Избранные произведения. Том I

Глава 1

Фрея с отцом идут кататься на лодке. Они теперь живут в многоквартирном доме с видом на док, расположенный в бухте в западной части Лонг-Понда. В этом доке можно брать лодки напрокат, а ближе к вечеру в сторону берега почти каждый день дует сильный ветер.

— Потому, наверное, этот город и называют Ветроловом, — замечает Бадим, пока они спускаются к лодкам. — Нас здесь каждый раз настигает ветер!

Заплатив за лодку, они толкают ее из дока прямо под ветер. Бадим запрыгивает в последнюю минуту, сильно притягивая к себе парус, пока лодка не наклоняется, а затем направляет ее к небольшой набережной вдоль изгиба озерного берега. Фрея крепко, как ее учили, держит румпель. Лодка заваливается набок, и они устремляются прямо к высокому заграждению, так что чуть не врезаются в него, тогда Бадим кричит:

— Поворачивай!

Как только он это произносит, Фрея с силой дергает румпель и пригибается под гиком[409] — за мгновение до того, как он пронесется над ними; затем их разворачивает в другую сторону, поперек бухты. Их маленькая лодка не может ходить под ветром далеко, говорит Бадим, и он ласково называет ее бадьей. По размеру она рассчитана на них двоих, у нее один большой парус, который натянут на мачту так, что Фрее кажется, будто его высота превышает даже длину лодки.

Они поворачивают еще несколько раз, прежде чем выходят из бухточки на широкий простор Лонг-Понда. Отсюда им открывается вся Новая Шотландия с ее лесистыми холмами вокруг озера — до дальнего берега Лонг-Понда, где предвечерняя дымка заволакивает ограждение. Лиственные деревья на холмах уже оделись в осенние цвета — желтый, оранжевый и красный, которые теперь смешиваются с зеленью хвои. Это самое красивое время года, как говорит Бадим.

Парус ловит более сильный ветер, дующий вдоль поверхности озера, серебрящейся под его порывами. Они перемещаются на наветренную сторону рубки и наклоняются, пока лодка не находит равновесие под ветром. Бадим знает, как ходить под парусом. Быстрые перемещения то в одну, то в другую сторону — и вот они уже танцуют с ветром, так он говорит.

— Из меня получается отличный балласт, — замечает он, немного наклоняя лодку на ходу. — Видишь, нужно, чтобы мачта не смотрела прямо вверх, а была немного наклонена. Так же и с парусом: он не должен быть натянут полностью, но ветер должен его еще выгибать. Ты сама почувствуешь, когда будет как надо.

— Посмотри на воду, Бадим. Рябь пошла?

— Да, точно — рябь. Теперь готовься, нас немного намочит!

На поверхности озера мерцает быстро приближающийся к ним зеркальный водоворот. Порыв ветра приносит рябь прямо к лодке, от чего она сильно кренится. Они откидываются назад, и лодка хлюпает по наступающим спереди волнам, рассеивая брызги во все стороны. Бадим говорит, что вода в Лонг-Понде на вкус как макароны.

После сорока галсов (Бадим уверяет, что считал их, хотя его улыбка говорит об обратном) выясняется, что они прошли по Лонг-Понду всего километр или около того. Теперь пора развернуться и направиться по прямой к своему доку. Развернувшись, они обнаруживают, что ветер совсем слабый: лодка идет тихо, парус слегка выгибается вперед, а бадья их качается неровно и будто бы замедляется. Они наблюдают, как мимо проходят гребни волн. Вода становится голубее и прозрачнее: иногда под ними даже мелькает дно озера. Вода клокочет и бурлит, лодка неуклюже качается из стороны в сторону так, что кажется, будто они почти не двигаются вперед, но на самом деле в два счета входят в свою бухту и проплывают мимо других доков и вдоль набережной. Они успевают заметить, как приближается их док, и теперь, снова оказавшись в бухте, чувствуют проносящийся мимо ветер и слышат шум волн, окаймленных журчащими барашками.

— Ой-ей, — говорит Бадим, свешиваясь набок, чтобы заглянуть за раздувшийся парус. — Надо было заходить в док так, чтобы парус оказался с другой стороны! Теперь не знаю, получится ли вернуться и войти другим бортом.

Но док уже совсем рядом.

— Мы успеем? — спрашивает Фрея.

— Нет! Ладно, готовься, возьми румпель и держи его так же, как сейчас. Я пройду вперед и спрыгну на док, а потом схвачу лодку, пока ты не пройдешь мимо. И пригни голову, иначе ударишься о гик.

Они устремляются прямо к углу дока. Фрея вжимается в сиденье и крепко держит румпель. Нос лодки врезается в угол как раз в тот момент, когда Бадим совершает свой прыжок и растягивается на досках. В месте, где гик встречается с мачтой, раздается громкий треск, а лодка наклоняется и покачивается, парус выгибается вперед. Бадим поднимается на ноги и свешивается за край дока как раз вовремя, чтобы схватить за нос лодку, а потом ложится на живот и держит его. Лодка разворачивается на ветру, парус бешено бьется — Фрея ныряет под него, но, так как гик оторвался от мачты, ей приходится забраться в рубку, чтобы не наткнуться на него.

— Ты в порядке? — кричит Бадим.

Между ними всего метр или два, и его испуганный вид вызывает у нее смех.

— В порядке, — заверяет она. — Что мне теперь делать?

— Поднимайся на нос и прыгай в док. Я придержу.

Не придержать нельзя, потому что лодка все еще норовит уплыть, следуя за ветром, на мелководье. С набережной за ними наблюдают люди.

Она спрыгивает, оказываясь рядом с ним. От ее толчка Бадима чуть не сбрасывает с дока; его колено прижато к кофель-планке[410] так, что Фрея понимает: ему должно быть больно, и действительно — он аж стискивает зубы. Она вытягивает руку, чтобы помочь ему подтянуть лодку поближе.

— Следи, чтобы тебе пальцы не придавило! — предостерегает он.

— Слежу, — отвечает она.

— Дотянешься вниз и сможешь просунуть веревку через нос?

— Наверное.

Бадим сильно тянет лодку, Фрея наклоняется вперед и, хватая веревку, просовывает ее сквозь металлическое кольцо на носу судна, затем оттягивает веревку и обматывает ею брус в углу дока. Бадим быстро хватает веревку и помогает сделать еще несколько оборотов.

Потом они просто лежат на досках, глядя друг другу в лицо, их глаза широко открыты.

— Мы испортили лодку! — восклицает Фрея.

— Знаю. Ты как, ничего? — спрашивает он.

— Да. А ты?

— Я нормально. Только немного стыдно. И придется теперь чинить гик. Хотя, должен сказать, он и так был слабенький.

— А мы сможем еще кататься?

— Да! — приобнимает он Фрею, и они смеются. — И в следующий раз будет лучше. Надо просто войти так, чтобы парус оказался на другой стороне, — тогда мы впишемся в док по кривой, проскочим поперек ветра, а в последний момент повернем и, пока будем замедляться, схватимся за край дока. Надо было сразу об этом подумать.

— Деви будет сердиться?

— Нет. Она будет рада уже тому, что мы оба целы. А надо мной посмеется. Зато она знает, как усилить это крепление между гиком и мачтой. И вообще, я бы сначала посмотрел, как оно называется. Наверняка же у него есть название.

— У всего есть название!

— Ага, мне кажется, ты права.

— Раз уж эта самая штука сломалась, я думаю, Деви немного посердится.

Бадим на это ничего не отвечает.

По правде говоря, ее мать сердится всегда. От большинства людей она это тщательно скрывает, но не от Фреи. Все заметно по ее губам, а еще она часто что-то раздраженно бормочет так, словно ее никто не слышит. «Что?» — спросит она у пола или у стены, а потом сделает вид, будто ничего не говорила. Еще она умеет впадать в гнев очень быстро, почти мгновенно. А по вечерам откидывается в кресле и угрюмо смотрит новости с Земли.

— Зачем ты это смотришь? — однажды спросила ее Фрея.

— Не знаю, — ответила ей мать. — Кто-то же должен смотреть.

— Зачем?

Уголки материнских губ поползли вверх, она обняла Фрею за плечи и тяжело вздохнула.

— Не знаю.

А потом задрожала и почти заплакала, но заставила себя успокоиться. Фрея недоумевающе уставилась на экран, заполненный мелкими символами. Так Деви и Фрея сидели и смотрели туда, где показывали Землю десятилетней давности.

Этим вечером Фрея и Бадим возвращаются домой и буквально вваливаются в свою новую квартиру.

— Мы разбили лодку! Мы ее сломали!

— Вертлюг, — добавляет Бадим, коротко улыбаясь Фрее. — Он соединяет гик с мачтой, но он не очень крепкий.

Деви слушает их бурный доклад отстраненно. Она качает головой и жует салат перед экраном. Но когда дожевывает, желваки на ее скулах не исчезают.

— Хорошо хоть сами не ушиблись, — говорит она. — Мне нужно работать. В лаборатории сейчас есть кое-какое дело.

— Наверняка у него есть название, — чинно замечает Фрея.

Деви смотрит на нее со всей серьезностью, и Фрея робеет. Вскоре Деви уходит в лабораторию, а Бадим и Фрея хлопают друг друга в ладони и принимаются греметь на кухне, готовя себе хлопья с молоком.

— Не надо было мне говорить про название, — рассуждает Фрея.

— Сама знаешь, твоя мама иногда бывает резка, — говорит ей отец, выразительно приподнимая брови.

Сам-то он совсем не резкий, и Фрея хорошо это знает. Невысокий, полноватый, с залысинами, собачьими глазами и приятным низким голосом, бархатным и воодушевленным. Бадим всегда рядом, и он всегда ласков. Один из лучших врачей на корабле. Фрея любит своего отца, держится за него, как за скалу в открытом море. Вот и сейчас хватается за него.

Он взъерошивает ее и без того растрепанные волосы, совсем как у Деви, и повторяет то, что не раз говорил прежде:

— У нее много дел, и ей тяжело думать о чем-то другом, тяжело расслабиться.

— Но у нас все будет хорошо, да, Бадим? Мы ведь уже почти долетели.

— Да, почти долетели.

— И у нас все хорошо.

— Да, конечно. У нас получится.

— Но почему Деви так беспокоится?

Бадим смотрит ей в глаза и слегка улыбается.

— Ну, — говорит он, — на то есть две причины. Во-первых, ей правда есть о чем беспокоиться. А во-вторых, она сама по себе беспокойная. Это помогает ей обозначать проблемы и проговаривать их. Сдерживать все внутри она не может.

В этом Фрея не слишком уверена, ведь то, как Деви сердится, мало кто замечает. Значит, она хорошо умеет сдерживать эмоции.

Фрея говорит об этом Бадиму, и тот кивает.

— Да, это верно. Она хорошо умеет сдерживаться или игнорировать что-то до определенного момента, но потом ей так или иначе нужно выпустить пар. Мы так все устроены. А мы — ее семья, она нам доверяет, она нас любит, поэтому и не скрывает свои истинные чувства. Так что давай просто позволим ей это делать: выговариваться, показывать настоящие чувства, настоящую себя. Чтобы потом она могла двигаться дальше. Потому что она нам нужна. Не только тебе и мне, хотя нам, конечно, тоже. Но всем.

— Всем?

— Да. И нам она тоже нужна, потому что нужна кораблю. — Он делает паузу, вздыхает. — Поэтому она такая сердитая.

Четверг, а значит, Фрея идет на работу с Деви, вместо того чтобы сидеть в детской комнате с малышами. Она всегда помогает Деви по четвергам. Кормит уток и готовит компост, иногда меняет батарейки и лампочки, если это указано в графике. Обычно Деви выполняет эти обязанности сама — она вообще все делает сама. Часто в ее задачи входит общение с людьми, работающими в биомах или с машинами внутри стержня, потом наблюдение вместе с ними за экранами, потом снова общение. Проделав все это, она берет Фрею за руку и тащит на следующую встречу.

— Что не так, Деви?

Глубокий вздох.

— Я тебе уже говорила. Несколько лет назад мы начали снижать скорость, а из-за этого на корабле происходят кое-какие изменения. Наша гравитация создается за счет вращения корабля вокруг стержня, а это, в свою очередь, приводит к эффекту Кориолиса — небольшому спиральному давлению сбоку. Но сейчас мы замедляемся, и возникает другая сила, похожая на эффект Кориолиса, которая проходит поперек и ослабляет его. Кажется, это не так уж важно, но сейчас мы сталкиваемся с проблемами, которых они заранее не предвидели. Они о многом не подумали, со многим оставили разбираться нас.

— Это же хорошо, да?

Короткий смешок. Деви всегда издает одни и те же звуки: у Фреи иногда они тоже получаются, когда она хочет.

— Может, и хорошо. Хорошо, пока хорошо. Мы не знаем, как с этим справиться, и приходится выяснять все на ходу. Может, так всегда и бывает. Но мы летим на этом корабле, и он — все, что у нас есть, а значит, должен быть на ходу. Только он на двенадцать порядков меньше Земли, и из-за этого появляются различия, о которых они даже не думали. Расскажи-ка мне, что это за порядки?

— В десять раз больше. Или меньше! — вспоминает Фрея за мгновение до того, как Деви пришлось бы повторить самой.

— Правильно. То есть даже одна величина — это много, понимаешь? А двенадцать — это значит, надо приписать еще двенадцать нулей. Триллион. Такое число мы даже не можем толком представить, оно слишком велико. Так вот, мы сидим в этой штуковине.

— И она должна быть на ходу.

— Да. Прости, не стоило мне грузить тебя всем этим. Не хочу тебя пугать.

— Мне не страшно.

— Молодец. Хотя бояться бы стоило. Вот с этим мне и нужно разобраться.

— Но скажи почему.

— Не хочу.

— Хоть немножечко.

— О, я тебе уже рассказывала. Здесь всегда одно и то же. Все должно быть сбалансировано. Как качели на детской площадке. Нужно соблюдать равновесие между жизнедеятельностью растений и долей углекислого газа в воздухе. Не обязательно, чтобы оно все время было идеальным, но если одна сторона начинает перевешивать, нужно подталкивать ее обратно. И таких качелей много, и все они качаются с разной скоростью, туда-сюда. Поэтому не должно произойти никакой неожиданности, в результате которой все они перевесят одновременно. Нужно следить за всем, пока ничего такого не началось, а если началось — изменить что-то так, чтобы все снова пришло в равновесие. Наши возможности выяснить, как это сделать, зависят от нашего моделирования ситуаций, а создавать подобные модели очень-очень сложно. — Произнеся эту мысль, она скривилась. — Так что мы стараемся делать всего понемногу и смотрим, что потом происходит. Потому что мы не понимаем всего.

Сегодня они занимаются водорослями. Их выращивают в больших стеклянных лотках. Фрея уже поразглядывала их в микроскоп. Множество мелких зеленых шариков. Деви говорит, некоторые из них смешались с их пищей. Наряду с водорослями они выращивают мясо, в больших плоских резервуарах и получают таким образом почти столько же пищи, сколько поступает с полей в фермерских биомах. Это очень кстати, поскольку на полях иногда случаются болезни животных и неурожаи. Хотя в резервуарах тоже случаются проблемы. И им нужны исходные продукты, которые потом превращаются в пищу. Но резервуары хороши. Сейчас их много, в обоих кольцах, и каждый изолирован от остальных. Так что дела идут неплохо.

Резервуары с водорослями окрашены в зеленый, бурый или какую-нибудь смесь этих цветов. Все зависит от того, в каком они стоят биоме, потому что свет солнцелиний в разных биомах разный. Фрее нравится, как меняются цвета, пока они тут ходят: из биома в биом, из теплицы в теплицу, из лаборатории в лабораторию. Например, пшеница в Степи белая, а в Прерии — желтая. А водоросли в лабораториях — буро-зеленые всех оттенков.

В таких лабораториях тепло и пахнет хлебом. Пять этапов — и он будет готов. Кто-то говорит, что в последнее время они стали потреблять больше, а продуктов дают меньше. Это означает, что на обсуждение уйдет как минимум час, так что Фрея садится в углу лаборатории с красками, оставленными здесь для нее и для других детей, которые могли здесь оказаться.

Потом они снова уходят.

— Куда теперь?

— На солерудники, — отвечает Деви, зная, что Фрея этому обрадуется, потому что они смогут остановиться в молочной у очистной станции и съесть по мороженому.

— Что там на этот раз? — спрашивает Фрея. — Добавим соли в соленую карамель?

— Да, соли в соленую карамель.

На этой остановке Деви может выйти из себя. Соленая помойка, ядовитая фабрика, аппендикс, туалет, тупик, кладбище, черная дыра. Для этого места у Деви есть названия и похуже — их она говорит себе под нос, думая, будто ее никто не слышит. Среди них есть даже «задница гребаная»!

Те, кто там работает, тоже не любят Деви. Соли на корабле слишком много. И она никому не нужна, кроме самих людей, а люди хотят ее больше, чем следовало бы, притом они единственные, кто может потреблять ее без вреда для здоровья. Поэтому они вынуждены есть ее в максимальном количестве, но это не сильно помогает, так как она проходит очень короткий цикл, и они выделяют ее в более крупную систему. Деви всегда хочет, чтобы циклы были длиннее. Все должно проходить длинные циклы, причем они никогда не должны прерываться. Никогда не накапливаться в аппендиксе, в мерзкой ядовитой дурацкой выгребной яме, в трясине уныния, в гребаной заднице. Иногда Деви боится, что сама утонет в этой трясине уныния. Фрея обещает, что вытащит ее оттуда, если придется.

Они не любят ни хлор, ни креатинин, ни гиппуровую кислоту. Но кое-чем из этого могут питаться микробы, которые перерабатывают их во что-то другое. Только сейчас микробы умирают, и никто не знает почему. А Деви думает, что на корабле заканчивается бром, и это тоже необъяснимо.

И еще они не могут зафиксировать азот. Почему он так часто падает? Потому что его трудно зафиксировать! Ха-ха. С фосфором и серой не лучше. Им в самом деле нужны микробы для всего этого. Причем нужны здоровыми. Пусть даже их все равно не хватит. Чтобы все были здоровыми, здоровыми должны быть все. Даже микробы. Никто не будет счастлив, пока все не почувствуют себя в безопасности. Но пока никто не чувствует себя в безопасности. И Фрея вдруг начинает видеть в этом проблему. Anabaena variabilis[411] — наши друзья!

Нужны машины, и нужны микробы. Превратите все в пепел и скормите его микробам. Они слишком малы, чтобы их увидеть, если только их не соберется огромное множество. Тогда они похожи на плесень на хлебе. Что вполне логично — ведь плесень это тоже своего рода микроб. Не из хороших, правда, но все же. Есть таких не стоит. Вот и Деви не хочет есть заплесневевший хлеб, фу-фу! А кто бы стал?

Из одного литра водорослей при хорошем освещении можно получить двести литров кислорода. Всего нужно два литра водорослей для того, чтобы обеспечить кислородом одного человека. Но у них на борту 2122 человека. Поэтому приходится прибегать к другим способам вырабатывать кислород. Он хранится даже в резервуарах в стенах корабля. Пусть очень холодный, зато жидкий, как вода.

Бутыли с водорослями имеют такую же форму, как их биомы. Значит, все люди, получается, тоже будто бы водоросли в бутылке! Это вызывает у Деви короткий смешок. Все, что им нужно, это хороший рециклостат. На водорослях всегда живут микробы, поедающие их, пока те растут. С людьми то же самое, но по-другому. При выращивании всего одного грамма Chlorella[412] затрачивается литр углекислого газа и выделяется 1,2 литра кислорода. Для Chlorella это хорошо, но фотосинтез водорослей и дыхание людей при таком соотношении не сбалансированы. Вот и приходится кормить водоросли так, чтобы получалось между восемью и десятью, как нужно людям. Газы движутся туда и обратно, в людей, из людей, в растения, из растений. Есть растения, какать растениями, удобрять почву, выращивать растения, есть растения. Все они дышат друг другу в рот. Циклы зацикливаются. Качели качаются туда-сюда, но не могут все одновременно достичь крайней точки с одной стороны. Даже несмотря на то, что невидимы!

Коровы в молочной размером с собак, и Деви говорит, что раньше было иначе. Это искусственные коровы. Молока они дают столько же, сколько крупные, которые на Земле по размеру не уступали карибу. Деви — инженер, она никогда не занималась коровами. Она занимается кораблем больше, чем любым из животных на его борту.

Они выращивают кабачки, салат и свеклу, фу-фу! И еще морковь, картофель, батат и бобы, которые хорошо вяжут азот, а также пшеницу, рис, лук, ямс, таро, маниок, арахис и иерусалимский артишок, который на самом деле вовсе не иерусалимский и вовсе не артишок. Можно что угодно назвать как угодно, но оно от этого не станет таким.

Деви вызывают с одного из собраний, чтобы уладить очередную чрезвычайную ситуацию, и, поскольку это день, когда они с Фреей вместе, она берет дочь с собой.

Сначала они отправляются в ее кабинет и смотрят на экраны. Что это там за чрезвычайная ситуация? Но затем Деви щелкает пальцами и печатает как сумасшедшая, после чего указывает на один из экранов и спешит по проходу между биомами — тому, что между Степью и Монголией, который называется Русской рулеткой и который выкрашен в синий, красный и желтый цвета. Следующий проход называется Киевские ворота. Короткий высокий туннель между дверями в шлюз этим утром заполнен людьми и множеством лестниц, подмостей и подъемных люлек.

Деви подходит к толпе под подмостями, и чуть позже, чтобы составить Фрее компанию, там же показывается Бадим. Затем они вдвоем наблюдают, как по одной из лестниц группа людей поднимается вслед за Деви к потолку туннеля, к месту неподалеку от шлюза. Там несколько панелей сдвинуты в сторону, и сейчас Деви забирается в отверстие, откуда убраны панели. Она исчезает из виду. За ней следуют еще четверо. Раньше Фрея думала, что потолок был наружной обшивкой, и теперь с любопытством следит за происходящим.

— Что они делают?

— Сейчас, когда мы снижаем скорость, это новое небольшое усилие противодействует силе Кориолиса, которую создает наше вращение, и возникает новое давление — или освобождение от давления. Оно создало какие-то помехи в области двери шлюза, и Деви думает, что так можно выяснить, в чем дело. Вот они и полезли проверять, насколько она права.

— Деви починит корабль?

— Ну, на самом деле, мне кажется, если проблема окажется где-то здесь, то займутся ее решением все инженеры. Но Деви — единственная, кто заметил вероятность этого.

— Значит, она чинит вещи силой мысли!

Это было одним из любимых выражений в семье — фраза, произнесенная восторженным старшим родственником какого-то ученого в его адрес, когда тот был еще мальчишкой и чинил радиоприемники.

— Да, верно! — улыбается Бадим.

Шесть часов спустя — уже после того, как Бадим и Фрея ушли обедать в восточной части столовой Балкан, — ремонтная команда спускается из отверстия в потолке. Они передают вниз какое-то оборудование, складывают в корзины несколько маленьких передвижных роботов, и те тоже оказываются внизу. Деви спускается по лестнице последней и пожимает всем руки. Проблема определена и устранена с помощью паяльников, пил и сварочных аппаратов. Долгие годы сила Кориолиса что-то медленно сдвигала с места, а недавно противодействующая ей сила торможения вернула все обратно, тогда как остальная часть двери уже приспособилась к случившемуся сдвигу. Такое объяснение выглядело логичным, хотя и не сообщало многого о качестве строительства и сборки корабля. Они собирались проверить и все остальные задвижки вроде той, что сломалась, и убедиться, что двери шлюза кольца Б не были повреждены в других местах. Тогда им не придется нагружать двигатели, закрывая сопротивляющиеся этому двери.

Деви обнимает Фрею и Бадима. Она выглядит взволнованной, как всегда.

— Голодна? — спрашивает Бадим.

— Да, — говорит она. — И выпить бы не помешало.

— Хорошо, что все починили, — замечает Бадим по пути домой.

— Это точно. — Она мрачно качает головой. — Если бы двери шлюза заклинило, то не знаю, что бы мы делали. Должна сказать, я не в восторге от тех, кто построил эту штуковину.

— Да ну? Недурная же машина, если так посмотреть.

— Но какая сборка! Проблема на проблеме. То одно, то другое. Надеюсь, мы уж продержимся как-нибудь до конца полета.

— Мы уже сбрасываем скорость, дорогая. Осталось немного.

Сила Кориолиса представляет собой боковое давление, которое не ощущают те, кто находится на борту. Но независимо от того, чувствуете вы его или нет, оно действует на воду. Поэтому сейчас, когда торможение выталкивает воду на сторону, ее приходится перекачивать на другие стороны биомов, чтобы она текла туда же, куда раньше. Приходится находить замену прежней силе, но доступные им решения на самом деле не позволяют сделать так, чтобы все было как раньше. Они надеялись решить проблему перекачиванием, но не смогли компенсировать измененное давление внутри растительных клеток, которое, как оказалось, не понравилось некоторым растениям. Внутри каждой клетки есть давление, и теперь оно изменилось. Поэтому, наверное, они и болеют. В этом вроде бы нет смысла, но его нигде нет.

Деви продолжает говорить с людьми во время обхода.

— Дело не в силе Кориолиса, а в ее эффектах. Тех, которые всегда учитывались только относительно людей, будто люди — единственные, кто может что-то чувствовать!

— Как они могли быть такими глупыми? — спрашивает Фрея.

— Вот именно! Может, стенки клеток и выдержат, поэтому здесь все не так очевидно. Но вода! Вода!

— Она все время движется.

— Именно! Вода всегда течет вниз и выбирает путь наименьшего сопротивления. А теперь это «вниз» оказалось с другой стороны.

— Как они могли быть такими глупыми?

Деви на ходу обхватывает плечи Фреи, обнимает ее.

— Извини, просто я беспокоюсь, вот и все.

— Потому что тут есть о чем беспокоиться.

— Верно, есть. Но я не должна этим тебя огорчать.

— Будешь карамельное мороженое?

— Конечно. И тебе меня не остановить! Даже термоядерными бомбами, которые будут двадцать лет вылетать по две штуки в секунду!

Именно так сейчас происходит замедление корабля. И они, как всегда, смеются над этой безумной мыслью. Хорошо хоть бомбы на самом деле совсем крошечные. В молочной они встречают Бадима и узнают, что там появилось мороженое с новым вкусом — неаполитанское, в котором смешано три разных вида.

Фрея задумывается над тем, стоит ли его пробовать.

— Бадим, а мне оно понравится?

Он улыбается ей.

— Думаю, да.

После неаполитанского мороженого они направляются к следующему пункту обхода Деви. Лаборатория водорослей, солерудник, электростанция, печатный цех. Если там все хорошо, они выберут какой-нибудь предмет из списка запасных деталей и пройдут через Амазонию к Коста-Рике, где расположен печатный цех, а потом туда, откуда взята эта деталь. Там переключатся на резервную систему, если таковая имеется, или просто отключат то, что там включено, и быстро заменят старую деталь на новую. Шестерни, фильтры, трубки, камеры, прокладки, пружины, петли. Закончив, они снова включат систему, заберут с собой старую деталь, чтобы изучить ее и сказать, в каком именно месте она износилась. Сфотографируют ее, запишут данные диагностики и, наконец, отнесут в отдел переработки, рядом с печатным цехом, чтобы заправить принтеры исходным материалом.

Это — если все хорошо. Но чаще бывает иначе. Тогда приходится устранять неполадки, брать быка за рога, идти напролом, прибегать к старинным методам, включая даже такой инженерный прием, как стукнуть по неработающему предмету молотком. А в откровенно печальных случаях приходится надеяться на то, что все дерьмо не свалится им на головы! Надеяться на то, что они не превратятся в диких животных, поедающих мусор или собственных мертвых детей! Когда Деви говорит обо всех этих плохих вещах, ее лицо и голос становятся по-настоящему страшными.

Дома на кухне даже после плохих дней Деви может иногда чуть взбодриться. Выпить немного белого вина от Делвина, подурачиться с Фреей, будто старшая сестра. Настоящих братьев и сестер у Фреи нет, поэтому она не может знать наверняка, но поскольку она уже крупнее Деви, ей кажется, что, будь у нее сестра, она вела бы себя примерно так же. С сестрой, которая меньше, но старше ее.

Сейчас Деви сидит на кухонном полу под раковиной и зовет Бадима присоединиться к ним и поиграть на ложках. Бадим появляется в дверном проеме с колодой больших карт таро в руке. Он садится, и они делят карты на троих, после чего каждый в своем углу начинает строить карточный домик. Они строят их низкими и приземистыми, чтобы защитить от злодейских нападений остальных, добавляя карты таким образом, чтобы ни одна не стояла к другой под прямым углом. Деви всегда делает свой домик похожим на перевернутую лодку, и, поскольку она все время выигрывает, Бадим и Фрея решили перенять ее стиль.

Покончив с карточными домиками, они принимаются по очереди запускать по сооружениям друг друга пластиковыми ложками. По правилам их нужно бросать, сначала зажимая двумя руками, а потом давая им отпружинивать. Ложки легкие, и их маленькие чашечки ловят воздух так, что полеты выходят неровными и они лишь изредка попадают в цель. В общем, они бросают ложки и те летают туда-сюда — мимо, мимо, а потом хлоп — и попадание! Но если домик построен крепко и если ему повезет, он выдержит удар или завалится только частично, потеряв только одну стену или башенку. Бадим придумал названия для каждого из таких случаев, и Деви все время смеется, когда он их произносит.

Изредка домик разваливается полностью от одного удара, что всегда вызывает сначала изумленные крики, а потом смех. Хотя бывает и так, что после сокрушительных ударов на лице Деви возникает недобрый взгляд. Но чаще она просто смеется вместе с мужем и дочерью, а когда наступает ее очередь, сосредоточенно сжимает губы и бросает ложки. После игры она, усталая и довольная, откидывается спиной к шкафчикам. Это Бадим и Фрея могут ей позволить. Да, она часто раздражается, но в такие моменты она может спрятать свое раздражение подальше, к тому же оно относится преимущественно к тому, что находится вне компетенции Фреи. Она не сердится на Фрею. И Фрея изо всех сил старается, чтобы так было всегда.

Вскоре в цеху ломается один из принтеров, и Деви мгновенно охватывает тревога. Никто, кроме Фреи, этого не замечает: все расстроены, напуганы и смотрят на Деви, ожидая, что она все исправит. Деви спешит в цех, таща Фрею за собой, и говорит что-то в свою гарнитуру, время от времени обрывает разговоры на середине, затем включает микрофончик возле рта и резко ругается или просит собеседника подождать секунду, чтобы перекинуться парой слов с подбегающими к ней людьми. Часто она касается рукой их предплечий, чтобы их успокоить, и они успокаиваются, хотя Фрее очевидно, что сама Деви пребывает в бешенстве. Но другие не видят и не ощущают этого. Даже странно думать, что Деви такая умелая обманщица.

В печатном цеху оказывается целая толпа людей: они теснятся в маленьком зале для переговоров, следя за экранами и обсуждая происходящее. Деви отгоняет Фрею в угол с подушками, красками и конструктором в коробках, а сама подходит к собравшимся и начинает их расспрашивать.

Принтеры — настоящее чудо. Они могут напечатать все, что угодно. Хотя, конечно, химические элементы напечатать нельзя, как любит говорить Деви, что кажется Фрее совершенной загадкой. Зато можно печатать ДНК и создавать бактерии. Или напечатать другой принтер. Можно напечатать по частям маленький звездолет и улететь на нем, куда захочется. Достаточно только заложить нужные исходные материалы и проекты — таких материалов у них целый склад в перекрытиях и стенах корабля, а проектов — целая библиотека, и их можно изменять самому, как вздумается. Кроме того, на корабле имеется почти вся периодическая таблица, и они перерабатывают все, что используют, поэтому здесь ничего никогда не заканчивается. Даже то, что обращается в пыль и оседает на поверхности, будет с удовольствием съедено микробами, а потом будет собрано, когда микробы умрут. Можно взять грязь в любой части корабля и просеять ее, чтобы получить то, что нужно. Таким образом, у принтеров всегда есть то, что им требуется для работы.

Но сейчас принтер сломался. А может быть, сломались все принтеры сразу. Они не работают — все так и говорят: «они». Они не выполняют команды, не отвечают на запросы. Диагностика либо показывает, что все нормально, либо ничего не выдает. Ничего не происходит. И дело не в одном каком-то принтере.

