Изысканный труп

10

Люк держал его крепко, смотрел в лицо и трахал глубоко-глубоко. Тран лежал на спине, обхватив ногами талию Люка. Их кожа блестела от пота, мышцы натянулись, как струны скрипки, тела синхронно двигались.

— Тебе нравится, малыш? — иногда хрипел Люк, толчком вдавливаясь внутрь.

Тран отвечал вдохом, когда любовник всаживал ему, сладостно, снова и снова.

— Эй, Тран! Тран! Ты в порядке?

Он перевернулся на другой бок, от солнечного света, и уткнулся лицом в нечто мягкое. Ему хотелось продолжить сновидение. Он знал тысячу причин, чтоб не просыпаться. Забыться помогало только ощущение, что к нему прижимается тело Люка.

— Давай же, вставай. Тебе не следует здесь спать. А то мусорщики подберут.

Тран смутно помнил о пяти сотнях долларов, запрятанных в кроссовку. Он чувствовал пачку через носок, на месте, но не хотел о ней думать. Деньги наводили его на мысль об отце, о полном провале с Джеем, о машине, полной вещей, которая припаркована у пивоварни Джека, об отсутствии крыши над головой. Все это уводило прочь от зыбкой нирваны Люкова члена в заднице.

Он открыл глаза и узрел перед собой Сорена Карутерса — парня, которого немного знал по клубам, кафе и вечеринкам. За ним виднелись белые шпили собора Святого Людовика. Тран, очевидно, заснул на скамейке на Джексон-сквер. Учитывая состояние, в каком он вышел от Джея, еще повезло, что добрался до скамейки.

Он с трудом положил голову на колени Сорену, и тот погладил его тонкой рукой, нежно убрав назад волосы. Было так приятно ощущать доброе прикосновение без сексуальных намерений, что на глазах Трана появились слезы. Он вспомнил поток эмоций, который накануне излил у Джея, съежился, но не стал плакать.

Тран схватился за спинку скамейки, поднялся, закрыл руками лицо, провел пальцами меж волос и бросил на Сорена робкий взгляд.

— Не надо изображать смущение, — сказал Сорен. — Я сам как-то провел здесь три ночи.

— Правда?

Тран не мог представить, чтобы Сорен жил на улице, без зеркал, без мусса, без ароматного шампуня. Сорен казался человеком, для которого роскошь — основа поддержания жизни. Но очевидно, он таил нечто невидное сквозь полированную поверхность. Тран вдруг понял, что практически не знает тихого юношу, никогда и не пытался узнать его. Он так много времени проводил с Люком, что отношения с друзьями либо разваливались, либо отмирали из-за своей поверхностности.

— Правда, — сказал Сорен. — Я живу сам по себе с шестнадцати лет. Моя семья выплачивает мне приличную сумму денег, чтобы я у них не показывался. В прошлом году дед предложил мне четверть миллиона Долларов за то, чтоб я навсегда уехал из Нового Орлеана, но я отказался. У меня есть дела в городе.

«Что за дела?» — хотел спросить Тран, но сдержался.

— А ты что здесь делаешь? Из дома выставили?

— Да, как ты догадался? Сорен закатил глаза:

— Ха, я знаю не меньше двадцати голубых, с которыми произошло то же самое. Все будет хорошо. Если они не уважают твою суть настолько, чтобы выгнать на улицу, то они в любом случае наносили тебе неимоверный вред.

— Мои родители вьетнамцы. Они не понимают, как можно быть голубым.

— Ересь! Люди иной ориентации существуют в любой культуре. Просто некоторые пытаются замести это явление под ковер. Держу пари, что среди вьетнамцев есть геи. Ты сам один из них.

— Я американец.

— Есть гомосексуалисты и во Вьетнаме. Хоть правительство и готово перестрелять их, чтобы замести следы, это не отрицает их существования.

— Не думаю, что правительство Вьетнама ведет какую бы то ни было борьбу с геями, — сказал Тран в надежде положить конец разговору.

Он не мог понять, откуда в Сорене проснулся сокровенный политикан.

— Ладно, хочешь выпить кофе, поговорить?

У Трана от одной этой мысли сжался желудок. Пока ему хватало стимуляторов.

— Что угодно, только не кофе.

— Что же?

Тран задумался и понял, что последний раз ел сандвич с холодным мясом у Джея.

— Чего мне действительно недостает, так это вьетнамской еды.

