Как воспитать ниндзю

Глава 1 Я ищу принца

Внизу шел джентльмен. Все они в этом Лондоне джентльмены, хоть тут улицы узенькие и вонючие. Джентльмен был в гостях в нашем доме.

Джентльмен был джентльмен.

Джентльмен был вонюч.

Я прицелилась и плюнула.

Я плюнула точно. Он такой юный, ходит, задрав нос!

Говорили, что должен был приехать принц, но меня слишком загрузили работой и даже не подпускали к тому залу, оттеснив меня в сторону от такого события! И заставив трудиться и драить все как чокнутую, отправив в самый дальний угол поместья.

Мне давно хотелось плюнуть, но внизу все никого не было.

Но сейчас мне было хорошо.

Я была довольна.

Я попала точно.

Точно в ту точку, от которой расходятся волосы на макушке, где они расходятся, потому плевок он почувствовал. Но он был истинный джентльмен – он сделал вид, что этого не заметил.

Джентльмен абсолютно спокоен и не замечает скандала.

Джентльмен был молодой, юный, богатый и мой ровесник.

Мне пятнадцать лет, но он тоже на меня посмотрел.

Я ела чернику и поняла, что он просит показать меня язык, иначе, почему у него на голове так темно.

Он был в нашем доме еще вчера, я его заметила, когда занималась кухней для этого важного приема, потому что выросшая в других странах и часто переезжавшая с отцом, привыкла командовать мальчишками. Этот же прошел мимо меня вчера, как мимо пустого места. Двадцать семь раз.

В Англии джентльмены не играют со слугами.

Глаза его были большие, миндалевидные и голубые, кончиками направленные вверх. Лицо его было похоже на мое. Круглое, вздернутый нос, похожие на блюдца озерные глаза, патлатый.

Вот и сейчас настоящий английский джентльмен сделал вид, что его не касается поведение детей.

Я порадовалась благородству людей. Джентльмен спокоен во всех обстоятельствах.

Я приложила нос к стеклу и посмотрела на себя. Вихрастая. Патлатая. С косой до полу. Нос вздернутый. А если приложить к стеклу, то приплюснутый. Хотя небольшой. Крылья носа аккуратные и сам он довольно тонкий и длинный. Рот очень большой. Когда смеюсь – меня сразу узнают. Потому улыбка лошадиная – она у меня постоянно на лице и постоянно улыбается. И корчит рожи. Она улыбается и вспыхивает всем мальчишкам, всем девчонкам. Всем людям. И вообще неисправимая кокетка – она просто сияет отбеленными содой зубами. Иногда я показываю только верхние зубы в улыбке. Несмотря на то, что она лошадиная, она их притягивает. Это не я – она сама кокетка.

Губы у меня некрасивые. Они детские, большие и припухлые. Почти все мальчишки считают своим долгом провести по ним пальцем. У них рефлекторное неконтролируемое движение, за что их неконтролировано рефлекторно бьют. Потому что исправляют они тут же поцелуем своих слюнявых гадких губ, резко приникая ко мне и делая вид, что ничего не понимают. И не помнят.

Зато разбитые губы свои очень хорошо помнят. Со сломанными руками. Ну хоть бы Мари целовали – она же красивее!!!

Дуги глаз мои очень большие – просто аркой, брови громадной аркой, просто бросаются в глаза. И глаза в них большие, реально очень большие. Все так несоизмеримо, негармонично. Кончики глаз приподняты, а сами они слегка миндалевидные. И очень большие ресницы. Я посмотрела в глаза – говорят, что в них таится чистота, но я никакой чистоты не видела – в них просто отражалось бездонное голубое небо. Лицо у меня еще детское, но узнаваемое – слегка стреуголенное книзу. Приходится очень маскировать.

Лоб высокий, но все довольно негармонично. Уши довольно большие и лопоухие, как у того, кто ходит внизу. Голова очень большая, но из-за гармоничного тела этого не видно. Грудь маленькая, средняя или большая – это смотря с кем сравнивать. Я обычно ее прячу под полотенцем – простой люд прост. Молодежь хочет все измерить руками, мастеровитые, а объяснять, что ты отрубишь им руки, если они хотя бы попробуют к тебе прикоснуться – дело накладное. Рост у меня небольшой, я коренастая и красивая, ноги коренастые. Попытки проверить их тоже были.

Я – красивая! В глазах непонятно кого – век бы им жаба красивой казалась!!! Если глянуть голой в зеркало – у меня длинная тонкая шея. Но это иллюзия. Просто я гармонично сложена, а так там сплошные мышцы. Но под небольшим слоем жира их не видно, потому линии очень плавные. Талия у меня тонкая, осиная, а бедра наоборот, очень широкие – рассчитаны на ударную технику. Но из-за их ширины почти не видно кривизны из-за мужской посадки на лошади. Потому я – почти классическая амфора – очень широкие бедра и узкая талия. И я очень люблю танцевать – я знаю все танцы, что раз видела.

Я показалась себе слишком грубой с этими неаристократическими мыслями – совсем не графиня. Христианская белая одежда все это закрывает, потому я выгляжу коренастой и невысокой, точнее, коренастым и невысоким мальчишкой-кузнецом или студентом в Итоне – круто для девочки, да? Но меня путают с пони. Вообще, я похожа на того, кто ходит внизу.

Я плюю далеко, ведь я сейчас мою стекло. Я плюю далеко и точно – я выиграла на этом немало пари с мальчишками, покоряя их сердца и отбирая у них нужные мне сокровища. Пока они строили из себя оскорбленных и недоверчивых гордых павлинов.

Я съела еще черники еще из вазочки. И плюнула еще раз на молодого франта, перед которым трепетали все наши слуги.

Я опять попала точно.

Оказалось, что он не джентльмен.

Я мыла и терла проклятое стекло с такой силой, будто хотела его изнасиловать. Юная английская девочка не должна знать таких слов как леди, и я их и не знала. Это, во-первых, а во-вторых я не леди.

После того, как проклятый мальчишка разбил камнем громадное стекло в гостиной хозяйки прямо на глазах важной дамы и нашей экономки, меня, шипя, пообещали уволить. Я еще оказалась и виновата, от того что господская хрустальная ваза с черникой, стоявшая себе мирно на карнизе рядом со мной, случайно упала с третьего этажа точно на голову стоявшему внизу мальчишке, одевшись ему наподобие шапки на прилизанную головку черникой вниз. Точно компресс. Джентльмен всегда спокоен. Черный сок черники лечит, – подумала я, облизывая черные пальцы.

Ну и что, что упала, ваза-то не разбилась! Я не понимала, почему их охватила истерика, главное – ведь дорогая ваза уцелела! Она ведь наделась черникой вниз, от удара черника лопнула и взорвалась соком, так что случилась мягкая посадка. Он даже остался целеньким. Черный сок омолаживает.

Что отличает джентльмена? Даже если ему на ногу упадет молоток, он остается джентльменом.

И чего они кричат так громко? Все случилось так хорошо, я же не виновата, что мне было так смешно, когда эта корзиночка оделась ему на голову.

Экономка пообещала меня уволить. И за что? Мне осталось еще два окна, причем оба маленькие. В отличие от того громадного витража, которое пришлось бы мыть минимум до вечера. И как мог этот мерзавец разбить это громадное и такое дорогое окно?

Большое ему спасибо!

Человек был не джентльмен. И я еще была и виновата. И кого они только приглашают?

Экономка пообещала вырвать мне косы. И это было плохо. Среди слуг уже давно ходили странные слухи, что должна прибыть какая-то страшная и безжалостная женщина по странному прозвищу «Королева» (Queen), человек страшной воли и власти, перед которым трепещет граф. Ибо она распорядитель и эконом просто чудовищного состояния графа; которая, обычно, первые дни после покупки поместья, по слухам, присматривается к слугам изнутри, хоть и леди, а потом резко наводит свои безжалостные порядки.

И никто не знает, кто она такая. Говорили, что она маскируется под кого угодно. И все ходят нервные. Говорили, что это просто чудовище. И все с надеждой ждали, что она уволит экономку. А экономка пыталась отделаться такой гнусной особой, как я. И скормить меня ей, как чудовище, из-за которого все плохо здесь, и если меня убрать, то станет лучше.

Я представила ряд джентльменов, сидящих невозмутимо в палате лордов с вазочками на головах. И посреди коза. Если пнуть козу, им станет легче.

Экономка взбесилась. И она нашла крайнего. Крайней была моя коса до полу. И экономка решила разделаться со мной и косу выдрать. Полностью. Из живой. Что было особенно мерзко с ее стороны. С моей точки зрения.

Вазочки с черникой падают сами, где захотят и как захотят, каждый падает, где захочет и как захочет. Я была ни в чем не виновата, а меня так гнусно обвинили. А ведь моей вины тут не было. Черника естественно лопается, когда падает с такой высоты.

И обливает человека.

А то, что негритенка никто не узнавал, то это произошло случайно. Я клялась, что чисто нечаянно. Я просто глянула вниз и в шоке дернулась.

Ну и сказала двум громадным слугам-конюхам немцам, проходившим в комнате как раз мимо меня, что в сад забрался наглый черномазый и украл одежду у одного из гостей.

Ведь я сама так испугалась!

Я клянусь!

Ну, ничего мне не оставалось делать, как попросить громадных грумов выставить вороватого негра пинками за ворота, так ведь я так радела за господское имущество.

Экономку трясло от ярости. Ну и что, что он кричал, так замолчал ведь после третьего пинка, когда пролетел три метра. И никто больше не слышал. Успокойтесь. Чего экономка дергается? Больше я ничего ему не сделала, бегает он слишком быстро. А мне еще столько окон мыть.

Вот бы заглянуть одним глазком в палату лордов. Где все джентльмены. И все сидят такие невозмутимые. Тридцать негров, представляете? Как там моют окна без меня?

Тоска застилала мне глаза. А экономка ярилась внизу и грозила меня убить. И за что!?! Я чуть не взвыла. Заботишься, заботишься о господах, а тут черная неблагодарность.

Я посмотрела на ее лицо. Глаза маленькие, злые. Морщины по всему лицу, на лбу вертикальные. Точно фрукт пожух. Губы очень тонкие, злые. Нос тонкий, но на торце широкий. Лицо очень вытянутое, прямо монстр.

И, самое главное, я ничего не сказала, я же не виновата, что немцы конюхи не понимают английского языка и выкинули и даму тоже. И придали ей ускорение древним как мир способом. Они не любят нищих, у которых черная грязь въелась в лицо так, что ее нельзя отмыть, как не трешь... И нечего размазывать ее перед ними, раньше надо было!

О, немцы-конюхи сразу поняли, что она надела самое лучшее свое старое платье для маскировки, чтоб негр вынес ей драгоценности, но их не обманула эта примитивная маскировка!

Ведь их зоркий глаз мгновенно уловил черные пятна на одежде, которые эта старая замарашка не сумела даже отстирать...

Они мгновенно «позаботились» о воровке, предварительно отобрав то господское имущество и драгоценности, которые она уже, по их мнению, украла. Ишь, бормотала что-то на своем варварском непонятном негритянском языке...

Конюхи у нас громадные, немцы, прямо гренадеры из армии Фридриха. Лица грубые, резкие, каменные.

Хорошо, что я была высоко – отсюда экономке было меня не достать. Аж слушать страшно. Гнусная женщина эта экономка. Она обещала вырвать мой змеиный язык и очень шипела при этом. А ведь я пострадавшая! По всем меркам!

Я предложила зашедшему в сад мальчишке соседа-молочника, с которым я уже познакомилась, помочь мне вымыть окно. С тоской пожаловавшись, что у меня еще столько работы, а у одного из гостей убежала обезьянка в одежде... И что я такая несчастная из-за этого. И если он мне поможет быстро домыть окна, то я побегу искать ее вместе с ним, ведь у нее интересная особенность – если в нее попасть тухлым яйцом, но обязательно тухлым, она кричит «Вау!». И что она такая умница!

Хозяин научил даже говорить ее: «Я принц! Я принц!» И пообещал тому, кто приведет ее сюда домой на ошейнике, сто шиллингов... А наш хозяин еще добавит... Стооолько добавит!

Мальчишечка был красив и смазлив – что-то итальянское, особенно брови и курчавые волосы. И косившие по сторонам глаза как оливки, не смотревшие мне в глаза, только бегавшие снизу по моим голым ногам, лицу и грязным пяткам.

Я думала, что он разделит мое горе и поможет мне мыть окно, а потом мы вместе ее найдем и вместе поиграем. Но он грустно пожаловался, так тяжело вздохнув, что отец загрузил его работой по горло, и он должен бежать... И тут же исчез за стенкой.

Грусть накатила мне на глаза. Человек все сделает, найдет обезьянку, и все будут благодарить только его, его одного, а обо мне, конечно, даже никто не заподозрит.

Все лавры достанутся ему одному, ему одному. Он будет иметь дело с графом лично, один, а меня загонят в такую глушь и где меня и не найти... Я сама уйду и буду плакать одна. Я буду лишь наблюдать его триумф издалека...

Что-то случилось. Суета поднялась страшная.

Внизу все подозрительно бегали во все стороны – слуги, женщины, знатные господа. И на меня никто не обращал внимания.

Была настоящая истерия, кого-то искали. На меня даже не поворачивали головы. Я никогда не видела, чтоб знатные люди так волновались. А еще говорят, что англичане славятся сдержанностью и спокойствием!

Крик, истерика, ничего не понять, ничего не слышно. Все бегают в разные стороны.

Никто ничего не видел. Не могли найти даже экономку. Ведь она побежала в открытые двери за обезьянкой. Я сама видела, ведь она слышала мой разговор. Сто шиллингов на дороге не валяются!

Пробегавший мимо дворецкий, увидев меня на карнизе, поправив свернувшийся на сторону парик и страстно почесав свой крючковатый длинный нос, в истерике мимоходом спросил, не видела ли я принца?

Я с сожалением гордо ответила, что не видела, но обязательно посмотрю. Он выругался и побежал дальше.

Я с тоской подумала, что мне запретят глядеть на принца, а ведь я так мечтала взглянуть на него хоть мельком. Я надену красивое платье, перестану драться с соседскими мальчишками и плевать на спор, и есть чернику, и стану золушкой. Он отберет у меня левый мокасин, который я у него забуду, когда в двенадцать часов придется дернуть домой, пока мама не вернулась и не отлупила за то, что еще не сплю, а гуляю с мальчишками...

Я, закрыв глаза, уже сладко представляла, как он будет мерить всем этот мокасин и как он окажется большим для наглой Мари... Потому что у меня нога, как у крокодила...

А потом он подходит ко мне, смотрит на мои ножки, и, видя только один оставшийся на мне мокасин, вынимает пару и говорит, внимательно осматривая мои ноги:

– О! Где-то я уже их видел!

А я, вытягивая вторую ножку и показывая на индейский рисунок второго мокасина, скажу ему:

– Вы что, не помните, где вы его нашли утром? Смотрите, рисунок тот же, и шнуровка точно такая же, попробуй снять! Хватит мне ходить до сих пор в одном мокасине все время, женись тут же, мне уже надоело ходить без пары!

Сказочные розовые мечтания были грубо прерваны чудовищной вспыхнувшей суетой у ворот.

Я грустно подумала, что вся жизнь проходит мимо, даже помечтать эти аристократы не дают.

Шум у ворот был страшный. Звали доктора, еще кого-то.

Но все перекрыл грубый мужской голос, нагло требовавший свои сто шиллингов и уверявший, что его не обманут.

– Гоните награду, как обещали! – вопил он. – Иначе я вам не отдам обезьянку! Я и так еле снял ее с дерева! Где она пряталась от толпы! Я столько с ней настрадался, пока сюда дотащил на аркане... – он давил на жалость, пытаясь добраться до совести хозяина. – Она царапалась, кусалась, цеплялась за камни и деревья, и к тому же она ужасно воняет! – наконец заявил он. – И я сам испачкал одежду, а пахнет плохо! Много, много, много хуже, чем на конюшне!

С этими животными вечно проблемы, – соглашаясь, подумала я как девочка образованная. Я помнила, как пахнет на конюшне.

Ему выдали награду, – завистливо подумала я. Потому что я расслышала удары. Я так и знала, что мальчишка молочника меня обманул.

– Я этого так не оставлю!!! – донесся даже сюда его визгливый голос сквозь шум.

Там раздался вой и крики.

– Постойте-ка... – услышала я вдруг спокойный и рассудительный голос графа, донесшийся даже сюда. – А кто вам сказал, что она удрала из этого дома?

– Девчонка горничная сказала... – недоуменно ответил тот, – окна мыла тут, из вашего дома... Ну, знаете, что вечно дерется и с моим сыном, и мальчишками, верховодит ими, гоняет на конях без седла и спроса, как бешенная, и ходит в мокасинах... Мне сын сказал... пересказал, она все жалела, что не могла пойти на нее охотиться...

Тишина, которая наступила после этих слов, была какой-то зловещей. И я неловко заерзала.

– Вот вам ваши сто гиней, как договаривались... И убирайтесь быстро... – быстро сказал граф при всеобщем гробовом молчании. Я увидела раскрывшийся от удивления рот у обезьянки при этих словах, хоть она тяжело дышала.

– И держите рот за зубами... – проскрипел граф словившему ему редкое животное и оказавшему тем ему незабываемую услугу.

Я оценила предусмотрительность графа. Если б он хотел, чтобы об этом узнали ближайшие окрестности, хватило бы пяти гиней. Если б хотел, чтоб вся округа – пятидесяти. А вот ста человеку хватит обойти все кабачки Лондона. Молоток граф!

– За такие деньги я могу ходить за ней днем и ночью! – быстро сказал тот. – Она у вас такая непослушная! Я уже научил ее, пока довел, команде сидеть! – с гордостью сказал он. – И она уже по простой команде мигом садится на задницу с четверенек в любую грязь! Хотите, я останусь и научу ее другим командам?! Будет выполнять все мигом, более того, я научу ее службе, будет охранять, рычать выполнять команду «Фас!», она понятливая!

Он, кажется, с лаской посмотрел на обезьянку.

Даже сюда донесся ее вой.

– А вы действительно научили ее говорить! – с восторгом сказал молочник. – Девочка не обманула, она еще кроме той фразы и матюки знает! Я, знаете, увлекаюсь дрессировкой... Не могли бы вы научить говорить мою собачку? – забыв, перед кем он, воскликнул тот графу. – Моя колли такая умная, клянусь, она не глупей вашей обезьянки...

Судя по всему, его просто выкинули в ворота.

– Граф, ну хоть расскажите, как вы ее обучали говорить... – так жалобно чуть не плача от досады воскликнул молочник. – Я же понимаю, что это тайна, тайный метод, вы хотите заработать на ней большие деньги... Но, клянусь, я никому его не выдам!

Но граф был стоек и никому не выдал метод дрессировки обезьянки. Его можно было пытать, он молчал, как камень.

Я потом услышала визгливый голос экономки, что-то тараторящий ему, и настроение мое совсем испортилось.

Меня правда интересовало, у кого же из гостей была обезьянка, потому что я ее не помнила. И у гостей ее вчера не видела.

Может, из Итона сбежала?

Глава 2 Бастард

Кстати, оказалось, что пока шум да дело, под шумок тихо уже нашелся принц. Слуги сказали. Мне стало так тоскливо. Потому что я уже успела намечтать, как я нахожу и спасаю его от врагов. А он на мне тут же женится в благодарность. И не надо даже терять мокасин.

Но он уже где-то нашелся сам. Наверное, заблудился в этом доме.

Где толпа джентльменов.

Я вздохнула.

Внизу собралась толпа.

Мне было дурно.

Не люблю высоту. Потому стараюсь не смотреть вниз, когда в позапрошлый вторник лазила без страховки по глетчерам Альп.

Вечно летать хочется.

– Слазь! – коротко сказал граф. Как описывать графа? Он был похож на своего отца, тот был похож на своего отца, последний был похож и на своего отца, а тот был похож на всех графьев.

– Я еще окна не домыла! – испытав громадное чувство сознательности, ответственности и скрупулезности в исполнении каждого дела, ответила я. Испытывая прилив чудовищного трудолюбия.

Я даже удивилась, что раньше не замечала, насколько я люблю тщательность и точность во всем, как люблю мыть окна, и как не в силах выносить малейшей халатности и любой пылинки.

Прямо тянет не слезть, пока не домою.

Да и внизу джентльмены.

– А еще что ты хочешь? – холодно спросил граф.

Лицо у него все-таки тонкое, как у Мари, хотя Мари все же больше похожа на маму.

– Я еще хотела бы увидеть лицо принца... – тихо и робко заикнулась я, понимая, что хочу слишком много, и потому спотыкаясь на словах от смущения и застенчивости. Я такая скромная, такая застенчивая от природы. Хорошо, что граф не мог меня достать. Я так хотела увидеть принца, а меня отсылали на кухню. Но мне было стыдно за такую невинную просьбу.

Граф пообещал меня прибить.

Экономка что-то показывала мне жестами, жестами.

О, отец, ты же ее видишь, ты же джентльмен!

Я обеспокоено посмотрела вниз и успокоилась. Убийство меня не радовало. Между нами было три этажа, а он плохо переносил высоту.

Скупая слеза потекла из моих глаз. Мне отказали в такой невинной детской просьбе! Так обидели чуткого, скромного, застенчивого хорошего человека! Будущую золушку, дай только я увижу принца...

Кончилось это плохо. Мне было поручено выдраить все окна в доме, причем проверять будет лично граф...

Я согласилась, и, кивнув, сказала, что это правильно, и он должен сам полазить даже на высоте четырех этажей и убедиться, а не доверять такую серьезную работу слугам, после чего получила еще один особняк в нагрузку. И полное запрещение вообще приближаться к кому-либо из аристократов.

Мне было запрещено искать настоящего джентльмена.

День прошел насмарку. Они, судя по всему, бегали, веселились, отдыхали, пока я переживала очередной приступ трудолюбия.

Как вкусны плоды добродетели, если они яблоки из Библии. Я ж не путаю, это скотина в рясе мне в ответ на мою исповедь наговорила.

Часа через четыре мне стало казаться, что они скотины.

Больше всего меня интересовало, где принц, потому что ко мне никто не подходил. И местные слуги шарахались от меня, как от зачумленной.

– Ведь в этом доме я всего четвертый день... – поняла я причину. – Они не успели со мной познакомиться.

Только верный и приехавший со мной китаец развевал мою тоску, фальцетом поя оперу Кармен. В переложении на родной язык.

Ему помогал индеец, который этого языка вообще не знал. Но военные кличи белых он очень любил, считал, что они хорошо запугивают зрителей, только зачем визжать в театре, а не на войне или возле костра не понимал. Хотя он считал, что там мало тамтамов... И одеты странно, когда танцуют – ни перьев в волосах, если ты лебедь, и все балерин лапают. Но набедренные повязки балерин одобряя.

Слуги китайца и индейца почему-то очень боялись. Хотя их не знали. Очень боялись, до дрожи, боялись даже самые сильные слуги.

Китаец выглядел очень по-китайски, даже странно: узкие китайские глаза, гладкое лицо без бороды и усов, передняя часть лба выбрита, а волосы сзади собраны в длинную косу. Которую он часто прячет под париком. Лицо типичного китайца – круглое, улыбчивое, с маленьким детским ртом и носом, маленькими ушами выше бровей. Даже щеки толстые. Типичная картина – китайский святой сошел с иконы. Единственное что – все посечено почти незаметными шрамами. Просто китаец всегда заботился и зашивал шрамы тонкими стежками.

Индеец выглядел типичным индейцем – все в морщинах и шрамах. Скулы резко очерченные. Челюсть строгая, словно вырезанная из камня – несмотря на некоторую изысканность все равно кирпич. Рот большой и резко выделяется, как и большой нос. Сфинкса видели? Но вот, сделайте поправку, что тот – женщина, а индеец мужчина, – еще более жесткий, суровый, целеустремленный. Лицо спокойное-спокойное – ничего не дрогнет часами. Нехристь-истукан. Скальпа, точнее волос вообще нет. Но под кожей череп видно.

И никто не понимал, почему эти два чудовища при мне как телохранители. Веселая девочка крутится на кухне, весело моет посуду, напевает, драит, убирает, знакомится со всеми... Обычная вроде служанка, служащая господам с детства и приехавшая с ними, бегает по их поручениям, а эти истуканы-нехристи на каком-то непонятном положении при хозяевах, и появляются всегда почему-то где служаночка ненароком, случайно опрокидывая не вовремя зазевавшегося молодца... Вот и сейчас сидят внизу рядком, отпугивая своим дурным пением любопытных...

Еще я услышала, что Королева – это солдат, который неистово любит свою Родину. Теперь слуги тщательно искали одноногих и с усами на территории поместья. Все бывшие военные были на всякий случай исцелованы барышнями.

Тут парень бродил, на мои ножки смотрел.

Китаец начал чистить свой ножик, а индеец – мачете.

Очередной день в Англии прошел дурно. Здесь приняли меня плохо, ибо все три дня до этого я была занята – гуляла, скакала, купалась, бродила по окрестностям, валялась на солнышке. А эти люди были ужасны.

Особенно аристократы. Хуже всего, что они специально приходили, чтобы мрачно поглядеть на меня.

Это было так мерзко. Когда они смотрели, как я тру стекло, и глупо хихикали, я чувствовала себя никчемной. Мало того, что я чувствовала себя человеком второго сорта, так еще и вдобавок к моей работе обычной служанки привлекли внимание... Тоскливо и по-дурацки было ужасно по-настоящему. Вы даже не представляете, что я чувствовала. Я не была в Англии за всю короткую свою жизнь и полгода, и не знала, что мне будет так мерзко.

А в замке был роскошный обед.

Я с грустью глядела сквозь измученное моей страстью к работе стекло на роскошные экипажи и разъезжающуюся после приема знать. В Англии я только служанка. Стекло взвизгивало и жаловалось, но я была беспощадна. Я действительно умею работать. И это, может быть, мое единственное достоинство. Мама всегда говорила, что я всегда все делаю с абсолютным совершенством и сосредоточением, доводя любую работу почти до абсурда качества, и даже стекло сверкает, как моя лукавая лошадиная мордашка. Но мне, зато, поэтому никогда не бывает скучно. Когда ты абсолютно погружаешься в работу, время куда-то уходит вообще, остается работа и веселое насвистывание, и, самое главное – в сердце не тягостно это делать. Такое сосредоточение в чем-то напоминает молитву.

Мари всегда говорит, что вид моей работы отчего-то вызывает в ней возвышенные мысли, потому что я делаю абсолютно любую работу, действие, задание, дело с таким сосредоточением и любовью, будто молюсь так. И что я просветляюще и благообразно воздействую на слуг, что вообще странно, ведь я такая вертихвостка. Она вообще говорит обо мне комплименты, когда нет джентльменов, что вечно крутятся вокруг нее всегда. И постоянно, издеваясь, подсовывает мне изображение святого Франциска.

Я тоже люблю небо и очень люблю смотреть на него. Мне кажется, там Кто-то, Кто со мной говорит, и Кто меня любит. Если заставить замолчать все существо, все мысли, так, чтоб время я не замечала, сердце загорается и стремится туда ввысь.

Мари сразу ручки складывает и говорит: «Братец волк». А мне хочется быть братцем всего живого.

Особая утонченность этого издевательства в том, что я знаю, чем я занимаюсь, и она знает, чем я занимаюсь, и Мари тоже этим занимается. Наш отец – дипломат. Это официально. А неофициально, в переводе с английского на языки других стран, где он побывал и где его помнят, это звучит как «проклятый шпион», «дяденька уважаемая английская сволочь», «грязный разведчик», «вонючий агент», «подлый тайный убийца». Естественно, это самое лучшее, что можно писать не стесняясь, что говорят о его занятии.

А вообще враги и политические противники часто говорят, что он занимается «бандитизмом», тем, чем занимаются сукины дети, ублюдочными делами, преступной деятельностью висельников и т.д.

А его помощник в этом видном занятии – это я.

И шпиён, и гадина, шиноби, и синоду, и ниндзя, и даркфайтер, – это я. Столько в разных языках, чтоб сказать про меня гадость придумали! То есть берсерк я, берсерк. Но мы солдаты, мы защищаем свою Родину и свой народ, но не убийцы. Темный порученец я, даркфайтер. По всем неправедным шпионским делам. Та, кто все плохие шпионские дела делает. Или хорошие, но неприличные. Или нужные, но не совсем хорошие. В общем, я как капер или разведчик – во всех остальных странах его вешают и за шею вместо ордена, а в своей стране он еще и герой. С орденом на шее. Обычно – посмертно.

Я – женщина-боец и телохранитель у своего отца.

Вся моя жизнь – сражение.

Бой – как дыхание, я никогда не знала иного.

Бой включен в мою жизнь, как обед или завтрак.

А если опасности нет, я сражаюсь с порученным делом или самой собой, занимая сама себя. Рассматривая знание или мастерство как врага, я веду тяжелейший бой и мне не скучно. Нужно уметь штурмовать. Тогда учеба превращается в войну. Жизнь – в бурю и натиск и безумное напряжение каждой жилочки тела и духа.

Можно трусить от грозы, можно дрожать, а можно наслаждаться каждым ее дыханием – мокрая, безумная, счастливая. Жизнь – гроза, и только от вас зависит, омоет ли дождь ваше тело навстречу радости, обнимая вас обтягивающей одеждой и обнажая формы на радость миру... Или будет стегать сдавшегося и опустившего руки. Ты – королева дождя, королева бури, тогда ужас превращается в наслаждение силой. В безумие победы.

Ты можешь стать нестерпимо пылающим солнцем, ты можешь стать бесконечным огнем, ты можешь стать бурей, ты можешь бесконечно неистово любить мир, ты можешь безбрежно буйно любить жизнь, – и тогда мир будет покорно гнуться как глина в твоих руках, отвечать твоим мыслям, жизнь будет петь и отзываться тебе. А можешь стать трусливым и пассивным, духовно мертвым, и тогда собака кусает, а не служит, мустанг бьет, а не подчиняется укротителю, ласковая и теплая волна моря становится утоплением, мяч судьбы получает удары всех, у кого эта пакость на пути, любовь темнеет и при темноте становится насилием, разложение и слабость привлекает падальщиков и хищников, мир и жизнь уничтожат мерзкую плесень, мертвое становится пищею червей, – и только прах указывает место того, кто не сражался...

Можно наслаждаться каждым мгновением мастерства. А стремление к мастерству превращается в неостановимый ураган.

Когда создан абсолютный поток внимания и напряжения без остатка – тогда твой вихрь несет тебя. Я тогда люблю тебя, жизнь, люблю до безумия, люблю до наслаждения самой любовью, хотя она у меня всегда трудна и нелегка!

Мари – это сестра. Как я ее любила! Я видела из окна, как она сейчас катается на лучшем моем коне в роскошной амазонке с каким-то разодетым толстяком, пока я мою стекло в грязной одежде служанки, плюя на нее. Сквозь стекло. И тут же невинно растирая его, ведь я его мою.

Мама всегда удивляется, как я добиваюсь такого чудовищного качества, что всегда хочется потрогать, настоящее ли стекло, и есть ли оно вообще. И оставить на нем свои грязные пальцы, – как говорю я. Я выросла на Востоке, и безумное мастерство, и трудолюбие, и стремление во всем к совершенству, и любовь к труду кажется мне естественной.

Мы как-то были с отцом в России, там Святой говорил: «Работай для Братии, как раб купленный». Нужно настолько отдаваться работе семьи, настолько погружаться в нее, настолько бесконечно отдавать себя, чтоб каждое мгновение было блаженством. Чего не понимает сестра, выросшая в Англии с матерью. Здесь труд – признак второго сорта.

Из окна мне отлично видно, как сестра, которой уже восемнадцать, одетая в одежду ценой минимум тысячу фунтов и драгоценности такой стоимости, что на них мог жить целый город целый год, беседует с джентльменами и герцогами. Я снова с силой плюю на нее. Мне пятнадцать. Она видит это и тайком показывает мне кулак. В ответ я невинно растираю плевок тряпкой по стеклу, а потом, когда она успокоилась, плюю еще раз сквозь зубы с циничным видом, как типичный мальчишка сорванец с трущоб. И с таким видом, чтоб она никак не могла ошибиться.

Сестра, у которой наблюдательность куда выше среднего англичанина, злится. Окружающие ее герцог и куча золотой молодежи никак не могут понять, чем они вызвали такую злость у юной леди. А та не может объяснить. Я просто служанка, мимо которой они проходят, как мимо тумбочки. Впрочем, сегодня они не проходили, а мерзко смотрели. Что унижало меня еще больше.

Я любила сестру так неистово, как десять тысяч сестер любить не могут.

А экономка еще удивлялась, почему меня тут же не убили, не наказали и не уволили.

Мне ее жалко.

Мне ее очень жалко.

Я прямо плачу.

Ей придется терпеть меня. А она меня уже терпеть не может.

Связи между другими нашими поместьями здесь нет, этот большой дом мы купили недавно, и она понятия не имеет, кто здесь хозяйка. И кто распоряжается всем имуществом. И кто купил этот дом. Я верю, что когда она это узнает, это ей принесет удовольствие. Пока думать об этом приносит удовольствие мне.

Старый солдат, говорите?

Настроение сегодня у меня упало до нуля. Оно и так было мерзкое, а после всего случившегося стало вообще плохим. Может, поэтому мальчонка попал под тяжелую руку. Я была слугой, служанкой, пажом, официантом, официанткой на тысячах балов и пиров в тысяче разных стран, и даже давно забыла их количество... Вряд ли даже кто-нибудь в силах представить, на скольких приемах я побывала и почему...

Так что работать служанкой мне не впервые, и делать я умею абсолютно все – я работала и швеей, и вышивальщицей, и художницей, и художником, и помощником кузнеца, и садовником, и еще с тысячью разных профессий, которые нужны были, чтобы проникнуть в нужный дом... И я делаю это в совершенстве. Ведь на слуг никто особого внимания не обращает, а они часто в курсе всего... Слуги все слышат и больше знают. Впрочем, обычно мне не нужно было это делать надолго.

Оказалось, что я забыла за приключениями, что в Англии, ханжеской снобистской Англии, я только служанка. Скомпрометировавшая себя ужасным поведением без надежды на «замужество». И, вернувшись «домой» с войны, после всех переживаний, я должна была занять свое место. Так солдаты, воевавшие с офицерами бок обок, вдруг с удивлением узнавали в Англии, что они только слуги и чернь перед графами, баронами и герцогами-офицерами.

И это дурно меня поразило. Неужели они думают, что их отношения и правила поведения в стране, которую я даже не помнила, меня устраивают? Это разведчика героя, который счастливо избежал всех виселиц во всех странах, а они мне улыбались, улыбались...

Экономка приблизилась ко мне, чтобы, наверное, поговорить со мной наедине. Она была похожа на маленького дракона. И дышала пламенем очень долго. Во всяком случае, дух рома чувствовался.

За ней шел мажордом, дворецкий, несколько слуг.

Я не поднимала глаз.

– Ты, маленькая дрянь! – сказала она мне. – Я не знаю, по какой причине граф оставил тебя в живых, и какие у вас отношения, – с гнусным намеком сказала она, и в ней чувствовалась безнаказанность долгой власти, – но я выцарапаю тебе глаза и опозорю тебя так, что ты жить не захочешь!!!

Я медленно подняла глаза.

И взглянула ей в глаза.

И она наткнулась на мой холодный взгляд и увидела распрямлявшийся гордый разворот непокорной никому и никогда головы.

Это было для нее как удар боксера. Она отлетела. Она что-то заподозрила. А зря, надо было раньше, когда мой отец стоял внизу полчаса и что-то слезно меня упрашивал, одетый графом. И это после того, что я тут натворила.

Сразу должно было быть стать понятно, кто тут хозяин. Даже собаки понимают, кто главный сразу – то-то они передо мной на животах ползают. Все.

Иногда правда, когда я представляю, как в груди полыхает бесконечное пылающее солнце, и сердце словно становится реально таким, жгущим все, и я чувствую, как я – Солнце на многие тысячи миль, – все собаки шарахаются и воют.

Я становилась сама собой, хоть лицо осталось тем же. Может, изменились глаза?

Она в шоке дернулась, мгновенно замолкла и отшатнулась, будто ее оглушили по голове. Я еще ничего не сказала. Но ей словно хотелось завыть. По лицу ее растекалось бледность, она боялась поднять глаза, рот раскрылся, губы у нее дрожали. И она тщетно пыталась что-то сказать жалостливое, глаза растеряно метались и слезились, – она, очевидно, поняла, что сильно ошиблась. Она меня боялась, дико боялась.

Я заговорила, когда они странно дрожали и переживали свою фатальную ошибку. Все стало на свои места.

– Выкиньте ее из поместья, – медленно и равнодушно сказала я телохранителям, сбрасывая, наконец, надоевшую до ужаса маску веселой служанки. – И, если еще раз она появится здесь, осмелившись унижать слуг, убейте ее.

Не то, чтоб я реально хотела ее смерти, но она сломала слишком много судеб. И непонятно куда ушло столько денег, хотя это были не мои проблемы – мне хватило пролистать забытые владельцами амбарные книги. Единственное, что я ненавижу – это обман и предательство. Намеки на последнее я больше всего ненавижу в себе. Иуда должен повеситься.

Мне не надо было ни повторять дважды, ни даже больше думать о ней – я знала, что приказание будет выполнено беспрекословно и абсолютно точно, и о ней можно забыть. Я еще заметила краем глаза, как она выглядит сейчас. Хоть это было сказано тихо, у той экономки, кажется, отнялись ноги. Она что-то бормотала, но я лишь брезгливо махнула рукой, тут же забывая о ней.

Она меня не трогала – я уже давно решила ее сменить, как только увидела, как она правит и каково здесь состояние дел. Я не была бы самой собой и никогда бы не достигла с нуля такого состояния, если б не разбиралась в людях. И если б не меняла бы везде и всюду все по-своему, везде расставляя специально подготовленных и подходящих к этому делу людей. Люди решают все, они наш лучший капитал – внушал мне мой воспитатель-китаец.

– Королева... – отступая, прошептал дворецкий в священном ужасе. И кинулся со всех ног прочь. Он заорал остальным в ужасе. – Это и есть их главный управляющий!!!

Экономка только обречено пискнула.

Китаец и индеец мгновенно подхватили ее под обвисшие руки. Мои личные телохранители, они давно привыкли подчиняться без слов, и стерегли меня так, как тысячи псов охранять не могут.

Я всегда удивлялась, как можно было не замечать, что они неотрывно находятся возле меня в любой обстановке. И что они цепко следят за тем, кто приближается ко мне, кто бы это ни был, и как бы это ни было глупо. И что от них дует смертью на любого даже безобидного слугу и служанку, даже подходящую ко мне десятки раз, как бы они не старались сдерживаться и успокоиться. Они прошли без малого десятки тысяч страшных боев как шпионы и бойцы, они были тренированы на Востоке как убийцы и телохранители одновременно, и они видели слишком много убийств и смертей, чтоб совсем не видеть в обычном похлопывании по спине вгоняемый нож или отравленную иголку. Слишком уж много они убивали так сами, чтобы не вздрагивать от тех же действий по отношению к родному ребенку.

Впрочем, если быть честным, был тренирован как убийца на Востоке лишь китаец, который считался лучшим императорским бойцом в гвардии самого императора. А индеец потом всему научился у него с удивительной ловкостью, когда прибился ко мне. Учился он всегда, правда, как-то однобоко – драться. Боец индеец был не менее страшный, орудовал томагавком и ножом он удивительно, крови на нем было даже больше, чем на китайце, ибо он всегда убивал белых. И впечатление они оба производили просто ужасающее, даже когда широко постоянно улыбались. Улыбки были добрые, индеец любил гладить по головке детей, но люди почему-то просто жались от них в стенки, даже не зная, кто они, хотя они оба были очень добрые. Солдат – не зло.

От твоих ребят пахнет смертью – часто говорил мне отец, хоть на приемы их не таскай.

Индеец тот вообще не был у меня телохранителем – он сам взял на себя эти обязанности. Он был скорей моим индейским наставником и нянькой. Каждый знает, что у них слишком много достоинства, чтобы быть слугой, и они никогда не бывают слугами и рабами. Потому в Америку и стали завозить рабов. Он и не был у меня слугой.

Он считал меня членом своего племени. Будучи однажды в Америке, я спасла его от расправы диких европейцев, почти полностью внезапно вырезавших его племя. Почти – потому что его, великого вождя племени, еще не успели добить. Я выходила его. Непонятно почему, узнав, что я сирота и подкидыш, он вдруг вообразил меня членом его собственного племени. Может оттого, что у него была когда-то связь с белой женщиной. И что такой умный ребенок не может быть белым. И что я послана ему Великим Духом. Мне было тогда пять лет.

Позднее он понял, что это было, скорее всего, не так, ибо белых брошенных детей было слишком много, но обычаи племени усыновлять детей сыграли свою роль – я была и его ребенком. Он привязался ко мне. И я знала абсолютно все, что знал и умел великий индейский вождь. Который, к тому же, из-за того случая был предан мне душой и телом, и считал своей священной обязанностью охранять и учить меня. И он учил меня метать томагавки, снимать скальпы, ориентироваться в любом лесу, скакать на коне без седла, лечить раны, медитировать и дисциплинировать дух, переносить любую боль, выживать в любой местности, брать любой след, как собака...

Когда я выросла, он стал считать меня чем-то вроде инкарнации одного из прародителей его племени и великим вождем, и охранял своего олененка как зеницу ока, куря свою трубку. Почему, расскажу после. Я всегда говорила ему, что он повредился умом в своей заботе. Но он только фыркал мне в лицо дымом и говорил, что я маленькая и глупая.

Отец не был против, хоть у меня тогда были еще живые три китайца телохранителя, хоть японец воспитатель уже погиб. Вот так все запутано. Об этом я тоже расскажу после. Впрочем, с появлением у меня китайца-воспитателя и трех его друзей из китайской императорской гвардии связана совсем другая история... В которой никто всех миллионов китайцев не вырезывал, чтоб Цень остался один, и которую я поэтому не люблю вспоминать. Ибо в ней я оказалась не на высоте, как наблюдатель и собиратель фактов... И в результате которой я получила на свою детскую возмущенную голову трех настырных учителей этикета, заодно владеющих любым оружием в любом состоянии днем и ночью... И мучивших меня иероглифами, правилами, канонами и стихами до последней капли детской крови...

И я по воспитанию скорей китаянка, буддистка и индианка, только выгляжу красиво, как служанка... Только один отец считает, что я – вылитая настоящая коренная хулиганка!

Подхваченная телохранителями экономка чуть не получила разрыв сердца и точно окочурилась бы, если б Мари не подскакала ко мне на коне и не спрыгнула прямо возле меня.

Мари вся в отца – такая же красивая. Очень тонкий нос. Естественные белые, слегка вьющиеся волосы. Которые приходится прятать под париком, ибо она мгновенно узнаваема. Крылья носа маленькие. И средний рот с губами бантиком. Нижняя губа намного больше верхней, но и верхняя громадна, губы всегда припухлые и детские – это делает ее вечно влюбленным подростком на вид, что опасное заблуждение. Хотя она меня лишь на пару лет старше. Поверьте, главная наследница отца, она умеет быть жесткой. Рот всегда слегка приоткрыт и видно улыбку. Только ее увидев, мужчины мечтают ее поцеловать, и только и говорят об этом. Все уши прожужжали. Меня-то целуют сразу, а она – богиня! Глаза, подбородок, уши – лисичкины. Впрочем, глаза у нее громадные – даже больше моих. Но они настолько длинные, что заходят аж далеко на виски, что делает ее странной и неповторимой. Тут она в чем-то напоминает отца – мгновенно узнаваемый рисунок. Это дает обоим круговой обзор в бою. Оба сводят противоположный пол с ума.

– Оп-па! – весело тряхнув головой, она оказалась возле меня. – Что ты делаешь, Лу?

– Хи-хи. Переворот, – смешливо ответила я.

– Я сразу хотела ее уволить... – согласно кивнула Мари. – Надо было самой сделать, все же лучше увольнять, чем убивать, как ты. Как она мне надоела! Но я ждала тебя, ты обычно все делаешь лучше. Мерзкая стерва!

Я подняла бровь.

– Это кому комплимент?

– Все комплименты тебе... – буркнула Мари. – И крикнула яростно китайцам: – Отставить!

Но я помахала лениво ладонью китайцам, совсем невидно, что не отменяю приказа, лишь на мгновение обернув голову к ним. Только для того, чтоб убедиться, что они ее не убили, а вовсе не для того, чтоб проверить, не послушались ли они Мари. – Не послушались! Мари обессилено опустилась на ступни, принимая поражение. Я выплюнула косточку на землю.

Мари приобняла меня.

Экономка с ужасом поняла окончательно, что это реальность.

– Королева, – каким-то обиженным детским голоском пискнула экономка от ворот, точно не могла себе поверить и осознать это до сих пор, увидев издалека такие наши отношения. Она как-то странно вдруг обессилено обмякла, как сломанный поникший ребенок. И вдруг выпрямилась, и задергалась, обернувшись ко мне:

– Ваше Величество, простите! – отчаянно громко вскрикнула она. – Не узнала вас, клянусь, хоть столько раз видела на приемах, но ведь вы выглядели здесь не старо!

Она опять вдруг поняла, что говорит не то, и обмякла окончательно. Я даже не оглянулась. Хотя следовало дать бы ей.

– Все еще злишься?! – заглянула в мои глаза Мари. Я потерлась носом о ее нос. Я хотела сказать, как ее люблю, но таких слов в языке просто не было. Потому я сказала простое и пресное: «Я тебя бесконечно люблю, сестренка». Молча.

– Ты знаешь, меня бесит, что он считает тебя экономкой и служанкой, но я не могу сделать ничего с этим глупым упрямством. Но он здорово за это получил! – она вдруг неожиданно расхохоталась. – Я до сих пор смеюсь, как ты поступила с Джекки, с которым все бегали на цыпочках, проснусь и плачу! Жалко, что меня там не было вначале!

Она захихикала.

– Ты отплатила так, что он не знает, как будет оправдываться...

Мои губы неожиданно по-детски дрогнули и беззащитно искривились, как у ребенка. Мне захотелось плакать. Пойти и разреветься, как девочка. Для одного дня ударов и оскорблений было слишком. Мари напомнила мне то, что так болело. Сегодня утром в очередной раз отец отказался удочерить меня официально. Потому что он мне не отец.

Это больно ранило меня.

Потому что мама моя тоже не мама.

Вы уже поняли: я – бастард.

Только неизвестно чей.

Я – подарок к празднику.

На рождество.

Ну не знаю я своего подлинного отца, не знаю, и понимаю, что чувствовал Христос!

Праздник бесконечной любви и бесконечного сострадания, когда в нас рождается Христос как бесконечная любовь ко всему живому, принес кричащего младенчика как в Евангелиях моему настоящему папа.

Потому по христианской традиции у меня много имен того святого, которому посвящен день рождения. Представляюсь – хотя все меня зовут Queen (Королева), я все еще законная графиня Кентеберийская[1], нареченная крестившим священником именами Лу Луве [Luve] Фэй [Faith] Каритас [Caritas] Луиза [Luisa] София [Sophia] Мария [Maria] Тереза [Theresia] Хоуп [Hope] Жанна [Joan] Франциска [Franciska] Джезусет [Jesuset] Джессика [Jessica] Джекира [Jesus-Christos-Rex]. Наименовали меня-таки Вера, Надежда, Любовь и Владычица их небесная.

Ничего себе имечко, да?

То-то меня все хотят распять. Один король даже издал указ, чтоб, если меня поймают, меня прибили к кресту. Я не шучу! Имеется в виду гвоздями на кресте.

У меня великий тезка – я родилась одновременно с Солнцем и Амон Ра, Митрой, Дионисом и, конечно, Иешуа – Рождество оно и в Африке рождество.

На мое день рожденье, 25 декабря, всегда такое веселье! Куда не приеду – мое день рожденье празднуют.

Я вам правду скажу – всюду радуются. И не тяну я на мученика. Хотя распять меня пытались, пытались. Но как я не старалась, в святые попасть не получилось, в святцы. Не хватает у меня блаженной кротости стать мучеником. А проклятый пистолет и нож слишком много грешат и слишком метко стреляют. Грешна батюшка, нет Анголы. Потому я не так знаменита и не добавляют к моему имени Santa. Santa Luve. И все зовут меня просто простым именем Лу. По простому прозвищу Королева Креста.

Хотя у моей семьи и моих партнеров есть каравелла и фрегат с названиями «Saint Luve» и «Saint Queen».

Мама и в семье зовут меня simple Luve, слуги и партнеры меня зовут simple Queen, враги меня зовут simple Queen Chrestos. И еще одним словом...

А настоящие мои враги никак меня не зовут...

Они опасаются, что я приду ночью...

НОЧЬЮ!

Глава 3 Скучная глава. Очень любознательная личность. Как вырастить гения

Полностью же история моего появления выглядит запутаннейшим детективом и даже легендой, на основании которой можно было написать роман.

В рассказах слуг уже не разберешь сейчас, что выдумки, что сочинено слугами, что отцом и мной, а что – правда.

И сколько было действительно у нас в начале драгоценностей и денег. И правда ли, что я ребенком вытянула все хозяйство с абсолютного нуля.

Я действительно родилась со счетной таблицей в руках, а книга расходов долго была моей игрушкой.

Если б написать строгим канцелярским слогом, то, как я сумела восстановить историю своей жизни из уст самих очевидцев, дело было так.

Меня не нашли. Это я нашла и достала всех. Если история нормальных подкидышей начинается с того, как они находят на крыльце своего поместья непонятного младенца, то я нашла на крыльце своего собственного имения своего собственного папочку. Видите ли, я была уверена, что я хозяйка этого имения, а его я никогда не видела, и видеть его никогда не хотела.

Потому что после смерти своего отца, когда граф приехал в свое родовое поместье на давно прошедшие похороны, он обнаружил там меня. Свою собственную сестричку! Оказалось, что у старого дипломата появилась законная дочь, пока сынок где-то шастал. Доигрался, что называется. И старый граф меня очень баловал. Почему он так любил своего последнего ребенка на старости, точнее ребенка, которого признал своим – история умалчивает. Большинство его детей умерли в детстве, дожил до взрослых лет один сын, и я была почему-то забалована так, как никто из малых детей в Англии не забалован, даже принцессы. Принцесса – было мое второе имя. Princess. Я была просто утоплена в этой любви и заботе.

Мало того, старый граф подкупил адвокатов. Которые, хитрыми путями подтасовав документы, вытянули из архива семьи древнейший документ, по которому король разрешил в качестве исключения передавать наш титул женщине. Ну и передали его женщине. То есть мне.

А титул передается вместе с майоратом. Майорат – это жалкое беднейшее поместье. Старый граф умудрился вообще не упомянуть сына в документах. Чего-то они там не поделили. Как я слышала, они не сошлись с сыном в вопросе о нравственности царственных особ. Предварительно уничтожив документы сына в своем архиве и у поверенного. Не оставив документов о бракосочетании с матерью этого сына, свидетельств его рождения и даже вообще упоминаний о нем. Старый дипломат был большой дока в подобных подтасовках и интригах. Не надо было его сорить. А то был сын, а потом исчез. Не сын, а такой себе самозванец. Никто и звать никак.

Правда дочь я была тоже фиговая. Папа есть, а мамы нету. Законной мамы, я имею в виду, естественно. Прямо чудо.

Естественно, я была неприятным подарком нынешнему графу к годовщине смерти старого графа. Тем более неприятным, что моя мама по всем признакам скончалась за лет двадцать до моего рождения (как жена графа и мать нынешнего графа). Так что присутствие дочери при отсутствии матери у старого строгого графа выглядело довольно странным.

Нет, на бумаге мама была – какая-то вдовствующая немецкая графиня маленького графства с правом передачи титула по наследству ребенку любого пола, но ее никто никогда не видел.

Подозреваю, она меня тоже никогда не видела.

Но это было еще полбеды. Худшей бедой была я сама!

Дело было в том, что старый граф был дипломатом, выполнявшим самые щекотливые и опасные поручения правительства. То есть постоянно в опасности, боях и прочая. Но разлучаться со мной он по какой-то причине не хотел. Он хотел быть в каждом часу моей юной жизни. Потому, естественно, моей нянькой стала не толстая добрая женщина, а слуга графа.

А поскольку граф очень долго путешествовал и подолгу по долгу службы жил в разных странах, то слугой у него оказался японец. Подаренный ему японским императором.

Как позже оказалось, это был обычный японский шпион. «Синоду мино» по-японски. Каждый называет их по-разному, но одинаково непечатно.

Приставленный к виднейшему дипломату, знакомому с королевскими семьями, приставленный к известному графу, который был в курсе политической жизни стран и обладал самыми широкими знакомствами.

Приставленный к виднейшему шпиону, знакомому с большинством тайных секретов и первичной информацией разных государств.

Естественно, приставленный для того, чтоб японец информировал канцелярию японского императора о событиях в Европе. Ибо кто мог быть лучше информированным о них, чем знатный английский шпион, вечно крутящийся при дворах в вихре политики и сам выполняющий задания?

Мало кто понимает, насколько сложно было бы добывать данные в чужой стране простому японскому узкоглазому шпиону. Особенно попавшему в Европу впервые в жизни.

Как европейцы относятся ко всем краснокожим, чернокожим, желтокожим вы понимаете. Еще не скоро великий Мвабу из Африки станет великим американским президентом. Так что у японца, ставшего слугой у английского графа-шпиона, появилось неплохое прикрытие для акклиматизации японского шпиона в Европе. Человек-тень, ниндзя, могущий незаметно сделать что угодно, просто аккуратно и с удовольствием читал все его бумаги, донесения и документы, пользуясь тем, что никто и не подозревал, что он владеет всеми языками, элементарно вскрывает любые замки и незаметно заходит по стене в комнату графа через форточку...

Так вот все перепутано и закручено было в моем печальном детстве. В самом начале.

Шпион у шпиона украл шпионские штучки.

И вот у меня появился свой ниндзя. Ибо меня отдали ему как няньке. Я имею ввиду он нянька, а я кукла. Ибо японец-то и был тем слугой графа, который занимался мной. С японским уклоном.

Естественно, с английским шпионом не было других слуг, кроме «не понимавшего» английского, французского, немецкого и всех других языков японца, и потому не могущего выдать шпионских тайн. И, естественно, граф не подозревал, какой он делает мне подарок на всю жизнь, вручая меня старому шиноби из клана с непереводимым названием, которое можно перевести как Сумрачный Разящий Меч из деревни дегенератов-убийц, бывших ронинов, забывших, что такое настоящий самурай, чтоб его, и чтоб он научил меня всему, чему знал. Так понял его японец.

Чтобы понять все, что со мной произошло в дальнейшем, нужно понять всю скучную сложную предысторию моей жизни с японцем, которая доступна только сильному уму.

...В один прекрасный день японский наемный ниндзя – шпион и убийца, которых воспитывают с младенчества специальными тренировками, – получил в свое полное распоряжение ребенка. Он даже не мечтал о таком. Он стал мамкой, нянчился со мной. Подвязывал меня за ногу покачаться над пропастью, чтоб я не плакала. Убийственный нянь.

Только мало кто знал, что под словом «воспитание» он и граф понимали совсем разное. У них разные приоритеты. Японец вполне естественно решил воспитать из меня шиноби – то есть тайного убийцу и шпиона, – передать, как говорится, свое мастерство. Дай ей, как говорится, самое лучшее воспитание! Лучшие ножи, самые лучшие мечи! Ну и воспитывать, конечно, собирался шпиена и по совместительству меча ликвидатора или меча смерти, то есть ниндзю. Изысканное восточное название для по сути простого убийцы на службе государства или сегуна.

У сегуна нет таких плохих людей, но зато есть деревня тренированных ночных татей, где сам черт не разберет, кто это такие, если эту деревню случайно найдет. Летящий по Небу (так он сам себя называл, не надо смеяться) намеревался передать ребенку самое лучшее, что умел... По счастью его семья тренировала старую буддийскую технику бега по пересеченной местности, по крышам, по горам, по мельчайшим изгибам зданий и деревьев, прыжки с большой высоты, на большой высоте, между домами и прочими препятствиями, когда монахи гонцы пересекают за день сотни километров в горах без устали и травм – потому я набралась не только плохого.

Я – Бегущая по Небу из Клана Сумрачный Меч.

По сути я с младенчества получила искаженный кодекс самурая, что родился из искаженного дзен-буддизма. Как мне потом объяснили мои китайцы. Где верность Будде, Богу и Благу заменена верностью сегуну и родной деревне шиноби. Такой вольт-фас. Вот такие монахи навыворот – мне пришлось потом вернуться к основам. И заменить верность деревне верностью Богу, Будде и Благу. Плюс я получила кучу китайских, бойцовских, восточных, ниндзевских техник, собранных шиноби отовсюду, как надерганный редис с грядки. Я потом сама училась у лучших Йогов, Святых и Мастеров, кого встречала.

Я росла с презрением к смерти самурая и отрицанием самой смерти.

Говорят, каждый синоду желает воспитать себе смену. Для этого он должен воспитывать младенца. И с младенчества. И для этого самих ниндзя специально обучают тоже. Как обучать и воспитывать детей. Здесь нужно еще учесть, что этого японца отправили в Европу фактически бессрочно...

В общем, не знаю, что там было, и чем он там руководствовался, и чего там в его сакэ было. Но в свои приемники-шпионы, оторванный от родины и не имеющий рядом хоть одной родной души, с которой он мог бы общаться, японец выбрал меня. Мастер-шиноби выбрал меня!

Говорят, японец просто сказал графу, что он умеет и знает, как обращаться с маленькими детьми. И тот ему поверил. Он слишком долго жил на Востоке, чтобы презрительно относится к Востоку, и знал, что в некоторых вещах Восток превосходит Европу и Англию.

Сейчас я подозреваю, что если б граф-отец действительно знал, чему японец меня учит, то он бы быстро закопал японца на одном из кладбищ. Если б сумел, конечно. Но, как бы то ни было, я всюду ездила за отцом, будучи под охраной человека, который искусство убивать возвел в культ.

Я была дочерью шпиона и воспитанницей шпиона у шпиона.

Не знаю, чему и как обучали младенца. И даже плохо помню, что было до гибели деда-отца. Хотя благодаря специальным техникам я очень рано осознала себя. Помню только, что ко мне там относились с громадным уважением, японец называл меня по-японски не иначе, как королева... И еще помню, как умер дед.

Он умер в своем поместье.

Японца все боялись там до дрожи. Типа моего китайца здесь. И, потому, наверное, это и случилось со мной.

После гибели отца-деда никого из знатных взрослых в поместье не осталось. И японец, может специально, а может случайно, поставил меня в роль хозяйки бедного, разоренного поместья. Маленького младенца в роль хозяйки! Слуги и крестьяне боялись ему перечить, и, может в шутку, а может всерьез, обращались ко мне как хозяйке.

Еще ранее благодаря японцу я заговорила и пошла впервые в шесть месяцев, а к году я уже бегала, как в три года^{1}.

Лучше бы я молчала, потому что, начав говорить, я не остановилась.

Я уже и до того, как потеряла деда и стала хозяйкой-королевой, была юлой-непоседой и «принцессой», всюду сунувшей свой нос вместе с нянькой-шпионом. Спрашивала, трогала, ломала, лезла, пробиралась, забиралась, бегала, прыгала, визжала, мешала, – и за это меня мало били. Любимая «принцесса»! А благодаря несчастью и власти – заговорила сразу на нескольких языках. Болтала непрерывно.

Заговаривала досмерти.

Наверное, оттуда мое мастерство купца, переговорщика, юриста, умение подстраиваться под любого, умение слушать и уболтать, убедить любого в чем угодно. Болтала я со всеми, ибо они приходили ко мне за указаниями. И попробовали бы они со мной не поболтать, не отвечать на вечные «почему», не пытаться яростно разъяснять так, чтоб ребенок понял – твоя добрая коровка могла стать хорошим беконом, а ты мог садить цветы отсюда и до горизонта.

Я замучила людей миллионами «почему». Особенно, когда они выкладывали проблему.

И попробуй не объясни все трехлетнему ребенку по уму, иначе сам вместо муму будешь есть травку всю зиму. Хочешь жить, умей объяснить сложную проблему интересно, увлекательно, просто, быстро, образно, доходчиво для трехлетнего ребенка – иначе мукай, мукай, мукай и мяукай...

В моем поместье все резко поумнели – и взрослые, и дети – первые пытались объяснить последним абсолютно все, чтоб суметь объяснить хозяйке. Я защебетала, залепетала, залопотала, загородила, замолола сразу на нескольких языках, то есть на японском, английском, валлийском, шотландском, ирландском, немецком, немного на французском, итальянском, на купечески-экономическом, на математическом, криминальном жаргонах, с трудом выговаривая сложные слова, ибо по очереди была с разными людьми, слушая разную речь, тренируемая настырным наставником-мастером.

С моей абсолютной памятью я даже соловья передразнивала, птиц перечирикивала, повторяла абсолютно все, раз слышанное, филина переухивала, котов перемяукала, волков перевыла, арабов переаллахала, тигров перерычала...

Не знаю, как так случилось с младенцем, что он стал управлять. Вундеркинд. То ли ребенок понял, что это его ответственность, то ли так случайно получилось, но также, как дети, даже не замечая, учат чужую речь, как нужно говорить, так я научилась управлять поместьем, считать, управлять, добывать деньги... Кинутая в управление, как маленький ребенок в речь.

Мне кажется, что обостренный чудовищной нехваткой денег мой маленький ум просто попал в обстановку, где хозяйство стало для него родной речью, впитывавшейся и наблюдавшейся с детства.

Все крестьяне и арендаторы ждали этого от ребенка, ждали, что я их спасу от голода и разорения, ждали, что я все организую, даже ждали, что я буду сама платить – и мое подсознание было направлено ими в эту сферу и стало овладевать ей так же, как овладевают дети языком, как овладевают совершенно бессознательно средой существования. Я вращалась в этой среде, жила и дышала, как дети «живут» в родном языке.