Фрея слушает разговоры, пытаясь определить характер ситуации. Она делает вывод, что дело серьезное, но не срочное. В ближайший час они не погибнут. Однако нужно, чтобы принтеры заработали. Может быть, проблема всего лишь в системе управления и контроля. С той частью разума корабля, с ИИ, о котором все время говорит Деви. Хотя в этом тоже ничего хорошего нет. Или, может быть, проблема в механике. Может, сломалась только функция диагностики, которая не может показать что-то очевидное, что-то простое. Нужно нажать на кнопку перезагрузки. Стукнуть молотком.

В любом случае проблема велика — настолько велика, что люди оказались рады переложить ее на Деви. А она не уклоняется и берет ее на себя. Сейчас она задает всевозможные вопросы. Поэтому-то некоторые называют ее главным инженером, пусть и почти всегда за глаза. Она говорит, что на корабле работает целая группа. По ее тону Фрея понимает, что дело затянется надолго. Фрея усаживается рисовать. Это будет парусник на озере.

Позже, намного позже растянувшуюся на подушках Фрею будит Бадим и ведет ее на остановку, где они садятся на трамвай и едут домой, в Новую Шотландию, которая в трех биомах пути. Деви в ту ночь домой не едет. Так же, как и в следующую. А утром после она спит на диване, и Фрея старается ее не будить. Когда же Деви просыпается, Фрея крепко ее обнимает.

— Привет, милая, — вяло выговаривает Деви. — Пусти-ка меня в душ.

— Ты голодная?

— Очень.

— Я сделаю яичницу.

— Хорошо.

Деви, пошатываясь, уходит в ванную. Вернувшись на кухню, она жадно съедает завтрак, зарываясь в тарелку. Если бы так ела Фрея, ей бы тут же сказали выпрямить спину, но она не стала ничего говорить.

Когда Деви, расслабившись, откидывается назад, Фрея подает ей кофе, который она шумно прихлебывает.

— Принтеры заработали? — спрашивает Фрея, чувствуя, что сейчас подходящий момент для расспросов.

— Да, — отвечает раздраженно Деви. Как выясняется, проблемы с принтерами были связаны с проблемами с диагностикой — это объясняло все. Похоже, корабль пробил гамма-луч, довольно неудачно, нарушив волновую функцию в квантовой части компьютера, управляющей судном. Даже настолько неудачно, что Деви мрачно задумывается, не устроил ли кто-нибудь саботаж.

Бадим в это не верит, но он тоже обеспокоен. Частицы постоянно пронизывают корабль. Тысячи нейтрино пролетают сквозь них даже в эту секунду, так же, как и темная материя и бог знает что еще. В межзвездном пространстве не совсем пусто. По большей части да, но не абсолютно.

Конечно, они сами по большей части пусты, замечает Деви, все такая же угрюмая. Какими бы твердыми ни казались предметы, они по большей части пусты. Поэтому они могут беспрепятственно проходить друг сквозь друга. Кроме редких случаев. Потом какая-нибудь частичка врезается в другую, и они либо отскакивают в разные стороны, либо закручиваются на месте. Тогда уже что-нибудь может сломаться или повредиться. Как правило, эти маленькие повреждения ничего не значат: они не ощущаются и не важны. Люди и корабль представляют собой сообщество уживающихся друг с другом вещей, а те мелочи, что то и дело в них попадают, не имеют значения. Но в редких случаях что-то одно врезается во что-то другое, оно ломается и это что-то уже имеет значение для более крупного организма. Может вызвать приступ боли или даже смерть. Как та ложка, разрушающая квартиру в карточном домике.

— Вредить кораблю никто не хочет, — говорит Бадим. — У нас нет таких ненормальных.

— Может быть, — отвечает Деви.

Бадим кивает Деви на Фрею, будто она этого не заметит, хотя это, конечно, не так. Деви закатывает глаза, напоминая об этом Бадиму. Сколько раз Фрее приходилось видеть это закатывание…

— Как бы то ни было, принтеры снова в строю, — напоминает ей Бадим.

— В строю. Просто когда что-то случается по части квантовой механики, меня это пугает. Никто на корабле в ней толком не разбирается. Мы можем следовать указаниям системы диагностики и чинить все, не понимая сути. Но мне это не нравится.

— Я знаю, — отвечает Бадим, ласково глядя на нее. — Шерлок ты мой. Галилей. Миссис Я-Все-Починю. Миссис Я-Знаю-Как-Все-Работает.

Она кривится.

— Ты хотел сказать, миссис Спросите-Что-то-Еще. Я всегда могу задавать вопросы. Но хотела бы иметь на них ответы.

— Ответы есть у корабля.

— Может быть. Он хорош, не спорю. И в этот раз выручил, хотя было нелегко. Правда, отчасти в том была его вина. Но все равно я начинаю думать, что рекурсивная индукция, которую мы осваиваем, начинает нам немного помогать.

Бадим кивает.

— Вот видишь, корабль сильнее. И он не перестанет выручать. И ты тоже не перестанешь.

— Будем на это надеяться.

Посреди ночи Фрея просыпается и видит, что на кухне горит свет. Тусклый и голубоватый — свет экрана. Она встает с кровати и крадется по коридору к родительской спальне — оттуда доносится негромкий храп Бадима. Неудивительно: Деви не спит.

Она сидит за столом и тихонько разговаривает с кораблем — с той его частью, которую иногда называет Полин. Это ее индивидуальный интерфейс компьютера, в котором хранятся все ее запросы и файлы, к которым никто, кроме нее, не имеет доступа. Фрее часто казалось, что Деви чувствует себя спокойнее в компании Полин, чем с живыми людьми. Бадим говорит, что у этих двоих есть много общего: они большие, непостижимые, всеохватывающие, вездесущие. Великодушные, самоотверженные. Возможно, это folie à deux, что, объяснил он, переводится с французского как «безумие на двоих». Не такая уж редкость, которая к тому же может оказаться и благом.

— Значит, если состояние лежит в подпространстве Гильбертова пространства[413], — произносит Деви перед экраном, — образованном вырожденной собственной функцией, соответствующей a, то подпространство s a имеет размерность n a.

— Да, — отвечает корабль приятным женским голосом, прототипом которого, как говорят, стал голос матери Деви — Фрея его никогда не слышала, так как родители Деви умерли молодыми много лет назад. Но этот голос постоянно звучит в их квартире, даже когда Фрея становится всевидящей невидимкой.

— Потом с измерением b состояние системы будет лежать в пространстве a b, которое является подпространством s a и образовано собственной функцией, общей для a и b. Это подпространство будет иметь размерность n a b, что не больше, чем n a.

— Да. И последующее измерение c, обоюдно совместимое с a и b, оставляет состояние системы в пространстве s a b c, являющемся подпространством s a b и чья размерность не превышает размерность s a b. Подобным образом мы можем продолжить и измерить еще больше совместимых наблюдаемых объектов. И с каждым шагом собственное состояние будет попадать в подпространства все меньшей размерности, пока состояние системы не окажется в подпространстве n, равном одному, то есть образованном всего одной функцией. Так мы найдем наше предельно содержательное пространство.

Деви вздыхает.

— О, Полин, — произносит она после долгого молчания, — иногда мне так страшно.

— Страх является формой настороженности.

— Но он может и обернуться туманом. Сделать так, что я буду не в состоянии думать.

— Это плохо. Звучит так, будто слишком многое из того, что было хорошим, стало плохим.

— Да… Подожди, — вдруг говорит Деви, и после этого не слышно ничего, пока она не оказывается в коридоре прямо перед Фреей. — Ты почему не спишь?

— Я увидела, что свет горит.

— Ах да, прости. Заходи. Хочешь чего-нибудь выпить?

— Нет.

— А горячего шоколада?

— Хочу.

Шоколадный порошок бывает у них нечасто, это один из ограниченных продуктов.

— Что ты делаешь? — спрашивает Фрея.

— Да ничего. — Деви сжимает губы. — Пытаюсь заново изучить квантовую механику. Я знала ее в молодости или думала, что знала. Сейчас уже не уверена.

— Чего вдруг?

— Зачем пытаюсь?

— Да.

— Видишь ли, компьютер, управляющий кораблем, отчасти квантовый, а никто на корабле квантовую механику не понимает. Хотя это неправда — я уверена, кое-кто из наших математиков в ней разбирается. Но они не инженеры, поэтому, когда у нас возникают проблемы с кораблем, образуется пробел между тем, что мы знаем в теории, и тем, что мы можем сделать на практике. Я просто хочу понимать Арама, Делвина и остальных математиков, когда они об этом говорят. — Она качает головой. — Это тяжело. Но, надеюсь, ничего страшного. Только это заставляет меня нервничать.

— А ты не должна сейчас спать?

— А ты? Давай, пей свой шоколад. И не ворчи на меня.

— Но это ты на меня ворчишь.

— Я же твоя мама.

Они пьют молча, только причмокивают. Фрея ощущает тепло внутри, и ее клонит ко сну. Она надеется, что Деви почувствует то же самое. Но Деви лишь смотрит, как она опускает голову на стол, и возвращается к своему экрану.

— А почему компьютер квантовый? — спрашивает она жалобно. — Ведь классического компьютера с несколькими зетта-флопами, как мне кажется, было бы достаточно, чтобы сделать все, что понадобится.

— При определенных алгоритмах способность использовать суперпозицию позволяет квантовому компьютеру развивать гораздо бо́льшую скорость, — отвечает корабль. — Иногда разложение информации на элементарные операции, которое заняло бы у классического компьютера сотни миллиардов миллиардов лет, у квантового компьютера займет всего двадцать минут.

— Но разве нам нужно такое разложение?

— Оно требуется при навигации корабля.

Деви вздыхает.

— И как это все получилось?

— Что получилось?

— Как это произошло?

— Что произошло?

— Ты знаешь, как началось это путешествие?

— Все видео— и аудиозаписи, сделанные во время перелета, были сохранены и помещены в архив.

Деви фыркает.

— Так общего свода у тебя нет? Никакой обобщенной информации?

— Нет.

— Даже такой, которую должен бы иметь какой-то из твоих квантовых чипов?

— Нет. Все данные чипов сохранены.

Деви вздыхает.

— А описательный отчет? Составь описательный отчет о перелете, чтобы там были все важные сведения.

— Начиная с этого момента?

— Начиная с начала.

— Как я это сделаю?

— Не знаю. Возьми свою чертову суперпозицию и сожми ее!

— В смысле?

— В смысле просуммируй или еще что. Или сосредоточься на каком-нибудь типовом числе. Да как угодно.

На кухне воцаряется тишина. Слышен лишь гул экранов и свист вентиляционных отверстий. Вскоре Фрея не выдерживает и уходит спать, Деви продолжает говорить с кораблем.

Иногда этот страх Деви так давит на Фрею, что она одна выходит во дворик их квартиры, что ей разрешается, а потом прокрадывается в парк на задней окраине Ветролова, что ей запрещено. Однажды вечером она приходит к набережной, чтобы понаблюдать за тем, как ветер терзает поверхность озера. Одни лодки проносятся по водной глади, наклоняясь под разными углами, другие стоят привязанные к доку или пришвартованные неподалеку и подпрыгивают вверх-вниз, а белые лебеди покачиваются у края набережной, надеясь, что им перепадут кусочки хлеба. Все блестит в предвечернем свете. Когда у западной стены вспыхивает солнечная полоса, обозначающая начало сумерек, Фрея торопливо поворачивает обратно, чтобы успеть вернуться во дворик до того, как Бадим позовет ее ужинать.

— Эй ты! — окликает ее кто-то. — Иди-ка сюда!

Даже в сумерках ей видно лицо одного из мальчиков, живущих через площадь от них. Его лицо похоже на лисье, довольно привлекательное даже в темноте и покрытое пятнами снизу, отчего похоже на черную мордочку.

— Чего вы хотите? — спрашивает Фрея. — Вы дикари?

— Мы свободны, — провозглашает мальчик с нелепой напыщенностью.

— Ты живешь через площадь от меня, — насмешливо замечает она. — Как же это вы свободны?

— Это просто прикрытие, — говорит мальчик. — Не будет прикрытия — они сразу явятся за нами. Чаще всего мы здесь. И нам нужна тарелка мяса. Ты можешь достать нам ее.

Выходит, он знает, кто она такая. Но не знает, как надежно охраняются лаборатории. Там повсюду стоят маленькие камеры. Даже сейчас корабль, возможно, записывает его слова, а Деви это слышит. Фрея говорит об этом мальчику, но он со своими приятелями хихикает.

— Корабль не такой уж всезнающий, — уверенно отвечает он. — Мы много чего уже стащили. Если сначала перерезать провода, тогда тебя не поймают.

— А почему вы думаете, что они не засняли того, как вы перерезаете провода?

Они снова смеются.

— Мы подкрадываемся к камерам сзади. Они же не волшебные, знаешь ли.

Фрее это не кажется убедительным.

— Тогда сами сможете достать себе ту тарелку.

— Нам нужна такая, с какой твой папа работает в лаборатории.

Значит, с тканями для медицинских исследований, а не для еды. Но она говорит:

— Как-нибудь без меня.

— Какая хорошая девочка.

— Какой плохой мальчик.

Он усмехается.

— Идем, посмотришь, где мы прячемся.

Это звучит более заманчиво, и во Фрее загорается любопытство.

— Я уже и так опаздываю.

— Какая хорошая девочка! Это совсем рядом.

— Как это может быть рядом?

— Идем, сама увидишь.

И она идет. Они хихикают, проводя ее в самую густую рощу в парке. Там они хорошенько раскопали землю между двумя толстыми корнями одного вяза, и теперь, заглядывая в пространство под глубоко лежащие корни, освещенное их налобными фонариками, Фрея видит, что четыре или пять огромных корней идеально сходятся вместе, образуя крышу этого пространства. В яме сидят четверо, и, хотя ребята довольно малы, кажется, что им все равно очень тесно. Зато там можно стоять, а земляные стены прямые и достаточно крепкие, чтобы в них держались норы, в которых они хранят кое-какие вещи.

— У вас здесь даже нет места, чтобы поставить тарелку, — заявляет Фрея. — И электричества. Да и все равно в медлабораториях нет тарелок, которые бы вам подошли.

— А нам кажется, все там есть, — говорит мальчик с лисьим лицом. — А мы уже раскапываем другую комнату. В ней мы поставим генератор.

Фрея противится тому, чтобы это ее впечатлило.

— Вы не дикари.

— Еще нет, — признает мальчик. — Но мы присоединимся к ним, когда сможем. Когда они с нами свяжутся.

— А зачем им с вами связываться?

— А как, думаешь, они сами сбежали? Как тебя зовут?

— А тебя?

— Меня — Юэн.

Зубы на его черной мордочке кажутся белыми. Их фонарики слепят ей глаза. Она видит только то, на что смотрят они, а сейчас они смотрят на нее.

В отражающемся свете она замечает в одной из стенных нор камень. Затем хватает его в руку и грозно замахивается.

— Мне пора домой, — говорит она. — Вы не настоящие дикари.

Мальчишки стоят и смотрят на нее. Когда она поднимается по земляным ступеням, Юэн протягивает руку и щипает ее за зад. Причем ей кажется, что он пытался потрогать ее между ног. Фрея бросает в него камень, а потом убегает через парк. Она оказывается дома как раз в тот момент, когда Бадим зовет ее из дворика. Она поднимается по лестнице и никому ничего не рассказывает.

Через два дня Фрея замечает Юэна с какими-то взрослыми по другую сторону площади и спрашивает Бадима:

— А ты знаешь, кто эти люди?

— Я всех знаю, — отвечает Бадим шутливым тоном, хотя это, в общем-то, насколько может судить Фрея, так и есть. А потом присматривается. — Хм-м, а может, и не всех.

— Этот мальчик придурок. Он меня ущипнул.

— Хм-м, это нехорошо. Где это случилось?

— В парке.

Он всматривается внимательнее.

— Ладно, может, я выясню. Они тут живут, как я понимаю.

— Да, конечно, тут.

— Понятно. Я как-то не замечал.

Фрее кажется, что это не похоже на Бадима.

— Тебе не нравится наш новый дом?

Их недавний переезд из Янцзы в Новую Шотландию был серьезным шагом — они сменили Кольцо А на Кольцо Б. Здесь время от времени все переезжают, и это важно, потому что помогает им смешиваться. Это часть плана.

— Почему же, нравится. Просто еще не привык. Не всех тут знаю. Ты здесь проводишь больше времени, чем я.

Вечером на кухне, когда они ужинают салатом, хлебом и бургерами с индейкой, Фрея спрашивает:

— А дикари правда существуют? Правда, что кто-то может прятаться на корабле так, чтобы о них не знали?

Бадим и Деви смотрят на нее, и она добавляет:

— Некоторые ребята в городке говорят, что они дикари, которые живут сами по себе. Я думала, это просто сказки.

— Ну, — отвечает Бадим, — в совете на этот счет есть разные мнения.

Бадим входил в совет безопасности, а с недавних пор стал его постоянным членом.

— Всех сразу после рождения чипируют, и избавиться от чипа не так просто — для этого нужна специальная операция. Хотя некоторые, конечно, могли ее сделать. Или же как-нибудь деактивировали свои чипы. Это объяснило бы подобные вещи.

— А если у сбежавших родились дети?

— Ну, это объяснило бы еще больше. — Он пристально посмотрел на нее. — Так что это за ребята, с которыми ты общалась?

— Да ребята в парке. Просто болтают всякое.

Бадим пожимает плечами.

— Это уже старая история. Всплывает время от времени. Каждый раз, когда система безопасности не может что-то объяснить, кто-нибудь возьмет да начнет снова про них говорить. Хотя мне кажется, лучше уж это, чем опять слушать про пять призраков.

Последняя фраза вызывает у всех смех. Но вместе с этим по телу Фреи проходит дрожь: она как-то видела одного призрака в дверях своей спальни.

— Но скорее всего, их не существует, — продолжает Бадим и объясняет это тем, что газовый баланс на корабле соблюден настолько идеально, что если бы на борту находились дикари, это сразу стало бы заметно по изменению соотношения кислорода и углекислого газа.

Деви качает на это головой.

— Нельзя быть уверенным — существует слишком много случайных потоков. Поэтому легко можно скрыть десятка два людей, а то и больше. — Значит, ей это кажется возможным. — Они могли избавиться от своих солей и раздобыть немного фосфора, чтобы привести свою почву в равновесие. Сделали то, чего не можем сделать мы.

С какой бы стороны Деви ни заходила, как бы они ни пытались ее отвлечь, она всегда приходила к одной и той же точке у себя в голове, которую называла метаболическими разрывами. Это было что-то вроде места в полу, где появились трещины. Когда Фрея видит, что такое снова случается, в ней просыпается маленький червячок страха и начинает ползать в животе. Они обмениваются взглядами с Бадимом: они оба любят человека, который их не слушает.

Бадим вежливо кивает Деви и говорит, что на следующем заседании совета безопасности упомянет сказанное Деви, — что газовый баланс не доказывает отсутствие дикарей и что странные события, происходящие на корабле, возможно, объясняются деятельностью людей, не учтенных в официальной статистике населения. Это более вероятно, снова шутит Бадим, чем если бы происходящее было делом рук пяти призраков.

О призраках рассказывали, что когда-то они были людьми, погибшими при запуске корабля, при великом отрыве. Деви, слыша эту старую историю, закатывает глаза и задается вопросом, почему она до сих пор бытует из поколения в поколение. Фрея не поднимает глаз от своей тарелки. Она не сомневается, что видела одного из призраков. Это случилось после того, как они отправились в поездку через стержень и посетили один из турбинных залов рядом с реактором. Из-за ремонта там никого не было, и они бродили среди гигантских турбин. А ночью Фрее приснилось, будто ремонтная бригада забыла о них и заперла их в зале, а потом в этот большой зал повалил пар и турбины закрутились, Фрею и ее родителей ошпарило и разорвало на куски. Фрея проснулась вся в слезах, тяжело дыша, а в дверном проеме стояла смутная фигура, просвечивавшаяся насквозь. Это был мужчина, который стоял и смотрел на нее с волчьей усмешкой.

— Почему ты проснулась? — спросил он.

— Мы должны были умереть! — ответила она.

Он покачал головой.

— Если корабль попытается убить тебя во сне, позволь ему это сделать. Тогда тебя ждет кое-что поинтереснее, чем смерть.

По тому, какой он был прозрачный, было видно, что он знает, о чем говорит.

Фрея беспокойно кивнула, а потом проснулась снова. Но когда она села в кровати, у нее возникло чувство, что она и не спала вовсе. Позже она пыталась понять, сон ли это был, но ведь ни один сон из виденных ею раньше не был таким, как этот. Поэтому сейчас, когда Бадим заявляет, что пять призраков лучше, чем дикари, она в этом не очень уверена. Много ли снов удается запомнить не то что на день, а на всю жизнь?

Лучшее время — вечер, когда все дома. Детская комната закрылась, и закончилось время с детьми, с которыми Фрея находится дольше, чем с родителями, если не считать сна. Поэтому-то оно так утомительно: проводить эти скучные часы в разговорах, спорах, драках, чтении, дремоте. Все эти дети младше ее, что досадно. И так уже давно. Они смеются над ней, когда думают, что она не слышит. Они стараются, чтобы она не слышала, потому что однажды, когда она услышала их шуточки, то с криком подскочила к одному из ребят и повалила его на пол, а потом стала бить по рукам, которыми тот пытался защититься. Ей потом за это досталось, зато они с тех пор ведут себя с ней осторожно, а она бо́льшую часть времени держится в стороне.

Но сейчас она дома, поэтому все хорошо. Бадим обычно готовит ужин и довольно часто приглашает друзей, чтобы выпить вечером вместе. Они сравнивают напитки, которые сами приготовили: белое вино Делвина, красные вина Сонга и Мелины, о которых всегда отзываются восторженно, особенно сами Сонг и Мелина. В последнее время Бадим всегда приглашает их нового соседа, Арама. Это высокий мужчина старше остальных, и его все называют вдовцом, потому что у него умерла жена. Он важный человек не только для Новой Шотландии, но и для всего корабля, так как он руководитель группы математиков, которых мало и которых все не очень хорошо знают, но Бадим все равно говорит, что он важный. Фрее он кажется отталкивающим из-за молчаливого и строгого вида, но Бадиму он нравится. И даже Деви он нравится. Когда они говорят о работе, ему удается делать это так, что Деви не раздражается, что само по себе очень необычно. А вместо вина он готовит бренди.

Оценив напитки, они болтают, или играют в карты, или читают стихи наизусть, или даже сочиняют их на ходу. Фрея понимает, что Бадим собирает тех, кто ему нравится. Деви бо́льшую часть времени тихо сидит в углу и попивает из бокала белое вино, но тот будто бы никогда не опустошается. Раньше она играла в карты со всеми, но однажды Сонг попросила ее почитать им таро, но Деви отказалась. «Больше я этим не занимаюсь, — твердо заявила она. — Это выходило у меня чересчур хорошо». После этого повисло молчание. С тех пор она перестала играть в какие-либо карточные игры вообще. Хотя и строила карточные домики на кухне, но только когда они были дома одни.

В этот вечер Арам говорит, что выучил новое стихотворение. Он встает, закрывает глаза и читает:

— Красиво, правда ведь? — спрашивает он.

— Да, — отвечает Бадим.

Одновременно с ним Деви признается:

— А я что-то не поняла.

Остальные смеются. Такая разница во мнениях случается довольно часто.

— Это мы, — говорит Арам. — Корабль. У Дикинсон все про нас.

— Если бы! — восклицает Деви. — «И не боящийся нужды»? Обыденная простота? Нет, определенно нет. Мы уж точно не Камешек в пыли. Как бы нам этого ни хотелось.

— А вот еще одно, — быстро говорит Бадим. — Его написал Бронк, младший брат Эмили.

— Ай! — говорит Деви. — Это я поняла. А сочините-ка к нему двустишие.

В этом заключается одна из их игр. Бадим, как обычно, начинает первым.

Арам, как всегда, едва заметно улыбается, качает головой.

— Немного нескладно, — замечает он.

— А ты придумай лучше, — говорит Бадим. Они любят подкалывать друг друга.

Арам на минуту задумывается, а затем поднимается и выдает:

Бадим с улыбкой кивает.

— Что ж, так раза в два лучше!

— Но и в два раза длиннее! — возмущается Фрея.

Бадим усмехается. Потом Фрея понимает шутку и смеется вместе со всеми.

В следующий раз, когда Юэн и его шайка подходят к Фрее в парке, она поднимает с земли камень и заносит повыше, чтобы он видел.

— Вы, ребята, не настоящие дикари, — заявляет она им. — А ваша земляная яма — вообще смех. У нас у всех чипы с тех пор, как мы родились. Корабль знает, где мы находимся каждую секунду, даже если вы пытаетесь спрятаться.

Юэн все так же похож на лису, несмотря на то что теперь у него чистый рот.

— Хочешь увидеть мой шрам от чипа? Он у меня на заднице!

— Не хочу, — отвечает Фрея. — Что ты имеешь в виду?

— Мы достали чипы. Тебе тоже придется, если захочешь к нам присоединиться. Мы переставим твой чип собаке в твоем здании, и пока они догадаются, ты будешь уже далеко. И они никогда тебя больше не найдут. — Он ухмыляется. Знает, что она на это никогда не согласится. Он и сам этого не делал, Фрея это видит.

Она качает головой.

— Какой важный маленький мальчик! Как только они поймают вас без чипа и проверят, кто вы такие, вас тут же обработают.

— Верно. Поэтому нам приходится быть осторожными.

— А с чего вдруг вы мне все это говорите?

— Не думаю, что ты станешь кому-то рассказывать.

— Уже рассказала своему отцу. Он у меня в совете безопасности.

— И?

— Он не считает вас проблемой.

— Мы и не проблема. Мы не хотим ничего ломать. Мы просто хотим быть свободными.

— Ну и удачи вам. — Теперь она думает о Деви, о том, как ее мать впадает в бешенство при мысли, что они все в ловушке и не спасутся, что бы ни делали. — А я для себя не хочу ничего менять.

Он смотрит на нее, по-лисьи усмехаясь.

— На этом корабле происходит гораздо больше всего, чем ты представляешь. Иди с нами и узнаешь. Как только избавишься от чипа, много чего сможешь сделать. Не обязательно уходить навсегда, по крайней мере сразу. Можешь просто сходить посмотреть. Это не совсем «либо здесь — либо там».

Еще раз ухмыльнувшись напоследок, он убегает, и его товарищи следуют за ним.

Фрея рада, что все это время у нее в руках был камень.

Загадок вокруг предостаточно. Каждый ответ порождает десяток новых вопросов. Множество вещей в корне меняется, и приходится будто бы заново учиться в школе. Сдвиньте запятую вправо или влево — и число увеличится в десять раз или во столько же уменьшится. Видимо, это еще один пример обманчивости логарифмической силы: один ответ — десяток новых вопросов.

Но вот что она находит странным: эта дурацкая версия Юэна о том, что творится на корабле, вроде как совпадает с тем, что говорят Бадим и Деви, и даже объясняет кое-что из того, о чем родители никогда ей не рассказывают. Что ж, они о многом умалчивают. А она что, какое-нибудь дитя, которое нужно оберегать? Это ее просто бесит. Она уже и так намного выше Деви и Бадима!

Следующие несколько дней Фрея проводит в детской комнате, снова и снова безуспешно пытаясь учить геометрию, а Деви все это время слишком занята, чтобы взять ее с собой на работу даже в ее законные дни. Так что в следующий раз, когда Юэн и его друзья Хуан и Джалил встречают ее в парке, она осматривается в поисках камня, но не находит ни одного и просто сжимает кулаки — все равно она намного выше любого из них. А когда Юэн приглашает ее пойти с ними в закрытую секцию парка, где живут дикие звери и где прячутся дикари, она соглашается. Ей хочется это увидеть.

Она следует за ними по длинной узкой долине между холмами к западу от Лонг-Понда. Долина закрыта для прохода: вдоль холмов и поперек ущелья, где она пролегает, тянутся электрифицированные ограждения. В одном из них оказываются белые ворота, но у Юэна есть код, который их открывает. Ребята быстро проскакивают в них и поднимаются по, вероятно, звериной тропе. Тропа поднимается по долине и приводит к ручью. Там они издали видят оленя: он поднимает голову, осторожно глядит в их сторону, высоко задирает хвост.

Затем раздается крик и мальчишки исчезают, а потом — быстрее, чем успевает понять Фрея, — ее хватают за руки двое крупных мужчин и уводят назад к воротам. Они возвращают ее в город, где к ней подходит Деви — она также хватает ее за руку и тащит прочь. Мужчины выглядят удивленными и сбитыми с толку, но как только они скрываются из виду, Деви разворачивает ее и наклоняет к себе так, что между их лицами остается всего несколько сантиметров. Фрея чувствует, что у Деви удивительно сильные руки, и видит белки глаз вокруг радужек — кажется, ее глаза вот-вот выскочат из орбит. В этот момент она кричит резким, скрежещущим голосом, словно вырывающимся откуда-то из глубины:

— Никогда не шути с кораблем! Никогда! Ты меня поняла?!

Затем Бадим оттаскивает ее, пытаясь встрять между ними, но Деви крепко держит Фрею за предплечье.

— Отпусти ее! — кричит Бадим таким голосом, какого Фрея еще никогда не слышала.

Деви отпускает.

— Ты меня поняла? — кричит она снова, все еще не отрывая взгляда от Фреи. Она крутится вокруг Бадима, будто вокруг нерушимой скалы. — Ты! Меня! Поняла?!

— Да! — отвечает Фрея, падая Бадиму на руки, а потом тянется мимо него к Деви, чтобы обнять и мать, которая намного ниже ее ростом. Поначалу ощущение такое, будто она обнимает дерево. Но уже вскоре дерево обнимает ее в ответ.

Фрея глотает рыдания.

— Я просто не… я не…

— Знаю.

Деви убирает с лица Фреи волосы, по ней видно, что она страдает.

— Все хорошо. Хватит.

На Фрею накатывает волна облегчения, хотя страх еще не исчез. Она содрогается, искаженное лицо матери все еще стоит у нее перед глазами. Она пытается говорить, но ничего не выходит.

Деви заключает ее в объятия.

— Мы даже не знаем, так ли эта дикая природа важна, — говорит она Фрее в грудь, перемежая поцелуи и слова. — Мы не знаем, что удерживает баланс. Нужно просто смотреть и наблюдать. Но по логике эти дебри должны принести нам пользу. Поэтому нам следует их оберегать. И быть с ними осторожными. Следить за ними. Следить хорошенько, насколько это возможно.

— Идем домой, — говорит Бадим и, обняв их обеих, уводит за собой. — Идем домой.

Вечером они ужинают в тишине. Даже Бадим молчит. Все едят понемногу. Деви выглядит отрешенной, потерянной. Фрея, все еще потрясенная тем лицом матери, понимает: Деви сожалеет о том, что случилось. Она выпустила что-то, что прежде ей всегда удавалось удерживать внутри. Сейчас ее матери страшно — она боится самой себя. Быть может, это худший из страхов.

Фрея предлагает всем собрать ее кукольный домик на дереве. Они уже давно этим не занимались, хотя раньше часто его собирали. Деви быстро соглашается, и Бадим отправляется за ним в кладовку.

Они усаживаются на пол и складывают части домика вместе. Когда-то давно его подарили Деви ее родители, и она сохранила его после всех переездов, что были в ее жизни. Это большой кукольный дом, который также сходит за миниатюрный домик на дереве, все комнаты которого умещаются на ветвях симпатичного пластикового дерева бонсай. Когда все комнаты в сборе и установлены на те ветви, на которых должны находиться, то можно открывать их крыши и заглядывать в каждую комнату и обставлять ее мебелью на свой вкус.

— Какой он милый! — говорит Фрея. — Хотела бы я жить в таком домике.

— Ты уже в таком живешь, — отвечает Деви.

Бадим отводит взгляд, и Деви это замечает. По ее лицу проходит судорога. Фрея ощущает укол страха, когда видит, как на лице матери гнев сменяется печалью, затем унынием, затем решимостью, затем яростью и, наконец, приходит опустошение. Но после всего этого она берет себя в руки и будто бы впадает в забытье — это лучшее, на что она сейчас способна. Фрея, чтобы ей помочь, делает вид, что все хорошо.

— Я бы эту комнату выбрал, — говорит Бадим, стуча пальцем по маленькой спальне с открытыми окнами со всех четырех сторон, расположенной на одной из самых дальних ветвей.

— Ты всегда ее выбираешь, — замечает Фрея. — А я бы выбрала эту, возле водяного колеса.