— Звучит здорово. Пошли.

Сорен поднял Трана со скамейки. Тран возбудился во сне, но длинные полы свободной рубашки скрывали это.

Он не собирался возвращаться в Версаль, где в любом ресторане натолкнешься на знакомых, которые в тот же день передадут родителям, что видели его. Он почти не вспоминал о семье с тех пор, как пришел к Джею. Теперь его чувство к родным начало превращаться в упрямый гнев. Если отец никогда не пожалеет, что выкинул его из дома, если заставит мать и братьев презирать Трана, то они тоже умрут для него.

В Версале живут эмигранты из северного Вьетнама, а там, куда они направлялись, обитает большая община с юга. Они зарулили к тусклому маленькому кафе, размещенному между дешевым мотелем и вытоптанной лужайкой для игры в шары. Рядом с кассой стояла крошечная буддистская рака с тлеющими палочками ладана. Сорен заказал карри, приправленное сладким базиликом и кокосовым молоком. Это южное блюдо, на которое повлияла индейская кухня. Трану оно не нравилось, хотя обычно он не имел ничего против пряных кусочков цыпленка с картошкой, тушенных в насыщенном изумрудном соусе.

Его еда была привычней: ханойский пхобо, огромная чаша с нежным мясом, говяжьим рубцом и эластичными рисовыми макаронами в прозрачном остром бульоне. Блюдо подавалось со свежей зеленью, дольками лимона и огненным красным перцем. Тран удивился, когда увидел его в меню, поскольку обычно такое подают в Ханое — северной столице. Тран решил, что вьетнамцы едят его повсюду.

Это откровение натолкнуло Трана на мысль о том, насколько обособленную жизнь ведет его сообщество. Он вырос, ничего не зная о быте других собратьев, тем более американцев, кроме тех обрывков информации, которые получил в школе. Люди в Версале жили как во вьетнамской деревне средних размеров, вылезали в город только по необходимости, а ели, работали и любили среди себе подобных. И они наказывали своих детей за попытки выйти из их мира.

Они с Сореном говорили о том, каково уходить из дома, как ты остаешься там до последнего, пока не выгонят, как у тебя не возникает желания вернуться до того момента, когда в голове вдруг всплывет какая-нибудь деталь. Кувшин с водой в холодильнике, старый мамин туалетный столик, грозящая обвалом груда вещей в собственном шкафу. Для Трана это был беспорядок в ванной, домашний кавардак, о котором он сразу подумал, когда увидел стерильную уборную Джея. Он вспомнил, как мастурбировал там, вспомнил мешочек с волосами всех цветов и вздрогнул.

Сорен, кажется, понимал широту и глубину эмоций, которую человек испытывает к семье, лишившей его права быть частью себя. К тому времени как убрали тарелки, Тран решил, что между ними возникла тонкая дружественная связь. У него давно не было друга, который не хотел бы переспать с ним или купить у него кислоту. Тран вроде и не встречал белого человека, которого не интересовала бы одна из этих вещей или обе. Во время десерта — крепкого кофе со сгущенкой для Сорена и коктейля из джекфрута с мороженым для Трана — он почувствовал смелость спросить:

— Ты давно видел Люка Рэнсома?

Что-то проскользнуло в серой дымке Сореновых глаз, некая вуаль жалости и осторожности. Тран понятия не имел отчего. Они почти не были знакомы, когда роман был в разгаре, и Сорен принадлежал к тому типу людей, к которым Люк испытывал неприязнь.

— Да. Давно.

Сорен, очевидно, хотел добавить что-то еще, но промолчал.

Тран заерзал на стуле, поиграл с металлической подставкой для салфеток, с бутылочками соуса для рыбы, уксуса и приправы срираха, которая неизменно присутствует в любом вьетнамском ресторане. Сорен что-то знал о Люке. Может, только про положительный анализ на ВИЧ, может, что-то еще. Тран больше не мог сдерживаться:

— Что ты хочешь сказать? Говори.

— Ничего. Просто когда я последний раз видел Люка, он очень переживал из-за тебя.

Тран пожал плечами.

— Если звонить мне в три часа каждую ночь целый месяц, посылать мне любовные излияния на двадцать страниц и грозить убить — значит переживать, то, видимо, ему нелегко пришлось.

Сорен поднял выщипанную бровь.

— Он грозил убить тебя?

