Как стать богом

Сцена 25. Дома

СЮЖЕТ 25/1

И они уходят, оба: Сэнсей, легкий как одуванчик, и Вадим следом за ним, — уже ссутулившись, уже покорно, — вялый, словно сдувшийся воздушный шарик. Связь с кабинетом включена, можно повернуть верньер и услышать, о чем они там говорят, но Роберт не стал этого делать.

Воображение у него жиже памяти, и представляет он себе только, как Вадим валяется в ногах, просит прощения за грубости и дерзости и умоляет помочь, а Сэнсей сидит над ним словно Будда и изрекает свои коаны. Чтобы уничтожить эту малопривлекательную картинку, он ожесточенно принимается за картошку, потом за морковку, а потом вскрывает консервы с горбушей в собственном соку. Картинка исчезает, снова появляется, снова затуманивается, никак от нее не удаётся избавиться, а потом вдруг включается громкая связь, и Сэнсей говорит:

— Вадим уходит. Проводите его, пожалуйста, Робин.

Он уменьшает газ под кастрюлькой и идёт провожать. Вадим уже натягивает серые свои отсырелые кеды, упершись задом в стену, лицо у него от неудобной позы красное, он пыхтит, но не выглядит ни жалким, ни убитым. Более того — он выглядит довольным. И слава Богу. К черту подробности! Жертв и разрушений нет — о чем еще может в этом мире мечтать мирный обыватель, не претендующий на управление историческими процессами?.. И все-таки он не удерживается.

— Ну? Поговорили?

— Если можно так выразиться, — отвечает Вадим, с трудом разбираясь, где у штормовки зад, где перед.

— И что он тебе сказал?

— Напоследок?

— Давай — напоследок.

— «Ты обрел мой костный мозг».

— Понятно.

— А перед этим было объявлено:

«Время настало. Почему бы тебе не сказать, чего ты достиг?».

— Да, что-то в этом роде. Только он никому не говорит «ты». Даже мне.

— Это не он. Это Бодхидхарма. Мы последнее время увлекаемся дзэн буддизмом.

— Да, как и вся страна побежденного социализма…

Они уже стоят у решетки, и Роберт гремит ключами, отпирая калитку. Когда калитка отворяется, он цитирует

— «Наконец дошла очередь до Хуй-кэ. Он почтительно поклонился и молча застыл. Учитель сказал: 'Ты обрел мой костный мозг» Ты тоже почтительно поклонился и молча застыл?

— Нет, — говорит Вадим, нажимая кнопку лифта, — Я сказал ему, что рожа исчезла.

— И что же это означает?

— Что я повернул ее. Трубу большого диаметра.

Он откровенно сияет. Он горд. Роберт признается:

— Ни хрена не понимаю. Но я рад за тебя, Хуй-кэ. Рад, что у тебя, наконец, захорошело, Хуй-кэ.

— Не выражайся! — говорит Вадим и шагает в кабину.

СЮЖЕТ 25/2

Пока он идёт к станции метро «Московская», пока шарит по карманам, наскребая на билет (все деньги куда-то вдруг провалились, в какое-то совсем уж незапомнившееся «никуда»), пока спускается по эскалатору (бегом, как в далеком детстве, с риском для себя и окружающих, под тревожные возгласы и окликания беспокоящейся дежурной внизу), пока ждет поезда в мокрой толпе и пока едет, стиснутый мокрой толпой в позе смирно-руки-по-швам, — все это время он заставляет себя не думать и все равно думает:

«Как? Как я это сделал? или оно сделалось само? или ничего не сделалось, а я просто с ума съезжаю от страха?»

Почему-то ему ясно, что искать понимания: «как» — не надо. Это неполезно. Это даже опасно. Кто-то предупредил меня об этом еще раньше. Кто-то из наших… Кто? Правильно, давай лучше вспоминать: кто это такой, умненький-разумненький Буратино, кто сказал мне:

«Брось, не мучайся, это либо произойдет само собой, либо не произойдет совсем…»

Никак не вспоминается, кто это, хотя сохраняется в памяти и интонация, и уверенный взгляд: «…а тогда мы тебя прикроем». За последний душный и тошный месяц много сказано уверенных слов и сделано самоуверенных утверждений, но запомнился почему-то только один этот разговор — может быть, потому, что ему предлагалось ничего не делать, а только спокойненько плыть по течению. В сторону Стикса…

СЮЖЕТ 25/3

Перед родной парадной, под самым оранжевым фонарем, стоит знакомая «копейка», грязная словно мусорный контейнер. И из нее уже торопливо выкарабкивается возмущенно глядящий Матвей, и вот уже знаменитый возмущенно-недоуменный вопрос звучит:

— Ты где был⁉

— Пиво пил, — отвечает Вадим немедленно и сам же смеётся — так ловко все это получается, но тут ему становится не до смеха: Матвей, оказывается, не просто так здесь стоит, его поджидает, он рвётся к нему в дом, он хочет присутствовать, охранять, наблюдать и вообще держать ситуацию под контролем. Не надо под контролем, пытается втолковать ему Вадим. Все уже устроилось. Все о’кей…

— Но позволь! Мы же договорились… Тенгиз же ясно сказал!