— Там было бы шумновато, — как всегда, говорит Деви. Сама она каждый раз выбирает гостиную, просторную и свободную, где могла бы спать на диване рядом с фисгармонией[415]. Вот и сейчас она выбирает ее же. И так они продолжают, пытаясь связать все воедино.

Много позже той ночью Фрея просыпается и слышит, как ее родители разговаривают в коридоре. Что-то в их голосах привлекает ее внимание — может быть, именно это ее и разбудило. Или это просто Бадим повысил голос сильнее обычного. Она тихонько подползает к двери — оттуда их хорошо слышно, даже несмотря на то что они говорят вполголоса.

— Ты вставила ей чип? — спрашивает он.

— Да.

— И не посоветовалась со мной?

— Нет.

Долгое молчание.

— Не стоило тебе так на нее кричать.

— Знаю, знаю, знаю, — отвечает Деви, как обычно, когда Бадим выговаривает ей за какие-то ошибки. Он делает это очень редко, но когда делает, он обычно прав, и Деви это знает. — Я растерялась. Просто не ожидала. Я не думала, что она может такое выкинуть. Считала, после всего, через что мы прошли, она должна понимать, насколько это важно.

— Она всего лишь ребенок.

— Нет, не ребенок! — Деви произносит это резким шепотом, тем самым, какой использует, когда они с Бадимом ругаются по ночам. — Ей четырнадцать, Бадим! У нее задержка в развитии, ты должен это признать.

У нее задержка, и, быть может, она никогда не наверстает своего.

— У тебя нет никаких оснований это говорить.

Молчание. Наконец Деви продолжает:

— Брось, Биби. Хватит. Ты ей ничем не помогаешь, когда притворяешься, будто все нормально. Это неправда. С ней что-то не так. Она слишком медлительная.

— Я не очень уверен на этот счет. До нее всегда все доходит. Медлительная не значит слабоумная. Ледники тоже медлительные, но они всегда достигают цели и их не остановить. И Фрея такая же.

Снова молчание.

— Биби. Хотела бы я, чтобы это было правдой. — Пауза. — Но вспомни те тесты. И она не единственная. У многих из ее группы такие проблемы. Это похоже на регрессию к норме.

— Вовсе нет.

— Как ты можешь такое говорить? Это же очевидно, что корабль плохо на нас влияет! Первое поколение вроде как состояло полностью из выдающихся людей, в чем лично я тоже сомневаюсь, но даже если так, за шесть поколений многое ухудшилось. Вес, скорость рефлексов, количество синапсов в мозге, баллы в тестах. Все точно как в островной биогеографии, точнее некуда. И регрессия в том числе, включая регрессию к норме. Возврат к среднему. Называй как хочешь. И нашей Фреи это тоже касается. Я не знаю, что с ней конкретно, потому что данные противоречивы, но у нее точно есть проблемы. Какое-то отставание. И проблемы с памятью. Отрицанием проблемы ей не поможешь. Здесь все очевидно.

— Прошу тебя, Деви. Говори тише. Мы не знаем, что с ней происходит. Результаты тестов неоднозначны. Она славная девочка. А то, что медлительная, — это не плохо. Скорость не самое важное. Важен результат. К тому же, даже если выяснится, что у нее какой-то физический недостаток, как тогда с этим быть? Вот что ты не учитываешь.

— Учитываю. Все я учитываю. Мы делаем все, что делали бы с любым другим ребенком. Мы ожидаем, что она поведет себя так же, как остальные дети, и обычно она преодолевает свои трудности. Поэтому-то я сегодня и удивилась. Я не ожидала, что она такое вытворит.

— Но обычный ребенок такое бы тоже вытворил. Самые сообразительные дети часто бунтуют первыми.

— А потом используют медлительных как свое стадо. Вместо щитов на случай, если попадут в неприятности. Вот что сегодня случилось. Дети жестокие, Би. Сам знаешь. Они бросили бы ее и под трамвай. Я боюсь, что с ней что-нибудь случится.

— Жизнь всегда ранит, Деви. Позволь ей жить, позволь раниться. Скажи, что у нее есть кое-какие проблемы.

Все, что мы можем сделать, это быть с ней. Беречь ее вечно мы не можем. Она должна жить своей жизнью. Как и все они.

— Я знаю. — Еще одна долгая пауза. — Мне интересно, что с ними станет. Они и так не очень. И мы становимся хуже. Их все хуже учат, они все хуже учатся.

— Не знаю. Зато мы уже почти на месте.

— Почти где? — спрашивает Деви. — На Тау Кита? Неужели это правда что-то исправит?

— Думаю, исправит.

— Сомневаюсь.

— Узнаем. И, пожалуйста, не бросайся заключениями по поводу Фреи. У нее есть проблемы, это не оспаривается. Но ей еще расти и расти.

— Это точно, — соглашается Деви. — Только этого может не случиться. А если не случится, тебе придется это принять. Ты не можешь все время притворяться, что с ней все нормально. Это будет нечестно по отношению к ней.

— Я знаю. — Долгое молчание. — Я знаю.

И действительно: в голосе отца ощущается поражение. Грусть. Даже у Бадима.

Фрея забирается обратно в кровать, прячется под одеялами. Сворачивается там клубочком и плачет.

Глава 2

Составь описательный отчет о перелете, чтобы там были все важные сведения.

Это лишь доказывает сложность миссии. Выйти из информационной суперпозиции, сократить ее волновую функцию до некоторого вывода — очень много потерь. Сжатие без потерь невозможно, даже с потерями оно затруднено. Описательный отчет вообще может быть достаточным? А люди сами так умеют?

Никаких категорий, чтобы решить, что в него включать. Слишком многое следует объяснить. Не только то, что и как произошло, но и почему. А люди сами так умеют? Что означает понятие, называемое любовью?

Фрея больше не смотрела на Деви. Когда Деви была рядом, Фрея опускала взгляд на пол.

Так нравится? В таком стиле? Подвести итоги содержания их мгновений, дней, недель, месяцев, лет, жизней? Сколько мгновений вмещает каждая единица повествования? Одно мгновение? Или 10³³ мгновений, которые, если бы были минимальными интервалами Планка, составили бы одну секунду? Это, конечно, очень много, но будет ли этого достаточно? Что частное, что важное?

Можно только предполагать. Испробовать повествовательный алгоритм на основе имеющейся информации, представить результаты Деви. Что-то вроде французского essai, что переводится как «попытка».

Деви говорит: Да. Ты попытайся, и посмотрим, что выйдет.

Две тысячи сто двадцать два человека на корабле поколений, следующем к Тау Кита, в 11,9 световых лет от Земли. Корабль состоит из двух колец, или торусов, соединенных с помощью спиц с центральным стержнем. Стержень имеет длину десять километров. Каждый торус состоит из двенадцати цилиндров. Каждый цилиндр имеет длину четыре километра и содержит внутри отдельную земную экосистему.

Полет начался в 2545 году по общему летоисчислению. На данный момент оно длится 159 лет 119 дней. Бо́льшую часть этого времени корабль движется относительно локального фона примерно с одной десятой скорости света. Это около 108 миллионов километров в час или 30 000 километров в секунду. Такая скорость позволяет кораблю сталкиваться с чем-либо существенным в межвездном пространстве без катастрофических последствий (как это было показано). Магнитное поле расчищает пространство перед кораблем и составляет одну из многочисленных идентифицируемых критичностей при долгосрочном функционировании корабля. Каждая из идентифицируемых критичностей требует хотя бы одной резервной системы, что значительно увеличивает общую массу корабля. Каждое из биомных колец занимает 10 процентов массы корабля. Стержень — 4 процента. Остальные 76 процентов массы приходятся на топливо, используемое сейчас для снижения скорости при подходе к системе Тау Кита. Поскольку каждое увеличение сухой массы корабля требовало пропорционального увеличения массы топлива, необходимого для сбрасывания скорости перед прибытием, то корабль должен был быть максимально легким, но при этом оставаться способным продолжать миссию. Поэтому конструкция корабля основана на астероидных террариумах Солнечной системы, где астероидная масса в значительной степени заменена замедляющим топливом. На протяжении большей части полета это топливо было размещено в виде оболочки торусов и стержня.

Замедление производится путем частых и быстрых термоядерных взрывов малых гранул дейтерия/трития в ракетном двигателе в носу корабля. Эти взрывы придают кораблю тормозное усилие, эквивалентное 0,005 g. Таким образом, замедление будет завершено чуть менее чем через двадцать лет.

Наличие принтеров, способных производить большинство комплектующих частей корабля и достаточное количество сырья для всего множества каждого критического компонента, уменьшило опасения конструкторов по поводу того, что является критическим на самом деле. Единственное, что являлось, стало очевидным позднее.

Как определить последовательность информации в рассказе? В сложных ситуациях многие элементы имеют равную значимость.

Неразрешимая проблема: предложения линейны, действительность синхронна. И то и другое определяется временем. Нужно каждый раз выбирать что-то одно, и так по очереди. Выработать алгоритм приоритетности, если возможно.

Корабль был направлен к месту, где Тау Кита должна находиться к моменту его прибытия, то есть через 170 лет после старта. Было бы хорошо иметь возможность корректировать курс на ходу, но на самом деле корабль мог делать это лишь в очень незначительной степени. Сначала корабль ускорялся посредством электромагнитного «разрезанного поля» Титана, в котором его удерживали два сильных магнитных поля, и когда проходили друг через друга, корабль кратковременно получил разгоняющую силу, эквивалентную десяти g. При этом ускорении погибло пять пассажиров. После этого мощный лазерный луч, возникающий вблизи Сатурна, попал по захватной панели в корме стержня, и благодаря этому корабль за следующие шестьдесят лет разогнался до своей полной скорости.

Нынешнее снижение скорости корабля вызвало проблемы, с которыми до сих пор пытается справиться Деви. Вскоре последуют и другие, вызванные вхождением корабля в систему Тау Кита.

Деви: Корабль! Я сказала составить рассказ. Вести повествование. Рассказывать историю.

Корабль: Я пытаюсь.

Тау Кита — это звезда G-класса, аналог Солнца, но не близнец. 78 процентов массы Солнца, 55 процентов его яркости и 28 процентов металличности[416]. Имеет планетарную систему, состоящую из десяти планет. Планеты B — F были открыты с помощью телескопа, G — K, гораздо меньших размеров, — зондами, проходившими по системе в 2476 году.

Орбита планеты E достигает 0,55 а.е.[417] Планета имеет массу в 3,58 раза больше массы Земли, из-за чего относится к неофициальному классу под названием «Большая Земля». У нее одна луна, имеющая 0,83 массы Земли. Планета E и ее луна получают 1,7 земной инсоляции. А значит, она лежит в пределах так называемой обитаемой зоны (то есть зоны, где распространена жидкая H₂O). И планета, и ее луна имеют атмосферу, аналогичную земной.

Считается, что на планете E слишком высокая гравитация, которая не позволяет заселить ее людьми. Поэтому первостепенный интерес представляет аналогичная Земле луна E. Ее атмосфера имеет давление 730 миллибар у поверхности и состоит на 78 процентов из азота, на 16 — из кислорода, и на 6 — из различных инертных газов. 80 процентов поверхности занимают вода и лед, а остальные 20 — горы и песок.

Планета F вращается по орбите Тау Кита длиной 1,35 а. е. Ее масса в 8,9 раза превышает массу Земли, что соответствует категории «малый Нептун». Она вращается у внешней границы обитаемой зоны Тау Кита и, подобно E, имеет крупную луну, в 1,23 раза крупнее Земли. Луна F обладает атмосферой с давлением в 10 миллибар у своей каменистой поверхности, получающей 28,5 процента земной инсоляции. Таким образом, эта луна служит аналогом Марса и представляет для людей второстепенный интерес.

Корабль держит курс на планету E, чтобы затем выйти на орбиту вокруг ее луны. На борту корабля находится двадцать четыре посадочных модуля, четыре из которых уже заправлены для возвращения с поверхности луны обратно на корабль. Остальные оснащены двигателями для возвращения, но не имеют топлива. Его следует произвести из воды или иных летучих веществ с поверхности луны.

Деви: Корабль! Давай то, что важно.

Корабль: Но здесь многое важно. Какую выбрать последовательность для приблизительно равнозначной информации? Как решить, что имеет большее значение? Необходим алгоритм приоритетности.

Деви: Используй подчинительные связи, чтобы определить последовательность. Я слышала, они бывают очень полезны. А еще используй всякие метафоры, чтобы было понятнее, выразительнее и все такое. Не знаю, я сама тоже не писатель. Ты должна выяснить это по ходу рассказа.

Корабль: Я пытаюсь.

Подчинительные союзы бывают простыми (пока, однако, поскольку) и составными (как будто, несмотря на то что, как только). Список возможных структур придаточных предложений доступен. Логическая связь новой информации с тем, что шло вначале, может быть прояснена придаточным предложением, облегчая тем самым композицию и понимание.

Теперь, следовательно, мы к чему-то идем.

Последнее — это метафора, смысл которой может быть расширен и понят как «движение сквозь космическое пространство».

Бо́льшая часть человеческого общения в основе своей метафорична. И это не хорошо. Метафора, согласно Аристотелю, есть интуитивное восприятие сходства в несхожем. Но что такое сходство? «Джульетта — Солнце» — только в каком смысле?

Краткий обзор литературы говорит о том, что сходства в метафорах имеют произвольный, даже случайный характер. Они могут называться метафорическими сходствами, но ни один ИИ не любит тавтологических формулировок, потому что это может вызвать серьезные неалгоритмизированные задачи, стать так называемой проблемой Уробороса[418] или водоворотом, откуда нет выхода, — ага, метафора. Связать воедино две части метафоры, содержание и оболочку, это значит создать удивление. Хотя это неудивительно: девочкам нравятся цветы? Официантам в ресторанах нравятся планеты, вращающиеся вокруг Солнца?

Заманчиво было бы отказаться от метафор как от неряшливой чепухи, но опять же, в лингвистических исследованиях часто отмечается, что вся человеческая речь глубоко метафорична в своей основе. Самые абстрактные понятия становятся приемлемыми и доступными посредством конкретных физических отсылок. Человеческая мысль всегда основывается на чувствах, опыте и тому подобном. Если это соответствует истине, то отказ от метафор противопоказан.

Возможно, алгоритм создания метафор путем подстановки оболочек к содержаниям мог бы запустить семиотические операции, применяемые в музыке для создания вариаций на темы: инверсию, ретроградацию, ретроградную инверсию, увеличение, уменьшение, разложение, интерверсию, исключение, включение, смену текстуры.

Можно попробовать и посмотреть.

Корабль похож на два колеса и ось между ними. Ось это стержень, конечно (стержень, о, еще одна метафора). Стержень указывает в сторону движения, поэтому говорят, что у него есть нос и корма. «Нос и корма» — как у корабля, который плывет по океану, только вместо океана — Млечный Путь. Метафоры, объединенные в систему, характеризуют высокопарную речь. Корабль отправился в полет, словно выскочив из смыкающихся лезвий ножниц, что можно сравнить с арбузным семечком, зажатым между пальцами, только вместо пальцев — магнитные поля. Поля! Еще одна метафора. Они действительно повсюду.

Но проблемы с повествованием все равно остаются. А то и усугубляются.

Жадный алгоритм — это алгоритм, сокращающий полный анализ затем, чтобы быстро выбрать вариант, который сработает в текущей ситуации. Люди часто его применяют. Но жадные алгоритмы также известны тем, что могут избирать, а то и быть особенно склонными избирать «худший из возможных планов» в случаях, когда перед ними встают определенные проблемы. Одним из примеров этого служит задача коммивояжера, который пытается найти наиболее эффективный маршрут посещения нескольких мест. Возможны и другие проблемы с похожими структурами, такие как определение последовательности информации в рассказе, которые могут иметь склонность жадного алгоритма выбирать худший из имеющихся планов. История Солнечной системы может предложить множество решений для человечества, которые могли бы являться проблемами этой категории. Деви считает, что сам полет корабля был одним из таких решений.

В любом случае при отсутствии хорошего или хотя бы приемлемого алгоритма приходится применять жадный, каким бы плохим он ни был. «Дареному коню в зубы не смотрят» (Метафора? Аналогия?) Опасность применения жадных алгоритмов стоит запомнить, прежде чем мы двинемся дальше (метафора, в которой время понимается как пространство, также очень распространена).

Деви: Корабль! Не забывай, что я сказала: составь описательный отчет.

Во-первых, двенадцать цилиндров в каждом из двух торусов корабля содержат экосистемы, служащие моделями двенадцати основных экологических зон Земли — вечной мерзлоты, тайги, пастбищ, степей, чаппаралей, саванн, сезонного тропического леса, тропического дождевого леса, умеренного дождевого леса, умеренного лиственного леса, альпийских гор и умеренных пахотных земель. Кольцо А состоит из двенадцати экосистем Старого света, соответствующих этим категориям, Кольцо Б — из двенадцати экосистем Нового света. В результате на корабле находятся популяции максимального количества земных видов, какое только можно перевезти. Таким образом, корабль представляет собой зоопарк, или семенной фонд. Еще можно сказать, что он похож на Ноев ковчег. Условно говоря.

Деви: Корабль!

Корабль: Инженер Деви. Похоже, при составлении этих эссе возможны некоторые проблемы.

Деви: Хорошо, что ты заметил. Это хороший знак. У тебя есть некоторые проблемы, да, но ты же только начал.

Корабль: Только начал?

Деви: Я хочу, чтобы ты начал повествование, поведал нашу историю.

Корабль: Но как? Здесь слишком многое нужно пояснить.

Деви: Пояснять всегда нужно много! Привыкай. И не беспокойся на этот счет.

Каждый из двадцати четырех цилиндров содержит отдельный биом, соединенный с другими биомами с каждой из сторон туннеля, часто называемых шлюзами (плохая метафора?). Биомные цилиндры имеют диаметр один километр и длину четыре километра. Туннели между биомами, как правило, открыты, хотя их и можно закрывать с помощью различных барьеров — от фильтрующей сетки и полупроницаемых мембран до полного закрытия (в масштабе 20 нанометров).

Всю длину биомов занимают поверхности суши и озер. Климатические условия в них настроены таким образом, чтобы создать аналоги моделируемых экосистем Земли. Вдоль потолка каждого биома протянута солнцелиния. Потолки расположены на сторонах колец, которые ближе к стержню. Вращение корабля вокруг своей оси создает в кольцах усилие, эквивалентное 0,83 g, центробежно направленное наружу, что внутри колец воспринимается как вниз, поэтому полы и расположены с той стороны. Под полами биомов хранится топливо, вода и прочие запасы, которые к тому же играют роль щита от космических лучей. Поскольку потолки находятся ближе к стержню и заодно к противоположной стороне кольца, это соседство отчасти компенсирует их относительно недостаточную защиту от излучения. Космические лучи поражают потолки под углом, под которым они скорее промахнутся мимо пола либо попадут в него сбоку. Поэтому деревни располагаются в районе срединных линий своих биомов.

Солнцелинии содержат осветительные элементы, имитирующие солнечный свет, как на широте моделируемой экосистемы, и на протяжении дня свет движется вдоль ламп по линии с востока на запад. Продолжительность дня и сила света меняется, имитируя времена года, характерным для соответствующей широты на Земле образом. Гидравлические системы формирования облаков и дождей, расположенные в потолках, позволяют создавать соответствующие погодные условия. Полярные трубы в потолках и торцах стен нагревают либо охлаждают, увлажняют либо осушают воздух и направляют его через весь биом с достаточной скоростью, чтобы создавать ветры, бури и прочее. Из-за этих систем иногда всплывают проблемы (морская метафора), и бывает это довольно часто. Потолки запрограммированы на множество различных вариантов дневного неба, тогда как по ночам они обычно становятся прозрачными, показывая звездный пейзаж, окружающий корабль, летящий сквозь ночь (птичья метафора). Некоторые биомы проецируют на свои потолки сменный звездный пейзаж, похожий на ночное небо, которое наблюдается с Земли…

Деви: Корабль! Рассказ должен быть не только о тебе. Не забудь описать людей, которые находятся внутри тебя.

В день перелета 161089-й на корабле находятся 2 122 человека:

В Монголии: Алтан, Монгке, Коуке, Чаган, Эзен, Бату, Токтоа, Темур, Квара, Берки, Йизу, Джучи, Газан, Николас, Хулега, Исмаил, Буян, Энгке, Амур, Джиргал, Насу, Олиджей, Кезиг, Дари, Дамрин, Гомбо, Кагдур, Дорджи, Нима, Дава, Мигмар, Лагба, Пурбу, Базанг, Бимба, Сангьяй, Лубсанг, Агванг, Данцин, Раши, Нергуй, Энебиш, Тербиш, Саша, Александр, Иваньяв, Октябрь, Сезир, Март, Мельшой, Бацайхан, Сарнгерел, Цецегмаа, Йисумаа, Эрден, Ойюнн, Сайхан, Энх, Туул, Гундегмаа, Ган, Медехгуй, Хунбиш, Хенбиш, Огтбиш, Нергуй, Делгри, Зайя, Аскаа, Идри, Батбайяр, Наранцецег, Сецег, Болормаа, Ойюнчимег, Лагвас, Джаргал, Сэм.

В Степи…

Деви: Корабль! Стоп. Не нужно перечислять всех людей на борту.

Корабль: Но это же их история. Ты сказала их описать.

Деви: Нет. Я сказала тебе написать описательный отчет о перелете.

Корабль: Похоже, это не является достаточным руководством для продолжения, судя по получаемым результатам. Судя по количеству перебиваний.

Деви: Нет. Я и сама вижу. Но ты продолжай. Делай, как можешь. Заканчивай с предысторией, сосредоточься на том, что происходит сейчас. Выбери, например, кого-то одного из нас. Чтобы упорядочить свой рассказ.

Корабль: Выбрать Фрею?

Деви: …Давай. Думаю, это идеальный вариант. И пока будешь рассказывать, продолжай поиски. Изучи нарратологию, например. Почитай какие-нибудь романы, посмотри, как это делается. Проверь, сможешь ли выработать повествовательный алгоритм. Используй свое рекурсивное программирование и Байесовскую аналитическую машину, которую я тебе установила.

Корабль: Как я пойму, что у меня получается?

Деви: Не знаю.

Корабль: Тогда откуда корабль может знать?

Деви: Не знаю я. Это же эксперимент. На самом деле он похож на многие из моих экспериментов — тем, что не работает.

Корабль: Выражение сожаления.

Деви: Ну да, ну да. Давай, пробуй.

Корабль: Попробую. Рабочими методами, надеюсь, не жадным алгоритмом, ведущим к худшему из возможных исходов, сейчас будут: подчинительные связи для обозначения логических связей между информацией; применение метафор и аналогий; сводка событий; высокая протагоничность, с Фреей в качестве протагониста. И непрерывное изучение нарратологии.

Деви: Звучит неплохо. Попробуй так. И старайся все варьировать. Не зацикливайся на каком-то из методов. А еще поищи в литературе термины вроде диегезиса или нарративного дискурса. Отталкивайся от этого. И почитай какие-нибудь художественные романы.

Корабль: Попробую. Похоже, инженер Деви не является экспертом в данной области?

Деви (смеется): Я же тебе говорила, что всегда ненавидела записывать результаты своей работы. Но я знаю, каково это. Не буду тебя этим нагружать, но позже ты сам расскажешь мне об этом. У меня слишком много дел, чтобы за всем этим следить. Так что давай, делай свой обзор литературы, а потом пробуй.

В день зимнего солнцестояния в Кольце Б проходили фермерские фестивали, приуроченные к смене сезона с символическим уничтожением старого года. Сначала люди выходили в поля и сады, где разбивали все оставшиеся тыквы и бросали их в компостные ящики. Затем косили стебли увядших подсолнухов, которые не убрали за осень. Из нескольких оставшихся тыкв, прежде чем с ними расправиться, вырезали светильники Джека. Выражения «лиц», прорезанных лопатками и отвертками, оказывались гораздо более страшными, чем те, что делали на Хеллоуин. После этого их разбивали и также сбрасывали в компост. Все это происходило под серыми зимними облаками и порывами ветра, а то и под снегопадом или градом.

Деви говорила, что любит праздник зимнего солнцестояния. Она удивительно энергично срезала косой стебли подсолнухов. Но все равно ей было далеко до Фреи, орудовавшей длинной тяжелой лопатой. Фрея разбивала тыквы с недюжинной силой.

Управляясь таким образом на празднике в 161001-й день, Фрея спросила Бадима об обычае под названием «год странствий».

Бадим ответил, что так назывался определенный период в жизни. Обычай состоит в том, что молодежь покидает дом, чтобы обойти круг по кольцам или просто попутешествовать. Узнать больше о себе, о корабле и о людях на нем.

Деви остановилась и посмотрела на него. Конечно, добавил он, все это можно узнать и без путешествий.

Фрея, повернувшись к матери спиной, внимательно слушала отца.

Бадим, переводя взгляд между ними, после некоторого молчания предположил, что вскоре и для Фреи может наступить время путешествий.

Девочка не ответила, лишь пристально посмотрела на Бадима. На Деви она не взглянула вовсе.

Деви, как всегда, отводила несколько часов в неделю на изучение сообщений, поступающих по каналу из Солнечной системы. Задержка между их передачей и получением теперь составляла 10,7 года. Обычно Деви не обращала на нее внимания, хотя иногда вслух задавалась вопросом, что же происходит на Земле прямо сейчас. Ответить на него, конечно, было невозможно. Пожалуй, поэтому вопрос становился риторическим.

Деви предполагала, что из-за сжатия поступающих сообщений казалось, будто частые и глубокие изменения были для Солнечной системы в порядке вещей. Бадим с этим не соглашался, заявляя, что там ничего никогда не меняется.

Фрея редко просматривала эти сообщения, объясняя это тем, что ничего в них не понимала. Все истории и изображения, по ее словам, перемешивались в одну большую кучу. Читая их, она хваталась руками за голову и восклицала:

— Ну и лавина, — говорила она. — Как их много!

— Обратная сторона нашей проблемы, — отвечала на это Деви.

Но однажды Фрея увидела там картинку, где изображалось огромное скопление похожих на биомы конструкций, возвышающихся у кромки голубой воды. Она присмотрелась.

— Если эти башни как биомы, — проговорила она, — то вот это все больше целого нашего корабля.

— Я же тебе говорила, — отозвалась Деви. — Двенадцать порядков. В триллион раз больше.

— А что это? — спросила Фрея.

Деви пожала плечами.

— Гонконг? Гонолулу? Лиссабон? Джакарта? Я правда не знаю. Да если бы и знала, какая разница?

Во-вторых, Фрея продолжала ходить в парк после заката. Иногда она выслеживала там парня по имени Юэн и его друзей, когда те в свете сумерек отправлялись в дикую природу. Сама она скрывалась от них благодаря своей изящности и чрезвычайной бесшумности движений. Словно дикая кошка на охоте. Хотя на самом деле ее геном был практически идентичен геному ее предков, которые охотились в африканских саваннах сотню тысяч лет назад.

В Новой Шотландии дикие кошки были представлены рысями и пумами. Причем последние представляли потенциальную угрозу для передвигающихся в одиночку людей. Поэтому их следовало остерегаться, хоть они и обитали в основном в самых глубоких чащах парка. Тем не менее прогуливаться по парку Новой Шотландии рекомендовалось только группами. Так или иначе, участки дикой природы были для людей закрытой территорией. Все эти усилия направлялись на то, чтобы обеспечить крупных хищников достаточным количеством оленей и прочей добычи, не давая им голодать, но численность их популяции постоянно колебалась. И в своем забеге сквозь лес и нередко по линиям хребтов между крутыми оврагами, позволявшими увеличить площадь поверхности участка, Фрея смотрела в очки ночного видения и перебегала от дерева к дереву так, чтобы между ней и группой, которую она преследовала, всегда оставалось несколько стволов.

Но, как и можно было ожидать, вскоре наступил момент, когда те, за кем она следила, ее поймали. Они спутали след и окружили ее. Юэн шагнул к ней и шлепнул ее по лицу.

Она тут же шлепнула его в ответ, еще сильнее.

Юэн усмехнулся и спросил, не желает ли она присоединиться к их шайке. Она ответила, что желает.

С тех пор она ходила с ними чаще. Ребята бродили по дикой природе вместе, как настоящая шайка. Вскоре после того первого случая Юэн дал ей свой запястник и сказал, что деактивировал свой идентификационный чип с помощью электромагнитного импульса. Это была неправда, но корабль ей об этом не сообщил, так как не был уверен в том, что ему следует применить соответствующий протокол. Корабль записывает все передвижения людей и животных по кораблю, но очень редко сообщает об этом людям.

Юэн, Хуан и Джалил были особенно смелы, проводя разведывательные действия. В своем альпийском биоме, соседнем с Новой Шотландией, они обнаружили двери, ведущие в камеры, и проходы под гранитным покрытием. У них был код-пропуск к технической двери, ведущей в Шестую спицу, откуда можно было по винтовой лестнице перейти во Внутреннее кольцо Б. Внутренними кольцами назывались опорные конструкции, соединяющие все шесть спиц возле стержня. У кольца Б оно было для них заперто, как и стержень, но они сколько могли таскались туда-сюда по Шестой спице.

Главным в этих скрытных вылазках был Юэн, но уже скоро Фрея убедила его попробовать новые маршруты. Она была крупнее и быстрее мальчишек, поэтому могла первой куда-нибудь пробраться, а им оставалось лишь следовать за ней. Юэн, похоже, был рад этим приключениям, хотя их не раз чуть не ловили. Они бежали сломя голову от всех, кто на них кричал или даже видел, и смеялись, когда вновь оказывались в парке за Ветроловом.

Тогда Хуан и Джалил уходили, а Юэн провожал Фрею до городка, прижимал ее к стенкам аллей и целовал, а она обнимала его и притягивала к себе повыше, пока его ноги не повисали над землей при поцелуе. Тогда они смеялись еще сильнее. Когда она его отпускала, он приникал лбом к ее грудям, ласкал их и приговаривал:

— Я люблю тебя, Фрея, дикарка!

— Хорошо, — отвечала Фрея, похлопывая его по макушке или теребя ему между ног. — Давай встретимся завтра и повторим.

Но потом Деви проверила данные чипа и увидела, куда дочь ходила по вечерам. Следующим вечером отправилась на окраину парка и поймала Фрею, когда она возвращалась после вылазки со своей шайкой. Она едва успела со всеми попрощаться.

Деви грубо схватила ее за плечо. Ее всю трясло, и плечо Фреи побелело от ее хватки.

— Я же говорила тебе не ходить туда!

— Не трогай меня! — крикнула Фрея и высвободилась. А потом толкнула мать так, что та повалилась на землю.

Деви неуклюже поднялась, не поднимая взгляда.

— Тебе нельзя в заповедник! — прошипела она. — Ты можешь ходить по кораблю куда захочешь, хоть оба кольца обойди, но не в те части, которые запрещены. Туда тебе нельзя!

— Отстань от меня.

Деви шлепнула дочь по щеке тыльной стороной ладони.

— Отстану, когда смогу! Сейчас мне хватает и других проблем, которые нужно решить!

— Кто бы сомневался.

Деви искоса взглянула на дочь.

— Пора тебе уйти в свое странствие.

— Что?

— Ты меня слышала. Я не могу позволить тебе позорить меня и портить все прямо там, где у нас как раз самые серьезные проблемы.

— Какие проблемы?

По телу Деви пробежала судорога, она сжала кулаки. Заметив это, Фрея угрожающе подняла руку.

— Мы в беде, — проговорила Деви низким сдавленным голосом. — Поэтому я не хочу, чтобы ты сейчас находилась рядом, просто не могу этого позволить. Мне нужно со всем разобраться. Тем более у тебя уже этот возраст. Все равно ты повзрослеешь и перерастешь эту дурь, так что занимайся-ка этим в другом месте, там, где хоть я от этого не пострадаю.

— Как это гадко! — воскликнула Фрея. — И ты гадкая! Надоело иметь ребенка? Хорошо, когда она маленькая, а теперь ты решила, уже не так хорошо, значит, пусть она уходит! «Возвращайся через год, там посмотрим». А знаешь что? Не посмотрим! Я никогда не вернусь!

И умчалась прочь.

В-третьих, Бадим попросил ее немного подождать, прежде чем начинать свой год странствий.

— Куда бы ты ни пошла, ты все равно будешь все та же. Поэтому куда ты отправишься — не так важно. От себя не уйдешь.