— Однажды он собирался похитить меня и изнасиловать. Сказал, что будет неделю держать меня взаперти, трахать без презерватива, вынудит глотать его сперму и кровь. — А еще он сказал, что заставит меня полюбить это дело… но об этом не стоит упоминать. — Затем обещал отпустить, и я смогу зарезать его, если у меня возникнет такое желание, но заявил, что умрет он счастливым, зная, что я тоже заражен.

— Люку никогда не умереть счастливым, — пробормотал Сорен.

Тран уставился на его руки, обхватившие стакан с молочным коктейлем, на шероховатые кутикулы и грязные костяшки.

— Ты знаешь, что Люк болен СПИДом?

— Да, знаю. У меня тоже обнаружили вирус.

Тран чуть не подавился последним кусочком мороженого. Он не мог поверить. С Люком все понятно, он неразборчив в связях, постоянно на вечеринках, ему осточертела жизнь, его мозг горит, тело и сердце открыты любому количеству яда. СПИД — не самая тяжелая карма, которая могла на него свалиться.

Между Люком и Траном десять лет разницы. Они побывали в столь непохожих местах. Трану нравилось проводить время с человеком старше его и тем не менее во все врубающимся. Люк писал, трахался, путешествовал. Он знал суть всех вещей, и не только факты, но истины бытия, и мог говорить о них часами. Тран часто чувствовал себя в его присутствии немым и невежественным. Однако Люк выуживал в нем интеллект и находил людей его возраста забавно аморальными. Люк преклонялся перед нежным молодым телом.

Все же, когда у Люка выявили ВИЧ, разница в возрасте помогла Трану понять многие вещи. Он думал о том, что у Люка была сотня любовников в Сан-Франциско и во время путешествий по стране. Он знал, что взрослые мужчины часто болеют, они — последнее поколение, которое наслаждалось сексом без страха. В отрочестве, в двадцать с лишним лет, те геи редко сталкивались со СПИДом. А Тран с Люком были так осторожны.

Интересно, осмотрителен ли Сорен. Тран не мог сказать точно, но Сорен казался на год-два моложе его самого.

Видимо, лицо Трана изображало искреннее изумление, потому что Сорен рассмеялся.

— А ты что думал, нам никогда не подхватить заразы, если мы юные и красивые? Надеюсь, ты сдавал анализ?

Тран кое-как кивнул.

— Все еще отрицательный?

Тран снова кивнул, однако отвел взгляд. Сорен наклонился через стол и положил руку Трану на запястье.

— Прости меня. Мы так привыкли обсуждать свое положение, что смертельная болезнь начинает казаться мелочью. Мне не стоило спрашивать.

Трана встревожило прикосновение Сорена, и он резко убрал кисть из-под его холодной сухой ладони. Когда бы Тран ни зашел во вьетнамский ресторан, ему казалось, что все взгляды направлены на него, что люди высматривают в его поведении любое отклонение от нормы. Обычно его паранойя имела веские основания, если учесть репутацию Трана в Версале. Особенно сложно было есть вьетнамскую еду с Люком. Хотя тот знал, что в таких местах не стоит трогать своего любовника с той же вольностью, как во Французском квартале или даже на улице, Тран все равно вздрагивал каждый раз, как их руки тянулись за одной и той же тарелкой или колено Люка случайно наталкивалось на его ногу под столом. Его боязнь привлекала больше внимания, чем любое касание.

Подобная реакция ранила Люка, и Сорен сейчас тоже был обижен, но умело скрыл это. Зараженные, как называл их Люк, наверное, привыкают, что люди пытаются ускользнуть от их прикосновения.

Трану хотелось вернуть атмосферу непринужденной беседы, которую они вели несколько минут назад. И зачем он упомянул Люка? Люк и так оставил свой след на всем, что делал Тран, на всем, чего он хотел. Не стоит вызывать призрака по собственной воле. Он решил рассказать Сорену о том, что испытал прошлой ночью.

— Ты знаешь Джея Бирна? Серые глаза Сорена вспыхнули.

— Этого извращенца! Он как-то пытался подцепить меня в «Руке славы», фактически предлагал мне деньги, чтоб я позировал для грязных снимков, будто мне нужны его гроши. Если б я согласился, то мои предки в гробу бы перевернулись.

— О чем ты?