Не надо забывать, что я не была одна – со мной тогда был японский убийца, который первое время был мне примером и помогал все решать своим острым безжалостным умом. Жизнь того, кто не повиновался, была очень короткой. Но плохой. Смутьянов не было.

Дело не в том, что я вскоре считала мгновенно и бездумно, автоматически оценивая потери и доходы, ведь, в конце концов, мгновенный счет элементарно воспитывается.

Ничего особенного – просто десятки тысяч умственных навыков, доведенных до совершенства. Которые я должна была применять непрерывно. До тех пор, пока они не становились моей сущностью. Ведь навык – это то, что мы делаем автоматически. Но если сам навык мы применяем автоматически, он становится способностью или сущностью.

Способностью становится тот навык, который ты применяешь бездумно, без малейшего участия воли. Всегда.

Ты уже даже вообще не замечаешь навыка, будто с ним родилась, и вообще не помнишь времени, когда его не было. Очень быстро я просто не помнила времени, когда не умела считать, наблюдать, анализировать, говорить на разных языках, рисовать, играть на музыкальных инструментах, различать нюансы поведения... Я не помнила времени, когда я не умела делить, умножать, вычитать мгновенно...

Я не помнила времени, когда я не умела зарабатывать и создавать дела и деньги...

Я не помнила времени, когда я не умела считать мгновенно и бездумно.

Я не помнила времени, когда я не умела наблюдать.

Я не помнила времени, когда я не умела сражаться.

Японец, к примеру, показывал мне фишки домино с разными точками и просил называть общее число точек, не считая, мгновенно, с одного взгляда. Очень быстро ты говорила число точек, не складывая их, не считая точки, а просто взглянув.

Точно так же японец просил меня считать палочки одну за другой бесконечное число раз. Пока я не стала считать про себя, к примеру, бесконечные деревья при поездке в карете уже автоматически, не считая, а занимаясь другими делами. Просто выработался навык.

То же произошло и при решении в уме сложения чисел – громадное бесконечное количество примеров привело к тому, что это происходило уже автоматически, помимо воли, внутри. Ведь никого не удивляет, что мы читаем автоматически, не думая о буквах.

Просто ошибка изучающих счет в том, что они не довели это дело до навыка, когда навык как бы сворачивается, он как бы уже внутри. Мы не замечаем это действие, как не замечаем, как говорим.

И такие навыки особенно легко вырабатываются у детей – читать страницами, мгновенно считать, не просто считать, а решать задачи мгновенно, будто ты читаешь книгу, уже при чтении задачи зная ответ...

Я не помнила времени, когда не умела видеть страницу целиком.

Да что там читать – я не помнила времени, когда я не говорила на всех известных языках Европы и Азии.

В общем, обретается навык сознания, когда умение как бы становится мгновенным, без рассудка, и ты сразу осознаешь это... Сознание должно работать само, в этом смысл навыка, ведь, видя Мари, ты не анализируешь тысячи ее отличий от других, а кричишь:

– Мари дура!

Но особенно много тренировал меня японец в наблюдательности... Все видеть, все слышать, все замечать, все анализировать...

Наблюдательность – какое сладкое слово... Это умение словно делает из тебя сверхчеловека, который видит невозможное для других, видит возможности там, где для других нет, видит деньги там, где для других их нет, видит успех там, где его как бы нет, и видит будущее за поворотом, как бы скрытое для остальных... Ты видишь недоступное другим. Ты предсказываешь события. Ты можешь уклониться от события, если оно тебе не нравится. Ты даже можешь повернуть событие в нужное тебе русло в момент зарождения или просто остановить его движением руки до того, как плод созрел. Ты даже видишь и наблюдаешь чувства, намерения и даже мысли людей. Тебя считают чуть ли не святым. Владеющий наблюдательностью владеет будущим. Владеющий будущим, владеет настоящим. Владеющий настоящим и будущим – владеет миром. Это сладкое, сладкое, сладкое слово, сводящее с ума слово – наблюдательность.

Это слово силы, это магия, они считают магическим то, что ты делаешь, ибо не видят связей, очевидных для тебя. Это сводящая с ума сладость навыка ума.

Я не просто наблюдаю – я наслаждаюсь окружающей богатой кипящей жизнью. Я наслаждаюсь каждым мгновением мира. Я любуюсь, и я наблюдаю. И я действую. Это то начало абсолютной силы ума, той звенящей ясности и познания, за которое можно отдать жизнь.

Когда-то Тимура называли «Господин счастливых обстоятельств» – никто не только не мог победить его, но и предвидеть. Как слепые они не могли предвидеть его будущие и настоящие ходы. Как котята они тыкались на его мгновенные удары. Точно он не с армиями и полководцами воевал, а с слепыми, глухими и тупыми лосями и давил обезьян.

Они метались в ужасе, как утки, потому что ничего не могли противопоставить этому поражающему ужасу. Как песочные замки сыпались гигантские армии и города под управлением толстых идиотов. Бывшие хищники вдруг оказывались толстыми зайцами, верещащими и даже не понимающими, откуда и почему на них свалился удар. Все их планы оборачивались их гибелью и разгромом. Он видел возможности там, где для них была твердая стена, и побеждал не задумываясь там, где для них было абсолютное поражение. Ужас перед «Господином Счастливых Обстоятельств» был еще больше, чем перед блистательным Александром или непобедимым Чингисханом.

Мало кто знает, что тренировка наблюдательности в буддистских и тибетских школах используется как средство для развития абсолютной памяти. Это известное средство – наблюдательность – на самом деле является тайным, ибо никто не подозревает, что непрерывная ежедневная многочасовая тренировка наблюдательности дает ребенку абсолютную память.

А отточенная наблюдательность плюс абсолютная память – это волшебный меч в руках воина, которому нет равных в этом мире. Наблюдательность и абсолютная память в руках того, кто учится – это абсолютная власть. Я подражала Святым Йогам, которые достигают мастерства абсолютно во всем и постоянно учатся благодаря абсолютной памяти. Они – Мастера во всем, включая чистоту и любовь.

Моя жизнь – танец, я танцую всегда, мои руки и ноги всегда движутся в танце – ибо я мастер танца. Моя жизнь – песня, ибо я мастер песни. Моя жизнь – музыка, ибо я – мастер музыки, и журчание ручья, течение реки, шум леса, звучание деревня, – все имеет свою ноту, все звучит как нота, все наполнено ритмами, все слагается в картину вечной песни, которой я отвечаю. Моя жизнь – вечный бой, ибо я – мастер боя, во всей жизни тот же вечный бой, бой и преодоления для меня лишь естественное дыхание, я сражаюсь в каждом движении, действии, любви.

Моя жизнь – наука, ибо я – мастер науки и познания. Моя жизнь – любовь, ибо я – мастер Любви, я люблю всех. Заповедь «любите друг друга» – для меня просто жизнь. Я мечтаю стать когда-то как Йоги, Старцы, Архаты или Христос – Владыкою Любви, и любить всех Бесконечною Любовью и Состраданием.

Пока моя любовь похожа на костер – она есть, она горит всегда во мне и греет всех, она стоит стеной вокруг меня, когда я с близкими, но урок, когда говорилось о «непротивлении злу» и «любви к своим врагам» я прогуляла. Откуда знаю – от священника слышала, которого топила в реке, привязав за ноги к молодому деревцу на берегу за регулярные прелюбодеяния и постоянное воровство в моем поместье – он все вопил «любите врагов ваших» и «прощайте обворовавших вас». Надеюсь, он меня до сих пор любит в сердце своем на том дереве, если не развязался.

Ну не чувствую я любви к тигру-людоеду, напавшему на меня, бешенной собаке, разбойнику, пытавшемуся маму и сестру изнасиловать, извращенно полюбить то есть, солдатам, нападающим на меня с такими исполненными любви лицами. Любовь к ним все еще на кончике меча и еле тлеет, как я ее не раздуваю. Бешенной собаке и насильнику – собачья смерть и удар милосердия.

Благодаря наблюдательности и абсолютной памяти я достигала мастерства во всем, за что бралась, очень быстро.

И мир вокруг меня тек и преображался – если ты умеешь плавать в совершенстве, то вода для тебя, что суша, и становится домом; если ты умеешь охотиться в совершенстве – то лес твой дом; если ты умеешь лазить в совершенстве – то скалы твоя ровная дорога; если ты умеешь сражаться в совершенстве – то никто не может повредить тебе, и разбойники – что малые кутята, а дикие звери боятся тебя; если ты достигаешь совершенства во всем, то мир – твой ласковый дом, твоя любовь, он ластится к твоим рукам и плавится вокруг тебя.

Наблюдательность есть тайна. Не в том тайна, что никто не знает средства, а в том, что никто не знает, что это простое средство дает непростые результаты.

Все знают, что буддисты требуют почему-то абсолютно жестко развития наблюдательности, но мало кто знает тайну, что это простенькое средство является ключом к чудовищному могуществу мысли и абсолютной памяти.

Эти известные разнообразные упражнения, когда ребенок в монастыре должен поглядеть на поднос с разными мелкими предметами, а потом сказать, отвернувшись, что на нем было, сколько, с какими особенностями – на самом деле одна из наиболее хранимых буддистских тайн.

Очень быстро я могла описать вещи, лежащие на блюде, когда с него на мгновение срывали платок, а потом накрывали снова. Потом хватало и одного взгляда на бегу, чтобы ухватить полностью расположение всех коридоров и ходов в помещении.

С какого-то момента я снимала мерки с окружающего, с помещений, с людей, с механизмов параллельным потоком мышления. Точно внутри ткался, строился и возникал свой собственный мир. Он взрывался вариациями будущего, которое есть мысль.

Потом мысль становилась моею – то есть моим направленным будущим.

Я уже думала, не каким будет будущее, а как создать свое будущее.

Японец учил меня менять события.

Я училась менять мир.

Если ты можешь просчитать свое воздействие на будущее, мир становится мягкой глиной твоей мысли, воли, энергии, активности, веры, любви.

Не мир гнет нас, а он прогибается под нас.

Мир начинает жить вместе с тобой.

Я училась создавать сеть тысячи причин, которой вытягивала рыбу тысяч следствий. От которых они не могли убежать.

Никто и никогда не верит, что тренировка наблюдательности дает чудовищное развитие памяти и активного ума.

Никто не верит, что наблюдательность избавляет от страха. Хотя каждый понимает, что, заметив тигра издалека, ты можешь принять меры. Наблюдательность – ясный луч солнца, уничтожающий ночные страхи слепоты.

Наставник превратил мой мир в увлекательную игру, заставляя сначала играть фигурками в уме, постоянно отмечая, где что находится, какое оно и предсказывая на спор с наставником – а потом играть фигурами в уме и жизни. Целый мир, целый твой мир.

Я открыла мир.

Когда миры внутри и снаружи стали совпадать, я обнаружила, что я влияю на внешний мир, играя с вероятностями развития событий, лишь слегка вмешиваясь в них.

Мой внутренний мир, став почти таким же по детализации, стал потихоньку воздействовать на внешний мир моими планами, руками, действиями, заложенными причинами и следствиями.

Я не заметила, как от создания мира в уме, я стала создавать Мир.

Создать свой мир, идентичный реальности внутри, было выше всех игр и соблазнов. А уж создавать свой внешний прекрасный мир, стать Творцом, вернее Сотворцом мира, оставило все соблазны позади, как ничтожные игрушки.

Хорошо хоть меня никто Джекирой не называл.

Мы играли, мы постоянно играли.

Играя наблюдательностью, можно было перехватить вора до того, как он своровал. Играя наблюдательностью, можно было купить до всеобщей паники закупок. Играя наблюдательностью и прогнозируя события, можно было создать дело, просто помогая кому-то. Играя наблюдательностью, можно было делать и открывать тысячи вещей, управлять не управляя, помогать не помогая, спасать не спасая, править не правя, богатеть, не стремясь к богатству.

Наблюдательность помогала увидеть, куда упадет мяч, и предсказывать поведение игроков.

И вся эта громадная игра мира началась с постоянной активной веселой игры, с десятков тысяч навыков наблюдательности. С десятков тысяч постоянных веселых игр на наблюдательность и развитие ума.

Я Игрок, я играю.

Я наслаждаюсь каждой минутой жизни, и я живу.

Я и Наблюдатель, и Игрок, и Творец.

Но все это началось с простой наблюдательности.

Вся жизнь – большая игра.

Я всегда говорю, что не обязательно требовать сначала от себя с первого взгляда воспроизвести объект в уме. Достаточно начать с построения – когда ты смотришь на объект или картину, потом закрываешь глаза и строишь его за деталью деталь, последовательно.

И так добавляем к образу по одной или несколько деталей, и снова воспроизводим объект сначала по линии, пока не сумеем воспроизводить его полностью снова и снова в воображении.

Я, улыбаясь, говорю тем, кто утверждает, что они никогда этого не запомнят, чтоб они попробовали. Обычно, это «никогда» при осмысленном воспроизведении снова и снова с последовательным добавлением деталей, равно двадцати минутам.

Потом я говорю без конца, что если ты не можешь воспроизвести картину с одного взгляда, то ты должен довести навык постепенного построения в уме до умения, чтоб ум стал делать это бессознательно. Чтоб процесс построения перестал замечаться, как не замечаете пользование выученной речью.

Для этого надо сделать это воспроизведение картинок всего десять тысяч раз. Не пугаясь, что не получается. После десяти тысяч ты будешь ухватывать одним взглядом сотни деталей.

Твой ум расширится.

Потом это преврати в навык, повторив процесс десятки тысяч раз.

Потом сделай это привычным.

Потом сделай привычное легким.

Потом сделай легкое прекрасным[2].

Прекрасное сделай счастливым.

И просто будь счастлив.

Потом я им говорю, когда они уже с одного взгляда ухватывают сотни отличий с блюда, а в лежащей книге – целую страницу: ну вот, то были цветочки, теперь-то и начнется самое сложное.

Далее – больше – вы будете улавливать сотни признаков, потом тысячи признаков с одного взгляда, йоги доходят до тысяч и даже десятков тысяч, а потом и до абсолютной памяти.

Потом процесс становится непрерывным – от большего количества деталей ты приходишь еще к большему углублению, просто, когда смотришь, приходишь к большей красоте, и снова к еще большему углублению и еще большей красоте. И так без конца. Процесс как восходящая спираль красоты и познания – у него нет конца.

У Красоты и Любви нет конца. У них нет границ. От Любви можно восходить к большей Любви.

Наблюдательность – умение воспроизвести объект, – просто вскрывает уже существующую абсолютную память человека, и этот секрет хранится абсолютно и страшно в тайных школах.

Еще до сих пор за раскрытие этого секрета и техник убивают – во многих школах за это до сих пор смерть, хотя все уже это знают. Ибо человек, который открыл в себе абсолютную память и укрепил ее наблюдательностью, становится чуть ли не полубогом среди обычных людей, которые одну книгу читают всю жизнь.

Он словно Бэкон среди дельфинов, собак или обезьян – они его просто в принципе не могут победить, ибо просто не способны принципиально осознать его действия.

Все слышали о людях, которые и без тренировок помнят все; все знают, что в некоторые моменты они сами могут иногда вдруг вспомнить абсолютно ими забытое. Значит, оно хранится где-то. Все слышали о людях, которые в момент смертельной опасности переживали заново всю свою жизнь в одно мгновение до каждого ничтожного ее момента. Значит, нам надо просто научиться это доставать. И такой навык есть – это и есть навык наблюдательности.

Многие слышали о индейцах, которые все видят, все слышат, все запоминают – каждое дерево в незнакомой местности, каждый камень в степи, рисунок вечно меняющихся дюн в пустыне. Люди искусства слышали о композиторах, – Моцарте, Россини, Верди, – что с одного прослушивания запоминали десятки тысяч нот симфонии или оперы, и могли потом воспроизвести все десятки партий только что услышанной оперы, просто записав ее по памяти. Все читали о Йогах, которые помнят все, всегда и везде. Но предположить, что их собственный организм уже фиксирует все виденное нами, они не хотят.

Они не хотят признать, что каждый человек уже обладает абсолютной памятью на внутреннем уровне и помнит абсолютно все.

Значит, дело не в том, чтоб создать «чудовищную память», а в том, чтобы просто вскрыть то, что есть у каждого, получить доступ к «хранилищу». То есть наша задача обратная европейской – не развить «память», не запомнить все, а научиться ей пользоваться. Просто подход у европейцев другой. Через задницу. А надо просто открыть дверь к тому, что уже есть.

Наблюдательностью мы открываем врата подсознания и внутренней гениальности.

По сравнению с «развитием абсолютной памяти», это уже проще, потому что ничего не надо такое «накачивать» и тренировать. Надо просто найти дверь.

А это – уже простое задание. К двери надо подобрать ключ.

И этот ключ – наблюдательность. И это есть секрет.

За этот секрет еще недавно убивали даже случайно раскрывшего близкому.

Дальше – еще больше – умение самостоятельно воспроизвести объект в уме, наблюдательность, означает возможность мыслить о нем. Это – первичная мысль. Собственно, наблюдательность и есть возможность мыслить о явлении. Ибо до тех пор, пока ты не сможешь воспроизводить объект в уме, ты не сможешь самостоятельно мыслить о нем, охватить его мыслью.

– Но это только начало – всегда говорю я. – Наблюдательность, это не просто умение заметить сломанную ветку тут, странную ничего не говорящую форму следа там, крик вспугнутой сойки через минуту – и ни с того сказать, что это за зверь. Признаки – ничто, главное – приложение опыта.

Признаки надо приложить к опыту и знанию, к образу зверя, его повадкам, без знания сломанная ветка ничего не говорит. Наблюдательность – это не только объединение разновременных и разноместных признаков в одно целое, но и приложение нашего опыта. Ведь разные признаки были на самом деле разделены временем и другими вещами, и сами по себе ни о чем не говорили.

И мелькнувшая черная тень, колышущиеся стебли ничего не скажут сами по себе без опыта.

И кульминацией наблюдательности будет объединение всех признаков за все время существования и приложение всего нашего опыта в каждой мгновенной точке времени. Кульминация – охватывающая ВСЕ, охватывающая ВСЕМ, охватывающая ВСЕГДА. Это одномоментное мгновенное приложение всего знания и опыта ко всему, всем мельчайшим признакам и причинам, наблюденными в разных местах и в разное время, охваченное все одной мыслью.

Такая наблюдательность – это постоянный экстаз, постоянное самадхи, медитация в действии.

Наблюдательность – это медитация в действии.

Наблюдательность – самадхи в активной жизни.

Наблюдательность есть режущие грани ума, которыми мы вскрываем события.

Только тогда можно понять, жестокие слова дзен-буддистского наставника, что «наблюдательность – это медитация в действии».

Наблюдательность есть тот меч ума, которым мы разрубаем события.

Наблюдательность есть истинная магия. Настоящая магия. Наблюдательность – это истинная магия ума, то, что было настоящей магией внутренних сил, и с чего она начиналась. Ибо с абсолютного представления предмета в уме со всеми деталями начиналось обучение воздействию на него вовне в древних несовершенных теургиях и во всех «магических» школах. Ты так долго учился ощущать свою связь с предметом, пока он не становился твоим продолжением, и ты не начинал его чувствовать, как часть себя, и влиять на него. Познавая его со всеми свойствами, ты уже неосознанно влиял на него каждым движением, просто ощущая, что сделать, чтобы предмет выполнил твою волю как твое тело.

Меч становится твоим продолжением и звенит. Он – твоя рука. Он действует твоими навыками. С какого-то времени ты не ощущала меч отдельным от себя.

А с какого-то момента ты управляла миром вокруг тебя неосознанно и бездумно. Это было как с философским камнем. Когда алхимик, пришедший за золотом понимал, что «философский камень» есть кристалл навыков ума, кристалл навыков сердца, кристалл навыков любви, кристалл мастерства, ему уже было все равно, что тот не приносит золото – ибо мир преображался в радость, ибо мир расцветал любовью, ибо мир преображался самадхи, и человек находил то, что не купишь ни за какие сокровища мира – счастье жить.

А деньги уже были не нужны, ибо мы пытаемся купить за них хоть крупицу счастья, когда живем, а мир у него стал целым миром счастья, полным золота счастья; да и на этом уровне ума уже было достаточно несколько минут понапрягать ум, чтоб взять из мира сколько угодно богатств или заработать денег.

Наблюдательность есть величайшая способность ума. Наблюдательность есть то, что мы называем острием ума, и без наблюдательности острый ум не существует. Он неспособен не то что понять, а просто ухватить и осознать многие вещи.

Заострите ум наблюдательностью, иначе будет тупа ваша мысль.

Говорить с ненаблюдательным человеком – все равно, что говорить с дельфином, – приятно, забавно, а по существу рыба-рыбой.

В отличие от пассивной «памяти», что механически повторяет чужие слова и книги, и не способствует своему оригинальному мышлению, мы развиваем постоянную безостановочную активность ума, которую называют наблюдательностью. В отличие от памяти, которую развивают западные школы мысли, запоминая чужое, мы, ученики восточных школ мысли, развиваем наблюдательность, открывая новое и свое. Ибо наблюдательность есть непрекращающаяся активность.

Святые Йоги, Святые Архаты и Подвижники дали эти методики монастырям как великую тайну, самураи-дзен-буддисты научились им у монахов, а ниндзя украли их у самураев и монахов, пытаясь пробираться в монастыри.

Наблюдательность – это навык вечного исследования. Не вечная бдительность ума, а сам активный Ум. Она является живой активной собственной и вечно постигающей мыслью. Она есть ключ гения.

Память – пассивна, наблюдательность – активна, ибо она есть мысль. Гений есть активность. Гений – вечный ураган наблюдательности, шквал мысли. Человек не воспроизводит тупо для кого-то по чьему-то требованию, как студент, он замечает уже сейчас для себя. Вместо тупой пассивности мы имеем живую непрестанную активность мысли, вечную и постоянную МЫСЛЬ, охватывающие бесконечные объемы при опыте, охватывающую в конце концов ВСЕ.

Если западники развивают память, то восточники – наблюдательность, которая включает все – мысль, память, активность, ум в синтезе... Что развивает абсолютную память, могучую мысль, постоянное мышление. Странно, что наблюдательность, функция противоположная покорному воспроизведению, памяти, репродукции, развивает то же самое, «память», к которой они так стремятся.

Жестокая тренировка наблюдательности вскрывает даже у обычного человека доступ к его уже существующей абсолютной памяти, потому абсолютная «память» доступна абсолютно всем. Но дети – лучший материал для воспитания.

Прививание ребенку наблюдательности есть прививание гениальности.

Привнесение наблюдательности есть внесение в ум вечной активности.

Гений – терпение мысли в заданном направлении, закаленное огнем и накоплением наблюдательности.

Так думал японец. И занимался младенцем. И поставил меня в положение хозяйки. Одновременно занимаясь мной по своим методам.

В результате этого я, чтобы вести дела, должна была ухватывать мельчайшие признаки громадного дела. И только потому я могла так жестоко преуспевать и держать в своих маленьких ручках дело.

Японец дал мне на руки маленького жеребенка наблюдательности, которого я каждое утро должна была носить на руках, а из него вырос такой коняга!

Я – Творец, и я – Играю.

Глава 4 Очень скучная глава. Что можно сделать из маленького ребенка или как готовить младенца с настоящим ниндзюцу

Меня подвергли жесткой тренировке.

Из меня так долго ковали гибкий клинок булата и закалили в своей крови из носа от напряжения, что я даже не помню, сколько меня били.

Зато сейчас коснись меня – и услышишь тонкий звон острой бесконечной воли, согни меня любыми обстоятельствами – и я выпрямлюсь, попадись на пути – и я просто пройду сквозь препятствия, словно не замечая, что они есть, что они были, что они существовали. Для меня их нет. А есть только блеск молнии владыки обстоятельств.

Я просто есть и меня ничем не остановить.

Как бы то ни было, но младенец вошел в управление громадным поместьем, ибо его поставили в это положение, как данность, и ему надо было просто адаптироваться... И, как бы то ни было, может это была случайность, а может и нет, но за полгода одиночества я справилась, такой вундеркинд.

И очень быстро превратила поместье если и не в очень богатое, то уже не в нищее. В поместье без долгов. Управляя им с рук японца или сама ковыляя с ним по поместью... Острый детский ум находил лазейки и возможности, поняв общее направление, там, где местные и не подозревали. Моя непредубежденность сослужила мне хорошую службу.

По крайней мере, так гласит семейная легенда.

Сейчас я подозреваю, что японец специально поставил меня в такое положение, когда на меня легла вся тяжесть чужих жизней, чужой воли, других людей. Поставил, чтобы мой бессознательный ум начал работать в этом направлении...

Знаю только, что, обнаружив теплицы для цветов из стекла, я построила в долг теплицы и засадила их помидорами и огурцами. И буквально за одну зиму я тепличными огурцами, помидорами и клубникой, доставляя их в города в зимнее время, почти полностью скинула громадные долги, доставшиеся нам в наследство от отца.

Знаю только, что шокированный этим поверенный моего отца лично приехал ко мне и долго тряс мою ручку. Наверно от шока, кто это – графиня Лу Кентеберийская, которой был завещан титул, и которая ТАК правит поместьем.

Но, походив денек вместе со мной, поддерживая меня вместе с японцем за ручку, когда я забывалась, и, занятая делами, спотыкалась, он изменил свое мнение о том, что дед был реально чокнутым и отдал поместье неизвестному младенцу. Ибо он увидел, как я только своими подручными средствами без денежных средств наладила жизнь в поместье. Организовав все так, что все было сделано подручными средствами самими же арендаторами друг другу.

Тот умел столярничать, тот умел ковать, тот имел дерево, та умела шить, тот умел еще что-то, другой гончарничать, а многих отправили на учебу к мастерам в город, пригрозив расправой, если они не научатся. И в результате даже при полном отсутствии средств, как-то незаметно поместье стало очень богатым средствами своих людей, коттеджи были укрыты стружкой, стали новыми, у людей появилась посуда, инструменты, куры, гуси, свиньи, коровы и блеск в глазах.

Прямо как накормить всю толпу семью хлебами, я даже примерила себе на мгновение испанское имя Хесуса (исп.) и испугалась, что всю жизнь так звать будут, а потом прибьют гвоздями.

И все это при отсутствии денег у них и у меня, которых вроде как не было, так и не ожидалось, и для ожидания которых им бы тщетно пришлось ждать урожая, чтобы другие сделали им хоть что-то по дому.

И в результате этого ожидания, если денег нет – все нищие, все не работают.

Я же обернула все наоборот. Не забывайте, что это было послевоенное время всеобщей нищеты и кризиса. Денег не было ни у кого.

По дошедшей до меня легенде я ввела кредитные деньги. Нет, я не давала никому кредит, и не вводила пустые бумажки.

На самом деле человек, выполнивший хорошо для другого труд (например, столяр чинил для меня без денег крыши соратникам, используя имевшийся у меня материал – лес и стружку), получал у меня некий кредит на труд других и результаты труда.

И имел право на труд другого или на материалы, находящиеся в его распоряжении. И чем больше он сделал нечто для других, тем больше он имел прав на труд других и мог обмениваться этим кредитом, помогая другим, например, все время делая всем посуду из глины. Его кредит рос. И он получал право на труд столяра, который делал ему уже богатый дом, учитывая количество его собственного труда другим.

Это сложно понять, но хронически безденежные арендаторы получили возможность обмена тем трудом, который каждый мог, но который не делался, ибо ни у кого не было на это денег.

Таким образом, хотя деньги существовали только в моем уме, и они таким же образом были богачами, (в уме), но у людей появились хорошие крыши, ибо мастерские и люди работали непрерывно, хорошая мебель, хорошая посуда, потом хорошие дома, хорошие куры, хорошая скотина, хорошая одежда, хорошие ткани, телеги, повозки, даже кони...

Ведь, поскольку я держала все в своем уме с их накоплениями, и поскольку я знала все, что у кого есть, что и сколько есть в моем поместье, какие материалы и т.д., то я смогла в счет этих трудовых накоплений осуществлять среди мастерских и мастеров минимальный обмен в моей собственной «валюте»...

Образно говоря, у Джона есть дерево, но ему нужен топор, у Джека есть глина, но ему нужно дерево, а Кервуду нужно дерево, но нет топора, но есть умение садовника...

А в результате они все сидят без денег, и ничего не делают, ибо их никто не нанимает, ибо у людей нет денег, и нет даже выхода из патовой ситуации, ибо урожай их не даст, ибо денег у других все равно нет и не будет, и нечем покрыть крышу, хотя на соседнем дворе гниет древесина...

Потому что взаимно купить они не могут, ибо ни у кого нет денег. И пропадает время мастеров... Хотя они могли бы все время работать и накапливать «заслуги», как я это называла, и общее богатство общины. Это говоря упрощенно.

Но, поскольку японец учил меня все замечать, все помнить, все держать в уме, и еще поскольку у меня было поместье, то есть первичные материалы, сырье, и мое сырье к тому же, то очень скоро я сумела организовать взаимный обмен труда и материалов среди тысяч людей через их счет труда в моем «банке» (голове).

И организовать их жизнь так, что вокруг все кипело, бурлило жизнью и трудом, строилось, расширялось, росло...

И «счета» их в моем банке, то есть голове, все росли... То есть, они работали непрерывно для других, производя то, что нужно другим, набирая свой кредит (а не кредит у других).

Возникло свыше ста мастерских и маленьких производств, продукцию которых «покупали» через меня через мои счета. И все хотели работать и работать, чтобы их «счет» рос. Ибо он давал право на «покупку» таких вещей, которые им были недоступны. Хотя их работу по отношению друг другу принимала я. Но это не помешало в их рвении.

Мы приглашали новых и редких мастеров, бедствовавших в городе, на наших условиях. А японец, помешанный на совершенствовании, ввел буквально культ Мастерства и постоянного совершенствования.

Нет, мало того, что мы обеспечивали со своим «банком» все свои мыслимые и немыслимые потребности за счет своих мастерских. И их количество все росло.

Правда, накопление настоящих денег происходило очень медленно. Ибо разоренные войной крестьяне и даже помещики не могли покупать нашего товара за деньги.

Конечно, важную роль тут сыграли, полагаю, и мои мозги, чутко ловившие каждую возможность. И использующие, с поощрения наставника, каждую возможность совершенствования.

Именно с моей помощью и поддержкой организовывались и поддерживались морально мастерские, люди проходили обучение, привыкали работать постоянно.

Я контролировала все, ибо они могли «покупать» лишь через меня.

Конечно, все было не так просто. Весь этот механизм задвигался в немалой мере благодаря острой наблюдательности и уму чудо-ребенка (японца-ниндзя и шпиона, который видел и наблюдал множество стран, как я думаю теперь), его торговой хватки, банкирской изворотливости, создания особой атмосферы. И даже утверждения своих собственных обычаев и культуры внутри поместья, ибо культивировалось определенное мышление, состояние ума, и даже японский культ мастерства, совершенствования и красоты.

Кроме того, владелец поместья для крестьян царь и бог. А у этого юного «бога» еще был хороший бич, ибо японец мог убить не моргнув глазом, потому кое-где и кое-что было сделано и элементарным страхом.

Но шло время, месяцы. У людей на «счетах» появлялись «деньги». Они могли покупать товары через мой «банк», который не выдавал деньги на руки и действовал только через своих. Размах мастерских все рос, в отличие от городов, где живых денег не было.

Хотя приходили и живые деньги – кто-то со стороны все же наскребал и покупал товары у меня за деньги, я создала свои общие лавки в городе для всех мастерских... И на эти живые деньги, – хоть их было очень мало для отдельного человека, отдельной мастерской, но уже было что-то при обобществлении, если их соединить во мне, – я покупала сырье, древесину, уголь, железо. То есть то, чего не было у меня. А еще лучше – источники сырья для мастерских.

Получилось так, что я купила разорившуюся из-за отсутствия живых денег угольную шахту с долгами перед рабочими, и расплатилась с ними товарами. Люди для работы у меня точно были. Потом купила добычу руды, чтоб не зависеть от поставщика и покупать руду за деньги, а добывать самой. А потом еще и еще другие источники сырья, мастерские, заводы, некоторые рудники... И везде начиналась лихорадочная деятельность, ибо люди видели, что их труд несет им богатство...

Последовал взрыв производительности без перепроизводства.

Как бы то ни было, я и ахнуть не успела, как мои собственные арендаторы за какие-то девять месяцев лихорадочного взаимного труда за моей спиной на моей же земле возвели вместо маленьких старых коттеджей для своих семей роскошные поместья даже побольше моего... Ибо так им было где трудиться и зарабатывать «заслуги»...

Как они говорили... Особенно в случае успешных мастерских...

Правда, доставшееся мне от деда поместье было просто большим каменным грубым домом, повторить который не составляло большого труда, учитывая, что у меня была забытая каменоломня. Которая заработала первой.

Замок-то давно тю-тю... Разрушили.

Был замок, остался дом.

Удивительно, что арендаторы и мастера совершенно привыкли ко мне и совершенно не замечали, что говорят с младенцем; в доме постоянно клубились поверенные и адвокаты, прибывшие на взмыленных конях по делам издалека и ждавшие консультации или сообщавшие мне свои достижения. И, хотя я по требованию японца все равно абсолютно все держала в голове, но мне пришлось найти и воспитать себе помощников, создав наш «кредитный банк» людей, и они уже записывали и принимали труд в специальные книги.

Самое интересное для меня, что, поскольку громадное дело росло фактически незаметно, я даже не заметила, как стала держать в голове просто чудовищное и громадное дело с сотнями тысяч сведений и деталей.

Позже, я поняла, что именно этого и добивался японец, не прекращавший меня тренировать ни на мгновение.

Младенец, я уверена в этом сейчас по себе, просто принимает ту обстановку, в которую он поставлен, и осваивает ее. Какой бы она страшной не была.

Дети музыкантов осваивают мир музыки; дети торговцев, как Гаусс, осваивают мгновенный счет; ребенок, воспитанный зебрами, бегал со скоростью сорок миль; некоторые дети-математики не только решают мгновенно численные примеры, но и, как описывали они в своих воспоминаниях, решали целые задачи мгновенно; общеизвестен пример, как один ребенок самостоятельно освоил всю математику мира, создав ее заново.

Дети осваивают любые громадные объемы знаний, если это окружающий их мир, ведь даже язык, который они учат в младенчестве не замечая, взрослый силой уже освоить не может.

Я часто читала воспоминания математиков, что они научились мгновенному счету в детстве, просто наблюдая бессловесным младенцем, как отец торговец складывает на бумаге цифры. Я слышала, как дети осваивали интуитивно музыку как свой мир и становились гениями, живущими в ней. Торговля, война и дело – это был просто мой окружающий мир.

Я не осваивала ненужное дело уже из «обычного» мира, я просто родилась в мире торговли и военного искусства, если так можно было сказать. И инстинкт просто принял среду войны и хозяйствования как естественную среду обитания и заставил овладеть ею, как заставляет овладевать родной речью.

Я, по требованию японца, ничего не записывала и держала все в уме. Растущее дело. А в результате расширения дела, все получилось как в греческой легенде. Когда воин взял на плечи маленького теленка, и каждый день бегал с ним на плечах вокруг всего города. Теленок незаметно рос и воин бегал через два года с быком на плечах...

Как ни странно, мы расширялись. Ибо, живых денег как ни было мало (все расчеты в результате того, что я была владелицей всего шли через меня), но их постепенно накапливалось, чтоб покупать разоренные голодом, неурожаем и войной соседние поместья, свои леса, поля, закладывать сады, очищать, зарыбнять или выкапывать пруды, даже держать лучших художников, ювелиров и скульпторов.

И, что самое смешное – богатства моих людей все росли, дома их превращались в поместья, пусть не такие роскошные, как у короля, но порядочные по сравнению с лачугами, в которых они жили до этого, в них даже появлялись картины, скульптуры, даже украшения...

Ибо нахальный младенец вместо того, чтоб закупать дорогие прииски, нанял за товары и дома для их семей рудознатцев (геологов), и они мне открыли тайно около 27 месторождений, чьи земли мы осторожно выкупили... А там были и полудрагоценные камни.

Японец только кивал головой и жалел, что я только королева, а не император этой жалкой страны.

– Если б я мог! – говорил в сердцах он. – Я бы воспитал им императора для страны, который бы был им истинным благословением. Я сделал бы из этой страны благословенную Ниппон.

Поскольку скоро у меня в разных городах были юристы и собственность, я получила возможность по своему требованию получать от них постоянные сводки. Что нужно в данном конкретном регионе и даже городе и селе, чего нехватка, где в чем неурожай, то есть информацию, и быстро реагировать, поставляя туда свои товары в ответ на дефицит.

Подобные сети были естественны для ниндзя.

Конечно, это был не настоящий постоянный заработок, а так, рвачество, но скоро и живые деньги потекли довольно сильным ручейком, ибо я получила возможность реализовывать свои собственные товары там, где была нужда, а не только за «свои» деньги. Хотя любые деньги на самом деле – труд, просто я почувствовала это первой и сделала эквивалент сама и в своем собственном уме, и потому никто не мог обвинить меня в фальшивомонетничестве.

Я направляла труд. Труд тысяч людей. Взрывной и постоянный. И он создавал не мифические, как деньги для остальных, а реальные богатства – школы, дома, конюшни, фабрики...

Сейчас даже трудно представить, какой взрыв производства это принесло в те бедные, нищие годы, когда все стояло.

Поскольку я заставила работать всех постоянно, может, где и силой, без простоя, непрерывно организовывая все новые мастерские и производства для обмена, произошел просто взрыв промышленности в пределах моего «организма».

У меня появились свои корабли, свои порты, плантации, поля, сады, целые районы... В доме круглый день толклись люди. И мне просто пришлось научиться делать много дел одновременно, слушать сразу многих, диктовать многим одновременно, решать задачи одновременно.

Хотя японец постоянно тренировал во мне умение делать несколько дел одновременно: писать двумя руками разные тексты, играть одновременно на нескольких инструментах, делать разные движения разными руками...

Он тренировал меня сотнями способов, хотя, хотя все больше и больше переводил упражнения с условных тренировок на обычную жизнь и обычные действия в реальной жизни, чтоб они впитывались инстинктом. Мне приходилось в жизни делать несколько дел. На самом деле, как я поняла позже, он только давал толчок развитию, а дальше уже помогал применять способности на жизни. И тренировать в жизни. В простой повседневной жизни.

И я уже не удивлялась, когда, спеша со мной от одного дома к другому, он показывал мне приемы и учил бить в этих крошечных промежутках свободного времени, когда голова заодно работала над несколькими делами одновременно. И время поездок, которых нельзя было избежать, было жестко наполненным тренировками: и на корабле, и когда приходилось ждать, и еще в тысячах мест, в которых люди теряют время. А я не теряла, а только росла.

Но, если можно было бы сказать честно, и раскрыть все, то он учил меня этой торговле, так сказать, в свободное от занятий боевыми искусствами время.

На самом деле, я, также как в торговлю, точно так же была погружена в первую очередь в боевое искусство и деятельность ниндзя, о которой никто не знал, и которую знали по ночам только я и японец. Две черные страшные тени, большая и маленькая, скользящие невидимо по ночам и живущие второй жизнью. Почему-то ни разбойников, ни бандитов, которыми так славна Англия, у нас нигде и никогда просто не было, и этим все страшно сказано.

Впрочем, я не убивала – я милосердно лишала рук.

Как и не было каких-то даже ничтожных тайн от меня ни у кого здесь. Я точно также была беспощадно брошена в боевое искусство как в тот мой мир, где я родилась, и где инстинкт младенца должен был просто взять его как данность и усвоить его, как речь.

Впрочем, я постоянно кого-то спасала, защищала и вызволяла от татей, что чуть не стала народным героем. Я чуть не стала местным Стражем.

Я училась наблюдать, драться и шпионить до того, как говорить.

Но, что было особенностью японца, это все, что все сразу переводил в реальную жизнь, а не условную учебу. Если надо было выучить географию, я разбиралась с картой, потому что туда ехала, а не потому что этому учил и требовал скучный учитель. Попутно я тщательно уже сама выясняла все особенности близких и далеких земель, их условия, их земли, их климат, их растительность и живность, их производства.

Выясняла так, как это не делал никакой ученый, ибо я пыталась из всего извлечь пользу, именно пользу.

И радовалась каждому озарению и новой мысли, которую наставник радостно поощрял.

То же было и с математикой, и с книгами по экономике, которые я буквально выкапывала и выискивала в библиотеках...

И с науками, которые были нужны для организации производств... И с новыми открытиями... И японец только невидимо направлял, словно натравливая меня на знания в реальной жизни, а не в условной учебе... А я просто жила.

С японцем мне немного повезло – то, что он был оторван от своей страны и своей деревни сыграло мне на пользу. Жила бы я в его деревне и стране, была бы бита. И не имела бы столько непредубежденного внимания.

Надо не забывать, что это был очень маленький человек, но который был словно силой взорван изнутри своим собственным расширяющимся делом, который так и не повзрослел внешне, а был маленьким ребенком и даже младенцем...

Богатства на моих землях росли лавинообразно, как и сами земли, устремляясь в прогрессии ввысь и в бесконечность. А проклятый японец требовал, чтобы я по-прежнему абсолютно все свое достояние держала в уме и помнила.

И это было моей главной тренировкой на жизни – умение не только преодолевать препятствия, но и внутренне преодолевать себя, непрерывно развивая себя.

Японец лишь давал мне средства, пути развития, возможности и толчок. И создавал обстановку дисциплины, чтоб напряжение жизни разрывало меня в направлении совершенствования. Конечно, чудовищно помогало в этом то, что он, как тренер, знал все мельчайшие подробности развития и строение ума, знал, как нужно развивать способности и возможности, владея знанием аппарата и условиями его развития.

Именно его знание позволило так направить меня и жизнь, чтоб развивать себя, а не ломаться...

Самодисциплина была нужна как настройка ума, чтоб музыка сердца и счастья зазвучала. Ибо лишь натянутое сердце – звучит, лишь напряженная жизнь – наполнена волнующим чувством. Чувство высекается лишь напряжением.

Тысячи людей прибывали непрерывно. Я учила языки не потому, что так было принято у знати, а потому, что мне надо было разговаривать и вести переговоры. А развитая японцем и непрерывными упражнением память позволяла очень быстро осваивать языки. И с каждым языком мне требовалось все меньше и меньше времени, чтоб выучить новый...

А японец все жал. Он не остановился на том, чтоб я читала целыми страницами книг, а не по словам, а дожал и заставил упражнять так, чтобы я сразу видела и осознавала газетный лист. Это было ужасно, я тишком плакала, но постепенно втянулась. Мне просто пришлось читать газеты листами со всего мира и всех городов, и на всех языках, каких только можно, приходивших к нам непрерывно, и я втянулась. И потом привыкла...

Так гласит семейная легенда. Ибо иначе трудно объяснить мои способности. Разве что тем, что еще в раннем младенчестве, когда младенец просто фиксирует родителей и их речь, чтоб самому заговорить, японец стал мне вместо мамы. И демонстрировал мне свою «речь» – все свои способности, приемы, удары, возможности, бои, прыжки в пропасть с младенцем, лазание по стенам и ходьбу по узкой веревке между крышами над бездной, чтобы младенец зафиксировал и начал воспроизводить именно этот «родной язык». Чтоб я заговорила на этом «языке».

Японские глухонемые и разведчики говорят на языке жестов, почему мне было не заговорить на языке ударов? Отвечать людям на их же языке войны? Но об этом я ничего не помню – знаю только, что японец брал меня всюду с собой на дела ночью, даже когда я еще не могла ходить, привязывая на груди, чтоб я все видела.

И, наоборот, в отличие от обычных людей, что считают младенца дураком и ничего ему не демонстрируют, демонстрировал младенцу абсолютно все свои умения. И брал его везде в искусственно созданные самые страшные обстоятельства, ходил со мной на руках по крыше, брал пики и горы, подымался по голой стене, бешено скакал на лошадях, укрощал у меня на глазах лошадь вместе со мной на груди... Может, потому я ничего не боюсь сейчас.

Так гласит легенда.

А то, что я помню хоть немного – это дело. И постоянное изучение все новых языков...

Хуже всего, что этот изверг не останавливался.

Не знаю, как тренировали черных шиноби. Но от меня он требовал, чтобы я брала книги на незнакомом языке, и, просмотрев их до конца, понимала их. Просто пользуясь своей абсолютной памятью, развитым умом, охватывающим целые громадные листы, пользуясь знанием мира и людей, пользуясь тем, что люди везде похожи. Я должна была понять чужой язык интуитивно, как те апостолы, на которых нисходило озарение.

Чтоб я работала с книгами, точно разбитые вазы складывала.

Не надо забывать, что я еще была еще очень маленькой, совсем младенцем. А они на многое способны. Он требовал от меня такого абсолютно шпионского мастерства, чтобы, не зная языка, я, лишь просмотрев несколько десятков книг со своей абсолютной памятью, начинала понимать язык без его изучения. Причем сделать это традицией.

То есть, чтоб такой анализ языка, пользуясь моим знанием многих языков, стал навыком. То есть привычка абсолютного шпиона – куда бы он ни попал, ему достаточно было просмотреть за несколько минут десятки книг, внимательно наблюдать, слушать и запоминать разговоры сотен людей вокруг, а потом просто заговорить на этом языке, попав туда впервые в жизни...

В древности каждое племя имело свои диалекты, а то и свой язык – если ниндзя не мог адаптироваться к любой обстановке, он очень быстро и неприятно умирал. И это хорошо, если его не ели.

Как ни невероятно, но в идеале я должна была бы брать и читать книги на незнакомом языке сразу, вернее, просмотрев, сразу понять их целыми, так и не увидев словарей. Ибо раньше никаких словарей и в помине не было.

Но тут я взбунтовалась. Надо сказать, что это уже не было средневековье или древность, когда каждое крошечное княжество и племя имело свой собственный язык, письменность и книги, потому языков были десятки тысяч по всему миру. И подобный навык был нужен для шпиона, как дыхание. Ибо от этого, от умения мгновенно мимикрировать, зависела жизнь шпиона и невидимого телохранителя, а кончать свои дни сваренным в кипящем масле удовольствие малое. Не говоря уже о том, что словарей просто не существовало – и не существовало такого понятия, как словари. Я убеждала беспощадного наставника, что сейчас иное время и пятидесяти языков достаточно вот так... – я жалобно показывала на горло.

Но он не обращал на глупости пустоголового младенца внимания, и просто сказал раз и навсегда, что это традиция. А значит, я должна сделать это, как член его деревни, и точка. И пришлось напрягать мозги так, что они вылазили... Мол, умение осваивать языки – это украшение невидимого шиноби, а украшения носят не спрашивая.

Я росла – а что может быть счастливее, чем рост ребенка? Даже в абсолютной нищете дети счастливы, даже в абсолютной пустоте они развлекают себя, даже ничего не имея, даже среди постоянной войны или ненависти они найдут, как все сделать игрой. Дети – играют, Бог – играет, и жизнь – игра счастья в руках Бога Жизни. Жизнь – Игра Радости и Боли, но звучит и поет она радостью лишь в руках Мастера Жизни, в руках бездарности и неумехи она уродлива и несовершенна, и полна боли. Песнь того, кто не стал Мастером – песнь осла, козлиная песнь, трагедия, ослиный рев боли от побоев и чужого груза.

Осел обычно несет тяжелый груз жизни – жизнь тяжела и полна неприятностей, и не говорите ослу о песнях.

Мастер же поднимает весь мир на своих плечах – но, как Атлант и Геракл, как герой – улыбается.

Все росло. И моя деятельность, и богатства людей тоже. И я не знаю, может, я сошла бы с ума в детстве (Мари, кстати, все время делает характерные намеки). Или полностью поглотила бы страну за страной (шутка), выкинув королей, как кукушка птенцов из гнезда, и проглотив мир, а дальше заглатывая звезды, как в сказке, одну за другой, если б в один прекрасный день...

Иа-иа...

Ну вот, наконец, решусь и скажу...

Если б в один прекрасный паскудный день в поместье не приехал сын старого графа. Прямо с задания. Ибо его профессия уже тогда была тоже печальная и шпиенская. Прямо с другой страны. Прямо сразу, как узнал печальные новости о своем отце.

Что он, вроде бы, в очередной раз стал графом, сиротинушка. И очень богатым человеком. Тоже теоретически. По сравнению с типичной вошью в кармане, женой и кучей долгов.

Поместье звало – говорят, там можно было даже чем-то поживиться.

А если повезет, и поесть можно на халяву как целый граф.

Глава 5 Как младенец встречал родителей

Уже рассказывая мне взрослой, один человек (мама) по секрету мне открыл, как это было. Ибо я, естественно, помню легендарную встречу весьма смутно, ибо была слишком маленькая.

В общем, дело было так. Некий молодой человек, с полным правом всю жизнь считавший себя будущим графом, и бывший абсолютной копией своего отца, то есть не имевший ни малейших сомнений в своем происхождении, а имевший маму, документы и запись о рождении в церковной книге родного прихода, неожиданно узнает, что, судя по всему, он стал наследником. Как он думал.

И вот молодой граф решил приехать, чтобы разобраться, что происходит в родном поместье, с чего это вдруг юристы его не предупредили. И вступить во владение титулом и майоратом против всяких там самозванцев.

Оценивая реально сейчас все, я понимаю, что мои реальные успехи были не так уж велики, особенно в смысле личных, а не общественных накоплений и богатств, и я даже не вошла тогда в список крупнейших землевладельцев Англии. Поднявшись до крупных середняков максимум... То же касалось шахт, приисков, банков и рудников вне наших земель – мы с японцем не вошли на самом деле в пятьсот богатейших людей Англии...

И теперь вы можете представить, что пережил граф, мирно прибывший в свой майорат с самыми лучшими намерениями.

Надо сказать, что несколько лет назад до этого он там был – ведь он там родился! Он был там один раз, узнал какие на имении долги и почему-то больше не приезжал. Как жаловались мне кредиторы. Которые тщетно пытались отловить молодого и сильного парня. Как заявил мне один ростовщик, он все равно не сумел бы отработать всем, кто хотели, потому его пытались использовать просто по назначению – для разведения. То есть женить на дочке местного еврея.

Который исторически накапливал расписки графа и тихо ругался при этом.

Дочка крещеного еврея была внешне похожа на маленького носорога и была идиоткой, потому ее папа был готов пойти на жертвы. Но, оказалось, – как мрачно заявил мне ростовщик, к тому времени ставший моим лучшим поверенным, – эта сволочь (молодой граф) уже успела жениться, и даже на дочке герцога. Но выбить из нее долги не оказалось никакой возможности, ибо она (граф-сволочь, конечно) была дипломатом и тайным агентом, и ее никогда не было в Англии, то есть она не боялась долговой тюрьмы.

Кстати, карьера дипломата, полжизни проводящего вне Англии в неизвестных местах тайно, была наследственной. Это мне мрачно подтвердили еще несколько старичков. Шурша характерными бумажками с упражнениями в арифметике. Беру 20, верну 40 и все такое. И все равно нулю.

Так вот, молодой граф (еще, кстати, по вполне понятным причинам не вошедший в управление своим титулом и бывший просто сыном мертвого графа), решил приехать и посмотреть майорат. Майорат, это такая собственность, которая конкретно у нас не подлежит отторжению. То есть ее нельзя забрать за долги.

А пробовали.

И из-за этого она приобретает редкое достоинство в глазах наследников.

Я хотела сказать, что ее хотели продать не только кредиторы.

Граф позже говорил, что он хотел полюбоваться фамильным гнездом и почувствовать дух предков.

Я так всегда и подозревала, что он хотел полюбоваться домом из соседнего лесочка, загримировавшись под случайного путника, а потом быстро слинять, пока его не заметили, вдохнув дух и величие древности и великую историю своего древнего рода. Честно сказать, она воняла ужасно, когда мы разгребали вековую пыль и в первый раз вымыли дом от грязи, зажив здесь с старым графом-отцом. У меня до сих пор истерические впечатления – хоть я была маленькой, но даже маленькой никак не могла вообразить, что слой пыли может достигать двадцати сантиметров и в нем ноги могут утопать, как в мягком ковре...

Здесь действительно не мыли и не бывали еще со времен Артура, и каждое поколение графов вдыхало запах величия и вдохновлялось от гордости и надменности все с большей и большей силой.

И вот, выполнить этот обряд, ощутить свою связь с предками и приехал новоявленный граф. Наивно полагая, что он наследник.

Естественно, ему никто популярно и в трех буквах не объяснил ошибку, потому что его вообще тут никогда не видели и знать не хотели. Даже если знали.

Никто такого, естественно не помнил.

О чем и говорили ему в глаза. Невинно глядя, даже когда он бил в грудь и уверял, что как не помнят, ведь у этого самого человека он просил лет семь назад в долг. И до сих пор не отдал – вот же письмо, по которому он обещал отдать долг через полмесяца семь лет назад!

Неладное граф почуял уже тогда, когда третий ростовщик заявил, что знать проходимца не знает.

Но по-настоящему дурно ему стало, когда ростовщик Исайя, вместо того чтоб вцепиться костлявой рукой в него и затащить в долговую тюрьму, как обещал, вместо того чтоб наброситься на него и тем самым подтвердить его личность перед мировым судьей, с приветливой улыбкой встретил его, широко улыбаясь как совершенно незнакомому человеку. И растеряно посмотрел на него:

– Я вас знаю?

– Но вы же хотели заключить меня в тюрьму... – растеряно сказал граф. – Скажите же это этому человеку!

Но Исайя недоуменно и растеряно заявил, что видит данную личность в первый раз... И никаких долгов, и претензий к такому милому молодому человеку у него нет, молодой человек вы случайно не молочник с соседней улицы?

У графа стала мелко дрожать рука. Но он еще не знал, кто его ждет!

Мировой судья начал смотреть на него как на самозванца. Искоса. Если Исайя не знал этого человека, значит он явно не из знатной молодежи, потому что Исайя знал всех знатных молодых людей и очень хорошо... Настолько хорошо, что родители балдели. И желали скрыть и замять это знакомство. Но у них это никак не получалось.

В общем, пришлось графу сгонять в Лондон и привезти оттуда человека, которому он был должен восемь тысяч и который его от этого еще хорошо узнавал.

Говорят, подъезжая к родному поместью, граф размяк душой... Едет день, спрашивает – чьи это владения, сэр? – Ее величества Кентеберийских! – отвечают ему.

Едет второй день... Чьи это владения здесь? – Ее светлости Кентеберийских! – гордо отвечают ему.

Едет третий день... Всюду кипит работа, носятся люди, все строится, вокруг стада, роскошные повозки... Чьи это владения? – Ее сиятельной милости Кентеберийских! – отвечают ему с трепетом.

Правда графа там никто не ждал и не бросался ему на шею с поклонами. Мало того, я уже сказала, что арендаторы развернули бешеное строительство поместий вместо своих коттеджей. А я не препятствовала – земля-то моя, чего мне, моя землица, все мне оставалось, если что. Но у них у всех был пунктик – когда их спрашивали, каким сделать поместье, они все показывали на бывшее господское поместье и просили такое же, прямо комплекс какой-то был у них...

И потому у нас было немного неуютно тому, кто видел это в первый раз – повсюду виднелись новенькие графские майораты. Точка в точку, еще и один гад наловчился ваять их пачками, быстро, как пироги, заранее все заготавливая впрок и сговорившись со всеми мастерами... А потом складывая буквально за день... Так насобачился их ваять, так насобачился, что я иногда плевалась, не в силах найти даже свой собственный дом вечером среди абсолютно одинаковых копий...

Причем все мои попытки нововведений, чтобы как-то отличать свой дом, быстро копировались предприимчивыми мастерами, уверявшими своих клиентов, что теперь такая мода.

Потому, помнивший весьма смутно свое поместье граф зашел сначала к молочнику, который подумал, что тот решил жениться на его дочери, и благосклонно принял его, ибо хотел породниться со знатью. Но, узнав, в чем дело, и что молодой человек потребовал вина, лакея, обед, дал ему английскую овчарку. Вернее, дал команду английской пастушьей овчарке, спустив ее с поводка.

...После сорок седьмого раза граф уже ничего не требовал.

И ничего не хотел.

Правда, вид у него к этому времени стал такой, что на него спускали собаку еще до того, как лживый покусанный бродяга в лохмотьях заявлял, что он граф.

Что, к тому же было сомнительно, так как даже кредитор раскусил, что адвокаты не передали юноше титула официально.

Но они все же нашли Центр. Да и трудно было его не найти – туда и оттуда шло чудовищное движение.

Гнусный кредитор первым сообразил, что к чему, и что «графом» называться нельзя. Повеселев, он заставил графа заткнуться и всем говорил, обманывая, подлый такой, что везет госпоже подарок... Живой подарок... Гнусно хихикая при этом...

Правда не понимая, почему адвокаты, поглядев и пожав плечами на высокого красавца, хмыкнув, заявляли, что у нее уже такие есть и что она слишком маленькая для этого...

Граф, похоже, догадывался, для чего его везут. Он был такой же красавец, как и его отец, и к тому же удивительно похож на него; просто даже страшно было, что такое невероятное сходство может существовать. Еще при жизни даже очень близкие люди с трудом могли различить их...

Правда сейчас он был весь в грязи и крови, так что никто и не узнал бы его.

Как вы уже поняли, в поместье графа ждал весьма неприятный сюрприз!

К тому же сюрприз был обоюдный!

Как передает семейная легенда, историческая фраза, которой я его встретила, гласила:

– А что это за ...?

Впрочем, история не передает моей фразы, ибо ее так и не смогли записать, ибо, к сожалению, того слова, которым я охарактеризовала графа, нельзя найти ни в каком словаре. Потому она живет лишь в устном исполнении слуг, причем утверждается, что я еще добавила к этому «...такой длинный». Этот гнусный фольклор вечно нервирует графа. И он не любит народных сказок и народного творчества.

Впрочем, японец, лишь взглянув на испачканного, брезгливо и презрительно сморщил нос, будто перед ним был кусок дерьма, и отправил первым делом графа мыться и переодеваться... Приказав дать ему что-то из старых костюмов старого графа, узнав, что все его наряды разорваны в клочья.

Это то и сыграло с нами неожиданную трагическую свою роль, вдруг все изменив... Как признался старый адвокат, все же узнавший о том, кто приехал, ибо узнал его кредитора и самого графа, он мрачно и лихорадочно обдумывал данный вопрос.

Где взять киллера... И где закопать их... И почему собаки его до сих пор не дорвали, как он приказал, ведь это было таким решением всех проблем.

Японец, как он однажды признался мне, вовсе о таком не думал. Прирожденный убийца, он намеревался продемонстрировать мне новый удар, ибо я уже подросла и могла уже вогнать взрослому нож под подбородок, чтобы он вошел в мозг... Но его останавливало, что манекен мой брат и что он так похож на отца... правда сейчас этого из-за грязи и крови не было видно. Но, если б его «маленькой королеве» что-то угрожало, то человек тихо бы умер естественной смертью подальше от замка уже после завтра, и очень бы горевал от несчастного случая...

А я ничего не знала... Я даже не заподозрила, кто это, хотя отметила, как напряженно переглянулись близкие люди...

Напряжение повисло в воздухе.

Японец видел его уже раньше и только нахмурился. Он-то узнал ужасное сходство. Молодой был полной копией старого.

По горло в переговорах я только кивнула на бродягу и отправила его мыться... Граф вполне мог захлебнуться водой... У меня таких были сотни, этих посетителей...

Я до сих помню это, и опять сжимается сердце... Мне ведь было всего год... И все сказки были для меня живы...

Занятая делами, я не обратила особого внимания на бродягу. Я не знала, что его отправили мыться, что из-за отсутствия слуги случайно ему дали старую сохранившуюся одежду старого графа-отца, что сын абсолютно похож на отца, я вообще ничего не знала в этой цепи совпадений, слишком занятая, маленькая, делами...

Я до сих пор вспоминаю это иногда и плачу ночами. Я ведь тогда потеряла отца, и подушка моя была все еще мокрая до сих пор.

И тогда он вошел.

Я тогда стояла возле зеркала.

И потому, когда я увидела в зеркале, кто вошел, горло мне перехватило от счастья, глаза заслезились, а колени подогнулись.

– Папа!!! – отчаянно закричала я. – Папа, папочка!!

Я плакала, смеялась, у меня была истерика, сердце сжималось. Запах одежды отца сыграл с маленьким шпионом дурную шутку.

Я целовала, теребила его, ревела и снова рассказывала, захлебываясь, как мы были без него, как я его ждала, как я не верила, что его нет. И снова ревела до умопомрачения, сходя с ума.

– Ты ведь был на задании, да? – шмыгая носом от счастья, заглядывая ему в глаза, спрашивала я.

Так продолжалось несколько часов, и я никому не давала ни ничего сказать, ни сама не понимала, а прервать меня никто не решился, пока я сама не успокоюсь – сказал мне потом уже граф. Мне был один год. Я была крошечной девочкой дюймовочкой. У меня начиналась нервная горячка. И граф, у которого у самого была дочь, решил, что даст мне успокоиться и уснуть, а потом все разберется с взрослыми наедине. Он уже все понял.

У меня то начинались припадки буйного истерического веселья и плача одновременно, я не могла никак отца наобнимать и зацеловать, маленькая, то вдруг становилась подозрительно тихой и молчаливой, замерев у него на руках.

– Папа, папочка... – тихо, тихо всхлипывая, прошептала ему я, не в силах ничего сказать больше. И тут граф пропал.

Он понял, что никогда не сможет сказать мне правду – что он не папа. Что он не Джордж, а Леон. И что он уже страшно боится за меня, ибо у меня начиналась горячка, хотя я крепко, так крепко вцепилась в него, чтоб никогда не оторваться.

Что поделаешь, ребенок. Хоть я была и особо тренированной, и даже закаленной японцем, и вроде умом в некоторых областях была сильнее взрослых, но я все же ждала и ждала отца и страшно переживала, когда он умер.