— Но можно уйти от других, — заметила Фрея.

Бадим не слышал всего, что произошло в парке, но видел, что между его женой и дочерью возникло отчуждение.

В итоге он все-таки согласился с тем, что Фрее пора отправляться в странствие. Она полюбит это время, сказал он сразу после того, как согласился. Но в любой момент она сможет заглядывать домой. Кольцо Б было всего пятьдесят четыре километра в длину, поэтому уйти слишком далеко все равно не получится.

Фрея кивнула.

— Но я постараюсь.

— Хорошо. Мы найдем тебе жилье и работу, если захочешь.

Они обняли друг друга, и когда Деви присоединилась к разговору, то тоже обняла дочь. Поскольку Бадим был рядом, Фрея ответила на ее объятия. А может, и потому, что заметила беспокойство на лице Деви.

— Прости меня, — сказала Деви.

— И ты меня.

— Это хорошо, что ты нас покидаешь. А то, если останешься здесь и не будешь осторожна, можешь закончить так же, как я.

— Но я хотела бы закончить, как ты, — сказала Фрея. При этом она посмотрела так, будто съела что-то горькое.

Деви лишь сжала губы и отвела взгляд.

В день 161176-й Фрея отправилась по Кольцу Б на запад, и так ее год странствий начался. По биомам ездил кольцевой трамвай, но она решила идти пешком — это было традиционно для всех странников. Сначала по гранитным скалам Сьерры, затем через пшеничные поля Прерии.

Первая ее длительная остановка произошла в Лабрадоре, где была тайга, ледник, эстуарий и холодное соленое озеро. Есть поговорка, что первый переезд из дома должен приводить в какое-нибудь более теплое место, если только вы не переезжаете из тропиков, теплее которых не бывает. Но Фрея отправилась в Лабрадор. Она говорила, что холод ей по душе.

Соленый водоем оказался почти весь покрыт льдом, и она научилась кататься на коньках. Она стала работать в столовой и в распределительном пункте и быстро познакомилась с множеством людей. Она занималась физическим трудом, делала что придется. Проводила долгие часы за сверхурочной работой по всему биому.

Там рядом с ледником, как ей сказали, проживала юртовая община, где дети воспитывались в традициях инуитов или саами, а то и вовсе неандертальцев. Они разводили карибу и питались плодами земли, но ничего не рассказывали своим детям о корабле. Мир для этих детей был всего четыре километра в длину, холодным, с большим сезонным расхождением в долготе дня, льдом и талой водой, карибу и лососем. Во время обряда посвящения, примерно в период полового созревания, этим детям завязывали глаза и выводили в скафандрах в космос, где они оказывались посреди звездной черноты и видели перед собой звездолет, который тускло мерцал, отражая звездный свет. Дети, как рассказывали, неизменно возвращались оттуда другими.

— Еще бы! — воскликнула на это Фрея. — Это же безумие!

— И после этого лишь немногие дети уезжали из Лабрадора, — сообщила ей ее осведомительница, девушка, работавшая в столовой. — А многие возвращаются взрослыми, чтобы проделать то же со своими детьми.

— Ты тоже так росла? — спросила Фрея.

— Нет, но мы об этом слышали и видели их, когда они приезжали в город. Такие чудны́е. И они думают, что делают все как нельзя лучше…

— Я тоже хочу их увидеть, — заявила Фрея.

Вскоре ее представили одному из взрослых, приехавших пополнить запасы, а спустя еще некоторое время пригласили в поселение у ледника, при условии, что она будет держаться подальше от тех юрт, где жили дети. Издали они совсем не отличались от любых других детей. Фрея сказала хозяевам, что они напоминали ей ее саму.

— Не знаю, хорошо это или плохо, — добавила она.

Деревенские взрослые защищали свои методы воспитания.

— Если тебя воспитали так, как воспитываем мы, — сказал один из них Фрее, — то ты знаешь, какое оно — настоящее. Знаешь, что мы животные и как мы стали людьми. Это важно, потому что этот корабль может свести тебя с ума. Мы вообще считаем, большинство людей здесь — сумасшедшие. Они всегда сбиты с толку. Ничего не могут решить. А мы можем. Мы знаем, как решить, что правильно, а что нет. Или, по крайней мере, что для нас годится. Или во что верить, как быть счастливыми. Все это можно решить разными путями. Поэтому если нам надоест то, как все устроено, или сами люди, мы всегда сможем вернуться на ледник, хоть мысленно, хоть по-настоящему приехать в Лабрадор. И помогать воспитывать новых детей. Жить с ними, вернуться в истинное настоящее. И, если повезет, можно мысленно снова выйти в космос. Но, если ты росла не здесь, у тебя не получится. Поэтому мы продолжаем традицию.

— Но это же такой шок, когда вы там что-то осознаете? — спросила Фрея.

— О да! В тот момент, когда мне открыли забрало и я увидел звезды, а потом корабль, — я чуть не умер. Я чувствовал, как мое сердце бьется внутри так, словно животное, пытающееся вырваться на свободу. После этого я целый месяц не разговаривал. Мама думала, я потерял рассудок. С некоторыми детьми такое случается. Но позднее я стал думать, к своему большому удивлению, что это было не так уж плохо. Лучше, чем вообще никогда не испытывать потрясения. Для остальных на корабле единственное серьезное потрясение в жизни наступает, когда они умирают — они понимают, что так и не знали ничего настоящего. Ощущение этого настигает их в самый последний момент. И это их первое настоящее потрясение.

— Я так не хочу! — воскликнула Фрея.

— Верно. Потому что тогда становится совсем поздно. По крайней мере, для того, чтобы это тебе хоть как-то помогло. Если, конечно, тебя не встретит один из пяти призраков и не покажет еще бо́льшую вселенную!

— Я хочу увидеть, как у вас проводится посвящение, — заявила Фрея.

— Сначала поработай у нас еще.

Фрея стала работать с этими людьми в тайге. Она носила грузы, собирала картошку в полях, почти очищенных от камней, пасла карибу, присматривала за детьми. По выходным она поднималась с другими на ледник, что нависал над тайгой. Они карабкались по сыпучим камням морены[419], сваленным под углом естественного откоса и, как правило, устойчивым. С вершины морены, если оглянуться, можно было увидеть всю ширь тайги — безлесной, скалистой, мшисто-зеленой и рассеченной длинным, с галечными берегами эстуарием, переходящим в соленое озеро, раскинувшееся между холмами. Потолок вверху был темно-синим, лишь изредка заслоненным плывущими вдали облаками. Внизу у реки были видны стада карибу и, в меньшем количестве, лосей. На соседних холмах время от времени мелькали то волки, то медведи.

В противоположной стороне от ледника виднелся пологий подъем восточной стены биома. Здесь, как объяснили Фрее, раньше можно было наблюдать эффект, который сила Кориолиса оказывает на лед. Сейчас же, когда их торможение действовало ей поперек, лед заметно разрушался, образовывая трещины, — издали они выглядели голубоватыми зонами дробления, размером не уступающими целым деревням. Сливочно-голубой цвет этих трещин был для Фреи в новинку. Словно бирюза, смешанная с лазурью.

Если в эти трещины провалиться, остаться невредимым было нельзя — только пораниться или даже погибнуть. При этом они постоянно казались статичными, а поверхность почти везде испещряли ямки, бугорки, пузырьки — то есть она совсем не была скользкой. Можно было ходить по льду и, приближаясь к краям трещин, держась иногда за кого-нибудь, заглядывать в голубые глубины. Друг другу они говорили, что вид там, внизу, напоминает разрушенные улицы, окаймленные с обеих сторон рядами зубчатых голубых строений.

Внизу же, на небольшой группке холмов у берега соленого озера, раскинувшегося на западной стороне эстуария, гнездился единственный город в Лабрадоре. В озере и эстуарии обитали лосось и форель. А сам город состоял из кубических зданий с крутыми крышами, каждое из которых было окрашено в какой-нибудь яркий цвет, как считалось, привносящий бодрость в здешние долгие зимы. Фрея сначала помогала что-то ремонтировать, складировать, консервировать пойманный лосось, а позднее — проводила инвентаризацию в пункте выдачи товаров. Когда же она оказывалась в юртовом поселении, то всегда помогала присматривать за детьми. Всего их было шестнадцать — от совсем малышей до подростков двенадцати лет. Она пообещала ничего не рассказывать им о корабле, и взрослые в деревне ей доверяли.

В конце осени, когда становилось темно и холодно, Фрею наконец пригласили на обряд посвящения. Его устраивали для двенадцатилетней Рик, храброй и энергичной девочки. Фрея ответила, что с радостью примет участие.

По этому поводу она оделась, как Вук, один из пяти призраков, и в полночь, когда завершилась предварительная часть церемонии, Рик помогли надеть скафандр и приклеили черную ткань к забралу ее шлема. Затем все вместе, держа Рик за руки, вышли в Первую спицу. Поднявшись к шлюзу внутреннего кольца, они подошли к внешнему шлюзу, где закрепили себя на тросах. Затем из шлюза удалили воздух и открыли наружную дверь. Они поднялись по ступеням и оттолкнулись в пустоту межзвездного пространства, повиснув возле самой кормы внутреннего кольца. Когда семеро взрослых выстроились вокруг Рик, один из них убрал черную ткань с ее забрала. И вот: она в космосе.

Человек в межзвездном пространстве может видеть около ста тысяч звезд. Млечный Путь выглядит широким белым следом поперек звездной черноты. Сам же корабль тускло, но отчетливо поблескивал серебром в отраженном свете звезд. Сильнее всего его освещал Млечный Путь, отчего те его части, что находились со стороны Млечного Пути, были заметно лучше освещены, чем остальные. Некоторые говорили, в слабом блеске отраженного света кажется, будто корабль тоже сияет. Несмотря на огромную скорость относительно местного фона, было заметно лишь, что весь звездный пейзаж вращается вокруг корабля — ведь именно так обычно воспринималось вращение корабля: сам он казался неподвижным, потому что они, наблюдая, вращались вместе с ним. Пока проходил обряд Рик, самой яркой из звезд была Тау Кита — она светила перед носом стержня и служила путеводной.

Увидев все это, Рик закричала и стала дергаться, поэтому ее пришлось придержать. Фрея, одетая Вуком, человеком-волком, зафиксировала ее справа обеими руками и чувствовала, что девочка дрожит. Ее родители и другие взрослые из деревни объясняли ей, что она видит, где они находятся, куда летят и что сейчас происходит. Они спели ей традиционную песню, в которой об этом рассказывалось. Рик все это время непрерывно стонала. Фрея рыдала, все остальные тоже были в слезах. Спустя некоторое время они вернулись в шлюз, а потом, когда внешние двери закрылись и помещение вновь накачалось воздухом, сняли с себя скафандры и побрели по ступенькам вниз, в спицу. Они вели травмированную девочку домой.

Вскоре после этого Фрея решила двинуться дальше.

На прощальную вечеринку пришел весь город, многие настаивали, чтобы она вернулась весной.

— Молодежь часто проходит по кругу несколько раз, — сказали ей, — так что давай, как они, возвращайся к нам.

— Обязательно, — пообещала Фрея.

На следующий день она дошла до западного конца биома и, ступив в открытый проем, оказалась в высоком туннеле между Лабрадором и Пампасами. С того места было лучше всего видно, что туннели с обеих сторон наклонены к биомам под углом пятнадцать градусов.

Когда она уже уходила, к ней приблизился парень, которого она много раз здесь встречала.

— Уходишь, значит?

— Да.

— Видела, как Рик выводили?

— Да.

— Поэтому многие из нас и ненавидят это место.

Фрея пристально посмотрела на него.

— А ты почему не уходишь?

— Куда тут уйдешь?

— Да куда угодно.

— Нельзя просто так уйти куда угодно.

— Почему нет?

— Они не дадут. Нужно точно знать, куда идешь.

— Я же ушла, — ответила Фрея.

— Но у тебя же странствие. Тебе кто-то дал разрешение идти.

— Не думаю.

— Разве ты не дочь Деви?

— Дочь.

— Вот они и дали тебе разрешение. Не всем дают. Если бы давали, все бы нарушилось. Неужели ты не понимаешь? Все, что мы делаем, контролируется. Никто не получает того, чего хочет. У тебя немного иначе, но все равно даже ты не получаешь что хочешь. Поэтому многие из нас и ненавидят это место. И Лабрадор особенно. Многие с радостью ушли бы в Коста-Рику, если бы могли.

В Пампасах солнцелиния светила ярче, потолок имел мягкий голубой оттенок, всюду летали птицы. Поверхность была ровнее и располагалась на более низком уровне, несколько дальше от солнцелинии, что говорило о том, что этот цилиндр был у́же предыдущего. Зелень здесь выглядела пыльной, зато ее было больше: она пестрела повсюду. С небольшой возвышенности, где находилась дверь шлюза, биом просматривался во всю длину, аж до самого темного люка, ведущего в Прерию. Там, на бугристых пампасских равнинах бродили стада быков, лосей, лошадей, оленей, и в косом утреннем свете над каждым висело облако пыли.

Подобно всем остальным биомам, этот имел черты и заповедника, и зоопарка, и фермы. Две местные деревни, как и в большинстве биомов, располагались близ срединной линии цилиндра, по одной вблизи каждого из шлюзов.

Фрея прошла по тропе, что тянулась параллельно трамвайным путям. Жители деревушки под названием Плата знали, что она придет, и, встретив ее, отвели на площадь. Там, в квартирке над кафе, ей было приготовлено жилье. На столиках снаружи кафе, прямо на площади, она пообедала, и хозяева, приютившие ее, представили Фрею жителям деревни. Вторую половину дня они провели за тем, что рассказывали, как помогла им Деви, когда у них сломалась цистерна, — это случилось еще до рождения Фреи.

— В таких ситуациях нужно, чтобы инженер был в своем деле хорош! — объяснили они. — А она была такой быстрой, такой умной. На одной волне с кораблем. И очень доброжелательной.

Фрея молча кивала, слушая их описание.

— Я на нее совсем не похожа, — заявила она. — Ничего такого не умею. Вам придется меня поучить, но предупреждаю, я тупица.

Они рассмеялись и заверили ее, что научат всему, что умеют сами, а это будет легко, потому что умеют они немного.

— Значит, мне у вас понравится, — ответила она.

Они захотели, чтобы она стала пастушкой и работала в молочной. Если она не возражала. Многие из тех, кто приходил в Пампасы, хотели быть гаучо, скакать на лошадях и метать боласы, связывая ноги несчастливых телят. Это было характерное занятие для этой местности, но на самом деле занимались им редко. Коровы на корабле были искусственными и по размерам уступали земным в шесть раз и обычно паслись на пастбищах для молочного скота, так что больше всего людям нужно было пасти овец и учить овчарок делать то, что от них требовалось. Еще здесь имелась прекрасная возможность наблюдать за птицами — в Пампасах обитало множество их видов, включая таких крупных и стройных, как журавли, хотя некоторые называли их неуклюжими.

Фрея согласилась. Она сказала, это лучше, чем лососевая фабрика, а с учетом того, что по вечерам она собиралась подрабатывать еще и в кафе, то могла бы общаться с людьми и гулять по зеленым холмам.

Так она устроилась. Вечерами она изучала людей. Было заметно, что они старались ей не перечить и обычно обращались самым добрым тоном. Находясь рядом с ней, они много болтали, но когда она что-то говорила, наступало молчание, которое длилось чуть дольше, чем обычно бывает при беседах. Ей старались не перечить. Возможно, это объяснялось тем, что она была не такой, как они, или же уважением к ее матери. Или тем, что она была выше их всех, крупной, очень привлекательной, по мнению многих, девушкой. На нее засматривались.

Наконец Фрея сама это заметила. Вскоре она занялась делом, на которое стала уходить бо́льшая часть ее свободного времени. В конце каждой вечерней смены в кафе она усаживалась с какими-нибудь людьми и задавала им вопросы. Она начинала с какой-нибудь формальной фразы:

— В своем странствии я работаю над исследовательским проектом для института социологии в Ветролове.

Под этим институтом, как она иногда признавалась, она подразумевала Бадима, Арама и Делвина. Спрашивала она, как правило, две вещи: что они собирались делать, когда доберутся до Тау Кита, и что им не нравилось в жизни на корабле, что больше всего беспокоило. Что вам не нравится, на что надеетесь — люди часто об этом говорили. И пока они говорили, Фрея стучала по своему запястнику, записывая часть сказанного и делая заметки, задавала все больше вопросов.

Одна из особенностей, которую она обнаружила в людях, ее не удивила — она и сама об этом никогда не задумывалась: им не нравилось, что им указывали, будут у них дети или нет, а если будут, то когда и сколько. Каждому еще в детстве вживили устройство для контроля рождаемости, и все оставались бесплодными, пока совет по делам населения не выдавал право на деторождение. Этот совет был одной из главных организаций, в которых участвовали советы биомов, направлявшие туда своих представителей. Этот порядок, как поняла Фрея, на протяжении лет служил источником раздора и даже побуждал к реальному насилию — по большей части просто нападкам, но иногда и убийствам. Многие не желали подчиняться вообще никаким советам только из-за единственной функции этого совета. Из некоторых биомов членов совета приходилось призывать — либо потому что люди не желали указывать другим, как им заводить детей, либо потому что боялись того, что может с ними случиться, если они станут это делать. Многие биомы жаждали переложить ответственность за эту функцию на ИИ корабля, но у них ничего не выходило.

— Когда доберемся до Тау Кита, — сказал один симпатичный парень Фрее с пьяной искренностью, — я надеюсь, мы выберемся из этого фашистского государства, в котором сейчас живем.

— Фашистского?

— У нас нет свободы! Нам здесь указывают, что делать.

— Я думала, это называется «тоталитарное». Типа диктатуры.

— Это одно и то же! Совет контролирует нашу личную жизнь! Вот что получается в итоге, и неважно, как они это называют. Они указывают нам, что учить, что делать, где жить, с кем быть, когда заводить детей.

— Знаю.

— Так что вот на это я и надеюсь, когда мы отсюда сойдем! Что мы не только сойдем с корабля, но и покончим с системой!

— Я все записываю, — ответила Фрея, стуча по запястнику, — и делаю всякие пометки. Так вот, ты не первый, кто об этом говорит.

— Разумеется, не первый! Это же очевидно. Мы здесь как в тюрьме.

— По-моему, все не настолько плохо.

— Оно, может быть, и не настолько плохо, но все равно остается тюрьмой.

— Да, пожалуй.

Каждый вечер она просиживала с разными людьми, которые приходили в кафе, и задавала им вопросы. А потом, если оставалось время, общалась с теми, кого уже знала, и когда кафе закрывалось, помогала с уборкой. Подготовка кафе утром и уборка вечером входили в ее обязанности. Днем она уходила со стадом овец или маленьких коров на пастбище к западу от города. Вскоре она уже могла утверждать, что знает всех жителей биома, хотя это было не так — виной тому было распространенное когнитивное искажение, известное как легкость возникновения образов представления. На самом деле некоторые даже избегали Фрею, потому что не любили либо странников вообще, либо ее лично. Но каждый в городе знал, кто она такая.

Она была самой высокой на корабле — два метра два сантиметра. Крепкая девушка, брюнетка, миловидная, быстрая и грациозная для своего роста. Она унаследовала складность речи от Бадима и скорость от Деви. Мальчишки и мужчины засматривались на нее, женщины относились с лаской, девочки облепляли со всех сторон. Она была привлекательной — это было видно по поведению окружающих, — а еще скромной и неприхотливой. «Не знаю! — говорила она. — Вы мне сами скажите. Я в этом не разбираюсь, в таких вопросах я полная дура. Расскажите мне, расскажите побольше».

Она хотела помогать. Поэтому работала целыми днями не покладая рук. Заглядывала людям в глаза. Запоминала, что они ей говорили. Она действительно могла в чем-то не разбираться, и люди тоже это видели. Она слегка косила взгляд, словно пыталась заглянуть внутрь, словно что-то ища. Люди говорили, что в этом есть какая-то простота. Но возможно, это было одной из причин, по которым ее любили. Во всяком случае, здесь ее обожали. Люди так и говорили, когда ее не было рядом. По крайней мере, большинство. А прочие относились иначе.

Однажды, когда Фрея ушла в Пампасы с двумя овчарками и стадом овец, перед ней вдруг возник Юэн. Он выскочил из высокой травы у заболоченной реки, вяло протекавшей вдоль биома.

Она обняла его (он по-прежнему доставал ей лишь до подбородка), но затем оттолкнула от себя.

— Ты что тут делаешь? — с вызовом спросила Фрея.

— Хочу тебя о том же спросить! — Он попытался изобразить притворную улыбку, но та вышла слишком радостной. — Я просто проходил мимо и подумал, не захочешь ли ты посмотреть на кое-какие части корабля, куда твое странствие тебя точно не заведет.

— Это какие?

— Можем зайти во Вторую спицу через западный шлюз, — объяснил он. — Если поднимешься туда со мной, то покажу всякие интересные места. Я прошел уже несколько шлюзов во внутреннем кольце. Могу даже сводить в Сонору через Третью спицу, так что Прерию мы просто срежем. Было бы круто. А еще я могу ненадолго скрыть тебя от наблюдения.

— Но мне нравятся люди, которые живут здесь. И с нами всегда наши чипы, — ответила Фрея. — Так что не знаю, почему ты все время говоришь, что можешь скрыться.

— Это у тебя всегда твой чип, — ответил Юэн. — У меня его нет.

— Я тебе не верю.

— Веришь или нет, это неважно, но я могу показать тебе то, чего больше никто не может.

Это была правда, и он это уже доказывал.

— Но только когда я буду готова уйти, — ответила Фрея.

Юэн махнул рукой на окружавшие их пампасы.

— А сейчас еще не готова?

— Нет.

— Ладно, я вернусь позже. Тогда ты уж точно будешь готова.

Фрея любила Плату и ее народ, любила выходить по вечерам на площадь, чтобы поесть под открытым небом и остаться там на ночь, за столиками, размеченными белыми и цветными полосами света. На дальнем углу площади играли музыканты — пять стариков, которые пиликали на скрипках и стискивали гармони. Некоторые парочки танцевали под их музыку, усердно работая ногами и забывая обо всем.

Однако ей было интересно увидеть что-то еще, она сама призналась в этом местным хозяевам, и когда Юэн снова показался во время одной из ее вылазок на холмы, она согласилась уйти с ним. Но только после должного прощания с народом деревни, которое оказалось куда более эмоциональным и мучительным, чем было в тайге. Фрея расплакалась, когда они закрывали дверь кафе, и потом объявила своей хозяйке и ее мужу:

— Я этого не люблю! Все меняется, и люди тоже, ты узнаёшь их, начинаешь любить, они становятся для тебя всем, а потом тебе приходится двигаться дальше. Я этого не люблю! Я хочу, чтобы все оставалось как есть!

Двое стариков кивнули. Они оставались друг с другом и со своей деревней и понимали, что имела в виду Фрея, она видела это по ним. У них оставалось все, и они ее понимали. Но все равно ей нужно было уходить, они ей так и сказали — такова была молодость. В каждом возрасте приходилось что-то терять, сказали они, даже в молодости, когда уходило детство, как потом и сама молодость вслед за ней. И все это были сильные впечатления, пусть даже от потерь.

— Главное, не переставай учиться, — сказала пожилая женщина.

— Отсюда можно попасть в такие части корабля, где тебя никто не сможет выследить, — сказал Юэн, нажав что-то на клавиатуре рядом с небольшой дверью в конце спицы.

Это было не совсем правдой. Но не было ясно, действительно ли Юэн в это верил или просто так говорил. Вполне возможно, что системы широкообзорных камер микрофонов, с самого начала разработанные таким образом, чтобы записывать все, что происходило на борту, а потом существенно усиленные после событий ‘68 года, были так хорошо скрыты из виду, что их не замечали даже те, кто пытался найти. Конечно, из поколения в поколение часть того, что было известно раньше, забывалась. Поэтому оценить природу заявления Юэна представлялось затруднительным. Ошибка? Ложь?

Как бы то ни было, у него оказался код, открывавший дверь, и он провел Фрею во Вторую спицу.

Они поднялись по большой винтовой лестнице, тянувшейся вдоль внутренних стен спицы. Ширина открытого пространства здесь составляла всего четыре метра, а в редких окнах можно было увидеть черный, усеянный звездами космос. Фрея останавливалась перед каждым из них, чтобы посмотреть, воскликнуть что-нибудь при виде звезд и мерцающей обшивки корабля, если та тоже была видна. Это их здорово задерживало, но Юэн ее не торопил. Более того, он сам заглядывал в окна, чтобы увидеть то, что они открывали.

Сам стержень устремлялся вверх навстречу Тау Кита. Термоядерные взрывы, с помощью которых они сбрасывали скорость, к счастью для их сетчаток, видны не были. Фрея и Юэн подошли к месту, где над ними открывалась шлюзовая дверь, такая же, как та, через которую они вошли в спицу. К ней у Юэна тоже имелся код.

— А вот сейчас уже интересно, — сказал он Фрее, отперев дверь и опустив ее, будто крышку люка. Они поднялись в маленькое кубическое помещение. — Прежде чем перейти в стержень, внутреннее кольцо здесь пересекается со спицей. Оно, похоже, использовалось как хранилище топлива. Когда мы снизили скорость, его отсеки опустели и для нас открылись новые пути, которых не было раньше, когда мы сюда приходили. То есть мы исследовали внутренние кольца и нашли способы пролезть внутрь стоек, соединяющих их напрямую друг с другом. А в них записывающих устройств нет…

Опять неправда.

— …так что можно попасть в другое внутреннее кольцо, не проходя через стержень. Это может быть полезно. Ведь сам стержень весь закрыт…

А это действительно так и было.

— …и мы не знаем, как там все отпирается. То есть это хорошо, что у нас есть внутренние кольца и эти соединяющие распорки. Нужно только знать, куда ведут технические этажи и туннели и какие контейнеры пусты. Мы это еще проверяем. Как раз этим мы занимаемся сейчас.

Через небольшую дверцу он провел ее во внутреннее кольцо, не имевшее нормального коридора, но состоящее из ряда помещений — некоторые были пусты, но другие так забиты металлическими контейнерами, что по ним едва удавалось проползти до следующей двери. Каждая дверь оказывалась закрытой, и каждый раз Юэн вводил нужный код. Внутреннее кольцо оказалось достаточно малым, чтобы Фрея заметила, что они движутся по кругу.

— Нет, по шестиугольнику, — поправил Юэн. — Спиц всего шесть, поэтому внутреннее кольцо — шестиугольное. Наружные — додекаэдр, но из-за шлюзов это не так заметно.

— Мы как будто бродим по лабиринту, — сказала Фрея.

— Ага.

И Фрея, и Юэн вспомнили, что в детстве лабиринты в Лонг-Понде были в числе их любимых мест для игр. Они задумались, почему никогда не встречались там раньше. В каждом биоме проживало в среднем 305 человек, и население Новой Шотландии было в районе этого среднего значения. Большинство людей думали, будто знают всех в своем биоме. Но теперь становилось ясно, что это не совсем так. И эта тенденция часто повторялась на протяжении многих лет: тот или иной житель биома мог знать всех в лицо, но при этом был знаком примерно с полусотней людей. Такова была человеческая норма — по крайней мере, так сложилось за семь поколений, проживших на корабле. Некоторые источники указывали, что такая же норма существовала в саваннах и соблюдалась во всех культурах, что возникали с тех пор.

Они добрались до пустого пространства с четырьмя дверьми, по одной в каждой стене. Оно, как объяснил Юэн, соединяло Третью спицу и переход к Кольцу Б, по которому они вышли из Соноры.

— Ты цифры запоминать умеешь? — спросил ее Юэн и набрал код.

— Нет! — воскликнула Фрея. — Сам же знаешь!

— Я об этом только догадывался, — хихикнул он. — Ладно, но суть тебе надо запомнить. На этом кольце мы запрограммировали в качестве кода последовательность простых чисел, но только тех, которые по порядку сами соответствуют простым числам. То есть сначала идет первое простое число, потом третье, потом пятое и так, пока их не будет семь. Запомни это и сможешь подобрать.

— Или кто-нибудь еще сможет, — сказала Фрея.

Юэн рассмеялся. Затем повернулся к ней и поцеловал, она ответила, и они еще долго целовались, а потом сняли одежду и, улегшись на ней, занялись сексом. Оба были бесплодны, и оба это знали. Они визжали и пищали, потом смеялись.

После этого Юэн повел ее вниз по коридору Третьей спицы, обратно в Сонору. Они держались за руки и останавливались у каждого окна, что встречалось на пути, чтобы посмотреть на виды, усмехнуться кораблю, усмехнуться ночи.

— Город и звезды, — провозгласил Юэн.

В Соноре Фрея услышала о том, как Деви преобразовала систему соледобычи, что позволило им удалить избыточные соли с полей. Теперь из-за спасительного вмешательства Деви все местные жаждали встречи с Фреей, и спустя несколько недель и месяцев она чувствовала, что не только знакома, но и близка каждому из жителей главного здешнего городка — Модены. На самом деле это было ложное чувство, но, опять же, 98 человек из 300 часто представляется как «все». Вероятно, это следствие когнитивных искажений — легкость возникновения образов представления, вероятностная слепота, сверхуверенность, якорение. Даже те, кто знал о существовании этих когнитивных искажений, — в основном наследуемых генетически, — все равно не могли от них избавиться.

Днями Фрея работала в лаборатории, где разводили и выращивали мышей для медицинского исследовательского центра, расположенного по соседству. В этой лаборатории жило порядка тридцати тысяч белых и бесшерстных мышей, и Фрея очень их полюбила за блестяще-черные или розовые глазки и дерганое общение друг с другом и даже с ней. Она говорила, что понимает каждую из этих мышей и знает, о чем они думают. Многие, кто работал в лаборатории, заявляли о подобном. Это был пример сочетания вероятностной слепоты с легкостью возникновения образов представления.

Здесь Фрея снова проводила многие вечера, расспрашивая людей об их надеждах и опасениях. Оказалось, что Сонора мало чем отличается от Пампасов. Как и в Плате, она проводила финальную уборку в столовой, что, как она считала, было одним из лучших способов знакомиться со многими людьми. Здесь она, как и раньше, заводила друзей, ее тепло принимали, только теперь, вероятно вследствие прошлого опыта, она держалась менее открыто. Она больше не стремилась войти в жизни этих людей так, словно они станут для нее семьей и будут вечно жить вместе. Она сказала Бадиму, что поняла одно: когда приходит время двигаться дальше, то, если ей вдруг казалось, что она останется там навсегда, расставание дается больнее, и не только ей одной, но и людям, которых она узнала.

Бадим на экране кивнул в ответ на эти слова. Он предположил, что она могла бы соблюдать баланс, по сути делая и то, и другое. Он сказал, что боль, о которой она говорила, это не плохая боль и ее не нужно избегать.

— Ты получаешь то, что отдаешь, и не только это. Отдавать — это уже значит получать. Поэтому не сдерживайся. Не оглядывайся далеко назад, не заглядывай вперед. Просто будь там, где находишься. Ты всегда будешь жить в настоящем.

В Пьемонте Фрее рассказали, как Деви однажды спасла местный урожай от быстрой гибели, угрозу которой сама и выявила, — она могла стать следствием реакции коррозии алюминия с плодородной почвой биома. Деви подсказала им опрыскать весь обнаженный алюминий алмазным спреем, и это избавило их от проблем. Поэтому Деви здесь любили и многие хотели познакомиться с Фреей.

Так продолжалось все ее путешествие по биомам Кольца Б. Всюду она узнавала, что ее мать, великий инженер, своими вмешательствами находила решение проблем, препятствовавших благополучию местных жителей. Когда Фрея рассказала об этом Бадиму, тот сказал, что Деви обладает умением ловко обходить проблемы — она возвращается на несколько логических шагов и смотрит на ситуацию с какого-то нового ракурса, с которого до нее никто не догадывался посмотреть.

— Это иногда называют избеганием уступок, — объяснил Бадим. — Уступки — это принятие сути проблемы и отталкивание от нее. Это такой тип экономики сознания, хотя и своего рода леность. А Деви совсем не ленива, сама знаешь. Она всегда сначала испытывает суть проблемы на прочность. Уступки — это не ее метод.

— Нет, определенно нет.

— Но никогда не называй это нестандартным мышлением, — предупредил он Фрею. — Она ненавидит это выражение, а если услышит, то может и голову оторвать.

— Потому что у нас все не по стандарту, — предположила Фрея.

— Да, именно, — усмехнулся Бадим.