— Понимаешь, у Бирнов есть старые деньги и новые деньги, которые в некоторых кругах означают смерть. Говорят, что старые деньги, которыми они до сих пор обладают, прокляты. Его мать принадлежит роду Деворе, а с другой стороны восходит от болотной дряни, как выражаются мои родители, которая пустила корни в девятнадцатом веке. Ее двоюродным дедом был Джонатан Дегрепуа.

— Что за Джонатан Дег…

— Дегрепуа. Я думал, любой ребенок, выросший в Новом Орлеане, слышал о Джонатане Дегрепуа.

— Версаль — это не совсем Новый Орлеан.

— Ну да история в любом случае произошла не в Новом Орлеане. Джонатан Дегрепуа жил в Пойнт — росс-Тет, в заболоченной части реки к югу отсюда, в семье рыбаков и охотников. Джонатан не любил танцевать и напиваться, как его братья и сестры. Он был немногословен, так и не женился, даже девушки у него не было. Его никто не замечал, пока не обнаружили заброшенный сарай для лодок, где он убил пятнадцать мальчиков. Большинство продолжали лежать там — зарезанные вроде как охотничьим ножом, точно определить было трудно, потому что они к тому времени изрядно разложились. Некоторые были негритятами из соседнего городка, и они, вероятно, сошли б ему с рук, но там нашлись и дети индейцев, а один сбежал из Нового Орлеана. Туда Джонатана и привезли, чтоб судить. Пришлось нанять переводчика, поскольку Дегрепуа говорил только на французском, к тому же на болотном французском. Это было в тысяча восемьсот семьдесят пятом.

— Ого.

Тран подумал, что надо рассказать Сорену об обезглавливании Джейн Мэнсфилд на Шеф-Ментер, но ему хотелось дослушать историю до конца.

— Так откуда старые деньги Деворе?

— На день суда Луи Деворе был двадцать один год. Его пригласили присяжным. Весь клан Дегрепуа приехал с болот, чтоб посмотреть, как четвертуют их сына. Просиживая утомительные часы в суде, Луи влюбился в сестру Джонатана Евлалию, которой едва исполнилось пятнадцать. В конце прослушивания дела Луи проголосовал «виновен», как и все присяжные, а Евлалия ответила ему взаимностью. Семья Деворе грозила лишить его наследства, если он женится на жалкой болотной дряни, по венам которой течет кровь убийцы, но не сдержала слова. Она по крайней мере была подходящего пола.

Луи и Евлалия поженились две недели спустя после того, как Джонатана повесили за убийства, и они начали плодить маленьких Деворе. Однажды одна из Деворе вышла замуж за богатенького Бирна из Техаса.

У них и родился Джей.

Тран покачал головой. За последние десять минут Сорен сразил его второй раз.

— Откуда тебе это известно? Сорен пожал плечами.

— В семьях, давно живущих в Новом Орлеане, скопилось много информации. Слушай, надеюсь, ты не связался этим подонком?

Трану вдруг захотелось вступиться за него. Да, Джей — человек со странностями, но он не подонок. Напротив, он был довольно добр.

— Он из необычной семьи, он хотел сделать пару снимков. Но за что же ты его так ненавидишь?

— О, Тран, я не испытываю к нему ненависти. Я ненавижу Пэта Буканана, Боба Доула, моего деда… но не беднягу Джея Бирна. Он всего лишь безобидный фотограф-любитель. Просто он выглядит… ну, не знаю… скользким типом. Внешне с ним все в порядке, но я не смог бы и притронуться к нему.

— А я смог. — К черту, тут нечего стыдиться. — К слову сказать, я провел с ним эту ночь.

Было смешно наблюдать, как у Сорена отвисла челюсть и округлились глаза.

— Ты не… — выдохнул Сорен. — Ты это сделал? А что он… то есть как это было?

Тран собирался излить всю историю: отказ Джея вступить в контакт, подозрительную стерильность ванной комнаты, может, даже мешочек с человеческими волосами. Однако он передумал. Сорен, очевидно, любил сплетни, а Трану не хотелось вооружать его против Джея. Поэтому он лишь улыбнулся:

— О… ну, знаешь.

— Он фотографировал тебя?

— Мы до этого так и не дошли.

— Ничего себе. — Сорен держался за голову, словно пытался утрамбовать в ней новую информацию. — Он тебе очень нравится, верно?

— Верь или нет.

— Боже, Люк…

— Что — Люк?

— Ничего. Он взбесится, если узнает.