— Да, в интимные отношения я вступал с твоим Тенгизом! Не надо вам меня больше охранять, можете вы это понять?

— Как это так-не надо?

— А так: вольно, р-р-разойдись!

Нет, Матвей этого понять не может. Он, потерявши Вадима из виду, полдня мотается по улицам, чуть ли не в морги уже звонит, обзванивает всех знакомых, бывает в двенадцати злачных местах и местечках, а потом еще торчит добрый час здесь, под фонарем, ожидая неведомо чего…

Не может он теперь поверить, что все труды его напрасно.

— Дурак, — говорит ему наконец Вадим, — Можешь ты хотя бы понять, что ко мне женщина должна прийти сейчас? На хрен ты нам с ней нужен, спрашивается?

— Какая еще женщина? — спрашивает подозрительный Матвей.

— Людмилка. Помнишь Людмилку? Манекенщицу?

— Помню Людмилку, — признается Матвей, все еще пребывая в тисках страшных подозрений, но уже значительно помягчев.

— Я ей еле дозвонился, договорились на сейчас, неужели не понятно?

— Что-то ты не очень сейчас похож на Дон Жуана, — говорит Матвей, сверля его прокурорским глазом.

— Это, почему еще? На что ты намекаешь? Очень даже похож. И не порти мне удовольствие, пожалуйста. Вали отседова.

СЮЖЕТ 25/4

В конце концов от Матвея удаётся отвязаться. Вадим взбегает по лестнице, отпирает дверь в квартиру и — остолбенивает на пороге. Он совсем забывает, что вытворял здесь двое суток назад, и на мгновение в панике воображает, что это ОНИ побывали тут, — мстительные и злобные, как гарпии, подлые и беспощадные. Паника внезапна и сокрушительна, словно взрывается что-то у него внутри, он чуть не падает — ноги подкашиваются, но тут же очухивается и все вспоминает. Проходит в комнату, поднимает и ставит перекосившийся торшер (мамин любимый), оглядывается, осторожно ступая по разбросанному, проходит к окну, выглядывает сквозь задернутые тюлевые занавески.

Матвей отнюдь не уезжает, он все еще стоит возле своей мусоровозки задрав голову, глядит на его окна. Этот не уедет, нет. Этот не уедет никогда. Он будет терпеливо ждать, чтобы проверить: прибудет ли названная Людмилка, когда прибудет, одна ли, на какое время? Урюк под контролем…

Он оглядывается, находит телефонный шнур, следует вдоль него до аппарата, погребенного под старыми журналами «Знание — сила» вперемешку с папками с рукописями, набирает номер. (Телефон — на удивление — работает.) Людмилкин хриповатый голосок произносит высокомерно:

«Вы разговариваете с автоответчиком. Оставьте сообщение после короткого сигнала».

Короткий сигнал звучит, но Вадим не оставляет никакого сообщения. Да подите вы все в жопу! Он шваркает трубкой по аппарату, поднимается с корточек и еще раз оглядывается. Жуть! Срам! Мерзость запустения!.. Ненавижу… Он по натуре своей аккуратист и терпеть не может любого беспорядка. Может быть, именно поэтому, напившись и потеряв человеческий облик, он всегда такой отвратительный беспорядок учиняет. По принципу доктора Джекила, он же мистер Хайд… Спасибо, что хоть полы не заблевывает в расстройстве чувств при потере личности…

Добрый час он старательно, скрупулезно и даже с неким сладострастием убирает авгиеву конюшню, Матвей внизу, видимо, утомившись ждать (а также, видимо, вспомнив о наличии второго входа на лестницу — со двора), уезжает наконец. Когда Вадим заканчивает с разбросанными журналами, поднимает и ставит на место книжную стенку, Матвей звонит и осведомляется, как он там.

— На вершине блаженства, — отвечает Вадим.

— Точно?

— Абсолютно.

— Имей в виду, — говорит Матвей, — Я все время дома и машина под парами. Если что — так сразу!..

— А как Тенгиз?

— Он тоже под парами, — говорит Матвей.

— Спасибо, ребята, но, ей-Богу, ничего больше не надо, — говорит Вадим, — Все устроилось.

— Как? — спрашивает Матвей.

— Само собой, — отвечает Вадим.

— Но если все само собой устроилось — еще чудесней! — цитирует Матвей, — Не забудь, у нас проект по ГКО и валюте…

— Не забыл… — говорит Вадим и вешает трубку.