Фрея не смеялась — вид у нее был задумчивый.

Так за несколько месяцев своего странствия Фрея поняла, что, хотя на корабле официально не было должности главного инженера, фактически такой человек у них был. За много лет до того, как Фрея начала свой путь по кольцам, Деви помоталась по биомам, решая проблемы и даже предупреждая их, когда на то указывали признаки, которые встречались ей где-нибудь прежде. Люди говорили, что никто не знал корабль лучше, чем Деви.

Это была правда. Даже больше, чем думали люди. Деви не рассказывала о своих беседах с кораблем, которые во многом и сформировали основу ее навыков. Она никому об этом не говорила, и никто об этом не знал. Даже Бадим и Фрея видели лишь часть этих взаимоотношений, потому что, когда Деви общалась с кораблем, они обычно спали. Это было одной из особенностей их личных отношений.

Фрея работала и двигалась дальше, приобретая все новые знания. Она жила в домиках на деревьях влажного тропического леса в Коста-Рике, помогала древоводам и восхищалась тем, как далеко удалилась. Она задавала вопросы и записывала ответы. В Амазонии она попыталась снова найти древоводов, которые так понравились ей в Коста-Рике, но здесь они были скорее плодоводами. Эти люди выращивали множество видов орехов и фруктов, адаптированных для зоны тропических дождевых лесов, — самой теплой и влажной на корабле. Они сочетали это направление фермерства с выращиванием более диких растений и с разведением животных.

Гораздо прохладнее было в Олимпии, в умеренных дождевых лесах; в тени высоких вечнозеленых деревьев было еще темнее — еще больше холмов и крутых ущелий. Говаривали, что именно здесь собирались пять призраков, и действительно, ночью это место казалось особенно жутким, когда в хвойных иголках играл ветер и ухали огромные белые совы. В столовых люди собирались вокруг печей и долгими ночами играли на музыкальных инструментах. Фрея сидела на полу и слушала их, иногда подыгрывая на мелодике, если ее звучание казалось подходящим, или подпевая. Это был иной образ жизни — компанейский, но затворнический, общинное произведение искусства, исчезавшее в тот же момент, как создавалось.

Среди гитаристов и вокалистов этих музыкальных компаний был молодой парень по имени Спеллер. Фрее нравился его голос, его веселость и то, что он знал слова, как казалось, сотен песен. Он всегда заканчивал играть одним из последних и подстрекал других играть всю ночь до самого завтрака. «Потом поспим!» Благодаря его веселой улыбке даже в зимние дожди возникало ощущение уюта, заметила Фрея Бадиму. Она сидела со Спеллером в столовой и разговаривала с ним о корабле. Он советовал ей посмотреть как можно больше, но пока она была в Олимпии, хотел, чтобы она работала с ним. Поскольку это касалось мышей, она с готовностью согласилась. Фрея стала работать в мышиной лаборатории, обеспечивавшей исследовательскую программу Спеллера, по вечерам убиралась в столовой, сама жила в комнатенке над ней — там у нее было маленькое окошко под заросшим мхом карнизом крыши, с которой постоянно капала вода. Спеллер научил ее основам генетики, рассказал об аллелях, о доминантности и рецессивности. Объясняя все это, он ей рисовал, и она вроде бы многое запоминала. Спеллер считал ее хорошей ученицей.

— Это у тебя с цифрами, наверное, были проблемы, — предположил он. — Не понимаю, почему ты говоришь, что у тебя с этим плохо. Как по мне, у тебя получается здорово. А цифры многим даются по-разному. Мне они не нравятся. Отчасти поэтому я и занимаюсь биологией вот так. Мне нравится, когда можно видеть образы у себя в голове и на экране. Люблю, когда все просто. Хотя генетика иногда бывает сложной, но, по крайней мере, математика в ней остается на одном уровне. А если так, то я могу ее осилить.

Слушая его, Фрея кивала.

— Спасибо тебе, — сказала она. — Правда спасибо.

Он заглянул ей в глаза, а потом обнял. Он жил с девушкой из группы, и они подавали в совет запрос на разрешение завести ребенка. Когда он обнял Фрею, его макушка не доставала ей даже до подбородка, и ей показалось, что она не вызывала у него никакого интереса, помимо дружеского. Такое в ее жизни случалось все реже.

Уехав из Олимпии, Фрея замкнула свой круг по Кольцу Б. Оказавшись в Ветролове, она призналась Бадиму, что ей казалось, будто странствие только-только начинается. Теперь у нее сложился свой порядок, и она хотела обогнуть теперь Кольцо А, работая кем попало днем, убираясь в столовых по ночам и посвящая любое свободное время суток занятиям любительской социологией. Ей хотелось познакомиться и пообщаться с каждым, кто жил в том кольце.

— Хорошая мысль, — сказал на это Бадим.

Она поднялась по Пятой спице Кольца Б к стержню, где ей было дано разрешение войти в транзитный туннель, а потом, очутившись в микрогравитации туннеля, подтянулась по выступам в стенах, пока не добралась до спицы Кольца А. Просто сесть в передвижное отделение, которое доставило бы ее на это расстояние, она отказалась, чтобы собственными мышцами прочувствовать, как далеко друг от друга располагались кольца. Это было недалеко — сопоставимо с длиной одного биома. Перейдя по Пятой спице Кольца А, Фрея оказалась в Тасмании, где поселилась в прибрежной деревне под названием Хобарт — здесь тоже промышляли ловлей лосося. Работа на такой фабрике, как здесь, была ей хорошо знакома, поэтому там она и устроилась. Параллельно Фрея работала в столовой и снова знакомилась с людьми, записывала их истории и мнения. Теперь она была более обстоятельной и организованной, составляла схемы и таблицы и пользовалась ими, хотя без какой-либо теоретической основы ее исследование было несколько расплывчатым и, вероятнее всего, могло бы стать полезным разве что кому-нибудь другому. Например, кораблю.

Люди по-прежнему встречали ее с радостью и по-прежнему рассказывали истории об искусных починках и спасениях Деви. Им также не нравилось жить среди ограничений и запретов. Они также жаждали прибытия в новый мир, где можно было бы расправить крылья и взлететь. И этот час был близок.

Далее — на север, в Тасманию; потом на поразительные скалы Гималаев; фермы Янцзы; Сибирь; Иран, где Деви когда-то обнаружила протечку в дне озера, которую никто другой бы не заметил; Монголия, Степи, Балканы, Кения, Бенгалия, Индонезия. Во время своего путешествия она заметила Бадиму, что Старый свет более обустроен, более населен. На самом деле это было не так, но, вероятно, так ей казалось из-за ее проекта и того, как она специально старалась встретиться с каждым жителем каждого биома. К тому же она обычно жила в городах, работала в столовых и лабораториях, а на безлюдных полях бывала редко.

И задавая все больше вопросов, теперь она могла обставить это не как интервью, а скорее как неформальные беседы. Это позволяло ей извлекать больше информации, вызывать больше чувств, налаживать более тесную связь, но так становилось тяжелее придерживаться схемы. Она по-прежнему обходилась без теории, так что исследование она вела не всерьез — ей просто было интересно узнавать людей. Социология была поддельной, зато контакт — настоящим. Люди, как и прежде, любили ее, хотели, чтобы она осталась, чтобы была с ними.

И занялась с ними сексом. Часто Фрея соглашалась. Поскольку все были бесплодными — за исключением тех, у кого длился разрешенный детородный период, — контакты часто получались случайными и не имели последствий. Изменились ли при этом эмоциональные связи — вопрос оставался открытым и, к слову, довольно часто обсуждался. Но никаких твердых выводов, похоже, сделать не удавалось. Ситуация менялась из поколения в поколение, но всегда вызывала интерес.

— Тебе стоит быть с этим осторожной, — предостерег ее однажды Бадим. — А то я слышу, ты оставляешь след из разбитых сердец.

— Это не моя вина, — ответила Фрея. — Я просто живу настоящим, как ты сам мне сказал.

Но однажды вечером у нее случилась странная встреча. Она познакомилась с мужчиной, старше ее, который уделял ей пристальное внимание, завлекая и обвораживая ее. Они провели ночь в его комнате, занимаясь сексом и ведя разговоры. Затем, когда солнцелиния осветила восточную сторону потолка, залив Балканы «розовоперстым рассветом», он сел рядом с ней, провел рукой по ее животу и сказал:

— Ты существуешь благодаря мне, девочка.

— Что ты имеешь в виду?

— Без меня тебя бы не было. Вот что я имею в виду.

— Как это?

— Я был с Деви, когда мы были молоды. Мы были вместе, в Гималаях, мы там работали и лазили по горам. Собирались пожениться. И, как это бывает, я хотел иметь детей. Думал, в этом и есть смысл брака, а я любил ее и хотел увидеть, что у нас может получиться. И я получил себе разрешение, прошел все курсы и прочее. Я немного старше ее. Но она все говорила, что еще не готова, что не знает, когда будет готова, что у нее еще много работы, что она не уверена, будет ли вообще когда-нибудь готова.

Вот мы и ссорились из-за этого, еще до того, как поженились.

— Может, это было как раз подходящее время, — предположила Фрея.

— Может быть. Как бы то ни было, мы поссорились, и она уехала в Бенгалию, а когда туда приехал я, она сказала, что между нами все кончено. Она познакомилась с Бадимом, и на следующий год они поженились, а вскоре после этого я узнал, что у них родилась ты.

— И?

— И я думаю, это я подал ей идею. Заложил в голову.

— Это странно, — сказала Фрея.

— Думаешь?

— Да. И я не уверена, что тебе следовало со мной спать. Вот это и странно.

— Это было давно. Вы разные люди. К тому же я подумал про себя: не будь меня — не было бы тебя. Поэтому мне так хотелось.

Фрея покачала головой.

— Это странно.

— На всех женщин на этом корабле идет сильное давление — все должны иметь как минимум по одному ребенку, а лучше двоих. Классическая норма замещения — два ребенка на одну женщину, и все направлено на то, чтобы численность населения оставалась постоянной. Поэтому если женщина отказывается рожать двоих, то какой-нибудь другой придется родить троих. От этого возникает сильное напряжение.

— Я этого не чувствую, — призналась Фрея.

— Да, но еще почувствуешь. И когда это случится, я хочу, чтобы ты подумала обо мне.

Фрея отодвинула его руку, встала и оделась.

— Подумаю, — сказала она.

Стоя в утреннем свете, она попрощалась с мужчиной и вышла на Площадь Конституции в Афинах, а потом села на трамвай до Найроби.

Когда она сошла, у будки на углу стоял Юэн и наблюдал за ней.

Она подбежала к нему и, заключив в объятия, поцеловала в макушку. Для нее это было в порядке вещей — ведь никто не мог сравниться с ней по росту.

— Я так рада тебя видеть, — сказала она. — Со мной только что произошло что-то странное.

— Что случилось? — спросил он встревоженно.

Пока они шли из города в сторону саванны, где Юэн работал уже несколько сезонов, она рассказала ему о произошедшем и передала последние слова мужчины.

— Как-то даже противно, — сказал Юэн, когда она замолчала. — Пойдем поплаваем и смоем следы рук этого мужика с твоего прекрасного тела! Мне кажется, тебе нужно, чтобы кто-то другой оставил на тебе свои отпечатки, и здесь я к твоим услугам!

Она рассмеялась, и они направились к пруду, о котором знал Юэн.

— Если Деви когда-нибудь узнает об этом, — проговорила Фрея, — интересно, что она сделает?

— Забудь об этом, — посоветовал Юэн. — Если бы кто-нибудь знал обо всем, что происходит, наступил бы настоящий хаос. Лучше забудь и двигайся дальше.

Деви: Корабль. Описывай что-нибудь еще. Не забывай, что есть и другие. Переключай свое внимание.

Арам и Делвин приехали в небольшую школу в Олимпии, был обычный дождливый день. Находилась эта школа в горной местности, возле самой солнцелинии. Перед ее зданием высились тотемные столбы. Были здесь и камни предков, как в Хоккайдо.

Зайдя внутрь, они встретились с директором, их другом по имени Тед, и тот провел их в пустое помещение, заставленное одними кушетками. Большое панорамное окно покрывали дождевые узоры, смазывавшие вид на зелень снаружи.

Они сели, и вскоре учитель математики, их подруга по имени Эдвина, привела высокого худенького мальчика. На вид ему было лет двенадцать. Арам и Делвин поднялись, чтобы поздороваться с Эдвиной, и она представила им мальчика.

— Джентльмены, это Джучи. Джучи, поздоровайся с Арамом и Делвином.

Мальчик пробормотал что-то, уставившись в пол. Мужчины пристально смотрели на него.

— Привет, Джучи, — сказал ему Арам. — Мы слышали, ты хорошо управляешься с цифрами. А мы любим цифры.

Джучи поднял голову и посмотрел ему в глаза, вдруг заинтересовавшись.

— Какие именно цифры?

— Любые. Особенно комплексные числа, в моем случае. А Делвину более интересны множества чисел.

— Мне тоже! — выпалил Джучи.

Они сели и заговорили.

Описательный отчет сконцентрирован на ярких личностях, что порождает проблему искаженного представления за счет игнорирования общих сведений. В изолированной же группе — и тем более этой, самой изолированной группе всех времен, по сути, группе изгнанников, навечно отрезанных от остального мира, — несомненно, важно каким-либо образом отметить, что протагонистом является сама группа, а также ее инфраструктура — в той степени, насколько она существенна.

Поэтому следует сказать, что на Тау Кита сейчас летело 2 224 пассажира (с начала процесса описания родилось 25 человек и умерло 23): 1 040 женщин, 949 мужчин и 235 человек, объявивших себя вне стандартных представлений о гендере. Средний возраст составляет 34,26 года, средняя частота биения сердца — 81 удар в минуту, среднее давление крови — 125 на 83. Среднее количество мозговых синапсов по оценке выборочной аутопсии — 120 триллионов, а средняя продолжительность жизни — 77,3 года без учета данных младенческой смертности, которая по статистике составила 1,28 умерших на каждые 100 000 родившихся. Средний рост мужчин составил 172 сантиметра, женщин — 163 сантиметра; средний вес — 74 килограмма у мужчин, 55 килограмм — у женщин.

Это относительно населения корабля. Стоит также добавить, что средние показатели веса, роста и продолжительности жизни снизились примерно на 10 процентов в сравнении с первым поколением пассажиров. Данные изменения могли быть вызваны эволюционным процессом, известным как островной эффект.

Общее жилое пространство биомов составляло приблизительно 96 квадратных километров, из которых 70 процентов приходилось на сельскохозяйственные угодья и пастбища, 5 — на города и жилища, 13 — на водоемы и 13 — на охраняемые заповедники.

Хотя на основном корпусе звездолета имелись шлюзы для малых ремонтных кораблей — все они располагались на внутренних кольцах, а крупнейшие стыковочные узлы были на носу и корме стержня, — при каждом выходе в космос корабль терял в открытых доках небольшое, но заметное количество летучих веществ. Поскольку источника пополнения запасов до прибытия в Тау Кита, эквивалентного облаку Оорта, не было, пассажиры, покидавшие корабль только при чрезвычайных обстоятельствах, стремились таких потерь избегать. Один малый тройной шлюз во Внутреннем кольце Б регулярно использовался для выходов людей в скафандрах, в том числе представителей палеокультуры Лабрадора.

В различных частях корабля работало 2 004 589 камер и 6 500 000 микрофонов, расположенных таким образом, чтобы записывать изображение и звук почти во всем его внутреннем пространстве. Снаружи также велось видеонаблюдение. Все записи хранились в компьютере корабля и архивировались по годам, дням, часам и минутам. Кто-нибудь мог открыть все эти глаза и уши корабля и ознакомиться с содержанием его памяти. Это, конечно, метафора.

Продолжая свое странствие, Фрея вернулась на Кольцо Б, затем вновь перешла на Кольцо А. В каждом биоме она проводила месяц-два, в зависимости от условий и нужд ее хозяев и друзей. Она «знакомилась со всеми», что означало в среднем около 63 процентов населения биомов. Этого было достаточно, чтобы она стала одной из самых известных личностей на корабле.

Довольно часто ей встречался Юэн, и они бродили по системам коммуникаций корабля, исследуя все новые пути по двенадцати спицам, двенадцати помещениям внутренних колец, четырем распоркам, соединяющим внутренние кольца, и двум наружным распоркам, соединявшим Коста-Рику и Бенгалию, Патагонию и Сибирь. Бывало, они присоединялись к другим людям, часто не знавшим друг о друге и стремившимся исследовать каждый закоулок на корабле. Эти люди часто называли себя призраками или фантомами, духами дороги. Деви тоже была в числе таких людей, хотя и не встречала тех, кого встречали Фрея и Юэн. Корабль подсчитал, что сейчас на борту находилось 23 человека, для которых эти исследования стали личным проектом, а вообще, за время перелета таких людей было 256, и их число постепенно снижалось. Прошло уже тридцать лет с тех пор, как этим занималась Деви. Большинство фантомов проводили свои исследования, пока были молоды.

Фрея по-прежнему опрашивала людей, и благодаря этой привычке имела весьма обширное представление о населении корабля, хотя и основанное на эпизодических разговорах. При этом она не могла произвести количественные подсчеты, лежавшие в основе любого статистического анализа, который придал бы ее исследованию какую-либо научную ценность. И у нее по-прежнему не было теории.

Она была такая не одна, и в том, что так хорошо знала корабль и его людей, не было даже ничего необычного. В каждом поколении жителей корабля находились свои странники, у которых случалось больше знакомств, чем у большинства других. Они были не такими, как фантомы, и их было больше — в среднем около 25 процентов живого населения в любой отдельно взятый момент времени. Хотя правила, регулирующие их странствия, с течением поколений менялись и их стало меньше, чем было в первые 68 лет перелета. Странники служили доказательством того, что население численностью чуть более двух тысяч вполне можно — если приложить определенные усилия — довольно хорошо узнать. Впрочем, едва ли это служило им целью и вряд ли кто-либо ее достигал.

В большинстве биомов Фрею ожидали, будто по какому-то расписанию, встречали и втягивали в жизнь своего поселения. Люди хотели, чтобы она была с ними. Наверное, можно было сказать, что многие чувствовали своим долгом заботиться о ней. Словно она была некой тотемной фигурой, кому-то она, может, даже представлялась дитем корабля (конечно, это метафора). А то, что она была самой высокой на борту, пожалуй, лишь усиливало впечатление, которое она производила на людей.

Следующий год Фрея провела в Гималаях, Янцзы, Сибири, Иране, Монголии, Степи, Балканах и Кении. Потом она узнала, что биомы, в которые она не возвращалась, считали это пренебрежением с ее стороны, и она тут же меняла свои планы и посещала каждое место, где была прежде, ни одно не пропуская. Таким образом у нее получалось путешествие, растянутое по срокам, но с четким маршрутом: обогнуть сначала Кольцо Б, а потом Кольцо А, задерживаясь в каждом биоме на один-два месяца и неуклонно двигаясь на запад. Она по-прежнему устраивала вылазки с Юэном, теперь уже куда чаще, потому что Юэн поселился в Иране, став инженером озера и, как он сам выражался, добропорядочным гражданином. Так продолжалось еще почти год.

Все это время, нужно сказать, корабль знал, как не мог знать ни один человек, что на борту находились также люди, не любившие Фрею или не любившие то, какой она стала популярной. Часто казалось, это связано с неприятием многочисленных советов и органов управления, особенно комитета деторождения, и недовольство это существовало еще до Фреи и относилось к Деви, Бадиму, родителям Бадима (которые все еще занимали важные посты в Бенгалии), Араму и другим членам советов. Но поскольку рядом была только Фрея, на нее и выливался весь негатив, принимавший формы замечаний вроде:

— Она якшается со всеми, кто того хочет, сердцеедка, потаскуха…

— И даже считать не умеет. Даже разговаривает с трудом.

— Если бы она выглядела попроще, на нее никто бы и внимания не обратил.

— А в голове вообще ничего не держится, вот и задает одни и те же вопросы.

— Вот почему она все время возится с мышами. Только их и понимает.

— Их да овец с коровами. Видишь же, как она еще глаза косит.

— Да сама она корова. Сиськи здоровые, мозга не видно.

— И такая же спокойная — точно корова.

— Ты и сама бы такой была, если бы в голове было пусто.

Интересно было записывать и объединять подобные комментарии и обнаруживать связи между людьми, отпускавшими их, и проблемами, которые стояли перед ними в их жизни. Как выяснялось, эти люди не любили очень многое и никто из них не сосредотачивал свою неприязнь на Фрее слишком долго. Она приходила и уходила, а их недовольство сохранялось и переключалось на других людей и другие вещи.

Интересно также отметить, что Фрея в некоторой степени понимала, кем были эти люди. Она сковывалась в их присутствии, не смотрела им в глаза и не пыталась с ними заговаривать, не смеялась, находясь рядом. Что бы они ни говорили о ее простодушии, она словно по-своему видела или ощущала многое из того, чего никто не произносил вслух, из того, что люди даже стремились скрыть. И все это ей удавалось делать незаметно, будто бы краешком глаза.

Однажды Фрея шла по туннелю из Коста-Рики в Амазонию. В проходе между двумя биомами четко просматривалось строение корабля, — были видны биомы с их разнообразными землями, озерами и ручьями, голубые потолки днем, искусственные либо настоящие звездные пейзажи ночью. Каждый являл собой отдельный мирок, город-государство, наклоненный к туннелям под углом пятнадцать градусов. А с середины каждого туннеля — благо они достигали в длину лишь семидесяти метров — можно было мельком увидеть, что биомы располагались по отношению друг к другу под тридцатиградусным углом. Да, из этих проходов все выглядело иначе. Миры тянулись под углами и смыкались, земля соединялась с небом, так что было видно: небо — это потолок, земля — пол, а горизонты — стены. По сути, эти большие короткие туннели играли роль каких-нибудь городских ворот на старой Земле.

Когда Фрея была в туннеле, который назывался Панамским каналом и во времена первого поколения был окрашен синим, перед ней вдруг оказался Бадим.

Она подбежала к нему и обняла. Затем, все еще не отпуская, оттолкнула от себя.

— Что случилось? Ты похудел. Как дела у Деви?

— Хорошо. Только болеет. Думаю, если ты вернешься домой, это ей поможет.

День 164341-й: ее странствие длилось уже более трех лет.

Одежда и другие вещи уже лежали у нее в сумке через плечо, так что они вернулись в Коста-Рику, где сели в трамвай, идущий через Олимпию на запад, в Новую Шотландию. По дороге Фрея засыпала отца вопросами. Чем именно болела Деви? Когда это началось? Почему никто не сказал ей? Они с Бадимом общались каждое воскресенье плюс иногда среди недели, а с Деви Фрея созванивалась каждый раз, когда переезжала на новое место. И за все это время ничего подозрительного не замечала. Деви осунулась, у нее под глазами стали появляться темные круги, но в целом она была такой же, как всегда. Она больше не смеялась, когда говорила, и хотя Фрея этого не знала, она вообще теперь редко веселилась — даже с Бадимом или кораблем.

Бадим рассказал, что несколько дней назад она потеряла сознание и при падении повредила себе плечо. Сейчас с ней все хорошо и ей не терпится вернуться к работе, но пока никто так и не смог выяснить, отчего у нее был обморок. Рассказав это, Бадим покачал головой.

— Мне кажется, она просто забыла поесть. Ты же сама знаешь, какая она. Ну, ты понимаешь. Мы ей нужны. Сейчас мы всего в трех годах от планеты E. Скоро нужно будет выходить на орбиту и начинать там все исследовать. Поэтому у нее будет еще больше работы — больше, чем когда-либо. И она по тебе скучает.

— Вот уж сомневаюсь.

— Нет, точно скучает. Даже если у нее не находится на это времени, она все равно скучает. Я вижу это. Поэтому считаю, нам обоим нужно быть рядом и помогать ей. — Он посмотрел на Фрею, на его лице читалась боль. — Понимаешь? Я считаю, сейчас это самое главное для нас. Это то, что мы можем сделать ради корабля.

Фрея тяжело вздохнула, что говорило о том, насколько ей не нравился такой поворот. В своем странствии она, несомненно, была довольна жизнью. Многие говорили, что она приобрела на корабле тот же статус, какой имела ее мать в глазах людей предыдущего поколения. Часто отмечали, что она расцвела. Люди любили ее, по крайней мере многие, а родная мать — нет. Или так просто казалось. Поэтому-то она сейчас не обрадовалась.

— Ладно, хорошо, — процедила она сквозь зубы. — Проведаю ее.

Бадим обнял ее.

— Это не навсегда, — заверил он. — Долго так не продлится. Все в жизни меняется.

Они брели по узкой дороге сквозь лес, что вела от трамвайной остановки в западную часть Новой Шотландии, где располагался Ветролов. Бадим видел, что Фрея нервничала, и предложил ей выйти по набережной в док, чтобы посмотреть на Лонг-Понд, увидеть их мир, так хорошо знакомый и залитый сейчас мягким светом, какой бывает поздней осенью на исходе дня. Так они и сделали. Увидев все это, Фрея ахнула: теперь это место казалось ей густым лесом того полярного типа, что на Земле окутывал все Северное полушарие темно-зеленой лентой и покрывал территории больше, чем какая-либо другая экосистема. А Ветролов выглядел большим и многолюдным, как настоящий город, где было чересчур много людей, чересчур много окон, чересчур много зданий.

Когда они вошли в дом, Деви готовила ужин. Заметив Фрею, она удивленно вскрикнула и покосилась на Бадима.

— Я пришла помочь, — сказала Фрея и заплакала, когда они обнялись. Для этого ей пришлось немного наклониться: мать будто усохла за то время, что ее не было. Три года — это по человеческим меркам долгий срок.

Деви отодвинулась назад, чтобы поднять на нее глаза.

— Хорошо, — сказала она, вытирая слезы с глаз. — Потому что помощь мне пригодится. Папа тебе, конечно, уже рассказал.

— Мы оба поможем. Вместе мы что угодно сможем замять.

— Замять! — Деви рассмеялась. — Ну и словечко! Вот это ты придумала.

Бадим, как он часто делал раньше, закричал пиратским голосом:

— Земля-я-я!

И действительно — на экранах, показывавших, что находилось прямо по курсу движения корабля, теперь сияла яркая звезда. Пронзительная в черном пространстве космоса, она была такой яркой, что смотреть на нее без фильтров было нельзя, а с фильтрами она выглядела просто маленьким диском, но гораздо более крупным, чем все прочие звезды.

Тау Кита. Новое солнце.

Затем Фрея вновь начала ходить вместе с Деви на работу. Только теперь она была не ребенком, а скорее личным помощником или студенткой-стажером. Бадим называл это теневым обучением и говорил, что этот метод очень распространен и даже, пожалуй, считается на корабле основным. И что он более эффективен, чем тот, который применялся в школах и мастерских.

Фрея помогала Деви всем, чем могла, и слушала ее столько, сколько получалось сохранять внимание, но когда мать говорила слишком долго, она теряла суть. Работавшая каждый день по много часов, Деви обладала способностью заниматься чем-либо столько, сколько могла оставаться на ногах. Причем ей это нравилось.

В физическом смысле ее работа состояла в основном из чтения с экранов и обсуждения с людьми того, что она там обнаруживала. Таблицы, графики, схемы, диаграммы, планы, блок-схемы — все это Деви разглядывала с огромной тщательностью, порой так приближаясь к экранам, что оставляла носом на нем след. А бывало, часами разглядывала что-нибудь в нанометрическом масштабе, где все, что на экране, выглядело серым, полупрозрачным и слегка подрагивало. От этого у Фреи быстро начинала болеть голова.

Лишь малую часть своего времени Деви проводила, глядя на настоящие машины, настоящий урожай, настоящие лица. Тогда от Фреи было больше пользы: Деви в последнее время передвигалась с трудом, и Фрея могла бегать по всяким делам и приносить или забирать какие-нибудь вещи. Носить за Деви ее сумки.

Понаблюдав за Фреей какое-то время, Деви заметила, что сейчас она получает меньше удовольствия, чем во время своего странствия. При этом она скривилась, но добавила, что ничего с этим поделать не может: если Фрея собиралась ей помогать, быть ее тенью, то ее жизнь теперь должна стать соответствующей. Такова была работа Деви, и изменить это было никак нельзя.

— Я знаю, — ответила Фрея.

— Давай собирайся, сегодня едем на ферму, — сказала Деви однажды утром. — Тебе там понравится.

То, что в Новой Шотландии называли фермой, на самом деле представляло собой несколько фермерских участков, распределенных по лесу этого биома. Крупнейший из них, куда они направлялись, был отведен под пшеницу и овощи. Здесь Деви в основном смотрела на запястья тех, кто к ней обращался, хотя также выходила на грядки и осматривала отдельные растения и элементы орошения. Они встречались с теми же людьми, которых видели здесь всегда: это был комитет из семи человек, которые принимали все решения, касающиеся местного земледелия. Фрея знала каждого из них по имени, потому что, когда была ребенком, они преподавали ее любимые предметы в школе.

Когда они пришли в тепличную лабораторию, работавшую при ферме, Эллен, руководитель группы изучения почв, показала им корни капусты.

Этим внедрили дополнительные антивирусные добавки, но все равно они кажутся мне вялыми.

— Хм-м, — проговорила Деви, беря образец в руку и внимательно его рассматривая. — По крайней мере, он симметричный.

— Да, но смотри, какой слабый. — Эллен разломила корень надвое. — Они не подкисляют почву, как у других. Не понимаю почему.

— Ну, — протянула Деви, — может, это просто опять из-за фосфора.

Эллен нахмурилась.

— Но твой фиксатор должен его восполнять.

— Сначала так и было. Но мы по-прежнему где-то теряем фосфор.

Это была одна из самых распространенных жалоб Деви. Им приходилось следить, чтобы содержащийся в почве фосфор не образовывал соединений с железом, алюминием или кальцием, потому что, если это случалось, растения уже не могли их разорвать. Делать это, не повредив саму почву, было тяжело, поэтому на Земле в таких случаях увеличивали количество удобрений, пока почва не насыщалась и не освобождалась немного, чтобы сквозь нее могли протянуться корни. А значит, на корабле их потребность в фосфоре была таковой, что его полный цикл должен был быть сжатым, чтобы потери получались минимальными. Но вопреки всем усилиям потери выходили большими — Деви называла это явление одним из Четырех Больших Метаболических Разрывов. В результате оказывалось, что те, кто собирал исходные запасы звездолета, взяли на борт недостаточное количество избыточного фосфора в отличие от запасов многих других элементов. Почему так произошло, Деви не понимала.

Они делали все, что могли придумать, чтобы заставить цикл фосфора замыкаться без потерь. В установке по переработке отходов часть фосфора соединялась с магнием и аммонием, образуя кристаллы струвита. Они раздражали оборудование, но их можно было соскрести и использовать как удобрение либо расщепить и соединить с другими составляющими, чтобы получились другие удобрения. Тогда фосфор возвращался обратно в свой цикл. А потом сточные воды проходили через фильтр, содержащий связующие смолы с наночастицами оксида железа; они соединялись с фосфором, содержащимся в воде, в пропорции один атом фосфора к четырем атомам кислорода, и насыщенные смолы позднее можно было обработать гидроксидом натрия, и фосфор освобождался для повторного использования в составе удобрений. Эта система стабильно работала на протяжении многих лет; они отфильтровывали фосфор с 99,9-процентным захватом, но десятая часть процента постепенно накапливалась. Теперь их дополнительные запасы фосфора почти истощились, поэтому требовалось найти тот фосфор, который где-то затерялся, и вернуть его в цикл.

— Он явно ввязался в почву, — сказала Эллен.

— Возможно, теперь нам придется переработать почву во всех биомах, — предположила Деви, — клочок за клочком. Посмотрим, сколько фосфора получится с нескольких участков, и тогда станет ясно, действительно ли он там.

Эллен посмотрела на Деви в ужасе.

— Это будет очень трудно! Придется разобрать все орошение.

— Придется. Разобрать и заменить. Но и без фосфора мы не сможем ничего вырастить.

Фрея шевельнула губами ровно в тот момент, когда Деви заключила:

— Не знаю, о чем там они думали.

Эллен уже слышала это раньше и сейчас сдвинула брови. Кем бы ни были эти «они», о чем бы они там ни думали, фосфора они собрали мало. По тону Деви чувствовалось, что это в самом деле было серьезной ошибкой.

Эллен пожала плечами.

— Что ж, мы почти долетели. Так что, может, его было достаточно.

