат, прошу тебя…

— Тут золотой нужен… — ответил Грач, задумавшись, глядя то на мою ладонь с двумя монетами, то на меня, то на весёлое летнее небо.

Я вывернул карман:

— Да всё, что угодно…