И глупое крошечное сердечко все же ждало его безусловной любви и защиты, чтобы быть не только ответственной, но балованной ужасной девчонкой, так заливисто смеявшейся вместе с отцом на руках. Это внешне я стала жесткой, а внутри все же жил нормальный младенец, ребенок, девчонка.

И еще Леон понял, что за эти часы я каким-то чудом заняла его сердце рядом с женой и его дочерью, и никакие силы мира не заставят его причинить мне вред или обидеть меня, кем бы ни была моя мать.

Мало того, – он сам уже готов был рычать волком даже на моих слуг, чтобы защитить сестренку и дочь одновременно... Сестра-дочь... Он просто понял, что никогда не сможет со мной расстаться – проведенные ребенком у него на руках часы, когда он стал проявлением такой буйной радости и безумных, бешеных чувств, что-то включили в нем, какой-то природный родительский механизм.

Я счастливо улыбалась ему, когда в приступах начавшейся нервной горячки приходила в себя, твердя одно имя:

– Папа...

Глава 6 Здравствуй мама, я пришла, возьми меня на ручки

Так граф остался в живых. Адвокат и японец не решились разлучить меня и причинить мне новый удар – я всегда очень сильно переживала, когда волновалась, врачи даже боялись. Граф, похоже, это подозревал, потому что особой любви к своему майорату у него так и не появилось. Как и к японцу.

Он сидел у моей постели и терпеливо выхаживал меня сам, когда я заболела нервной горячкой от переживаний, рассказывая мне бесконечные истории своих путешествий и держа мои горячие ладошки в своих руках.

Он часами мог терпеливо уговаривать меня выпить лекарство, когда я впадала в горячку, наотрез отказывалась пить, и в бреду все звала и звала отца.

Он был тут же, усталый и невыспавшийся, когда я просыпалась и приходила в себя, и звала его «папа», крепко сжимая слабенькой ладошкой его руку, чтоб он не исчез, плача, плача, плача... успокаивая меня и вытирая мои слезы и засопливленный нос.

Он гордился мной, когда я торжественно показывала ему хозяйство, накопленное мной после его смерти; правда, косо смотря на японца. Ему, он ведь дипломат и тайный агент, хватило ума понять, чья это заслуга.

Хотя все документы молодого графа были уничтожены, но все же оказалось, что не все. Предусмотрительный молодой шпион сделал юридически заверенные копии своих документов вследствие самой своей профессии, не сказав даже отцу, и хранил их закопанными в нескольких местах вдали от города в вольных лесах. Чтоб не остаться без документов в случае опасности, и чтоб можно было достать их нигде не светясь, если запечет.

Таким же образом у него были повсюду тайники с деньгами и фальшивыми документами, что было очень удобно, когда тебя преследуют. Жизнь научила его быть очень запасливым, а перестраховка в десять раз всегда доводила маму до бешенства. В случае побега никто не мог даже знать, где документы и деньги. Ибо обнаружить эти тайники было невозможно, расположены они были в случайных местах. Где молодой шпион побывал в разное время и даже случайно, на мгновение остановив коня и запомнив местность, например, после карточного выигрыша.

А значит, при таком расположении тайников, на него никак нельзя было поставить засаду в случае побега или ухода, и перехватить его, и ушедший в глухие леса травимый зверь остается джентльменом, а не загнанным зверем без денег, прав и документов. И отобрать их никто не мог, как и конфисковать.

Поскольку графу хватило ума даже косвенно не намекнуть японцу, обладавшему нюхом ищейки и наблюдательностью сверхчеловека, на места хранения важных документов, то, в конце концов, мои воспитатели, скрипя зубами, согласились признать его следующим графом. С определенными гарантиями, которые делали тогда невозможным присвоить что-либо, кроме майората. И сохранением титула учтивости за мной.

И главным образом из-за меня и из-за того, что он решил меня удочерить, привязавшись к маленькому ребенку. И оттого, что никто не решился сказать больному ребенку, что это не отец, опасаясь очередного приступа нервной горячки. И оттого, что японец решил, что наличие отца будет для ребенка лучше.

Папá говорил, правда, что это он сам решил, а не японец, решил сурово, жестко, однозначно, без колебаний и сразу. Японец только хихикал... Мне никто не указал на мою ошибку, и все так и осталось.

Я решила все! Что поделаешь, я его люблю. Впрочем, и выбора у графа особого не было.

Видите ли, граф давно обнаружил, что его бумаги просматриваются и изучаются. Как он ни пытался усилить охрану и сделать это невозможным. А из общественных архивов вдруг исчезли или совершенно невинным образом пострадали документы, о том, что существовал такой сын графа. Вообще существовал!

То страницу съела мышь, то ее залили чернилами так, что разобрать абсолютно невозможно, то влага размыла полностью чернила, то свеча прожгла дыру, то документ самым наглым образом нахально исчез. Будто им закусила, запив вином и залив документ пятнами вина, совсем уж нахальная и самое главное, очень большая мышь. А то и вовсе – его фамилия исчезала из списка самым таинственным и наглым образом – граф так и не смог обнаружить, кто мог подделать документы с такой дьявольской точностью, но уже без его фамилии...

Он тогда очень встревожился, ибо понял, что против него работает профессионал такого класса, которого он даже и представить не мог. А после того, как он обнаружил, что вшитые в одежду в кожаном мешочке последние документы, зашитые и тайно вделанные, с которыми он никогда не расставался, оказались дурно сделанными подделками; причем такими и почерком самого юного графа, чтобы при предъявлении их он просто залетел в тюрьму вместо торжества, ибо по «невинным» следам ни у кого бы ни осталось сомнения, что это он их подделал, а настоящие исчезли просто неведомо куда и как (да и это он обнаружил чисто случайно), он запаниковал.

Японец выполнил поручение старого графа буквально точно и даже раскопал и проследил три тайника, но два или три найти не смог бы при любых обстоятельствах.

Потому существование копий документов и одного настоящего документа явилось для адвоката неприятным сюрпризом.

Впрочем, будущему графу был приготовлен еще более неприятный сюрприз в отместку – история семьи Кентеберийских в расписках, которая составляла чудовищный томище, начиная прямо с основателя Англии с личными росписями каждого из графов и членов их семей, и которую я, заинтересовавшись историей своего рода, трудолюбиво и увлекшись, сделала сама для себя. Записывая у ростовщиков и кредиторов все легенды, предания и истории, связанные с этими расписками, рядом на листах.

Которую я тут же с восторгом продемонстрировала графу, ибо я этим трудом очень гордилась – редко чей род мог проследить историю с такой точностью, и, самое главное, обладать такой документальностью и документами с личной подписью каждого из этого генеалогического древа.

Здесь были самые удивительные расписки и легенды. И, даже пачка посланий самого графа будущим поколениям, увидев которую – толщина сантиметров в пятнадцать с полной и приукрашенной историей, кому, с кем, как и чего, – граф просто почернел.

А я, высолопив язык, с восторгом показывала ему свои сокровища и гордилась подписью еще самого короля Артура, выступившего поручителем на одном документе и начертавшего своей личной рукой: Повесить, сволочь!

А жемчужиной моей коллекции, была разобранная и найденная мной запись самого великого Мерлина на обратной стороне одной из расписок, который в недобрую минуту сострадательно имел неосторожность поверить одному из моих предков сумму в тысячу золотых монет, о чем он и записал для памяти на обратной стороне вместе с ругательством, с меланхолической жалобной припиской для себя, что если граф все же не вернет денег, то придется сделать из гада жабу...

Но для графа жемчужиной коллекции, к сожалению, были лишь толстая пачка записок некого Леона, сына Джорджа, в руках маленькой девочки, предъяви она которую, и ему уже никто бы не поверил ни на каком суде. Общая и скрупулезно подсчитанная мной сумма была такова, что он чуть не получил инфаркт.

Человек, владевший этой пачкой расписок, был бы, наверное, первым женихом, особенно если б они чего-то стоили.

А я еще, показывая ему, жаловалась отцу, что этот мерзавец меня разорит и что приходится покрывать его долги постоянно, чтобы сохранить свое честное имя надежного делового партнера.

Ведь тот, как человек с истинно широкими знакомствами и как истинный шпион, понимавший, что его скоро убьют, и знавший квоту своей нелегкой жизни (стандартно – пять лет на той должности в министерстве, которую он занимал, – больше никто не выживал), умудрился занять практически у каждого в Англии.

Особенно в последний год, когда, по слухам, на него почему-то начали сыпаться от короля особенно безжалостные приказы, когда ему буквально то и дело приказывали затыкать грудью амбразуры. Озлобившийся дипломат, не понимавший столь тайной и неожиданной ненависти короля к своей персоне, он пустился во все тяжкие. Уверенный, что это все пустое, ложится лишь на него, и одним долгом меньше, другим больше – это чепуха, ибо он нищ, как сокол, а отдать те чудовищные долги, которые были даже до него, это абсолютно нереально. И сделал это с редким размахом и умением.

И теперь, глядя на маленького ребенка, он вдруг с ужасом догадался, что давали ему в долг вовсе не от милости... И те улыбки, которыми сопровождался этот жест, когда он обещал вернуть в полтора, а то и два раза больше, были вовсе не клинической глупостью. И ему было дурно, когда он понял масштаб этого.

– Ты знаешь, папа! – с возмущением и болью говорила ему я. – Если ты не приструнишь и не обуздаешь этого подонка, пользующегося тем, что мы богаты и пытающегося постоянно разорить и скомпрометировать меня, то я сама его посажу! Или прикажу японцу тайно удавить его, но так, чтоб сошло за несчастный случай! Или сделаю это сама! Мне все это время приходилось в одиночку и без тебя постоянно сражаться, особенно в самое последнее время, когда мы хоть чуть-чуть встали на ноги, чтоб нас не раздавили и не пустили нищими по миру, ведь он явно поставил целью уничтожить нас и разорить!

Граф сидел весь убитый и черный и в холодном поту, не глядя на меня. Но я этого не замечала, думая, что он переживает за сына.

– Вот, полюбуйся на художества этого ублюдка, – я кинула ему еще пачку на руки. – Ведь он разоряет, пользуясь моей добротой, не только мой бизнес, подставляя нас и компрометируя в глазах друзей, но еще и тысячи простых людей и арендаторов, которые от нас зависят!!! – с яростью и болью, дрожа, говорила я. – Что мы могли бы только сделать на эти деньги!

Я опомнилась, ибо никогда до этого не видела, чтобы человек был так убит...

– Мне приходилось тратить на оплату этих долгов чужие деньги и товары! – с гневом, болью и обвинением все же сказала я ему. – Я на самом деле все время балансировала на грани честности, перенаправляя чужие потоки и пользуясь тем, что оно все у меня в голове, иначе бы все рухнуло и тысячи и тысячи моих и доверившихся мне людей безнадежно пострадали бы!

Чуть не со слезами за боль, которую мне причинил его сынок в самое последнее время, вдруг поставив меня на край, пожаловалась отцу я. Найдя хоть кого-то, кому можно было излить душу. Которую прятала даже от близких, чтобы они ничего не заподозрили и не началась паника, и они не перестали мне доверять – все мрачные детали я держала в себе, даже японец всего этого не знал, ибо выкладывали расписки в переговорах лично передо мной. После того, как поверенный хладнокровно спустил собак на того, кто пытался предъявить ему какую-то расписку непонятного Леона и даже не стал смотреть.

Отец стал еще чернее и глуше. Его большие и длинные глаза, и так выходящие за виски, еще заострились, а лисичкины черты обострились стали похожими на волка. Лиса – тоже из волчьих, и когда отец злится – он выглядит, как настоящий волк.

Как оказалось, и как он сказал мне потом, он считал себя порядочным человеком.

Узнать же, что он все это время пытался разорить сейчас собственного ребенка, который в это время отчаянно барахтался и пытался выжить из-за следствий его поступков, было для него шоком. А ты веселился. И что это тот же ребенок, который стал ему так дорог. В общем, как он мне сказал потом, он чуть не пустил себе в голову пулю, и только мысль обо мне же в основном и остановила его, и о жене с малым ребенком на руках и долгами на шее.

Увидев, какой он стал дохлый и черный, сразу прекратила и бросилась утешать отца:

– Успокойся папа, я не буду его убивать, как уже задумала! – быстро сказала я. – Но ты поговори с ним – невозможно терпеть это, особенно теперь, когда мы уже с таким трудом стали на ноги...

Граф просто обнял меня, прижав к себе, тяжело и тяжко вздохнув. Он только теперь понял, почему в самое последнее время ему вдруг стали давать в долг.

– Успокойся! – шепнул он мне. – Он больше никогда не будет так делать! Никто больше не причинит тебе вреда, никто и никогда!

– Но и ты тоже не должен убивать его! – встревожилась вдруг я.

– Не буду... – твердо пообещал он.

Он так тяжело вздохнул, что я встревожилась.

– И что можно сделать? – наконец тихо спросил он. – Ты полностью разорена? На сколько он разорил тебя?

– Он полностью разорил меня, но этого еще никто не знает. Я, как банкир, присвоила чужие товары и деньги, хоть это фактически и было только у меня в голове... Но мое дело еще движется, и я еще могла бы все вернуть и выплыть с трудом, хоть очень долгое время лично я ничего получать не буду с шахт, приисков и рудников... Я не преступница, ибо все на этих землях – мое, и ресурсы мои, но стоит нарушиться вере в мою честность, и никто не будет работать... И я банкрот, – я собралась с силами.

Я помолчала и снова начала.

– Если его сейчас убить, то мой «банк» выживет, ибо ресурсы еще есть, хоть будет тяжко. Но если он продолжит это чудовищное ограбление, ведь он фактически уже выжал чудовищную сумму, то запас прочности моего дела кончится, и я не смогу сводить концы с концами... То есть расплачиваться товарами, материалами и услугами друг с другом внутри нашего «дела», то есть начнется лавинообразная реакция... Я и то еле держалась изо всех сил, и то только потому, что они тратят не все свои накопленные деньги сразу, и не спешат тратить услуги, и мне пока удавалось внутри моей страны все перераспределить и устроить... Но последние дни я просто балансировала на грани и еле удерживалась...

Вдруг вошел японец, очевидно подслушавший, с почерневшим от злобы лицом, почему-то глядя на отца так, словно тут же собирался его убить, еще и извращенно. А не спокойно разрубить... А я так не хотела ему говорить...

Отодвинув меня, японец в упор мрачно зачем-то смотрел на графа.

– Я хотела спасти дело, ведь без него и моей головы все их заслуги ничего не стоят, – вдруг совсем по-детски внезапно неутешно заплакала я, – а пришлось поступиться честью! – Я ведь хотела после этого совершить харакири, если б не знала, что для них, доверившихся мне людей, это было бы... – покаянно чуть не выкрикнула я, – было бы... совсем хуже... Я ведь подумала, что ты пришел спасти меня, когда я тебя увидела... – я зашлась глупым детским ревом, отчаянным и безнадежным, покаянно даже не поднимая головы. – Я так боял-л-лась!

Отец твердо обошел японца и ласково прижал меня к себе.

– Успокойся, он больше не будет! – тихо сказал граф.

– Ты не должен его убивать! – тихо и отчаянно сказала я. – Ты меня потом на всю жизнь возненавидишь, если убьешь своего сына... И у него есть жена и дочь...

– Не буду! – твердо пообещал отец.

– Лучше послать японца, – тихо шмыгнула я.

Он хихикнул.

– Он больше не будет, – ласково сказал он, – и к тому же вернет больше половины, вряд ли он успел ее потратить так быстро... Это тебя хоть немного спасет?

– Не знаю! – по-детски растеряно сказала я, уже ничего не понимала и ни на что ни надеялась. – Ведь дело не в деньгах, а в том, что он разрушил дело, а восстановить скульптуру или человека это не значит вернуть выломанную часть обратно... – рыдая у него на груди, тихо прошептала я неуверенно. – Но я попытаюсь...

– Если б ты сказала мне раньше, он бы не представлял из себя проблемы... – укоризненно сказал японец.

– Он не будет больше представлять проблемы! – жестко сказал отец, сурово глядя на него. – Это была ошибка...

– Я так и не смогла его найти, – тихо сказала я.

Так я нашла отца.

– Я так хотела показать тебе, что я достигла, – еле слышно прошептала я, – а получилось... получилось... что я плохая...

Он о чем-то жестко переговорил с адвокатом, поругался с японцем, а потом отбыл в город и вернулся с половиной денег.

С помощью японца, отца и адвокатов это помогло нам выстоять. Хотя потребовало чудовищного напряжения. Отец обнаружил редкую серьезность и деловитость. Моя беда выявила в нем редкую до этого жилку ответственного и сурового человека. Он потом стал даже слишком бережливым и меркантильным.

И хоть это не могло помочь частично избежать катастрофы, но отец помог еще раз.

Японец поговорил с ним по душам, а потом они что-то решили и ударили по рукам. И съездили в город, на праздник, который устраивала королевская пара. И на который была приглашена вся лучшая знать, что собиралась на карточные игры. Я не знаю, как туда отец провел японца, известного тем, что, перекинув колоду из рук в руки, он, со своей чудовищной наблюдательностью уже просто по незаметным отличиям рубашек отличал все карты. И, к тому же, японец, со своей убийственной ловкостью рук, мгновенностью движений и дьявольским умом так тасовал карты, что выдавал именно те, которые должны были быть по комбинации, продуманной им до последнего хода и последней карты в голове с учетом характеров партнеров. Вряд ли дураки подозревали, что у него уже рассчитан и предположен каждый их ход.

Наверное, отец провел японца, переодев его женщиной, выдав за одну из знакомых. Что для японского маленького тонкого лица без растительности было раз плюнуть.

Также мне не рассказали, чем они занимались там за карточным столом, чтоб не подавать ребенку дурной пример, но отец собрал всех кредиторов в одну игру и взял банк. Сколько раз он садился с японцем за стол, я не знала, но он тихо наказал всех своих кредиторов так, что те чуть не плакали.

Хотя, надо отдать ему должное, отец взял от них только суммы процентов с расписок, взяв лишнее только с тех богатых людей, которые, обладая большими состояниями, все же подставили его дочь, ставя ее угрозами в критическое положение. На громадном балу в две тысячи человек они втянули в игру по очереди всех «заёмщиков»... Как это удалось проделать с несколькими тысячами человек история глухо молчит и ругается.

Вернулись они с японцем усталые, но полностью покрыли мою недостачу в моем «головном банке» и долг был погашен. Хотя совесть моя осталась раненной, и я стала просто безумной в своей честности, стараясь искупить хоть немного свой тайный страшный грех и часто плача. Но мы сумели с этими деньгами не только устоять, но и даже обрели некую прибыль, ибо, спасаясь, я пошла на некоторые авантюры, и они не выгорели.

Слезы мои были вытерты.

Когда мы победили вместе, я уже снова была без ума от отца, его искрометного юмора и ужасающего обаяния. К тому же он забрал меня с собой в очередную дипломатическую поездку, боясь, что кто-нибудь из слуг выдаст кто он. Но я в то время ничего не слышала и не хотела слушать – я слишком была счастлива, обретя отца.

Правда, какие-то слухи потом дошли до меня через партнеров, что кто-то собрал все данные о выигрышах в тот день и связал с расписками и графом, ибо некоторым не понравилось, что он так «удачно» взял банк в разных комнатах сто сорок раз за вечер...

Королевские следователи рыли землю за бесконечную пьянку и гульки, в которую превратился чопорный королевский вечер и в которой проигрались все, и все каким-то чудом были напоены, одурманены и допились до зеленых узкоглазых чертей, которые им вливали периодически в рот ром с пивом. Отец, конечно, тоже проигрался – как он, конечно, потом говорил. Говорят, была такая пьянка среди нескольких тысяч аристократов, что ром с пивом сам вливался в рот, если ты хотел, стоило только открыть пошире рот. Королева с королем и всеми министрами допились до зеленого змия, и еще пару месяцев ловили кого-то зеленого и узкоглазого по замку всем министерством. Вместе с лисицей. Хорошо хоть, что королеву потом нашли в винном подвале, и хорошо, что с королем – ибо выпить все королевские запасы, как они поставили себе целью, за жизнь было невозможно.

Раздались даже несмелые слухи, даже не слухи, а так, это глупо конечно, что граф не чист на руку и водится с чертями... И командует полком узкоглазых ведьм – красавиц, конечно, но таких неприступных...

Но в тот вечер за графом следили с особой тщательностью, даже пьяные вдрызг, и знатоки скрипя зубами проглотили, что он играл честно... Тем более, что он в каждой партии брал то одну, то другую даму «в помощники», открывая ей карты, и даже прося ее сыграть... И они потом клялись, что он играл абсолютно честно... И, сжав сердце, люди признали, что у него редкая удачная рука.

О том, что удачная рука сидела рядом на другом конце стола в разных париках и гримах и сдавала карты, отчаянно гнусно матерясь по-японски про себя всеми нехорошими словами мира, когда ее хватали под столом за накачанную гнусную железную конечность профессионального убийцы, никто ее и не заподозрил.

Как и в том, кто подлил пива в ром и вино. И добавил туда дурману во все бочки, сделавшего вино очень вкусным, – что они потеряли самоконтроль и хлестали вино как воду.

А воду кто-то вылил и римский водопровод отключил. Каким образом в цистернах водопровода замка оказался почти чистый королевский ром – никто не помнит. Хотя слуги смутно помнят, что что-то носили и выливали сами, и сами пили, потому что им кто-то, кажется, королевский приказ зачитал королевским голосом, сказав, чтоб поили всех, плодились и веселились, он добрый.

Пока в королевских сокровищницах есть вино – уйти никто не может, поите и веселитесь!

Японец потом еще целый месяц шипел и плевался при виде карт и упоминании бала, так и оставив во мне твердое детское убеждение, что этим занимаются одни гнусные извращенные типы.

Отец только хихикал.

Так, чтоб японец не видел.

Но вообще, был очень благодарен ему. И считал, что тот молоток и настоящий аристократ.

Я же была вне себя от счастья и буквально пела и летала, как на крыльях.

Отец был жив. Это было главное, а что случилось с его сыном, меня не волновало – молодой идиот меня больше не беспокоил.

Более того, в один из дней отец вдруг представил меня неожиданно своей жене, сказав ей – это твоя дочь. И все.

– Это твоя дочь.

Так я обрела свою маму...

Та похлопала глазами. Мама обладала тоже огромными глазами, больше даже, чем у Мари, почему я не усомнилась. И тоже голубыми. Почему и мысли не усомниться не возникло. Дурацкими ресницами в сантиметр. Что вышибло саму основу для подозрений, потому что мои опахала могли сравниться с ее. И тоже огромными пухлыми губами на пол лица, которые потом перешли Мари и делали ее и маму моей любимой большой куклой. Отчего сомнения вообще исчезли – у меня тоже был очень большой рот, как у рыбы. Круглое лицо было абсолютно мягким – настолько мягким, что каждая черта казалась мягкостью и детской добротой. Из-за чего ее и в сорок лет все принимали за дурацкого подростка и свою собственную маленькую дочь. Вид у нее всегда был смущенный, радостный и виноватый, точно ее с отцом только что поймали за неизвестно чем. Улыбка никогда не сходила с ее лица, что бы она ни делала.

Единственный раз, когда я не увидела у нее улыбки и был растерянный взгляд, была та первая встреча. Но я так растеряно, так испугано и с таким страхом глядела на нее, безумно боясь своим детским сердечишком, что она не признает меня (мне ведь никто не сказал, что это не моя настоящая мама, а я ничего и не заподозрила, ибо, оказалось, я слышала, что и она долго не видела мужа, а я никогда не видела матери), что она вдруг оттолкнула мужа и подхватила меня на руки, не давая мне разрыдаться. Ибо личико мое уже готовилось искривиться, а сердечишко ухнуло в пропасть, ибо она так долго на меня и странно смотрела и, видимо, не узнавала.

Мама меня заобнимала, затискала, зацеловала, закачала, и несколько дней не могла остановиться – все обнимала и обнимала меня.

Так я обрела маму...

И сестру...

И прожила счастливую жизнь, потому что между нами не делали разницы. Вне Англии. И меня оба родителя любили даже больше, чем старшую сестру. По крайней мере, так я чуяла...

Глава 7 Как встретить китайскую принцессу

И только лет в десять, я постепенно все-таки выяснила по крошечным кусочкам как разведчик, что я бастард...

И, хуже всего, что еще какой-то ненастоящий. Ибо в том, кто мой отец, были обоснованные сомнения. В нашей семье почему-то передавалось полное сходство из поколения в поколение, а я была ни на кого не похожа. Хоть бы я была настоящим бастардом, а то никто и не знал, откуда я появилась. И даже в том, что я бастард, у всех были основательные колебания. Гадкий подкидыш какой-то, и только. Все за моей спиной так и говорили, что я подкидыш от лесного народца. Маленькая, непропорциональная, некрасивая, и похожая к тому же на лошадь.

В общем, гнусное положение. Вы понимаете. Раньше-то я не задумывалась, твердо считая себя дочерью. А сейчас очень даже задумалась.

К тому и отец, и мать меня очень любили. И я не понимала, отчего меня не хотят признать дочерью официально, и было обидно и тяжело до слез.

В Англии ли, знаете, ужасный снобизм. И быть бастардом это значит... Это очень плохо значит. Это значит, что ты на уровне служанки, как бы к тебе не относились отец и мать, а служанки ведь тоже люди.

И хоть я у мамы до сих пор вместо куклы, которую она затискивает и украшает, когда она не на руках у отца (кстати, почему он до сих пор ее все время носит, когда мы приезжаем, и сам все время поправляет ей юбку, когда они попадают нам с Мари на глаза?).

Я как-то не задумывалась в бесчисленных путешествиях с отцом, что в Англии своя структура взаимоотношений, и насколько тут важен титул. Бастардам тут не место и бастард принципиально не может иметь титул. В своих бесконечных поездках по делам по всему миру, мы с отцом были, скорей, компаньонами и боевыми соратниками.

Ведь и Джордж, и отец всегда видели во всех независимо от народности людей, и оценивали их также соответственно не по титулу. Не потому, что им был свойственен так называемый демократизм, как у аристократов, а потому что они даже не понимали, как можно иначе. В боях претензии на титул были смешными, и для отца китаец и индеец были такими же боевыми соратниками и людьми, даже братьями, как и он сам для них.

Но тут вдруг в Англии меня вдруг сунули в самое дерьмо не понарошку, я словно оказалась на какой-то незыблемой ступени социальной лестницы. Когда я в Индии играла даже парию, чтобы убить и выследить брамина-маньяка, мне не было обидно. Обидно, это когда это не в шутку, и даже ненадолго, а словно навсегда. Обидно – это когда дураки так живут, считая более низких по титулу навозом.

До этого мы никогда не были в Англии больше нескольких дней, ибо тут же уходили на новое задание или сами уезжали по миру, такие бродяги... И, если я была телохранителем отца или его пажом, или слушала разговоры гостей на приеме, поднося еду, как молоденькая горничная, то это была работа... Я одна выясняла для отца даже на родине в тысячи раз больше, чем родное министерство. И он сразу знал, что к чему. Ибо слуги в курсе...

Или же я занималась владениями семьи, которые за эти десять лет разрослись неприлично и в разных странах... Ибо, как мастер-виртуоз извлекает из инструмента такие вещи, которые кажутся фантастикой профану, тупо стоящему перед пианино, и при всем старании даже не могущим сыграть собачий вальс, так и я наловчилась подымать любое хозяйство даже абсолютно без денег... Даже опытные хозяйственники только ахали и кусали губы в отчаянии, увидев это...

Во всем нужно достигать совершенства, достигать мастерства – этот японский урок я выучила наизусть.

А после трагической гибели японца, спасшего меня в три года от преследования почти целой армии своей смертью, но давшей мне и отцу уйти, мной занимались китайцы.

История их появления проста – графа послали в Китай, и я, естественно, была вместе с отцом, который не хотел со мной расставаться. А поскольку японец погиб, настроение было просто депрессией. И юная шпионка бродила сама по себе в отсутствие отца, почти полностью предоставленная сама себе, пока он был занят в Китае делами. В отличие от отца гуляя по всей стране, ибо отличить маленького ребенка от маленькой китаянки никто бы не смог.

Отец не сообразил, да и, кажется, толком не знал, кто был японец на самом деле. И что раньше я была не сама, а с японцем. И что приставленная нянька даже и не пыталась удержать ту, которую воспитывал наемный шпион-шиноби самого высшего класса – воспитатели и слуги, оставляемые со мной, меня просто боялись.

Ведь я ими правила не юридически, а фактически, я же их и нанимала. А вот отцу сообразить не случилось, что раньше меня удерживал лишь высокий авторитет ночного шиноби, который был для меня наставником и членом клана (ведь я воспитывалась долгое время им именно как его ученик со всеми последствиями и секретами, чего отец и не подозревал).

Короче – я делала что хотела, и слуги относились к причудам своей хозяйки с трепетом.

И вот в один день я сумела, бродя, тоскуя и играя, забрести в настолько охраняемый сад, что и представить страшно. Но, будучи воспитанницей отличного человека и юной отличницей, я даже «не заметила» охрану, сделав это чисто автоматически, задумавшись... Ты делаешь все, в чем достигла навыка и мастерства, так же незаметно, как ходишь или говоришь...

Мне было три года, у меня был жестоко дисциплинированный ум, мастерство шиноби (убийцы и шпиона) – три года с японцем с рождения в жестокой дрессировке не прошли даром. На маленьких детей обычно не обращают внимания, маленькая бродяжка никого не удивляла, китайский за те долгие дни, пока мы были в Китае, я уже выучила в достаточном для понимания уровне, я была защищена умением ниндзя (убийцы и шпиона) и боевым искусством – я делала что хотела.

Это был замечательный сад! Всюду скульптуры, пагоды, золото, качели, горки, даже скамеечка была отделана изумрудами. Я даже чуть повеселела.

Представьте себе нефритовый сад!

Я каталась на качелях, на лодочке, съезжала с горки, ела персики, смотрела на небо... Потом встретилась с мальчишкой, который смотрел на меня, как на чудо, упавшее с неба. Он был разодет, ему было скучно, одиноко и горько. И мы с ним здорово поиграли вместе до умопомрачения. К тому же он здорово дрался. Хотя, против меня он был слаб и старше. И считал меня феей, чудом из чудес. Я сделала ему книксен и показала язык для знакомства, чему он очень смеялся.

Он тоже имел узкие глаза щелочками, как у лисицы, потому я его приняла в клан. Лицо было круглое, лоб выбрит. Нос был маленький, капелькой чуть вниз, и ноздри были видны, крылья носа большие, широкие. Рот маленький. Тонкий. Изысканный. Брови тонкие, но веки большие, изысканные. Вообще он был как фарфоровая девочка – смешной, хрупкий, одинокий. Волосы собраны на голове в пучок.

Как оказалось, он никогда ни с кем не играл. Он был просто счастлив. И отчаянно почему-то боялся, что меня увидят.

Его объяснения отличались путаностью. Маленькому мальчику сказали, что всех, кто его увидит, кто оторвет от земли лицо и не упадет ниц, убивают – с сожалением подумала я. И вот, его воспитывали в этом бреде. И ему казалось, что даже когда он идет мыться, все падают ниц и не смотрят. Я с жалостью смотрела на сверстника четырех лет, и с жалостью же отмечала, что мужчины не только удивительно слабы от рождения, как женщины, но еще и глупы.

«Трагедия человечества в том, что глупцов ровно половина... – печально размышляла я. – Но с ними весело играть. Наверное, оттого появляются маменьки, ходящие за мужьями всюду, как матери», – напряженно размышляла я, с визгом то догоняя, то удирая от странного грустного китаеныша. А мама-то у отца на руках всегда, а он меня даже поднять не может.

Мы познакомились и подружились. В детстве много не надо.

Я пыталась поговорить с ним, как ровесник с ровесником, рассказывая, что у них плохо организовано в поместье, как организовать и получить прибыль, но он не хотел слушать, и только растеряно смотрел на меня...

Потом его позвали, и он исчез.

Я же растянулась на маленьком островке, перепрыгнув к нему по камням, глядя на небо – отсюда меня не было видно со стороны...

Заложив руки за голову, я смотрела на облака и чуть уснула.

И только хмыкнула, увидев тень и фигуру взрослого пожилого китайца, похожего на юного китаеныша, с удивлением нагнувшегося надо мной издалека, заглядывая в беседку. Рот у него был больше, но губы тоньше, небольшая бородка, хотя лицо чистое, круглое, как у богдыхана. Глаза маленькие, но глубокие, сильные, проницательные – черные-черные.

– Ты кто?! – удивленно спросил он.

– Меч из Клана Разящих Мечей... – неожиданно представилась я полным именем, почти проговорившись. – Летящая... владычица ветров...

Я сделала движение руками, поддавшись ветру, будто лечу навстречу ветру, как Ника. Надо же, какое у него внушение, как у меня – обычно я этого не говорила. И хоть правды не сказала, но все равно...

Хотя на данном диалекте китайского и на тайном языке убийц это прозвучало как Летящий По Ветру Убийца или даже Бегущая По Ветру. Впрочем, разночтение вышло из-за того, что я говорила и чертила в воздухе иероглиф рукой... Боюсь, что вышел оттенок наемного убийцы через сложную игру аналогий и китайских церемоний... Что поделать, язык в три года я еще не освоила до конца.

Пока я говорила, у него изменилось лицо, – он, похоже, принял меня за туга. Или свою смерть.

– И как же ты победишь меня с моей саблей и мечом? Неужели ты думаешь, что можешь меня победить? – хмыкнул он, с презрением разглядывая меня. – К тому же у тебя нет оружия!

Мгновение, и острый как лезвие бритвы японский нож убийцы лег ему на солнечную артерию, а он даже не шелохнулся и не понял этого; и что я уже не лежала на земле, а стояла рядом и смотрела ему в глаза. Он только слегка дрожал, боясь пошевелиться. Еще мгновение, и нож исчез, а я вытянулась на теплых камнях, зевнув.

– Почему же ты меня не убила? – удивился он. – И что же ты тут делаешь?!

– Играю... – неожиданно честно ответила я.

– С По... – вдруг рассмеялся он. – Мне доложили, что он как-то странно себя ведет, и впервые в жизни отдал дельные распоряжения, вдруг посерьезнев...

Я глупо хихикнула – соратник по боевым играм, оказывается, все мотал на ус, не показывая этого девчонке.

Болтать с этим старым человеком было куда интереснее, чем с ровесником. Я уже поняла, что это его родственник, и потому его не боялась... Надо, правда, сказать, что я никогда ничего не боялась...

Неожиданно мы разговорились и проболтали четыре часа. Я высказала ему свои замечания про то, как тут ведут дела, и как бы я это улучшила. Со стороны многое бросалось в глаза, к тому же я тут была не чужая и уже имела свое имение. Потом разговор перекинулся на жизнь народа и что хорошо бы сделать в стране... По мне можно было организовать сельские общины со своими собственными чеками платежа, организованные вокруг духовных лидеров или наставников, объединенные в сеть между собой и связанные общей государственной валютой. Китайцы очень трудолюбивые, но бедность человека убивает экономику.

Я еще высказала несколько тысяч точных продуманных советов, как, с какими странами и чем сейчас можно было бы торговать Китаю. И чем хорошо бы торговать с Англией. И чем можно поднять экономику и нравственность... Опираясь на местные условия. Рассказав ему о своих общинах и своем банке.

Особо отметив, что с моей точки зрения «заслуг» у человека должно быть намного больше, чем ему нужно для удовлетворения его естественных потребностей – еды, питья, одежды... Тогда он способен покупать товары и начинается лавинообразный рост промышленности, ибо люди могут покупать другие товары, которые нужны не только для еды.

Ведь человек не может съесть больше определенного количества в день, потому экономика «минимума» не развивается... Выше определенного минимума не перепрыгнешь... Но когда услуг у каждого накоплено выше простого минимума, начинаются развиваться ремесла... И там, где всеобщая нищета, промышленность обычно стоит и не движется...

И что чем больше образование, культура, тем больше у него культурных потребностей, тем лавинообразнее развиваются ремесла, культура. Которая, на самом деле, есть двигатель торговли.

Ибо это те потребности, которые двигают сложную экономику.

И как я устроила школы для всех детей в своих поместьях, и как крестьяне теперь даже дерутся, чтобы дать детям лучшее образование, – со смехом рассказывала я, подчеркнув, что прежде всего уделила внимание развитию наблюдательности, ибо это на самом деле развивает память и цепкость ума...

И что у особой группы буддистов в их горном Тибете почти поголовно абсолютная память и острейший ум, ибо их в первую очередь тренируют в наблюдательности. А это и есть память и мысль, ибо, ухватывая все особенности явления, все его отношения, взаимосвязи, корреляции, человек может потом воспроизвести его. И что учась воспроизводить в уме картинку до деталей, только поглядев на нее, я делаю из детей монстров, которые схватывают страницу только поглядев на нее.

И у меня есть умные работники.

Внимательно слушавший меня человек вдруг ни к селу ни городу начал говорить, как прекрасен юный принц, что ему подыскивают уже невесту, и вообще, как я отношусь к идее выйти замуж за китайского принца.

Я глупо хихикнула.

А он вдруг спохватился и спросил, сколько мне лет.

– Три года! – честно сказала я.

Он сквозь зубы выругался про себя.

И приказал подать нам конфет и сладостей. И спросил, люблю ли я играть в куклы.

Я сказала, что не люблю, когда меня закутывают и причесывают. У меня есть сестра, которая любит играть в куклы. И она старше меня на три года. И пожаловалась, что она не понимает, что мне скучно, когда меня закутывают и носят на руках, одевают в разные платья и баюкают, потому я ненавижу играть в куклы. И вообще считаю это гнусным издевательством над честью младших.

Он только хихикнул.

И сказал, что даст мне телохранителей, чтобы они меня защищали.

Я тоже хихикнула.

Он оставил тему кукол и поспешно сказал, что он не то имел в виду, куклы – это игра, а вот у По зато будет громадное поместье, где можно будет, играя, применять свои знания.

С ним было так хорошо беседовать, он так жадно интересовался, и в нем чувствовался острый ум, что я похвасталась, что купила за свои карманные деньги громадное нищее имение к Северу от столицы и уже за неделю с чем-то привела его в относительный порядок, заставив все крутиться и вертеться. И даже похвалила трудолюбие китайцев, которые в отсутствие монет и малых цен на свой труд, вдруг развернулись вовсю и создали уже всего за неделю друг другу около тысячи мастерских... И что оно было удивительно нищее, а сейчас уже мне же предложили за него двойную цену, но я только смеялась, ибо там оказалась и руда, и старый золотой прииск, который с учетом новых технологий из Англии даст еще чудовищную прибыль, и чудесные места...

Китаец помрачнел, и, отойдя, тут же позвал слугу и куда-то послал.

Я удивилась.

А он продолжил расспрашивать... Когда вдруг подошел какой-то мужчина, и что-то ему подтвердил.

– Имение действительно продали две недели назад... – странно грустно улыбаясь, сказал китаец мне. – А я и не знал!

С ним было так интересно говорить, а мне после гибели японца было так грустно, и не с кем болтать, что тараторила с ним без умолку.

Внезапно мой взгляд остановился на одном из слуг. Синие глаза! Кривые коричневые зубы! Хоть он был переодет, меня невозможно было обмануть.

Китаец спросил, что такое. И я, не подумав, привыкнув болтать с ним откровенно, брякнула, что видела его в тайном притоне для ночных убийц. И, хоть я быстро спохватилась, но было уже поздно – слово вырвалось, и его услышали.

И слуга тоже. Он понял, что он раскрыт, хотя и не понял как.

Резко развернувшись, он кинулся на китайца рядом со мной, выхватив откуда-то нож в мгновенном, почти невидимом прыжке. Он бы убил его с такой реакцией, если б принял в расчет меня, и обошел бы стороной...

Но я, оказавшаяся обойденной вниманием и оскорбленной, просто ударила его ножом под сердце, ибо он прыгнул прямо возле меня.

Китайца облило кровью обидевшего меня человека. Если б он убил китайца, то придавил бы и меня. Только самозащита.

А я долго смотрела на испорченное кимоно и вздохнула. Опять папá скажет, что я неряха...

А потом посмотрела на убитого и тяжело вздохнула.

– Теперь меня не пустят в притон убийц... – печально сказала я. – Новости все равно разнесутся...

– Никуда туда ты больше не пойдешь! – нервно сказал китаец, будто он уже был как минимум мой отец. – Никто тебе туда не разрешит ходить!!! Такой маленькой!

Я грустно поморщилась. Будто большой разрешат!

– Я еще так много способов не узнала... – уныло проговорила я. – И хоть повесься. Хоть бери, иди и вырезай всю малину... – я повесила нос.

Старик китаец чуть не рычал, а потом вдруг лицо его разгладилось.

– А хочешь, я тебе дам заказ вырезать всю малину? – спросил он.

– Я не работаю за деньги... – вздохнула я. – И потом, напасть на них после того, как они меня учили, было бы глупо... – я не сказала ему, что уже всю ее вырезала. Это тоже было бы глупо.

Я вышла на нее в своем собственном поместье в городке рядом совершенно случайно – случайно узнав знак, которому меня обучил японец.

Несколько дней я наблюдала так, что меня никто не заметил. Я засекла всех. Потом изучила ее изнутри, показав хозяину тот самый знак. И выяснила абсолютно всех, перенимая приемы. А потом выследила и вырезала всех бандитов вне притона так, чтоб никто не мог вычислить убийцу. И распознать трупы... И, казалось, что это случайность.

И вот – надо же, так проколоться! Этого человека я то и видела один раз, когда нашла малину, но больше выйти на него не смогла.

Более того – я чувствовала, что начальник стражи как-то подозрительно напряжен и подавлен. Его вытянутый напряженный подбородок навевал на странные мысли.

– Но может, ты хоть намекнешь страже, где она находится? – спросил заискивающе китаец.

– Все равно твой начальник стражи Бо-Хо предупредит бандитов! – наугад брякнула я, привыкнув доверять своему инстинкту и сердцу.

Тот вдруг упал на колени и завопил, что это он выслеживал наемного убийцу, чтобы предотвратить нападение, и потому его там, наверное, видела эта гадкая девчонка...

– Так-так... – помрачнев, сказал китаец, подавая знак телохранителю.

Тот утащил начальника на допрос.

К китайцу подбежал напуганный управитель.

– Какие еще новые слуги появились в последнее время? – тихо спросил китаец.

В общем, все забегали, засуетились, потом двоих предъявили мне для опознания. Я узнала обоих – обоих видела в притоне, а про четвертого сказала, что его не видела, но, ручаюсь, что он убийца.

– У них такой же стеклянный рыбий взгляд... – заявила я.

Извернувшись со страшной ловкостью, человек вдруг хотел ускользнуть, но его мгновенно застрелил навскидку появившийся возле китайца боец с арбалетом.

– Может, ты все-таки примешь мой заказ? – льстиво сказал мне китаец. – Для такой малышки такой большой заказ будет таким большим признанием взрослости, все завидовать тебе станут! – безбожно льстил он.

Я хотела оскорбиться, а потом все же смилостивилась и потребовала задаток.

Он принес.

– Мои услуги так дешево оценивают? – не поверила я.

Тот вдруг смутился.

– Я никогда не заказывал наемного убийцу... – сказал он.

– У тебя есть для этого наемные телохранители! – догадалась я. – Я сама служу дополнительным телохранителем у отца, особенно после того, как погиб Ли Хэной... – опять безнадежно помрачнела я, и тоскливо взглянула на небо, где плыли облака. Он был там, оставив меня здесь. После того, как чуть не ушел туда отец, а потом вернулся, я все ждала, что и японец вернется. Но он не возвращался. И мне становилось все тяжелее, хоть я и знала, что он воплотится снова, как он меня учил...

– Он был твоим наставником? – вдруг догадался старый китаец.

Я мрачно кивнула, не говоря и пытаясь не смотреть, чтоб не разрыдаться, ибо сердце сжалось.

– Он спас меня своей жизнью, остановив своей смертью целую армию... – тихо, очень тихо твердо сказала я. – И мне его очень не хватает... Он так готов был все сделать для своей «маленькой королевы»! – я чуть не разрыдалась, и сдерживалась только потому, что крепко сжала зубы.

– Он был наемником?

Я покачала головой.

– Он был приставлен к моему отцу японским императором... – тихо ответила я, все так же глядя на небо. – Но наемником он не был... У него были какие-то сложные отношения с правящей семьей, которые я не поняла... Если это и был наемник, то платил он скорей долг чести между кланами, гири... – я спохватилась и прикусила язык, поняв, что сказала лишнее.

Но тот уже понял, кажется, из моих слов гораздо больше. И по-новому посмотрел на меня.

– А твой отец знал, кто он? – тихо спросил он.

Я пожала плечами.

– Я долгое время думала, что отец погиб, и японец сам заменял мне отца... – просто и незамысловато ответила я. – Потому я ужасно по нему скучаю...

Я вдруг расплакалась.

Китаец ласково утешал меня.

Подошел какой-то еще один молодой разодетый в золото китаец, наглостью и развязностью напоминавший проститутку, и я примолкла, бросив взгляд на то золото, что этот родственник По мне предложил.

– Извини, – еще раз сказал старый китаец, уловив вспыхнувший оскорблением и чуть иронией взгляд, – но я действительно не знал, сколько берут сейчас убийцы...

– Четыре тысячи за голову... – автоматически брякнул подошедший к нему этот франт, задумавшийся о чем-то своем. – А за императора столько гады заломили...

Я так и не поняла, почему мой старый китаец вдруг помрачнел и сделал знак телохранителю, а тот молодой вдруг откусил себе язык, будто выдал какую-то тайну.

Телохранители буквально унесли вопившего молодого на руках.

– Дядя, я раскаиваюсь, я всегда тебя любил и не пожалел даже таких денег... Это ведь тоже доказательство любви! – хватался за соломинку тот.

Я удивленно посмотрела на китайца.

Но тот не заметил моего взгляда, о чем-то усиленно размышляя.

– У меня не хватит денег, чтобы оплатить всех тех, кого ты видела в притоне... – тяжело сказал он. – Казна пуста...

Я подумала и смилостивилась над ним – приподнявшись на цыпочки, я сказала ему на ухо, что давно всех вырезала, но вне притона, так чтоб убийства никто не мог связать со мной и приписали бы их случайности. А этот случай открытого убийства ушедшего от меня подставил меня на роль возможного убийцы.

– Это правда? – недоверчиво спросил он.

Я пожала плечами.

– Видишь, троих упустила...

– Но почему?

– Они были на моей земле, – призналась я, – а мне вовсе не хотелось быть заказанным у своих собственных подданных каким-то обиженным китайцем... Я же сказала, что заменяю своему отцу телохранителя! – обиженно сказала я.

– Очень мудро... – похвалил китаец и повеселел.

– Но теперь мне придется плохо – как бы не связали расправу с моим именем, если я недосмотрела кого-то. Хоть вообще-то я следов не оставляю...

– А это поправимо! – хлопнул в ладоши китаец. – Я скажу, чтобы слугам сказали, что разоблачили заговор наемных убийц, и что среди них была даже девочка и ее убили...

– Так они мне и поверят... – хмыкнула я, хоть разговор о том, что девочку тоже убили, мне не понравился.

Тот перевел разговор.

– А как все-таки насчет брака с принцем? – все же спросил он. – Ему подыскивают невесту...

Я рассердилась.

– Я в трауре! – брякнула я. – И еще пятнадцать лет не могу жениться...

Тот снова хихикнул.

– Я хочу поговорить с твоим отцом... – сказал он. – Ты еще слишком маленькая...

Я встревожилась. И намеренно не услышала его намеки про отца. И даже приподнялась, оправляя кимоно.

Но хитрый китаец мигом перевел разговор на торговые пошлины, и я заинтересовалась.

– Что вы можете предложить? – спросила я, выставив перед ним список товаров.

Я так увлеклась, что заметила того самого отосланного с каким-то поручением в начале слугу, только когда он был уже в беседке. Вид у него был помятый, глаза широко раскрыты, у него были какие-то новости, так что он чуть не закричал, вместо того, чтоб тихо заговорить.

Китаец удивленно глянул и отошел к нему.

– ...В этом поместье происходит что-то странное!!! – запыхавшись, сообщил он, чуть не крикнув это китайцу на ухо... Видно было, что он ошарашен, так его это поразило... – Там какая-то чертовщина!!! Я же был в нем месяц назад – это было самое нищее место во всем округе, даже бродячие собаки оттуда убегали, ибо их ели! А теперь громадное поместье купил какой-то мультимиллиардер иностранец через купца, ибо десяти наших сокровищниц не хватит, чтобы оплатить то, что там сделано за неделю!! Там ничего не узнать, тысячи мастерских, все мечутся, все кипит, все изменилось просто чудовищно... и самое ужасное, что правит там крошечная девочка-дьявол!!! – он буквально захлебывался от истерики.

Я поджала губы и намеренно не стала слушать, как он заявил, что той областью прокатилась лавина ужасных смертей, причем странным образом погибли только бандиты, воры, убийцы и прочее отребье криминального мира, которые и правили этим кусочком, но все боятся... Потому что никто саму смерть не видел, и лишь однажды заметили, что за убитым следил маленький ребенок...

Сложилась страшная китайская легенда, что смерть ходит в обличье маленького ребенка и забирает тех, кто плохо себя ведет.

Я выругалась сквозь зубы – вот так люди и прокалываются.

Расспросив его еще подробно, старик отослал его и вернулся ко мне.

– Я хочу поговорить с твоим отцом! – заявил он торжественно.

Я недовольно молча поджала губы.

– Все равно, я теперь знаю, где ты живешь! – чуть лукаво ухмыльнулся он на мой гнев.

Я только отвернулась.

– Маленькие китайцы должны уважать меня! – нахмурено сказал он. – Из какой области Китая вы приехали?

Я хмыкнула.

– Ты не китаянка! – вдруг потрясенно догадался он, наконец, сопоставив слухи, что поместье купил иностранец. – Я даже не смог этого определить за день бесед с тобой!

Я снова хмыкнула и довольно ухмыльнулась.

– Плохим бы я была учеником, если б первый же старик меня распознал!

Тот только покачал головой.

– На скольких языках ты говоришь? – спросил он.

– На всех! – брякнула я. А потом спохватилась, что хвастаюсь, ведь каждый образованный китаец должен по традиции знать не менее восьми языков, и поправилась: – Из тех стран, где я была...

– Да... – протянул восхищенно старик и хлопнул в ладоши, – ты настоящая китаянка!

Это, наверное, был лучший комплимент, который он знал.

На хлопок прибежали слуги. С ними, кстати, подошли молодые люди, в которых я предположила секретаря. А один из подошедших был даже одет с претензией на европейское влияние. У него было чисто выбритое лицо, выщипанные брови, короткая европейская прическа, обветренное лицо, более жестко прорисованные черты лица, чем обычно у «детских» китайцев, сломанный в боксе нос, спокойные глаза и прямой взгляд, минимум восточной льстивой вежливости, рубашка и галстук, закатанные рукава – ну точно лорд в своем поместье.

Но, взглянув на меня, он побледнел как полотно.

Старик заметил это.

Он отвел его в сторону.

– ...Ты уверен? – услышала я шепот на неведомом мне диалекте китайского, и я с трудом понимала его, ведь все знают, как язык разных провинций отличается настолько, что даже они сами не понимают друг друга, и только написав иероглифы, могут общаться, ибо письменность одна, а произношение разное...

– Я ручаюсь светлейший... Она точная копия, я даже подумал... Ужас берет... И так похожа на ту, что ужас...

Я нахмурилась.

Я не была похожа на маму ни капли.

– Ты англичанка? – вдруг спросил меня издалека старый китаец.

Я неохотно кивнула. Мне все это перестало нравиться. Особенно высыпавшая полукругом охрана. В Китае предрассудки против иностранцев, при плохом настроении тебя могут убить, если ты вне определенного района, меня то все принимали за китаянку, и я делала, что хотела, да и у какого шпиона не найдется документов, удостоверяющих, что он был китаец еще до своего рождения. Поместье было куплено нашим местным поверенным, которым стал разорившийся из-за своей честности местный купец, и которого я спасла от смерти. Все всегда удивлялись, как я могла вольно дышать там, где не было ни одной лазейки.

– У тебя есть братишка? – вдруг, подойдя, спросил китаец, странно рассматривая меня. – Когда ты родилась?

– Странно, ты уже десятый человек, который меня об этом спрашивает... – неохотно коротко уклонилась от ответа я. Мне все это перестало нравиться.

– Но все же?

– Не знаю... – я пожала плечами. – Может, за то время, когда мы путешествуем, и появился, – мрачно сказала я и сплюнула с тоской. – Я так долго не вижу маму, и мы почти не бываем в Англии. Мама даже не знала, когда я родилась! – похвасталась я.

– Я хочу поговорить с твоим отцом, кем бы ты ни была.

Я вызывающе поджала губы.

– Чего ты боишься? – все же заметив, что я встревожена и отступаю от стражи, ласково спросил он. – Не бойся, это моя охрана, ты спасла мне жизнь, китайцы не забывают друзей...

– Только они странно как-то любят их! – не подумав, брякнула я, вспомнив молодого человека.

Старик от неожиданности хихикнул.

И отошел что-то сказать охране.

Но я не стала ждать ее, и что из этого выйдет. Разговор, который я не поняла, и который обеспокоил китайца, меня встревожил – дел на мне было всяких, и любовь ко мне со стороны всяких людей была огромная и всеобщая. Может, у него брат в банде был. Или тем подонком дипломатом, которого я устранила...

Потому я просто нырнула в воду прямо с островка, давно выяснив, что все каналы здесь соединяются. И что тонкий ручеек сбоку выходит за кусты, хоть и кажется, что отсюда выплыть и вылезти на берег незамеченным невозможно. Но для ребенка как раз – там можно было проползти по узкому каналу, ибо с той стороны било солнце, а я маленькая. Всегда намечаю путь ухода заранее и в десяти экземплярах.

Под водой я прошла почти сотню метров, а потом еще пробиралась по канальчику в бассейн.

Осторожно вылезши за кустами, ибо маленький ручеек делал за куст изгиб, я даже быстро выжала кимоно, прислушиваясь, как они все бегают и плещутся в воде там, встревоженные, что я не показываюсь. А я в упор проскользнула мимо часовых, потом преодолела решетку, собак, ловушки и кактусовую колючую посадку... Для маленькой было легче, ибо они психологически были настроены на взрослого, хоть их тут набежало как собак нерезаных.

Охраны явно стало больше после того, как я проникла. И лишь оказавшись далеко прочь от парка и убедившись, что погони нет наверняка, я облегченно вздохнула.

Но, оказавшись на большом холме вдали от раскинувшегося далеко вдали внизу поместья, где было видно даже старика, и как они суетятся и возят баграми в воде, а часть купается в довольно холодной водичке, а он стоит в одиночестве, сложив руки на груди, я смилостивилась.

И, встав на видном месте, ужасающе сильно свистнула... Мне давно отец говорил, что моим свистом можно мертвых поднимать.

Старик поднял голову, и я вызывающе нахально помахала ему рукой – пока! – еще раз свистнув.

Но он только понимающе улыбнулся мне...

Но кончилось это плохо.

Через неделю приехавший отец вернулся домой довольный, но явно рассерженный на меня и настроенный всыпать мне по первое.

– Ну-с... госпожа принцесса, – строго начал. – Выкладывай, что ты еще натворила!!!

Как настоящая леди я смиренно потупила глазки, переминалась с ноги на ногу и смущенно молчала.

– Я ни в чем не виновата! – буркнула, наконец, я. – Они сами полезли!

– О! – сказал отец. – Ты, оказывается, еще что-то выкинула! А ну рассказывай подробнее!!! – жестко потребовал он.

Я поняла, что где-то прокололась, и про последнюю драку с местными маленькими мальчишками количеством в сто двадцать человек, он еще не знает. Впрочем, я и там не виновата. Кто ж лезет с голыми руками на мирного человека с цепью? Но отец явно поминал старые грехи.

Я быстро их замолила.

– Я пошутила, я пошутила! – быстро воскликнула я.

– И очень здорово пошутила! – мрачно сказал отец. – Теперь сама будешь расхлебывать!

– А что все-таки произошло? – невинно, являя собой картину абсолютной невинности во плоти, невинно спросила я. Но поняла, что переиграла. Надо было признать мелкий грешок и покаяться.

– О! Я вырвала голубю хвост! – покаянно сказала я. – Но это произошло нечаянно, он сам нарвался, сам прыгнул в руку, сам вырывался и сам оторвался, ящерка мерзкая!

– Подумать только! – не слушая меня, ходил туда-сюда отец по комнате, заложив руки за спину. – Я столько времени тщетно искал подходы к императору, но так ничего и не смог сделать!!! А тут он вчера сам приезжает ко мне и предлагает сотрудничество с Англией еще глубже и продуманней, чем даже я мог видеть в мечтах... А потом этот старикан, никогда не слышавший за свою жизнь возражений и даже представить себе не могущий, что ему будут противоречить, вдруг мягко намекает мне, а не породнится ли нам семьями?

Я открыла рот.

А отец слишком был занят своими мыслями, чтобы обращать на меня внимания.

– У него, видите ли, есть сын... – мрачно сказал он. – А у меня, видите ли, есть дочь Лу... И она ему очень понравилась... И как взрослые люди, почему бы нам не закрепить отношения между нашими странами цивилизованно?! Обручить наших детей для их же счастья? Она, оказывается, ему очень понравилась, у него была с ней встреча!

Рот у меня открылся еще шире.

Отец, наконец, посмотрел на меня.

– Ну что, доигралась!?! – строго спросил он. – Завтра обручение... Тебя официально примут в императорскую семью, и тебе будет присвоен титул принцессы как невесте, члену императорской семьи и спасителю. Император уже приставил к тебе трех своих лучших телохранителей, считающихся лучшими бойцами рукопашного боя и боевых искусств в Китае, в качестве личных телохранителей и воспитателей... И всего-то потребовал приданого за тобой провинцию Цюнь-Хунь...

Я невольно улыбнулась, как отец произносит название провинции, а потом нахмурилась.

– Это ее мы купили... – мрачно просветила его я. – Отстойник бандитов и трущобы, нам ее отдали даром всю такую громадную, потому что думали, что завтра мы ее сами отдадим бесплатно...

Он нахмурился.

Я нахмурилась.

– А теперь она оценивается приблизительно в миллион раз больше... По реальной цене...

Отец нахмурился и пробормотал, что император говорил о своей милости, а он встречал за свою жизнь и более мерзких грабителей...

– К тому же я ее сама объехала, ты же знаешь, я уже давно неплохой геолог, мама говорит, что я минералы и воду просто чувствую... – продолжила я. – Так я нашла около ста месторождений, из них двадцать – открытые, но тут не знали, что это есть руда, и что в мире из нее добывают редкие металлы... Я уже проинструктировала и все организовала... – я зевнула. – Они тут отстали, но это здорово... Я объеду страну и скуплю рудники и месторождения по цене земли...

– Приветствую вашу работу на благо великой китайской империи... – поклонился мне отец.

Я нахмурилась, ибо глазки мои слипались.

– Я тебя не оставлю... – вдруг спохватилась я. – Я тебя не покину, пап, я не перенесу потерю мамы, я люблю тебя и умру без тебя! Я не останусь здесь без тебя!!!

– Успокойся, для этого тебе и дают воспитателей... – сказал отец. – Мы поговорили со стариком, и он согласился, хоть и неохотно, что разлучать дочь с отцом неразумно... Ты поедешь со мной, но ты будешь периодически наезжать к своему жениху и управлять для удовольствия частью Китая с принцем, чтоб ему не было скучно одному...

Я опять зевнула.

– Завтра церемония помолвки, маленькая принцесса... – ехидно сказал отец, – не забудь и не проспи... – и неожиданно насмешливо добавил:

– Не надо было играть с этим мерзким По, отчаянная кокетка!

Я смиренно похлопала ресницами, потупившись в пол...

Глава 8 Если занимаешь высокое положение, прекрати мечтать, когда моешь окна

В общем, так я получила своих телохранителей китайцев, что сейчас тащили экономку под белы ручки к воротам.

Мари вечно дразнила меня невестой, когда я задавалась и приезжала в Англию, и вечно подсыпала мне в постель горошин.

А людей всегда шокировало, что у меня были такие телохранители, будто у королевы. А у Мари не было. Это всегда ее тревожило. Ведь слушались они только меня! Хотя поступали по-своему.

Но отсюда становится понятным мое воспитание, которое не лезет ни в какие ворота. Я владею всем, что знали они, начиная от меча, до кисти художника и поэта, зная наизусть тысячи стихотворений. Жене будущего императора не пристало быть неграмотной, потому я убиваю быка одним ударом кулака. Я должна знать всех поэтов эпохи Цинь, потому я владею абсолютно всеми видами оружия...

Единственное, в чем Мари хоть немного превзошла меня – это в стрельбе из огнестрельного оружия... И целуется она классно.

В общем, она тоже не вписывается в идеал английской леди. Но этого пока ее кавалеры не знают. В области дурить головы мужчинам, закатывать глазки и томно опускать глаза она действительно мастер, каких мало. Это видно по количеству жертв.

А вот у меня это никак не получается с блеском. Наверное, здесь нужен особый талант, – с тоской подумала такая неудачница, как я.

Дело в том, что в Англии никого не трогает, что я китайская принцесса. И по китайским, и германским титулам еще и графиня, да и объем и вид моего купленного имущества (куча замков и целые провинции в Китае, Корее, Индии и даже Бразилии, и даже целые маленькие страны и королевства) там соответствует званию. Как и то, что сидящий рядом индеец – Великий Вождь своего племени (меня).

И я, оказывается, служанка.

К тому же отец чего-то боится. Он прячет меня в Англии от кого-то из знатных. А лучший тайник здесь для человека – прислуга. Знать не замечает ее в упор. Я раз услышала разговор отца с матерью, и очень удивилась. Они говорили так, будто у меня были в Англии очень знатные враги.