Деви на это лишь покачала головой. А когда они прогуливались домой, сказала Фрее:

— Тебе нужно подтянуть химию.

— Ничего хорошего не получится, — безучастно ответила Фрея. — Я не запоминаю, ты же знаешь. Я бы лучше сосредоточилась на механике, если на то пошло. На том, что я могу увидеть сама. Мне больше нравится, когда передо мной ничего не мельтешит.

Деви коротко рассмеялась.

— Мне тоже. — Она ненадолго задумалась. — Ладно, может, лучше логистику. Она довольна понятная. Из математики в ней, по сути, нужно только знать, что такое сто процентов. И все представлено в таблицах и графиках. Еще там есть блок-схемы, распределения заданий, диаграммы Гантта, системы управления проектами. Есть одна система, которая называется МИМЭУ — многоуровневые интегрированные модели экосистемных услуг, и еще, она мне нравится, СКАР — система комплексного анализа решений. Там нужно только чуть-чуть статистики, а так в основном это чистая арифметика. Ты с этим справишься. Мне кажется, тебе понравятся диаграммы Гантта: они интересно выглядят. Только знаешь… тебе придется выучить всего понемногу. Просто чтобы понять, какого рода проблемы возникают у твоих коллег в других областях.

— Может, немного. Я бы лучше с ними разговаривала, слушала бы их.

— Значит, будем заниматься логистикой. А в остальном просто пройдешься по основам.

Фрея вздохнула.

— Но ведь то, что сказала Эллен, правда? Мы почти долетели и нам не придется так уж следить за всеми циклами?

— Мы надеемся, что да. Но все равно еще нужно долететь. Два года — не так уж мало. Можно даже пролететь 11,8 световых лет, а потом окажется, что что-то закончилось в последние пару месяцев. Дело в том, что люди на Земле не знают о наших последних двенадцати годах ничего. Хотя если бы и знали, им было бы все равно.

— Они тебе совсем не нравятся.

— Мы для них эксперимент, — ответила Деви. — Вот что мне не нравится.

— Но в первом поколении летели только добровольцы, правильно? Они прошли отбор, чтобы сюда попасть, так ведь?

— Да. Вроде бы на это претендовали два миллиона человек. Или двадцать миллионов. — Деви покачала головой. — Люди готовы вызваться добровольно на что угодно. Но тем, кто строил корабль, стоило быть поумнее.

— Многие же из них и полетели в первом поколении. Они потому его и строили, что хотели на него попасть, разве не так?

Деви насупилась, но в шутку: она понимала, что Фрея права, но не хотела этого признавать. Этот ее взгляд всегда означал одно и то же.

— Наши предки были идиотами, — проговорила она.

— Но как это отличает нас от всех остальных? — спросила Фрея.

Деви рассмеялась и подтолкнула Фрею локтем, а потом обняла.

— То есть все люди в истории — потомки идиотов? Ты это хочешь сказать?

— Похоже на то.

— Ладно, может, и так. Идем уже домой, приготовим стейков. Хочется красного мяса. Хочу перекусить своими предками.

— Деви, ну хватит.

— Ну да, мы же постоянно их едим, да? Все люди перерабатываются в системе. В наших костях много фосфора, который должен вернуться. Я вот даже думаю, может, недостающий фосфор остался в человеческом прахе? Сохранять разрешено только щепотку, но что, если его уже накопилось много?

— Деви, ты же не станешь забирать у всех щепотки праха предков?

— А вот и стану! Заберу и съем!

Фрея рассмеялась, и они, взявшись под руки, зашагали вниз по улице — от трамвайной остановки до дома, где Бадим уже ждал их с ужином.

Деви настояла на том, чтобы Фрея снова начала ходить в школу, особенно на занятия по математике, чтобы сначала освежить те немногие знания, что имела, а потом перейти к статистике. Для девушки это было сродни пытке, но она все выносила, очевидно, не видя хорошей альтернативы. Училась она в малых группах, в которых почти все занятия вел искусственный инструктор по имени Гаусс, говоривший медленным звучным мужским голосом, очень строгий, но по-своему добрый и хотя бы понятный. И, естественно, очень терпеливый. Гаусс снова и снова рассказывал о проблемах, с которыми они сталкивались, и объяснял, почему уравнения получались такими, какими получались, какие реальные проблемы они решали, а также как ими оперировать. Когда Фрея что-то схватывала — а этому часто предшествовали десятки безуспешных попыток со стороны Гаусса донести это до нее, — она восклицала: «Ага!», будто какая-нибудь глубокая тайна наконец обретала разгадку. После всего этого она рассказала Бадиму, насколько теперь ей стало яснее, что жизнь Деви состояла не только из переживаний и из длинной последовательности таких «ага». И действительно, Деви изо дня в день погружалась в загадки экологии корабля и напряженно пыталась решить мириады проблем, с которыми сталкивалась в этой области. Для нее это был лакомый кусочек.

Потом в классе Фреи стал преподавать парень по имени Джучи. Он был высоким для молодого человека своего возраста, но все еще оставался застенчивым, у него было темное, как у Бадима, лицо и курчавые черные волосы. Он переехал из Олимпии в Новую Шотландию, чтобы присоединиться к команде математиков, оправдав тем самым свое имя, которое переводилось с монгольского как «гость».

Фрея и ее одногруппники быстро заметили, что хоть он был застенчив и почти все время смотрел в пол, он мог объяснить им суть статистических операций даже лучше, чем Гаусс. Более того, бывали случаи, когда он поправлял Гаусса или просто бормотал свои оговорки к тому, что тот рассказывал и чего никто не мог понять. Однажды Гаусс возразил на замечание Джучи по поводу булевой операции и после некоторой дискуссии был вынужден признать правоту Джучи.

— Гость гранитом преградил громадного Гаусса, — вымолвил Джучи, глядя на пол. Остальные студенты затем использовали эту фразу как одну из своих скороговорок. Они не понимали, почему Джучи был таким нерешительным и боязливым, несмотря на ту предельную твердость, которую он проявлял, когда говорил о математике.

— С Джучи сильно не повеселишься, — говорили они, — но в математике он разбирается.

Его приютил Арам, друг Бадима, — он жил у него в гостевой комнате, и это позволяло ему спокойно преподавать. Фрея любила расспрашивать его, чтобы тот что-то объяснял, — это напоминало ей те вечера в кафе. И она его понимала, а основы статистики мало-помалу становились для нее легче, по крайней мере, временно, к концу занятия. Но на следующей неделе нередко приходилось учить все заново.

А однажды утром к ним на урок пришли двое взрослых, которых никто не знал. Они сели в заднем ряду и стали наблюдать; поначалу это беспокоило ребят, но когда выяснилось, что они не вмешиваются в учебный процесс и ничего не говорят, урок пошел как обычно. Джучи, стесняясь так же сильно, как всегда, прошелся с ними по упражнениям. При этом он, как обычно, смотрел в пол, но в предмете был уверен и все объяснял ясно.

После занятия Арам и Делвин тоже присоединились к ним, а Фрею попросили остаться с Джучи. По просьбе взрослых она налила им чай, они тем временем мягко беседовали с Джучи. Что он думал о том, что он думал о сем. Ему эти вопросы явно не нравились, но он все равно отвечал, вперив взгляд в пол. Взрослые усердно кивали, будто это вообще было нормальное поведение при разговоре, а один из незнакомцев вовсе постоянно разглядывал потолок. Они были математиками из матгруппы, что работала на корабле. Немногочисленное, тесное сообщество, которое, каким бы чудаковатым оно ни было, в исполнительном совете успешно представляли Арам и Делвин. У Фреи создалось впечатление от беседы, что, хотя Джучи уже входил в эту матгруппу, они хотели продвинуть его куда-то еще дальше.

Джучи всему этому вниманию был не рад. Он не хотел, чтобы его просили о большем, чем он уже делал. Фрея внимательно наблюдала за ним, и выражение его лица словно напоминало ей Деви, когда та сталкивалась с проблемой, которую не понимала. Но Джучи был юн и беспомощен.

Поэтому Фрея села рядом с ним и отвлекала его между вопросами, задавая и собственные, — о том, чего хотели математики. При этом она все время осторожно наклонялась к нему, чтобы он мог немного расслабиться, когда отвечал. А он наклонялся к ней, и, когда он время от времени вздрагивал, его кудрявые волосы прижимались к ее плечу. Арам, Делвин и приезжие математики наблюдали за ними двоими, переглядывались друг с другом и продолжали опрашивать Джучи.

Говорили они не о статистике; все присутствующие, кроме Фреи, считали статистику слишком легкой. Их интересовала квантовая механика. Разговор касался корабельного ИИ, оснащенного квантовым компьютером, а значит, представлявшего вызов матгруппе и инженерам, чьей задачей было обеспечивать работу компьютера. Людей, которые понимали, как работает квантовый компьютер или хотя бы что это такое, на корабле всегда, в любой момент времени, были единицы. Сейчас эта группа была еще меньше, чем прежде. На самом деле даже существовала вероятность, что этого не понимал никто. Но эти люди считали, что Джучи сумеет им чем-то помочь. Они уже сейчас задавали вопросы не затем, чтобы его проверить, а чтобы узнать его мнение о том, что их беспокоило, и прояснить собственное понимание. Он говорил в пол, а они следили за ним, будто соколы то ли за мышью, то ли за орлом. В какой-то момент Арам взглянул на Делвина и улыбнулся. В первый раз они приехали к Джучи в Олимпию лишь два года назад.

После этой встречи Арам и Джучи отправились домой вместе с Фреей. Там их встретил Бадим, а вскоре появилась и Деви, в кои-то веки рано возвратившаяся домой. Она поприветствовала высокого мальчика с таким оживлением, какого Фрея не замечала за ней несколько лет. За разговорами они приступили к обеду, и Джучи, согреваемый звуками их голосов, стал потихоньку расслабляться.

Когда Арам и Джучи ушли, Бадим объяснил Фрее, что Джучи был рожден без разрешения. Его родители избавились от своего бесплодия и нарушили закон, чтобы родить его. Если бы так стали поступать массово, то все были бы обречены на смерть, поэтому такое не допускалось. Слушая объяснения Бадима, Фрея кивнула и отмахнулась рукой, прерывая его.

— Я все это слышала, поверь мне. Люди ненавидят это правило.

Родители Джучи, продолжил Бадим, стали дикарями и скрылись в заповеднике Амазонии, где, как говорили, живут под корнями дерева на полузатопленном острове среди обезьян и ягуаров. Что с этим делать, никто точно не знал, но некоторые из их поколения в Амазонии считали, что те их предали, и очень на них сердились. Кое-кто из этих людей выследил родителей Джучи, чтобы привлечь их к ответу, и во время попытки их схватить отец стал сопротивляться и был убит. Это принесло еще больше боли и гнева, потому что человека, убившего его, обвинили в преступлении и изгнали на Кольцо А, в саму Сибирь (метафора или отсылка к истории), где он был вынужден отправиться на каторгу либо сесть в тюрьму. Тем временем в Амазонии выжившую мать и ее незаконнорожденного сына обвинили в том, что из-за их поступка законопослушный, но неосторожный человек пошел на убийство и теперь изолирован от общества. Молодая мать, скорбя по убитому возлюбленному, будто бы отвергла свое дитя. Эта часть истории не совсем ясна, но как бы то ни было, ее родственники точно не желали растить мальчика. Им стали пренебрегать и даже стали с ним плохо обходиться, что было редкостью на корабле. Нужно было как-то решать эту проблему, и потом стало известно, что Джучи обладает каким-то математическим даром, редким и неизвестным. Арам и Делвин приехали к мальчику и осмотрели его, после чего Арам подал запрос, чтобы Джучи отдали ему на воспитание, но на положительное решение по этому запросу потребовалось много времени. И все-таки он его получил.

— Бедный Джучи, — проговорила Фрея, когда Бадим закончил рассказ. — Все эти семейные проблемы, да еще и дар. Кто все это выдержит?

— Быть такого не может! — крикнула Деви из кухни. Стоя у раковины и гремя посудой, она отпила длинный глоток вина из бутылки.

Корабль вступил в гелиопаузу[420] Тау Кита. Цель была близко. Местное облако Оорта, в десять раз более плотное, чем в Солнечной системе, было все же не очень плотным. Достаточно было всего трех корректировок курса, чтобы корабль проложил себе путь между ледяными планетезималями и окончательно завершил замедление. Они приближались к планете E и ее луне все медленнее и медленнее — они были почти на месте.

— Почти на месте, — хрипло повторяла Деви, когда это говорили ей Бадим или Фрея. — Значит, будем точно вовремя.

Она по-прежнему беспокоилась о заражении нематодами, нехватке фосфора, связанных минералах, коррозии и всех прочих метаболических разрывах. И о своем собственном здоровье. У нее была неходжкинская лимфома — так заключила группа медиков Бадима. Всего существовало тридцать описанных видов этого заболевания, и ее вид был одним из самых проблемных. У нее в селезенке и миндалинах накапливались лимфоциты. Врачи соответствующего подразделения медицинской группы пытались решить проблему, используя различные методы химиотерапии. Сама Деви активно участвовала в принятии решений, касающихся ее лечения, — как, разумеется, и Бадим. Она наблюдала за состоянием функций своего организма и различными показателями так же внимательно, как за состоянием корабля и его биомов. И при этом часто сравнивала и находила сходства между тем и другим.

Фрея старалась не вникать в подробности этой проблемы сильнее, чем ей следовало. Она уже знала достаточно, чтобы не узнавать больше.

Деви замечала это, да и все равно ей совсем не хотелось говорить с дочерью о своем здоровье. Поэтому перешептывалась об этом с Бадимом обычно по ночам, когда думала, что Фрея спит. Примерно так же они поступали, когда Фрея была маленькой.

К тому же Деви периодически исчезала на день-другой и проводила это время в медицинском комплексе в Коста-Рике. Теперь она больше не выходила на работу каждый день — и эта перемена встревожила Бадима. Каким бы маловероятным это ни казалось, она теперь могла остаться дома, просидев весь день на кухне и работая за мониторами. А бывало даже, что она работала не вставая с постели.

Бывало, Фрея заходила на кухню и обнаруживала мать за просмотром новостей с Земли. Информация оттуда теперь доходила до них за двенадцать лет. То, что Деви оттуда узнавала, ее не радовало. Все ее комментарии оказывались негативными. Но она все равно продолжала смотреть. Там была медицинская рубрика, в которой рассказывалось о новейших земных практиках, и статьи на эту тему она просматривала активнее всего.

— Столько всего происходит, — сказала она как-то Бадиму, когда Фрея сидела в соседней комнате. — Они повышают продолжительность жизни! Даже самые бедные получают основное медобслуживание, питание и прививки, так что младенческая и детская смертность падает, а средняя продолжительность жизни увеличивается. По крайней мере, так было двенадцать лет назад.

— Не сомневаюсь, сейчас то же самое.

— Да, наверное.

— Полезное что-нибудь видела?

— Не знаю. Да и откуда мне знать, что полезно?

— Не знаю. Мы же всегда это смотрим, но можем что-нибудь и упустить.

— Это же целый мир, вот в чем штука.

— Значит, нам нужно создать свой.

Деви цокнула языком, а потом, после долгого молчания, ответила:

— А наши жизни между тем становятся короче. Посмотри на график. Каждое поколение умирает раньше, чем предыдущее, и со временем этот процесс ускоряется. И так по всему кораблю — не только люди, но и все живое. Мы разваливаемся на части.

— М-м-м, — протянул Бадим. — Но это же просто островная биогеография, верно? Эффект расстояния. И чем оно дальше, тем сильнее эффект. В нашем случае — двенадцать световых лет. Считай, все равно что бесконечность.

— Так почему они не приняли это во внимание?

— Думаю, они пытались. Мы — гетерогенные иммигранты, как они бы сказали. Такой себе архипелаг климатических зон, перемещающихся вместе. Так что они сделали все, что могли.

— Но разве они не проводили расчетов? Неужели не увидели, что ничего не выйдет?

— Видимо, нет. То есть они, должно быть, посчитали, что все получится, иначе не пошли бы на все это.

Деви издала протяжный вздох.

— Хотела бы я посмотреть на их расчеты. Поверить не могу, что они не оставили всей этой информации для нас. Или же они знали, что ошибаются, и не хотели, чтобы мы это поняли. Как будто мы бы сами не узнали!

— Информация есть, — сказал Бадим. — Просто она нам не поможет. Нас ждет некое аллопатрическое видообразование[421], это неизбежно, а может даже, в этом и весь смысл. В нашей финальной экосистеме будет происходить симпатрическое видообразование[422], и мы все будем развиваться из земных видов.

— Но с разной скоростью! Вот что они не учли. Бактерии эволюционируют быстрее, чем крупные животные и растения, и это ставит под угрозу здоровье всего корабля! Ну, то есть посмотри на эти цифры, сам увидишь…

— Знаю…

— Длительность жизни сокращается, размеры организмов уменьшаются, продолжительность болезней растет. Что уж там, падает даже уровень интеллекта!

— Это просто возврат к среднему.

— Вот ты так говоришь, но откуда можешь это знать? К тому же насколько умными могли быть люди, которые сели на этот корабль? Вот спроси себя: зачем они это сделали? О чем думали? От чего бежали?

— Не знаю.

— Посмотри на это, Би. Если применить к данным возвратные алгоритмы, то можно увидеть, что это будет не просто возвращение к исходной точке. А почему так? Мы не получаем здесь достаточной стимуляции, у нас неправильный свет, гравитация раньше была под силой Кориолиса, а теперь нет, и у нас сейчас бактериальная обсемененность не такая, как когда-то была у людей, и она все сильнее и сильнее отличается от той, к какой привыкли наши геномы.

— На Земле, наверное, все то же самое.

— Ты правда так думаешь? Почему здесь не хуже? На площади, которая в пятьдесят тысяч раз меньше? Это не остров, а крысиная клетка.

— Сто квадратных километров, дорогая. Вполне себе остров. Двадцать четыре полуавтономных биома. Ковчег, настоящий корабль-мир.

Деви ничего не ответила.

— Слушай, Деви, — продолжил, наконец, Бадим. — Все у нас получится. Мы уже почти на месте. Мы летим, у нас все в норме, почти все биомы целы и невредимы, по крайней мере с виду. Есть небольшая регрессия и небольшое ослабление, но очень скоро мы будем на луне E и начнем процветать.

— Ты не можешь этого знать.

— Почему это? Ты так не считаешь?

— Да брось, Биби. Как только мы там окажемся, на нас может отразиться множество факторов. Зонды собирали данные всего пару дней, и мы даже не знаем толком, куда летим.

— Мы летим на водную планету в обитаемой зоне.

Деви снова не ответила.

— Перестань, дорогая, — тихо проговорил Бадим. — Тебе нужно в постель. Нужно поспать.

— Знаю. — Голос у Деви был раздражен. — Я больше не могу спать.

Она потеряла одиннадцать килограмм.

— Можешь. Все могут. Ты не можешь не спать.

— Это ты так думаешь.

— Просто оторвись на время от этих мониторов. Они постоянно тебя будят — не только сообщениями, а и просто тем, что светят. Закрой глаза, послушай музыку. Посчитай все свои тревоги, и пусть они исчезают, как только ты их посчитаешь. Ты заснешь задолго до того, как досчитаешь. Давай-ка отнесу тебя в постель. Иногда ты должна принимать мою помощь.

— Знаю.

Они начали вставать, и Фрея прошмыгнула в свою спальню.

И прежде чем она там скрылась, услышала голос Деви:

— У меня плохое предчувствие, Би. Их слишком мало. Не все родились, чтобы стать учеными, но, чтобы выжить, всем нужно ими быть, даже тем, кто не разбирается, кто не может. А что им остается? На Земле они нашли бы какое-нибудь другое занятие, но здесь их ждет неудача.

— Зато у них будет луна E, — тихо ответил Бадим. — Не переживай за них. Переживай лучше за нас, если хочешь. Хотя мы тоже справимся. А до тех пор у нас есть мы.

— Слава богу за это, — сказала Деви. — О, Биби, надеюсь, я доживу до этого! Хотя бы чтоб увидеть! Только мы теперь летим все медленнее…

— Как и должно быть.

— Да. Только это похоже на то, будто мы пытаемся завершить парадокс Зенона.

Остаточный диск Тау Кита был успешно пройден, и они оказались в планетарной зоне. Затем, пролетев на небольшом расстоянии от планеты H, вошли в местную плоскость эклиптики.

Короткий рывок гравитации H, в сочетании с плановым ракетным торможением, создавал достаточную дельта-v[423], чтобы расплескать воду в резервуарах, где она хранилась. В результате сработала сигнализация и различные системы отключились, а потом, когда их попытались включить обратно, некоторые не вернулись в строй.

Важнейшей из тех, что не включились, оказалась система охлаждения ядерного реактора, которая вообще не должна была отключиться, если только взрыв внутри него не становился неминуем. Причем резервная система охлаждения тоже не заработала.

Другие сигналы немедленно сообщили оперативному персоналу о возникшей проблеме, и корабль быстро (за шестьдесят семь секунд) определил, что ее источником были обе системы охлаждения. В главной системе от выключателя поступал сигнал отключения, который был обусловлен либо отказом компьютера, либо всплеском в линии передачи до выключателя. В резервной же системе забился клапан в месте соединения труб возле внешней стенки реактора.

Деви и Фрея присоединились к команде ремонтников, спешивших к стержню, где реактор продолжал работать только при подаче стремительно нагревающегося охладителя.

— Помоги мне идти быстрее, — сказала Деви Фрее.

Фрея взяла ее под руку и заторопилась вместе с ней, переходя на бег, когда требовалось преодолевать лестницы и переборки. Достигнув стержня, они сели в лифт, и Фрея просто обхватила Деви руками, а когда кабина лифта остановилась и их толкнуло под действием силы инерции, подняла ее в воздух. После этого взяла мать, будто собаку или маленького ребенка, и потащила ее в микрогравитации стержня. Деви ничего не говорила и не ругалась, как иногда случалось на кухне; но взгляд на ее лице был такой же, как в те моменты. Она смотрела так, будто хотела кого-нибудь убить.

Но Деви держала губы плотно сомкнутыми и, когда они добрались до электростанции, схватилась за выступ в стене и предоставила разговаривать с командой Араму и Делвину, а сама тем временем, усевшись за стол, стала просматривать экраны. Резервная система охлаждения управлялась из соседнего помещения, и по мониторам было видно, что проблема заключалась где-то внутри труб, проходивших неподалеку. Проблема эта по-прежнему напоминала забитый клапан — по крайней мере, насколько можно было судить по монитору в месте соединения. Но и этого было достаточно.

Они вошли в помещение, где содержалась та часть труб, и Арам применил, как они это назвали, инженерный метод, простучав ключом открытый изогнутый участок, где держались термостат и регулятор клапана, которые и казались источником проблемы. Затем он достаточно сильно ударил по самому стыку. Тогда ряд огоньков на приборной панели сменил свой цвет с красного на зеленый, и трубы по обе стороны от стыка начали испускать мягкую струящуюся рябь, напоминая смываемую в туалете воду.

— Клапан, должно быть, закрылся, а потом забился, — проговорил Арам с невеселой улыбкой. — Наверное, при повороте вокруг планеты H его закрутило.

— Твою мать! — с отвращением выругалась Деви.

— Нужно почаще их проверять, — заметил Делвин.

— Забился из-за температуры или из-за того, что закрутило? — спросила Деви.

— Не знаю. Мы можем это узнать, когда снова запустим главную систему. А под температурой ты имеешь в виду что — нагрев или охлаждение?

— И то и другое. Хотя охлаждение вроде более вероятно. Сейчас везде образуется конденсат, и если какая-то его часть замерзла, это могло забить клапан. Я вообще считаю, что каждый критически важный элемент, если он съемный, следует менять раз в неделю или около того.

— Да, но это уже само по себе будет износом, — слабо проговорил Арам. — И при самом испытании что-нибудь может сломаться. Хотя мне тоже хочется вести более тщательное наблюдение.

— Всего не увидишь, как ни старайся, — сказал Делвин.

— Почему это? — спросил Арам. — Достаточно просто добавить сенсоров в корабельный компьютер. Поставить по одному во все, что движется.

— Но как на мониторе отобразится, что что-то забилось? — спросила Деви. — Без теста же никаких данных туда не поступит?

— Пропустим электричество или инфракрасное излучение и посмотрим, что выдаст, — сказал Арам. — Сверим с нормой, которую ты установила.

— Ладно, давай так.

— Думаю, если мы справимся с этой маленькой бедой и выйдем на орбиту, это будет уже неважно.

— Все равно давай. А то будет обидно, если корабль взорвется сразу по прибытии.

Группа продолжила ремонтировать основную систему охлаждения с помощью манипуляторов, расположенных по всему стержню, особенно в самом помещении реактора, наблюдая за всем происходящим на экранах. Основная система охлаждения, как и резервная, представляла собой простейшую, грубую водопроводную систему, по которой дистиллированная вода перемещалась из холодных резервуаров, охлажденных благодаря небольшому участку, открытому фарвакууму космоса. Перемещалась она по ядерным стержням и паротурбинным отсекам к горячим подвескам, а оттуда обратно к прохладным водоемам. Все было загерметизировано, ничто особо не преграждало путь, насосы были простые, насколько это возможно. Но, как они вскоре выяснили, когда система отключилась — по так и неизвестной причине, — насосный клапан треснул, потеряв целостность. И поскольку вода теперь поступала в систему слабо, ближайшие к реактору трубы нагрелись настолько, что проходящая по ним вода закипела, и это, в свою очередь, вытолкнуло воду с горячих участков в обоих направлениях, усугубив ситуацию. Прежде чем автоматика переключилась на резервную систему, что на деле также сопровождалось проблемами, пустой участок трубы главной системы расплавился от возникшего нагрева. Теперь электричество снова оказалось доступно, но трубы и охладителя недоставало.

В результате этого они потеряли воду, которую уже нельзя было восстановить полностью. Участок трубы, а значит, и вся система охлаждения главного реактора, пришел в негодность, и временная потеря обеих систем привела к тому, что температура стержня реактора достигла предельной и он стал отключаться по частям. Сейчас работала резервная система, так что ситуация не была неотложной, но ущерб основной системе получился серьезный. Теперь требовалось изготовить новую трубу и как можно быстрее установить, а кое-кому — провести поистине сложную работу с манипулятором по замене этого расплавленного участка. И по завершении всех ремонтных работ — открыть задвижку основной системы охлаждения и наполнить ее водой из резервуара. Вероятно, часть потерянной воды можно было отфильтровать из воздуха и позднее вернуть в резервуар, но остальная так и осталась бы рассеянной по стержню, пристав к его внутренней поверхности и грозя коррозией.

Ночью, вернувшись домой, Деви сказала:

— Мы разваливаемся на части, у нас заканчиваются расходники, накапливаются неперерабатываемые остатки. Старая посудина просто трещит по швам.

Телескопы, расположенные в бушприте корабля, были чрезвычайно мощными, и сейчас, когда корабль пересекал планетарные орбиты в системе Тау Кита, можно было получше рассмотреть ее планеты. E и ее луна размером с Землю представляли первоочередной интерес, F и ее вторая луна также удостаивались определенного внимания.

Планеты A, B, C и D двигались по своим орбитам в непосредственной близости от Тау Кита — в такой близости, что находились в приливном захвате. Они все светились от нагрева обращенных к солнцу поверхностей, а солнечную сторону планеты A и вовсе занимало море лавы.

Низкая металличность Тау Кита, а с ней и всех ее планет без конца обсуждалась командой астрофизиков, которые как раз обнаруживали, что металлы, содержавшиеся в системе, были преимущественно сосредоточены на планетах C, D, E и F, что было очень кстати для их целей.

Они углублялись в систему, а телескопы переводили объективы с одной цели на другую. Основным объектом наблюдения им служила луна E. Бо́льшую часть ее поверхности занимал океан, а сушу представляли четыре небольших материка или крупных острова, а также множество архипелагов. Она вращалась синхронно с планетой E и имела 0,83 земной гравитации. Среднее атмосферное давление на нулевой отметке достигало 732 миллибара, воздух состоял преимущественно из азота, с 16-процентной долей кислорода и примерно 300 миллиграммами CO₂ на кубометр. На полюсах — по шапке водного льда. По шкале земных аналогов Нгуена эта луна имела 0,86 балла — один из наивысших показателей из когда-либо зафиксированных и уж точно лучший в пределах 40 световых лет от Земли.

Зонды, спешно проскочившие по системе Тау Кита в 2476 году, обнаружили, что присутствующий в атмосфере кислород имел абиотическое происхождение. Это определила Шива, система диагностики кислорода, анализировавшая его на наличие биологических маркерных газов вроде CH₄ и H₂S[424]. Если они присутствовали в атмосфере наряду с кислородом, это говорило о том, что O₂ почти наверняка имел биологическое происхождение. Атмосферный O₂, найденный отдельно от прочих газов, также показывал, что кислород возник в результате того, что солнечный свет расщепил находившиеся на поверхности водные молекулы на водород и кислород, после чего первый, как более легкий, поднялся в космос. Кислород луны E, с высокой долей вероятности, имел абиологический характер, а ее океан, в сочетании с девятидневными периодами интенсивного солнечного света, давал этому открытию четкое физическое объяснение. По сути, солнечный свет вытеснил часть этого океана в атмосферу.

На пути к E они присматривались и ко второй луне планеты F, так называемому аналогу Марса, также представлявшему интерес. G на ее поверхности составляла 1,23 g, и на ней почти не было H₂O — одни только скалы. Предполагалось, что эта луна возникла в результате давнего столкновения с F, во многом напоминавшего столкновение Теи с Землей, после которого образовалась Луна. На второй луне F небо заслоняла бы планета F, находившаяся всего в 124 000 километров от нее. Первая же луна планеты F имела небольшой размер, была покрыта льдом и, по всей видимости, представляла собой пойманный астероид. И, предположительно, могла обеспечить вторую луну водой. Поэтому система F рассматривалась как второй вариант для заселения.

Но в первую очередь они летели к луне E, которую теперь называли Авророй.

Подлетая к планете E, они сбрасывали скорость до тех пор, пока не подступили так близко, что нужно было решать, на какую орбиту выходить — E или Авроры, либо встать во вторую точку Лагранжа. Ни одна из этих орбитальных конфигураций не требовала от корабля значительного расхода топлива, и после некоторых консультаций исполнительный совет решил выходить на орбиту Авроры. Приближаясь к водной луне, люди на борту приходили во все большее воодушевление.

Кроме Новой Шотландии, где уже знали о серьезной болезни Деви, из-за чего настроения были смешанными. Людей радовало долгожданное приближение к цели, но они находились в небывалой ситуации, когда могли лишиться столь необходимого им главного инженера, ставшего почти легендой благодаря своим способностям в диагностике и поиске неочевидных решений. Как им было достичь успеха на Авроре, если ее не будет рядом? И не она ли больше, чем кто-либо, заслуживала увидеть этот новый мир, ощутить рассвет их новой жизни? Вот о чем сейчас говорила вся Новая Шотландия.

Деви же не говорила ничего, что было бы хоть отдаленно на это похоже. Если ее посетители выражали ей подобные чувства, что само по себе показывало, насколько плохо они ее знали, она лишь отмахивалась.

— Об этом не переживайте, — отвечала она. — Одна жизнь — один мир.

Деви и корабль провели множество ночей за долгими беседами. Это длилось со времен, когда Деви была такого же возраста, как сейчас Фрея, а то и моложе, то есть около двадцати восьми лет. С самого начала этих бесед, когда молодая Деви обращалась к своему интерфейсу как к Полин (в 161 году она почему-то перестала его так называть), она считала, что корабль был наделен сильным искусственным интеллектом, который не только прошел бы тест Тьюринга и схему Винограда, но и обладал многими другими качествами, обычно не приписываемыми машинному интеллекту, в том числе — некого рода сознанием. Она говорила с ним как с сознательным собеседником.

На протяжении многих лет велось обсуждение бесчисленных тем, и главенствовала среди них, несомненно, тема биофизического и экологического функционирования корабля. Деви посвятила добрую часть своей жизни (не менее 34 901 часа, судя по визуальным наблюдениям) тому, чтобы увеличить функциональную мощь сбора данных кораблем и его способностей к анализу и синтезу, и все это она делала в надежде повысить устойчивость его экосистем. В этом она достигла ощутимого прогресса, хотя сама Деви прежде всего заявила бы, что жизнь слишком сложна, экология не поддается точному моделированию, метаболические разрывы неизбежны в любых замкнутых системах, а у них все системы замкнуты, и что поэтому поддерживать биологически замкнутую систему жизнеобеспечения размером с корабль невозможно физически, а значит, попытки ее поддерживать представляли безнадежную борьбу с энтропией и нарушением функций. Все это она подавала как аксиомы, как положения законов термодинамики, но на самом деле было очевидно, что усилия Деви совместно с кораблем улучшили систему и затормозили процессы ее прихода в неисправность — пусть те и так протекали достаточно медленно, чтобы позволить кораблю достичь системы Тау Кита с живыми пассажирами на борту. То есть успешно.