— Откуда ты знаешь, как отреагирует Люк? — подозрительно спросил Тран. — Я и не думал, что вы такие близкие друзья.

— Ну… да, мы и правда несколько сблизились после того, как вы разошлись.

Люк с Сореном не могли встречаться, хотя Трану было почти все равно. Люку нравились только те белые мальчики, которые стройные, темноволосые, кареглазые и с тонкими чертами лица — короче говоря, максимально восточного типажа. Сорен худощав, у него заостренный нос, но в остальном он истинный ариец. К тому же Сорен дитя клубов и киберпространства — ни то, ни другое Люка не интересовало.

Тран помнил их самый длинный разговор до сегодняшнего дня — речь шла о компьютерах и телефонах, а именно о хакерстве и телефонном мошенничестве. Вдруг до Трана дошло.

— Ты ведешь радиостанцию, верно?

— Какую радиостанцию?

Глаза Сорена были обезоруживающе ясны.

— Конечно же. — Тран его не слышал. — Иначе вы бы не стали терпеть друг друга. Ты видел Люка прошлой ночью, так? Или ты называешь его Лаш?

— Не понимаю, о чем ты.

— Сорен, ты что, боишься, что я вас выдам? Я знаю, что вы занимаетесь незаконным делом. Я способен засадить вас обоих в тюрьму, чтобы навредить Люку?

Сорен уставился на него, затем вроде принял решение.

— Я не так хорошо тебя знаю, Тран. До сегодняшнего дня мы почти не разговаривали. Я не собирался рисковать тем последним, что осталось у нас в жизни, доверившись тебе.

— Но теперь-то ты мне доверяешь?

— Полагаю, я вынужден тебе верить. Ты гей, и не исключено, что в будущем у тебя обнаружат вирус. Именно на таких рассчитана наша передача. Однако я беспокоюсь за Люка, а у тебя немало причин ненавидеть его.

— В моем сердце нет злобы. Она была, но теперь нет.

— Он до сих пор любит тебя.

— Это болезнь.

— Он болен.

Несколько минут они сидели в тишине. Ресторанчик был пуст и прохладен, по углам вытягивались послеобеденные тени поздней осени. Официантка принесла счет, который едва превышал десять долларов, и улыбнулась Трану. Она была ему почти ровесницей, девушка, какая понравилась бы его родителям. Тран едва заметил ее. Он не мог понять, как может Люк утверждать, что все еще любит его после всех проклятий, боли и покушения на жизнь.

— Послушай, — сказал Сорен, когда они ехали по мосту, — тебе есть где остановиться? Я не люблю посторонних, но если ты спишь на улице…

— Не беспокойся, у меня есть деньги. Я что-нибудь себе подыщу. В любом случае спасибо.

Сорен взглянул на Трана и пожал плечами.

— Боишься, что я расскажу Люку, где ты был?

— Ну… — Тран поменял позу. — Он стал еще безумней, да?

— Определенно. Ты часто слушаешь передачу?

— Раньше слушал, — признался Тран. — Она началась, кажется, весной этого года?

— В мае.

— Мы совсем незадолго до этого расстались. У меня все еще была горькая одержимость Люком. Когда я однажды ночью включил радио и услышал его голос, то решил, что совсем спятил. К тому времени, как до меня дошло, что он настоящий, я уже не мог оторваться от приемника.

— Я пропускаю его голос через кодер.

— Это не важно. Я любил его два года, и мне нравилось слушать, как он говорит. Я знаю его интонацию, его манеру произносить слова, как он кашляет, чтобы прочистить горло. Разве ты никого не любил?

— Нет.

Тран повернулся вполоборота.

— Что?

— У меня было много поверхностных увлечений, но я не могу положа руку на сердце сказать, что действительно был влюблен. А теперь тем более не буду. Что бы вы ни пережили с Люком, я искренне этому завидую.

Они съехали с моста на Кэмп-стрит и направились к Французскому кварталу. У дороги высилось огромное заброшенное здание, пустой склад с сотней разбитых окон. Вечерний свет искоса падал внутрь, озаряя оставшиеся в рамах осколки и спускающуюся с высокого потолка пыль. Трану вдруг захотелось жить там. Его никто не найдет. Он расстелет одеяло поверх стеклышек, умоется пылью, поджарит летучих мышей и саранчу над маленьким костром поздней ночью.

Даже тогда, несомненно, кто-нибудь ему позавидует.