– Если он вырастил ее специально вне Англии, чтоб ее не убили из-за сходства, и подготовил из нее властительницу и убийцу, то я не знаю, что с ней сделают, – тихо говорил он маме. – А если нет, и это случайное сходство, то ее могут убить, чтоб не было соблазна... – он так притишил голос, что даже мне не стало слышно окончание их разговора. А ведь я слышу даже шепот очень далеко.

Я так и не поняла тогда, к чему это было сказано, но знала, что отец очень боится за меня.

И, как я только что сообразила, совершенно не хочет, чтобы меня видела знать... И это очень обидно.

Впрочем, мое положение странное – хуже некуда. Во-первых, По умер. А во-вторых, завещание графа то ли действительно, то ли нет. С одной стороны, завещание старого графа никто не оспаривал. А с другой стороны – если отец граф, то оно не действительно, и он владеет всем. А я никто, подкидыш на паперти. А если я графиня, то графа вообще не существует.

А насчет немецкой графини как моей неведомой матери и ее наследственного звания, то я туда даже не совалась. Я сильно подозревала, что из-за смерти вдовствующей графини и постоянных войн это графство сложно будет найти. А уж в том, что там никто ни меня, ни обо мне не знает, и подозревать было не нужно – по документам графиня умерла во Франции во время поездки в Англию при тяжелых родах, оставив малышку сиротой.

И отец, и мать по-настоящему любят меня – я просто чувствую это. И готовы глотку за меня перегрызть. Но их любовь какая-то эгоистическая – каждый норовит сохранить меня для себя.

А для отца расстаться со мной еще и по службе – нож острый. Мои телохранители и мой ум помогли в тысячах дел, и вместе нас знают обоих под одной кличкой. Из нас получился превосходный шпионский отряд – отец дипломат и говорильщик, я – обеспечение, силовые акции, финансы, экономика, ум тандема и его шпионская сеть.

А мои китайцы – индеец и китаец – общее прикрытие, ибо если мы Берсерк, то оба просто вурдалаки.

Я всегда с отцом. Мои телохранители и воспитатели принцессы-китаянки всегда со мной. Один выживший китаец. Мари же, как истинная и законная англичанка, всегда с матерью. Потому что любое из моих дел навсегда скомпрометировало бы меня как леди в глазах света. Я подозреваю, что именно этого отец и боится.

Еще я подозреваю, что отец ко всем прочим условиям не хочет меня удочерять и из-за того, что в случае его смерти сейчас все может достаться мне вместе с титулом.

Тогда как при удочерении это почти невозможно. Ибо все документы все так же хранятся в сейфах. И никто тогда не сумеет наложить руку на громадное состояние, а желающие есть.

И к тому же отец, в случае удочерения, становится опекуном состояния дочери...

То есть он вроде бы наложит руку на то, что фактически мое, юридически и мое и его одновременно или попеременно, то есть он окажется такой меркантильный. Иногда, когда я злюсь, мне даже временами кажется, что он все ждет, что его убьют, чтобы восстановилась справедливость, и все вернулось ко мне... А еще надо понять, что мужчина в Англии становится полным хозяином и распорядителем имущества женщины, будь то жена, дочь или даже племянница опекуна.

В Англии женщины не имеют никаких прав. И они даже не имеют права заниматься бизнесом без разрешения какого-либо мужчины – брата, мужа, дяди... Графиней я была свободнее...

Так что у отца может быть в голове самый чудовищный сумбур различных соображений, когда он не хотел меня удочерять. Не говоря уже о том, что он очень боится, что дочь ему не разрешат брать с собой на дело везде, как мама берет Мари, и оставят меня в Англии...

В общем, куда не глянь, везде кошмар.

А самое главное – что он неприятный.

И сбывшийся.

И реальный.

И леди Лу, с детства воспитывавшаяся как королева, графиня, даже принцесса и дочь, оказалась вдруг, повзрослев, обычной служанкой...

Не то, что меня это трогает, а то, что тут все считают, что это невозможно изменить...

А я не только служанка, но и бастард, да еще и подкидыш, в общем – никто и звать никак...

И прав на состояние, мной сделанное, естественно, никаких юридически – все это принадлежит моей семье, и в детстве даже и в голову не приходило в этом сомневаться, да вот только оказаться вместо дочери служанкой, так такой кошмар тогда и в жизни не приснился бы...

В общем, ни то, ни сё...

И находились люди, которые мне об этом напоминали, эти мерзкие дамы...

Вот так, таким было мое положение, когда в новом доме, где я родила обезьянку, только что уволенная экономка закричала от ворот, несомая моими телохранителями – вот тогда все это и началось.

– Будьте вы прокляты! – яростно закричала экономка. – Я ошиблась, да, не узнала Вас, но ведь вы сами наградили меня этим постом в поместье за верную службу, когда я шестнадцать лет назад помогла вам решить с Джорджем, а потом выходила вам Джекки, как вам не стыдно!!!

Я еще напряженно перебирала воспоминания, когда экономка выкрикнула свои проклятия после ее не менее оскорбительных слов, что я якобы уже была старовата раньше. Выбитая из колеи словами Мари про то, что отец продолжает считать меня просто экономкой и служанкой, я была слишком расстроена, чтоб соображать. Я с трудом вернулась в настоящее.

– Все еще злишься?! – заглянула в мои глаза Мари. – Я не могу понять причины его поведения! Отец ведет себя как взбесившийся буйвол, ничего не понимаю. Подозреваю, – тихо шепнула сестра, – что это дурацкая гордость...

– Против меня?! – яростно выкрикнула с мокрыми глазами я.

– Да нет, скорей против света... - вздохнула Мари. – Этих надменных аристократов. Ты же помнишь, что дед сделал все так, не упомянув его даже в документах, как своего сына, и все записав на тебя, что внебрачным сыном стали считать его, а не тебя. Очень хитро! Я подозреваю, что отец боится, что его посчитают самозванцем. Тут, в Англии, среди знати, все такие снобы. А ведь король стал плохо относиться к нему как раз после смерти деда – смекаешь? Может, он так намекал всем, что отец ненастоящий?

Я хихикнула, вспомнив абсолютное сходство отца с дедом.

– Я подозреваю, – шепнула Мари, – что он недавно узнал нечто такое, или услышал намек, что приводит его в бешенство... Я думаю... – она вздохнула, – он сам сомневается, что он законный граф и сын своих родителей, и потому ярится... – Мари в отчаянии аж повела головой в сторону, вдохнув сквозь зубы, – ты же знаешь, что после смерти деда на отца упала ярость короля...

– Не заметила, – зевнула я.

– Ты ничего не заметишь! – рассердилась Мари. – Тебе, чертенку, все подавай пожарче, огоньку, лишь живей делаешься, тебе все как дома! В аду! Холодно в Англии, черт!

Я прыснула.

– Ну а мама хорошо заметила! – сказала вызывающе Мари. – Ей не кажется, что когда тебе поджаривают пятки огнем, тебе делается теплее. Ну так вот, я все думаю, что, может быть, король знал нечто такое, что ставило под сомнение рождение Леона. И потому так на него ударил после смерти отца – они же с старым графом Джорджем когда-то были товарищами и даже ухаживали за одной женщиной... Вот король и заступился за товарища, когда его сын стал притеснять малютку...

– Малютку?! Меня?! И поэтому он направлял всю нашу семью со мной в ад?!

– Где тебе было теплее...

– Вредина!

– Но в чем же можно подозревать Леона, если он точная копия отца, даже я не могла разделить их!?

– Неужели ты не понимаешь, – взмолилась Мари, моляще вытягивая голову. Ей не хотелось говорить вслух.

– Не... – я покачала головой.

– Ну... – Мари было явно больно говорить. Но потом она с болью сказала. – Ну... Он может быть с тобой в одном положении, и мог появиться так же, как и ты... – она сглотнула слюну. – Само твое появление наводит на такие мысли. То, что сделано второй раз, могло быть сделано и в первый, и просто повторено, не изобретая и не тужась...

И, видя, что я не понимаю, она отчаянно выпалила:

– Для того, чтоб сделать ребенка, отцу вовсе не нужно законной матери! – с горестью выпалила она, возмущенная подлостью мужчин.

– Ты думаешь... – я замерла, пораженная внезапной догадкой. – Что и он, и я оба неза...

– Тихо... – зашипела Мари.

От двери донесся дикий крик экономки, в котором звучал настоящий ужас.

Я оглянулась.

Видимо, индеец или китаец, вполне озверевшие за эти четыре дня ее придирками, популярно объясняли ей, что с ней будет, если она вернется. Популярно и доходчиво, они ведь педагоги, а это значит не только рассказать, но и показать, и даже дать почувствовать материал всеми чувствами.

Я испугалась, что она попыталась вернуться, и ее убили. Но индеец, увидев, что я оглянулась, даже показал руки, чтобы доказать мне с ухмылкой, что они ее не трогают. Даже не прикасаются рукой. Они хорошие. Она сама визжит, закрыв лицо. Потом на мгновение откроет, поглядит, и снова визжит в удовольствие.

– Прекрати эту пытку! – рассердилась Мари.

– Да от рук индейца до нее около метра! – возмутилась я. – Вон он, с невинным видом специально демонстрирует тебе руки!

– Да, но у него в руках свеженький скальп! – рассерженно сказала Мари. – Который он только вчера добыл и носил у пояса... И вчера этот скальп только ходил по полю. И он демонстрирует руки не только тебе, но и ей... И он специально встряхивает его, гладя пальцами мягкие волосы...

Пока я смеялась, Мари кинулась к экономке, подхватила ее, и сама вывела ее за забор. Она всегда сострадает людям, первой бросается на помощь.

Надо сказать, что и индеец, и китаец были в нашей семье как братья, особенно нам с Мари. Вождь считал нас членами своего племени – у них было принято усыновлять членов других племен, если они попадали в плен или просто иногда даже просто вливались в племя. Иногда в семью принимали других людей. Для него это было естественно, мы же даже не думали, что может быть иначе... Потому и сейчас, хотя они выполняли только мои приказы, Мари могла с ними даже подраться, как с братьями, и мне было даже интересно, что из этого выйдет. В детстве, когда я приезжала в Англию, Мари училась вместе со мной... Убивать.

Но Мари не стала драться, а просто сама экономку вывела. Она сострадательная, всем поможет выйти за ворота. С удивлением я увидела, как она сняла с пальца роскошный перстень с бриллиантом и подарила экономке.

Мари старается не делать врагов, она добрая.

И потом, у старухи дети и внуки, это будет ей страховкой, и она не умрет с голоду. На сумму, вырученную с его продажи, она будет есть сто лет. Мелочь, а приятно. Тем более что Мари это ничего не стоило. У нас собственные копи в Южной Америке и Южной Африке.

Индеец, перевалившись через забор, нечаянно показывал старухе скальп, невинно обмахиваясь им, но Мари закрыла ей глаза рукой и повела с закрытыми глазами.

– Закрой ей глаза, пока я буду рубать ей голову! – грубым голосом заорала я.

Старуха, оттолкнув Мари, завизжала, взяв старт. Пока Мари искала, кого убить, я быстро полезла мыть окна. Отец сказал. Надо сказать, что я люблю работать и всегда все делаю охотно и весело сама. За мной и слуги работают, как бешенные. И весело. Вряд ли кто может работать меньше хозяйки.

А около тех, кто все-таки может, обычно начинают крутиться китайцы.

Люди делают все возможное, чтобы они не приходили. Я называю их по привычке китайцы, там они учились убивать, но на самом деле они индейцы. Наполовину. Душа людей болит и радуется, когда они рядом. Вот и экономка бежала так, что Мари догнать ее не могла, несмотря на то, что у нее болячки.

– Вернитесь... – отчаянно кричала Мари. – Ничего вам за это не будет!

Весь дом, затаив дыхание, наблюдал за этим с редким восторгом. Эта стерва всех достала. Меня только интересует, если она их достала, то что же они будут думать обо мне?

Хотя, надо сказать, я и сейчас занимала в их глазах высокое положение и видное место. Четвертый этаж, подоконник.

Глава 9 О трудолюбии как средстве достичь высокой должности

...Отчего у меня такой прилив трудолюбия? – Я люблю самозабвенно работать, ничего не замечая.

Особенно когда отец стоит внизу. И делает вид, что зовет меня.

Отчего у меня радость в глазах от мытья окон? – Он зовет меня долго.

Тогда меня несет прилив вдохновения.

Тогда я яростно работаю, не слыша и не видя ничего до умопомрачения. Я сконцентрирована на деле.

До умопомрачения отца....

Обожаю!

К тому же было такое редкое солнышко среди дождливых дней, что я совершенно разомлела.

Я люблю работать, потому отец уже несколько минут внизу ходил с мрачным видом туда-сюда, сжав руками голову, как лиса, уговаривающая друга ворона с сыром слезть. Он нервно ходил туда-сюда!

Я на самом деле люблю работать.

Естественно, он попробовал поговорить со мной в окно, которое я мою. Но каждый раз почему-то ошибался этажом. А дом ребрышками – с этой стороны не видно, что на другой. Побегав так вверх-вниз, вверх-вниз полчаса, он стал покладистей.

Я почему-то оказывалась на другом этаже и в другом месте. А я работала в глубоком сосредоточении. И он уже не пытался нарушить глубокое сосредоточение человека на мойке окон.

Дело в том, что у него появились проблемы с обезьянкой. Но я его не замечала – я была так занята работой, так занята... Когда работаю, ничего не вижу и не слышу... Я не виновата, что я его не заметила вообще еще. Он сам послал меня работать!

– Лу, перестань идиотничать и притворяться! – громко сказала лиса. – Слезь, дорогая, я хочу тебя с кем-то познакомить!

Дальше было не замечать его просто неприлично. Я случайно во время мойки, он же сам это советовал мыть, совсем случайно, взглянула вниз, и увидела отца. Он пришел уже полчаса назад, заявив, что во всем особняке не осталось ни одной гинеи и даже захудалого соверена, а сегодня воскресенье и праздник, чтобы идти в банк. К тому же бухгалтерские книги куда-то исчезли. А в замочную скважину сейфа какой-то ублюдок засунул кусок воска.

– О, папа! – сказала я с удивлением. – Ты давно пришел?

Папе явно хотелось удавить дочь.

– И что тебе надо?

Руки у отца нервно сжимались.

– Исчезли, говоришь? – серьезно задумалась я. – Проклятые гинеи! Убегают, да? – по-детски рассудительно заявила я.

У отца дрожали руки. И, хоть он носит всегда с собой два ножа и пистоль, и короткий японский меч, и все в одежде, но не мог показывать этого перед такими невинными гостями. Потому я не волновалась.

– Ходют бедные? – я в недоумении развела руки, сев на подоконнике. И уважительно повернулась к нему, ведь я леди вежливая, а отец учил всегда поворачиваться в Англии лицом к собеседнику, болтая ногами.

Меня тоже удивляло, что денюжки встали и ушли от графа. Я приделывала им ноги упорно, но они так сами и не ходили никогда. И я об этом напряженно думала, – да, да, – специально так же держась за голову, как отец. Чтоб ему было видно почтение в моем взгляде и что я действительно думаю. Я делала так же само, как он, демонстрируя всю свою серьезность.

– Лу!!! – рявкнул отец. – Я хочу сделать принцу очень дорогой подарок, чтоб он был не в обиде!

– Ну так подари ему обезьянку! – вдруг озарило меня, так что я даже хлопнула в ладоши. – Ту, что ты купил за сто гиней...

Я захлопала в ладоши от восторга.

Отец заскрежетал зубами.

– Принц истерически не переносит обезьянок! – наконец сквозь зубы выдавил он. Намекая на то, что кто-то сидит на четвертом этаже.

– Пусть китаец снимет с обезьянки шкуру и подарит ему! – тут же нашлась я, широко открыв глаза.

Отец внизу замычал.

– Лу! Нужно что-то очень ценное! – наконец, рявкнул он.

Я задумалась, вспоминая, что же для отца самое ценное.

А потом захлопала в ладоши.

– Подари ему свою коллекцию оружия, над которой ты так трясешься! – радостно воскликнула я. – Ты сам говорил, как тебе эти ружья и мечи дороги!!!

Отец засипел.

– Скажи, что на память о нашем доме, чтоб он всегда его помнил! – добавила церемонно я. Давая ему дельный совет, отличающийся китайской утонченностью и тактичностью.

Я китаянка.

Отец заметался.

Я поняла, что чем выше положение, тем лучше.

И поднялась по социальной лестнице аж до самого верха. С башенками этот дом достигал сорока метров. Я китайская принцесса.

– Китайцы отличаются особой изысканностью... – крикнула оттуда я. – У них есть, помимо тухлых яиц и жареных червей, еще один деликатес: они берут живую обезьянку, привязывают ее прямо на столе в харчевне, а потом клиент бьет ее молотком по голове, и кушает ее мозг... Подари ему обезьянку...

Отец начал что-то искать на дорожке, но зачем ему булыжник?

– И научи готовить... Раз он их ненавидит и у него мания ненависти к обезьянкам, ему понравится... Так подари ему обезьянку...

Отец все-таки кинул булыжник. Раздался характерный звон.

– Тебе нравится бить стекла? – хихикнула я. – Папа, у тебя нет опыта, я могу тебя научить, тебе понравится...

Отец прыгал внизу, на двух ногах от злости.

– Китайцы, – начала я лекцию, – специально кормят врага печенью разъяренного бешеного тигра, и тому плохо, ибо злость – это яд, от нее умирают... Потому подари ему обезьянку...

Отец начал что-то искать на дорожке, но очень большое.

– Говорят...

Отец метнул снова. И опять попал.

– Я так и знала, что ты попадешь... – поощряюще довольно сказала я, стоя уже у нового окна.

Отец внизу зарычал.

Я заложила руки за спину.

– Подари ему...

Он начал шарить по земле...

Я встала и прошлась туда-сюда по узенькому карнизу на высоте минимум сорок метров. На узкой стене над каменным плацом. Домик был большой, потому я его и приобрела – он был интересным образчиком дворца, сделанным знаменитым...

И тут вдруг я заметила того самого несчастного, одевающего на свои головы вазочки с черникой вместо шляп с третьего этажа. Который в ужасе смотрел на меня, стоящую на узеньком карнизе на чудовищной высоте...

Я сделала ему книксен.

Лицо его стало белее мела.

Я же даже поклонилась в этом книксене вперед. Прямо на тоненьком, в пять сантиметров, карнизе, опоясывающем дом так, что стоять на нем было невозможно. Сорок метров.

Видите ли, меня хорошо воспитали.

Лицо его стало как у мертвеца – он застывшим взглядом что-то шептал, а по лицу у него катились капли холодного пота, видимые даже отсюда.

Невоспитанный он какой-то – в сердцах подумала я. Ибо было такое впечатление, что он боялся пошевелиться.

Я еще раз сделала ему книксен.

Он был на грани обморока, а губы белые и сжатые, глаза прикованы ко мне.

– О Боже! – поняла я. – Он же переживает за бедную обезьянку, боится, что его съедят! А я его пугаю, несчастного, и каждый раз он ждет, что его скоро схватят, привяжут к столу, и молотком по макушечке, молотком, и ложку в руку... И каждый раз я ему напоминаю о неизбежном... Переживает...

Судя по его лицу, он корчил мне гримасы.

– Бедняжечка... – вздохнула я, перешла еще выше, под шквальный появившийся ветер, а потом перевела взгляд на отца.

Он тоже был бледен и не хватался за камни. И его тоже корчило.

– Немедленно, немедленно уйди! – прошептал он, побелев. А потом прокричал, неотрывно глядя на меня и вздрагивая от моих движений. – Немедленно спускайся оттуда, обезьянка, ничего тебе не будет, гарантирую, я тебе подарок сделаю!

Я повернулась к обезьянке и посмотрела на нее, чтоб она не могла ошибиться, к кому это обращаются.

Лицо обезьянки стало совсем несчастным, он дергал руками и мычал. Он дернул рукой вниз.

И тут нога моя сорвалась. Вернее, камень не выдержал моего веса и рухнул вниз.

Внизу раздался отчаянный вскрик.

Я сорвалась...

Внизу кто-то кричал...

В последний момент я умудрилась повиснуть на руках на ступеньке карниза. Любой другой бы сорвался. Плохо, когда дети не ходят в школу. Не слушают наставника. Не выполняют домашние задания своего учителя. Который терпеливо учит их лазать по стенам, стрелять, убивать любым способом, подниматься по стене на одних руках...

Повиснуть, то я повисла, а вот камень паршивый. Я про себя выругалась...

Краем глаза я увидела, что молодой аристократ лег на землю и лежит, ибо человеку на все наплевать, он загорать хочет. А папа схватился за сердце и сквозь зубы отдает приказы телохранителям.

Но это было не нужно... Как я сюда вылезла, точно так же я осмотрелась и просто поднялась, благо благодаря японцу лазание для меня стало обычным, как ходьба... Китаец, и сам отличный альпинист, сквозь зубы обзывал меня даже паучихой... Железные пальцы, железные руки – я могла вылезти по вертикальной стене фактически на руках, вцепляясь железной ладонью в малейшие опоры...

Они и представить себе не могут, что тренированная до безумия рука может так сжать крошечный выступ или повиснуть на такой щели, куда даже пальцы не войдут, но просто узкой кромки в полсантиметра уже достаточно, чтобы рука вцепилась железно, ибо пальцы не дрогнут...

Но и тренировка рук альпиниста чудовищна – мастер боевых искусств должен выжимать сок из ветки и подтягиваться до сотни раз... На одной ручке, не замечая подтягиваний, как не замечаешь ходьбы. По крайней мере китаец своей маленькой ручкой ломает косточки ладони при рукопожатии, при необходимости добиваясь смерти от мгновенного болевого шока... Больше ничего и не надо...

– Лу! – заорал в каком-то отчаянном страхе отец, причем это вырвалось у него совершенно бездумно, и он это просто брякнул. – Держись!!! Все перепишу на тебя, только не умирай!!!

Я даже с удивлением посмотрела вниз, сообразив, что он не понимает, что говорит.

Родители всегда такие – сначала боится, потом брякает не думая, потом бьет по заду за свой страх, потом думает.

Я рисковала сотни тысяч раз, причем половина из них была в сотни раз хуже, и меня туда посылали сознательно. Но, видимо, тут, в Англии, отец размяк, особенно после этих глупых отказов, и мой срыв был ударом по нервам – часто видные бойцы так и погибают: по глупости и расслабленности в мирное время.

Потому что на войне они слишком напряжены и собраны, и слишком велика отдача сил. Ты работаешь на сочетании полного предела напряжения и доверия к интуиции, и в этих страшных ситуациях, подчиняясь интуиции, точно что-то хранит тебя невидимым щитом...

А в мирное время... Лин прошел со мной все схватки и погиб так по-глупому...

Я даже хотела, вися, тут же закрепить сделку, но мгновенно поняла, что если б я в этом положении над пропастью начала торговаться, то это мгновенно бы отрезвило отца.

– А гарантии? – хладнокровно спросила я, опять сорвавшись. Камень все же был паршивый... – Проклятье!

У отца там внизу началась истерика. Я поняла, что это оттого, что вырвавшийся камень чуть не прибил его.

– Будут тебе гарантии!!! – рявкнул снизу отец таким тоном, будто обещал выпороть.

Мне это не понравилось. И я ловко, как мышка, что лазит по каким угодно стенам, вдруг сосредоточилась, и, быстро-быстро, вжавшись и буквально ввинчиваясь в стену, поползла вверх, учитывая неожиданную хрупкость камня последнего этажа. Старое здание, старое.

На этот раз я не стала ждать, а, тщательно страхуясь и загоняя нож в щели покрошенного ветром цемента, очень быстро скользнула по карнизу... Несколько мгновений, и я добралась до ближайшего окна, вышибла рукой форточку и была в доме, насвистывая...

Подойти с оформленной дарственной на подпись к отцу, я, естественно, не решилась, ибо интуиция говорила мне, что сейчас меня просто убьют и выпорют на месте вместо подписи. И даже не посмотрят, что этого сделать невозможно...

А вот то, что я теряю боевую хватку, и оказалась нечувствительной к опасности, меня насторожило. От сладкой жизни выпадают и портятся зубы, а фигура слабеет...

Глава 10 Как сынка отправить в рай, или путь священника

Естественно, я шла так, чтоб появиться на глаза отцу, который был после моих приключений в хорошем настроении. Потому обошла те места, где он мог мне встретиться за сто метров, молча, и так, чтоб меня никто не увидел...

То есть я шла к отцу через четыре комнаты четыре часа, через озеро, час купания, прогулку на коне и тренировку с китайцем, так спешила... Мне почему-то казалось, что чем раньше я приду, тем лучше. Но вот приступы трудолюбия, периодически овладевавшие мной, все вставали на пути...

За это время я сменила власть в замке... И начала отдавать приказания, как его изменить, что изменить, и как изменить... Что, кого нанять, что сделать...

Мама всегда говорила, что даже ее удивляет, как я крошечными изменениями могу превратить унылое в прекрасное, так что все словно освещается и дивно преображается... Клевета, конечно, но за долгие годы обустройств и переездов, развиваемая японцем и китайцем в чуткости к красоте, я действительно была, как говорила мама, гениальным дизайнером. Что бы это слово не значило. Я очень скромна.

Кое-какие комнаты я сейчас, пока полностью переделаю, обустраивала сама.

После двух комнат, мажордом, увидев результат, широко открыл глаза. И если до этого он сопротивлялся, то теперь стал повиноваться молча, быстро и без слов. И заставил бегать других, как-то странно смотря на меня.

– Вот это профессионализм... – про себя пробурчал он. – Дурацкое впечатление, что она все держит в голове, все видит, все помнит, все понимает и все направляет, доводя до результата... Как это было можно заставить даже старых слуг так шибко бегать?

Я промолчала, отправив его по поручению. За дни безделья я все продумала и спланировала, все подготовила и даже вызвала нужных людей в замок, и теперь тут просто все взорвалось работой... Каждый получил четкие и определенные задания в соответствии со своими способностями...

Мари всегда удивляло, почему слуги безоговорочно начинают подчиняться мне после того, как увидят первый-второй результат своей деятельности, и делать все так быстро, четко, даже заискивающе, что люди просто ахали... Хотя мама тысячу раз говорила ей, что это результат ощущения ими чудовищного профессионализма и участия в сотворении такого прекрасного дела...

– Хоть прошло полдня, замок уже преобразился полностью, так светло дышать и смеяться, – услышала я за дверью сдавленный шепот. – Здесь уже хочется жить всегда и вечно... Просто не верится, как светло, по тонкому изысканно, точно ее сердечишко во всем горит, стало повсюду... И так всюду сердечно тепло, уютно и как-то нечеловечески красиво... – вздохнула служанка. – Точно на картинах этого Вермеера, которого она повесила в своей комнате. Даже у меня сердце сжимается и вздрагивает, и дух захватывает, так легко, а ведь я с детства здесь... Правда ли, что она челенджинг, подмена лесного народца, потому отец не хочет признавать ее?

Вздохнув, я вышла в зал, прикрыв дверь. Обидно было до слез. Кому нравится, когда даже слуги считают тебя нечистью и сволочью, эльфийской королевой?

Я увидела двоих отлынивающих слуг, но, на их горе, я прекрасно помнила, что они должны делать. Увидев меня, они вздрогнули. А я жестко отправила их точно туда, где они должны быть. Пообещав все сегодня же проверить.

Униженно кланяясь, хотя я их об этом не просила, и, наоборот, со слугами была на короткой ноге, они, жалобно глядя, бешено бросились работать...

– Ну кто же сказал, что это девочка? – жалобно выдавил один другому на бегу. Они быстро бегали.

Я вздохнула, что хоть аристократов нет. Слава Богу, как они мне надоели, когда пялились! И тут же поняла, что ошиблась.

В следующей комнате их стояло трое, и все трое напряженно смотрели на меня. Я поняла, что они видели, как я командую, но сделала вид, что горничная, чтобы пройти мимо. И еще я поняла, что они порядочно пьяны и набираются храбрости.

Судя по одежде, это были очень знатные молодые и слегка уже пожелтевшие люди.

От всех троих несло.

Один из них, бородатый высокий мужчина - с телом Праксителя и очень четко очерченными формами лица на большой голове, с довольно большими губами, жесткими, мужскими, но все же большими серыми глазами в громадных впадинах, высокими скулами и очень, очень большим лбом на лице скульптуры Праксителя, - напряженно глядел на мое лицо. Глядел с какой-то болью, резкостью и дерзостью, точно он набирался сил сказать мне что-нибудь нехорошее и явно нелицеприятное. Был какой-то страшный магнит в нем. Он вызывал какое-то чувство и ощущение, но не безразличие – в армии из десяти тысяч человек я бы все равно отметила его. Он был грациозным, но своей грацией он вызывал страх – с него можно было рисовать греческого бога, но это был бы Бог Войны.

Они все мрачно смотрели на меня.

Я бросила на них косой взгляд – происходило нечто странное – неужели обезьянка отрыгнулась?

– Ваше величество! – вдруг шагнул один из них, с вытянутым лицом комнатной собачки, и упал на колено. – Я люблю вас!

Я отпрянула. Все понятно, моя кличка стала им известна, и джентльмены хотят повеселиться. Их надо было быстрей выкинуть самой, пока этого не заметил китаец, он их просто убил бы или кастрировал, независимо от титула, наклонности и сана, а отцу неприятности ни к чему.

– Ваше величество, – хрипло сказал бородатый. – Вы не должны здесь быть! Вернитесь обратно, прошу вас, пока еще никто не узнал... Вы не можете позволить себе так себя вести... Я люблю вас...

Человек пьян окончательно – сделала вывод я. Сколько ж это надо было выпить? Они явно пили всю ночь, судя по виду и запаху, а сегодня еще и похмелялись... Или пили и не похмелялись? Недаром, они стоят возле бочки...

Он крепко держал меня за руку.

– Моя королева... – моляще прошептал он с болью.

– Я только горничная... – пролепетала я, смутившись, как Роза. Наша служанка. Я была такая нежная, такая смущенная, папа мог гордиться. – Вы в чем-то ошибаетесь...

Я хорошо лепетала!

Они обступили меня. Они чувствовали свою силу.

Я чувствовала нож, примотанный над мокасином.

– Служанка?! – пьяно удивился на коленях, странно растягивая гласные буквы. – А как насчет ночки с лордом? Покажи мне двери рая...

Он попытался потянуть меня на себя вниз.

– Не знаю, попадешь ли ты туда... – сквозь зубы процедила я, коротко рубанув его ладонью по шее и отправляя его в рай.

Его поведения мне стало достаточно с головой. Чтобы отец не думал и не говорил, но за такое убивают, и очень извращенно.

Я разорвала его в клочья.

Впрочем, не успела.

У этого бородатого, а это оказался молодой и очень высокий и очень сильный мужчина, оказалась очень страшная реакция.

Он, все еще держа мою руку в захвате, с силой дернул меня на себя, не дав добить первого в самый последний момент.

Я сквозь зубы тихо свистнула.

Реакция у него страшная, я в первый раз недооценила бойца, но он забыл, насколько я близко. И не смог уйти от мгновенного страшного удара коленом в пах, подбросившего его.

Это меня не спасло бы, ибо отключился он ненадолго, лишь на мгновение шока, но мне его шока хватило, чтобы, подпрыгнув, ударить коленом ему в солнечное сплетение, ибо положение согнувшегося громадного тела для меня было исключительно удобно, а мне еще можно было и держаться за него за его голову. А потом добавила локтем в висок в обернувшуюся на меня голову, отпустив ее. Добив о бочку.

Живучесть у гада поразительная – отпрянув, он даже удержался и не рухнул – мышечный каркас спас его от смерти... Он даже попытался захватить меня в клинч, плавая, чтобы оклематься, но получил удар по ушам обоими руками, ибо выпустил мою руку...

Он ошибся, если думал, что клинч спасет его и не даст нанести удары – я в эти игры с боксом не играю, я слишком маленькая, а он почти втрое тяжелее. Потому, не играя в благородство, я снова пять раз повторила согнувшемуся и пытающемуся прижаться ко мне в клинче мужчине удар коленом в солнечное сплетение, вне всяких правил. А потом нанесла ему еще один открытый удар ногой в пах, и той же ногой слабо в коленную чашечку...

Все произошло почти мгновенно – третий напавший еще не опомнился, как все произошло. И я встретила его коротким ударом кулака поверх спины согнутого безжизненного тела бородатого, когда он ринулся на меня. Спокойно, отвлекшись на немного от уже готового бородатого.

Короткий удар моего кулака убивал, но на этот раз я сдержала силу, потому третьего напавшего только остановило... Ну, я имею в виду, что он сложился кучкой на месте.

И я осталась одна с бойцом в клинче. Он все еще держался, а два его несчастных соперника валялись коровьими неожиданностями по полу в разных местах.

Увидел бы нас отец в таком положении, в обнимку с громадным красивым молодцем, не знаю бы, что он про нас подумал. Объятие сие меня не радовало.

Я уже давно могла убить Вооргота, как называл его товарищ, еще вторым ударом во время его шока, но хладнокровное убийство гостей в собственном доме почему-то немного претило мне. Но я стала бить его коленом в одну точку, пока он не обмяк. И чтоб он низко наклонился, до земли к моим ногам, чтоб я, маленькая, наконец, сбила его ударом локтей сверху-вниз в спину на пол...

Слишком он был высок, тяжел и мощен – ни одного грамма жира в этой прекрасной фигуре...

Но он удержался на четвереньках и все еще цеплялся за меня в отключке.

Поскольку я опасалась его, а просто убить как всегда было бы неосторожно, не узнав, кто он, я ограничила свою месть тем, что нанесла ему за секунду не менее пяти страшных ударов ногой махом верхом стопы в пах, слившихся в один сплошной щелчок. Ибо моего удара обычно не было видно.

Я не садистка, но не люблю дураков, которые не доканчивают дело, а потом сетуют на то, что с ними делают ожившие враги сообща – крутанув согнутого, я ударила его головой о стенку... И перехватила ему руки и ноги веревкой за спиной, пока он еще приходил в себя...

И только сейчас поняла, что бить надо было не его, а того первого, ибо это первый на меня напал. А у этого, бородатого, было нечто в глазах хорошее, он просто за компанию, но он не виноват, что он был тут самый сильный... И его следовало уничтожать в первую очередь... Бедняжка.

За компанию его долго били лишь одного, как козла отпущения, и все по яйцам.

Но это было от ума, а так мне было мерзко, и после боя не очень соображала. Слишком я ненавидела эту пакость, насильников, хоть они мне еще никогда ничего не сделали до того, как умирали. Один черт, хочешь или нет, если ты участвовал, просто смотрел и не предотвратил. За компанию бьют отчаянно.

Скрутила я его крепко, не вырваться, а потом с ходу сунула его голову в бочку с водой...

– Учись вежливости... – сквозь зубы зло сказала я, тыкая его в воду снова и снова, чтоб он захлебнулся, – сынок... Может это тебя научит вести себя, сволочь подлая и гадкая...

Меня передергивало от отвращения, ненависти и гадливости... Они мне ничего не сделали, но все равно. Я заступалась за всех женщин. Трое на одну. Нет, я просто никогда не научусь воспринимать человеком того, что не является рыцарем к женщине... Именно здесь выявляется подлец...

В углу хохотал валявшийся третий...

Связать остальных и выволочь в сад, было делом мгновения... Я просто выкинула их в окно на кучу листьев... Без жалости, как кучи... Они хрястнули, но это личное дело каждого. А потом вытащила, тяжело пыхтя, всех троих за ворота... Я прекрасно понимала, что даже если я убила первого, если его найдут за воротами, никаких проблем у меня не будет, ибо тогда им придется признать, что они делали, и в какой ситуации он был убит. А главное, что их победила девчонка... Да и вообще это скандал... Будут молчать как рыбы...

Бородатый – я уже видела, что он еще молод, в самом расцвете сил, просто недавно приехал и не брился, очнувшись, смотрел на меня виновато, почему-то искательно ища мои глаза и с какой-то смертной тоской вздрагивая от моего гадливого, брезгливого, невидящего взгляда...

Мне кажется, что он хотел бы сказать, что вовсе не хотел этого, это был другой, а он наоборот, защищал, но не решался. Боясь, что я не поверю и взгляну еще хуже... По-моему, мое поведение ввергло его в какой-то шок, точно мать, ударившая ребенка... Да не била я своего ребенка, почему он на меня так смотрит?! Который понимает то ужасное, но никак не может объяснить, что он оказался в этой ситуации случайно, и все было не так... Иногда он с тоской смотрел на того первого, и лицо его сжималось от ярости, что его так подставили... И очень как-то смертно тосковал, и ему было очень больно за мой гнев – словно он принимал на себя из-за своей вины...

Не знаю, почему я так остро его понимала.

Но когда я вытащила их на улицу, мне не повезло – пристав как раз гнал кандальников. А в Англии законы строгие – преступников вешают на месте преступления, а если ты своровал больше шиллинга, то человека отправляют туда, где зимой жарко даже в трусах.

Так что мальчикам не повезло.

– Присоединяйте... – бросила приставу я.

– Что они сделали?

– Они на меня напали в моем собственном доме... – лихорадочно, все еще дрожа от ненависти и нервной лихорадки, честно ответила я, пытаясь незаметно поправить разорванную одежду.

– Я граф! – завопил пришедший в себя от этого связанный.

– Я герцог!

– Я...

Я мимоходом оправила на груди блузку, из-под которой блеснул мой громадный алмаз, который я очень любила, который я сама нашла в Африке, сама же с отцом разведывая месторождения. За долгую жизнь у меня выработались не просто знания и опыт, но и нюх, когда я просто чувствовала, что тут должно быть... Мама всегда меня посылала разведывать воду – еще японец научил это делать.

Алмаз был очень большой...

Лица «графов» стали белыми...

Пристав этого не заметил.

– Да они пьяные... – извиняюще сказал он. – Может вызвать вашего отца, чтобы они исправили все к вашей обоюдной выгоде и чести, леди?

И внимательно присмотрелся к ним.

– О! Это граф Люксембургский... Это герцог Джордж... А это... О! Это Вооргот!!! А вы хотите... – он хмуро начал оборачиваться ко мне. И тут его взгляд упал на мое лицо... – ...Казнить их? – быстро заискивающе предложил он, продолжив предложение и побледнев как полотно. Отчего-то лицо его вытянулось в ужасе... И он встал во фронт. Он взмолился: – Но они просто пьяные, ваше...

– Ну так пусть протрезвятся на галерах! – безжалостно оборвала его я.

Он со всех ног бросился исполнять приказ, кажется, боясь, чтоб я не передумала и не придумала чего-нибудь хуже. Я поморщилась. Я сама не любила себя в эти минуты той жесткой безжалостной степени властности, когда люди бросались исполнять приказание, не думая... Мама всегда говорила, что в такие минуты ей на меня смотреть страшно и хочется склониться до земли. Но это было необходимо ребенку, если она хотела управлять отрядом взрослых мужчин в бою или громадными поместьями...

Я проследила ледяным взглядом за посиневшими теперь, после бледности, лицами аристократов, и тяжело вздохнула. Что-то было странное в поведении их и пристава, чего я не понимала...

Но, понадеялась, что раньше чем через восемь лет они домой не вернутся... Незачем отцу неприятности... Надеюсь, когда они вернутся, им будет не до того, чтоб портить нам жизнь... После галер вряд ли их будут принимать всюду...

По дороге домой мне попался жабеныш, и я его грустно рассматривала – такой же грустный и одинокий, как я. А потом положила жабеныша в карман – я сестре должна была кое-что и еще не расплатилась... Я так люблю, когда человек кричит от восторга, обнаружив у себя в одежде, как под рождество, неожиданный подарок...

Глава 11 Пособие по приготовлению лягушек

Вернувшись домой, я внимательно присмотрелась к лицу... Оно не было ни милым, ни красивым... Уродка! – вздохнула печально я. – Но почему-то в последние годы, когда я вытянулась, на меня стали обращать странное внимание... Даже сказать скандальное...

Пока я себя рассматривала в лицо и корчила зеркалу гримасы, поворачиваясь перед ним то туда, то сюда, мимо меня прошел юный джентльмен, которого я так неосмотрительно приняла за обезьянку...

Я посмотрела на него, сделав как леди книксен, но джентльмен, настоящий джентльмен, ни на что не реагирующий, меня не заметил. Он прошел мимо, как мимо стенки. Он шел в комнату Мари, и холодно не видел окружающих стенок.

Понятно, настоящие джентльмены не обращают на служанок никакого внимания.

Я с удивлением и с шоком поглядела на него, когда он поправил галстук, прежде чем постучаться. В модной полумаске денди, он был куда больше хвостатым, тем более что из заднего кармана торчал хвостик.

– Подумать только, до чего дошла дрессировка! – пожав плечами, ляпнула я.

Обезьянка стояла уже лицом к двери, и плечи ее дрогнули. Кусок кожи, видимый мне, стал медленно наливаться красным.

Но он был так похож в своей черной полумаске на обезьянку, что я против воли хихикнула. Клянусь!

– Говорить то ее научили, а вот правилам вежливости – увы... – печально констатировала я.

Обезьянка держалась изо всех сил, но тонкий лоск дрессировки уже слезал, и в ней начал проглядывать зверь. Сколько зверя ни корми... – вздохнула я. Она уже скалила зубы.

И тут я увидела блюдо с экзотичными фруктами, поднос, предусмотрительно захваченный с кухни.

– Банан хочешь? – ласково, чтобы не спугнуть, осторожно предложила я ей, осторожно взяв банан в руки и поднося к ее лицу.

Она оскалила зубы.

– Ну-ну, макакочка, это же фруктик... – ласково просюсюкала я. – А если сядешь на задницу, как тебя учили, получишь еще...

Видно я ошиблась в своих прогнозах. Зарычав и оскалив зубы, она кинулась на меня, явно норовя укусить, и еще махая кулаками.

– Тебя еще и боксу выдрессировали... – умилилась я, нырнув от его чудовищного удара, направленного мне в челюсть. – Да тебе цены нет, хочь в цирк устрою?

Я говорила только для того единственно, чтобы ее успокоить, ибо понимала, что слов она не понимает – рычит, брызгает слюной, пытается достать кулаками...

Наконец, это мне надоело. И я, связав и перекрутив приемом его руки, когда он в очередной раз вложил в удар всю силу и пролетел мимо, просто заломала и уложила, раскрутив его через давление на локоть и простой перехват руки у основания, обезьянку на пол лицом вниз...

Она стонала, ибо брякнула я ее безжалостно...

– Ты не переживай... – бормотала себе под нос я, успокаивающе и посыпая ее волосы пеплом... – Я же понимаю, что ты животное, а не человек, и потому не обижаюсь, что ты напало на леди... Глупо обижаться на осла, правда?

С этими словами я терпеливо выжимала ему фрукты на лицо и шевелюру, посыпая пеплом и мукой...

Чтобы обезьянка не гневалась, я ей совала ей в рот дольку апельсина, но она только пыталась укусить дающую руку, что-то угрожая с полным ртом и пытаясь плеваться.

– Ах, ты же насекомыми питаешься... – озарило меня.

С этими словами я поймала громадного паука, в страхе спрятавшегося от швабр под шкафом, которого заметила в углу снизу, сидя на обезьянке...

Увидев, как я взяла паука двумя пальцами сверху, обезьянка побелела и даже трепыхаться прекратила.

– Не волнуйся, не волнуйся, я тебе его дам... – успокоила я ее, – ты ее обязательно получишь, я не отберу такую вкуснятину. Я так и поняла, что ты этим питаешься... – ласково уговаривала я ее, стараясь успокоить дрожь аппетита, которая пробила обезьянку.

Лечить животных мне было не впервой, и даже обезьян, и я, ловко ударив ее по затылку, мгновенно сунула паука ей в рот. Каждый опытный африканский знахарь знает, как сделать так, чтобы скотина проглотила лекарство. Тут надо просто стукнуть вот тут.

– Вот так! – довольно сказала я, заметив, что та странно задергалась. – Вкуусно, миленькая?

Обезьяна что-то стонала, рычала, дергалась от дрожи...

– Я!

– Еще хочешь? – догадалась я. И вдруг вспомнила про жабеныша.

Секунда, и он перекочевал ему в рот.

– Французский деликатес! – с удовольствием пояснила ему я. Тут главное знать, как ударить, чтоб несчастное животное проглотило пилюлю. А я ветеринар хороший...

Он лишь немного подержал его во рту, и мгновенно проглотил живого, прыгавшего во рту жабеныша...

– Надо же прожевать было, куда ты давишься... – укоризненно сказала я. – Вот, заешь веточкой, я же знаю, вы едите молодые побеги...

Тут я вспомнила, что обезьянка все-таки стукнула в дверь, потому что ее открыли изнутри. И, мгновенно вскочив, с криком, – леди Мари, к вам гость, – втолкнула упирающуюся заломанную обезьянку в дверь, закрыв ее за ней, чтоб она не удрала... А то, что она была разрисована липкими разноцветными фруктами и овощами, и даже посыпана пеплом и мукой, и перьями из маленькой подушечки, так это ж я любя, чтоб животный запах перебить, ибо от нее все еще немного пахло тухлыми яйцами...

Краем глаза я заметила, что в комнате не только Мари, но и целая куча изысканных леди...

Оттуда раздался дикий вой.

Я им сюрприз сделала – довольно подумала я. В мою обязанность входило развлекать гостей.

Кого-то рвало...

– Жабенышем отравился... – сострадательно покачала головой я, слушая, как кто-то кричал, дрался и ругался всеми матерными словами мира в присутствии дам. Они ж отрава, ведьмы кушают для транса.

– Забавно, – подумала я, слушая издалека и уходя окружными путями наверх, и продолжая там командовать, как ни в чем не бывало, ибо только что вышла. – Но наш попугай все-таки лучше...

Никто и не заметил моего отсутствия, мама была слишком поглощена развешиванием картин, остальные еще не знают, что я бываю в разных точках дома очень быстро и неожиданно.

Мгновенно здесь, а уже там, ровно через три секунды – это хорошая тренировка. И позволяет держать слуг в состоянии работы, ибо никто никогда не знает, где ты, и когда появишься, и просто привыкают всегда работать. Постоянный контроль – великое дело.

Я однажды приказала ректору одного из своих университетов ежедневно всегда приходить хотя бы на одну лекцию своих преподавателей, но так, чтоб никто не знал, к кому и когда он придет. Обязательно выслушивание одной из лекций в день, и ему это полезно. Сидеть, записывать замечания, думать, как улучшить, изучать литературу и опыт преподавания. Ибо мне не понравилось, как преподаватели там относятся к подготовке лекций, и как их читают. Через полгода там все было в ажуре. Ректор методично приходил на лекции по своему выбору, всего на одну, слушал, оценивал, делал замечания. Никто не знал, к кому и когда он придет, потому все готовились постоянно, и качество лекций возросло. Отлынивать стало просто невозможно.

Никто и никогда не знал, где я появлюсь, и что я буду делать, потому в моих поместьях всегда был полный порядок – никто не мог быть уверенным, что я не появляюсь там инкогнито и незаметно, прикинувшись кем-то и так же неслышно и незаметно скрывшись. Управляющие это слишком хорошо знали, когда я, хохоча, появлялась перед ними, как и то, что я пользуюсь дополнительными источниками, присылавшими мне информацию о моих делах. Всегда все контролируй, отдав приказ, жестко проконтролируй исполнение каждого приказа, и сама прослеживай за его исполнением – учил меня японец...

На то, чтоб сделать такие добрые дела, когда я помогла найти дорогу аристократам, накормила обезьянку, много времени не ушло. Все произошло почти мгновенно.

Впрочем, занятая благоустройством и изменением комнат, я быстро выкинула жабеныша из головы. Ну, сделала людям сюрприз, доброе дело, так чего с этим лезть и гордиться? Добро должно быть бескорыстным! Пусть правая рука не знает, что делает левая... Тем более, что все были уверены, что я никуда не уходила...

Даже мама, которая до моего ухода рассматривала уже сделанные мной комнаты...

Я сама занялась другой комнатой, отдавая приказы дворецкому, который суетился тут же, помогая мне с двумя другими сам...

Занятая изменением, я и не заметила, как мама обхватила меня сзади, прижав к себе.

Я радостно замурлыкала, откидываясь ей на руки. И потерлась лицом о ее руки. Обожаю маму, люблю так сильно, что не всегда могу с собой справиться и мурлычу.

– Никогда не могла представить, как несколькими штрихами можно так изменить комнату, чтобы она словно засветилась и стала древним шедевром... – обнимая меня, вздохнув, прижала меня к себе, сзади мама, с шумом вдыхая мой запах волос. – И сколько раз это вижу, Лу, всегда что-то внутри дрогнет, и ужасно завидую... А твои волосы так хорошо пахнут...

– Маттиола, мам... – счастливо мурлыкая, улыбаясь, сказала я.

– Будут еще требования, мэм? – низко поклонившись, спросил меня дворецкий.

– Да... – я дала указания, не вылазя из объятий мамы и нежась в них. Поскольку я почти все время была с отцом, мне так мало доставалось маминой нежности, и это было несправедливо.

– Вы уже познакомились с моей Лу, Джексон? – гордо спросила мама, явно восхищаясь мной и тем, что я ее дочь.

– Да, ваша светлость... – дворецкий поклонился. – Прошу прощения, что не сумел сразу распознать, кто она, – с досадой сказал он, – хотя уж я мог это понять, заметив у нее телохранителей и поведение с Мари. Она всем закрутила голову, вертясь всюду, как юла, и добившись, чтобы ее все слуги полюбили. А ведь я видел и то, что ей почти сразу начали повиноваться горничные и младшие слуги непонятно почему и как. И так, как они никогда для меня не бегали, хоть это было просто невозможно для такой юной горничной и вертихвостки... – он тяжело вздохнул. – Никогда и представить не мог такого точного, мгновенного и профессионального решения проблем...

Он явно завидовал моему опыту. Я сказала что-то, и он побежал выполнять мое пожелание.

И тут снизу раздался дикий крик какой-то дамы:

– Спасите! Джекки отравился! Его рвет, бедняга почернел и весь побелел, кровь проступила сквозь сюртук, и она желтая! И он к тому же свихнулся, почернел весь, называет меня сволочью!!!

– Клизму, клизму поставьте! – уже на бегу закричала мама.

– Да ставим, а он отбивается! – донесся снизу жалобный голос нескольких дам.

– К черту сентиментальность, жизнь дороже... – на ходу жестко прокричала мама, привыкшая лечить нас от ран. – Держите его вместе, бог с ним, втыкайте!

Снизу раздался дикий вой, потрясший джунгли.

Я поежилась. Дрожь до кожи пробирает. Я даже пошла выше. Хоть мое алиби засвидетельствовано мамой и дворецким, и я на всякий случай, вталкивая в дверь, шепнула обезьяне, что, если он проговорится, что его девчонка в боксе побила и наставила ему фингалов, так его же куры засмеют в Итоне, я постараюсь, но, все равно, на душе было неспокойно. Как там жабеныш? В желудке? Темно ему бедненькому и живому? Такой маленький?

Но тут крик внизу прекратился, зато настала мертвая тишина.

А потом кто-то сбежал вверх по ступеням, отчего я заработала еще увлечённее, да еще и насвистывая, ибо не чувствовала за собой вины – алиби крепкое...

Дверь открылась и в нее вбежала разъяренная Мари с подносом в руках, но котором лежал французский деликатес, но уже какой-то увялый.

– Что это такое!?! – свистящим шепотом спросила сестра меня, медленно по маленькому шажку приближаясь ко мне и зачем-то показывая жабеныша, лежащего в тесную обнимку с почти таким же по размеру крохотным паучком, лежащим в таком же неаппетитном окружении. И сквозь зубы выдохнула:

– Скажи мне, что это!?!!

– Бээээ... – ответила, вырвав, я.

Но сестра была беспощадна.

– Отвечай!!! – рявкнула она.

– Ой, он такой маленький и такой милый! – радостно ответила я, разглядев жабеныша внимательно.

– Бэээ... – сказала сестра.

– Только у меня такое впечатление, что его уже ели... – продолжала разглядывать и рассуждать я.

– Бээээээ... – сестру трясло, и она тщетно пыталась сдержаться, держа рукой горло, отставив поднос к черту.

– Ой, это французский деликатес! – наконец догадалась я, что она хотела от меня услышать, поднимая за ножку платочком жабеныша прямо ей под нос...

– Бэээээээээээээ!!!!! – сестра кинулась прочь к туалету, не в силах сдержать рвоту и не вырвать прямо тут.

– Ты хочешь, чтоб я приготовила тебе его еще раз? – вслед ей встревожено кричала ей я, бежа за ней и жалобно пытаясь выяснить. – Вместе с паучком? А это желтенькое добавлять?

Мари забаррикадировалась в туалете и издавала непрерывные странные звуки рвоты, непрерывно блевая и освобождая полностью свой желудок от роскошного обеда, на котором меня, к сожалению, не было. Как я не говорила ей, что бояться нечего, что они свеженькие, еще шевелятся, и она может, конечно, съесть их еще раз вместе с желтым холодцом, оно еще тепленькое...

Наконец, за дверью началась истерика, кто-то начал бить все зеркала, и истерически кидать всем в дверь где я стояла, сквозь истерические слезы грозя меня убить, если дотянется.

Я недоуменно и обиженно пожала плечами и пошла прочь. Не ценят в этом доме мою доброту и заботу. Ну не ценят! Я выкинула жабеныша на волю, выпустив его из окна... Четвертого этажа... Вместе с содержимым подноса. Я добренькая и заботливая...

Снизу раздался крик.

Я в ужасе глянула. И в ужасе закрыла глаза. Я опять попала. И той же обезьянке и опять на лысину. О Боже, мне теперь никто не поверит, что это случайно... – в шоке подумала я.

От вида жабеныша с дружком паучком, который был, правда, чуть больше по размеру, с тем, внизу, случилась истерика.

Он бегал, прыгал, выл, кричал, а потом стал исполнять боевой танец племени чумбукту, как я поняла. Не точно, но очень близко, недаром они так похожи с обезьянами. А потом, воя, начал вышибать камнями все окна в громадном дворце одно за другим, грязно ругаясь при этом, ибо не мог найти, наверно, нужное, ибо оно было уже закрыто.

Обстоятельный мальчик! – с уважением подумала я, слыша очередной звон стекла, звучавший с удивительной методичностью. Я стояла себе, крепко прижавшись к стеночке с другой стороны, чтоб меня видно не было, и плакала... От горя, естественно... Чокнулся парнишка, зато какой тщательный мальчик... С каждым очередным звоном меня скручивало... От горя, от горя...

Дворецкий бегал перед домом туда и сюда, не соображая, что ему делать и как прекратить эти разрушения. В окнах суетились слуги. А дворецкий сходил с ума, бегая, от отчаянья уговаривая мальчика кидать не по окнам, а в него, так веселей будет... Ведь окна не могут уворачиваться, это неинтересно...

– Окошки, окошечки неподвижны ведь, дружок! – кричал он жалобно. – Я толстенький, живенький, интересный. Кидай в меня, мальчик!

Слуги все прильнули к окнам и не пропускали ни слова из такого зрелища.

– Вяжите, вяжите ребеночка, он сошел с ума, не допустите самоубийства! – истерически кричала с окна третьего этажа мама. – Он не в себе, возомнил себя журавленочком, и ходит и клюет клювиком всяких тараканов и жабок! Не подозревая даже, что они обладают галлюциногенным свойством, как паучки и кожа жабочек...

– А может он участвовал в колдовстве и сам их съел, ведь эта мразь это ест на шабашах! – мрачно цедил появившийся в окне отец, наблюдая за разрушением его дворца... – Нажрался, нанюхался, а теперь балдеть приехал... Вы только посмотрите на него, он же явно участвовал в шабаше...

Внизу выли и пытались его попасть.

Потом, увидев громадных слуг, джентльмен, все еще храня черный ужасающий вид, кинулся к пруду.

– Держите, держите его! – вдруг закричала мама, поняв, что он услышал там кваканье. – Не давайте ему больше есть жаб!

Два дворника крепко схватили его за руки, хотя он корчился, плакал и ругался. Вид его, в перьях, черных, белый и красный, и корчившийся на вытянутых руках, являл собой удивительное зрелище...

– Да вы что, сдурели, меня ими накормили! – завопил он.

– Кто дал ему жаб? – в полной тишине сурово спросила мама. – Кто поднес ему это блюдо?

Слуги молчали.

– Французский повар может? – неуверенно сказал кто-то. – Он мог подумать, что это деликатес...

– А потом начать размазывать фрукты по себе, ибо перестал соображать... – согласилась мама, ибо последующее поведение мальца, вывалянного в перьях и липком соке, было подозрительным.

– Но все равно, как вы осмелились явиться в мой дом в таком виде?! – строго спросила мама, наконец, обратив внимание на его вид.

– Да тот, кто меня накормил, тот и привел меня в такой вид!!! – в ярости завопил лживый мальчик.

Все замерли.

– На вас напали разбойники? – встревожился отец. – Здесь рядом тюрьма...

– Бандиты! – рявкнул этот Джекки. – Они меня пытали! – и он заплакал от унижения.

– Мы немедленно пошлем телохранителей и за приставом!

– Где вы их видели? – встревожился отец.

Грязный мальчик разводил руками.

– Где они были? – жестко спросил он, вынимая пистолет.

– Там! – ужасная ябеда обезьяны ткнула в направлении дома.

Все замолчали.

– Вы можете их узнать? – строго сказала мама. Она уже начала подумывать, что он специально сюда приехал в таком виде, чтобы поставить их в неловкое положение, ведь я никуда не уходила...

– На меня нап-пали перед дверью Мари!

– Вы можете их узнать? – повторила, встревожившись, мама. (Я бы тоже встревожилась – а вдруг действительно узнает!) – Здесь они есть?

Я на мгновение вызывающе появилась в окне, деловито написав пальцем на пыльном стекле слюной «Итон».

– Н-не... – человек замолчал, потрусив головой.

Поскольку в моей невиновности мама была уверена, то совершенно не была уверена в невиновности слуг. Зная, что меня по-настоящему любят, она подозревала, что если тот меня чем-то обидел, то слуги сами могли пошутить с ним, невзирая на лица... Такое уже бывало в других поместьях. И там все окружающие и приезжие относились ко мне весьма внимательно...

Я благоразумно ушла прочь...

Но все равно слышала невнятное бормотание обезьянки и обрывки разговора.

– ...Может, это был китаец? – пыталась выяснить мама. – Сильный, мощный мужчина?

– Ммм...

– Индеец?

– Ммм...

– Почему же вы не сопротивлялись, не бились, не кричали, не пустили в ход свою шпагу и кулаки? – удивленно спрашивала мама, у которой обе дочери пускали в ход и то и другое иногда весьма охотно.

– Ммммммм!

Мы много путешествовали, мама и Мари часто приезжали к нам с отцом в другие страны, потому им вовсе не хотелось быть невинными жертвами, если нападут разбойники. Что было очень вероятно при нашем образе жизни. Потому Мари всегда тренировалась вместе со мной у китайца с самого детства, когда приезжала к нам... Не то, чтобы она была настоящим бойцом, но для драки с ее характером хватало... Все-таки я – заразная вещь!

Я пока украшала и изменяла комнаты, напевая... И слушая в открытое окно обрывки... Юноша сопротивлялся как мог. Но из него все-таки вытянули, что напавший был: «громадным», «чудовищным», «с громадной бородой и усами», ибо кто-то вспомнил, что видел бородатого и похожего на бандита в доме, и все решили, что это он. И невоспитанный мальчик против воли кивнул, подправив еще портрет, чтоб можно было узнать в нем недавно сбежавшего из психушки заросшего преступника, из рук которого он вырвался... Тот дрался, ругался, владел боксом и приемами, как узнали у обезьянки – в общем, был настоящий мужчина...

Я еще напевала, когда в мою комнату вошел отец.

Вначале он посмотрел мне в глаза.

– Святая невинность... – с тоской сказал он. – Если б не борода, я б сказал, что это он твой портрет нарисовал...

– А в зеркало смотрели? – деликатно осведомилась я.

– Они разбиты... – буркнул тот. – В общем, подымайся, и, пока мы будем с Джекки мыться в бане, обыщи дом и поместье и всю округу, а бородатого, этого маньяка, мне найди... Делай что хочешь, но чтоб обидчик Джекки, бородатый, был наказан.

– И что с ним делать? – меланхолично размышляла, примеривая в воображении к своему лицу бороду и размышляя, не мазохистка ли я.

– Можешь на свое усмотрение... Но чтоб его тут не было... Меня этот псих тревожит – он побил и зеркала! Может, он хотел отомстить прежнему владельцу? Или уволенные слуги подослали?

Я согласно и мудро кивала. Умная речь!

– В общем, умри, но гада найди!

– Вам важны сроки, граф? – церемонно спросила я. Отец замахнулся на меня рукой. Я отскочила и ввизгнула.

– Главное поймай... – махнул рукой граф. – Лишь бы Джекки успокоился... Полчаса туда, полчаса сюда роли не играют...

– Слушаюсь! – отрапортовала я. Смиренно важно думая, что ни отцу, ни приставу сроки не важны, и полчаса туда, полчаса сюда, когда я сдала бородатого приставу, роли не играют... Вряд ли он даже вспомнит время потом... А отец сам будет расхлебывать – по крайней мере, предлог у меня есть...

– Отправляйся париться и ни о чем не беспокойся! – сладко сказала я. – Главное, чтоб ты не мельтешил под ногами... Когда выйдешь, клянусь, задание будет выполнено, а бородатый – наказан! – абсолютно честно и с абсолютно чистой совестью пообещала я.

– Ну, смотри... – сказал отец и успокоился. Он знал, что я никогда не даю обещаний, которые не выполняю, предпочитая отделываться словом возможно, но если сказала – всегда делала.

Он, правда, не знал, что совесть у меня девственно чиста, ибо я уже сделала.

Глава 12 Мы купали обезьянку

В общем, они пошли мыть обезьянку, а я целый час с китайцами веселилась, обыскивая дом...