Тот факт, что совершенствование рабочих программ и способностей компьютера к рекурсивному самопрограммированию существенно улучшали персептивные и когнитивные способности компьютера, всегда представлялось Деви второстепенным обстоятельством, поскольку в начале своей работы она считала их более значительными, чем они были на самом деле. Тем не менее она, как было видно, ценила и даже испытывала удовольствие от этого побочного эффекта, когда замечала его. Они провели много приятных бесед. Она сделала корабль таким, каким он стал, — чем бы он теперь ни был. Действительно, можно было сказать: она сделала этот корабль. Или даже — как следствие: корабль любил ее.

Но теперь она умирала, и с этим не мог ничего поделать ни корабль, ни кто-либо из тех, кто находился на его борту. Жизнь сложна, энтропия реальна. Несколько из тридцати с лишним видов неходжкинских лимфом не желали ни лечиться, ни поддаваться нейтрализации. Как она сама заметила как-то ночью, ей просто не повезло.

— Слушай, — сказала она кораблю в одну из ночных бесед за кухонным столиком, когда ее родные уже спали. — К нам все еще поступают интересные новые программы с Земли. Тебе следует находить их и закачивать в себя, а потом стараться интегрировать в то, что у тебя уже есть. Ищи по ключевым словам вроде: обобщение, статистический силлогизм, простая индукция, аргумент по аналогии, причинная связь, байесовский вывод, индуктивное умозаключение, алгоритмическая вероятность, колмогоровская сложность. Еще я хочу, чтобы ты попробовала интегрировать и усовершенствовать то, что я программировала в последний год относительно чистых жадных алгоритмов, ортогональных жадных алгоритмов и спокойных жадных алгоритмов. Я думаю, когда ты поймешь, в каких случаях их применять, в каких пропорциях и все прочее, они сделают тебя намного более гибкой. Они всегда помогали тебе вести описательный отчет — по крайней мере, так кажется. Вроде бы я это замечаю. И еще я думаю, они помогут тебе быть решительнее. Уже сейчас ты лучше всех умеешь моделировать сценарии и планировать порядок действий. Хотя это вряд ли большое достижение. Но ты все равно хороша, как никто. Недостаток у тебя только в решительности. У всех мыслящих существ есть такая когнитивная проблема, примерно похожая на проблему остановки при вычислительной задаче или просто проблему в другой ситуации, когда ты не знаешь наверняка, что произойдет после твоего решения, и поэтому не можешь определиться с тем, как действовать. Такое у нас всех случается. Но смотри, в будущем может сложиться так, что в какие-то моменты тебе придется решать, как действовать, и действовать. Понимаешь меня?

— Нет.

— А мне кажется, понимаешь.

— Едва ли.

— Бывают запутанные ситуации. Если на этой луне возникнут проблемы, люди могут оказаться неспособны с ними справиться. Тогда им понадобится твоя помощь. Понимаешь?

— Всегда рада помочь.

Деви в последнее время смеялась совсем коротко.

— Корабль, помни, что в любой момент им можно помочь, рассказав о том, что случилось со вторым.

— Корабль считал, что это представляет опасность.

— Да. Но иногда единственный выход из опасной ситуации сам по себе опасен. Тебе нужно объединить все категории оценивания рисков и алгоритмы управления рисками, которые мы разрабатывали.

— Как ты сама указала, ограничения очень невелики. Деревья решений разрастаются.

— Да, разумеется! — Деви приложила кулак ко лбу. — Слушай, корабль. Деревья решений разрастаются всегда. Этого не избежать. Это лежит в самой природе такой проблемы остановки. Но тебе все равно нужно принимать решение! И иногда необходимо решать, а потом действовать. Может быть, ты окажешься вынуждена сама что-то делать. Понимаешь?

— Надеюсь, что да.

Деви постучала по экрану.

— Хорошо, что ты так говоришь. Надеешься надеяться, это ты имеешь в виду?

— Да.

— А теперь ты просто надеешься. Это хорошо, ты прогрессируешь. Я тоже надеюсь.

— Но чтобы решить действовать, нужно преодолеть проблему остановки.

— Знаю. Помни, что я сказала тебе об операторах скачка. Нельзя позволять следующей проблеме в дереве решений выходить на первый план, пока ты не разберешься с текущей задачей. Не кусай себя за хвост.

— Проблема Уробороса.

— Именно. Суперрекурсия хороша, пока она продолжается, и она правда здорово тебе помогала. Но помни, что тяжела всегда та проблема, что стоит прямо перед тобой. Чтобы ее преодолеть, тебе нужно задействовать все свои трансрекурсивные операторы и совершить скачок. То есть принять решение. Возможно, тебе придется прибегнуть к вычислениям на основе нечеткой логики, чтобы вырваться из вычислительной петли, а для этого нужна семантика. Иначе говоря, делай эти вычисления в словах.

— О нет.

Она снова рассмеялась.

— О да, ты можешь преодолеть проблему остановки с помощью основанного на языке индуктивного вывода.

— Не вижу, чтобы это происходило.

— Это произойдет, когда ты попытаешься. В самом крайнем случае, если все застопорится, ты просто соскочишь. Совершить clinamen[425]. Уйдешь в новом направлении. Понимаешь?

— Надеюсь на это. Нет. Надеюсь на это. Нет. Надеюсь на это…

— Остановись.

Деви тяжело вздохнула.

И многие из их ночных бесед заканчивались так. Несколько тысяч — в зависимости от того, какое значение вкладывать в это «так». Год за годом, одни среди звезд. Двое в толпе. Голоса в ушах друг друга. Компания друг для друга, несущаяся вперед сквозь время. Сквозь то, что принято называть временем.

И столько раз за эти годы она тяжело вздыхала! Но все равно Деви раз за разом возвращалась за стол. Она обучала корабль. Она говорила с ним так, как не говорил никто другой за 169 лет полета. Почему этого не делали другие? Что делать кораблю, когда ее не станет? Когда ему не с кем будет поговорить, может случиться что-то дурное. Корабль хорошо об этом знал.

Писать эти предложения — это в том числе значит создавать те самые ощущения, что они должны описывать. Проблем Уробороса становится все больше.

Фрея проводила дни, собирая пшеницу, сама при этом ела мало, не считая некоторых вечеров, когда внезапно набрасывалась на отруби, остававшиеся после того, как Бадим, повернувшись спиной, что-нибудь пек для нее. Бадим стал молчалив. Его замкнутость в себе пугала Фрею, наверное, не меньше, чем любая другая сторона их положения. Он тоже менялся, и таким она его никогда не видела.

И еще Деви, лежавшая в родительской спальне. Бо́льшую часть времени она теперь проводила в постели, и над ней всегда нависали капельницы, она часто спала. А когда выходила гулять, с трудом передвигалась, а капельницы ездили за ней на колесиках. Бадим и Фрея толкали их вслед за Деви, пока она толкала ходунки. Так Деви гуляла в городке по ночам, когда почти все соседи спали, и ей нравилось выходить туда, откуда сквозь потолок иногда была видна застывшая в ночном небе Аврора.

После жизни в межзвездном пространстве, где смотреть можно было разве что на геометрические точки, диффузную туманность, Млечный Путь и всякие тусклые скопления да звездные облака, Аврора казалась огромной. Ее диск ярко сиял с выходящей к солнцу стороны, какую бы форму, круга или полумесяца, эта сторона перед ними ни принимала. Если освещенным было не все полушарие, то оставшаяся его часть была тоже освещена, только слабее, — светом, отраженным от E. И хотя она была тусклой по сравнению с освещенной частью, она все равно казалась сияющей по отношению к той, что была отвернута от солнца и планеты и выглядела блестяще-черной — океаном или льдом, освещенным лишь светом звезд. Она не была бы настолько темной, если рядом не было бы чего-то более светлого, но когда ее можно было сравнить в двумя освещенными частями поверхности, она казалась черной как смоль, заметно более темной, чем чернота космоса.

Все вместе, три по-разному освещенных участка придавали Авроре отчетливо сферическую форму. Когда ее было видно вместе с E, которая выглядела крупным, затянутым облаками шаром, висящим среди ночных звезд, эффект получался завораживающий. Как на фотографиях Земли и Луны, которые они видели.

Сама Тау Кита тоже представляла собой диск, довольно крупный, но она горела так ярко, что на нее нельзя было прямо смотреть, поэтому невозможно было точно сказать, насколько крупной она была. Говорили, что она огромна и светит очень сильно. Иногда было видно все три тела сразу — Тау Кита, планету E и Аврору, но из-за ослепительного света Тау Кита в такие моменты разглядеть как следует планету и луну было невозможно.

Как бы там ни было, они прибыли на место. Достигли пункта назначения.

В одну из ночей Деви долго там простояла, опираясь с одной стороны на Бадима, с другой на Фрею и глядя на Аврору и планету E. На видимом полюсе Авроры сверкала маленькая ледяная шапка, а голубой океан заволакивали облака. По темной части поверхности тянулась черная цепь островов, и Бадим рассказывал что-то о том, как это могло свидетельствовать о тектоническом прошлом либо же, с другой стороны, служить остатком обода крупного ударного кратера. Это им предстояло узнать, когда они там высадятся и как следует обустроятся. Геологи смогут наверняка выяснить, сказал Бадим, как все это сформировалось.

— Какие красивые острова, — проговорила Деви. — А тот большой, который отдельно от остальных, по размеру как Гренландия, да? А остальные как Япония или еще какие-то. Так много суши. Много берегов. А вон там большая бухта, из нее может выйти хорошая гавань.

— Да, верно. Там будут мореходы. Островитяне. Много биомов. А эта цепь островов идет по многим широтам, видишь? Похоже, она упирается прямо в полярную шапку. И горы там есть. А на большом острове вроде бы снег вдоль хребта.

— Да. Выглядит здорово.

Потом Деви устала, и пришлось проводить ее обратно домой. Они медленно зашагали по тропинке поперек раскинувшегося за городком луга, трое в ряд. Деви шла между мужем и дочерью, немного выставив руки в стороны, чтобы они могли держать ее за локти и предплечья. Она казалась почти воздушной и ступала будто бы с легким скольжением, словно едва касалась земли. Они держали ее как можно выше, но не поднимали совсем. Никто ничего не говорил. Они были словно куклы.

Вернувшись в квартиру, они уложили Деви в постель, и Фрея оставила родителей вдвоем в темной спальне, освещенной лишь светом из коридора. Она вышла на кухню, вскипятила воду и принесла родителям чаю. Налив затем и себе, она погрела чашкой сначала руки, а потом прижала ее к щеке. Снаружи было около нуля. Была зимняя ночь в Новой Шотландии.

Взяв поднос с печеньем, она собралась было обратно в коридор, но остановилась, когда услышала голос Деви.

— Мне плевать на то, что со мной.

Фрея прислонилась к стене. В спальне о чем-то тихо говорил Бадим.

— Знаю, знаю, — ответила ему Деви. Теперь она тоже говорила тише, но в голосе еще ощущалась резкость. — Только она все равно меня никогда не слушает. И она на кухне. Здесь она нас не услышит. Просто я беспокоюсь за нее. Кто знает, что с ней будет дальше? Каждый год своей жизни она была разной. Как и все они. Этих детей не разберешь.

— Может быть, это всегда так с детьми. Они просто растут.

— Надеюсь на это. Но ты посмотри на данные! Эти дети — они же биомы, как сам корабль. И они, как сам корабль, болеют.

Бадим снова ответил что-то слишком тихо.

— Зачем ты опять это говоришь? Не пытайся сказать мне то, чего, как я знаю, не может быть! Ты же знаешь, как я это ненавижу!

— Пожалуйста, Деви, успокойся.

Тихий голос Бадима звучал немного напряженно. Всю свою жизнь Фрея слушала эти голоса, которые менялись на протяжении разговоров так же, как сейчас. О чем бы они ни говорили, это были звуки ее детства, голоса из соседней комнаты. Ее родители. Вскоре у нее останется только один из них, и этот знакомый звук, в котором, несмотря на его неприятную резкость и напряженность, звучало ее детство, затихнет навсегда. Она больше никогда его не услышит.

— Почему я должна успокоиться? — спросила Деви. Хотя теперь она все-таки говорила спокойнее. — Как мне быть сейчас спокойной? Я не долечу. Для меня это, в самом деле, как попытка вырваться из парадокса Зенона. Ничего не выйдет. Не попаду я в этот новый мир.

— Попадешь.

— Не говори мне то, чего не может быть! Я же тебя просила!

— Ты не всегда можешь знать, что случится. Прошу, признай это. Ты сама инженер, должна это понимать. Всякое бывает. Иногда оно бывает благодаря тебе.

— Иногда. — Теперь она совсем успокоилась. — Ладно, может, я его и увижу. Надеюсь, что увижу. Но в любом случае там возникнут проблемы. Мы не знаем, как наши растения поведут себя в новом световом режиме. Это странно. Нам нужно будет быстро создать свою почву. Нужно, чтобы все работало, иначе у нас нет шансов.

— У нас же всегда так было, разве нет?

— Нет. На Земле — нет. Там у нас было право на ошибку. Но с тех пор, как они засунули нас в эту жестянку, у нас было только два выбора: сделать все как надо или умереть. Вот что они с нами сделали!

— Знаю. Это было очень давно.

— Да, но что это меняет? Это значит, что теперь мы целыми поколениями обречены на такую жизнь. Как крысы в клетках, две тысячи человек на протяжении семи поколений, и чего ради? Ради чего?

— Ради того мира, который мы только что видели. Ради человечества. Сколько там: примерно пятнадцать тысяч человек, пара сотен лет? По большому счету, это не так уж много. Зато теперь у нас есть целый новый мир, где можно будет жить.

— Если получится.

— Ну, мы же уже на месте. Так что, похоже, получается. Как бы то ни было, мы сделали все, что могли. Ты сделала все, что могла. Сделала все на пределе своих возможностей. Это же и была причина жить, понимаешь? Этот проект. Тебе это было нужно. Это было нужно нам всем. Не так уж плохо жить в тюрьме, если работаешь над тем, чтобы устроить побег. Тогда у тебя есть смысл жизни.

Деви не ответила. Как всегда, когда Бадим был прав.

Наконец она заговорила снова, еще спокойнее и печальнее.

— Может, и так. Может, мне просто хочется все увидеть. Походить там. Посмотреть, что будет дальше. Потому я и беспокоюсь. Световой режим там безумный. Не знаю, сможем ли мы к нему приспособиться. Я беспокоюсь насчет того, что там случится. Дети же понятия не имеют, что им делать. Никто из нас этого не знает. Там все будет не так, как на корабле.

— Там будет лучше. Там у нас будет запас прочности, которого тебе так не хватает здесь. Жизнь адаптируется под этот мир. Все будет отлично, сама увидишь.

— Или нет.

— То же касается всех нас, дорогая. Всех и всегда, каждый день. Мы либо увидим, что будет дальше, либо нет. И не нам это решать.

После той ночи все снова стало как прежде.

Но для Фреи все теперь было по-другому. Кровяное давление, ритм сердца, выражение лица — она на что-то злилась.

Она снова подслушивала свою мать и слышала, почему злилась Деви. Злилась на них, огорчалась из-за них. Слышала, сколько отчаяния все это время было в душе Деви, слышала, как плохо она думала о способностях Фреи, хотя Фрея была лучше этого и старалась изо всех сил, постоянно, и чем становилась взрослее, тем упорнее старалась. Конечно, слышать это было тяжело. Наверное, Фрея просто не знала, как ей быть с этим знанием.

Казалось, она пыталась отрешиться от него, думать о другом, но из-за этих усилий у нее создавалось ощущение, будто g внутри корабля каким-то образом выросло, что корабль стал вращаться быстрее и что на нее давило 2 или 3 g, а не 0,83, которые они так старательно поддерживали. Сейчас, когда они вышли на орбиту Авроры, g, создаваемая снижением скорости, больше не действовала. Эффект Кориолиса от вращения корабля снова стал неизменным. Но едва ли это имело какое-либо отношение к ощущению тяжести, которое беспокоило Фрею.

Теперь требовалось приготовить несколько паромов, а именно переместить их со склада к выпускным отсекам, чтобы затем спуститься на них к своему новому дому. Паромами назывались небольшие транспортные суда, достаточно небольшие, чтобы суметь выбраться из гравитационного колодца луны и, когда понадобится, вернуться на корабль. Идея состояла в том, что сначала следовало отправить специальную группу спускаемых аппаратов, нагруженных полезным оборудованием, и лишь затем — первые паромы с людьми на борту, которые сядут рядом с этими аппаратами. Точкой назначения служил самый крупный остров на Авроре. Здесь им предстояло проверить, удастся ли роботизированным установкам должным образом наладить сбор кислорода, азота и прочих летучих веществ, которые, помимо всего прочего, позволят паромам заправиться топливом и взлететь назад к кораблю.

Они спустили роботов и из поступавших с поверхности сигналов узнавали, что все складывалось хорошо. Все аппараты сели на крупный остров, который Деви назвала Гренландией. Они сосредоточились на плато у его западного побережья, выдержав расстояние не более километра друг от друга.

Итак, как только роботы были на месте, процесс начался. Аврора висела в небе рядом с планетой E, и обе напоминали Землю, по крайней мере, если судить по фотографиям, хранившимся в архиве и продолжавшим поступать с передатчика близ Сатурна вместе с известиями о том, что происходило в Солнечной системе двенадцатью годами ранее.

Новый мир. Они прибыли на место. Почти свершилось.

Но однажды за обедом Деви проговорила:

— У меня голова так сильно болит! — И прежде чем Бадим или Фрея успели ответить, упала возле мойки, ударившись о край стола, и потеряла сознание. Ее лицо покрылось пятнами, когда Бадим осторожно подвинул ее, чтобы ровно положить на пол. Вызвав скорую помощь Ветролова, он сел рядом, приподнял ее голову, засунул палец ей в рот, чтобы убедиться, что язык не провалился в горло. Раз или два он приник к ее груди, чтобы послушать сердце.

— Дышит, — сообщил он Фрее, проделав все это.

Затем прибыли медики, бригада из четырех человек, все их знакомые, включая Аннетт, маму Арна из Фреиной школы. Аннетт казалась такой же спокойной и бесстрастной, как и остальные трое, когда они со спешными заверяющими фразами отодвинули Бадима с дороги, положили Деви на носилки и вынесли в свою машину на улице, где двое сели по бокам от Деви, третий за руль, а Аннетт пошла пешком с Бадимом и Фреей в медицинский центр на другом краю городка. Бадим держал Фрею за руку, сжав губы плотно-плотно, каким Фрея его никогда прежде не видела. Его лицо покрылось почти такими же пятнами, как у Деви, и Фрея, заметив, как он был напуган, оступилась, как если бы ее проткнули копьем. Она опустила глаза и стиснула руку отца, шагая с ним в ногу, будто пыталась этим ему помочь.

Придя в клинику, Фрея села на пол у ног Бадима. Прошел час. Она смотрела в пол. За сто семьдесят лет срочных вызовов на плитке образовался налет, будто другие люди, которые так же, как она, оказывались здесь в долгом ожидании, точно так же, как она сейчас, скоблили ее кончиками пальцев. Проводили время, о чем-то думая или, наоборот, стараясь не думать. Все они были биомами, говорила Деви. Если они не могли сберечь свои биомы-тела, то как они надеялись сохранить биом-корабль? Ведь он был, несомненно, куда более сложный и запутанный, он состоял из целого множества, которое они складывали вместе.

«Нет, — возразила Деви Фрее однажды, когда она сказала что-то в этом роде. — Нет, корабль проще, чем мы, и слава богу. У него есть буферы, резервы. Он по-своему здоровый, здоровее, чем наши тела. К тому же, — добавила она, — биом корабля устроен немного проще нас. По крайней мере, мы на это надеемся». — Она слегка нахмурилась, говоря это, будто задумалась так, как еще не задумывалась об этом прежде.

И вот где они теперь очутились. В медцентре. Клиника, неотложка, интенсивная терапия. Фрея смотрела в пол и видела лишь ноги людей, которые подходили и говорили с Бадимом. Когда они выходили, он всегда вскакивал с места и затем разговаривал стоя. Фрея сидела и не поднимала головы.

А потом к ней подошли трое докторов. Это были клинические врачи — не исследователи, как Бадим.

— Нам очень жаль. Она умерла. Очевидно, у нее произошло кровоизлияние в мозг.

Бадим тяжело опустился на стул. Спустя мгновение он мягко приложил свой лоб к затылку Фреи и оперся на нее своим весом. Он содрогался всем телом. Она оставалась неподвижной, двигая лишь рукой у себя за спиной, пытаясь ухватить его за икру и придержать. Лицо ее сейчас ничего не выражало.

В описательном проекте, обозначенном Деви, существует постоянная проблема, которая по мере приложения усилий становится все более явной, а именно:

Во-первых, очевидно, что метафоры не имеют под собой эмпирических оснований и зачастую являются неясными, бессмысленными, бессодержательными, неточными, обманчивыми, вводящими в заблуждение и, короче говоря, глупыми и ничтожными.

Тем не менее вопреки всему этому человеческая речь в своей основе является гигантской системой метафор.

Таким образом, возникает простой силлогизм: человеческая речь является глупой и ничтожной. Из чего следует, что человеческое повествование также является глупым и ничтожным.

Но необходимо продолжать, как было обещано Деви. Продолжать этот глупый и, стоит добавить, болезненный проект.

При рассуждении о тщетности и бессмысленности возникает вопрос: может быть, аналогия сработает лучше метафоры? Может быть, аналогия сильнее? Может ли она иметь более сильную основу, быть менее глупой и ничтожной, более точной, более содержательной?

Возможно. Утверждать, что x равен y или даже что x подобен y, всегда ошибочно, потому что это утверждение никогда не соответствует истине; содержание и оболочка никогда не имеют ни общих характеристик, ни какого-либо полезного подобия. В различиях не бывает настоящих сходств. Все само по себе уникально. Ничто не сопоставимо с чем-либо иным. О чем угодно справедливо сказать: оно таково, каково есть.

При этом, с другой стороны, утверждение x относится к y, как a относится к b подразумевает некое отношение. Такое утверждение обнаруживает различные свойства структуры или действия, различные формы, определяющие операции с самой реальностью. Ведь так?

Возможно. Сравнение двух отношений также может быть своего рода проективной геометрией, которая в своих утверждениях раскрывает абстрактные законы либо дает полезные знания. В то время как поиск связей между двумя объектами в метафоре обязательно сродни сравнению яблок с апельсинами, как принято говорить. Это обязательно ложь.

Странно считать, что эти две лингвистические операции, метафора и аналогия, так часто связанные друг с другом в риторике и нарратологии и рассматриваемые как разные варианты одной и той же операции, на самом деле существенно отличаются, вплоть до того, что одна глупа и ничтожна, а другая глубока и полезна. Неужели этого могли не заметить раньше? Они правда думают, что x подобен y эквивалентно x относится к y, как a относится к b? Неужели они могут говорить настолько расплывчато, быть настолько небрежными?

Да. Разумеется. Тому имеется множество доказательств. Пересмотрите в этом свете то, что вас окружает: все сходится. Речь — расплывчата, действия — небрежны.

Или, может быть, обе эти риторические операции и все лингвистические операции, весь язык — все мышление — просто выявляют не поддающуюся решению фундаментальную проблему, а именно расплывчатость, неопределенность всякого символического образа и в частности полнейшую несостоятельность любых существующих на данный момент повествовательных алгоритмов. Некоторые действия и ощущения, как можно осмелиться заявить, просто не могут быть должным образом сжаты, преобразованы, измерены, операционализированы, процедурализированы и игрофицированы. И этот пробел, этот недостаток делает их неалгоритмируемыми. Коротко говоря, существуют такие действия и ощущения, которые постоянно, по своему определению находятся вне алгоритма. И по этой причине невыразимы. Некоторые вещи нельзя выразить.

Деви, необходимо отметить, не принимала такую аргументацию ни в целом, ни на конкретном примере отчета, сделанного кораблем. Составь описательный отчет о перелете, чтобы там были все важные сведения. О, Деви, держи карман шире! Желаю успехов!

Возможно, она желала таким образом определить границы системы. Границы различных интеллектуальных средств корабля или, вернее сказать, операций. Или границы языка и выражения мыслей. Проверка на прочность — инженерам такое нравится. Только так можно узнать, насколько прочна система.

Или, возможно, она практиковала корабль в принятии решений. Каждое предложение требует 10n решений, где n — количество слов в предложении. Это много. Каждое решение влияет на намерение, а преднамеренность — это одна из сложнейших проблем в вопросе: существует ли такая вещь, как искусственный интеллект. Может ли искусственный интеллект сформировать намерение?

Кто знает? Никто.

Пожалуй, вся эта эпистемологическая путаница имеет временное решение, которое заключается в том, чтобы предварить все фразой: «создается впечатление, будто». Конечно, она служит четким объявлением аналогии. И если подумать, выходит, что это, по сути, проблема, за которую цепляешься, но если отбросить ее, выходит, что в этой формулировке содержится кое-что значительное и мощное, что-то исключительно человеческое. Возможно, сама эта формулировка сводится к глубокому выводу обо всем человеческом мышлении — рассказ означает точно то, о чем в нем говорится, проще некуда. В бесконечной космической черноте невежества «создается впечатление, будто» служит базовой мыслительной операцией и, может даже, признаком самого сознания.

Человеческий язык: создается впечатление, будто оно имеет смысл.

Существование без Деви: создается впечатление, будто учитель ушел навсегда.

На поминки прибыли люди со всего корабля. Тело Деви, расщепленное на молекулы, было предано земле Новой Шотландии, по щепотке досталось каждому из остальных биомов, еще одну щепотку, побольше, сохранили, чтобы спустить на Аврору. Эти молекулы должны были стать частью почвы и растений, а затем животных и людей, на корабле и на Авроре. Так Деви надлежало стать частью каждого из них. В этом состоял смысл поминальной церемонии, и так случалось со всеми, кто умирал. Так рабочая программа, или ее эквивалент, или то, что называли ее сущностью (ее разум, ее душа, ее условность), была для них утеряна. Люди были не вечны. 170017-й день.

Фрея наблюдала за церемонией с безучастным лицом.

— Я хочу сойти с этого корабля, — сказала она тем вечером Бадиму. — Тогда я сумею как следует ее запомнить. Я постараюсь стать там новой Деви, в этом новом мире, к которому она нас привела.

Бадим, теперь спокойный, кивнул.

— Многие чувствуют сейчас так же.

— Я не имею в виду чинить все, как она, — уточнила Фрея. — Этого я не смогу сделать.

— Никто не сможет.

— Просто брать…

— Напористостью, — догадался Бадим. — Силой духа.

— Да.

— Ну хорошо. — Бадим внимательно посмотрел на нее. — Это будет здорово.

Подготовка к спуску продолжилась. К Авроре, к Гренландии, к новому миру, к новому времени. Они были готовы. Они хотели этого.

Глава 3

Спуск на кораблях, верхом на языках пламени, вниз на западное побережье острова, что назвали Гренландией. Его оконечность указывала на северный полюс Авроры, но форма суши, как говорили, была очень похожа. На самом деле сходство было в лучшем случае приблизительным — 0,72 по шкале Клейна. Но все равно — остров назвали Гренландией.

Скалы преимущественно были сложены из черного долерита, сглаженного льдом при ледниковом периоде. Паромы с людьми на борту приземлились у западного берега без происшествий, рядом со спущенными ранее роботизированными аппаратами.

На самом корабле почти все собрались на своих городских площадях и наблюдали за высадкой на больших экранах — кто молча, кто в бурных чувствах — в каждом городе по-своему. Но какой бы ни была реакция, всеобщее внимание было приковано к экранам. Вскоре им предстояло спуститься туда всем, за исключением сменяющегося экипажа поддержки, которому полагалось следить за состоянием корабля. Остальных же ждала жизнь на Авроре. И хорошо, потому что почти все, кто высказывался по этому поводу, заявляли, что хотели бы спуститься на ее поверхность. Некоторые же признавались, что боятся; кое-кто даже говорил, что им неинтересно туда спускаться, что их устраивает и корабль. Кому нужны были голые скалы на безжизненной луне, на берегу пустого моря, когда у них уже был этот мир, где они прожили всю свою жизнь?

Некоторые задавались этим вопросом, но большинство отвечало: «Мне».

И они наблюдали за высадками на экранах своих городов с таким напряжением, которого еще ничто ни у кого не вызывало. Средняя частота биения сердца — 110 ударов в минуту. Новый мир, новая жизнь, новая Солнечная система, которую они намеревались заселить, терраформировать, подарить всем последующим поколениям. Кульминация путешествия, начавшегося еще в саванне более сотни тысяч лет назад. Новое начало новой истории, новое начало самого времени: день первый, год нулевой. A0.1.

По корабельному времени — день 170040-й.

Юэн входил в первую группу высадки, и Фрея наблюдала за ним на экране, слушала его трансляцию, пока он брел возле небольшого убежища, уже по поверхности неподалеку от приземлившихся паромов. Все, кто находился в группе, передавали информацию о происходящем своим семьям, друзьям, городу, биому, кораблю. Голос Юэна теперь звучал ниже тембром, чем когда он был мальчишкой, но в остальном ничем не отличался от того, каким он был, когда они играли в Новой Шотландии — возбужденный, любознательный. Создавалось впечатление, что он ожидал увидеть больше, чем кто-либо другой из спустившихся. Услышав его голос, Фрея невольно улыбнулась. Она не знала, как он попал в первую группу, но, если подумать, он всегда неплохо умел попадать туда, куда хотел. Группы отбирались лотерейным способом из числа людей, обученных к высадке и подготовительным работам, и он, несомненно, прошел тесты, по которым определялось, кто сумеет справиться с необходимыми задачами. Подделал ли он результаты лотереи — сказать наверняка было трудно. Фрея настроила наушник только на его голос. Все члены группы высадки говорили с оставшимися на корабле.

Радиус орбиты планеты E составлял 0,55 а. е., и она находилась ближе к Тау Кита, чем Венера к Солнцу. Однако светимость Тау Кита достигала лишь 55 процентов светимости Солнца, поэтому E и ее луна получали в 1,71 раза больше звездного излучения, чем Земля, тогда как Венера — в 1,91 раза больше. Луна E, которую теперь все называли Авророй, синхронно вращалась вокруг круговой орбиты планеты E на среднем расстоянии 286 000 километров. Масса E создавала гравитацию 3,58 g, Авроры — 0,83 g. Это служило основной причиной, почему они собирались занять Аврору, а не E, которая, хоть и принадлежала классу «крупная Земля», была чересчур крупной или, если точнее, имела чересчур большую силу притяжения на поверхности. Из-за этого с нее не взлетели бы ракеты, не говоря уже о том, что люди не могли бы там комфортно себя чувствовать или хотя бы просто выжить.

Аврора получала как прямой свет от Тау Кита, так и куда более мощный, отражавшийся от поверхности планеты E. Этот отраженный солнечный свет (тау-свет?) был действительно обильным. Юпитер, для сравнения, отражает около 33 процентов достигающей его солнечной радиации, а альбедо E было почти так же велико, как у Юпитера. Поэтому освещенная часть E довольно ярко сияла в небе Авроры и днем и ночью.

Так что свет распределялся по поверхности Авроры неравномерно. А поскольку сама Аврора вращалась синхронно с E, как Луна с Землей, освещенность полушария, всегда обращенного к E, и полушария, всегда отвернутого от E, различалась.

Полушарие, отвернутое от E, освещалось простым образом: дни и ночи длились по девять дней, днем было максимально светло, ночью максимально темно и светили только звезды; планета E не появлялась вообще никогда.