Тут он спохватывается и звонит к тетке в Наклажную. Мама подходит, и они говорят. У мамы все в порядке, слава Богу, только ангина пока еще не прошла, а в остальном все в порядке. И у Вадима все в порядке. Во всем мире стоит сплошной, беспросветный и полный порядок, остаётся только передвинуть на место диван, уехавший на середину комнаты, и расставить по местам рассыпавшиеся книги, устилающие пол, как пестрая стая мертвых птиц…

И в этот момент Вадим вспоминает. Вспоминает, кто сказал ему: не трепыхайся и не напрягайся, все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Это же, конечно, Андрей Белюнин, Страхоборец. В первый же раз, когда он, весь трясясь и в отчаянии, прибегает к нему жаловаться и просить защиты.

«Не унижай себя надеждой. Все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Просто считай, что ты уже мертв, и тогда никто и ничего с тобой сделать не сможет…». Он вспоминает это, и ему снова становится страшно, как и тогда, хотя теперь, казалось бы, бояться уже нечего. Длинное породистое лицо брезгливо глядит на него с того конца тоннеля, освещенное почему-то только слева — золотистым ровным светом. Да ведь я еще вдобавок и богат теперь, думает он вдруг. Но сразу же отогоняет от себя эту мысль как преждевременную и потому — опасную.

СЮЖЕТ 25/5

А в это самое время Андрей Юрьевич Белюнин (по прозвищу Страхоборец) сидит на кухне своего приятеля Сережи Вагеля, известного (среди драбантов) также под кличкой «Эль-де-през». Неспешно обмениваются нейтральными репликами (главным образом насчет хоккея), сосут пиво из длинных холодных банок и наблюдают искоса за действиями малолетнего сынишки Эль-де-преза, сидящего тут же на собственном стуле за тарелкой еды.

Сынишка сражается со своим ужином. Диспозиция такая: в левой руке он держит большой однажды надкусанный ломоть хлеба, в правой — вилку с насаженной на нее четвертинкой котлеты, и еще полкотлеты вместе с горкой картофельного пюре неаппетитно стынет в тарелке. Кроме того, приблизительно четверть котлеты и некоторое количество хлеба пополам с пюре находится у него за щекой, отчего миловидное, черноглазое (в мамочку) личико выглядит болезненно асимметричным.

Мама со старшенькой в данный момент плавают в бассейне, а папа Эль-де-през старательно и бездарно исполняет строгий наказ:

«Изжарить котлеты, разогреть пюре, накормить Существо, дать ему столовую ложку пертуссину, и в восемь часов — спать».

Однако существо кормиться не желало. У существа вообще никогда не бывает аппетита, а уж если кормлением занимается папаня, процедура приема пищи превращается в котлетомахию и в сущий цирк.

— Жу-уй! — в очередной раз не вытерпев, распоряжается Эль-де-през нарочито занудным голосом, — Жуй и глотай. Горе луковое.

Луковое Горе совершает несколько торопливых движений челюстями, ничего не проглатывает и снова застывает в неподвижности, почти уже трагической.

— Не желает, — объясняет Эль-де-през, — Не желает, и все тут. В отказе стоит.

— А может быть — пусть? — осторожно предполагает Андрей, понизив на всякий случай голос.

— То есть как это — пусть? А кто жрать за него будет?

— Проголодается — сам попросит.

— Что ты в этом понимаешь? — говорит Эль-де-през с усталым пренебрежением, — Папаня аховый…

Андрей плотно зажмуривет глаза и поднимает обе руки (ладонями вперед) в знак того, что молчит, сдается и вообще затыкается навсегда, а Эль-де-през произносит решительно, адресуясь уже не к нему:

— Значит, так. Прожевать и проглотить то, что за щекой! Потом — доесть что на вилке, половину пюре, и я тебя отпускаю. Договорились?

Горе Луковое быстро-быстро кивает и сейчас же принимается жевать образцово-показательно, всем телом: даже зубами прищелкивая по ходу дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая вилкой с куском котлеты. (Может быть, в надежде, что кусок слетит на пол, и проблема решится тогда как бы сама собою?)

— Пива еще хочешь? — спрашивает у Андрея опытный отец, поднимаясь к холодильнику, — Есть «Туборг», между прочим.

— Спасибо, мне достаточно.

— Ух, ты, какие мы твердокаменные!

— А знаешь, как товарищ Сталин товарища Молотова называл?

— Знаю: твердокаменный ленинец.

— Угу. Почти. Он называл его «каменная задница».

— Ну да? И что — с осуждением? Или — одобрительно?

— Скорее, одобрительно.

— Вот странная вещь, — замечает Эль-де-през глубокомысленно, — Кого ни послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый и шутит…

— Это называется «селекция наблюдений», — объясняет Андрей, — Просто те, кто видел его в плохом настроении, не выжили, и их рассказов история нам не сохранила.

— Может быть, — соглащается Эль-де-през, — А может быть, он и в самом деле был неплохой мужик? А?

— Вроде твоего хозяина?