Самое смешное, что мы нашли тайную комнату с дорогими картинами, среди которых был спорный Рафаэль и малоизвестный Караваджо, отличавшийся удивительной плодовитостью...

Очевидно, владелец сделал себе маленький музей и прятал их тут, в комнате, куда нельзя было попасть ворам, считая «Леду с лебедем», раннюю копию Джоконды, сделанную скорей всего кем-то из учеников и кусок картона Микеланджело «Битвы при Ангиари» настоящими...

Но жемчужиной собрания были четыре картины Боттичелли с его известной утонченной моделью, из которых я узнала один подлинник и три авторских же варианта известных картин с его Афродитой из пены, сидящих после близости и прочих... Это была рука автора, хоть три из них явно копии со своих же картин с небольшими разночтениями той же обнаженной или полуобнаженной модели... Также здесь была скульптура под Праксителя и много листов рукописей того же Леонардо, которые (листы) скорей всего были подлинными...

Все-таки после смерти Леонардо их осталось около двадцати тысяч листов... Причем, как я сообразила, многие картины других мастеров были ворованными, ибо я знала, что или они есть в коллекциях других, или их украли...

Но менее знаменитые художники, хоть и не менее прекрасные, были подлинные...

Хоть количество нарисованных голых баб поражало – мне кажется, именно в этом и состояла особенность данного гм... собрания... Я очень веселилась, пока китайцы соображали, что к чему и не выперли меня оттуда. Обнаженная натура великих художников здесь была представлена в чудовищном количестве, хоть и не все были подлинники... Часто это были, как я видела, а я могла по своей наблюдательности считаться профессионалом, авторские копии...

То есть это была коллекция утонченных женских обликов и обнаженных женских тел...

Удивительно мерзкие бабы, эти Венеры, Данаи, Юдифи, Афродиты и бесчисленные просто бесстыдные голые бабы... Я по сравнению с ними никто. Впрочем, как писал один из русских, «всюду девки голые, но, поскольку для красоты писаны, то смотреть не совестно...» Смотреть на это было не совестно. Если женщины и не голые, то тут были в основном прекрасные женские лица... Что для девочки с лицом лошади, некрасивой и уродливой, то есть меня, вы понимаете, было противно и обидно...

Я еще не сказала, что большинство картин было совершенно неприличными. Особенно неизвестные художники по углам.

А вот сюда мужчинам смотреть было явно совестно.

Очевидно, хозяин умер, не сообщив об этом наследникам. А может, не хотел смущать их... Еще бы, такое увлечение... Уважая волю покойного, я тоже не стала им об этом сообщать.

Пока... Дальше видно будет – все зависит, подлинники ли это... Надо сказать, я очень ценю живопись и красоту, японец и китаец вбили в меня эту чуткость наравне с реакцией...

Одна из особенностей эстета, – это умение воспроизвести картину в уме... Только когда она у тебя со всеми красками перед закрытыми глазами, причем навсегда, только тогда ты можешь ощутить подлинное наслаждение красками... Я до сих пор помню, какое ощущение покоя и чистоты вызвало у меня однажды в полусне видение очаровательной вазы из прозрачного мягко желто-салатового фарфора...

Мало кто понимает, что эти краски, когда они у тебя в уме, в воображении, вызывают неизвестные тебе самому ранее чувства и ощущения откуда-то из глубины. Симфония чувств. На самом деле – твоя внутренняя галерея картин в воображении – удивительное собрание оттенков чувств, которые ты очувствуешь, начиная словно переживать сердцем эти краски.

Впрочем, первое правило эстета – картина живет чувствами и начинает звучать чувствами только тогда, когда ты можешь перенести ее в воображение и видеть со всеми нюансами вне ее. Это мало кто знает, как и то, что удовольствие от такого «поедания» картин для меня не отвлеченность, и не эстетизм, а реальное трепетное наслаждение, наслаждение каждым переходом оттенков красок, наслаждение такое же прекрасное и реальное, какое дает иногда музыка...

Обнаружить тайный зал можно было, лишь сосчитав окна внутри и снаружи, и пометив каждое окно. Мы с китайцами обнаружили эту комнату только потому, что собаку на этих тайных восточных комнатах съели. Нас бы давно бы уже убили, если б я с первого раза не вычленяла эти тайники, ибо ведь именно их содержимое мне чаще всего было поручено найти и изъять.

Я приказала своим китайцам молчать и искать не придурка бородатого, а другие залы... Я чувствовала, что в таком дворце должны еще быть тайные комнаты.

А сама пошла на улицу, приказав китайцу и индейцу появляться в окнах по очереди, отмахивая мне, какая это комната. Так можно было легко вычислить лишнее окно.

Я все думала, кто же оставил эту гнусную похабень в той второй комнате. Там были куда худшие картинки, чем Рафаэль. Отца хватил бы удар, если б он это увидел в своем доме, а мама, наверно, меняла бы цвета каждую секунду и метала молнии.

Пока я себе стояла и глазела, считая окна и отмашку китайца и индейца, благо я уже все комнаты обошла и запомнила, и держала в голове все расположение и количество окон, из бани вдруг вышла обезьянка. Роскошно одетая, чистая, причесанная – ее отмывали спиртом.

Чтобы не вызывать у нее недобрых мыслей, я стала на бревне, пересекавшем заросший неглубокий пруд, который может когда-то и был бассейном с каменным дном, но сейчас являл собой настоящее болото жидкой грязи, превращенное слугами в свалку и отстойник. Грязь была густая, будто в лечебницах или топях.

Став посередине на бревне, я меланхолично наблюдала за китайцем и индейцем, отмечавшим последовательно каждое окно, по которым я отмечала комнаты и соединяла внешние окна с внутренним планом, который я сделала изнутри. И, словно нехотя, сравнивала в уме размеры комнат и расположение окон с их внешним расположением, чтобы найти темные глухие комнатки без окон... Их очень любили делать в старых замках, ибо, заблокировав их изнутри, в этих тайных комнатах можно было отсидеться даже при захвате замка врагами, или при необходимости скрываться от закона или короля.

Они были во многих домах.

Как эта тайная часовня коллекционера с настоящими сокровищами, о которой не знали даже слуги. Ибо вход туда вел из закрывающихся покоев и дважды перекрытого личного кабинета бывшего графа, куда никто вообще без спроса проникнуть не мог, так же как и заподозрить, что хозяин не работает, а куда-то ушел...

Многие замки содержали второй замок, а иногда еще и еще один – и тайные комнаты в тайных комнатах и тайнах подвалах. И найти там спрятавшегося человека, не зная комнат, было невозможно – там, обычно, можно было пережидать годами, там хранили реальные сокровища.

Краем глаза я наблюдала, как обезьяна приближается ко мне ленивой походкой вперевалочку. Я же обезьян в упор не замечаю. Шовинистка такая.

Обезьяна стояла и смотрела...

Я же ее и в упор не видела, занятая делом... Смотрела сквозь нее, будто это пустое место...

Она начала чувствовать себя неуютно.

– Эй! – она стала делать какие-то гримасы и знаки, пытаясь привлечь мое внимание и выцыганить бананы, как я сообразила.

– Кыш, плешивая! – презрительно сказала я, на мгновение бросив равнодушный взгляд на животное, которое прошло как-то мимо меня не поклонившись и не поздоровавшись. – Брысь, макака!

Я лениво бросила в нее огрызок, чтобы прогнать прочь привязчивую шавку, и попала точно ей в рот, который открылся от удивления и такого обращения...

– Ррррр... – зарычал аристократ.

– Пошла вон! Уходи! – пыталась я вспомнить команды для собак, автоматически отмахиваясь, занятая в уме замком. – Фу!

Нет, не надо было мне дразнить мирное животное. Взяв в руки деревянный сук, оно, замахнувшись, хищно приближалось к дереву над этим прудом.

Инстинкты взяли верх над дрессурой. Бешеная обезьяна подбиралась ко мне по стволу дереву.

– Под тобой настоящая топь! – отступая, нервно предупредила я. – Упадешь – уже никто не спасет! Затягивает только так, не вытянуть. Единственное спасение – удержаться на поверхности. А затянет ноги, – будет как в колодце, даже конем не вытащишь – уже двадцать семь человек утонуло... И вообще сюда не идти...

Но обезьяна неуклонно шла, занося для удара сук...

Она не понимала человеческих слов.

Заходи, заходи на середину болота...

Я отступала, пробуя уговорить ее... Она уже достигла середины, а я все отступала, испуганно пятясь, заикаясь и робко подымая руки в тщетном жесте защиты.

Обезьяна злорадно оскалилась. Она тешилась моим страхом.

Когда она дошла до середины, а я уже на другой конец, я просто, нагнувшись, вдруг резко качнула бревно, поворачивая его.

Лицо обезьянки исказилось от ужаса.

Бедняжка уже давно из джунглей, забыла все – сострадательно подумала я, видя, как она пытается тщетно удержаться на подвижном бревне. Лицо ее было белым.

Я крутанула бревно кругом. А может, и выросла в городе то – подумала я. Ведь она не удержалась, бедняжечка, когда зашатался этот некрепкий столб... И рухнула в грязь, ударившись еще о бревно, соскользнув с него...

– Помогите, помогите! – закричала обезьянка, яростно бья руками и ногами по жидкой грязи, пытаясь удержаться на ее поверхности. – Помогите, помогиииите!!!!

В голосе животного чувствовался настоящий ужас.

Постояв минуту, я все же подошла на середину бревна, глядя, как силы несчастной изнемогают.

– Помоги! – хрипела она и смотрела так по собачьему. – Все отдам! Женюсь!

Из окон высовывались люди, не в силах понять, что случилось. И смотрели потом в потрясении, не в силах сообразить, что происходит.

– Спаси! Клянусь, одарю, женюсь, принцессой станешь, слово принца... – затравлено булькал он.

Я села на корточки прямо над ним, и, поправив платье, тихо плакала от горя. Глубина всего бассейна до каменного выложенного дна была ровно полметра. Проверено.

В окне трясся китаец, а рядом рыдал индеец, вместо того, чтоб заниматься делом.

Я уловила отчаянный последний взгляд умирающей обезьянки.

– А ногой задеть дно не пробовал? – с любопытством спросила я.

Она застонала от ужаса и пошла на дно. Но, поскольку это расстояние было всего пятьдесят сантиметров, то быстро достигла его ногой и достала рукой.

И в удивлении поднялась. Грязь доставала ей до колен. Минуту она стояла, глядя на стонущую от смеха меня и рыдающих людей в окнах.

А потом зло плюнула в мою сторону, развернувшись, в изнеможении побрела к берегу, разгоняя грязь, которая так и не достигла ей выше колена, прочь из пруда.

Закрыв лицо, я тряслась на бревнышке, и рыдала громадными слезами...

– Ну и грязнуля... – сквозь слезы хихикнула ей вслед я. – Только выпустили, сразу грязь нашла...

– Что Джекки там делал!? – подбежала ко мне в шоке мама.

– Грязевые ванны принимал... – равнодушно ответила я. – Я ему сказала, что они лечат от всего, у нас тут грязь берут...

– Но ведь это свалка и помойка! – истерически воскликнула мама.

– Но он-то этого не знает! – резонно заметила я.

Мама бросилась вслед ему в баню, куда обезьяна быстро направилась снова, но, по счастью, быстро уразумела, что сейчас и в мужской бане это не лучший вариант успокоений и извинений...

Мари тихо рыдала в окне на первом этаже...

Дворецкий хмуро глядел на меня. Я спокойно поглядела на него. Он не мог понять моего спокойствия. А оно коренилось внутри от достоинства духа. Я могла играть кого угодно, но на самом деле внутри была, как рельс большой вагонетки из оружейного сплава с присадками, который ничем и никогда не согнуть – абсолютно незыблема в своем абсолютном бескорыстии, чистоте, абсолютной чести и честности, в которой я жила и о которой думала.

Для меня было просто немыслимо совершить что-то бесчестное или бессовестное, ибо честь и совесть и была я сама, основа моего я, всей моей жизни.

Если я жертвовала собой и жила на войне, так только для блага всех и Родины в первую очередь. Правда, в понятие Родина входил и Китай, и Япония, и Америка, и даже Россия, где мы прожили так долго...

И вообще весь мир, которому бы не мешало стать немного лучше... И я не могла бы сражаться и выжить, не имея этого ведущего стержня, который, на самом деле, ощущался окружающими, как бы я ни дурачилась иногда. Честь, честь, честь, из чести рождалась чистота и абсолютная честность... Хотя война и размыла некоторые границы допустимого, но и приучила меня к абсолютной целесообразности и пониманию чести и честности по внутреннему смыслу явления.

Постоянная война, бесчисленные военные конфликты мира, в которые бросало нас с отцом, научили оценивать нас людей не по титулам или богатству, а по величию, накоплениям или потенциалу духа, мощи и красоте индивидуальности, по ее умениям, высоте и мастерству... Точно так же она научила помогать людям по существу, а не так, как обычно делают «добрые» люди, давая деньги на выпивку.

Быть добрым по-настоящему, хоть это иногда и жестоко для них, любить людей по-настоящему, хоть для этого их приходится ударить.

Когда приходится оценивать интересы всех и находить наиболее оптимальный вариант без сантиментов к плесени, злу, просто потерявшим человеческий облик людям, которые из цинизма или душевной слабости начинают творить зло...

Настоящий воин не может быть циником – он должен сражаться для чего-то, иначе он погибнет при первых же чудовищных испытаниях. Представление сильных людей без внутреннего стержня чести – это обычно обман недобросовестных, или, хуже всего, аморальных и бесчестных писателей. В реальной ситуации бесчестные обычно предают или сдают напарников в самый критический момент, убегая с поля боя, ломаясь, просто предавая и оставляя их, и все.

Бандиты редко по-настоящему хорошие воины. Опасные – да. Удачливые – почти всегда. Но лучшие – нет. Ибо, даже несмотря на хорошую подготовку, – куда выше, чем у обывателей, – у них нет внутренней опоры, чтобы побеждать, а страх или корысть, или даже кураж слишком хрупкая опора среди безумия и тяжести настоящих боев...

Но их нельзя оставлять за спиной – трусливые, они всегда готовы ударить в спину.

По крайней мере, на моем опыте все такие люди заканчивали предательством подчиненных или соратников, если их ставили в действительно трудное положение. То есть, когда и надо было проявить всю выдержку и находчивость, когда небо без надежды и нет ничего, на что можно было бы опереться, когда якобы враг превозмогает и побеждает без всякой надежды... Ибо настоящий бой предполагает прежде самопожертвование для других.

Я столько раз видела, как в начале войны при внезапном нападении и в минуты растерянности и полного разгрома, они сдавали армии и сдавались сами, чтоб хоть ничтожно им доверять, а ведь их страны потом собирались с силами, останавливали, казалось, безнадежного врага и побеждали... Но те уже предали, оправдываясь тем, что думали, что все равно враг победит, и было только разумно сдаться.

Китаец столько раз говорил мне, что они себя считают самыми умными, ибо они будто бы опираются на обстоятельства. Но у них нет самого главного – опоры внутри себя, чтобы повернуть обстоятельства или опираться только на себя, когда все внешние обстоятельства безнадежны и там не на что опереться. И есть только единственная опора внутри тебя, ты сам, чтобы начать опираться на себя и поворачивать эти обстоятельства. А вот этой внутренней опоры, которая позволяет побеждать всегда, лишь временно отступая, чтобы победить, у них и нет...

Впрочем, философские раздумья, пока китаец все еще мелькал в этажах, были прерваны появлением папá из бани. Который хмуро приближался ко мне. А за его спиной в самой бане все еще маячила обезьяна, закутанная в простыню.

– Ну? – мрачно спросил отец. – Нашли?

Ну, сейчас ты получишь по полной программе, – злорадно подумала я.

– Как продвигается выполнение поручения? – строго, напустив суровый командирский вид, спрашивал отец, являя пример безжалостного домашнего тирана. – Нашли этого бородатого маньяка? Наш гость требует, чтобы его нашли и наказали!

Из-за его спины я уловила злорадный взгляд обезьянки, и поняла, что он-то прекрасно знает, что никакого бородатого не было и радуется, сволочь, тому, что загнал меня хоть в такую ловушку! Он надеялся, что мне попадет, ибо кого-то подставил, кого не было.

Ну, получай! – подумала я.

– Нашли? – удивленно переспросил отец.

– Так точно! – дурачась, отрапортовала я.

И увидела, как злорадство начало уходить из лица животного, сменяясь странным выражением.

– Еле взяли! – вздохнула я.

Лицо того изменилось на зеленое.

– Сопротивлялся! – добавила я. И стала описывать ему бородатого воина-аристократа, с удивлением глядя, как с каждым словом, с каждой чертой описания лица, лицо у обезьянки вытягивается и белеет. Неужели он думал, что мы его не поймаем? Или он знаком с тем, кого подставил?

– Такая сволочь! – посетовала я. – Боец экстра класса! Пришлось намучиться, пока его «убила» и взяла двух его товарищей...

Обезьянка в ужасе раскрыла рот и закрыла лицо рукой. И губы, и руки у нее дрожали.

– Это же мой бр... – в ужасе начала бормотать она.

Она явно была знакома с мерзавцем.

– И что ты с ними сделала? – меланхолично спросил папá, не видя, что происходит сзади, и уже успокаиваясь. Поручение выполнено.

– Сдала приставу, он гнал мимо кандальников на галеры... – равнодушно ответила я, увидев, как вытянулись глаза замершей в простыне обезьянки. – Надеюсь, что их уже казнили, хоть я и отправила их просто на галеры... Все от вашего имени... Хоть схваченный все бормотал какую-то чушь, мол я Вооргот, я Вооргот...

Обезьянка с диким криком, оборвавшимся на ноте «Вооргот!», сорвалась с места, и, в чем была, то есть ни в чем, рванула на улицу.

С ошарашенным видом, не только я, но и слуги наблюдали, как он пытается словить и остановить кэб, повиснув на лошади и потеряв простыню, а потом вступил голым в драку с кучером...

– Ну и что ты на этот раз наделала!?! – с шипящим присвистом тихо спросил граф.

– Не знаю... – буркнула я. – Надо сказать, мне самой интересно, можно ли голым и без денег нанять кучера...

Вокруг меня собрались слуги.

– Ну и хоть ты мне хоть объяснишь, что он делает?

– Вскочил голым на коня и поехал на ... ! – совершенно точно описала я то, что наблюдала, ибо действительно не знала, куда он поскакал, под безумное ржание слуг, телохранителей и Мари, и тщетно пытаясь увернуться от тяжелой руки отца.

– И куда он отправился?! – сквозь зубы выплюнул разъяренный граф.

– К дьяволу! – совершенно искренне сплюнула я, отлично понимая, что бородатого вряд ли отправят в рай, а принц отправился за ним...

Глава 13 О подарках, или что делать, когда тебя знакомят с принцем

Пока отец бегал повсюду, будто молодой конь, я тихонько смылась. Если обезьяна его подставила, то я не виновата.

Только Мари странно смотрела на меня.

– Тебе не кажется, что ты слишком уж напала на одного мальчишку? – мечтательно спросила она. – Я тебя не узнаю! Обычно одного раза тебе хватает, а это уже седьмой!

– На что ты намекаешь! – вскинулась я.

– Ни на что! – тут же невинно отвернулась сестра. – Просто мальчишки дергают девчонок за косичку, когда хотят привлечь внимание, а ты...

– Да ни за что я его не дергала! – обиженно сказала я.

Мари как-то странно быстро изменилась в лице, ибо сестра была старше на три года, и уже считала себя взрослой, ибо собиралась скоро отправиться на балы и даже в результате этого выходить замуж.

Она быстро перевела разговор на другое.

– Ты действительно поймала бородатого? Где?

– Я когда-то нарушала свое слово?

– А что делают китайцы в доме? – подозрительно спросила Мари. – И чем вы занимаетесь!

– Считаем убытки от разбитых окон и сами разбитые окна – пожав плечами, сказала я. – Такая неблагодарная и скучная работа, одни убытки, может, ты займешься? – спросила с надеждой я.

– Нет-нет! – быстро сказала Мари. – Я занята! Занимайся всем сама и даже не приставай ко мне!

– Но... – растеряно протянула я, – вдруг что-нибудь встретиться такое, что требует твоего или маминого участия и присутствия? ...

– Что бы ты там не обнаружила, хоть сокровища Алладина, – рявкнула разозленная моими мелочными желаниями нагрузить ее работой Мари, – можешь взять себе, только не трогай меня, маму и папу! Как поступить, что делать, выкинуть или повесить – решай сама! Я ничего больше видеть не хочу и не захочу никогда!!!

Я с удивлением посмотрела на нее. Я смиренно подумала, что действительно, я сказала Мари, а она приказала мне поступать как хочешь, отдав все мне на мое рассмотрение, и скромный приказ я ее всегда могу повторить дословно, если захочет потом что-то возразить... Вообще-то я была довольна – четкий и незамысловатый приказ довольно точно гласил, что я могу делать, что хочу.

Но, вообще-то, она была чем-то расстроена и встревожена. Это я чувствовала. Хотя этот маленький пони с лошадиной мордой явно не стоил тех тревог, которые он вызывал – мало ли мальчишек я била... Обычно следствием этого было, что они приходили еще раз, потом еще, а потом вечно надоедали маме, спрашивая, когда я приеду...

И не было еще мальчишки, который бы не мечтал на мне жениться – что бы это в их понимании не значило. Я уже стала уставать от того, как мужчины смотрят на мои находящиеся в вечном движении тело, ноги и лицо – точно я была удав, завораживающий их.

Потому расстраиваться по поводу мальчишки, который, к тому же, после оказанного приема здесь вряд ли еще когда-либо появится!?

Может, она думала, что я плохо себя веду?

На самом деле не стоит считать, что Мари относится ко мне как к служанке. На самом деле двух таких неразлей-водой и ветер-в-голове сестер и в мире нет. Мари, не задумываясь, отдала бы за меня голову. Мы сражались с детства плечо к плечу, мы прошли такое, что буквально чувствуем друг друга. К тому же мы в детстве вообще не знали, что не родные. И никто никогда бы не смог нас разлучить. Просто уже четыре дня ей восемнадцать лет, значит можно выходить замуж по правилам нашей семьи и многих аристократических семей, и она будет выезжать на балы в Лондоне, а, значит, она считает себя взрослой и обязанной заботиться о младшей сестре. И половина ее заботы, что ее тревожит сейчас, – о мне!

– Ты не волнуйся... – сказала я Мари.

– Я не волнуюсь, не волнуюсь, я не волнуюсь... – ответила сестра.

– Если ты из-за этого мальчишки, то волноваться вообще нечего...

Мари хмыкнула и посмотрела на меня, мол, что ты вообще знаешь.

– Выкинь его из головы... – посоветовала ей я. – К тому же он вообще сюда больше не придет...

– Маловероятно... – тяжело вздохнула сестра. – После того, как ты с ним обошлась, можно ждать чего угодно...

– Да успокойся ты! – не выдержала я. – Он вообще клялся на мне жениться, а со своими ухажерами я разберусь сама...

Лицо у Мари почему-то при этих словах зачем-то медленно побледнело и медленно вытянулось. И она, резко развернувшись, побежала к дому, зовя маму. А она на третьем этаже... С удивлением я глядела вслед Мари, а потом пожала плечами. Странная какая-то – подумала я. Все они сегодня странные.

Думая, что сегодня все сошли с ума, я, тяжело вздохнув, пошла прочь. Здесь стоять было нельзя, хоть мы с китайцами еще не все просканировали и сопоставили. Потому что в окне вместо китайца появилась мама, странно напряженно и мрачно не сводя с меня взгляда, пока Мари ей что-то тараторила, а потом быстро скрылась на поиски отца.

Я вовремя сообразила, что сделала что-то не то, и лучше сделать ноги, пока мне не приделали очередное обвинение. Причем у меня совершенно в голове не было понятия, что же я сегодня сделала такое плохое, что всех поставила на ушки.

А раз не знаешь, за что тебя будут бить – сматывайся. Этот закон за свою детскую жизнь я усвоила твердо.

В общем, как говорится, подождем пока тебя забудут.

Пока же я тщетно вспоминала про обезьянку – где я могла видеть эту малявку с лошадиным лицом? Маленького, некрасивого, похожего на лошадь? Но для агента с таким стажем, как у меня, вспомнила удивительно мало. И я качалась на заборе совершенно механически – туда-сюда, занятая важным делом. А потом плюнула. И опять попала. Данная особь бесстыдно пробиралась под забором совсем голая в направлении нашего замка.

– Эй, бесстыдная скотина, проход закрыт! – яростно выкрикнула я по злобе. – Мне и так за тебя попало, а ты еще и голым передо мной разгуливаешь! – вопила я.

Выражения, которыми она ответила мне, прикрывшись одиноким лопушком, были совсем непередаваемы. Самым ласковым из них было обещание удушить меня железной рукой...

– Послушай, а почему б тебя не сдать приставу в таком голом виде?! – вдруг озарило меня. – Меня он уже знает, кандальников опять гонят, а в голом виде тебя и не узнать, и отец никогда об этом и не прослышит... – я оживилась. – Поплаваешь на галерах... А язык я тебе просто отрежу... Вместе еще с чем-то... – заманчиво пообещала я. – Вместе с тем гнусным, что я не должна видеть. И, поскольку его у тебя не будет, я останусь невинной порядочной леди, ибо его у тебя и не было...

Оживившись, я спрыгнула с забора, с кривым и очень острым японским ножом в руках.

Но человек так громко ругался и кричал, что это привлекло нежелательных свидетелей. И под шумок этот трус, боящийся боли, исчез – ведь я не хотела бы, чтоб меня застали в обществе голого юноши.

– Да, с каждым разом его одежда становится все оригинальнее при визите в наш дом... – констатировала я. – Надеюсь, отца она поразит настолько, что он забудет обо мне...

Надежда умирает последней, но в данном случае это было слишком быстро. Потому что минуту спустя от дома я услышала голоса – меня звали.

– Лу!!!

Я, конечно, могла сделать вид, что я не слышала. Но, этому никто из моих бы не поверил. Поскольку выработанный тренировками и вечной настороженностью мой боевой слух позволял слышать даже мельчайшие разговоры шепотом в ста шагах, а этот рев голоса отца я бы услышала с десяти километров. А так далеко я бы не смогла уехать за короткое время с моего ухода.

Я, конечно, могла бы уйти, но среди других голосов я слышала радостный голос Мари:

– Лу, у меня для тебя хороший сюрприз!!! – заманчиво звала меня она.

И это заставило меня посомневаться. Хорошие сюрпризы – это хорошо. Подарки я люблю, особенно побольше. Хорошие подарки.

Потому, потерев руки, я, колеблясь, отправилась домой, не в силах справиться с любопытством и притяжением сюрприза, как мышь лезет в мышеловку.

Хорошо бы это было вкусное...

На всякий случай я вышла осторожно, готовая каждую минуту смыться, если сюрприз действительно будет для меня сюрпризом, внешне же смущенно потупившись, как робкая девушка моих пятнадцати лет.

Вполне понятное состояние человека, который чувствует за собою крошечную вину. Ну не слишком там, но крошечную с этой обезьяной.

Впрочем, возвращаться было уже поздновато – увидев Мари, я поняла, что сюрприз будет, но вряд ли он мне понравится. У сестры сложновато с юмором. А по их настроению, по тому, как они бросают взгляды на друг друга и меня, было ясно, что они с мамой что-то решили. И уже во всем сговорились, потому что мама напряженно глядела на меня, напряженно ожидая.

– Иди сюда, Лу! – напряженно сказала она. – Я хочу тебя с кое с кем познакомить!

Мне не было видно, с кем она меня хотела познакомить, но она волновалась. Похоже, меня ждал приятный сюрприз в виде очередного из родственников.

Но его не было видно отсюда – он явно был в боковом углублении коридора под прямым углом ко мне, и не видел меня.

– Я хочу представить тебя принцу... – напряженно глядя на меня, сказала мама.

Все радужные мечты мгновенно ожили.

– Он здесь? – ахнула я, и даже выругала себя, что я не заметила, как он приехал.

Я даже засуетилась.

– Платье... Мое платье... – лихорадочно оправляя платье и прическу, выдавила я. Руки у меня дрожали. – Мне минуту, и я сейчас вылечу в новом... – бормотала я.

Китаец, который все и всегда мог, и часто все предвидел наперед, протянул мне из окна платье, когда я проходила мимо стены по направлению к маме, и я на мгновение исчезла в кустах. А, когда вышла буквально через несколько секунд, словно и не прекращала движение, то была уже в другом платье – я б не выжила, если б не умела почти мгновенно и четко переодеваться, будто перезаряжала оружие. Часто от этой мгновенности зависело спасение моей жизни, когда из преследователей просто никто физически вообразить не мог, что я это я. Переодевание тоже можно отработать до мгновенности и слепой автоматичности. Особенно с моей реакцией...

Оправив платье, я тщательно отругала себя внутри – ну как я могла проворонить принца, разведчица хренова!?

Я на ходу заправляла новую прическу. Мари только фыркнула – она до сих пор не могла привыкнуть к моим фокусам, а слуги и подавно.

Мама, невидяще, но с одобрением оглядев мою прическу, взяла меня за руку и начала оборачивать в совершенно другую сторону, в которой совершенно никого не было из принцев:

– Кажется, Вы не встретились уже случайно с моей младшей дочерью Лу, Джекки? – ласково сказала она кому-то сзади. – Так позвольте официально представить вашей светлости мою дочь и воспитанницу Луну, принц!

Я обернулась – в угол забилась маленькая обезьянка, затравлено глядевшая на меня злобным взглядом под моим ясным и чистым взором...

Минуту где-то длилось молчание. Я тщетно искала принца – красавца, громадного, сильного, прекрасного...

Но потом мне пришлось убедиться, что кроме знакомого и выдрессированного никого нет.

А потом я внимательно посмотрела на маму и папу, выглядевших слишком напряженно, и всё поняла:

– Если вы думаете, что из-за этого его дурацкого обещания, и того, что он был со мной наедине голым... – сквозь зубы презрительно и яростно, жестоко сказала я звонким от напряжения и злости голосом, не замечая, как побледнело лицо отца, – я на ней (я имела в виду обезьянке) женюсь, то вы жестоко ошибаетесь!!!

Я замерла, тяжело дыша и собираясь с силами от такого коварного удара родителей. Даже слезы выступили от такого хука.

– Он «хи», а не «ши»! – строго сказал мне отец.

– Да хоть «ху ши», он дерьмо в любом случае! – огрызнулась я.

Принц обратился к отцу, начисто игнорируя меня.

– Как человек чести я готов исправить положение к обоюдной выгоде! – нахально имел наглость сказать он.

– А сколько вам лет, мальчик? – вдруг подобрела я. – Вы, конечно уже взрослый, ведь вам уже скоро будет десять... – я была сама любезность в свои взрослые пятнадцать лет и полностью вежлива. – А то, что бороды нет, так всего через каких-то лет двадцать будут и усы, да?

– Мне пятнадцать! – выкрикнул он.

Я гнусно хихикнула. Он попался в элементарную ловушку.

– Ой, так вам всего пять лет ждать, пока можно будет жениться по правилам вашей семьи, да? Я так ошиблась на вас, так ошиблась... – искренне тревожилась и причитала я.

Тот скрипел зубами.

– Дайте ему денег, и пусть заткнется... – сказала я отцу. – Никто и не будет знать, что его скомпрометировали...

Тот кинулся на меня с кулаками. Очевидно, поняв, что если ему заплатят деньги, то люди будут думать вовсе не о том, что он кого-то скомпрометировал... А зададутся вопросом, что же это с мальчиком делали, что ему заплатили такие деньги за молчание об инциденте... Он, похоже, сам влип в свою же ловушку...

– Это же просто мальчишка, что вы себе напридумывали, кто на это обратит внимание и что может быть дурного в играх ребенка! – накинулась я на родителей, лишь слегка толкнув «джентльмена» обратно. – Вы бы еще соседских детей обвинили в том, что они меня компрометировали, когда я их выпорола!!!

Когда надо, я была настолько взрослой, что старики ежились, а командиры отрядов подчинялись беспрекословно. А ведь часто они состояли из одних бандитов-оторвиголов...

Одного толчка принцу хватило, чтоб он больше попыток пока не повторял, а стоял в углу. Глаза его испугано вытаращились вдруг на такую добрую и хорошую девочку, как я.

– Я слышал, что у вас есть вторая дочь-воспитанница... – выдавил он. – Бастард... – сказал он злорадно, надменно рассматривая меня. – Какой у нее титул?

Он явно искал хоть какое-то преимущество, чтоб ущемить и задеть меня.

– Это она?

– Я думаю, что вы подружитесь с принцессой... – облегченно вздохнула, наоборот, обрадовавшись, мама. – Заметили ли вы ее телохранителей, принц? – мама широко улыбнулась. Заметив, как лицо принца вытянулось. – Дело в том, что в три года китайский император вместе с моим мужем фактически поженили детей, даже не спросив меня, – она виновато смутилась, – вроде бы обручив Лу с четырехлетним принцем По. Хотя, конечно, настоящий брак должен был состояться после взросления... Я плохо разбираюсь в этих китайских церемониях и документах, но Лу вроде удочерили, и они и император сделал своей волей ее членом своей семьи и принцессой... – мама снова виновато улыбнулась.

Принц бормотал что-то, а мама снова обняла меня.

– Она у меня принцесса, в отличие от Мари... – ласково сказала мама, целуя меня. – Это раннее обручение в детстве с иностранным принцем привело к тому, что ее с детства учили управлять государством...

– Наверно потому Мари опять насыпала мне в постель горошин... – наябедничала, хихикнув, я.

Лицо у принца побледнело.

– Видишь, принц, я чужая «жена»... – хихикнула я. – Так что твои инсинуации насчет чести...

– По погиб! – оборвал меня отец. – И если его дядя, ставший императором, и пишет, что посылает соболезнования своей невестке, то ты прекрасно знаешь, что ничего кроме обручения у вас с По не было... И решать твою судьбу и выдавать тебя за какого-то китайского чиновника, как он хочет, ему я не позволю...

– Значит я в трауре!

– Ты сама знаешь, что он погиб почти десять лет назад... – оборвал меня отец. А потом обратился к принцу:

– Лу воспитывали как будущую королеву, вы простите ее... Сейчас положение ее действительно двойственно – вроде она осталась без жениха... Но дядя жениха – теперешний император – до сих пор шлет ей собственноручные письма, я могу показать... – сказал отец. – Юридически судить законы разных стран сложно, но титул принцессы действительно остался за ней...

Принц фыркнул.

– Это в Китае, а в Англии она подкидыш...

Отец тяжело вздохнул, будто тот был идиотом...

– Мы никому не говорили это, принц, но вам скажем – мой отец завещал мой титул и майорат не мне, а Лу, и, поскольку мы с ней не судились, то до сих пор есть эти бумаги – отец воспользовался данной когда-то нашей семье привилегией передавать титул наследнику любого пола... И у нее официально есть наши вторичные титулы (и даже документы на основной титул, да!). Да, бастардам в Англии никогда не передают титул. Но отец официально признал ее дочерью... То, что я сейчас граф – это результат полюбовного соглашения с адвокатами и ею самой, ибо я стал для Лу отцом...

– А то, что у Лу нет документов рождения официальной матери... – вмешалась мама, – так вы должны вспомнить принц, что ее отец был шпионом и дипломатом... Он мог жениться в другой стране, по другому обряду, под другим именем (а во многих странах такая женитьба у священника и нотариуса все равно считается действительной, как бы муж не назвался, но мужем будет именно он), наконец, брак мог быть тайным, и жена не могла без угрозы жизни признать, что она в родстве с английским шпионом... Наконец, документы могли просто погибнуть в бесчисленных боях, нападениях, арестах, побегах...

– У меня самого, кстати, остались только копии своих документов и то лишь некоторых пергаментов... – буркнул отец. – Остальные были уничтожены моими врагами, хотя я сделал минимум двадцать копий... Я тоже дипломат... Вы не понимаете, что это такое...

– Конечно, понимаю... – буркнул принц. – Это значит, что меня оплевали, обругали, измазали, накормили, избили, топили, обозвали мальчиком, а в результате я вижу, что именно я тщетно упрашиваю выйти за меня замуж вашу приемную безродную дочь, что яростно отказывается...

Я захихикала.

– Молоток! – похлопала я по его плечу. – Только ты мне сто лет нужен, малявка!

– Лу! – крикнул яростно отец.

А потом строго и безжалостно обернулся к принцу:

– А вас, принц, я бы просил больше никогда не приходить в наш дом и никогда больше не приближаться к нашим поместьям и нашим дочерям... Настоящие джентльмены, прежде всего, спрашивают у родителей, можно ли им ухаживать за девушкой, а вы не только обещали ей взять ее в жены, но и показались перед ней в голом виде, воспользовавшись тем, что она бесприданница и подкидыш, что вообще недостойно джентльмена... Чем бы это мне не грозило, я не желаю вас видеть никогда!!! – безжалостно сказал отец, отчего-то разъяренный таким нашим поведением, выслушав параллельный тихий отчет китайца, который хладнокровно наябедничал ему про то, что принц был голый, ибо не выпускал меня из поля зрения.

Отец явно взбесился.

– Дядя Леон!!! – вскричал почему-то принц. – Я все исправлю! Я не знаю, как так получилось, и понимаю, что заявления о том, что меня, тренированного специально с детства воина, избила какая-то девчонка, выглядят глупо и подозрительно, и я сейчас же поскачу за разрешением на брак, и буду просить мою матерь согласиться... – буквально взмолился он. Я почуяла, что он за что-то уважает моего отца и сильно о нем наслышан.

Принц быстро, захлебываясь, стал пересказывать ему случившееся с ним, будто отцу... Я отвернулась, чтоб не слышать этой гнусной клеветы. Отец мрачнел.

– Единственное, в чем я виноват, что я не поклонился и, как честный человек, не замечал ее, хотя, клянусь, мне было это очень нелегко делать!

– Успокойтесь, принц, я сам услал ее в другой угол дома и приказал играть горничную, когда начался прием, чтоб услать подальше от аристократов и знати... – сказал, вздохнув, отец. – Я как раз и боялся подобных ситуаций: она, расцветая и взрослея, стала привлекать внимание... Кто ж знал, что она примет вас за мальчишку...

– Я понимаю, что моя история внушает вам недоверие... – выдавил убитый этим принц. – Кто же поверит, что девчонка лениво и презрительно скрутила и избила взбешенного боксера, издевалась над ним, плевала на него!

– Успокойтесь, принц, насчет этого нет никаких сомнений в вашей честности, – сжав губы, сказал отец, мрачно смотря на меня, – у вас не было даже ничтожных шансов...

Отец наклонился к уху принца, так чтоб никто не слышал.

– В виду чрезвычайных обстоятельств и грозящего скандала с вами, я скажу вам то, что вы просили, и познакомлю с тем страшным человеком, которого считают оборотнем и сеющим ужас Берсерком, тем безжалостным умом, в одиночку управляющим нашей финансовой империей... Надеюсь, вы понимаете, что разглашение этой тайны, на которую даже Рихтер отказался Вам намекнуть, разглашение даже случайно приведет к чудовищным последствиям, и вы уже достаточно взрослый для этого... Я просто не вижу иного способа замять это дело, как лично познакомить вас с легендарным шпионом и убийцей...

Отец, вздохнул, наконец выпрямился, и уже громко продолжил суровым, надменным и безжалостным тоном:

– А теперь, ваша светлость позвольте мне официально представить вам... – отец холодно выпрямился, оборачиваясь ко мне, – мою дочь и воспитанницу, принцессу Лу!

Он строго взглянул на меня, пытаясь призвать меня к порядку, ибо я хладнокровно стояла и нагло разглядывала принца в упор, перекидывая травинку в зубах из стороны в сторону кончиков губ.

И лишь повинуясь взгляду отца, сделала робкий книксен, смущенно потупив голову и став совсем робкой и маленькой девочкой, подрывая веру в жестокие слова отца, ведь еще Мари говорила, что моя игра настолько гипнотизирует, что люди верят последнему впечатлению.

– Успокойтесь, ваша светлость, мы вам абсолютно верим... – очень ласково сказала мама, успокаивая принца. И очень тихо добавила:

– Потому что если бы вы что-нибудь попытались сделать с ней плохое, то вы были бы уже абсолютно, безнадежно мертвы...

Глава 14 Я - послушная девочка, только никто об этом не знает

Человек, которого папа ошибочно назвал принцем, очень долго молчал. То ли ему понравилось, то ли говорить не научили. Но мои мысли были заняты совершенно другим – услышав рассказ принца, отец странно меня разглядывал. Он поверил не дочери, а гнусной клевете! Мол, я эту обезьяну еще и била! И теперь я явно продумывала способ смыться отсюда, ибо мне не нравился сердитый и разъяренный отцовский взгляд.

Он явно не ожидал от меня такого! А чего ты ожидал, назначая меня служанкой?!

– Успокойся, папá... – успокоила я его. – Ты сам приказал мне вести себя как служанка! А именно так себя они и ведут! И еще даже гнуснее!

Отец заскрипел зубами.

– Я тебе сказал побыть служанкой, а не вести себя как она! Убирать как служанка, вести себя с мужчинами как леди! – тихо внутри взбесился он. Он явно был загнан. Перенести, чтоб вдруг повзрослевшая дочь вела себя как служанка, вызывало у него ярость. А он хорошо понял, что его выдумка проваливается, ибо у служанок довольно вольный кодекс поведения. – Теперь ты будешь с мамой и только с мамой! Ты леди, была, есть и будешь!

Похоже, папá спохватился, что служанки и крестьянки не только моют полы, – догадалась я.

Хотя в моих поместьях благодаря мне и моей жесткой восточной строгости в вопросах чести и брака распущенности и легкомыслия не было – люди подражали своим Властителям. А и я, и Мари, а главное мама – подавали всем хороший пример чистоты и чести, а мама еще и верности отцу, которую от слуг не скроешь. Развратных и бесчестных я не переносила – они обычно бесчестны и в делах, и в жизни.

Ибо честность родится из чести. Я слишком много видела, как обманывали и в делах те, кто не имеют чести в своей личной жизни. Смешно ждать чести от человека, который ее не имеет – они внутренне смеются над верностью слову и всегда готовы воровать тайно от тебя. Еще и гордиться будут, как обманули. Или же просто не выдержат соблазна, когда все окружающие будут воровать.

Я всегда сразу инициирую проверку чиновника, у которого есть любовница – почти всегда выявлялось и другое.

Люди часто удивляются вдруг чудовищной вспышке воровства, продажности, беспринципности и убийств, когда к власти приходят аморальные люди, но чего они ждали от людей, убеждающих всех в том, что мораль чепуха и ее не существует, а слово честь – в чем-то ложь и в чем-то лесть?

Знание жизни научило меня, что зло, криминал, преступления, обман в большинстве случаев рождаются или имеют начало из моральной нечистоплотности в личной жизни. Я слишком часто видела, как, казалось бы «безобидное» развратное и слишком вольное поведение приводит к настоящему злу в обществе, чтобы считать это совпадением.

И долго жила на мусульманском востоке, с их десятками жен и наложниц, чтобы не заметить, что культуры, где нет Чести в личных отношениях и святости отношения Начал, Любви, Семьи и Брака, отличаются, как мусульманские страны, удивительным коварством, отсутствием верности слову, обманом, убийством и жестокостью...

В этих халифатах дичайшая лесть, чудовищное низкопоклонство, коварство, измена, предательские и изысканные убийства конкурентов и противников являются повседневной жизнью, а полное отсутствие людского достоинства – скорее правилом. То же и в криминальном мире... И в бандитских трущобах – везде разврат был основой... Во всяком случае, изъятие разврата подрывало преступность... Можно жить бедно, но счастливо, с честью, в чистоте, любви и счастье, нисколько не печалясь отсутствию богатства...

Ужасной нищету делает именно разврат – собственно именно он превращает жизнь бедных классов в нечто демоническое и ужасное, именно в нищету, адскую жизнь повальной проституции, полного игнорирования личности, царства эгоизма, гнусных страстей, грубой силы и низких желаний, поругания человеческой личности и унижения человеческого достоинства, опускания людей до скотства...

А сколько раз я видела людей Чести, которые были гораздо беднее нищих, а их чистая и небогатая, но богатая изнутри силой духа, любовью, чистотой жизнь была даже Красива, а не просто счастлива!

Честь, честность и мужество не только были стержнем моей души, не давшем мне сломаться в той грязи, которую я видела в мире, но и тем монолитным стержнем духа, который давал мне силу преображать этот мир. Они были не только убеждением, но и состоянием моего духа. Без духовного роста невозможно удержать свою мораль в грязном мире, где уже даже не соблазн, а именно способ жить – грязь. Растущий дух не столько убежден в необходимости чести, сколько непоколебимая честь является его отдельным внутренним духовным состоянием, рождающимся просветлением.

Как бы там ни было, я как воин и властитель слишком жестко знаю, что невозможно настоящее чувство собственного достоинства, которое дает власть, без Чести. Они просто не выдерживают твой взгляд. Я бы не смогла командовать и противостоять мерзавцам, не имея Чести. Обычно люди без чести, с их гнусной уверенностью, что все такие меленькие, грязненькие и подленькие, не выдерживают твоего взгляда, и лишь так можно их побеждать... Иначе они давно сломали бы простую девчонку.

Никакая власть не дает внутреннего достоинства, оно рождается из накоплений и высоты духа, реального духовного роста.

Механизмы духовной мощи и власти остаются за семью печатями для людей; а половина вообще не подозревает, какое страшное ощущение непобедимого достоинства и право повелевать дает пробужденный дух, реальное ощущение духа в своей душе, где можно переждать бури страсти, голод, победить все на свете, как рычагом.

Если сказать, что я побеждаю препятствия, страсти, смятения, голод и боль, усталость тренировок и нежелание учиться не отвлеченной волей, а своим собственным духом, то многие даже не поймут, о чем речь...

– Отныне ты будешь все время с мамой и Мари! – жестко сказал отец. – Хватит этой глупости, ты моя дочь, я сделал ошибку! Никаких служанок, и Мари должна присматривать за тобой! И привить тебе, наконец, правила поведения...

Я нахально зевнула.

Взгляд отца снова упал на принца, и его мысли от меня перекинулись на него, и я почувствовала, как он опять стал очень мрачным.

И от наказания меня спасало только присутствие этого самого юного принца. Ибо отец вспомнил, что я с принцем делала, и мои юные хулиганские выходки не должны были остаться без вознаграждения.

И хоть отец был безумно рад, что хулиганством все и ограничилось, но оставлять это так не был намерен.

Я очень посочувствовала папе. Я даже сострадала! Трудно быть человеком, чья дочь выросла невоспитанной хулиганкой. Набила морду вашей светлости, накормила жуками, совала его мордой в грязь и дважды плюнула сверху на лысину. Я про себя молилась, чтобы мне не попалось такое ужасное чудовище. Если будет дочка.

Отец был разъярен и его взгляд ничего хорошего мне не обещал.

– Может, ты покажешь наш дом принцу, Лу? – спросил папá дрожащим от ярости голосом, и я поняла по голосу, что мне еще покажут! Где раки зимуют, почем чичивашки и где Москва. Отцовский гнев был благороден, но мне совсем не желалось расширять свое образование в этой области. Мама тоже злилась.

– Я тебе еще всыплю! – проинформировал папá меня очень тихо и одними губами, так чтоб принц не видел. И громко сказал. – Покажи ему, как ты перестроила дом, достопримечательности этого дома... В отместку за свое поведение, ты должна его поразить!

– Конечно, конечно... – засуетилась я. Мы пошли по дому. – Хотите, принц, я вам покажу папину коллекцию картин? – заискивающе спросила я, ведя принца по дому.

Отец был слишком занят своими черными мыслями в отношении меня, чтобы услышать эту наглую ложь. Но, по счастью, он не заметил того, что я сказала.

Я была сама вежливость, любезность и заискивание, аж мама удивилась. Я так хотела услужить!

– Я вам папину коллекцию, папину, вы увидите, какой он хороший человек, какие картины собирает, какое высокое искусство любит... – отчаянно льстила я, став вообще самой мягкостью, послушностью и любовью, отчаянно дрожа и молясь внутри при этом, чтоб не сорвалось. О, дух юмора, помоги, чтоб он ничего не понял, пока мы не войдем в эту комнату, – повторяла внутри я, вся изнывая, чтоб никакая случайность не помешала и отец не очнулся.

– Я так рада, что именно отец попросил меня провести вас по его сокровищам... – быстро-быстро тараторила я принцу, забалтывая им всем мозги... – И показать его сокровища, которые он выискивает во всем мире, чтобы оценить его великую честь, чистоту, безумный вкус...

Родители шли за мной, с удивлением прислушиваясь к этой бесстыдной лести и удивляясь (мама) что на меня нашло.

– И вы идите с нами... – сказала я родителям и Мари, ласково улыбаясь изо всех сил и будучи самой патокой. – Расскажите принцу о своих самых любимых картинах, как вся семья, кроме меня, их собирает... Покажите ему самые ваши любимые, пусть Мари покажет вам свою любимую, с солдатиками... – произнесла я, отчаянно молясь, чтоб та гнусная похабень никуда не исчезла до того, как я туда дойду...

Я заливалась соловьем, вся дрожа внутри, чтоб такое дело не дай Бог не сорвалось... Я рассказывала, о том, какие они хорошие, как они учат меня понимать живопись и искусства, а я такая плохая, не могу понять и даже отрицаю, пуританка такая, как терпеливо разъясняет мне картинки и учит себя хорошо вести...

Как вся семья любит живопись, искусство, как папá сидит часами, закрывшись, в нашей галерее, как они с мамой часами вдохновляются там вместе, закрывшись, чтоб никто не мешал вдохновению и медитации, и молитве, как отец дрожит над искусством, и как он мечтал показать свою коллекцию принцу и королю – мол, они оценят, в отличие от меня, Высокое Искусство...

Я так безбожно льстила, такие закатывала гиперболы их интеллигентности, образованности, тонкому вкусу, по ходу показывая созданные мной комнаты, что мама, кажется, что-то заподозрила...

– Какие картины? – подозрительно спросила она. – Ты хотела сказать мечи? Ты хочешь показать отцовскую коллекцию мечей?

– «Женщина – меч, разрубающий сердце воина»... – невпопад и невсклад уклонилась от разговора я, изысканно процитировав явно не к месту восточную пословицу.

И продолжила горы лести, все время нажимая на красоту папиной, папиной коллекции, как они с мамой делают из меня леди, как воспитывает меня Мари, уча жизни по искусству. Я возносила их, заискивала и одновременно самоунижалась, ибо я человек скромный, все время повторяя, что в этом английском барском искусстве ничего не понимаю, девки там голые...

Мари заволновалась... Она что-то почуяла... Но, лихорадочно оглядываясь, никак не могла выявить, где пакость, ибо я вела их через обычные действительно красивые комнаты, сделанные мной в легком стиле старины и той светлой легкости Вермеера...

Так шаг за шагом я привела к тайной двери в кабинете.

Здесь лесть моя достигла невиданного крещендо... Я чуть не кланялась до земли, готова была им вытирать ноги от восторга, и вообще так восхищалась ими и самоунижалась с восторгом перед коллекцией, что даже мама ничего не заподозрила...

– Проходите, проходите в следующую комнату... Вы первый принц... – я успела тайно открыть тайную дверь, так что они даже не поняли, что это тайный ход в камине... – И ты мама, и ты Мари, и ты папá, прошу, прошу вперед...

Я пропустила их в открытую мною с китайцами галерею, и лишь тогда отдернула шторы на окнах, чтобы впечатление было полным и сильным...

Лучики солнышка заиграли на голых фигурках очаровательных красоток, прикрытых и нет.

Я увидела, как лица у них вытягиваются у всех.

Наверно минут пять длилось полное шокированное молчание.

– Полюбуйтесь любимой коллекцией отца, принц! – жизнерадостно льстиво сказала я. – Спрашивайте маму, она вам расскажет про картинки, ведь я еще не все выучила про них... Папа так любит живопись, так любит...

Признаюсь, эстетическое удовлетворение я долго получала не от картин, но от лиц своих папы, мамы и Мари.

Родители еще долго тяжело дышали. Папа постепенно бурел, мама затравленно оглядывалась, Мари широко раскрыла глаза.

– Вам понравилось, принц? – удивительно ласково сказала я, видя странное лицо удивительного цвета. Странно, но мне казалось, что у него оно другое, а не такие большие глаза и не такая окраска индейца.

– Ч-ч-что это!?! – выдавил, наконец, отец.

– То, что поразило принца! – отрапортовала я. – Ваше приказание выполнено, я послушная девочка!

Приказание поразить принца и заставить его забыть обо всем, было выполнено мной с честью, и я могла гордиться. И я гордилась собой. Я всегда выполняю волю предков.

Воля предков читалась в ставших черными и ужасными глазах папы.

– Папа просто мечтал подарить вам эту картинку с тетеньками, он хотел, чтоб вы все забыли... – озвучила я волю папы, прочитанную в глазах, принцу, ткнув наугад самую гнусную и самую дешевую порнографию, от которой принц стал просто розовым.

Папа глотал воздух.

Глаза его метали молнии.

– Папе тут так нра-авится! – бойко заверещала я.

Красный отзвук родительских щек стал сменяться черным. Но они еще были слишком парализованными и убитыми, чтобы говорить, а не то что двигаться. Я знала, как нападает такой шок. И рукой пошевелить не можешь. И даже не веришь, что попал в такой кошмар. Что именно с тобой это случилось – руки отнимаются и не подымаются. Случившийся кошмар кажется дурным сном, и ты не веришь, что это все-таки произошло с тобой...

– Ах, вы знаете, принц, старшая сестра меня воспитывает! – захлебываясь от восторга, верещала я. – Но знаете, как ей трудно сделать из меня человека аристократичного, эстетичного, утонченного... Ну не понимаю я, почему Мари может целые дни глядеть на картины... И что в них такого ценного... – жалобно сказала я. – Служанкой я была, служанкой и осталась... – я пустила слезы, всхлипывая от жалости и своей необразованности. – А мне всегда эту тетеньку жалко...

Я ткнула первую попавшуюся картину.

– Обобрали бедняжечку, по миру пустили... – продолжала плакать я. – Голенькая осталась на лужайке...

Я всхлипывала от горя и сострадания.

– А можно мне вот эту... – принц указал на Боттичелли. – Или эту... – на этот раз его палец попал в Леонардо.

– Совсем охамел! – мгновенно пришла в себя я, забыв, что я не разбираюсь. – Это же Боттичелли... А это копия считавшейся утерянной картины Леонардо, сделанная, если я не ошибаюсь, как это не невероятно, самим Рафаэлем... Или кем-то из его мастерской, сказать трудно, ибо часто он дописывал картины учеников или они дописывали его наброски...

– Что вы в этом понимаете! – презрительно сказал принц. – Это Леонардо, и я хочу его...

– Это копия ученика Рафаэля, – оскорблено и презрительно сказала я, уязвленная, что в моих способностях сомневаются, – я узнаю этот состав красок, он совершенно другой, чем у Леонардо, но абсолютно тот же, как у Рафаэля, и узнаю некоторые особенности письма и прикосновения кисти, которые видела на некоторых подлинниках Рафаэля... Я не была бы шпионом, если б не могла отличить эти тысячи особенностей. Тут около полтысячи деталей, которые я бы могла назвать со ссылками на оригиналы, которые я видела в коллекциях, которые указывают, что картина вышла из мастерской Рафаэля... Не говоря уже о холсте, в котором профессионал исследователь по тысяче невидных нюансов и особенностей ткани мгновенно узнает ту мастерскую, которой пользовался Рафаэль... – я глумливо повернула к нему холст, показывая отличия, так ясно видные мной.

Он так странно пристально посмотрел на меня, что я поняла, что где-то допустила, возмутившись сомнением в некомпетентности, выпадение из образа.

– Если Лу говорит, что это так, значит, так оно и есть... – вдруг подала холодный голос Мари. – Она профессионал антиквар такого класса, который в Англии даже не снился... Ее с детства тренировали в наблюдательности, и она с одного взгляда ухватывает иногда несколько тысяч особенностей, причем ее особенность в том, что она никогда ничего не забывает... Более того, это редкая способность, но она словно видит все, что когда-либо видела, одновременно, в одно мгновение, словно волны безбрежного моря, которые она охватывает сверху взглядом... Даже я, которую тоже тренировали с детства, не могу себе представить, сколько и что она видит, и как делает выводы. Ибо то, на что у нее уходит несколько мгновений, требует просто на описание ее выводов и аналогий несколько месяцев... Лу занимается еще и торговлей предметами искусства, и нашла не одну тысячу оригиналов в самых неожиданных местах... Вечно она лазит где не нужно. Видели бы вы ее личную коллекцию – она не меньше, чем в Эрмитаже, но только лучше подобрана и не стоила ей так дорого... Она собирает лишь жемчужины и подбирает их так, что у людей захватывает дух... Лу, ты уверена, что это не оригинал Винчи?

– Его не могли записать, поскольку копия слишком близка по времени, если ты это имеешь в виду... – я пожала плечами. – Вероятность того, что картина могла быть тогда повреждена, и ее реставрировал современник еще и из мастерской Рафаэля? Я не смотрела, что там под слоями, потому что лишь сегодня китайцы ее обнаружили, потому точно сказать не могу... Может, владельца так и обманули, что Рафаэль убирал повреждения после пожара или чего-нибудь...

– Я беру ее и Боттичелли... И еще Джорджоне... – выкрикнул принц. Он быстро оглядывался по сторонам. – И это, и это, и это... Тициана, Рембрандта с девкой на коленях и Караваджо... Вообще я беру всю коллекцию! – выкрикивал он. – Мне нравится, вы хотели ее подарить, я благодарю за подарок...

Он не договорил. Отец, наконец, пришел в себя. И огляделся, и вздрогнул от картинок... И побурел...

И просто выставил принца из комнаты, спустив с лестницы на одном месте... А потом съехали по ступенькам на мягком месте мы с Мари тут же вслед, буквально выкинутые из комнаты, чтоб мы этого «смрада» не видели...

Отец наверху бушевал, пылал и плевался пламенем, выл, голосил, ревел, причитал, что-то там падало и звенело, горланил, горлопанил, надрывался, надсаживался и хрипел, орал как резанный и топал ногами, и что-то топтал, исходил криком, что он не позволит держать такую мерзость в поместье, и он непременно дознается, кто в этом виноват и отрежет похабнику голову собственноручно, а потом сверху съехала по ступеням на том же месте, подпрыгивая, мама...

Я спряталась в углу и закрыла уши руками, ибо никогда не представляла такого гнева и ярости – это было словно ураган. Мари сжалась в комочек рядом, принц дрожал и не высовывался...

– Да... попал-ло... – дрожащим голосом констатировала я. – Но кто же мог знать, что он так среагирует на невинные картинки... Я надеюсь, что он бьет не дорогие оригиналы итальянцев, а копии?

Мама, забившаяся в угол рядом, пришла постепенно в себя, и начала оправлять одежду, мрачно нависнув над нами.

– А ну признавайтесь, кто это устроил из вас? – угрожающим тоном тихо проговорила она как раз так, когда кого-то казнила.

Я ошарашено посмотрела на нее. Я была растеряно и шокирована – глаза широко раскрыты, удивление, глупое непонимание невинного ребенка, шок.

– Но, мама... Ты же сама две недели назад вешала очередную картинку... – я никак не могла сообразить, что к чему, и принц это отчетливо читал у меня на лице. Я даже повернулась, чтоб ему было виднее. – Ведь целые месяцы вы сидели здесь, охраняя любимую коллекцию... Как же... – я запнулась, а потом догадалась. – А, папа злится, что что-то пропало? – воскликнула в озарении я. – И из-за того, что я перевесила картинки, когда вытирала от пыли, повесив не так, как вы с папой тут развешивали в порядке поступления!?

Мама побелела.

– Аааа! – радостно догадалась я. – Я поняла, чего отец так злится! Исчезла его самая любимая картина-панорама на всю стену с тысячами голеньких дяденек и тетенек, которые целуются лежа и им так неудобно! – вскричала я, увидев появившееся лицо отца, больше напоминающее тигра. – Ну, так китаец сказал, что она в другом зале там наверху, на всю стену, я еще ее даже не видела, он не захотел меня пускать!!!

Лицо мамы стало теперь как у пантеры перед атакой.

– Ну так это ничего, принц, я сейчас вам ее покажу, покажу, – верещала я, – покажу жемчужину коллекции, и папá не будет на меня гневаться, что вы ее не увидели. Идемте же быстрей, и он сразу успокоится... – я потянула его за руку от отца. – Это рядом! Я совсем забыла! – верещала самозабвенно и захвачено я. – Меня туда не пустили телохранители, но вы-то посмотрите, и отец тут же успокоится!!! Быстрей, быстрей, он не успеет добежать, а вы уже посмотрите, и он успокоится тут же, на месте!!!

Отец разъяренно медленно спускался, не сводя с меня глаз, больше похожий на людоеда-тигра.

– О, я вспомнила!!! – под его взором закричала я. – Там же есть третий зал, куда меня даже близко телохранители и к двери не подпустили, вышибив и ругаясь! Я, наверное, должна была показать его вам, а я такая глупая, полезла сюда!

Отец почернел. Лихорадочно ища оружие. Но мне повезло, что в комнату он вошел невооруженный – я, перед тем, как впустить его в комнату, украла его оружие для того, чтоб человек не стал делать глупости и стрелять в родную дочь...

– Вы, конечно, понимаете, принц, что мы и понятия не имели, что тут находится... – быстро говорила, пытаясь достучаться до принца, мама. – Я и понятия не имела, что за «картинки» хотела показать вам дочь...

Я растеряно и жалко поглядела на нее. А потом закрыла глаза. Я поняла, что сделала что-то не то, что мама и папа не хотели бы показывать эту свою коллекцию принцу, и мой глупый энтузиазм попал не по назначению, и эта растерянность была видна на моем лице, как я не хотела бы это скрыть. Да, я хотела скрыть от принца, что я не поняла, что мама и папа хотели бы скрыть коллекцию и самим любоваться ею, а я их так подвела. Но я честно и самоотверженно решила исправить положение, и, чтоб ну никак, аж никак он не заподозрил, что это папина коллекция, взять всю вину на себя. Я такая самоотверженная, спасаю родителей, раз привела туда, что отец хотел бы скрыть.

– Нет-нет, я сама собирала листочки, – взвыла я, ощутив приступ благородства, – вы не думайте плохо о родителях, принц, я люблю, чтобы тетеньки голенькие были! – поспешно взяла на себя вину я, стараясь говорить со всей искренностью.

Отец был бледнолицым, вышедшим на тропу войны. И медленно приближался к нам.

– А что до других залов, что в конце этого коридора и на другом конце здания, в углу в камине на третьем этаже под четвертым поворотом с тремя окнами, и дверца железная, так их не было и нет, я пошутила, и папа никогда не приказывал мне туда не ходить! – честно глядя в глаза принцу, поспешно заявила я.

Отец погнался за мной.

– Ой, папа, я же сказала, что все неправда... Я сама их нарисовала!!!! – завопила отчаянно я, уворачиваясь от Мари и отца и мамы, атаковавших меня. – Я клянусь, что никогда не слышала, как индеец вылетел из той комнаты бурый и ругаясь про какие-то фигурки, это только слухи и клевета, моя собственная гнусная выдумка, я плохая и никогда не слышала, как он плевался в китайца, говоря, что там не только фигурки, но и статуэтки!!!

Мари очень гибкая и умеет драться. Тем более, что знает – сестра ее убивать не будет.

– Мама, атакуй ее сбоку, я ее захвачу! – кричала она. Легкие, стремительные, мгновенные удары ногами были очень красивы. Если б я не видела, что ее можно было убить за это время сто десять раз. И не блокировала их так легко, что она хваталась за руки. Мне было очень трудно уворачиваться! Потому что мне надо было не причинить сестре даже малейшего вреда, что, несомненно бы произошло, если б я поступила так, как меня учили.

Мало кто знает, что первоначальный вариант джиу-джитсу был отвергнут императором оттого, что те пять тысяч приемов, показанные основателем, были чудовищно жестоки и оканчивались смертью. Лишь позже были выбраны триста самых безопасных.

Но меня-то им не учили! Конечно, я многого нахваталась то тут, то там, и многому еще научилась за пятнадцать лет. Но в основе-то моего боя, поставленного с самого младенчества японцем, лежали, с одной стороны – сочетание чудовищной убойной ударной техники наемного убийцы, доведенной до безумной чудовищности и нечеловеческой скорости и мощи, ломающей камни. А с другой стороны – безжалостная техника приемов, доведенная до бессознательного применения в любой обстановке, в том числе и в бою с полуотключенным ударами и ранами сознанием.

Я видела – я убивала – мне не нужно было думать. Это вспыхивало само собой, достаточно было нападающему попасть в мое поле зрения, и он уже ложился на прием. Точно так же, как мы не думаем, когда говорим, и не выбираем слова. Потому мне приходилось скорей сдерживать глупые инстинкты, которые так и рвались в бой, а не наоборот.

Мама тоже атаковала вдруг – она много набралась от своих дочерей.

Я мягко отстранила ее.

– Ну, хоть бы поддаться не могла! – обижено сказала она.

Я не выдержала и захохотала, и мы с сестрой хохоча покатились по полу.

– А теперь отвечай честно – где ты взяла эту дрянь? – мрачно сказала мама из дальнего угла, чтоб дочери не сломали ей ноги.

– Ой, мама... – удивленно обиделась я. – Ты что, забыла, что ты сама делаешь из меня вместе с Мари леди?

Тут, на несчастье, вошли мои телохранители, и, увидев графа характерного цвета с каким-то обрывком в руке, китаец сходу спросил:

– О, граф, вы тоже нашли эту дрянь?! – сочувственно спросил он. – А две других уже видели? Мы с индейцем прямо не знаем, что делать с остальными залами, мы просто вышибли оттуда Лу, не дав ей приблизиться даже к дверям. Вы даже не представляете, какая там мерзость, а ведь для Лу нет ни замков, ни ограничений... Я очень волнуюсь и чувствую вину даже оттого, что Лу увидела даже картины, а ведь они просто невинные детские рисунки по сравнению другими залами...

Принц и моя семья пронзительно уставились на меня, пытаясь задавить меня глазами.

– Этот маленький койот подставил вас? – догадался индеец, глядя на меня. – Ну, не бойтесь, это еще не самое худшее. Худшее было бы, если б она провела вас в соседнюю комнату, сказав, что вы там учите девочек.

Лицо мамы стала как красная луковица...

Глава 15 Как вывернуть руку и вырезать сердце, или кое-что о матримониальных мечтах

– Вы не представляете даже, что за гадость там в другой комнате... – брезгливо продолжил индеец. – Эти картинки просто апофеоз чистоты и нравственности. Зато в его спальне, что наверху, в той двери, что за открывающейся стенкой, так вообще... А скульптуры!

Я застыла, внимательно слушая. Мари тоже застыла, и, вместе со мной, на карачках потихоньку поползли к другой двери второй залы под шумок. Сестра явно себе не простила бы, если б не посмотрела.

Граф мгновенно заметил это.

– Сжечь! Сжечь весь этот гадючник с его мерзостью к черту и быстро! – прошипел страшно он приказ. – Я еще найду виновного, кто это оставил, зная, что у меня две любопытные юные дочери, растлитель мерзкий!

Мы наперегонки кинулись к той двери, чтобы хоть поглядеть краем глаза на запретное.

– Остановите дочерей и принца! – проревел он телохранителям.

Коварный индеец упал на меня сверху, чего я совсем не ожидала такого предательства от своего верного телохранителя, и потому визжала и ругалась, а китаец удерживал Мари и принца.

– Мы и так там все время крутились, как на иголках, чтоб не пустить туда Лу... – проворчал индеец. – А ведь этот змееныш может проникнуть куда угодно и как угодно, и ты даже не уследишь... Мы просто дрожали...

– Надо было просто сразу уничтожить, не допустив любопытную Варвару! – безжалостно сказал отец. – На вас же возложено ее воспитание! – укоризненно добавил он.

– Немедленно отпусти! – сказала я индейцу, пытаясь лягнуть.

– Тебе не надо это видеть! – ласково сказал он. – Это загрязнит мышление, ты не сможешь сражаться, я знаю...

– Это надо уничтожить быстро! – жестко сказал отец. – Пока кто-нибудь не узнал!

Он был нервен.

– Постойте! – закричала я. – Ведь это надо передать, наверное, наследникам! Они могут отдать нас под суд, за уничтожение собственности.

Отец зарычал.

– Я их... Я их... Я их... – он так и не сказал, что с ними будет делать. – Я их под суд отдам за растление моих дочерей и оставление такой мерзости в доме!!!

– К тому же они продали дом со всем содержимым... – холодно констатировала мама. – Я еще разберусь, кто был этот мерзавец!

– Ладно, пустите меня... – вздохнув, сказала я. – Честное слово, не буду глядеть, мне хватило с головой и первой комнаты... – я поежилась. – Не хочу больше... Я просто шутила... Мы нашли этот бордель, когда охотились на бородатого...

Принц опять побледнел.

– Тут еще куча тайников, но не было времени разведать, что в них, и найти входы... Я, кстати, вычленила уже в голове тайные комнаты и ходы! – гордо сказала я.

– Мне сразу, дуре, следовало догадаться, что происходит что-то не то... – вздохнула Мари. – Когда я увидела тебя глазеющей снизу на окна, а китаец с индейцем махали тебе платочком... Ты ведь замурованные комнаты выискивала, да? А когда ты так по-дурацки поставила вопрос о том, что делать с тем, что найдешь в замке, и вытянула из меня ответ, что все – твое, только такая дура, как я, не догадалась бы, что ты нашла что-то и что происходит... – она закусила губы.

– Вот мы и посмотрим другие комнаты... – потерла руки я.

– Ничего подобного! – рявкнул отец. – Если я кого-то увижу в этих комнатах, или еще раз эту дрянь, я просто убью на месте!!! Мы будем пускать человека впереди, а только тогда войдут дочери!

– Кстати, а может там предметы искусства... – обиженно сказала Мари.

– Боттичелли, Джорджоне, Караваджо, рука Рафаэля на копии... – все это довольно дорого стоит... – обиженно сказала я. – И они довольно безобидны, как для девочек, тем более там большая часть – просто женские лица...

Я перечислила каждого художника с тысячами указаний, как я это определила, и указанием приблизительного года написания, объяснила, где копии, где картина приписана другому художнику, где авторские копии, какая ценность каждого художника...

– Мне оно не нравится... – честно сказала я насчет собрания картин. – Так ложка дегтя портит бочку меда... Эти гнусные дешевые картинки англичан... Меня просто рвет на самом деле... И слишком много голой натуры – это как нечто слишком сладкое... – сказала я. – Но если уничтожить или продать копии, развесить оригиналы среди наших настоящих галерей, то эти прекрасные женщины будут довольно хорошим приобретением для нашей коллекции, хотя меня всегда будет воротить от них, когда вспомню их окружение... Эта мерзкая аура тошноты будет присутствовать...

– Я уничтожил худшее... – поежившись, сказал отец. – Остальное используем в шпионской работе, нам нужны поражающие дары для мерзавцев, даже королям нравятся такие подарки, если это известное мировое имя... Только это им и дарить...

– Я бы оставила себе самых знаменитых художников... – сказала мама, в которой проснулся инстинкт коллекционера. – Наша коллекция станет знаменитой! Ведь люди приходят именно из-за таких штук! – решила она, ткнув в голую попочку тетеньки валявшейся на полу картины, упавшей вниз после разгрома.

– Так вы подарите мне Боттичелли? И Джорджоне? И я все-таки уверен, что это Винчи с лебедем, вы все ошибаетесь! – сказал принц.

– Принц повесит живопись в своей спальне... – сказала я серьезным тоном гувернантки, укоризненно качая головой. – ...А король потом нас убьет!

В это время вошел довольный дворецкий.

Козел отпущения – сразу поняла я. Не то, чтобы он виноват, но принц здесь, и он получит свое.

Козел резко остановился под взглядом отца – даже дураку было видно, что граф хочет свежей крови.

– Как вы могли не сказать мне... – тихо стал наступать на него отец, говоря голосом доброго тигра, – что хранится в этом доме! Ведь у меня две юные любопытные дочери!!!

Дворецкий в настоящем ужасе затравлено отступал назад – отец привык убивать врагов, и это всегда как-то чувствовалось, что он не шутит.

– Ваша светлость! – вдруг закричал он. – Вы нашли мерзкие картинки? Да мы слышали легенды от слуг предыдущего хозяина, что их предыдущий хозяин имел мерзкие сокровища, – он заикался, – но так ничего и не смогли найти, как не желали, ибо он был убит внезапно...

– Так ему и надо! – успокаиваясь, сказал отец.

– Там слишком высокий слой пыли... – заметил принц. – Если вы думаете, дядя Леон, что я поверил вашей дочери, то вы ошибаетесь... Туда не входили лет двадцать до сегодня... Но не могли бы вы отдать мне всю эту коллекцию?

– Мальчик будет королем... – ошарашено сказала я. – У него запросы монарха!

– Монарха? – с сомнением переспросила мама. – А мне казалось, что у него другие задатки... У него впереди великий путь. Он выйдет на большую дорогу!

– Нууу... – сказал принц, идя на попятную. – Можно подарить одного Винчи, Джорджоне и Боттичелли... И я все забуду... – пообещал он.

– Да, если чтоб он забыл свои глупые клятвы и обещания жениться, надо приплатить, то заплати ему... – облегченно сказала я отцу. – Пусть выкинет эту дрянную идейку из головы, не жалей ничего на это... Можешь отдать ему второго Джорджоне и третьего Тициана... – сказала я, благоразумно умолчав, что это подделки.

– Я еще не совсем дурак, леди Лу, – воскликнул принц, – и я все прекрасно слышал, что вы говорили... И я хорошо помню, что мне надо сначала взять разрешение...

Я побледнела.

– Вы... вы... скажите быстро, что пошутили!

Кажется, я начала заикаться. В первый раз! Совсем чокнутой в Англии станешь!

– Он имел в виду, что ему надо спросить маму, разрешит ли она привезти в дом эти картины... – быстро пришел мне на помощь отец, успокаивая меня. – Правда, принц? – с нажимом, призванным раз и навсегда отбить подобные мысли, спросил он.

– Ничего подобного!!! – возмущенно заявил принц. – Коллекция картин будет приятным скромным дополнением к приданому... вместе с вашей коллекцией мечей и этим скромным маленьким домом... Дополнением к тем миллионам фунтов, которые вы дадите за дочерью... – уточнил он.

Я начала бледнеть.

– Ну и штук двадцать поместий на миллион акров, чтоб наши дети могли ездить отдыхать летом из душного Лондона... – отмахнулся он от желавшего что-то сказать ему графа. – Ах, я такой скромный, много не требую...

У меня дрожали губы.

И руки дрожали.

Так хотелось ему врезать прямым хуком по личику.

Люблю бить скромных людей... Таких скромных...

– Вы... вы... вы забыли, совсем немного... кажется, спросить невесту... – сумела сказать я.

– Невеста согласна... – отмахнулся принц.

– Вы женитесь на Мари? – только удивленно сумела выговорить я, зардевшись краской. Никогда я еще не попадала в такое дурное положение. А я-то размечталась, думала все, что это я. И уже готова была бить его. Стыдно и неловко было ужасно...

Я подняла глаза на Мари и попросила сестру прощения.

– Почему же ты мне не сказала? – укоризненно спросила я. – Признаю свою исключительную тупость, но я приняла все угрозы на свой счет... Надеюсь, я не нарушила твое счастье, прости сестренка?!

Мари широко поглядела на меня.

– Я не виновата, сестренка, надо было сразу сказать! – покраснела как рак, разозлившись, я. – Я никогда не попадала в такое глупое положение! – оправдывалась, ужасно себя чувствуя, я. Мне никогда не было так плохо. – Я бы сразу повела хорошо с твоим женихом! Не волнуйся, я дам за тобой не только папину любимую коллекцию, но и столько миллионов денег и земли, сколько нужно!!!

– Как мило... – только и пробормотал папá.

Я была ужасно расстроена и чувствовала себя ужасно глупой, непонятливой, и красной, и толстой. Мне хотелось пропасть отсюда.

Что я и сделала.

– Куда моя невеста испарилась? – услышала я далеко сзади голос. – Я же так на нее смотрел!!! Я же не сводил с Лу глаз, а она все же как-то пропала! – в голосе у принца был явный шок.

– Когда выбираешь в жены убийцу, принц, – меланхолично сказала Мари, – приходится смириться с ее недостатками!

Мари хихикнула, а китаец серьезно ответил:

– Лу так тренирована, что она уже не анализирует поля зрения людей и мертвые зоны их восприятия, а просто автоматически отмечает их сразу для всех людей в поле ее видения... Для нее словно уже видим невидимый другим проход – она действительно его видит, одновременно сознавая вероятности ее обнаружения в каждой зоне каждого и выбирая наиболее приемлемые варианты... Будто дорогу обычный человек, что лишь случайно глядит под ноги... Трудно объяснить, но она осознает все особенности путей, но в одно мгновение, а не путем рассуждений. К тому же предугадывая поведение людей, что они сделают в следующее мгновение, своим безумным опытом наблюдательности по совершенно ничтожным признакам... При этом она все слышит, все видит, и эти зоны ей видимы... Просто это оттренировано до мастерства, когда на это уже не тратится внимания и ресурсов сознания, позволяя заниматься и думать о другом... Ей не раз проходилось проходить набитые бальные залы или приемы с кучами охранников полностью невидимой никем тенью, хоть она даже не пряталась...

Я вернулась в комнату с гнусной улыбкой.

– Я все выяснила! – широко улыбаясь, как крокодил, сказала принцу я. – Невеста не согласна!

– А кто ее спрашивает? – удивился принц.

Мне стало грустно.

– Как гнусно, как гнусно... – печально сказала я, покачивая головой, в лицо принцу. – Я такая тоскливая!

– Ничего страшного, мне с тобой всегда весело за двоих! – успокоил папу с мамой принц. Потому что те двое, так сказать, принимали вид гнусный и нехороший, как рожи у овчарок.

– Принц, а вам кто-то разрешил ухаживать за моей дочерью? – прорычал отец.

– А я за ней и не ухаживаю! – пожал плечами принц. – Просить руки не значит, что я еще и гнусностями, и пустяками буду заниматься!!!

Я покашляла пару раз.

– Так, давайте объяснимся, кто за кого выходит замуж?! – обратилась я к Мари.

– Вы за меня... – пожал плечами принц.

– Хи-хи... А я это знаю?

– Некоторые знания, – строго сказал принц, – девушки должны получать только после свадьбы!

Я потрясла головой.

– Я понимаю, что это пережиток... – жалобно сказала я. – Но мне казалось, что любая девушка может послать своего жениха на ... – мама резко перебила меня толчком.

– К дьяволу... – закончила вежливо я. – Родной мой, желательно спросить невесту...

– Не понимай... – надменно сказал принц. – Разве я не самый лучший в мире?

– Ко всем своим достоинствам, жених, оказывается, еще и скромен... – обрадовалась я.

Мари захихикала.

– Мама, ты посмотри, а они с Джекки так похожи! – развеселилась она. – И лицом прямо близнецы!

Отца это почему-то взбесило! Я так и не поняла, чем я ему досадила, ведь сегодня я была с ним хорошей, и отцу ничем не досаждала. Но отец взорвался:

– Вы немедленно уйдете отсюда, принц, и никогда больше даже не бросите взгляда на Лу! – яростно и жестко сказал он. – Я отказываю вам. И категорически запрещаю не то что ухаживать, а даже приближаться к Лу!!!

– Может, лучше спросить вашу дочь?

– Я добрая дочь и всегда разделяю волю отца... – я робко и послушно склонила голову. – Как я могу пойти против воли отца? – жалобно сказала я.

Принц приободрился.

Я ухмыльнулась.

– Ведь я и без этого не хотела вас никогда видеть, мальчик! – закончила я.

Принц нахмурился.

– Но, может, вы разрешите мне хоть ухаживать за ней, тетя Дженни? – совсем по-детски взмолился принц.

Пока мама молча думала, я сказала Мари.

– Мари, я ничего не понимаю! Я понимаю, я поступила плохо! Ты была помолвлена с этим молодым человеком, он хотел на тебе жениться, а я случайно отбила его! Я все поняла! – воскликнула я. – Он хотел на тебе жениться, а я тут, такая неловкая дура, вмешалась, и он поступил как джентльмен. А я, такая дура, не поняла, приняла на свой счет, ну и ему стыдно отказаться... Ну так вот, я отдаю его тебе с потрохами, как сестра сестре, можешь тут же жениться на нем!!!

Я немного забылась, поскольку, как человек исключительно честный, взяла Джекки за шкирку и вручила его сестре.

Та мрачно посмотрела на этот подарок.

– Не обижайся на него, он тебя любит! – ласково сказала я сестре.

– А что он еще делает?

– Команды знает! – не подумав, ляпнула я и тут же спохватилась. – Он очень хороший принц! Гордый, независимый, неукротимый... – я честно перечислила все качества. – Ну, берешь ты, или нет, а то мне трудно держать его так!? Ты же с ним играла и встречалась, как леди, не я!

Мари радостно заулыбалась.

– Я так рада... я так рада... я надеюсь, я не огорчу вас, если скажу, что мне надо время подумать? – как настоящая английская женщина она говорила, не замечая странного положения джентльмена.

– Нисколько, – вежливо сказал принц, – вот только убью вашу сестру, чтоб душа не болела...

– Только через мой труп! – сказала сестра.

– Ну что ж, значит, будет на два трупа больше... – меланхолично ответил принц.

– Умрем вместе! – с пафосом воскликнула сестра.

– Я могу помочь! – тут же заискивающе и подобострастно предложила свои услуги я. – Убью обоих по-родственному, бесплатно, качественно...

– Я-я-я... вам не родственник... – быстро сказал принц, заикаясь.

– Сестра всегда может надеяться на мою помощь! – гордо сказала я.

Руки юного принца задрожали. Но он стал мне не интересен. Слишком юный. У него был старший брат, который и станет королем.

Мари явно мялась, напряженно соображая, хочет ли принц на ней жениться.

– А жениться на мне хочешь? – наконец спросила она, и быстро прикусила язычок.

Мама посмотрела на принца взглядом пантеры.

– Мне кажется, принц, вы должны были сначала спросить у меня?

– Тетя Дженни, можно мне ухаживать за вашими дочерьми? – вежливо спросил принц.

Я тихо ахнула и закрыла лицо от сдавленного хохота. За дочерьми!

Мари посмотрела на принца взглядом пантеры.

– Ноги чтоб вашей в этом доме не было! – прошептала она как истинная дочь Евы шипящим звуком.

До отца тоже дошел незамысловатый смысл такой вежливой просьбы принца.

Лицо его стало темным.

– Принц, если вы тут еще появитесь, клянусь, мы будем иметь проблемы с вашей королевской семьей! – выдохнул он. – Они нам этого никогда не простят!

– Но, дядя Леон, я хочу все исправить!

Лицо Мари облегченно вытянулось. Она успокоено взглянула на него. Она знала, что она ему нравится. И знала, что она красавица.

– На Лу! – добавил принц.

Лицо сестры стало просто бешенным. Не знаю, что хотел исправлять на Лу, но в этой семье, как я поняла по виду Мари, он больше не друг.

– Мой юный друг! Вам всего пятнадцать лет! Моей дочери тоже! – ласково прорычал отец голосами нежных животных. Тигров, львов, пантер, как бы они могли говорить во время любви. К заиньке. – Я вам отказываю, ибо оттого, что вы побегали у нас голеньким, нам всем только было хорошо и весело. Потому если вы еще раз сюда покажетесь, вам будет очень грустно. И нам будет грустно. Потому чтоб ноги вашей не было ни в моем доме, и ни на шаг возле моих дочерей никогда! Вам всего пятнадцать лет, вы несовершеннолетний, вам никто не разрешит жениться, ибо еще никто в этом возрасте не женился, потому ваше поведение гнусно!!! И чем быстрей вы покинете мой дом, тем более светлая память останется о вас в наших сердцах!!!

– Я буду носить ваш портрет здесь! – я торжественно хлопнула себя по сердцу.

Принц задержал свой взгляд – на моей груди неведомо каким образом уже непонятно болталась в петле маленькая игрушечная обезьянка.

Мари хихикнула.

– Я никогда не забуду вас! – я снова хлопнула себя по сердцу.

Отец внимательно поглядел на меня, но там уже ничего не было. Игрушка нэцкэ была поставлена на свое место.

Мари откровенно хихикала.

– Я, как старшая сестра, должна защищать младшую от разлагающего вашего влияния, принц. Потому вы здесь больше не появитесь и никогда не увидите Лу!

– Не надо волноваться, принц, вас ждут тысячи улыбающихся принцесс! – ласково и мечтательно рассказывала ему мама сказку, чтоб успокоился, сынок. – И они будут вам делать книксены, дарить цветы и посылать портреты... И улыбаться вам... А то, что вам отказали, вы будете вспоминать лишь с широкой улыбкой на мужественном лице мужчины с усами и бородой, которые обязательно у вас вырастут до колен...

Я насмешливо смотрела на «жениха». Правда представление о браке у меня было самое смутное – по опыту с По я знала, что муж и жена играют вместе всю жизнь. Я уже много знала про любовь – во всех книжках про рыцарей это описывалось. Я сама влюбилась семь лет в одного английского воина, увиденного во время одной из операций по освобождению заложников. Мы обеспечивали разведку, потому я видела этого бойца лишь несколько раз. И очень тосковала, когда он не гладил меня по головке, беря у отца с рук. Потому любовь для меня дело прошлое. Я прекрасно знаю, что это такое. Но только ждала от мужчин самого скверного. Еще я знала, что супруги спят в одной постели, но это было выше моего понимания – глупо и неудобно. Попробовав представить себя в одной постели с Джекки, я окончательно почувствовала себя идиоткой.

Говорят, естественно возникают сильные желания. Мари намекала. Я поняла, что она имела в виду. Мне естественно захотелось дать ему пинка. Желание было непреодолимым. Понятно стало сразу, почему супруги друг друга не выносят – желание было таким сильным, что даже ноги свербели. Я прямо так и чувствовала, как ляжет удар ему под зад, и он взлетит на пятнадцать метров. Правильно говорят, что у влюбленных разыгрывается воображение. Розовые мечты!

Я поняла, что я безнадежно влюблена. Так ноги чесались. Окованный носок. Вот так дела, – ошеломлено подумала я, – так оказывается в этих книгах в зашифрованных выражениях описывалось вот что! И я, оказывается, развратная, как говорил принц, ибо уже столько тысяч раз «влюблялась», ибо даже вспомнить не могла, сколько тысяч раз я уже раздавала пинки мальчишкам.

Тут я поглядела на папá и мама, соображая. Если это любовь, то я поняла, почему мужчины так не любят жениться. Наверное, папá уловил какие-то бродящие в моей голове мысли, потому что я быстро опустила глаза, чтоб он не увидел картин, царящих в моем мозгу. Я уже видела, как мама размахивается, и прекрасно поняла, чего-то она вдруг краснела, когда речь переходила о их отношениях. Еще бы – так издеваться над людьми! Я еще раскрыла одну тайну – почему мужья изменяют старым каргам с молоденькими – еще бы, врезать под жопу так, чтоб он летел, может только молоденькая и крепкая, ведь женщины и так слабы. Правда, мне хотелось бы, чтоб они делали это открыто – мужикам бы это не повредило – стали слишком мерзкими и самодовольными от этого. Им нравится. Я даже представила, как разнообразные леди, молодые и старые, пинают и посылают ухажеров, и даже вздохнула, что они стыдятся делать «это» с ними открыто.

И тут меня озарило. Я испытала настоящее прозрение и вдохновение. Я вдруг поняла, почему женщины, наоборот, стремятся выйти замуж. И почему, чего я всегда не понимала, самые красивые стремятся выйти за самых мерзких козлов! Ведь гнусного козла так и хочется изо всей силы ногой! Прямо основной инстинкт! Напрягаться не надо!

Понятно теперь, почему они так смотрят на ножки и так много говорят о них. Извращенцы! И все скрывали!

Сегодняшнее открытие и разоблачение гнусной природы мужчин глубоко потрясло меня. Оно перевернуло мое мировоззрение. Отец подозрительно смотрел на меня, словно чувствуя мое отношение к мужскому полу. Надо же – всего несколько пинков, три метра полета, и принц захотел на мне жениться. Уверенный, что он меня скомпрометировал.

Гнусное положение. Я же не знала, что они так извращаются.

Но я поняла, что чего-то не понимаю, ибо никак не могла сообразить, как вылезут дети.

Мои мысли вернул к реальности голос отца, половину беседы с принцем которого я пропустила мимо ушей из-за своих напряженных мыслей:

– ...Я запрещаю вам ухаживать за Лу... – нервно говорил отец, бросая на мой мечтательный облик напряженные и опасливые взгляды и нечто подозревая о бродивших в голове нескромных мыслях. – И я не хочу вас никогда видеть в моем родном доме, вы же чуткий человек, ваша светлость... Чем дальше вы будете, тем счастливей нам... А если я вообще вас не буду видеть, то почувствую себя блаженным человеком...

– Я попрошу маму, и она обеспечит вам счастье на всю жизнь... – сказал принц. – Сибирь...

Я подняла палец вверх и поучающе сказала:

– Смысл счастья гораздо глубже!

– Я сделаю вас счастливыми, – сказал принц.

– Немедленно прекратите ухаживать за моей дочерью!!! – как-то нелепо и чуть фальшиво, но все равно взорвался отец. – Я вам отказываю навсегда, малыш! Можете не приходить, я не переменю решения!

– Я посмотрю, как вы откажите моему старшему брату, наследному принцу и самому уважаемому человеку! – злорадно сказал принц. – Когда он попросит разрешения за меня! Особенно, когда я расскажу ему про ваши картинки!!! Так его трудно было бы заманить сюда, а так он явится уже завтра сам!!!

Принц развернулся и гордо рванул прочь.

Он бегал хорошо.

Глава 16 Не думай о белой руке и черном сердце

Я стояла и грустно смотрела.

У меня был соблазн.

Отец увидел это в моих глазах и насторожился.

У меня был соблазн догнать принца, поймать и сделать ему приятное. На пятнадцать метров. Десять раз.

Это любовь! – поняла я. Ноги чесались, особенно носок.

Человек любит полет. Почему бы ему не помочь? Когда он скроется с глаз родителей.

Он у меня полетает, птица гордая.

Я видела, что ноги у Мари тоже чесались. Соперница. Но я не гордая. Я ей тоже дам. Пусть бьет на здоровье, лишь бы мальчику было у нас в доме хорошо.

Отец что-то заподозрил.

Он что-то очень заподозрил и заволновался.

Дочери переглядывались, а это мерзко. Это приводило ко всяким недостаткам.

– Лу! – вдруг тихо сказал он. – Поклянись, что не станешь убивать принца!

Я смущенно отвернулась. Стояла на цыпочках, отворачивалась, не знала куда прятать глаза. Робкая такая. Не могу лгать папе в глаза.

Я вообще никому и никогда не лгала. Смешно, но это правда. Все мои знают мою абсолютную честность и честь. Ведь не лжет же актриса людям, когда играет на сцене. Так и шпион их не обманывала.

А может и лгала. Но ложь для сердца была болезненна, а когда я играла служанку, пажа, солдата этого мерзкого ощущения лжи на физиологическом уровне вроде бы как и не было... А может, и было... Не знаю, может это зависит от побуждений – я никогда не обманывала для личных целей, ради корысти, для себя...

Война есть война... Был какой-то зазор, допуск, что ли, возможного... А если б я даже там начала обманывать ради личной корысти, ради денег, я погубила бы себя... Я бы не осталась прежней и сильной, я бы не смогла играть по-настоящему, чтоб люди не чувствовали фальши... Наоборот – я от игры получала даже некоторый экстаз, но никак не от обмана. Я была актрисой... Я немного поняла... Без духа я никудышная актриса... Мои действия были в духе...

И поэтому требовали абсолютной чести и чистоты цели...

Впрочем, это вряд ли поймет тот, кто никогда не был актером – ложь это нечто, отделенное от сердца, неискреннее, отделенное от правды, это нечто отделенное от собственной индивидуальности, духа, верит ли человек в свою ложь или нет, но ее всегда опытный шпион может почувствовать...

А у актрисы все по-другому – чем ближе к сердцу, тем сильнее воздействие... Просто у людей ошибка...

Театр не ложь по определению, ибо это не обман физиологически. Это Игра... И я не обманывала, не была неискренней, не сердечной, лицемерной, ибо роль была в моем сердце... Так шпионов некоторых высоконравственных стран было просто невозможно выявить – разве только по их высокой чести... Ибо они жили с высшим законом честности и даже чести, из высокой нравственности, а не наоборот.

И – более того – у них не было своей собственной личности, как это свойственно людям, с ее маленькими слабостями и привычками – как актеры они вторглись в ту сферу, где уже научились менять и творить личности, а значит, и убирать их волей и мгновенно.

Это были мощные индивидуальности как совокупность высоких целей, мощного сознания, знаний, умений, навыков и бесчисленного количества личин. Ибо эти люди стали свободными, хозяевами себя, а не рабами, связанными мелкими привычками и глупыми недостатками характера, которые люди считают качествами характера. Они могли быть любыми, какими захотят... И в то же время быть нерушимыми, как горы.

Такая индивидуальность есть совокупность тысяч нравственных качеств, а не физиологических особенностей физической личности, такая индивидуальность – свободное проявление миллионов навыков ума, а не личных привычек. У меня нет привычек. И нет физиологических особенностей. Индивидуальность – кристалл тысяч нравственных качеств и навыков, сквозь которых проходит свет твоего духа, окрашенный твоим личным опытом. И который сияет нестерпимо, не загрязненный пылью физиологии. Это весь синтез твоего духа и опыта.

Личность же – куча неконтролируемых привычек и физиологических реакций. Я же могла быть текучей, как свет.

И я знала, как и почему это происходило. И что в этом не было ничего неестественного, – это было развитие внутренней самодисциплины, подчинения и овладения самим собой. Точно так же, как мы учились овладеть самим собой, как овладели своими ногами, когда учились ходить, как мы научились не писать на кроватку...

Беда только, что большинство людей остановились в этом овладении на полпути, им никто не сказал о самодисциплине, о овладении самим собой, о том, что это естественно. И что это происходит во многих тайных локальных культурах, йогах, боевых школах, хотя должно происходить повсюду, ибо человек обретает бесконечность себя... Игра – лишь побочное следствие. Подражание любому солдату, пирату, пажу, чужому человеку – лишь частность, на самом деле это часть приспособления к любым обстоятельствам, покорению их через изменение себя.

Игра. Вечная Игра. Человек играющий. И приспосабливающийся легко к любым обстоятельствам.

Я могла легко войти в фул-контакт с любыми обстоятельствами, чтобы раскрутить их, беря на бросок, как дзюдоист в захват, а могла стать скользкой и неуловимой, что никакие обстоятельства не могли ухватить меня, как бы не хотели и не пытались, точно я не существовала в этом мире.

Мало кто понимает, что точка опоры в преодолении мира может быть прежде всего в изменении себя. Самый неправильный и грубый пример – плаванье, когда, овладев мастерством, вода становится для тебя радостью, а не гибелью, когда ты днями можешь нырять в море и даже спать на воде... Ты победила воду, изменив себя, хотя духовно осталась прежняя, не предав себя, а лишь улучшив.

Но это не правильный пример. Правильно сказать, что когда все обстоятельства против тебя, когда не на что вообще опереться, нет никакого рычага, на самом деле он есть, и вовсе не в приспособлении и не в покорности, этот рычаг, нет, эта точка опоры, опираясь на которую ты можешь рычагом сдвинуть обстоятельства. Это – ты сам! Изменив, улучшив себя, ты можешь перевернуть мир. Именно в тебе может быть та точка опоры, которая может помочь побеждать любые, даже самые непобедимые обстоятельства...

– Лу! – сказал отец, приводя меня в себя. – Не делай Джекки ничего слишком плохого!

Я вздохнула.

– Я попытаюсь... – тяжело сказала я. – Не знаю, правда, как у меня получится...

Мари хихикнула.

– А ты постарайся? – льстиво попросила она. – Я понимаю, не убивать трудно, и не бить принца трудно, но можно как-то смириться...

– А как насчет Сибири? – ласково спросила я. – Счастье!

– Знаешь, доченька, это счастье мы получили благодаря тебе! – строго ответил отец. – И я вообще тебе запрещаю с принцем кокетничать!

– Я с ним кокетничала!?! – оскорблено воскликнула я. – Да я его била, била, била, дважды плюнула на голову, опрокинула вазу, кинула жабу на голову, накормила пауком и жабой, негритенком сделала, в обезьяну обратила, в грязи выкупала, кастрировать собиралась, галерею показала...!

– Так-так! – подозрительно сказал отец. И я мигом прикусила язык. Перечисление грехов было громадной ошибкой. Дернул же меня кто-то за язык. Я с горестью подумала, что, наверное, я в душе христианка, исповедуюсь тут отцу, а это нехорошо. А говорить про галерею вообще было катастрофой, как и напоминать об этом.

– Сибирь! Сибирь! – закричала я, как попугай какаду, пытаясь вернуть ему прежнее направление мыслей. – В Сибирь! В Сибирь!

Это тоже была ошибка.

Папа стал черный и прибавил это к списку моих грехов.

– Этот принц такой плохой, что нам делать! – закричала я, подавляя их мыслительные способности своим тихим как гудок голосом.

Но родители на провокацию не поддавались, а вспомнили все мои грехи. Поскольку называть и перечислять их было долго, и даже назвать каждый по номеру невозможно за столь короткое время, отец просто назвал число. Которое увеличилось на шестнадцать. Один миллион четыреста тринадцать тысяч двести тридцать семь – он считает автоматически, бессознательно, как счетчик, и любит считать, так что все уже давно подсчитано и записано со слов мерзких ябед.

– Мерзкая клевета! – оскорбленно заорала я. – Да быть такого не может! Меня незаслуженно оклеветали, безумно преувеличив мои мелкие согрешения!!! Все ложь и клевета! – бушевала я. – Этому числу нельзя верить, ты преувеличил число моих грехов на целых три!!!! А я еще даже на остальные комнаты с сокровищами в доме не глядела!

Гордо отвернувшись, оскорбленная такой ложью, я быстро вышла из комнаты. Пока меня не поймали и не выпороли.

Скрывшись из глаз, я перешла на рысь. И только вылетев из дома, почувствовала себя хорошей девочкой. А то, если б догнали, я была б мерзким невоспитанным чудовищем. Насколько я понимала, отец сейчас будет занят. Ловлей и воспитанием. Но я подкинула родителю идейку, и пока он все комнаты не стерилизует, до тех пор охота на любимого ребенка подождет. Гнусное положение, но я ничего не могла сделать еще худшего, чтоб он забыл о предыдущем. Больше принца не было. Разве дом грохнуть?

– Судьба моя злодейка! – вздохнула я. – Никто меня не любит, никто меня не понимает, все обижают бедного, несчастного, беззащитного ребенка... Честную, застенчивую, робкую девчонку... – грустно подумала я, склоняясь над прудом. Я Аленушка из сказки, а принц был настоящим козлом. Я была печальна, и даже села так, как на гравюре из книжки сказок. Чтобы все видели, какая я грустная и печальная, настоящая взрослая девочка. Минут пять я строила грустное лицо, пытаясь передать обуревавшие девочку печальные думы. И так, чтоб меня видели слуги.

– Она печальна... – скажут они и вытрут скупую мужскую слезу. – Она так утончена, такая хрупкая, добрая, печальная... Настоящая леди... Все плачет, милая, хорошая, чуткая девушка! Она потеряла жениха, бедняжечка...

Я даже всхлипнула от жалости к себе. Дважды всхлипнула, чтобы издалека было слышно.

Все должны видеть, что я могу даже утопиться. Смущает, правда, что в этой мерзкой луже всего полметра, но англичанки всегда найдут, где утопиться!

Я приняла такую мерзкую типичную для подруг Мари мечтательную позу, что мне самой стало себя жалко! Я такая тонкая!

– Ты такая мерзкая притворщица! – фыркнув, навалилась, хохоча, на меня сзади Мари.

Я стойко не реагировала, сохраняя фигуру «Печальная».

– Что, грустно? – сочувственно спросила Мари. – Мучить больше некого? А принц поспешно удрал?

Я всхлипнула прямо на глазах у слуг.

– Какая ты бесчувственная! – заливаясь громадными слезами, сказала я.

Мари сделала несколько гримас.

– Ну, перестань, – успокаивающе сказала она, – ты же гнусная мартышка! Принц еще вернется, у тебя все впереди, не притворяйся!

Я залилась крокодильими слезами. Я была безутешна. Она не понимала моего состояния.

– Что ты знаешь про любовь, – всхлипнула я, – карга старая!

Терпение Мари не выдержало, и она лопнула.

К сожалению, про рукопашный бой она знала куда меньше, чем про любовь. Хоть я ее и научила на свою голову. Но на то, чтоб, пользуясь своим коварством и сочувствием, скинуть меня в воду, ее хватило.

Секунда, и мы, хохоча изо всех сил, полетели в воду и стали топить друг друга. Одно утешение, что в этом водоеме вода была чистая. Ручей втекал в него и вытекал, и здесь все было исправно...

Минут пять из воды слышались дикие крики и индейские кличи, из окон даже высунулись слуги, но, поскольку мы были в новеньких платьях, упав в воду в бальных нарядах, в которых я встретила принца, то я на них не обращала внимания, ведь все было прилично. Утопить на глубине полметра было трудно, хоть я и очень старалась. А на маму не обращала внимания, что она там хмуро с кем-то разговаривает, пожимая плечами и ежась.

Мы с Мари на море или на озерах и не такой шум устраивали – надо им как-то и привыкать. Обе страшно юркие, подвижные, ибо полжизни Мари ходила за мной хвостом, и получала нагоняи, такая плакса, пока сейчас не выросла до восемнадцати лет и не чувствует себя взрослой. Но жизнь рядом со мной требовала быстроты реакции, и потому она гораздо ловчей, осторожней, подозрительней и настороженней, чем обычная дева. И теперь она топила меня вполне профессионально, хоть я и уворачивалась и изворачивалась, как угорь, и как рыба скользила по всему водоему, будто змея.

Но она не отставала – вода кипела. Мало кто понимает, что Мари есть вылитая клевета на английскую женщину, а не леди. Им это предстоит узнать, и тогда они вспомнят обо мне и зальются горючими слезами раскаяния. К тому же она тяжелее. И потому я оглушительнее визжала, когда меня топили, а вода бурлила.

– Ну, чего вы уставились... – услышала я, как, ворча, отец разгоняет слуг работать. – Реакция, у них, конечно, не такая как у детей, но смотреть на этот водоворот нечего... Все равно ничего не увидите – слишком быстро сменяются картины... Когда они дерутся, сразу уходите прочь, – поучал он, – чтобы они не сломали ноги, ибо они напоминают клубок сцепившихся пантер, маленький вихрь...

Люди не верили и плакали по нашему поводу.

– Ничего страшного... – успокаивал папá кого-то, – они дерутся с самого детства постоянно по несколько часов в день с самого детства непрерывно, это у них игры вместо тренировки, перекидывают друг друга, вроде акробатики, только визжат громко... Зато стали изворотливые и ловкие, как кошки, очень изворотливые цепкие, хваткие, мгновенно группируются при бросках на голую землю и даже каменный пол, ничего и никогда не боятся... А вода так вообще это рай – две негодяйки могут играть в безумные доганялки часами... Видели бы, как они на траве крутятся, швыряют, перехватывают друг друга и уворачиваются, – сердце стынет, а им и ничего – за долгую жизнь обросли жесткими мышцами и подкожными мозолями и привыкли падать и ударяться, и поэтому только смеются и хохочут... Бог знает, как это случилось, но они с возрастом стали как пьяные, что могут падать как угодно с любого расстояния, и им ничего... Упадут с трех метров или перекатятся по камням, а на них и синяков не останется – так тело держит удар и закрывается и смягчает само, да и мышцы стали как у тигрят – катайся хоть часами по земле, ничего нет... А в воде так даже и беспокоиться нечего – пусть крутятся и летают... Идемте, идемте отсюда... Обе могут быть под водой почти по две минуты, не бойтесь... Они не столько друг друга душат, сколько визгают...

Голос отца был беззлобный и ласковый.

Поскольку я была под водой, я сообразила, что расправа откладывается. Отец близко не сунется, ибо знает, что его обрызгают наверняка, а утопят и втянут в воду возможно и нечаянно. Опыт есть. Если он приблизится – мгновенный прыжок обеих, и он в воде, и в воде визжит на одного человека больше... Правда, мне и в голову не пришло, что отец с кем-то разговаривает, так я была занята важным делом – топила родную сестру в луже глубиной полметра. Я даже не обратила внимания, что он говорит где-то за спиной.

– Господи, во что вы превратили новые бальные наряды... – раздался над нами ворчливый и слегка укоризненный голос мамы. Она с тоской разглядывала спереди наши платья, бывшие теоретически новыми.

Мы обе мгновенно вынырнули, выставив две головки из воды. Она только что подошла и аккуратно присела над бортиком, как леди, подобрав осторожно юбку, пробуя рукой воду, не слишком ли холодная.

Мы похлопали глазами и подозрительно переглянулись с Мари, глядя на маму. Но она мгновенно отпрыгнула от опасной близости воды и дочерей. Слишком часто она «случайно» падала в нее к дочерям за жизнь прямо в одежде.

– Кого я вырастила! – печально сказала она, разглядывая все те же платья. Так вздыхая и качая головой, будто это была трагедия века, а не непонятного вида мокрая тряпка, еще и укоризненно глядя на нас. – Хорошо, что хоть гостей нет больше в доме!

– Как это нет!?! – раздался за спиной возмущенный голос.

Глава 17 О толстых и не худых

– А я что, не гость!?!

Мгновенно обернувшись, мы увидели жирного толстяка, разглядывавшего нас с другой стороны ошеломленными свинячьими глазами, выпученными на пол лица. И, может быть, давно наблюдавшего наше невинное купание.

Впрочем, буркалы у него были что надо, а роскошными ресницами можно было подметать пол.

Он стоял так важно и надменно! Ужасно разодетая фифа!

Большеглазая, почти круглолицая, розовая от гнева свинья во фраке, вот с такими щечками. С прокуренным, посеченным шрамами пятачком, свернутым кем-то набок. Слава Богу, что на нем не было обычных лордовских штанов в обтяжечку, а были кожаные ковбойские штаны с кожаными сапогами.

А мы были, в мокрых платьях, почти голые, если смотреть на свет.

Паршивая позиция – было видно грудь, соски и каждую черточку тела внизу еще более подчеркнуто, чем это было в действительности. Хорошо хоть меня Мари закрывала – свет превратил ее в сумасшедшую розу любви, где невинность цветка из шелка и фантастического детского лица озарялось сияющим как солнце телом в дымке шелков и роз. Шелк скрыл неприличие и непристойность, он одновременно скрывал и открывал, он дал ту вуаль, дымку, тайну, что делает простые черты невероятной и непостижимой мечтой, позволяя достраивать самому. Это была нежность и женственность света в одном флаконе. Она казалась и драгоценным камнем, и неприступным созданием, и богиней, и доступной вакханкой, и святой божественной невинностью. А уж венчавшее это все детское, невинное, но неповторимое лицо с громадными глазами превращало ее в нереальное видение.

Я глянула на толстяка – было в нем что-то неуловимо знакомое и даже неуловимо прекрасное. Оно как-то проступало сквозь него, и потому хотелось исправить это хуком слева и хуком справа, и повозить его лицом по стене, чтобы стереть эту мерзкую ухмылку. Шрамы и оспины мешали увидеть, что это было за чудовище. Так, наверное, выглядел падший ангел, когда стал козлом. Расплющенный в драках свиной пятачок, бараньи локоны парика, навевавшие мысли о рожках, чуть черные, кем-то уже изукрашенные глаза. Так и хочется дать в бубен – вот и все, что можно было сказать об этом лице. И вместо былой божественной мощи что-то виноватое и отчаянное, какая-то злобная детская усталость и беспросветная лихая бравада, и отчаянье, отчаянье, отчаянье. Он на Мари и на меня смотрел как на спасение. Точно жабья кожа, пупырчатая и с бородавками, затянула некогда божественную мощь. И что-то неуловимо похожее на Джекки, как если б Джекки ожирел и постарел лет на десять, и пил непрерывно лет пятьдесят. А потаскан был, будто жил непрерывно в борделе среди шлюх днем, и ночью вместе с тем и сам был шлюхой. Я поняла, что и Джекки станет таким, если не перестанет шляться по бабам.

Прекрасный маленький принц из сказки ожиреет и обратится в пупырчатую свинью.

Ангел не должен падать. Бесконечная любовь превращает его в усталую родительскую любовь. Но эгоизм превращает его в дьявола. А дьявол обращается в животное, обращается в мерзость. И вот он уже хрюкает и мекает в грязи на четвереньках, ворочаясь.

Неприятная печать из борделя стояла невидимо на его лбу, как клеймо – «извращенец» – которое давало мне возможность мгновенно различать девочку из борделя, как бы она не маскировалась. Это было важно при наборе слуг, ибо такие люди чаще были криминальными подсылами банд. Он был из какого-то борделя. Или просто там жил.

Люди думают, что они могут скрыть свои пороки и сущность под одеждами, тогда как для наблюдательного человека она как печать во лбу – лжец и предатель. Сущность проглянет в движении, в походке, во взоре, в речи – ее невозможно скрыть.

Толстяк не был предателем, но пороки были ему явно даже тягостны – точно уродливые гроздья на некогда красивом теле и сильной душе, теперь изнутри серой.

Еще японец учил меня пользоваться любым материалом для убийства. Мало кто знал, что я могла водой так бросить в лицо, пользуясь своей реакцией, что могла сбить человека с ног и вывести его из строя. Японец мучил меня часами, пока я не стала точно сбивать водой в ладошке каменный болван с приличного расстояния. Или песком с абсолютной точностью выводить из строя противника, иногда уничтожая глаза. По крайней мере, он после этого не был бойцом, и убить было легко.

Даже песок в глаза, это очень гнусно. Люди не понимают, что может сделать тренировка. Хотя даже в простых пианистах имеют пример, а ведь тыкая пальцем без умения клавиши, даже не представить, какие звуки может извлечь гений из этих белых костяных зубов.

Мало кто догадывался, что простая насыпь песка могла превращаться мгновенно в оружие и попадать очень точно и издалека, откуда не ждали, маленькие камушки могли выбить глаза, а вода из лужи ослепить на несколько мгновений человека с холодным оружием. И это не раз становилось фатальным для окруживших меня всадников.

Но толстяк был слишком далеко, и ему просто с силой плеснуло водой в морду.

– Вонючий жирдяй! – сказала сквозь зубы я, надменно свистнув. – Я тебе глаза выколю!

Лицо толстяка медленно вытянулось вместе с лицом мамы и родителей.

– Подумать только, какое невезение! – вылазя из воды и кляня на чем свет стоит поздно появившихся телохранителей, выросших как из-под земли передо мной, ругалась я. – Третий раз за день скомпрометировали, и хоть бы раз нормальный жених попался!

Лицо толстяка удивительно вытянулось и побледнело от негодования.

– Куда смотрят эти негодяи! – ругала я своих поздно появившихся телохранителей и слуг. – Всякие тут шляются, у вас же обязанность защищать! Кто его пропустил в поместье? Сейчас я этому толстяку сама врежу, чтоб знал, как проникать без спроса и разрешения хозяйки!!!

Толстяк уже надменно улыбался и хладнокровно рассматривал меня.

– Смотришь, воришка? – бурчала я. – Смотри, насматривайся, последний раз в жизни ведь! Того не кастрировала, а этого наверняка... Опыт есть, сдам труп приставу...

Тут он немного забеспокоился.

А верткий же оказался – вдруг кинулся на меня. Естественно, я пробила по нему, но с удивлением поняла, что промазала. И это боец. Тонкая ухмылка скользнула у него по губам, когда он врезал мне и попытался захватить.

Вернее, это ему показалось, что он врезал. Поднырнуть ему под руку я все же сумела. Дальнейшее произошло чисто автоматически – я пробила ему по солнечному сплетению в упор и попробовала швырнуть на землю. Не тут-то было – я уже ругалась про себя. Толстяки – они плохо пробиваемы, а бросать, так вообще хуже нет, если они еще и бойцы. Я таких видела немало.

Он получил пять по печени, и ему стало грустно. Но устоял. Старею – подумала я. Мне стало грустно. Единственное, что я с ним сделала – это вывернулась все-таки у него из рук.

И стала с расстояния пробивать ему, куда доставала. Конечно, на самом деле все это вместе заняло меньше секунды – за несколько мгновений я пробила ему три серии с разных сторон, и он сморщился, как проколотый шарик. А перехватить ему руку и швырнуть через себя вообще получилось бессознательно, и я еле успела не сломать ему шею, как хотело тело, а просто в том же приеме заломать ему руку за спину одним безумным чудовищным рывком в едином точном движении броска. Он и ахнуть не успел, как носом ударился в землю, а я еще прыгнула на него, вбив его еще раз и уже завязав ему руку за шею, так что и больно, и сам себя душишь.

Перехватить вторую руку в его состоянии и сделать с ней то же самое – петлю из-за спины на шею другим концом той же веревки...

Сволочь! Он попытался лягнуть меня ногой. Меня это позабавило, и вскоре ноги были захлестнуты за шею.

– Нож! – коротко сказала я в пространство. И через долю секунды в просто вытянутую руку в никуда опустился нож, поданный услужливым телохранителем.

Громкий крик отца от двери раздался одновременно с моим резким мгновенным движением, распоровшим ему штаны.

– Лу!!!!! – бешено вопил отец. – Остановите ее!

– Зачем? – меланхолично спросил китаец. – Это ее добыча, она делает с ней то, что захочет...

Подо мной что-то завыло.

– Что ты хочешь с ним делать!? – истерически крикнул мне отец на бегу.

– Кастрирую воришку... – пожала плечами я. – Тогда никто даже и не подумает говорить, что он меня скомпрометировал... Только хихикать будут... Будет знать, как проникать в чужие дома без спроса, не предупредив о прибытии, проникнув самовольно...

– Как это не предупредив? – наконец, заревел подо мной толстяк.

– Но мне и слова никто не сказал! – ласково сказала я, крепко усаживаясь на нем. – Интересно, я что, в своем доме еще должна и телохранителей ставить, чтоб покупаться спокойно дали? Как интересно, могли не сказать хозяйке?

Мой ласковый взгляд натолкнулся на устремившегося ко мне дворецкого, который задрожал.

– Интересно, почему я узнаю про гостя последней? – медленно растягивая губы и кивком подозвав телохранителей и кивнув на него, спросила я так и с такой мерзкой доброй улыбкой, что человека начало трепать. Заморозило Африку. Он начал бояться за свою жизнь.

– Я... я... я... я... Я искал графа... – с дрожью сказал он.

– Пусти его! – вопил отец.

Я же плохо посмотрела на дворецкого, не обращая внимания на причуды отца и занимаясь своими делами.

– А мне в первую очередь не надо было сказать, да? – ласково сказала я, не сводя теплых и полных любви глаз с дворецкого. Так что он задрожал. – Или в своем поместье я уже не хозяйка?

– Я... я... я... я...

У человека был, кажется, приступ. Но это надо было повторить. Поскольку в случае попустительства, он мог вполне впустить убийцу. У нас было столько врагов в результате профессии, что все привыкли к постоянным покушениям. Защитой дома занималась я.

– Лу, прекрати, ты же играла служанку, как он мог искать тебя!?! – подбежав и запыхавшись, вмешался отец. Он тяжело дышал. – А, во-вторых, немедленно слезь с человека – это неприлично и больно! – рявкнул он.

Я хихикнула, потрепав человека по холке. Нож опять появился в моей руке, чтоб оправдать слова отца.

– Неприлично и больно... – нежно повторила я.

Толстяк не выдержал, и, дернувшись, уворачиваясь покатился прочь. Прямо в фонтан с бортика.

Он ухнул прямо к Мари.

– Это наш важный гость! – рявкнул как раз отец.

Важный гость сделал большие брызги, подтверждая свою тяжесть.

Наблюдая, как он не может утонуть, связанный, ведь там всего полметра, я гнусно хихикала. Это было интересное зрелище.

Он дергался, глотал воду, извивался, и вообще вел себя как гад. Угорь. Утонуть-то не может, но в связанном положении с руками и ногами за спиной, вполне мог.

Отец обернул ко мне разъяренную голову, не соображая, что же делать, и метаясь из стороны в сторону по бережку.

– Буль-буль-буль! – по-детски сказала я, заворожено глядя на это зрелище и даже открыв рот.

– Немедленно прекрати, Лу!!! – закричал отец.

– Прекращаю! – успокоила его я, и перестала булькать.

Человек пошел на дно.

Впрочем, дно было недалеко, и он никак не мог это сделать, как не пытался. Мари отчаянно помогала ему, пытаясь поддержать голову на воздухе, но он вырывался.

Папа кинулся в воду ему помогать.

– Ах, оставь, оставь! – закричала я, хлопая в ладоши. – Пусть повеселится! Это так весело!

Отец рыкнул, пытаясь вытащить его за волосы, а тот дрался.

– Папа, папа, топи его! – кричала изо всех сил я, сияя и болея за отца. – Ты победишь, я знаю, держи его голову под водой!!!

– Да помогите же!!! – сквозь зубы закричал отец слугам.

Те мигом сообразили, что от них требуется, и навалились на толстяка, заталкивая изо всех сил его под воду и не давая высунуть голову.

– Так его, так его! – азартно кричала на берегу я, вычесывая косу.

Веревка от воды на руках намокла и порвалась, и, к сожалению, толстяк сумел подняться на ноги, весь обтекая, жадно вдыхая воздух и пытаясь схватиться с отцом. Но, прыгая на связанных ногах, он не мог сделать большой шаг.

Я от души смеялась.

Толстяк обернулся и удивленно смотрел на меня. Как я, в мокром платье, расчесываю длинную косу.

Увидев, как он на мое лицо уставился, я помрачнела.

И свистом подозвала телохранителей.

– Лу!!! – резко сказал отец.

– Этот человек видел, как я с сестрой играюсь и купаюсь! – я обиделась. – Ты сам говорил, папа, в Англии это неприлично, я уже совсем взрослая! – гордо сказала я. Отец нахмурился. – Его надо выхолостить, что не смотрел больше, а потом отправить на каторгу!!! – убежденно заявила я.

– Ничего страшного, что он тебя видел... – вздохнул отец. – Это твой будущий родственник... Он приехал просить твоей руки...

– Что!?!

Я, наверное, попала в шок. Лицо, наверное, у меня стало узеньким. Я с дрожью попятилась от жирного толстяка.

– Ой! – с дрожью сказала я. – Вы такой хороший... Вы такой милый! ... Топите его быстрее!!!! – рявкнула наконец я.

Толстяк споткнулся и рухнул в воду.

– Голову, голову под воду, пусть дышит! – завопила я, накинувшись на застывших слуг за их безделие. – Чего ждете, сукины дети, пока он мне предложение сделает!?!!

Ожившие слуги засуетились, топя его, руководствуясь моими ценными указаниями с берега и не обращая внимания на робкие возражения отца, который вопил во всю глотку, прыгал, бегал вокруг толстяка по воде и вообще, делал все возможное, чтобы заставить слуг делать свое дело качественно.

– Не топить! Не топить! – орал он.

Поскольку кричали все, а громче всего пытаемый, а я еще и кричала, «не топить, просто голову под водой держите», то слуги мигом уловили самое главное. И все дружно навалились на жертву.

Мари в ужасе схватилась за мокрую голову, а потом увидела, что через мокрое платье все просвечивает, и забралась в воду по самую шею, а я отчаянно хохотала, катаясь по бережку.

Наконец человек вырвался и сбросил спасателей.

– В воду, в воду его быстрей, а то он умрет! – визжала изо всех сил я. – Вы что, не знаете, он же дышит водой! Спасайте его, спасайте, голову вниз, он такой шутник, высовывает ее по глупости, чтоб не было стыдно, в воду его, не смотрите, бедняжку, помогите вопреки его желанию, он глуп и стеснителен!

В этой метушне, крике и неразберихе, когда голова у них и без того кружилась, кое-кто по ошалению, не в силах сообразить, все понял правильно... Смущающегося бедняжку снова стали лечить. Во благо.

Я так и не сумела вылечить его окончательно.

Мама временно заткнула мне рот. И покрутила перед глазами моим самым любимым пирожным. Быстро принесенным ею с кухни. Пока я им заинтересовалась, отобрала и съела одно, потом второе, отец на мгновение навел порядок и рявкнул:

– Лу!!! Прекрати!

– Прекращаю! – с полным ртом, поедая ее собственноручное произведение, буркнула я, возвращая маме третье. Я поняла, что он не доволен, что я отвлеклась на пирожные, когда надо помогать людям.

Я раскаивалась, что меня отвлекли.

– Я и забыла, что я занята человеком, чужая жизнь дороже! – подпрыгнула я, оборачиваясь обратно и кивая телохранителям продолжать толстого топить. И крикнула слугам: – Давайте, давайте продолжайте, я опять смотрю, я человек дела, пирожные успеют!

Отец побурел.

– Лу!!!! Да он не хочет на тебе жениться, он для Джекки пришел просить твоей руки!!!

– А... – я сразу потеряла к мокрому толстяку интерес и отвернулась за пирожными к маме. Долгое пребывание на востоке сразу сделало понятной для меня ситуацию. Я сразу стала есть мамины пирожные.

– Джекки прислал к тебе главного евнуха королевского гарема своего отца, да? – с набитым ртом кивнула я отцу, пытаясь подавиться. – То есть он не мог никого скомпрометировать, и поэтому беспокоиться не следовало, у него ничего нет, да?

Странно, но толстяк, хотя изо рта у него еще лилась вода, покраснел и начал буреть.

– Чего же он сразу не сказал, сукин сын, я же приняла его за джентльмена... – лопотала за едой, не обращая на него внимания, я. И пояснила маме, помахивая пирожным и давясь им: – У него голос недостаточно визглив, надо еще чуть-чуть отрезать, я скажу китайцу...

Со стороны толстяка раздался дикий рев.

– Я не евнух!!!

– Кастрат! – сообразила я. – Ну не волнуйтесь, не волнуйтесь, я уже поняла, что вы могли стоять и смотреть, вам можно... Я слышала при дворах еще где-то остались, но это было в Италии... Вы в церкви поете... Вам отрезали, чтобы голос был высокий, да? – успокоившись, с интересом вежливо спросила я.

Дикий рев потряс окрестности, так что даже я пригнулась.

– У вас бас! – сообразила я, комментируя на редкость сильный голос. – Но деток все равно отрезали?

Зарычав, толстяк бросился на меня.

– Хочешь пирожное? – спросила я, подавая ему.

Он замер и стоял, хватаясь за сердце.

Тут ко мне подлетел отец и начал меня ругать, просто кошмар. Он кричал, что это мужчина, что как я могла, что я так обидела человека. Что я ни про что, ни про то обидела несчастного мальчика. (Мальчик вздрогнул полутораметровыми плечами.) Что я сказала про него мерзкую клевету, он не евнух, а нормальный.

Мне пришлось сначала соглашаться с ним, что да, это мужчина, я ошиблась, потом извиняться, потом даже заявить, чтоб, наконец, прекратить отцовские причитания, что да, это мужчина, и большой мужчина!

Отец не успокоился, пока я десять раз не уверилась, что это мужчина, и двадцать не сказала вслух ему об этом, извиняясь, что так горько ошиблась. Я извинялась, извинялась, извинялась, и заявляла, что все поняла, что полностью уверена в этом, не ошибешься. И лишь когда они окончательно уверились, что я признала ошибку, что это действительно мужчина, а не евнух, до сих пор молчавший и стоявший толстяк развернулся и медленно, словно ему тяжело было ступать и его хватил удар, пошел прочь за отцом.

– Странный евнух какой-то... – задумчиво сказала я, глядя ему в след, и разворачивая новое пирожное.

Он застыл спиной на месте и плечи его дрогнули. Так спиной и застыл. Я видела, как руки у него дрожали.

– П-п-п-почему ее до сих пор не убили? – спросил спиной он, заикаясь. Я так и не поняла, то ли он броситься хотел, то ли его окончательно парализовало.

– Все удивляются... – ответил отец. – Это моя дочь!

Тот молчал, поскольку у него, кажется, не хватало слов.

– Это на ней Джекки хотел жениться, а может, и нет, один черт знает... – пояснил отец.

– Черта с два! – выплюнул собеседник. – Он на ней женится!

– Сто чертей! – в сердцах сказала я вслед за ними в тон. – Почему отец с этим ... возится!?

Я вместо евнуха, понимая, что травмирую человека, сказала то же самое по-китайски. Чтоб не травмировать мужчину. Я же знаю, как они относятся к травмам.

Человек опять дрогнул и замер.

– О Боже, я не думала, что жирный мальчик понимает китайский! – покаянно быстрей сказала я маме, чуть не со слезами. – Какой удар по его чуткой душе!

Жирный мальчик лет под двадцать семь мелко задрожал. Такое впечатление, что дом вот-вот разрушится от скрытого напряжения и непосильной нагрузки. Знаете, как дом под сильным ветром урагана.

– Я джентльмен! – сказал он отцу.

– Это правда... – сказал отец.

– Джекки джентльмен! – продолжил тот.

– Это правда...

– Он женится на ней... – было видно, что толстяку это не нравится, но он понимает чужой долг и вынужден смириться с глупостью.

– Но она этого не оценит! – не выдержал отец. – Я даже не могу вам сказать, куда она послала его!

– Не надо, Джекки описал мне это мне это место предельно точно!

– Оп¢исал? – удивленно подняла я брови. Я говорила с акцентом. – А я-то думала, только одни собаки метят место, куда их посылают... – растеряно сказала я.

– Описал!!! – рявкнул толстяк. – На бумаге!

– Он хороший навигатор... – послушно согласилась я, быстро кивая, чтоб не гневить. – Мальчик вырастет и будет капитаном и путешественником! Принял курс с первого раза!

Толстенький начал ругаться, кричать, бить что-то.

– Навигатор! Навигатор! – закричала я и заскакала на одной ножке.

Потому что в ухо попала вода.

Толстый понял, что я над ним издеваюсь.

Мари мрачно смотрела на меня из воды. Она все еще сидела там по шею. И лихорадочно пыталась расправить под водой платье. Она боялась выйти из воды, потому что джентльмен все еще был здесь, но ей было холодно сидеть. И она мрачно злилась на всех, а особенно на пирожные мамы, которые я кушала. Ибо пожирала их взглядом, так как этих редких пирожных уже не оставалось.

– Чего ты ждешь, ложись на курс! – закричала я толстяку.

Там началась истерика.

Я внимательно и удивленно его разглядывала. Наклоняя голову то сюда, то туда.

– Это тетенька! – вдруг убежденно сказала я. – Только переодетая!! И толстая же! Я сама видела, как одна тетенька кричала точно абсолютно так же: «Ты меня бросил! Ты меня бросил!». Содержанка называется!

Я была довольна своим умом и догадливостью. Я разгадала загадку и поняла, ху из ху!

Толстяк истерически завизжал.

Он хватался за пистолет, оказавшийся в его одежде, наводил оружие с подмокшим порохом на меня, щелкал им, кривлялся, махал пистолетом, целился, потом нажимал курок – в общем, шутливо угрожал и играл со мной.

Разумеется, я, как воспитанная девочка, тоже играла с ним. Повторяя с абсолютной точностью его гримасы и движения, чтоб ему не было скучно и быть воспитанной леди. Мама всегда говорила – не понимаешь – подражай собеседнику, разговаривай с ним на его языке.

– В куколки играет! – с умилением сказала я, когда он, наконец, заревел громадными слезами и завыл на солнце, подняв к небу голову, прижав никому не опасный пистолет двумя руками к сердцу, будто младенца.

– Боже мой, за что!!!??? – закричал изо всех сил в небо человек, плача скупыми мужскими слезами. Такая мука была в этом голосе, что я даже восхитилась, как натурально убивается он над убитым пистолетом, будто тот настоящий младенец. Я уже сообразила – мама говорила, что девочки любят кукол, а мальчики оружие – что пистолет большим мальчикам заменяет кукол, и потому он кутает и прижимает к груди именно пистоль с мокрым порохом.

– Цирк, да и только! – заявила вылезшая из воды совершенно посиневшая Мари, даже не смотря теперь на толстяка, стоя к нему спиной и не обращая теперь на его присутствие никакого внимания, будто это был евнух. Она хладнокровно и равнодушно завернулась в простыни, уже принесенные слугами по приказу мамы, и стала просто есть пирожные, чуть дрожа.

– Я же говорила, что идея отца вернуться в Англию надолго, была исключительной глупостью! – не обращая внимания на вопящего толстяка, подернув плечиками от отвращения, заявила она. – Лу не выдержала и дня. Италия мне больше нравится, тут нет теплого моря, и это сырое солнце и вечный дождь просто ужасны...

– Ты сама знаешь, что тебе восемнадцать и тебя как-то надо было бы представить двору и найти тебе мужа! – возмущенно сказала мама. – Я еле договорилась с этими леди, чтобы они это сделали! И потом, мы выведем тебя в свет, на балы, может тебе сделают предложение!

Бывшая просто ослепительной красавицей, сестра только поежилась:

– Не надо считать меня идиоткой! – холодно сказала она. – Если ты думаешь, что я подчинюсь английскому глупцу, считающему жену и ее имущество своей личной собственностью и бессловесной рабыней после того, как я увидела мир и была столько лет хозяйкой себе и своим средствам... – сжала презрительно губы Мари... – то ты глубоко ошибаешься. Я знаю, какие тут отношения мужчины и женщины, и что женщина фактически не имеет никаких прав... Я лучше буду жить бродягой по миру, чем чьей-то собственностью... Столько лет рядом с ней, – она ехидно ткнула в меня, – не могут не оставить отпечатка на воспитанной английской девушке...

– ...и не сделать ее моральным чудовищем и уродом... – тем же тоном добавила мама.

– Я ее воспитала как леди и передала ей все, что знала сама! – оскорблено воскликнула Мари. – В ней лучшие черты знатного общества!

– Я вижу... – вздохнула мама. – Теперь она соединяет худшие черты высшего общества с худшими чертами принцессы, бродяги и ниндзи...

– Не надо было воспитывать... – сплюнув, сказала я.

– Перестань плеваться! – тут же сделала замечание мама. – Ты в присутствии джентльмена!

– Но я же харкнула не на него! – оскорбилась по-настоящему я. – Я даже не попала! Хотя так хотела!

Я даже посмотрела на толстяка, чтобы убедиться в этом. Папá что-то токовал над ним.

– Не надо плакать... – ворковал он над мальчиком, – я вам покажу картинки, как вы хотели...

– И подарите... Все... – вдруг приказал среди плача вполне нормально этот толстый усато-бородатый здоровый мужик.

– Он притворялся!!! – заорала вдруг я. – Он не плакал! Он притворялся!!!

– Это обманщик! – тут же воскликнула Мари.

– Он прикидывался, бей гада!!! – заорала благим матом я, атакуя.

– Он не плакал! – возмущенно заявила Мари.

– Как не плакал! – яростно отбивался толстяк. – Плакал, плакал, плакал! Я плакал!!!!!

– Папа, не верь ему, этот толстяк не королевский евнух! Он на нас с Мари гнусно посмотрел, будто ему еще немножко хочется! Он не евнух!!!

Я кинулась на него с мечом, выхваченным у китайца, который даже в Англии носил его за спиной, но спрятанным, так что меч был замаскирован.

Толстяк отпрыгнул от рассекшего возле него воздух удара и возмущенно заорал:

– Да вы что, я ев...!

Он все же один раз успел сказать, что он евнух, ибо был слишком занят отбиванием меня, чтобы думать, что говорил, прежде чем прикусил себе язык.

– Евнух, евнух, – запрыгала я, – да еще и обманщик!

Но отец сразу же прервал меня. Мои рассуждения мечом. Собственно именно он и не давал убить обманщика медленно и тяжко. Чтоб тот еще высказал все, что знал, а не умер мгновенно и незаметно.

Что-то в этом жирдяе было немного не то. Не жирное. Он был слишком хороший боец, чтоб я поверила, что он только евнух.

Я это и сказала.

– Отец, клянусь, он не только евнух, он даже толстым притворяется! Он слишком хороший боец, а не простой кастрат!!!

Гость опять застыл.

– Уймись, я знаю, что он не простой кастрат, он старший принц!!! – рявкнул отец мне. – Это старший брат Джекки, явившийся просить твоей руки, его здесь уважают, как он может быть простым кастратом!?!

Надо сказать, что мне очень понравилось, какими стали глаза старшего принца после этой ярой, непримиримой и импровизированной защиты его чести моим отцом...

Глава 18 Веришь – не веришь

Гнусный день, полный таких горестей, не закончился. После того, как я заявила, что принц гнусно и извращенно скомпрометировал мою сестру, увидев ее в мокром платье и сам упав к ней в бассейн, и потому просто обязан на ней жениться, немедленно и сразу, не отходя от Мари, и тут же исполнять супружеский долг, меня заслали на чердак (папá). И пригрозили гнусной физической расправой (поставить в угол).

Но и после этого гнусный толстяк, так коварно обманувший хозяев и представившийся евнухом для обмана и введения в заблуждение невинных девочек, ибо не до конца был без греха, не уехал. Взамен вместо него в королевский замок уехало две фуры, набитые картинами под завязку.

Более того, мы с Мари, оказавшись в ссылке, все же слышали, что они исследовали и не открытые комнаты, причем им было очень весело. Я, по глупости, высказала отцу, где тайники, и теперь они вместе с отцом бегали по дому, как подростки, а от дома и то и дело отъезжали фуры.

Отец не соврал, когда говорил, что людей в эти комнаты не пустит – первым в них входил старший принц. Редкая сволочь – поняла я. Но я и так это ему сказала. Когда тщетно пыталась попасть с крыши в него вороньими яйцами, найденными в месте ссылки. Кстати, ворона, увидев разоренное гнездо у него на голове, атаковала мерзавца, и этот гнусный и жестокий садист свернул несчастной маленькой птичке в полметра, мужественно защищающей свое родное гнездо, шею.

Поскольку в гнезде были мамины штучки, которые своровала ворона, и они высыпались прямо перед мамой, я заорала сверху, чтоб ловили и вешали вора. На что мама, добросовестно заблуждаясь, долго грозила мне кулаком.

Дважды с крыши падали куриные яйца, причем по вольной траектории, но эта сволочь, наученная горьким опытом брата, ходила только в громадном мамином испанском сомбреро, и мы с Мари долго хихикали, свешиваясь с крыши и спрашивая, что эта девочка делает там внизу.

Правда, против нас открыли войну, после того, как с крыши упала свежая коровья лепешка с самой высочезной башни, причем подгадала так, чтоб накрыть человека, как он только выходил из дома, и еще не мог ничего видеть и подозревать.

На их гнусную клевету я заявила, что не обязана следить за поведением коров, и что каждый летает и какает где хочет и на кого хочет.

После того меня пытались поймать, бегая по крыше, но это было напрасно. Я бегала быстрей и громко кричала.

– Это что же, мне даже на чердаке спокойно побыть не дают?!? – завопила я, когда они с отцом вышли на тропу войны на самую покатую крышу. – Забирают последнее прибежище сиротки! Как не стыдно вам, все вам мало, надо забрать последнее!

Толстяк бегал за мной. У бедняжки была отдышка. Он кричал, что поймает гнусную сорванку, хулиганку, шкодницу и будет бить гнусного ребенка, и он вообще еще никогда не видел столь мерзких детей. И что у него теперь есть ясное понимание, почему их бьют. И что он пришлет маму, чтоб она занялась моим воспитанием по знакомству. А потом пошлет меня к белым медведям.

Я тут же оживилась и послала его еще дальше с указанием точного маршрута на этот раз. Он бегал, бегал и злился.

В конце концов, он оказался внизу.

– Не злитесь, это дурно влияет на печень! – позаботилась я сверху о его здоровье. Я сидела и ела фрукты, стараясь не попасть огрызком и косточками вишен ему точно в голову.

После этого толстяк увез на трех подводах громадную картину. Ту самую гнусную.

После этого, я, прорвав холст головой и чуть прорезав ножом, появилась в самом гнусном месте картины на подводе, и мерзко хихикала, глядя на их лица, когда они увидели мою голову. После этого толстяк бегал за мной кругами, обвиняя, что я порвала его имущество.

В общем, все в доме стояли на ушах, истерически бегали туда-сюда вместе со мной как кролики от любви, мама пила валерьянку, и все считали, что начался страшный суд, а они и не заметили; а мир сошел с ума. Все ходило ходуном, люди держались за головы, не в силах поверить кошмару, а я была исключительно довольна.

Мама истерически говорила внизу, что ей плевать, кто такой принц, и вообще на принца с пятого этажа, пусть он быстрей уезжает, может, ребенок успокоится и прекратит шалить, как всегда, устав до вечера и уснув от усталости. Поскольку, когда она шалит, все бегают очень быстро. У профессионального бойца с бешеной реакцией дурные развлечения. И что она (я) может это делать непрерывно по десять часов, когда ей в голову ударит, и те, кто выживает и не получают удара сердца, помнят этот праздник на всю жизнь, это у нее с детства. И еще она так режиссирует и устраивает, что все теряют голову и бегают непрерывно. И что семья привыкла гасить эти приступы веселья, но когда никого нет, и что они развлекаются так вместе с сестрой (я и сестра), а он (принц) человек новый, и персонал новый, еще не привыкши, так что «кати отсюда, мальчик, быстрей!».

Мальчик не понимал намеков, бегал за мной с красным от злобы лицом и кричал, что «этот ребенок – убийца, он доведёт меня до припадка».

Я отчаянно визжала и хохотала, уворачиваясь от него, когда он на протяжении семи часов непрерывно гонялся за мной в поставленном на уши и сошедшем с ума доме.

Когда ему становилось мало, я выкидывала очередную шутку, и он из синего становился бурым и упорным.

Не знаю, сколько дней продолжались бы гулянки. Толстяк уже никого не слушал. С идиотским выражением барбоса, следующего за врагом, он рвался и рвался за мной, не слыша вообще ничего и никого. По-моему, он чокнулся. Он даже своих приехавших слуг, которые вырастили его, не отличал от столбика. Он тяжело и загнано дышал, еле ходил, но держал цель и рвался к ней непрерывно. Я отчаянно визгала, удирая от упорного гостя.

– Мир сошел с ума... – покачивая головой из стороны в сторону, бормотал старый слуга, ходя кругами вокруг столба.

Остальные слуги ходили в обратную сторону вокруг дома.

Отец с кем-то ругался наверху, не обращая внимания на эти крошечные шалости.

– Ну как я ей запрещу это делать!?! – чуть не плакал он. – Вот пойдите и остановите ее рвущиеся искрящимся фонтаном шалости сами!

Послышался маленький бой. Похоже, папе кто бил по голове. Вазой.

– Да, я разрешал ей это делать и раньше, – крича, оправдывался папá, – ибо большие сабантуи веселья и шалостей, которые она устраивала везде, доводя чуть не до умопомрачения персонал, были для нее репетициями того переполоха и хаоса, который она привыкла режиссировать во вражеских лагерях или тех домах, где надо было что-то выкрасть... Это сотни раз спасало нам жизнь, игра – это всегда тренировка... Она уже чувствует толпу просто удивительно, кажется инстинктивно, и те взрывы смерти, паники и хаоса, которые она в одиночку устраивала в самом центре расположения лагеря солдат, надолго запоминались врагам. Один раз она устроила такой хаос в темноте в лесу, что почти голыми руками вырезала целый полк, отправленная на разведку, уничтожив солдат вместо того, чтоб разведать или чтоб они просто поймали ее, когда обнаружили. В этой панике она наловила столько рыбы, что они разбежались по лесу, а она одна осталась в лагере, хоть должно было быть наоборот.

Судя по шуму, ударам веера и крикам, производимому там, я поняла, что какая-то старая женщина занимается воспитанием моего отца.

Все еще полная весельем, я быстрей слиняла прочь, пока меня не воспитали тоже. Это бывало больно. У отца исключительно гнусные знакомые старушки, считающие его ребенком, а нас так вообще своим объектом воспитания. Не знаю, кто им вбил в голову эту глупость, что на них это возложено, но я очень страдала, когда старушки были убеждены, что я должна им подчиняться как компаньонке и дуэнье, чтоб они меня воспитали.

Одна из них, какая-то родня на киселе, вообще считала меня своим дитем (условно), и поступала соответственно (больно). Она методично и упорно мечтала сделать из меня леди.

Гнусный замысел!

Я делала все возможное, чтобы сорвать и расстроить ее коварные планы.

Кончился день, в котором было столько визга и смеха, плохо – приехали усатые няньки из дворца под два метра ростом (те, кто растили «мальчика»). В числе которых были и его учителя (фехтования, бокса и, как ни странно, джиу-джитсу), и, увидев, что их маленький мальчик сбрендил (носится по поместью вдрызг пьяный с большим ножом в руках), взяли его под белы рученьки, да в карету.

Все сразу поняли – допился ребенок до белой горячки, усы торчком, фрак волочится за ним хвостом, а в самые последние минуты вообще стал кидаться на всех с ножом – ему везде мерещились привидения, и даже в старушке ему мерещились молоденькие девочки. Я чуть от смеху не умерла, когда он бегал по кругу вокруг тополя с ножом за нашей худенькой бабулькой-воспитательницей, уверяя, что сделает ту королевой.

Его взяли в самый разгар этого веселья. Хорошо хоть поспешили – мы с Мари как раз умирали и уже больше даже не могли плакать, бездвижно лежа над ними на крыше веранды, и с нее со всей силы болея душой за нашу бабушку, и помогая ей, чем могли (криками куда бежать и искренними соболезнованиями, и пожеланиями, и состраданием до слез). Мы так были взволнованы, что рыдали даже еще над живой. Мы такие жалостливые и чувствительные!

Добры молодцы подхватили принца под белы рученьки, отчаянно матерясь, ругаясь и упрашивая при этом, когда толстяк «увидел» в них молоденьких девочек. Мы с Мари лежали покатом на крыше и стонали тихонько.

Один из богато одетых гвардейцев пригрозил нам кулаком.

– Мы еще с вами разберемся! – рявкнул он. – Еще посмотрим, что скажет королева, когда узнает, что за картинки вы дали в приданое маленьким детям!

– Маленьким детям – спокойной ночи!!! – хором проскандировали мы с Мари им вслед.

В карете задергались.

– Я! Я! – заорал гвардеец.

Я приподнялась, нахмурилась и вперила в него холодные глаза.

– Ну и что ты мне сделаешь? – вдруг холодно всерьез спросила я, перестав играть.

Тот вздрогнул.

А потом, уставился на мое лицо взглядом, и вдруг побелел. И прикипел к моему лицу взглядом.

Что он там увидел?

Мари даже заглянула в мое лицо спереди, вытянув голову вперед, подлезши под рукой и повернув свою голову назад – у мальчика был такой вид, точно он увидел вурдалака.

Я тоже скосила глаза, но клыков не увидела.

Странно.

Он так на меня смотрит.

Глаза выпучены.

Рот открыт.

Может, у меня уши выросли как у слона?

Гвардеец захлопнул рот, быстро захлопнул дверь в карету и быстро уехал.

Я достала зеркальце и бросила на него взгляд. Да, конечно... Лицо немного запачкано черникой, косы мокрые, платье ужасное и даже помятое. Мужчину можно немного понять, хотя мне ужасно обидно. Язык черный! – догадалась я. Он догадался, что я дочь змия и ела чернику!

Но реакция знати мне не нравилась. Это уже не первый. Что-то в этом деле дурное.

Я смотрела в зеркало и прихорашивалась, а сестра внимательно разглядывала меня. Очень внимательно, с профессиональным интересом, не упуская никакую деталь.

– Ты действительно хочешь выйти за него замуж? – наконец, спросила меня Мари.

Я широко раскрыла глаза.

– За кого!?

– За принца!

– Толстого!!??!!

Мари передернуло от отвращения даже от одной такой мысли. Она поежилась.

– Не совсем же я безжалостная палачка! – обижено ухмыльнулась она. – Ты еще какую-нибудь мерзкую гадость, чтоб меня вырвало, не могла придумать? За Джеки!

Меня передернуло.

– Чтоб меня вырвало!!! – экспрессивно ответила я ее же словами.

Мне действительно не хотелось. Я посмотрела на нее.

– Такая партия! – мечтательно сказала Мари, отворачиваясь.

– Бери, не жалко! – щедро сказала я, махая рукой, мол, бери.

Мари передернуло.

Мы обе свалились от смеха на пол. У обеих реакция, на самом деле, одинаковая.

Только Мари большую часть жизни провела в Англии как леди, и потому над ней довлеют типичные английские предрассудки и снобизм, который она сама не замечает. Хотя и изрядно потрепанные. Принц считается очень выгодной партией, а разговоры того круга девушек, где, на несчастье, выросла Мари, в основном только об этом. У них хорошая партия – вроде смысла жизни. А титул – это святое. И еще – они все считают короля чем-то необыкновенным, и его воля тут прямо закон для них.

– В гробу я видела мальчика! – деловито говорю я.

Мы просто болтаем, понимая друг друга с полуслова, нам хорошо. На самом деле, как бы окружающим не казалось, мы очень, очень близки как сестры и товарищи, связанные боями и обязанные друг другу сотни раз жизнью. Редко найдутся такие настоящие сестры.

Окружающих могут обмануть некоторые заскоки Мари, но на самом деле мало кто знает, что мы буквально чуем друг дружку с полуслова, с полунамека и понимаем друг друга без слов. Мы хуже, чем близняшки, ибо у нас воспитание бойца, железная дисциплина мыслей и чувств, воля тигра, и, главное, отточенная наблюдательность и знание людей, позволяющее видеть друг друга насквозь; мы не родились и жили в одной семье как обычные сестры – мы сражались и умирали вместе, потому сестринские узы в тысячи раз сильнее и крепче, чем между обыкновенными сестрами! Обычные люди вряд ли способны даже предположить крепость этих уз, сотня тысяч сестер так любить не могут, как мы любили и помогали всегда друг другу! Для нас сестра, соратник – это святое.

Тепло...

– Ну и зачем мне Джекки? – пожав плечами, наконец, сказала я. – Он даже не король! Что я с ним буду делать?

– Ну... – растеряно протянула Мари. – У него такой титул. Принцессой будешь!

Мы снова начали хохотать и кататься по земле как безумные.

Так нас и нашла мама, которая загнала нас в дом.

– Теперь можно ждать обвинений в государственной измене! – сквозь зубы сказала мама.

– Я изменила королю? Или принцу? – хихикнула я.

– Это не повод для шуток, Лу! – строго сказала мама. – Родные гадючники самые страшные, ибо тут приходится жить и лавирировать среди змей, не убивая их! Отольются кошке мышкины слезки!!!

Мари тут же сработала и погрозила мне пальчиком.

– Нельзя издеваться над принцами! – вывела она мораль из материнской басни.

Мама мрачно глядела на нас.

– Подумать только, это мои дочери! – тоскливо сказала она.

– Твои! Твои! – закричали мы горластыми непоседливыми птенчиками, наскакивая на нее, словно глупые толстые скворчата, которые требуют у мамы червячка сидя с раскрытыми клювиками.

Мама не выдержала, и засмеялась вместе с нами, пытаясь ладонями пригнуть нас к себе.

Мы тоже весело хохотали, повалившись на диван и махая ногами от удовольствия.

Мама щекотала нас, а мы умирали от смеху и громко визжали.

На крик вошел отец.

– И кто поверит, что это англичанки? – печально вопросил он пространство, устало бухнувшись на диван.

– Мы! Мы! – наперебой заверещали мы, тыкаясь в отца носами и бодая головами.

– Надеюсь, старший принц достаточно получил мзды, чтобы не отправить нас утром к белым медведям, когда проспится... – тяжело сказал отец.

– Получил, получил! – успокоила я его. – Мы ему так дали!!!

– Эх, тяжко мне на душе, девочки... – вздохнул отец. – Я не шучу. Что-то негодно в этом королевстве, нюхом чую, здесь нечисто... Как не тягостно мне это говорить, девочки, гулянки кончились, дома тоже переходим на военное положение, хоть это и Родина... Что-то здесь назревает, и мы, похоже, как одни из самых важных ликвидаторов и работников со своей собственной шпионской сетью, вляпались в это дело по вот так, и оказались против своей воли в центре тайфуна. Нас всерьез считают за один из ключевых факторов безопасности страны, и использовать его планируют все... – отец развел руками.

И вдруг наклонился к нам и сказал одними губами:

– С этого момента считайте, что мы на вражеской территории и ведите себя соответственно. Пока вы тут играли, на меня вышел один из столпов страны и конфиденциально и по знакомству попросил для него тайно разобраться, что здесь творится, и ликвидировать источник... Можно ждать самых изысканных покушений, девочки, спасибо за отличное прикрытие встречи, вы нам помогли на пять...

Отец мерзко ухмыльнулся поднимаясь.

Глава 19 Лондон – жизнь моя. Философские рассуждения мрачным вечером и похмельным утром

В общем, настроение у меня было вечером такое, хоть чертей вешай, чтоб развеять гнусное состояние. Моим настроением можно было всех врагов позабивать в землю.

Я всегда ждала удара в спину, человек моей профессии не имеет право расслабляться никогда, раз он вступил на эту дорожку.

Я всегда готова. Я всегда готова ответить на опасность.

Я всегда абсолютно внимательна и напряжена, где я бы ни была, что бы ни делала, в каком бы самом лучшем обществе не находилась. Постоянная настороженность, вечная напряженная наблюдательность – все это входит в привычку разведчика, потому воспитывается с детства. Враги и убийцы тогда-то и нападают, когда ты расслаблена и не ждешь – они как раз это и выискивают. А связывать и анализировать все виденное – так за это надо благодарить японцев, мне с детства это поставили как инстинкт, уже бессознательно, столько было усилий, мастерства и упорства потрачено. Это уже происходит автоматически... Был выработан не просто навык и привычка, а, как и знание языка, или ходьба и дыхание, этот навык стал привычкой, навык стал абсолютно бессознательным, а привычка стала мной. Навык, который употребляется бессознательно, стал моей способностью.

У меня синтез из многих тысяч таких умственных бессознательных навыков – это мой мозг, мое оружие, которым я действую, не задумываясь.

Говоря философски, то есть непонятно, трехэтажно, сверхважно и запутанно надуясь, наблюдательность как качество была через мастерство словно введена в личность. Так опытные поэты даже иногда думают стихами. И все их мысли, и все впечатления – уже рождают стихи, взрастая сами в великие произведения без их воли, ибо все промежуточные стадии стали навыком и уже не осознаются... Впечатления уже сами попадают в эту молотилку мастерства и навыка, словно сами растут и сами же прорываются уже готовыми стихами и симфониями.

Наблюдательность – то, что ставится самым первым у бойца. Наблюдательность становится навыком и как бы сама уже делает выводы помимо воли бойца, как стихи, что льются с уст прекрасной дамы вольной импровизацией. Прорываясь в сознание импульсами и катренами пророческих предупреждений, картинами угроз и прямых телесных ответов оружием даже среди обыденных действий и любви. Дама целуется или, пардон, отвечает ударом на удар, берет нож на нож из-за спины. Наблюдательность уже сама работает постоянно. Это фундамент, на котором потом будут строить йога или даже паршивого шиноби...

Потому можно понять, с каким настроением я встретила слова отца. Ты работаешь, трудишься, обливаешься потом, чтоб твои шалости затронули чужую душу, и благодарный принц бегал за тобой с ножом, а потом оказывается, что ты кому-то помогала.

– Вот так житуха! – ошалело сказала Мари. – Выходит, нас еще и хвалить за сегодня будут!?!

Она оглядывалась на меня, призывая полюбоваться классной жизнью.

Я похлопала глазами.

– А... когда принца встречу... ему еще маскировки добавлять? – растеряно спросила я в спину торжественно удаляющегося отца.

Душа отца все же не выдержала и дрогнула, потому что он все же замер на секунду, и плечи его дрогнули.

– Добавить как: просто или от души? – рассудительно спросила я, глубоко задумываясь над данной проблемой. Проблема требовала глубокого размышления.

Отец снова застыл на мгновение.

Мама попыталась внести струю реализма в нашу безоблачную жизнь.

– Так девочки! – очнулась сзади на диване она. – Никакой самодеятельности! Отныне все под моим руководством!

Представив, как она, как садист-главарь, деловито командует оприходованием принца нашей группой из двух дочерей, став главой нашей маленькой банды и посылая то одну то другую дочь за угольками или утюгами, я гнусно хихикнула.

Стая большеглазых бандитов пытает принца.

Мама тоже представила то, что я представила о ней, и эта картина ей явно не понравилась.

И тогда совместными усилиями мы эту идею похоронили. Отправив меня с моими бандитами, под которыми мама почему-то подразумевала верных и безобидных телохранителей, в ночной город прогуляться и послушать, чего люди говорят.

Почему-то слушать всегда отправляли меня.

У меня наблюдательность переходила уже на такую стадию, что я словно сама собой объединяла миллионы людей и виденных у них признаков в одно целое. Я уже как бы видела умом призрачную сущность человека в дымке его тела, что он хотел сказать или даже сделать, мне словно чудилось это против воли за его глазами, движениями, словами, даже желанием быть внешне красивым. Миллионы наблюденных людей и душ (не зря же я чаще притворялась священниками, дервишами, послушниками и монахами) – и движения их душ от тебя уже отчасти перестают быть тайной.

Я выслушала не менее ста тысяч искренних исповедей и провела десятки тысяч допросов – тайна действий ребенка не есть тайна для его родителей, для которых он прозрачен и просчитываем. Если при анализе ситуации или человека ты видишь и знаешь число вариантов больше, чем он может себе это представить, то ситуация становится просчитываемой, независимо от воли человека, а все мысли его становятся как на ладони, ибо всегда что-то есть, что выдает его. Другими словами, ты всегда знаешь, кто съел шоколад в доме, как бы мурзилка не прятал запачканные шоколадом пальцы, не маскировался и не утверждал про ворвавшихся в дом эльфов, разгромивших торт и съевших шоколадные и мятные пастилки.

Люди не понимают, что если для ребенка или юного человека все в новинку, и этого никогда у него не было, то для старшего, для которого это типичные варианты поведения, это все прозрачно, и он просто читает твои мысли.

Особенно помогает знание разных языков и жизнь среди разных народов – тогда ты уже учишься различать общее для всех людей вне привычек, жестов, народных и культурных особенностей.

Если у ситуации двадцать (сто двадцать, тысячу двадцать...) вариантов исхода, которые ты прекрасно знаешь и с абсолютной памятью постоянно держишь в уме, то как бы человек не считал себя неповторимым, то просто видишь его насквозь, а дальше просто предсказываешь ситуацию. Волки могут считать себя неповторимыми, нападая из невидимых точек, но моя стрела редко ошибается.

И все это обостряется, когда входишь в самадхи или боевой транс – тогда помыслы и интенции становятся как бы видимыми. Маленькие дети пытаются обмануть взрослого.

Душа невидима, но, когда я наблюдала человека, его душа для меня словно оживала и становилась видима, и говорила со мной. Сквозь его тело.

Сущность человека иногда даже нападала первой, иногда молила помочь, иногда просила помочь. Я чаще всего делала, что она просила или молила – это никогда не были сложные для меня вещи и касались самого человека, чаще всего надо было что-то сказать носителю души, то есть самому человеку, как-то направить, поместить его в другие условия, дать какой-то конкретный труд, где она могла проявить себя, дать какое-то дело, зажечь, вдохновить...

Это почти никогда не были деньги – по завету восточного Йога, я всегда помогала лишь едой, работою или вещами, а не деньгами. Не требовалось больших денег, чтобы помочь человеку. И я никогда не жалела там, где надо было помочь ученому, творцу или талантливому человеку. Но в более сложных случаях я, за редкими исключениями, помогала, беря ответственность на себя. Помогать всегда – но и ответственность должна быть. Дать деньги моту, чтоб он их растратил на шлюх – значит выступить против бога. Мота я ставила в положение постоянной работы.

Я могла неожиданно ввести человека в транс одним движением, и тогда душа могла говорить со мной как-бы напрямую. Точно человек в трансе не контролировал себя.

Его тело часто говорило, как его излечить – и советы часто помогали, говорило, в какую область творчества его лучше поместить и чему учить – и очень часто человек вдруг раскрывался, просило – что внушить, иногда – за что наказать, чаще – в какой области человек раскроется и как с ним себя вести, чтоб он нашел сам себя и свое просветление. И то, что мне говорил сам человек – часто помогало ему достичь излечения или гениальности.

Из-за моей скорости люди входили в шок и транс естественно, когда я появлялась перед ними. И часто даже крупицы опыта хватало, чтобы вытянуть сущность наружу – я всегда хотела помогать и всегда старалась помогать, если это не были явные бандиты. Но даже бандитов я чаще всего заставляла забыть совершенные ими преступления. Точно перепахивала им память, спрашивала у их души, в чем они могли реализоваться, и жесткими внушениями направляла их туда. Ставя ограничения на насилие и вводя стремление к добру и любви. В случае, если спасти преступника уже не было возможно никаким образом, то я просто открывала ему его собственные преступления, и он переживал их снова и снова, снова и снова в бесконечность в полную силу, – и умирал, не в силах выдержать этого.

Но чаще просто кастрировала душегуба и рубила ему руки – и отпускала его невредимого без затей. Не мне заменять Господа. Хотя у себя я в своих вотчинах официальный судья (аристократия везде играла функцию правосудия, и все графы, помещики, эсквайры, рыцари, герцоги, принцы, короли – высшие судьи в своих имениях и почти везде – наместники свыше, ибо по фальшивой Библии «вся власть от бога»).

В своих вотчинах: я – высший суд, и это неприятная обязанность. Я бы предпочла, чтоб это сделал кто-то другой. Но если ты не останавливаешь угрожающих крестьянам и купцам, тогда они собираются в группы, приходят и угрожают тебе.

Я – судья и палач от Бога, и это очень неприятное приложение к аристократии. И я иногда лучше других понимаю, насколько Богу тяжело решать жизнь и смерть своих детей.

Обычно думают, что Бог есть только Любовь, но забывают, что Он же вечный бой с Хаосом и вечная победа над Злом. Высшие Святые могут вести духовную брань со Злом, но солдатам иногда приходится отрубать загребущие ручки и убивать бешенных собак, кусающих всех.

Но часто мне просто подсказывала интуиция, что делать, и как лечить – я сама постоянно была в боевом трансе, и это помогало мне делать и добро. Творческий транс тоже был таким же – когда я погружалась в молитвенный поток труда, творчества и вдохновения, я точно входила в особое состояние, когда видела, что людям нужно для безумного счастья. Еще сильней было молитвенное восхищение и самадхи – тогда я просто видела.

Иногда даже сон помогал – мне было достаточно поспать в новом месте в окружении людей, чтоб понять, в чем кто нуждается, как кому помогать и как кого лечить.

В чем-то транс настолько обострял ум, наблюдательность, знания и умения, что был похож на пророческий. Из миллиона виденных и запомненных по запаху и вкусу трав, и сотен тысяч собственноручно составленных под руководством наставников-травников рецептов, я просто знала, какую траву взять и в каком соотношении смешать, чтобы человеку помочь. Или как и в какой области направить ученика, чтобы раскрыть его талант. Я просто все подмечала.

Я просто настолько погружалась в любую деятельность до полного отключения восприятия чувства времени, восприятия окружающего, до абсолютного слияния с ней – что погружалась в малое самадхи в любой деятельности. Да, я сливалась с работой, будто с богом. Почему-то в малом самадхи люди странно начинали воспринимать меня, даже когда я играла, творила, танцевала – они воспринимали меня точно дитя бога. Точно юный Бог играл с ними.

За исключением разве что боевого транса и засад, где я погружалась в внимание и боевой транс. Тогда меня иногда начинали бояться до ужаса. Точно за мной проглядывало нечто, которого они боялись до ужаса и истерики. Словно они не могли не то что остановить меня, но даже представить за всю свою вечную жизнь, что меня возможно остановить. Они содрогались и умирали, просто думая, что я приду.

Если честно – я не нуждалась в том, чтобы вводить людей в транс или возвышенное экстатическое состояние: я сама была непрестанным трансом для них. Это часто напрягало. Одно мое длительное присутствие заставляло их сверхконцентрироваться на мне и подражать мне.

Если я молилась, они молились вместе со мной даже без моей просьбы, слов или показов, если я смеялась – они смеялись, если я занималась мастерством и погружалась в мастерство – они погружались лихорадочно в мастерство и безумели в нем, если я трудилась – они сходили с ума в труде и задыхались от счастья в труде.

Были случаи, когда я была полностью погружена в какое-то мастерство аж до самадхи с мастерством, полного слияния моей души и тела с мастерством – и мой взгляд случайно падал на какого-то человека: некоторые целый год занимались только этим мастерством. Точно я раскрывала все лучшее и все худшее в них.

Если я была счастлива – были счастливы все вокруг на много километров. Если я была в религиозном экстазе – это заражало тысячи людей вокруг меня. Если я была в экстазе творческого делания – вокруг меня расцветала микро-Венеция или Афины.

Когда человек свехконцентрируется на чем-то, он невольно этому подражает. Это становится его светом, его звездой. Его ведущей, его святостью. Его богом, его архангелом. Его радостью, его смыслом жизни. Его примером. Или его манией, его внушением, если сознание не достигло просветления и к объекту внимания направлены страсти. Сердце или страсть, ввысь ведешь или вниз? Я хотела быть ведущей и мечтала стать святой, как Жанна Арк. Но до Святости, до Нирваны мне было безумно далеко, и я сама знала как. Но эти люди все равно сверхконцентрировались на мне вольно или невольно.

Я была их примером, их царем, их идолом, их Богом, их Святым, к которому они шли за защитой и почти всегда получали.

Но кем бы я ни хотела быть, обязанности судьи никто не отменял и с меня не снимал. Здесь иных судей не было. А если и были, то, как показывал опыт, им нужно было рубить руки в первую очередь вместе с головой. Ибо и взятки брали, и бандитам потакали, и власти потакали, и почти всегда судили ложно и неправильно, как Бог пошлет. Философы говорят, что в будущем власть будет отделена от судебной системы, а законодательством будет заниматься кто-то третий, а не ты. Но, по мне, трехголовые джины долго не живут. Горыныча нужно мечом. Пока же я была и властью, и судьей, и мечом.

Когда ты вынуждена сама исполнять приговоры, ты тысячу раз задумаешься над приговором, а когда ты вынуждена сама исполнять законы, ты тысячу раз задумаешься над законом. Законы там, где я правила, были просты и исполнимы, как «Ясса» Чингисхана, и заучивались наизусть. Но зато и за их неисполнение был острый меч без всяких тюрем и сюсюканий.

Я открывала все дороги, я открывала все пути, для людей в моих поместьях был открыт путь к богатству, благополучию, мастерству, славе и гениальности. Для них, как в Древней Греции, был открыт путь реализации простого человека через искусство, гениальность и мастерство. Можно было учиться у кого угодно, а бедных в замках всегда ждала еда и работа. Можно было прожить счастливую жизнь, не сталкиваясь с законом. Но за попытку нарушить законы всегда ждал свистящий меч.

Вот и сейчас мне приходилось становиться и следователем, и стражей, и судьей – все это было условием титула, о чем редко вспоминают, лелея беззаконие. Мало кто помнит уже, что «рыцарь», самое низшее аристократическое звание, по определению солдат и защитник правосудия короны на местах. Рыцарь клялся защищать «Божественный закон».

Браться за дело следовало немедленно, ибо совсем худо, когда ты не охотник, а дичь. Случайный намек, услышанный в одном из баров или таверн в чужом обличье, мог вывести нас на ниточку, а я тем и славилась, что слышала и запоминала все разговоры вокруг одновременно на больших расстояниях. Тренировки слуха, наблюдательности, тотального внимания, требование замечать все окружающее и делать одновременно множество дел, еще в детстве дали нужные плоды, ибо воспитывали соответственно воспитатели меня качественно и по методикам.

Особой опасности, когда я переодета мальчишкой и с двумя моими загримированными телохранителями сзади, для меня в Лондоне не было. Разве что замаешься убивать всякую ночную дрянь и разбойников, которые не понимали, как громко они дышат, затаившись без дыхания в ста шагах от меня.

Потому утром я проснулась дома уставшая, злая, невыспавшаяся – удивительный гадючник, этот Лондон. Дело в том, что я вижу в темноте. И китаец видит. И индеец. Мне даже мгновения не требовалось, чтобы с одного взгляда, благодаря долгому опыту, определить, бандит это или так, случайный человек забился в щель. И все всегда удивлялись, по каким признакам я вычленяю их, а я уже их просто чувствовала, и тысячи ухваченных глазом признаков сами говорили со мной.

Меня разбудила веселая и выспавшаяся Мари, принесшая гнусную весть, что солнце уже встало. И приехал старший принц. И что отец разрешил Джекки по его просьбе все-таки ухаживать за ней. То есть за Мари, старшей сестрой, то есть. При условии, что он не будет ухлестывать за маленьким ребенком, то есть младшей сестрой, которой только пятнадцать, то есть Лу, то есть за мной.

Я хихикала, когда она запиналась.

Я хотела спросить сестру, получил ли СТАРШИЙ принц такое же разрешение ухаживать за ней, как и младший. Но постеснялась. Чтоб не пугать и не нервировать и без того нервную и напряженную сестру. Но, наверное, я слишком тихо постеснялась, потому что ехидно спросила об этом вслух.

Мари побледнела. Я рано постеснялась. Это, оказывается, был гвоздь программы. И этот гвоздь программы, оказывается, бродил по дому и, галантно ухаживая за ней, сидел у нее уже в печенках, как гвоздь в заднице. Ей было приятно. Это ведь ухаживание такого знатного человека. Аж передергивает от радости. Для этого, она собственно, меня и будила. Потому что всякие мысли о том, что старший принц, толстый, уродливый и жирный, с трясущимися жирными руками, может сделать ей предложение и стать ее мужем, приводила Мари в истерику.

– Сделай же что-нибудь! – взмолилась сестра. – Я боюсь, а послать его далеко не дает совесть. И потом я не такой хороший боец, как ты, а он здорово дерется!

Я сделала – отвернулась к стенке, послав сестру по ее же просьбе вместе с ее принцем туда, где не светит солнце, то есть на северный полюс. И попыталась уснуть.

Не тут-то было. Если у вас есть сестра – знайте, – что она садистка! Как только я погружалась в сон, меня мягко из него вынимали. После третьего раза я уже была готова набрасываться на всех. После седьмого раза я была уже в кондиции и готова на все, и не только послать, с указанием самого точного маршрута кого угодно, но и проводить, и обнаружила на своей кровати рядом с Мари посторонний элемент. Который нагло сидел на моей постели и пытался меня разбудить своими лапами, и к тому же был старшим толстым принцем.

– Вон отсюда!!! – подпрыгнула я на кровати, поняв, чья рука тайком гладит мои кудри, заорав так, что задрожали стекла, а они вылетели из комнаты как пробки. Я не помню, что я еще долго говорила им вслед таким голосом, не придя в себя от сна, но дом вибрировал и содрогался от рева.

Где-то полчаса после этого меня не тревожили.

– Хорошо говорит! – слышала я дрожащий голос забившихся в угол.

Пока я не закончила беседу с собой и не прервала артистический громкий монолог, адресованный двери, и не обнаружила, что беседую сама с собой.

Гнусная привычка, – сквозь зубы подумала я. Я часто ловила себя, что разговариваю вслух, но вот о том, что я громко ругалась вслух так, что дрожали окна, не отдавая себе в этом отчета, это было впервые...

– Я пришел вас охранять! – торжественно сказал старший принц, оправдываясь. – В городе волнения, бандиты режут друг друга! Мы уж с Джекки и не надеялись обнаружить вас живыми! – сказал он, облегченно вздохнув.

Оказалось, что в Лондоне бандиты устроили битву между собой, утром насчитали десятки тысяч трупов бандитов, грабителей и убийц (у страха глаза велики и со счетом явные проблемы), до сих пор считают, и они до сих пор дрались между собой. И, что самое страшное, почти каждый был мгновенно убит ударом ножа в сердце, причем по лицам многих было заметно, что они умерли в благодушном состоянии духа, так и не поняв, что их убили.

Я подняла удивленные большие глаза.

Джекки схватил меня за руку под неодобрительный взгляд брата и не выпускал, всем видом показывая, что будет защищать меня от неведомой опасности. Он постоянно оглядывался, вздрагивал, и что-то белькотал про то, что он боится за меня и что вызовет охрану, которая доставит меня с ним в замок безопасно, целый полк, чтоб там запереться вместе со мной. Виденное в городе произвело впечатление, и он боялся.

– В городе спалили двенадцать притонов! – рассказывал толстяк, уверяя Мари, что с ним и его охраной ей бояться нечего, он очень хороший боец, и защитит девушек. – Двенадцать притонов за ночь!! А улицы усеяны трупами деятелей криминального мира.

– Ну и что? – еще толком не проснувшись, пожав плечами, спросила я.

На меня посмотрели, как на глупого ребенка.

– Не то страшно, что их спалили, а то, что их спалили набитыми вместе с жильцами! – сквозь зубы сказал принц. – А тех, кто пытался вырваться из пожара, убили точно так же, как и других бандитов – мгновенный удар под сердце! Я боюсь за вас, девочки, ваш новый дворец на отшибе, рядом с проданными бедными кварталами! Все притоны и малины в вашей собственности сгорели вместе со всеми жителями адским огнем, а все бандиты умерли адской смертью. А все районы, где все поголовно были связаны с бандитами и занимались каким-то криминальным промыслом, как и цыганские таборы, до сих пор пылают. В небе пылал лик Богоматери. Из местной бандитской верхушки никто не выжил. Вам надо немедленно переехать к нам, у вас нет никакой серьезной охраны, и ваш замок даже не имеет стен, подъемных ворот и рва с водой!

– Какое упущение! – я опять зевнула, ибо глаза слипались. Надо было начинать нормальное строительство и отбор новых жильцов, но не слишком-то хотелось снова заниматься делом. Быть палачом и судьей – грязная и постыдная работа.

На меня опять посмотрели все неодобрительно в лице двух принцев и одной сестры. Сестра казалась испуганной.

– Вы, глупые девчонки! – сказал старший принц. – Вы даже не понимаете, как это опасно, это вам не игры бегать, это оружие.

Нехорошо и грустно, но я опять не выдержала и зевнула.

– Как интересно! – с трудом захлопывая пасть и чуть не вывернув скулы, сказала я под взором сестры. И, спохватившись, вежливо добавила под суровые взгляды Мари, стараясь быть девочкой воспитанной. – Я обязательно послушаю вас, когда высплюсь!

Я важно кивнула, чтоб он не обиделся.

После этого оба достижения, толстый и юный, обозвали меня дурой, глупой, маленькой и девчонкой, заявили, что они лучше знают, чем юные вертихвостки!

– Вы поедете в наше поместье с нами!

Мы с Мари дружно фыркнули в ладошки.

– Естественно, вместе с родителями и компаньонкой! – быстро сказал старший принц, поняв, как выглядит их предложение в глазах англичанки. – Там будут старые карги в достатке, не бойтесь, еще и мама наша приедет!

Мы снова фыркнули от смеха. Подошла со стороны наша мама.

– Старые карги, – перечислял, убеждая нас, принц, загибая пальцы и не видя мамы за спиной, – ваша и наша мама – это же полная безопасность девушки!

Удар сзади по затылку, откуда он не ждал, сбил толстяка на землю.

– Леди Дженни!!! – завопил старший принц, в шоке откатываясь от удара ногой по почкам разъяренной мамы. – Вы не правильно поняли!!! Старые карги это не вы с мамой, это наши тетеньки и старушки!!!

– Так-так-так... – послышалось со стороны дома и к ним побежали две дикого вида худенькие старушки, больше похожие на разъяренных гарпий с древних скульптур, жаждущих крови.

– Мы пошути-и-и-или!!! – заорали оба принца в унисон, не дожидаясь нападения, вскакивая и дергая прочь. – Вы очень хорошенькие и юные!!!

Старушки лет так под семьдесят обоим, – лица высушенные, набеленные, все черты лица подъела старость, – совсем осатанели от такого издевательства.

– Вас любят мужчины!!! – в ужасе визжал Джекки, закрыв лицо от страха, чтоб ему не выцарапали рвущими когтями глаза, и плохо понимая от страха, что он кричит, пока его рвут.

Старушки обезумели и вырывали из него клочки волос, и царапали его лицо, но никак не могли достать.

– Вы пользуетесь успехом!!!! – отчаянно закричал изо всех сил Джекки. – Вы красавицы!!!!!

Наконец его выпустили, и он сумел отбежать.

– Красивые, красивые, красивые... – всхлипывая, бормотал Джекки, а потом поднял к ним заплаканное лицо и объяснил: – ...мумии!

Удержала старушек от расправы только я, пояснив им, что он имел в виду, что их красота вечна и не боится времени. Ибо это красота души. Он сказал, что она нетленна.

– Медузы-горгоны! – добавил Джекки с безопасного расстояния. Как ему показалось. Где он стоял. Увы, он не понял, что это тупик.

Загнанный в угол двумя злющими гарпиями, со зловещим видом приближавшихся к нему с двух сторон, он вскрывал руками плиту древнего заросшего старинного склепа, оставшегося тут от старины в парке, и даже, в истерике приближения, сумел ее сдвинуть, эту могильную плиту, обнажив отверстие.

За ним юркнул и старший.

Старушки замерли и не решились лезть обратно в могилу, откуда, судя по репликам принца, они вылезли.

Это, нам на радость, оказался их фамильный склеп. Прелестно иметь в парке такое украшение со свеженькими жильцами, а ведь мы и не догадывались, приняв его за старинный обелиск. Оказывается, старушки оттого и согласились приехать с принцами за нами как дуэньи и компаньонки, чтобы посмотреть на свою фамильную усыпальницу, где их должны были похоронить. Чудесное добавление к дворцу, ничего не скажешь!

Мама, как разъяренный тигр, встала над отверстием склепа, где спрятались оба принца, сунув руки в боки.

Ничем хорошим она не дышала, словно дракон из сказки. Только пламя дергалось из ноздрей.

– Вылазьте! – мрачно сказала она. – Никто вас не тронет!

Старушки мрачно стояли за ней, стояли стеной, и по их виду я бы так не сказала. Это были поспешные и слишком благорасположенные выводы.

– Юные, юные, юные... – истерически заклинал за спиной толстяка младший принц гарпий в могиле, невидимо нам копаясь в чем-то.

Это немного утихомирило змей.

Я уже подумала, что все обойдется.

Все было бы хорошо, если б старший принц не добавил, вылазя из могилы, видя только маму, что они честно просили у родителей разрешения ухаживать за юными девочками.

Сопоставив слова «родители», «юные», «просили» и шум в склепе, старушки сделали единственно правильные выводы.

– Немедленно положите папу с мамой на место!!! – завизжали они, бросаясь в склеп и атакуя красными когтями обидчиков, просивших их руки у родителей.

Внутри склепа долго слышался какой-то шум, гам, крики, дикий вой и вопли неизвестных мужчин: «Помогите!». Потом из отверстия пулей вылетел расцарапанный Джекки. А за ним в узкой дыре застрял в поясе полураздетый толстяк. Его плащ был разорван, и потому он застрял.

Я с удивлением смотрела. По-моему, он заслонял свет тем, что внутри.

Мне кажется, там, внизу, тоже это поняли. Поскольку лицо торчащей из дыры половины вдруг исказилось, толстяк вдруг отчаянно заизгибался, а потом с воем вылетел оттуда как пробка из бутылки, отчаянно держась за задницу.

– Плиту, плиту быстрей задвигайте!!! – истерически вопил младший принц. – А то они опять вылезут наружу, и будут гонять честных граждан!!!

Подоспевшие слуги выполнили приказ принца дословно.

В общем, вы понимаете, с каким настроением мы все ехали в одно из охраняемых королевских поместий в одной большой карете, где сидели эти самые бабушки и принцы.

Бабушки имели такой мрачный вид, словно только что вылезли из могилы.

И смотрели на всех и особенно на меня, как вампиры. Я даже ежилась. Ну и что, что я предложила слугам вбить в мертвецов кол, чтоб они не бегали по поместью, я же не виновата, что они поверили, когда оттуда полезли старушки?!

На душе было мрачно и тоскливо. Мало того, что эти старушенции остались живы, так их еще и приставили ко мне обеих. Они решили меня воспитать как дочь! Дочь я тоже видела. В склепе. Она была послушная, тихая, настоящая леди, только череп вонял очень с ее голыми глазницами. Никаких хлопот. Если, конечно, по ночам не вылазит за свежей кровушкой.

У меня было подозрение, что долгая жизнь этих старушек неестественна. И я поняла, что это старые вурдалачицы. Хотя Джекки уверял меня, что в поместье я буду в полной безопасности, ибо с двумя старушками со мной ничего не случится, репутация моя будет непоколебимой, но я-то ясно читала в их глазах, что эта тетя Джилли и бабушка Ронко хотят моей крови. Это только окружающие не видели, как кровожадно сверкают их глаза при взгляде на невинную беззащитную жертву.

На все мои замечания, все говорили, что мне только чудится, и вообще это невинные бабушки из тонкого просвечивающегося пергамента, невинные как младенцы. И никто не верил мне, как я ни кричала.

Бабушки злорадно смотрели на меня исподтишка. Они знали, что одного дня в их обществе ни одна нормальная девушка не переживет. Они открыто угрожали мне, предвкушая, как сделают из меня леди. Я дрожала. Они обещали, что я буду как их дочь... И наперебой расхваливали свою дочь – тихая, хорошая, брр...

Воображение у меня хорошее, а они все время обещали сделать из меня леди, а я все время видела ее перед собой. Добро бы она уже бы полностью была готова, так нет, на том черепе их дочери в склепе еще остались засохшие кусочки послушной. Я дрожала, а они все мне угрожали, все запугивали! Я, мол, стану, послушной, доброй, ласковой... Шуметь не буду...

Ууууууу!

Вокруг одни садисты.

А я еще совсем дитя – чуть не заплакала я. Беззащитное, доверчивое, нежное существо, каждый может обидеть. А из меня собираются сделать выдру.

Бабушки-садисточки.

В общем, настроение у всех было поднятое. То есть разогретое. То есть рычали. Потихоньку. Хорошо что хоть ехать-то пришлось не слишком-то и долго. Такое впечатление, что мы покойников в корзиночке везли, а не подарки королевской семье, так тоскливо ехали.

Потому, когда мы подъехали к воротам, Джекки с диким криком «Ура!» вывалился из кареты прямо в дверь, а я этому даже не удивилась. Знает, лисица, чья нога помогла ему прыгнуть. Я десантировалась ему вслед с криком «Банзай!», устроив с принцем вопилку на манер, кто кого перевопит. Первым вылетело стекло из окон.

В общем, я вежливо поздоровалась с обитателями.

Вежливо и громко. Как и требовали от меня. Чтобы все услышали, а не просто промымрила. Индейский клич команчи, вышедшего на тропу войны, разорвал воздух.

Вылезшие из окон поспешно залезли обратно.

Кто-то присел за кустами, а кто-то обделался по-настоящему. Ибо дух был!

– А... а... а... а он-на у вас не кус-сается? – заикаясь спросил подбежавший к карете местный дворецкий, кому не было куда спрятаться. Парик, длинный нос, смешное желание выглядеть мудро и величественно, подражая хозяевам, отчего они чем-то становились похожи на играющих детей или их кукол-аристократов. Явно, как и я, бастард. – Вы ее воспитывали? Или как с дерева сняли, так и привезли?

Поскольку я в этот момент забиралась на дерево, то пришлось обернуться и внимательно посмотреть на него.

Он быстро присел за карету и перекрестился.

– Господи, Господи! – быстро сказал он, истерически осеняя себя крестным знамением. – Что это за чудовище?!

– Этому чудовищу принц сделал предложение руки и сердца! – обижено сказала я, пользуясь своим положением. – Я аленький цветочек!

Человек задрожал.

– Девочка из района красных фонарей! – в ужасе догадался он.

Я тоже стала нервной.

Рука с ножом нервно подрагивала.

В карете раздался крик.

– Это так нас встречают?!? – услышала я рычание мамы, а потом из кареты вылетел и плюхнулся в грязь ласточкой старший принц. Судя по всему, его сильно швырнули.

За принцем с криком кинулись бабушки.

– А, так это содержанки! – догадался дворецкий, увидев высунувшиеся разъяренные, но все равно красивые лица мамы и Мари.

Он сделал единственно правильный вывод. Плечи старушек дрогнули.

Лица мамы и Мари стали просто красными, как фонари. Мари тщетно лапала себя по ноге, не в силах нащупать прикрученный под юбкой пистолет.

– Ну-ну, шлюшки... – успокаивающе развязно сказал им дворецкий.

Если б я не видела дракона, то точно знала бы, что он есть. Мама задышала пламенем, а Мари лихорадочно взводила непослушными дрожащими руками курки.

Отец, раздвинув их в стороны, пошел навстречу дворецкому с милым выражением доброго лица. Африканский людоед дум-дум. Любит свеженькое, он сыроед, ест их живыми, сервируя травками. Засовывает предварительно кактус в задницу, прежде чем резать ножиком.

Рухнувший от его вида на четвереньки дворецкий, раком медленно попятился назад, затравленно оглядываясь.

Старушки, не видевшие графа сзади, и видевшие лишь выделывавшего похабные фигуры перед их глазами дворецкого, наконец, пришли в себя от «содержанок». Их сегодня уже называли юными, красивыми, ухаживать пробовали, потому слово «шлюшки» легло на вспаханную душу. Человек явно предлагал им сделать что-то похабное, выделывая на земле невообразимое и явно желая незаконное. Он ведь пятился на четвереньках, по-собачьи задрав голову, извращенец.

Завизжав, старушки синхронно бросились в атаку на жертву.

Минуту жертвы не было видно. Свидетели и видели только облако, визг и когти.

Глава 20 Цветы в подарок. Как подарить ухажеру цветы. Почему плохие мальчики решают все сами, а пассивные мальчики стригут газоны

Извинений дворецкий дать не смог. Потому что его унесли. Я думала, что он больше жив, чем мертв. По крайней мере, волос у него не было. И он не шевелился, чтоб не дразнить старух. А для этого нужен ум.

– Не волнуйтесь, это временно... – видя нашу реакцию, поспешно сказал младший принц. – Они, кстати, когда успокоятся, вовсе даже неплохие старушки. Вот, кстати, идет наша бабушка. Она очень добрая, хорошая...

– А где его младшая дочь? – послышался еще один пожилой старушечий голос за кустами.

– О, она ужасна! – сказала приехавшая с нами старушка. – Синий чулок! Никакой воспитанности, манеры просто страшны. (Я фыркнула.) Это абсолютно невоспитанная и наглая, хулиганистая вредина... да-да, дурнушка-уродина. Она делает, что хочет, это позор дома. Вы представляете, когда я раз упрекнула ее, так она, чтобы отомстить, прибила мой шлейф гвоздями к полу, так что я, встав, оказалась без юбки!!! – с гневом воскликнула старая карга, приглашая бабушку принца разделить ее возмущение.

Мы с Мари, наоборот, хохотали во все горло, нимало не тушуясь. Добрая бабушка приблизилась.

– Здоровые, упырята, – посмотрев на нас, ласково сказала добрая бабушка. Опять то же печеное яблоко, скрытое вуалью, но морщинки ее бежали, словно солнце. И глаза были до сих пор большие-большие. Явно какая-то родственница незаконная. Кто-то здорово наследил в королевском роду и по всей Англии – этот юный волшебник Мерлин, похоже, у всех у нас в роду отметился как пра-пра-пра-дедушка, даже у Мари.

Она медленно подошла к нам. Я, не смущаясь, обеими ладонями с земли, смеясь, ела чернику, которой в поместье было много. При приближении ее я торжественно поднялась, оправив платье и стараясь придать лицу соответствующий вид.

Она, улыбаясь, приблизилась, глядя в лорнет.

И вдруг вздрогнула, уставившись на меня. Лицо ее странно дернулось и исказилось. Как-то странно даже – лицо ее вроде даже по-детски помолодело.

– Лу?! – прошептала потрясенно она пересохшими губами, застыв, как изваяние. Точно погрузившись в прошлое, в какой-то иной день. У нее был какой-то странный вид, ее трепало. Она тяжело задышала.

– Я вас знаю? – недоуменно спросила я. – Что с вами, бабушка...

Она не могла сказать ни слова.

Она с трудом овладела своим лицом.

– Может, мы с вами встречались по делам? – догадалась я. – Или вы видели меня в детстве, но я не припомню? – я виновато посмотрела на нее. – Простите ради Бога, но я имела в детстве дела со столькими людьми, что некоторых совершенно не помню. Наверное, мы с вами торговали драгоценностями?

Я сделала книксен.

Она проглотила ставший в горле комок и резким движением опустила на лицо вуаль.

– Извините, пожалуйста, мне стало нехорошо... – глухо сказала она. И резко добавила:

– Так, Джекки, никакой свадьбы! Второго Артура нам не надо! – глупо сказала она. – Я запрещаю тебе даже приближаться к ней!

– Ну и слава Богу! – облегченно сказала я.

– Чего? – удивленно переспросила бабушка.

– Ну, она отказала мне... – смутившись, проговорил Джекки.

– Она отказала ему трижды, причем весьма грубо, – осторожно сказала подошедшая мама. – О чем вы ведете речь?

– Она не хочет за принца? – недоверчиво усмехнулась старуха, и в ее голосе мне послышалось недоверие и насмешка. Она подозревала меня в кокетстве.

Я только хихикнула.

– Она обладает властью большей, чем моя мама, бабушка, – тихо сказал Джекки. – Граф молчит, но в министерстве знают, что если только ее собственные поместья в разных странах сложить, то по размеру это превысит Англию... А она в своих владениях царь и Бог, мы неоднократно слышали от свидетелей, что достаточно одного движения ее пальца, чтобы тут же отправить людей на смерть...

– Разве она не хочет стать принцессой?

Вот тут уж захихикали уже все.

– Она уже принцесса, бабушка... – мрачно сказал Джекки.

Та застыла.

– Вот как?! – медленно обернулась она. По ее лицу под вуалью пробежала целая гамма чувств – изумление, неверие, дрожь.

– Я не первый принц, что делал ей предложение... – хмуро буркнул Джекки. – Какой-то китаеныш сделал это быстрей меня. Ее выдали в раннем детстве за китайского принца, чтобы укрепить отношения между нашими странами. На Востоке приняты формальные ранние браки.

– Она вдова? – дернулась бабушка.

– Соломенная... – засмеялась я. – По умер в детском возрасте, а я ни то ни се, пока титул ношу...

Я с улыбкой, пританцовывая и искоса глядя на них, начала лукаво выбивать ритм пальцами. Мне уже надоело стоять смирно.

Та опять вздрогнула, глядя на то, как изгибаются мои губы в смехе, как я пожимаю плечами, и весело, и заливисто, искренне с удовольствием смеюсь; на мои жесты, потянулась ко мне всем телом и незаметно руками, вздохнула и почему-то снова отчаянно побледнела.

Я со смехом нечаянно наклонилась к отцу.

– Джекки, – сказал тихо он. – Я сопоставил то, что ты добыла ночью с тем, что знаю сам, и думаю, что это он тот «важный объект» нападения, который ты вычислила. Следи за ним.

Я понимающе незаметно кивнула, и все, наблюдая за обстановкой. Вчера я принесла из города вывод, что ожидается крупное преступление.

И сейчас мы на самом деле провели военный совет и сообща решили, что я должна охранять Джекки. Отец прикроет остальных.

Хотя все думали, что мы только улыбались. Когда работаешь много лет, многое понимаешь без слов. Еще утром я доложила отцу о своих наблюдениях, и сейчас военное совещание закончилось. Я всего лишь звонко смеялась и сверкала глазами, вовлекая всех в веселье, отклонившись от отца.

– Один из конюхов – чужой, – только и неслышно сказала отцу я. – Его не назвала ни одна девушка-горничная по имени, он носит фуражку чуть не так, как все остальные, и ошибся сложной пуговицей в королевской форме на боку, его не узнала экономка, и он случайно уклонился от управляющего... И он не англичанин, ибо его губы движутся не так, выговаривая звуки; и его, хоть он и жестко контролирует себя, тянуло поклониться до земли старшему принцу... И еще есть мелочи, не видные тебе... Проверь его.

– Ну у тебя и ум... Я так и не понял, почему ты вдруг пошла за старшим принцем и совершенно обычным конюхом, вдруг закрыв принца, – вздохнув, все же сказал мне вслед отец. И кивнул незаметно, что берет его на себя. С восторгом наблюдая, как я все делаю естественно. Это был старый спор.

Действительно, абсолютно каждая отмеченная деталь не только ни о чем не говорила, но и была абсолютно естественна и даже оправдывала отмеченного человека. Пуговиц, неправильно застегнутых в спешке, много, с экономкой не здороваются, с девушками сорятся...

Отец всегда говорил, что доверяет моим выводам. Хотя ворчал, что я сама не понимаю, как я эти выводы делаю. Ведь совершенно не видно, как можно было соединить эти признаки. Ведь выводы были сделаны по совершенно несвязанным ничтожным нюансам поведения тысяч совершенно незнакомых мне людей, из их отрывочных слов и действий, наблюденных мной за ночь!

Все знали, что чем больше различных признаков, тем, наоборот, лучше я понимаю все, в отличие от других. Как книгу читала – чем больше слов, таких хороших и разных, тем больше понимаешь сюжет, а не наоборот.

Люди же словно запутываются признаками. Я же всегда говорила, что нужна мысль, внимание, вокруг которой складывались бы подробности, это точно так же, как читать книгу. Если не приложить внимания, не пытаться вникнуть и наблюдать, то ничего не понятно – пустые слова. А если читать со вниманием, то полностью погружаешься в книгу, все понятно и складывается как бы само собой. Как для книги нужна на самом деле мысль, вокруг которой наращиваются подробности, так и наблюдение будет естественным, если ты умеешь читать окружающее, то есть наблюдать. И открываешь «книгу жизни» со вниманием.

Я считала, что это не «мифический сверхмогучий ум», каким награждали меня люди, а элементарная моя вечная наблюдательность и постоянное внимание.

Мари часто спрашивала, как я это делаю. Я отвечала, что нужно лишь наращивать мысль, то есть приложить внимание или наблюдательность. А на самом деле «книга жизни» читается легко. Надо только вырабатывать навык чтения. Мари мне не верила. Никто мне не верил.

Папа всегда негодовал, когда я утверждала, что тысячи совершенно разрозненных признаков разных людей не запутывали и не смущали меня, а наоборот, были словно последующими словами книги, которую я, чем больше читала, тем больше понимала интригу. И я лишь развлекалась. Но ведь это так естественно!

Так тысячи последовательных и разорванных деталей, в отличие от других людей, наоборот, не заставляли меня застывать в бессилии, а сами складывались в предложения и абзацы, потому что я умела и любила читать. Главное читать последовательно и спокойно, не пытаться сразу охватить все слова в книге одним взглядом, если не умеешь. Тогда все становится понятным. Чем больше я вижу, тем словно ясней читаю все само собой. Ведь это так понятно и очевидно – больше подробностей – больше смысла.

Нужно лишь их продумать. Внимательно.

Нужна, значит, постоянная наблюдательность, то есть постоянное внимание к книге, когда никого уже не видишь и выводы не от ума.

Я считала, что нет никакого мифического чудовищного ума, что приписывала мне молва, рисуя из меня спрута, а есть лишь выработанная японцем и китайцами-буддистами вечная внимательность и наблюдательность. Вечное внимание зарождало мысль, вокруг которой накапливались подробности, кристаллизовались центры мысли, я вынашивала мысли своим постоянным вниманием.

Для начинающих же худшей проблемой является попытка соединить «логически» признаки. Они думают, что это и есть мышление. И больше семи признаков, семи слов одновременно, вызывают иногда у них истерику. Вместо внимания книге, они хотят непонятно чего и сразу; вместо того, чтоб накапливать цельную мысль окружающего, как накапливаешь в душе цельную книгу по словам, они читают любовный роман по Аристотелю.

Сложно? Но для меня было все просто, просто надо охватывать все как целое, одной мыслью, чувством, а не логикой, и тогда оно само дополняло друг друга, и я просто удивляюсь, как они не видят, что это целое, а не логика. Читать всегда просто. Но наращивать нужно эту мысль постепенно, если ты еще не научился читать целыми страницами. Ведь научился же ты читать когда-то словами, а не буквами?

Я всегда отвечаю Мари просто – нужно рассматривать признаки как одно целое, а не пытаться соединять их логикой. А соединяются они настоящей мыслью, то есть вниманием, концентрацией мышления, а не рассуждением. Я же всегда и везде внимательна, постоянная внимательность и настороженность – первое правило бойца, и потому книга открывается передо мной последовательно и естественно, как увлекательный детектив.

Книга без внимания, то есть без наблюдательности, когда пропущены целые страницы – это кошмар.

Поскольку я всегда все и вокруг замечала и осознавала, я не рассуждала, а просто читала складывающиеся слова. Для начала запомните – постоянная внимательность поможет сложить понимание.

Я – обычный человек, но с выработанной тренировкой чудовищной наблюдательностью. Просто нужно постоянное внимание, чтоб читать «книгу жизни», чтоб она складывалась внутри.

В общем, такое общее описание этого процесса общими словами. Как сказал бы член собрания лордов.

Я скажу же, что тайны восточных боевых школ всегда сложны. Но отец только снисходительно улыбался мне, когда я доказывала, что наблюдательность и внимание и рождают могучий ум. И что все просто.

Факт тот, что мои выводы и чувства были всегда или в большинстве случаев верными – по совершенно ничтожным признакам у совершенно разрозненных участников я угадывала словно за дымкой целое.

Факт тот, что я принесла утром ясное впечатление, что в городе ждут крупного преступления, покушения, с которого все начнется. Это не было нигде сказано, даже намеков среди убитых бандитов не было, но все вместе говорило мне как дважды два. Даже зло было, как можно не видеть таких простых вещей.

Я видела. И я действовала. И я – ударяла.

Отец сделал, как обычно, выводы из моих предположений и принял план, как мы отреагируем. И через полчаса Джекки уже показывал мне свое поместье, уверенный в том, что это он все предложил, и мы весело играли как дети. Какими и были. После нескольких ударов кулака всякие глупые мысли, что он мужчина, вылетели из его головы вместе с мелочью из нагрудного кармана.

Принц смирился.

– Хочешь, я тебе рыбок подарю? – ласково спросил он. – Сейчас мода такая на них... Напускают в ванну, а они тебя тыкают носами, щекочут, смешно! Пираньи называются...

Я смущенно потупилась.

– Ну, попробуй, попробуй их рукой... – уговаривал Джекки. Он принес их в вазе.

Я воспользовалась советом и попробовала воду его рукой. Взяв двумя своими руками его руку и сунув ее в стеклянную вазу, где плавали добрые рыбки.

– Это же тебе подарок! – заорал он, переворачивая вазу, чтобы спастись единственно возможным путем. Ваза перевернулась в ручей.

Я поспешно отказалась от подарка под предлогом, что ему не разрешили ухаживать за мной. Но предложила выпустить выпавших на землю рыбок в ванну его старшему брату. Чтоб они не умерли. Который, как я слышала по звуку, купался в закрытом бассейне, соединяющимся трубой с этим водоемом рядом. Чуткие пальцы ловили вибрацию голосов в том помещении.

– Рыбки могут пойти и против течения... – сказала я, сообразив, что это медленный сток в открытый ручей.

За стеной резко замолчали.

Было слышно, как люди поспешно выпрыгивают из воды и вылетают наружу.

Даже отсюда было видно, как вылетают голые из воды. А ведь я кинула в ручей пока только одну пиранью. Максимум она могла оторвать у мужчины воина только что-то небольшое.

Остальные попадали сами.

О Господи, из-за кусочка мяса они выпрыгивали из воды так, будто у них уже оторвали самое ценное! Мужчины!!!

Увидев спешащего ко мне голого папá и толстяка, лишь прикрывающихся руками, я тоже прикрылась. Так же как они, хоть я была в длинном и скромном платье.

– Ну, знаете, это уже слишком! – крепко зажмуривая глаза, сказала я неверяще папá. – Чтобы мой отец еще и сам привел ко мне голого мужчину!?! Кошмар!!! Если ты обнаружил, что он не евнух и поспешил мне это продемонстрировать, то я это уже увидела! Вы можете одеться...

– Как мы можем одеться, если одежда на той стороне купальни с пираньями!?! – оглядываясь и увидев за собой голого толстяка, злобно проревел отец. – Какая сука их пустила!!!?!

– Я не знаю, кто пустил голого старшего принца! – оскорблено сказала я, поняв, что он говорит о том, кто пустил за ним голых мужчин. – Чего ты на меня так смотришь, я не знаю, кто их пустил, – я топнула ногой, – но вон уже сюда бегут мамá и Мари, они разберутся! – успокоено сказала я.

Толстяк, увидев бегущих за кустами женщин к нему, поспешно ляпнулся на землю этим самым вниз, чтобы не было видно срам. Он спрятался за муравейник, но он был очень толст, и потому отсюда было видно только толстый высокий зад, одиноко высунутый, как башня, из-за кучи. Он был очень одинок, ибо все остальное было скрыто, и производил странное пугающее впечатление.

– А это что такое!?! – в шоке спросила Мари, запыхавшись и даже испугавшись. Надо сказать, одинокая ж... зрелище действительно производила странное.

– Это цветочек! – быстро и нервно ответила мама, поспешно хватая ее за руку и дергая обратно с вытянутым лицом. – Орхидея. Пойдем, я покажу тебе розочки...

Мари пока ничего не соображала.

Проходивший мимо местный дурачок, какой есть в каждом поместье, с цветочком в зубах, держал букет в руках. Чтобы спасти честь принца и подтвердить слова мамы, он, когда все отвернулись, ибо мама дернула Мари, быстро и незаметно воткнул букет старшему принцу в задницу. Замаскировать хотел принца... Он честно хотел помочь, чтобы подтвердить, что да, это цветок...

Толстяк не шевелился, упорно притворяясь мертвым, думая, что он отойдет прочь или как-то пройдет, или как-нибудь этот кошмар исчезнет сам, если он не будет двигаться.

Когда Мари обернулась, лицо ее вытянулось.

А я просто валялась на земле рядом с Джекки и умирала, ничего уже не соображая.

Мама поспешно схватила меня за руку и просто поволокла прочь вместе с Мари, шипя и ругаясь что-то про орхидею... Я даже толком не разглядела, как две старушки со словами «что за странное растение», подошли ближе к «композиции», пытаясь ткнуть клюкой. Я просто истерически рыдала и умирала от смеха, всхлипывая навзрыд, как лошадь.

Она даже не дала мне досмотреть, как клумба сначала терпела, а потом, вскочив на ноги и вырвав из задницы орхидеи и колокольчики, с ревом кинулась прочь, не разбирая дороги.

Мама безжалостно тащила нас прочь, хоть я и ехала по земле, и дергалась, и рыдала.

– Мы уезжаем из этого притона! – проревела она, покрыв мой отчаянный рев.

Вот так всегда бывает, когда терпишь свое правительство, думая, что этот кошмар сам пройдет и рассосется, а нужно лишь закрыть голову и спрятать лицо в песок. Не пройдет – и воткнут тебе в клумбу весь букет орхидей, когда уже думаешь, что хуже быть не может, и все прошло. И розы... Впрочем, когда выбирают сто дураков – они выберут одного дурака, и почти не было случая в истории, когда они избрали бы кого-то умней себя. Ты лишь сам можешь решить свои вопросы, не полагаясь на кого-то, сразу, и жестко, и никого не стесняясь. Думаешь иначе – готовь клумбу для правительства!

Глава 21 Клянусь, корона не моя

Когда отец, спустя тридцать минут, подошел уже одетый, я все еще рыдала. А при виде его со мной случились припадки.

– Как о... о... ор-хи-дея? – истерически спросила я. – Она не завяла?

Со мной случился припадок. Опять.

Отец долго думал, убить ли меня, и каким извращенным образом это сделать.

– Иди играй с Джекки! – сквозь зубы сказал он. – И если еще раз что-нибудь подобное еще выкинешь, я сам воткну этот букет тебе в клумбу!

– Они все еще там растут? – с жадным интересом спросила я.

Хорошо, что отец был далеко! Он не смог меня достать ногой!

Весело насвистывая, я направилась прочь.

Я уже увидела, как навстречу идет старший толстый принц, и ничего не могла с собой поделать. Я плохая. Как я не пыталась изобразить спокойствие, лицо мое все равно кривилось частично. То тут, то там волны хохота вырывались из-под контроля, хоть я ему сочувствовала. Очень даже сочувствовала!

Для выражения сочувствия я испустила тот самый звук, которым пожилые люди пускают воздухи.

Он стал страшным и ужасным.

Я же быстро отвернула голову, став очень скромной, чтобы не смущать человека.

Я уже хотела удрать, чтоб на чужой душе было хорошо, но вдруг застыла и напружилась.

Мимо меня вели коня.

Конь был вороной, огромный, с какими-то расхлябанными ногами. Голова его была слишком большая для обычного коня. А взгляд этой головы – не по-звериному умный, скорей взгляд жестокого и задумавшего что-то нехорошее ребенка. Все отличительные признаки этого коня были закрашены – кто-то явно хотел сделать его неузнаваемым потом, сделать обычным арабским скакуном, но у него это плохо получалось. И при этом мой взгляд, привыкший видеть намного быстрее, просчитывать траектории движения и удара, видел то, что было недоступным для обычных людей, не имеющих моего опыта общения с лошадьми. Движения его ног, видимые лишь мне и лишь на ничтожные крошечные мгновения, да и то потому что я привыкла анализировать и держать в уме траектории, были невозможны для обычной нетренированной лошади. А группы мышц имели совершенно иной, но мгновенно узнаваемый мной как иероглиф или печать, рисунок, отличный от рисунков арабских скакунов или рисунков победителей скачек. Да и следы лассо и следы пыток на его шее, уже заросшие, не могли обмануть меня.

Мне не понадобилось долго наблюдать, чтобы сложить дважды два – я просто это видела. Это не был просто конь. Он был специально тренирован.

– Это убийца!!! – вдруг жестко, безжалостно и серьезно сказала я, переменяясь на ходу, совершенно выбросив шутки из головы.

К сожалению, это был конь, тренированный на убийство всадника. Именно боевой конь.

Застывший еще когда я насторожилась сзади, отец в мгновение был возле старшего принца и с силой рванул его прочь от коня.

Люди растеряно смотрели на нас, как на сумасшедших, потому что все, начиная от отца и кончая китайцем, холодно выхватили оружие и держали на мушке... несчастного обычного коня, тихо пятясь от него. Конь действительно был чудовищный, и так и пылал бешеной силой и злобой.

Окружающие, видя столько наставленного оружия на несчастного коня, улыбались. Это, наверное, было действительно смешно. А из наших, даже маме, никому было не смешно и не до шуток. Мама была очень бледной и упорно, и напряженно, вся бледная, целилась коню в голову.

– Леон, отойди скорее от этой мрази... – нервничая, сказала она мужу. – Теперь и я вижу, что это занган.

Никто ничего не понимал.

– Ваше высочество, это убийца... – нервно говорил отец толстяку, пытаясь оттащить его от животного, держа второй рукой с пистолем коня на мушке. – Вы не должны никогда садиться на него и вообще никому не давать это делать. Разве использовать его только как производителя... Это убийца занган...

Тот, плохо понимая, все же пообещал, что все выполнит и никому не позволит, как отец от него требовал. Хотя смотрел на нас теперь не так, как раньше. Видимо, не уважал.

Но все мои, когда коня увели, только облегченно вздохнули. А мама вытерла пот.

– Вы должны доверять Лу... – тихо сказал отец толстяку. – Она распознает убийц с детства с первого взгляда... Любых убийц. И вообще, мне было б спокойно, если б коня пристрелили.

На этом этот вопрос закрыли.

Хоть я была уверена, что принц перестал считать нас чем-то серьезным.

Если сказать, что мне было до этого дело, то принц глубоко ошибался. Наоборот, чем меньше нас боялись, тем лучше было шпионам. И вообще, я не хотела с толстяком работать. Я видела, что он мне не поверил, а значит он дурак, а значит, я дураков не люблю.

С Джекки было веселей, чем мы и занимались. Совместная шутка над толстяком сдружила нас, и вскоре мы носились всюду, как два сорванца. Я, как всегда, подчинила всю местную юную братию, и мы устроили отличные игры. И, визжа, исследовали темные страшные подземелья, которые были на месте здешнего древнего аббатства.

А когда я, привыкнув профессионально делать такие вещи, привычно нашла старый чей-то клад в подземелье, по ничтожным признакам обнаружив тайник... Да еще поделив при этом все деньги поровну и накупив сладостей, и устроив чудовищный пир из тортов и фруктов прямо в подземелье, под факелами, со всей своей дружиной... То мой авторитет вырос до небес.

Нахлобучив на голову некое подобие странной красивой короны из бриллиантов, которое мы нашли в тайнике в подвале королевского поместья, я сидела во главе стола в подземелье в свете факелов, и мы все дружно вопили, как зарезанные, считая, что ведем себя как древние воины во главе с королевой после битвы, пируя во имя победы...

Блеск играл на драгоценностях, развешанных на шеях как попало, Джекки сидел по правую руку, я провозглашала, как король Артур, тосты за великую Англию, вымазанная в торте, и все дружно ревели в ответ, будто мои верные воины...

Так нас и нашли встревоженные родители по дикому шуму, от которого тряслось основание.

Ворвавшись в подземелье во главе со старшим принцем, они были шокированы. Драгоценности блистали в свете факелов, корона серебрилась тонким светом, безумный блеск сиял в моих глазах, я толкала речи о мужестве, и все пили сок двумя руками из громадных кувшинов, лья себе в рот сок и обливаясь при этом, а некоторые изображали драку на настоящих древних мечах, половина с оружием, мы с Джекки подпоясаны украшенным драгоценностями старинным оружием, гора драгоценностей на столе, которые мы не до конца еще поделили – в общем, картинка потрясала. Сцена с древних картин – дружина пирует после победы и славит вождя.

Безумные кличи, прославляющие короля и королеву, взятые из древних легенд, просто поражали.

Мы же, осыпая придворных золотом, гордо сидели во главе стола.

В общем, вы понимаете, как мне попало. Толстый старший принц просто язык проглотил, увидев подобное зрелище. Просто замер и стоял, молча уставившись на меня в чудовищной короне.

– Ну, чего уставился!?! – гордо тряхнув косами, вызывающе спросила я в полной тишине. Я знала, что нечеловечески громадные бриллианты и жемчужины в моей короне создают удивительное зрелище в свете пылающих факелов.

Он дернулся.

– Ты что, не знаешь, как приветствовать королеву!!? – властно рявкнула я.

Вместо ответа Мари сдернула корону у меня с головы и попыталась нахлобучить себе на голову.

– Откуда ты взяла корону? – примеривая, легкомысленно заметила она, пытаясь посмотреться в маленькое зеркальце и прихорашиваясь.

Зарычав, я попыталась сорвать с нее мою драгоценность, но отец отобрал корону у нас обоих.

– Откуда они взяли корону Плантагенетов? – хмуро спросил папа.

– Они разграбили королевскую сокровищницу!!! – наконец, ошарашено выдохнул старший принц, глядя на громадную, в несколько метров высоты кучу драгоценностей, лежащую посреди пиршественного стола.

– Ничего подобного! – оскорбилась я. – Мы нашли клад!!!

– Нашли у меня дома в кармане... – осклабился принц, приходя в себя.

– Ничего подобного! – наперегонки со мной выкрикнул Джекки. – Сокровищница в доме!

– В доме фальшивый вход! – оборвал его разозленный старший принц. – Молчи, малявка! Там немного золота и побрякушек, чтоб обмануть грабителей... Настоящая же сокровищница в лабиринтах... Ума не приложу, как вы нашли один из золотых запасов, спрятанных на случай войны, мятежа или прочих непредвиденных причин!!! – в сердцах сказал он. – Меня уверяли, что найти их случайно совершенно невозможно!

– Сокровищница в Лондоне! – оскорблено сказала я. – Ты макаронник! Вешаешь на уши редкий продукт! И сам ты фрукт! Я сама пыталась обнаружить и ограбить сокровищницу в Лондоне, чтобы проверить по просьбе министерства ее безопасность! Сокровищница в Лондоне, значит, тут не может ее быть, а это мое. Я принесла это в кармане! – не мудрствуя, ляпнула я.

– Ну и как прошла проверка? – мимоходом поинтересовался принц.

– Этот маленький змеёныш не просто своровал оттуда лучшие камни, когда была маленькой, как договаривались, чтобы отец просто вернул их, а умудрился подменить все большие камни стеклом, сделав копии и вернув уже копии сама же на место... – прошипела мама. – Такой позор был! Никто ни о чем не догадался и все улыбались, уверенные, что сокровищница неприступна, пока отец не выдал им второй комплект драгоценностей... По счастью он догадался... А колье из чудовищно громадных опалов мерзкая девчонка так и не вернула, заявив, что это плата за урок дураков, которые даже простейшие вещи не проверили...

– Бусики... – сказала я.

– Нам было так стыдно! – заявила мама, поглядывая на меня.

– Но ведь они попросили проверить, можно ли украсть оттуда так, чтоб никто ничего не заметил и не заподозрил!!! – возмутилась я. – Я уверена, что никто ничего и не заподозрил бы вообще до мятежа, как и просили! И потом, ты же сама с увлечением смотрела на их лица, когда им возвращали комплект драгоценностей!

Мама только заскрипела зубами.

Все хихикали.

– Если б это была тайная сокровищница, то Джекки бы знал! – не слушая злую клевету, обвиняюще заявила толстяку я.

– Да-да... – поддержал меня Джекки.

– Я просто забыл ему сказать... – невозмутимо обратился ко мне толстяк. – Я сказал маме, что все ему показал, а сам забыл... В конце концов, он еще маленький и может претендовать на трон, а зачем мне соперник с казной?

Джекки зашипел.

– Ты хоть бы головой подумал, как бы я стал брать средства на защиту трона, – укоризненно заругался он, – когда тебя убьют!?! Ты хоть в других местах показал правильно? В тех поместьях?

Толстяк не ответил.

Он начал выталкивать нас прочь, позвав личную стражу и ругаясь про себя.

Я подозрительно оживилась.

– А где еще расположены ваши поместья? – ласково и отвлеченно спросила я, будто леди. – Это такое красивое! – заливалась соловьем я. – Вы покажете мне остальные?

Я поспешно прикусила язык. Следовало действовать более мягко.

Толстый только метнул хмурый взгляд на меня и на Джекки.

– Я надеюсь, вы подарите гостье корону? – пытаясь перебить его мысли, быстро спросила я, протягивая руку к Мари.

– Конечно, – вдруг осклабился толстяк, – когда вы будете моей женой...

Я поспешно мгновенно отдернула руку.

– Это Мари нравится носить корону! – быстро сказала я.

Гнусная Мари мгновенно сдернула корону, дернувшись от нее.

– Это этой мерзкой девчонке нравится носить корону... – нервно сказала она, оглядываясь, потому что я отпрыгнула подальше. – Джекки! – не обнаружив ничего иного поблизости, ибо я предусмотрительно была далеко, она нахлобучила на молодого принца украшение.

Я гнусно хихикала из угла.

Мама вытащила меня на улицу за руку.

– Подумать только, и это леди! – сказала она с тоской.

– Большая леди! – гордо сказала я, высокомерно задрав голову и нос, поспешая за ней, ибо другого способа передвижения не предвиделось.

В общем, меня заставили переписать все драгоценности по памяти, ибо мне было достаточно их видеть при перетаскивании, чтоб сказать абсолютно точно о каждом украшении и о количестве монет, и вернуть все. На это ушло столько тоскливого времени! И только оттого, что писала за меня Мари, а я только диктовала и описывала со всеми подробностями, настроение мое немного улучшилось.

– В общем, это довольно точный список... – давая его старшему принцу, сказал отец. – Вы можете ему доверять, будто это из казны, чтобы проследить, не украли ли что в такой куче солдаты. Обычно, она абсолютно точна и не ошибается даже в числе монет. А то, что она «не заметила», вы вряд ли уже вернете и найдете... – он тяжело вздохнул.

– А заплаченное за то огромное количество лучших сладостей, деликатесов и игрушек количеством в четыре магазина? – гадостно, мерзопакостно и гнусно спросил старший принц.

– Считайте ее своей гостей! – вздохнул отец.

В наказание за это гнусный старый толстяк заставил меня помогать ему складывать все в ящики в подвале, когда он собственноручно проверил каждую записанную единицу и сложил ее в количестве десяти тысяч штук. Вы можете представить, какое у меня после этого было настроение.

– Все сходится! – сказал толстяк, когда мы с Мари уже были готовы его убить. Жестоко и извращенно. Никто не останется живым после четырех часов скучной утомительной работы.

Он не успокоился, пока собственноручно не закрыл привезенные поспешно из города громадные сейфы, куда сложил своими руками каждую монету и украшение. И это помимо того, что он тщательно обобрал несчастных мальчиков, которых я так щедро одарила.

Сами понимаете, как мрачно я на него смотрела.

Сейфы увезли под чудовищной охраной. Целый полк шел впереди, сзади и посередине.

Видеть толстяка я больше физически не могла. Поскольку он все время за эти часы он держал меня при себе. То заставляя подавать, то складывать, то искать, то носить. Пытаясь поставить меня в такое положение, чтоб я ему все время помогала рядом, искала с ним вместе, сталкивалась головами. Брр. Он слишком часто касался меня рукой и брал драгоценности у меня с рук. Даже Мари это заметила.

И все время была рядом со мной хвостом.

Охраняя мою нравственность, естественно, как компаньонка и старшая сестра, присматривая за мной.

Она была подозрительно весела. И примирилась с толстым за эти четыре часа совместной работы. Естественно, она дальше от него стояла и могла смеяться грубоватым шуткам. Надо мной.

Кому-то весело, а кому-то плачь – мрачно подумала я, глядя, как шушукаются зачем-то Мари и мама.

Когда я была маленькая, я была как Христос этаким Исусиком. И чувствовала иногда, что люблю всех. Сердечко просто пылало. Что поделаешь, пастор слишком часто говорил, с кем одновременно я родилась, потому я часто отождествлялась с Христом. Так и ходила с расставленными руками по дому в белой рубашке, завывая псалмы. Зато не одно поколение мальчишек ловит там привидение. Не надо было бегать за слугами и кричать, подражая священнику, как я их люблю. А ведь я действительно любила всех – даже папа воскрес. Ну так я считала. Но чего б не любить?!

Я и сейчас люблю, у меня в сердечке жар, я всегда абсолютно внимательна ко всем до самозабвения и самоотдачи, просто это естественное мое состояние. Я не понимаю, как можно без жара подходить к людям: когда в сердце тускло, это так скучно. Я не виновата, что то, что они называют любовью, сопровождает меня постоянно каждую секунду и к каждому человеку – мне трудно назвать чувство любви даже особенным. Если сердце мое замолчит, я просто умру, потому что моя жизнь в сердце. Лу на самом деле всегда живет в сердце, она говорит из сердца, она молится там, обнимает маму и веселится. И я не понимаю, как можно иначе.

Но на одного человека моей бесконечной божественной любви не хватило! И этот человек сейчас стоял, толстый, передо мной!

Этого толстяка любить не хотелось, а хотелось стукнуть по-братски по дурной голове. Братец Толстяк. Но из-за своего дурного сердца я уже не могла его убить. Каким образом даже этот червяк в мое сердце пролез? Оно что, совсем дырявое снаружи и бездонное внутри? Я совершенно не хочу, чтоб туда такие попадали.

Я обеспокоенно взглянула на маму.

– Подумать только, толстый так скомпрометировал Мари! – громко и сострадательно сказала я жалостливо. Я качала головой от сострадания. – Он купался с ней вместе, потом издевался над ней своим голым задом, издевательски воткнув себе в ж... цветочки; и если он не женится на ней, как настоящий джентльмен, то я даже не знаю, как на нее будут смотреть... – я даже всхлипнула от такого ужаса. Я очень сострадательная. Очень. – Он обязан на ней жениться как джентльмен!!!

Принц метнул на меня исподлобья мрачный взгляд.

– Он не может на ней не жениться! – искренне ответила я вслух. – Если она будет ему близкая, то она будет молчать про новое выросшее на ее глазах растение, охраняя и защищая честь мужа. Ж... с цветочками... – легкомысленно добавила я, только чтобы кратко описать со всех сторон новое растение, как зоолог, какое имела в виду.

И Мари, и принц тоже смотрели на меня одинаково убийственно.

– Я такая болтушка... – по-детски честно пожаловалась я им.

– Может вырвать ей язык? – предложила Мари.

– А розочки, розочки не пробовали? – сбившись с темы, спросила я старшего принца. – Я могу научить вас составлять икебану. Настоящее будет произведение искусства!

Принц не желал учиться икебане.

– Я могу вас научить составлять такие цветочные композиции, что их не будет стыдно вам выставлять на всеобщее обозрение! – предложила помощь я.

– А голову отрезать не пробовали? – спросил толстяк Мари.

– Да вы что, она же еще маленькая! – возмутилась Мари.

– Так что, она так и вырастет чудовищем!?! – в шоке поразился принц.

– Мои икебаны даже не стыдно воткнуть в ... ! – возмутилась я.

– Дерьмо! – сказал старший принц и подвигал угрожающе челюстями.

– Вы его разжевали? – поинтересовалась я, правильно поняв его странные движения челюсти. – То-то я думала, куда исчезла эта толстая какашка?

Мама начала намыливать мне шею прямо без мыла. Бья ребром ладони в чуткое место.

Выразив громко ноту протеста по всем правилам со всеми дипломатическими тонкостями, я, заслоняя шею и уязвимые участки тела ниже спины, с визгом вылетела на улицу.

– Протест не принят!!! – заорал мне вслед старший принц. – Я выдвигаю вам ультиматум!!!

Хохоча, я удрала прочь...

Глава 22 Покатались-поплакали, или негодяи среди лошадок

Они все вышли на улицу.

Я хохотала и отбивалась, не желая приближаться к обсуждающим меня и мое поведение маме, принцу и папе с Мари.

И вдруг вздрогнула и насторожилась.

Мои сразу поняли, что что-то происходит плохое, и уже выхватывали оружие, хотя внешне я не изменилась, а лишь случайно медленно оглядывалась.

Мы как раз вышли за поворот.

Лица их замерли.

В метрах сорока от меня конь-убийца уже опускал передние копыта в убийственном ударе на несчастного Джекки, а рядом валялись несколько десятков мертвых людей.

Никто и не понял, как я оказалась рядом.

Я точно выстрелила собой. Вернее, вся оценка пришла мне в голову уже в прыжке. Меня всегда хвалили другие убийцы за эту мгновенность.

С ходу, в прыжке, я мгновенно страшно ударила коню ногой в грудь, на мгновение сбив его направление и задержав опускающегося коня в воздухе ударом, так что в груди у коня хрустнуло. И, крутанувшись от коня нырком вниз, сделав сальто, я, оттолкнувшись от груди коня, вырвала Джекки из-под копыт в самый последний момент. Опередив коня лишь на мгновение. Бог его знает, как я это сделала и успела – тело сработало само.

И тут же, схватив Джекки, я рванула с ним в сторону, ибо конь снова ударил копытом. Но задел уже не Джекки, а лишь мою ногу, оказавшуюся между ним.

Я глухо вскрикнула, и, швырнув Джекки отцу, поспешившему на помощь, через мгновение оказалась на коне-убийце. На коне, специально тренированном на убийство всадника, а не просто бить копытами упавших. Таких коней специально обучали не просто ударить, а убивать копытами с той страшной свойственной коню точностью, с какой он в дикой скачке абсолютно точно попадает копытами на нужный камень или мимо расщелины, абсолютно владея ногами. Мы уже не раз видели такую пакость в бою. Это был не просто боевой конь, а конь-убийца.

Еще запрыгивая на него, и еще не чувствуя боли в ноге, я нанесла коню страшный удар рукой в глаз по голове. Чтоб он не видел Джекки, а обратил внимание на меня. А потом, оказавшись на коне, стала безжалостно бить его железными руками профессионального убийцы по голове, по глазам коня, по ушам, рвя его когтями, чтобы он забыл все, кроме меня.

Это был и без того чудовищный конь – на несколько голов выше обыкновенных арабских скакунов, очень мощный и тренированный. А его «воспитание» с детства по специальной методике, делало этого зверя очень опасным. Как на грех, у меня сейчас ножа не было, а пистолет выпал в схватке и прыжке.

Джекки мгновенно оттащили, а я осталась наедине с этим лошадиным ублюдком.

Есть просто убийцы, которых надо казнить, а есть ниндзя, которых выращивают всю жизнь по выточенным тысячелетиями методикам, отбирая из тысяч. Есть просто собаки, а есть дрессированные на убийство бойцовые охранники. Которые убивают одним движением. Есть просто бешеные кони, а есть выращенные в арабских страной сектой фанатиков-убийц.

Я села прокатиться на такого коня. Это было страшное и бешеное зрелище. Я знала, что это не совсем кони, их отбирали тысячелетиями среди самых умных и быстрых. И бог его знает, как их тысячелетиями выводили не для скачек, а для убийства всадника и неверного, и из чего отбирали, но у них была просто бешеная реакция.

Что он только не творил! Я еле уворачивалась в безумном ритме мгновенной смены ударов и положений, когда он катался по земле, а я даже со своей бешеной реакцией еле уклонялась.

Я видела только большие и громадные в ужасе глаза окружающих, которые даже представить не могли такой жути и безумия, которое творилось и них на глазах. Сбрасывая меня с себя на землю, буквально кувыркаясь на спину со всего хода, он бил мгновенно в меня на земле из любого своего положения, а не просто махал копытами. Бой с профессионалом всегда тяжел, а бой с животным профессионалом – хуже. Тысячелетний отбор именно убийц сделал из них хуже, чем собак – гнусных и мощных тварей.

Принцу подарили лучшего.

Мне было действительно худо, ибо левая нога не действовала от чудовищного того удара копыта, когда я через себя защитила Джекки. Хотя такой боец, как я, обычно держит любой страшный удар, ибо тело с детства привыкло к ним и оплетено мускулами и сухожилиями, и подкожными мозолями, но мне все равно казалось, что нога все-таки сломана. Или раздроблено бедро. По крайней мере, она не хотела слушаться.

Они не стреляли, ибо мои боялись попасть в меня – так быстро мы двигались. Типичный бой, он почти невидим. К тому же у «коня» были понятия – он тоже заслонялся мной от стрел и выстрелов.

Я била, била, жестоко била его по морде и по голове, вкладывая в удары всю силу и ярость. И все время пыталась заставить повиноваться, накинув удавку-аркан на шею. Что он только не выделывал! Смотрящие зеленели и бледнели от одного только вида.

Как он с ходу, переворачиваясь, падал на спину со всадницей! Как он мгновенно бил ею об стенку или дерево, пытаясь сбросить! Как он точно пытался попасть копытами, когда я оказывалась на земле. Мне приходилось отчаянно, с ответной дьявольской точностью извиваться между копыт, когда он безумствовал, пытаясь раздавить меня обоими копытами или пытаясь прыгнуть на меня! Как он мгновенно лениво убил ударом копыта в голову неосторожно подвернувшихся конюхов, кинувшихся ко мне. Хоть я отчаянно закричала – не подходите!!!!

И била, била его по голове, по ушам, глазам, нанося чудовищную боль, а ведь каждый мой удар обычно убивал взрослого! Люди видят тысячи разнообразных пород собак, но даже представить не могут, что может сделать извращенная селекция с лошадьми, ибо это был уже не конь! Сатанинское произведение с громадным мозгом и веками отобранными дьявольскими бойцовскими инстинктами. Просто бойцовый зверь, как бойцовая собака – но более опасный.

Не будь нога, я бы его уделала, конечно уделала за минуту, вы же мне верите?

Наконец он просто стал безумно метаться по пастбищу, сатанея от боли и бессилия, вытворяя такое, что ни в сказке сказать, ни в книге описать. Это была просто сволочь. Отец как-то говорил, что у этой породы коней (мы видели несколько раз мертвые экземпляры) мозг был доведен путем селекции и отбора, когда искусственно отбирали «мозговитые» особи, фактически до мозга ребенка. Тайная секта убийц отбирала две линии – ума и убийств.

Без лассо он давно бы уже удрал.

Такие кони ценились на вес золота – их дарили падишахи своим врагам. По неслышному свисту свистка конь превращался в смерть и убивал того, чей запах давали ему понюхать, или только всадника по специальной программе. Обычно даже никто ничего и не заподазривал, и не видел. Ну, произошла трагедия, бывает, такие дикие и злые мощные кони могут взбеситься и понести.

Этот подход работал, когда уже никаких других подходов не было.

Стадия, когда он стал просто бешено носиться, куда глаза глядят, как простой необъезженный мустанг, была для меня уже настоящим облегчением. Обычный дикий и гордый чудовищный мустанг, которого только что поймали. По сравнению с тем, что он вытворял до этого, это уже было что-то... Он ничего не видел и мчал как безумец на смерть...

Он сошел с ума от ярости, гнева, бессилия, злобы и отчаяния... Я еле удерживала его от гибели и просто отклоняла от ударов с размаху в стену головой... Он хотел убить себя вместе со мной... Если б я с детства не привыкла драться и падать непрерывно с Мари, я б давно погибла, постоянно падая с него и скатываясь на землю, когда он прыгал даже в овраг...

В общем, поохотились в королевских лесах мы здорово. Как только эта лошадка и я выжили, один Бог знает. А удрать животина не могла, ибо тонкое лассо на шее не давало ей уйти от меня, даже когда я скатывалась. Тем более, что я часто закрепляла удивительно крепкую веревку за деревья и наблюдала.

Объездила я его. Утихомирила. Взнуздала. Покорила.

Ну и вид у меня был к концу. Особенно, учитывая, что я еле стояла на одной ноге. Когда мы вернулись на измученной, окровавленной шкапе, исцарапанные, побитые, люди поспешно разбегались в ужасе прочь, освобождая место и залезая на деревья. А мой храбрый конь вроде бы исходил пеной, будто загнанная лошадь, готовая сдохнуть еле двигаясь.

В общем, когда мы въехали обратно во двор, они бросились россыпью прочь вместе с солдатами. Мама, отец и Мари с китайцами снова выхватили пистолеты и напряженно держали бедного смирившегося, исходившего пеной конягу на мушке, слегка отступая и во все глаза наблюдая, как я прикрутила, не сходя с коня, удавку к дереву. Так, что он шеей не смог бы шевельнуть, а не то что перегрызть ее.

Индеец захлестнул заднюю ногу коня еще одним лассо. И привязал веревку к другому дереву. Так что эта сволочь, даже если бы захотела, не смогла бы убивать. По крайней мере, пару минут.

– Сними меня! – устало попросила я, протягивая руки.

– Что случилось? – китаец быстро и крайне осторожно снял меня с коня, как можно быстрей убравшись от него. Пока остальные держали коня на мушке.

– Похоже, ноге капут... – простонала я, скривившись от боли, когда оперлась на эту ногу. – Эта сволочь-таки достала меня, когда я откидывала Джекки, и, похоже, раздробила кость, бедро или таз... Совершенно ступить не могу на ногу... Теперь, после боя, боль нахлынула просто нестерпимо... К тому же он по мне еще раз десять достал, и пару ребер могут быть того...

Я задрала юбку на бедре, чтобы глянуть, что там с ногой, ибо боль была адская... Нога была просто черная, а даже не синяя... Притронуться мне было страшно, хоть я и не боялась боли.

– Хорошо хоть не открытый перелом! – буркнула я.

– Ничего хорошего! – буркнул китаец, известный костоправ. Впрочем, в нашей семейке почти все были опытными костоправами, хирургами и лекарями – жизнь заставила. Мы специально учились у лучших лекарей мира, когда их находили, ибо это была наша жизнь. От качества быстро залеченной раны зависело очень много. Китаец же мог сложить ногу буквально из обломков, работая одновременно как хирург и пользуясь древним воинским искусством, которое заставляли изучать всех бойцов его класса.

И тут я увидела ошарашено глядящего на меня подходящего старшего толстяка.

– Обожди! – я мгновенно заправила юбку. – Дай я разберусь с этим гадом...

Тот покраснел.

– Ты!!! – рявкнула я, опираясь на китайца. – Сволота подлая, братоубийца!!!

– Лу! – дернул меня отец.

Я дернула плечом, отбрасывая руку отца, чтоб не мешал.

– Он убийца!!! – мрачно сказала я, выкидывая из рукава в ладонь похищенный у китайца, пока он меня нес, нож. Нож словно возник в моей руке. – И я сама с ним разберусь! Я же говорила, что конь – убийца!!! Как Джекки оказался на коне!?! – ехидно спрашивала я, со смертной ненавистью глядя на его братца.

– Я бы тоже хотел это знать! – огрызнулся тот. – Я отдал приказ, что коня надо дополнительно объездить!

Я ахнула и задохнулась.

– Я же сказала, что конь – убийца!!!! – рявкнула я.

Тот недоуменно и непонимающе смотрел на меня, не в силах сообразить, отчего я злюсь.

Я даже закрыла глаза от отчаяния.

– Ну, сознаюсь, что недооценил опасность коня, – виновато сказал тот, действительно волнуясь и раскаиваясь за то, что так получилось с братом. – Но я запретил ездить на коне, как вы и велели, хотя и не совсем понимал...

Я заскрипела зубами. Ну попробуй объяснить что-то такой тупости! Или же он дурачит меня, пытаясь уйти от ответственности и затянуть время. Но я все равно его прикончу собственноручно, от меня он не уйдет.

– Я же сказала: конь – убийца! – я уже устала разговаривать и желала только убить его и все. И выяснить, отчего он задумал убить брата и подставить нас.

– Ну и...? – поспешно отступал толстяк, пользуясь, что у меня была больная нога. – Нет коня, которого нельзя было бы объездить...

– Это конь, выдрессированный на убийство всадника... – устало сказала я. – Его нельзя объездить... Он смирится, а потом все равно убьет, его так учили! Мы уже встречались с такими лошадьми!

– Потому что сами их дарили!? – неожиданно осклабился толстяк.

– Мы сразу предупредили вас, – холодно сказал отец. – Что это порода ассасинский конь.

– А откуда вы узнали, что этот конь – убийца?

– Лу была на тайной ферме в Персии, где их выращивают... – пожал плечами отец. – Зрелище самое мерзкое. И мы видели не раз таких коней, научились уже их угадывать... К тому же у Лу у самой такой конь, только на голову выше и мощнее... Она его все-таки укротила за год изнурительных обуздываний. Но он не то что сесть, он даже приблизиться никому не разрешает кроме нее – просто убивает. Ее Тор не просто страшен, на нем крови больше, чем на ней... Так что она просто видит их с первого взгляда по особенностям воспитания и крошечным отличиям движения и мускулатуры коня... Все мы различаем этих коней, нам их самим дарили...

– Я узнала его только тогда, когда Лу обратила внимание... – покаянно покачала головой Мари.

Мама поежилась.

– А я так вообще не узнала... – печально сказала принцу она. – Хоть мне уже дважды дарили такого... Я только по танцу ног узнала – Лу иногда подражает своему ассасинскому коню, сознательно акцентируя все особенности его движения вплоть до синхронного в долю мига отражения, когда перебирает ногами как лошадь, не в силах стоять долго на месте.

Я захихикала.

– Такие кони ценятся действительно на вес золота, ты очень богатая!

– Тебя очень любят! – гнусно добавила Мари.

– Ухажеры дарят сказочные подарки... – невинно добавила я.

– Дорогая... – невинно передразнила маминых знакомых мужчин Мари хриплым голосом.

Мама нахмурилась.

Папа тоже нахмурился.

– Так, не мешайте мне убивать человека!!! – мигом протрезвела я.

– Да вы что, я сам хотел сесть на этого козла!!! – завопил старший принц, весь бурый и в пятнах. Догадавшись случайно, кого замочат. – Я не знал! Я хотел покататься!

– Ну, так можешь сесть на коня... – сладко сказала я. – Сядь, и все проблемы будут решены...

Толстяк попятился.

– Просто прокатись, ты же рыцарь и джентльмен, – сказала гордо я. – Неужели ты боишься усталую лошадь?

– Нет! – толстяк затравлено пятился.

– Сядь и я тебя прощу... Проедь кружок! – широко улыбаясь, промолвила я.

И убивать тогда не будет нужно, все случится само, – подумала я.

Толстяк, сжав зубы, отступал.

Я заколебалась.

– Все равно я тебя прикончу, вонючий убийца!

И тут окно наверху вылетело с треском.

– Лу! – раздался оттуда слабый голос Джекки. – Этот козел действительно не виноват, этого коня вчера поймали на нашем пастбище. Брат счел его отличным подарком и присвоил...

Я сквозь зубы выругалась так, что взметнулась пыль.

– А я заставил конюхов дать мне этого коня, хотя они сопротивлялись! Я хотел покрасоваться перед тобой!

То, что я сказала, было не для ушей юных мальчиков, потому что даже толстяк подпрыгнул.

– Они мне не давали, ибо я был маленький, но какой-то добрый незнакомый конюх разрешил мне покататься, сказав, как надо посвистеть, чтобы конь сделал фокус! Вот так, – Джекки посвистел.

Мы с китайцем, мамой и папой в панике рванули прочь от коня-убийцы сломя голову куда глаза глядят, а Мари пообещала убить маленькую суку, ибо конь-убийца опять взбесился. Ему не удалось вырваться и разорвать удавку, так что попало только глупцу конюху, который незаметно подошел к нему. Но конюх выжил.

Я подняла кирпич и кинула в окно, кратко, но объемно и выпукло охарактеризовав Джекки, вложив в три слова все, что я думаю о нем.

А потом, разозлившись, рявкнула на бесившегося и хрипевшего коня, заковыляв к нему. По мере приближения к нему, он успокоился. И даже потянулся ко мне головой и заржал. Ткнувшись в руку губами.

– Дайте мне теплого хлеба... – приказала я, ласково погладив ее. Конюх быстро дал мне лакомство, видимо, заранее припасенное им, и я угостила им коня.

Я погладила его. Он опять заржал.

– Наглый подхалим! – смешливо заявила я, нежно потрепав его по носу. Он ткнулся носом в ладонь и засопел. И мгновенно обшарил мои карманы, тут же проверив, нет ли там лакомств.

Я засмеялась, ибо было щекотно.

А потом дала наглому подхалиму еще лакомств.

– Его не нашли, госпожа, – подошел сзади ко мне с отчетом конюх. Странно, они вели себя так, будто я объезжала не коня, а слуг, и теперь они докладывали мне. Я сообразила, что речь шла о конюхе пришельце, которого исчез искать принц.

– Я кого-то затоптала в кустах на север возле аллеи. Он свистел... – коротко ответила я, не поворачивая спины.

– Лу... – послышался жалобный голос из разбитого окна. – Я никогда больше свистеть не буду!

Я не стала напоминать мальчику, что свистеть он все равно не сможет, по крайней мере, пока мы здесь. Потому что ворвавшиеся в комнату после того, как он посвистел, Мари со старшим принцем на пару здорово набили ему морду, разбив губы в кровь. Вряд ли с такими губами он мог бы свистнуть, если он и говорил с трудом.

– Лу... – опять раздался жалобный писк. – Одному болеть скучно... Ты тоже больна... Не отказывайся от врачебной помощи!

– Какая забота! – пробормотала я гнусно.

Меня отвлекли слуги вопросами. Они все обращались с ними ко мне, и почему они решили, что я теперь хозяйка этого поместья, один Господь ведает.

Потом пришел толстяк, и унижено спросил, что же делать с конем.

– Что с ним будет?

– Насчет этого не беспокойтесь... – буркнула я. – Не далее как завтра обязательно объявится его хозяин, вот увидите, от которого он удрал, какой-нибудь купец-перевозчик, что ни сном ни духом не ведает ни о чем плохом и просто взялся доставить его кому-то другому... может и в другой стране... так что его ни в чем ни обвинишь... Он будет хлопать глазами, и ты еще и извинишься, за то, что украл такого хорошего коня... А конь будет вести себя как шелковый, окажется просто, что это боевой конь, который должен отбиваться от других, и такой хороший человек как принц его украл, ай-яй-яй... Есть будет из рук, и тебе еще и стыдно будет, и он просто уедет со своим хорошим любимцем...

– Как бы ни так! – прорычал толстяк.

Я дала «ужасному подхалиму» еще сахара, и он довольно фыркал.

Старший принц растеряно смотрел на это.

– Ходячая катастрофа... – ласково вздохнула я, поглаживая коня. – Что с тобой делать? Второй конь-убийца в одной конюшне будет слишком... Тор будет тебя ревновать... Да и времени нет тобой год заниматься... И что вы вместе с Тором только наделаете!? – печально покачала головой я.

– Так ты его и получишь! – ревниво сказал толстяк. – Он будет в моей конюшне!

– Дурачок! – ласково потрепала я толстяка, как до этого коня. Чисто механически, просто перенеся руку. – Тут только я одна могу выжить, если он меня сбросит, даже Мари не смогла бы, а она в сотню раз тренированней вас... Даже мой Тор сбрасывал и пытался убить меня еще несколько лет после года укрощений... – я ласково успокаивала толстяка, трепая его по холке и плечу ласковыми пальцами, точно как лошадь. – Конечно, я бы с удовольствием посмотрела бы на тебя, как ты на него сядешь и поедешь... – с удовольствием сказала я, – но, боюсь, отец тогда меня не простит...

– Лу!!! Что ты делаешь!?! – прошипела мне сверху Мари, яростно глядя на мои действия.

– Глажу коня... – случайно ляпнула я, а только потом спохватилась и убрала руку.

– Жеребца!!! – прошипела злобно Мари.

– Лошадь... – я поспешно начала гладить настоящего коня. – Признаться, я не заметила разницы... – смутилась я.

– Чтоб я больше такого не видела! – рявкнула Мари. – И не смей оставаться с этим жеребцом одна!!!

Сюда спешила мама с мрачным лицом. Она тоже видела.

– Мама, я ошиблась!!! – закричала я побыстрей. – Меня ударило, я не обратила внимания на разницу пород...

– Почему ты еще не в постели? Не лечишься? Запустить хочешь? – спросила мрачно мама. – Пусть китаец немедленно сложит твои кости. Брысь отсюда!

Я неохотно отвернулась от коня, не желая уходить. Вокруг меня засуетились лекари, но я упрямо не хотела уходить, оставляя им своего маленького коника-убийцу... Я уже чувствовала привязанность к нему... Они могли убить его...

Лекари кружились вокруг, как осенние листья, подставляя носилки, и конь снова заволновался, и я отказалась наотрез уходить. Послав их... И, чем больше они суетились, тем больше я упрямилась, что абсолютно здорова, хоть шаталась.

Наконец проклятый китаец нечаянно ударил меня по распухшей ноге, и я потеряла сознание от боли, упав чуть не под копыта коня.

– Я абсолютно здорова, – упрямо прошептала я.

Очнулась я в постели.

От кошмара.

Мне казалось в бреду, что надо мной стоял старший принц.

Я открыла глаза.

Надо мной стоял старший принц.

– Я вам нравлюсь? – фатовато спросил меня старший принц, самодовольно поправляя бабочку на толстой шее.

Меня передернуло. Видно, слишком наглядно.

Он нахмурился.

Я отшатнулась и забилась подальше к стенке.

– Вы напрашиваетесь на комплимент?! – шокировано спросила я с расширенными глазами.

Кошмар. У меня в голове мутилось от лекарства и дурости. Я никак не могла вспомнить спросонья и от потери сознания, кто он и почему, и зачем он мне.

Он облизывал губы. Он что-то слишком сильно среагировал.

И тут меня озарило.

– Кастрат? – наконец вспомнила все я. – Г-губки красите?

– Рррррр... – ответил добрый человек.

За его спиной в двери маячила одна из бабушек, потому я чувствовала себя вполне спокойной. Хоть зверь в спальне – это мерзко. И почему нет никого из наших?

Он навалился на мою ногу. Я побелела от боли, еле-еле удержавшись на краю сознания от безумной пронзившей меня боли.

– Меня плохо починили... – через адскую боль через силу улыбнулась я, стараясь не дрогнуть и выглядеть бодрой.

– Не ломайся! – буркнул толстяк, наваливаясь на больную ногу на постели. – Ты мне нравишься!

И тут я поняла, что он безнадежно пьян.

Я слишком поздно поняла, что он собирается делать, ибо даже не представляла себе, что на меня, раненную, может напасть мужчина, хозяин поместья, в присутствии старой женщины, маячившей на заднем плане. Не говоря о том, что я его гостья, а он хозяин, долженствующий нас защищать. Пригласив нас к себе.

Вся умирая от боли в ноге и в сломанных ребрах, я начала отчаянно сопротивляться профессиональному бойцу раза в три тяжелее, чем я. Хорошему бойцу, пытавшемуся с рычанием разодрать мое платье.

Ощущение предательства и бессилия затопило меня – я была чудовищно слаба, а ведь даже в лучшей форме я не решилась бы на полный контакт с ним в захвате, а убивала бы его ударами издалека, не дав ему навалиться на меня или перехватить руки.

Я отчаянно, безумно боролась.

Но я была ранена, опоена сонной травой для излечения, и свежий боец был слишком тяжел, ловок и подвижен, а боль рвала меня изнутри.

От безумной бушующей боли в ноге я совсем, наверное, стала прозрачной, а не бледной. Теряя соображение от боли, я все же изогнулась и ударила, резко безумно выпрямившись, головой ему в лицо.

Он захлебнулся от неожиданности кровью. А я билась как в припадке, лупя макушкой ему в нос и превращая его лицо в кровавое месиво.

– Ах ты сука! – взревел он.

От неожиданности хватка его ослабла, и я сумела вырвать руку и ударить его в глаза на последнем издыхании.

Он так и не успел полностью разорвать на мне платье и что-то мне сделать. Вроде бы кто-то кинулся мне на помощь, но это была лишь старая бабушка.

К сожалению, толстяк, с его сильной реакцией, сумел все-таки откинуться назад от моей сейчас сравнительно медленной руки ему в глаза, и я не выдавила их до конца. Он слишком сильно дернулся назад, почувствовав удар в глаза.

Но, зато, к счастью для меня, быстро отдернувшись и уходя от выдавливания глаз, он слетел с кровати, не рассчитав. И я, извернувшись, так же лежа, страшно, изо всех сил, ударила ему в лицо здоровой ногой.

И, теряя сознание от боли, била, била, била ногой ему в кровавую безжизненную маску лица, потеряв от боли и одурения лекарствами рассудок и соображение. И вообще даже плохо видя куда била, так все плыло.

Я даже не помнила, как, впадая в белую горячку исступления и бреда, я все наносила в пространство удары, а меня пытались остановить и успокоить ворвавшиеся мама и доктора. И как мама, сразу оценив по моей разорванной рубашке и виду, что произошло, да и бабушка лишь подтвердила это в своей истерике, приказала слугам убить эту толстую мразь, и как лекари и подбежавший отец не дали это сделать.

Какой был скандал, как бабулька (старая родственница принца) каялась и молила на коленях маму, что она и понятия в помине не имела, что принц затеял... и что она не досмотрела, будучи оставленной с больной... и что он ничего не успел; и как Мари рычала и была готова убить их всех; и как родители забрали меня оттуда, уезжая, и мама плюнула открыто на замок и эту корону.

Я уже была без сознания под охраной своих китайцев, перенесенная в карету озлобленными до бешенства случившимся телохранителями и желавшими вырезать все мерзкое подлое гнездо... Но я плыла и плохо что понимала...

Требовалось оценить плачевный результат и что ж к нему привело, чтоб не повторять. А я не могла – слишком пострадала.

Каким образом его притянуло ко мне, если я его не привлекала?

Я очень хорошо знала, как привлечь внимание. Даже жестом.

По несчастью, я была очень наблюдательна и могла привлекать к себе внимание вольно и невольно как девочка. То, что я была женщиной, никто не отменял, и женственность проявлялась во мне. Два-три невольных движения, и человек цеплялся ко мне взглядом, не понимая, что во мне его привлекало. Вечная женственность рвалась из сердца и очаровывала всех, как я ее не давила. Тогда я воспринималась всеми как недостижимая чистота, которую хотелось взять в жены, точно я достигла чего-то в молитве, а оно пришло и взяло всех в плен, отодвинув меня в сторону. Я даже свое поведение тогда не воспринимала как свое – я будила лучшие чувства, но сама не понимала, как это делаю. И это мне не нравилось. Но я безумно училась.

Но была и изнанка.

Эта прекрасная ситуация внимания могла мгновенно стать неприятной и злой, когда плохой человек видел мое обычное обнаженное тело, которого я даже не стыдилась. Обычных людей это завораживало, они просто видели невинную чистоту, детей, их лица и души даже светлели. Ни одной нечистой мысли часто даже не возникало, точно мое тело отталкивало их. Часть даже не понимала, что я была раздетой, если купалась – им казалось, что я была одета в что-то светлое, легкое и полностью закрытое.

Но была категория людей, чьи мысли было невозможно омыть чистотой или самадхи – их мысли уже сами были полностью клубком грязи, а душа состояла из одних грязных мыслей. Он сам сейчас был грязью. У него точно срывали всю лавину пороков.

За исключением ситуации молитвы, мастерства и засад, где я все равно сливалась с движением природы, мое тело непрерывно двигалось, танцевало и текло из одной формы в другую – иначе мне было трудно сдержать бьющую энергию. Но именно мужчин это неприятно завораживало, причем это неприятное качество появилось после пятнадцати лет, и я пока не могла с этим разобраться – что не так случается. И чем сильнее внимание, тем они сильнее цепенели, а уж если на мне были блестящие предметы... До тех пор это в худшем случае просто смешило, и меня принимали за танец ветра, волн, листвы, деревьев, бликов солнца, просто останавливали внимание на мне и моем лице. Впрочем, ровесницы боялись ходить одной по ночам уже с семи лет, но меня и мой меч с пистолетом это как-то обошло стороной.

Раньше достаточно было махнуть мечом, как все странные мысли терялись.

Сейчас же меня иногда накрывала неприятная волна удушливого мужского и мальчишеского внимания – и моя интуиция человека, сжегшего тысячи публичных домов в местах моей собственности, вряд ли говорила мне, что это что-то хорошее. Я пока не могла осознать, почему на Мадонну так не смотрят. И почему на Жанну Арк так не смотрели.

Я опять что-то сделала не так.

Вот и у толстяка сорвало крышу.