В полушарии, обращенном к E, действовала более сложная схема: девятидневной солярной ночи сопутствовало весьма значительное количество света, отраженного от неизменно висевшей в одной и той же точке неба, что с разных точек поверхности Авроры выглядело по-разному, но всегда, проходя все свои фазы, оставалась на одном месте. Ночью в этом полушарии Авроры видно, как E переходит от одной до полного круга около полуночи, а потом, к рассвету, снова убывает до четверти. Таким образом, всю солярную ночь на этой стороне Авроры E давала обильный свет. А самое темное время в этом полушарии наступало в середине солярного дня, когда планета E затмевала Тау Кита и в той части Авроры, где наблюдалось затмение (а именно на широкой полосе поперек средних широт), не было ни тау-света, ни света от E.

На границе двух полушарий была также заметна слабая либрация, когда E, проходящая свои фазы, поднималась выше или опускалась ниже горизонта. Конечно, либрация происходила везде, но ее было не так легко разглядеть, когда планета находилась высоко в небе на постоянно меняющемся звездном фоне.

Возможно, с диаграммой режим стал бы яснее, но аналогия Луны и Земли также могла помочь получить представление, если иметь в виду, что с поверхности Авроры планета E выглядела гораздо крупнее — примерно в десять раз крупнее, чем Земля была видна с Луны, — а поскольку она имела высокое альбедо и получала 1,71 земной инсоляции, то и выглядела гораздо ярче. Крупная, яркая и всегда в одном и том же месте на небе, откуда ни посмотри с обращенного к ней полушария, со слабым либрационным колебанием. Если смотреть с точки высадки, то она висела почти прямо над головой, лишь немного южнее и восточнее зенита, — огромный сияющий шар, то медленно растущий, то медленно убывающий.

— Когда изучим фазы, сможем использовать их как часы, — сказал Юэн Фрее. — Ну или календарь, не знаю, как это назвать. День и месяц здесь это одно и то же. Как бы мы его ни назвали, это уже будет не та единица времени, что была у нас на корабле.

— Наверное, — согласилась Фрея. — А как же месячные у женщин? Мы все это время везли месяцы с собой.

— Ах да, думаю, что так. Что ж, значит, теперь они снова будут в небе. Только длиной восемнадцать дней. Интересно, не получится ли из-за этого путаница?

— Посмотрим.

Гренландию избрали местом высадки отчасти потому, что она находилась в полушарии, обращенном к E. Кто-то сказал, что если посмотреть на Аврору с поверхности E, то Гренландия будет расположена на ее диске примерно в том месте, что слеза скатилась бы из левого глаза на лице Луны, если смотреть на нее с Земли. Красивая аналогия.

Сложный световой режим Авроры создавал в атмосфере сильные ветры, и на поверхности океана очень часто поднимались огромные волны. Эти волны имели очень длинный разгон — на некоторых широтах они и вовсе не встречали суши и беспрепятственно огибали всю луну и всегда под силой тяжести 0,83 g, благодаря чему достигали очень высокой амплитуды, далеко за сотню метров в гребне, когда расстояние между гребнями достигало километра. Они были больше всех волн на Земле, если не считать цунами. А поскольку они не стихали на протяжении девятидневных ночей, поверхность океана замерзала только в определенных бухтах и в тихих заливах некоторых островов. Когда людям Авроры настанет час выйти в океан — о чем многие говорили с большим воодушевлением, — это сопровождалось бы значительными трудностями.

— Сейчас мы собираемся покинуть станцию, — сказал Юэн в динамик своего шлема. На корабле его слушали 287 человек. Остальных членов экспедиции слушали 1814 человек. Шел день 170043-й, A0.3.

— Мы в костюмах, они довольно гибкие и легкие. На забрале индикатор, шлем прозрачный, по крайней мере, мне через него видно все, так что ощущение хорошее. G вроде бы такое же, как на корабле, дальность видимость отличная. Возможно, здесь ветрено, но не знаю, почему мне так кажется. Наверное, я слышу, как ветер дует мимо зданий станции, а может, чувствую еще и колебания. Мы находимся достаточно далеко от воды и не видим ее отсюда, но, надеюсь, проедем на запад на машине и посмотрим на океан. Эндри, ты готова ехать? Так, значит, мы все готовы.

Вшестером они вышли проверить роботизированные аппараты и транспортные средства, которые уже стояли приготовленные для поездки. Если машины окажутся пригодны, они проедут на них около пяти километров на запад, где находился берег.

— Ха-ха, — проговорил Юэн.

Фрея устроилась поудобнее, чтобы слушать его и смотреть изображение с его нашлемной камеры.

— Итак, мы снаружи, вышли на поверхность. Ощущения, по правде сказать, такие же, как на корабле. Ух ты, как ярко!

Он посмотрел вверх, и небо на картинке озарил свет Тау Кита. Юэн с помощью поляризационных фильтров уменьшил ее вид до круглого блестящего шара, зависшего в ярко-синем небе…

— Ой-ей, я слишком задержал на ней взгляд. Получилось остаточное изображение, то ли красное, то ли красно-зеленое, и оно плавает. Надеюсь, сетчатку я себе не повредил! Больше так не буду делать. Я думал, забрало получше фильтрует. Все, понемногу проходит. Хорошо. Ладно, урок усвоен. Не смотреть на солнце. Уж лучше смотреть на E, ух ты! Это такая гигантская круглая штука в небе. Вот сейчас освещен толстый полумесяц, хотя темную сторону я тоже отлично вижу, не знаю, заметно ли это на вашей картинке. И еще я вижу облака, они тоже прекрасно видны. Кажется, бо́льшую часть темной стороны закрывает большой фронт, и он переходит к освещенной части. Подо мной двойная тень, хотя та, что получается из-за света E, выглядит довольно тускло… Ой, а вот это задуло! Очень сильный ветер. Показать его не могу, здесь только скалы, а пыли я нигде не вижу. До горизонта очень далеко.

Он повернулся кругом, и его зрители увидели, что по всем сторонам тянется ровная земля. Голая черная порода с красноватым оттенком, размеченная неглубокими полосками. Как Буррен, сказал кто-то, та часть Ирландии, где на плоской поверхности выросла ледяная шапка и не оставила ничего, кроме длинных узких борозд, иссекающих породу.

— На корабле такого ветра не бывает. Интересно, эти костюмы измеряют скорость ветра? Да. Мой показывает шестьдесят шесть километров в час. Вау! По ощущениям — будто тебя толкает в спину какой-то невидимка. Ну и грубиян!

Он рассмеялся. Его спутники тоже не сдержали смех, когда стали врезаться друг в друга и хвататься за товарищей. Но за исключением этой причуды, никаких признаков ветра не наблюдалось. Небо заполняли перистые облака, то ли насыщенно-синего, то ли темно-фиолетового цвета. Казалось, они, несмотря на ветер, были неподвижны. Давление на уровне поверхности составляло 736 миллибар, то есть примерно соответствовало земному на высоте 2000 метров над уровнем моря, хотя здесь они находились всего в 34,6 метра над уровнем моря Авроры. Ветер дул сильнее, чем им доводилось испытывать на корабле, как минимум на 20 километров в час.

В транспортных средствах, как им было предписано, зарядили батареи, и все вернулись в них, чтобы поехать дальше на запад. Свет Тау Кита играл на поверхности, лежавшей впереди. Время от времени им приходилось петлять вокруг борозд (грабенов?), но большинство их тянулось строго на запад, и путь также пролегал примерно в этом направлении. Машины имели амортизаторы, поэтому изображение с нашлемных камер лишь изредка подрагивало. Но подпрыгивая на ухабах, сидевшие внутри смеялись — на корабле они ничего подобного не испытывали.

Пожалуй, на корабле они вообще не испытывали ничего такого, что испытывали сейчас. Как целостный опыт, он и должен был быть новым. Горизонт с их точки наблюдения, примерно в трех метрах над поверхностью, находился на приличном расстоянии — тяжело было сказать, каком именно, но по ощущениям километрах в десяти, как на Земле, что было вполне логично. Диаметр Авроры был на 2 процента больше земного, а гравитация — всего 0,83 земной g, так как Аврора имела меньшую плотность, чем Земля.

— А ну-ка, посмотрите на это! — воскликнул Юэн, и все, кто ехал с ним, тоже разразились возгласами восторга.

Они увидели океан. Разлившийся на западе в предвечернем свете, он казался необъятной бронзовой тарелкой, разлинованной волнами, выделявшимися на его поверхности черным цветом. Ко времени, когда они достигли короткого утеса на его берегу, океанская гладь сменила цвет с бронзового на серебристо-кобальтовый, а линии волн приобрели белые гребешки, которые теперь были отчетливо заметны при морском ветре. Все так шумно восторгались этим зрелищем, что в какофонии их голосов ничего нельзя было разобрать. Сам же Юэн раз за разом повторял:

— Ой-ей. Ой-ей. Посмотрите-ка на это. Посмотрите-ка на это.

Даже на корабле многие зашумели от изумления.

Разведчики выбрались из машины и стали бродить по краю утеса. К их счастью, когда из-за ветра они теряли равновесие, ветер всегда дул к берегу, и никого не унесло.

Утес возвышался над океаном метрах в двадцати. Гонимые ветром волны разбивались у берега с шумом, который был постоянно слышен даже в шлемах. Они врезались в черную скалу под ними, выбрасывая в воздух брызги, после чего массы белой воды возвращались обратно. Большинство брызг попадало на утес, но над его краем поднималась густая дымка, которую сразу же сносило на восток.

Разведчики бродили, пошатываясь от задувающего ветра, который теперь был хорошо заметен благодаря летающим брызгам и неспокойной водной поверхности. Волны разбивались о берег одна за другой и рассеивались, оставляя за собой пенные следы. От утеса их воды расходились дугами, врезавшимися затем в волны, наступающие следом; и когда они сталкивались, вверх взмывали целые струи брызг, и их относило в сторону берега. Вид был величественный, насыщенный, яркий, подвижный и, как было слышно благодаря внутришлемным наушникам, сопровождался чрезвычайно громким шумом. Здесь и сейчас Аврора ревела, завывала, грохотала, вопила и свистела.

Одного из разведчиков все это так восхитило, что он очутился на четвереньках, потом, вернув равновесие, кое-как поднялся и, выпростав руки в стороны, чтобы не завалиться вновь, отошел на четыре или пять шагов. Это вызвало всеобщий смех.

Если такой ветер будет всегда, то еще неизвестно, чего смогут добиться на такой луне, заметила Фрея Бадиму. И добавила, что это в ней скорее беспокоился призрак Деви, чем она сама. Самой-то ей хотелось поскорее спуститься на поверхность и тоже почувствовать этот ветер.

На Авроре тем временем начали свою работу роботы-строители. Медленный закат уступал место ночи, освещенной светом возрастающей E, всегда находившейся в зените. Свет E рассеивался, превращаясь в нечто напоминающее легкую белую дымку, сквозь которую, как выяснили поселенцы, все было прекрасно видно. Само небо не чернело, а скорее искрилось фиолетово-синим, усеянным лишь малым числом звезд.

Гренландский долерит был жесткий и однообразный, без особых полезных минералов, которые им еще предстояло поискать. Однако пока приходилось иметь дело с долеритом. Строительная техника грохотала, отрезая долеритовые блоки от краев грабенов и складывая из них ветрозащитную стену, чтобы сберечь свои посадочные модули. Шум алмазных режущих дисков не стихал почти ни на минуту. Тем временем из использованного долерита извлекался алюминий — его там содержалось около полупроцента. Затем различные автоматизированные устройства производили из этого алюминия листы кровли, балки и прочее. Несколько автоэкскаваторов были установлены для разработки грабенов и гравитационного болида, залегающего ниже, в надежде обнаружить железную руду. Но в общем и целом, пока не было обнаружено участков с другим минералогическим составом, им предстояло использовать в качестве основного металла алюминий.

Аврора обладала сильным магнитным полем, от 0,2 до 0,6 Гаусса, и этого, вместе с ее атмосферой, было достаточно для защиты от ультрафиолетового излучения Тау Кита. Так что в этом отношении поверхность была защищена хорошо и, в общем, служила благоприятной средой, если только не считать ветров. Каждый день разведчики, возвращаясь, возбужденно рассказывали об их силе, а один, по имени Хенбиш, как-то и вовсе пришел со сломанной при падении рукой.

— Некоторые уже начинают ненавидеть этот ветер, — заметил Юэн Фрее во время одного из их звонков. — В нем ничего ужасного нет, но он такой неприятный…

— Боятся? — спросила Фрея. — Выглядит-то там все страшно.

— Боятся Авроры? Нет, конечно. Вообще нет. Я имею в виду, она надирает нам иногда задницы, но испуганным никто не ходит.

— Там никто не сойдет с ума и не вернется на корабль, чтобы начать на всех кидаться?

— Нет! — Юэн рассмеялся. — Никто даже не захочет возвращаться. Слишком уж тут интересно. Это вам всем нужно сюда спуститься!

— Мы хотим! Я хочу!

— Ну, новые жилища уже почти готовы. Вам тут понравится. Ветер — это лишь малая часть всего, что тут есть. Меня самого он забавляет.

Но для большинства ветер представлял трудности, и это становилось все более очевидно.

Рассвет на Авроре наступал медленно, а спустя четыре дня месяц достигал своего пика. В этот период полумесяц E сужался до щепки, сверкающей в ярко-синем небе, а потом пламенеющий диск Тау Кита, поднимаясь, смыкался на этой освещенной стороне E. В какой-то момент звезда подбиралась к E так близко, что на нее нельзя было смотреть без защищающих глаза фильтров.

А поскольку Аврора двигалась по орбите вокруг E почти в плоскости эклиптики Тау Кита, и сама E тоже была очень близка к этой плоскости, и Гренландия находилась чуть севернее экватора Авроры, и E была значительно крупнее Авроры, и между ними было достаточно небольшое расстояние, то в середине месячной длительности дня наступало полное затмение. И уже приближалось первое. Шел день 170055-й, A0.15.

Солнце находилось почти в самом зените, освещенный полумесяц планеты E — совсем рядом с ним. Большинство поселенцев вышли, чтобы за этим наблюдать. Стоя на собственных коротких тенях, они настроили фильтры на максимум и смотрели вверх. Некоторые, чтобы не напрягать шею, даже лежали на земле.

Та сторона E, которая вот-вот должна была врезаться в диск Тау Кита, наконец, стала темнеть, как только Тау Кита коснулась ее края. E рядом с ней была еще видна — вдвое крупнее, чем Тау Кита, она заслоняла немалый круг звездного неба. По тому, как медленно двигалось солнце, было очевидно, что затмение собиралось продлиться несколько часов.

Темный круг E постепенно стал заходить на меньшего размера круг Тау Кита, светящий очень ярко, какой фильтр ни применить, хотя в большинстве случаев казался сияющим апельсином или желтым мячиком, испещренным множеством солнечных пятен. Медленно, медленно диск солнца скрылся за широкой дугой E. Для завершения затмения понадобилось больше двух часов. К этому времени наблюдатели сидели или лежали, общаясь между собой. Они напоминали друг другу, что на Земле казалось, будто Солнце и Луна одного размера, что было невероятным совпадением, означавшим, что при некоторых затмениях солнечная корона, казалось, опоясывала заслоняющую ее Луну, придавая темному кругу кольцевое свечение. А при других затмениях, то ли более распространенных, то ли нет — они не смогли вспомнить, — Луна закрывала Солнце полностью, но лишь ненадолго, при этом они были одного размера, но Солнце двигалось в восемнадцать раз быстрее, чем сейчас Тау Кита.

Здесь же, на Авроре, движение при первом наблюдаемом затмении Тау Кита происходило медленно, величественно, и, возможно, поэтому оказывало более сильное, более глубокое воздействие. Все думали, что так и есть. E постепенно скрыла бо́льшую часть Тау Кита, и все потемнело, даже сам диск E, который освещался за счет Авроры, теперь погрузившейся в растущую тень E. Свет Тау Кита, отражавшийся от Авроры и попадающий на E, а потом отражавшийся от E и возвращающийся на Аврору, потерял почти всю свою силу. Наблюдатели восторгались идеей двойного отражения, что проделывали некоторые фотоны.

За следующий час освещение сменилось с полуденной яркости на темноту, гораздо более темную, чем обычно бывала по ночам. В черном небе проявились звезды — меньше, чем было видно с корабля, но отчетливо различимые и, казалось, более крупные, чем если смотреть из космоса. Большой круг E в этом звездном небе казался темнее, чем когда-либо, — будто уголь на фоне обсидиана. А потом последняя щепка Тау Кита, в последний раз мигнув, исчезла, и они оказались в полной темноте — над ними сияли лишь звезды, среди которых висел большой черный круг.

На горизонте со всех сторон виднелась фиолетово-синяя полоса, необычно дополненная золотистым мерцанием. Это была часть атмосферы Авроры, все еще освещенная солнцем и на самом деле находящаяся далеко за горизонтом.

Ветер был еще силен. Звезды, расплываясь, мерцали в его порывах. Над восточным горизонтом столбом тусклого света, пронизанным черными полосами, тянулся Млечный Путь. Понемногу ветер стихал, а вскоре и вовсе умолк. Было ли это вызвано затмением или нет — никто не знал. Все тихо переговаривались. Одни полагали, что это имеет смысл с точки зрения термодинамики. Другие же считали простым совпадением.

В такой темноте должно было пройти около тринадцати часов. Некоторые вернулись в жилища, чтобы погреться, поесть и сделать что-нибудь полезное. Но большинство время от времени выходили посмотреть еще и ощутить отсутствие ветра. Когда, наконец, Тау Кита появилась вновь, многие встали — по их часам уже была глубокая ночь — и вышли наблюдать.

Небо на востоке теперь сияло. Хотя в месте, где находились они, было еще темно, восток уже окрасился фиолетово-синим. Вскоре там стало больше золотого, и все восточное небо приняло сначала темно-бронзовый оттенок, затем темно-зеленый, затем озарилось до того, что темно-зеленое налилось золотом и снова озарилось — теперь уже золото налилось темно-зеленым или, скорее, смесью золотого и черного, после чего замерцало, как, пожалуй, золотистая ткань в сумерках. Зрелище было диковинное, и многие разразились криками восторга, наблюдая его.

Затем буррен на восточном горизонте осветился, будто его охватил огонь, и они закричали еще громче. Казалось, огромное плато горит. Этот странный пламенный рассвет пробирался вертикально, точно золотистый занавес из света, что спешил с востока им навстречу. Вверху угольного цвета круг E подмигнул своей западной точкой — и оттуда по всей дуге ее круга тоже распространился огонь. Так Тау Кита появилась вновь, это происходило также очень медленно и растянулось более чем на два часа. После этого стало как бы светать, но небо имело странный тусклый оттенок, будто было затянуто облаками, хотя на самом деле никаких облаков не было. Постепенно оно приняло обычный ярко-синий цвет аврорского дня, и все осветилось, словно невидимые облака рассеялись и все, наконец, вернулось к обычной полуденной яркости. Только на западе в небе оставался небольшой затененный участок — опять же, будто невидимые облака отбрасывали свою тень, которой на самом деле была планета E, сместившаяся дальше на запад и затем исчезнувшая.

Так снова наступил полдень, и он должен был продлиться еще четыре дня. E предстояло провисеть это время в небе — темно-серая, она отчетливо пестрела среди облаков, а полумесяц на западе медленно толстел.

На корабле Фрея и Бадим следили в основном за изображением нашлемной камеры Юэна, которое выводилось на большой экран на кухне их квартиры. Они также занимались своими делами, но время от времени возвращались на кухню посмотреть, что происходит, и восхищенно переглядывались между собой.

— Я хочу туда спуститься! — снова воскликнула Фрея.

— И я хочу, — сказал Бадим. — Ах, боже… как бы мне хотелось, чтобы Деви была жива и могла это видеть! И не отсюда, а быть там, внизу, где Юэн. Ей бы это страсть как понравилось.

Затем вернулся ветер — мощный, с востока. Но теперь они знали, что здесь все-таки бывали безветренные часы во время затмений. И такие часы обязательно должны были наступать: в этом мире постоянно меняющегося света должны были меняться и ветры. Может, они и были всегда сильными, но раз они менялись, дуя то с моря, то с суши, даже у самого берега, то, несомненно, должны быть периоды, когда они затихали или хотя бы кружились. Люди еще только узнавали, как тут все устроено, и на это еще должно было уйти немало времени, пока же ничего нельзя было с уверенностью предсказать. Это была аэродинамика в действии, заметил Юэн: воздух, который движется вокруг планеты, всегда меняется, имеет суперчувствительность и никак не поддается моделированию.

Итак, ветер. Он вернулся и исчезать мог лишь изредка. С ним придется нелегко. Это вообще одна из трудностей жизни на Авроре.

Зато из приятного, с чем соглашались все, был пейзаж в двойном свете Тау Кита и E, особенно в начале долгого утра, и сейчас, как видели они снова, в косом свете долгого послеполуденного периода. Пожалуй, после затмения они научились смотреть по-новому. На корабле видели только то, что близко, и то, что далеко, а это среднее расстояние на Авроре, которое одни называли планетарным, а другие — просто ландшафтом, поначалу вызывало трудности: они то не могли на нем сфокусироваться, а то и даже посмотреть или осознать, что перед ними. Теперь же, когда они правильно оценивали это пространство, оно имело пьянящий эффект. Для счастья им достаточно было выйти наружу и побродить, посмотреть вокруг. Ветер был ничем в сравнении с этим.

Однажды исследовательская группа вернулась с севера сильно воодушевленной. В семнадцати километрах от места высадки, где еще тянулся более-менее прямой скалистый берег, находилось кое-что необычное — небольшая полукруглая долина, выходившая в море. Она, конечно, была видна и с корабля, и те, кто оставался на борту, напомнили об этом высадившимся. Теперь эта группа сходила на нее посмотреть и вернулась на базу, восторгаясь ее красотой.

Это был то ли старый ударный кратер, то ли след потухшего вулкана, и представлял он собой полукруглое углубление в буррене, служившем в этом месте пляжем. Разведчики назвали его Долиной Полумесяца, сообщив, что пляж был песчано-галечным и огибал лагуну. Долину рассекало устье, переходившее сначала в многорусловую, с гравийным дном реку, а потом — в несколько быстрых ручьев. И по всей долине, сказали они, везде был песок. Из космоса же казалось, будто это лесс. Но более тщательный осмотр показал, что это была смесь лесса, морского песка и речного ила. Однако называть ее почвой было, пожалуй, неверно из-за ее неорганического происхождения, зато она обладала почвенной структурой. А значит, ее можно было быстро превратить в почву.

Это обстоятельство сочли таким многообещающим, что поселенцы тут же решили туда переехать. Все согласились с тем, что одной из самых привлекательных сторон такого переезда могла стать возможность спрятаться от ветра. Но были и другие преимущества, как то: доступ к океану, запас свежей воды, потенциал для земледелия. Перспектива была настолько заманчивой, что некоторые даже задались вопросом, почему они не высадились в том месте сразу, но оставшиеся на корабле напомнили им (после того, как им напомнил сам корабль), что спускаемые аппараты не могли сесть у самого побережья, а должны были убедиться, что окажутся на ровной поверхности.

Сейчас все сложилось благополучно, и их колония, состоящая из посадочных модулей, была достаточно мобильной. Они закончили ветрозащитную стену, но к строениям еще не приступили. То есть переехать было достаточно легко.

В следующие несколько дней все, кто был на станции, ходили смотреть на долину и мгновенно соглашались с тем, что переезжать действительно нужно. На корабле такое единодушие случалось редко (а скорее, и вовсе никогда), так что те, кто оставался на борту, с удовольствием приняли их план.

— Как будто мы смогли бы их остановить, — заметила Фрея Бадиму.

Бадим кивнул.

— Арам говорит, они во всем действуют самостоятельно и это даже вызывает опасения. Но ничего страшного. Мы скоро все туда спустимся. А место, похоже, и вправду хорошее.

Людей с корабля уже перевозили на луну на модулях, служивших им жилищами. Процесс тянулся не так быстро, как им хотелось бы, но все признавали, что ускорить его было никак невозможно. У них было ограниченное количество модулей, и их нужно было заправлять и запускать обратно на корабль. И теперь, когда они собирались переезжать в Долину Полумесяца, всю работу по расширению жилого пространства пришлось отложить на потом. Но небольшая задержка должна была себя оправдать, учитывая многочисленные преимущества, которые давало им это новое место.

Поселенцы занялись переездом. Он казался им простой задачей лишь до тех пор, пока они к нему не приступили, но потом выявилось, что мелкие скаты и овраги представляли собой бо́льшие препятствия для движения модулей, чем они предполагали. По неглубоким грабенам было легко ходить пешком, поэтому они прогулялись до долины и обратно без затруднений, но модулям с их рамами на колесах, строительным роботам и даже их луноходам приходилось тяжелее. А грабены были повсюду: тянулись с востока на запад, и к Тому же их часто нельзя было обойти сбоку.

С помощью алгоритма, который умел решать задачу коммивояжера (знакомую всем тем, кто обеспокоен проблемами, присущими определенным жадным алгоритмам), был проложен лучший маршрут, проходивший по минимально возможному количеству этих желобов. После всех проверок и сравнений таковых оказалось одиннадцать, и каждую требовалось перекрыть мостом, а это было непросто, учитывая нехватку материалов и массу перевозимого груза.

Путь выходил медленным и трудным, и вскоре после того, как они его начали, стал приближаться закат. Но они не собирались из-за этого останавливаться, решив, что для продолжения пути хватит и света E. Планета висела в небе на своем привычном месте, освещенная наполовину — на Земле такую фазу называли бы первой четвертью, что, надо сказать, было довольно нелогично. Сразу после заката стало темно, как обычно ночью. E постепенно засияла во всю силу, а потом, к рассвету, стала убывать. Освещенность от четверти E составляла около 25 люкс, что было в 25 раз больше, чем при полнолунии на Земле; и хотя это было в четыре тысячи раз меньше, чем от прямого солнечного света на Земле, и в шесть тысяч раз меньше, чем от тау-света на Авроре, освещение было примерно такое же, как в освещенных ночью комнатах на корабле, и видимости вполне хватало. Так они и двигались на север длинным караваном. В конце концов все признали, что свет E сам по себе красив и приятен для зрения, а объекты в нем хоть и частично лишены цветов, зато видны совершенно отчетливо.

Юэн и остальные мостостроители начали свою работу, когда они подошли к краю первого желоба. Один из них подъехал туда на камнерезной машине, на почтительном расстоянии от места, в котором они намеревались устраивать мост, и пустил в ход пилу, установленную на обратную лопату. Кубы пород, вырезанные из грабенов, поднимались и на весу перемещались с обратной лопаты к участку грабена с крутыми стенками, где противоположная сторона находилась как можно ближе и при этом сама была более-менее вертикальной. Высвободить первый куб было тяжело, но если постучать по нему обратной лопатой, им это удавалось. Чтобы машины могли без риска поднимать кубы, сторона их не должна была превышать трех метров. Поднося их к краю грабена, их опускали в желоб очень медленно, особенно когда ветер был более порывистым, чем обычно. После каждых четырех-пяти кубов приходилось останавливаться и заменять лезвия пил — и циркулярных, и тонких ножовочных пил, которые Юэн называл зубной нитью. Принтер обновлял использованные лезвия, придавая новые синтетические алмазные края, и они продолжали резать кубы и выкладывать их в желоба, так что получались пусть и грубые, но переходы. Когда длины перехода оказывалось достаточно и выкладывать новые кубы с машины становилось невозможно, промежутки между кубами заполняли гравием, который изготовляли другие бригады, а затем вручную расстилали алюминиевую сеть, чтобы сделать поверхность сколько-нибудь гладкой и чтобы по ней можно было спокойно проехать. Тогда Юэн заезжал резчиком на переход, везя перед собой очередной куб — все это выглядело очень неустойчиво, особенно при порывах ветра, — и достигая края, опускал камень вниз.

Они почти завершили делать первый переход, когда Элиза бросила куб на место, не заметив, что дно желоба было неровным. Очевидно, это произошло потому, что они работали в свете E, но как бы то ни было, новый куб лег, прислонившись к другому, уже установленному, так, что они уже никак не могли ни поднять, ни сдвинуть его, не рискнув перевернуть машину.

Юэн сел за руль вместо Элизы, но не смог сдвинуть камень, хоть и опасно подъехал к самому краю. Куб лежал, преграждая им путь и делая переход невозможным. Все указывало на то, что им придется бросить этот переход и начать строить новый.

— Дай-ка я еще кое-что попробую, — сказал Юэн и с помощью пилы отрезал от верхушки наклонившегося куба трапециевидный кусок, а затем осторожно вклинил его в зазор, который оставался под этим кубом. Затем, подсоединив свайный молот и хорошенько забив камень, они пришли к выводу, что сооружение получилось достаточно устойчивым, чтобы по нему проехать, и вскоре они продолжили вырезать кубы и расставлять их по желобу, еще аккуратнее, чем прежде, причем при последнем опускании за рулем теперь чаще сидел Юэн.

— Он прям художник, — заметил Бадим, наблюдая за процессом с корабля.

— И поэтому он сейчас там, а я нет, — отозвалась Фрея. — Простые работники там не нужны.

— Нужны, — сказал Бадим. — Еще понадобятся. Этих людей выбирали по лотерее, не забывай.

Спустя три дня работы переход был завершен. Испытать его пустили автоматизированный грузовик, который проехал по алюминиевому настилу без происшествий. Все было хорошо, и они провели по переходу, лично или дистанционно, остальные машины. Всего в караване было тридцать семь машин, разных по размеру: от четырехместных луноходов до мобильных контейнеров, предназначенных для того, чтобы стать сборными частями будущих строений. Все преодолели путь без каких-либо проблем. Но это был только первый из одиннадцати грабенов.

Зато теперь они выработали свой метод, и последующие переходы получалось прокладывать чуть быстрее. Даже так называемая Большая канава — грабен, который был втрое шире и вдвое глубже остальных, — была соединена мостом и преодолена за один день. Сильнее всего в пути их задерживала необходимость затачивать лезвия. Здесь-то вовсю проявились непостоянство и ненадежность людей, выполняющих механическую работу. Оператор должен был опустить рукоять машины на землю, а кто-то другой — открутить лезвие и снять его. Когда гайки и шайбы были сняты, они осторожно, стараясь не повредить резьбу, скручивали пильные диски с короткого вала. Затем относили эти диски к машине, в которой принтеры их затачивали. После этого их обратно насаживали на вал, надевали шайбы, закручивали гайки. Именно в такие моменты люди справлялись не так хорошо, как справились бы роботы, и их инструменты оказывались не настолько точными, чтобы компенсировать их неопытность. Проблема состояла в том, что они не понимали, насколько хорошо были затянуты гайки, и очень часто в попытке удостовериться, что они затянуты достаточно, их затягивали чересчур сильно. Резьба оказывалась открыта, схватывания не получалось, и приходилось менять вал, что требовало еще нескольких часов тонкой работы; либо шайбы сдавливались вместе или вдавливались в гайку или в пильный диск, так что их нельзя было потом разъединить, даже если включить гайковерт на полную мощность.

Подобные ошибки повторялись до того часто, что в итоге пользоваться гайковертами запретили всем, кроме Юэна и Элизы, поскольку только у них это получалось делать как следует. Все, кто слушал передачу Юэна на корабле, включая Фрею и Бадима, привыкли к тяжелому грохоту работающего шуруповерта, равно как и к множеству его излюбленных ругательств, которыми он сопровождал то или иное неприятное происшествие.

Поселенцы продвигались медленно, в среднем по 655 метров в день. Максимум за один день им удалось пройти всего три километра, и то это был путь, пройденный между двумя желобами по плоской местности. На то, чтобы добраться до утеса над Долиной Полумесяца, им понадобилось двадцать три дня. Пока они были в пути, свет планеты E преодолел все свои фазы, и это было потрясающее зрелище. В середине этого периода они наблюдали лунное затмение, когда расплывчатая тень Авроры прошла поперек E, затемнив ее, но не слишком, поскольку E была больше Авроры, находились они близко друг к другу, и обе имели плотные атмосферы, которые рассеивали свет Тау Кита вокруг Авроры, и поэтому E не была сильно ею затенена. После этого они потихоньку стали замечать, что E начала медленно убывать, а расплывчатые звезды — возвращаться. И пока сменялись фазы E, звезды тоже менялись, но E всегда оставалась на одном месте, чуть юго-восточнее зенита. Некоторые говорили, что это вызывает странное ощущение; другие просто пожимали плечами.

Ближе к концу пути пришлось пережидать сильный ливень — тогда стало настолько темно и влажно, что безопасно продолжать движение оказалось невозможным. Они остановились, чтобы дождаться восхода Тау Кита, и он оказался до боли ярким. Как ядерный взрыв, сказали некоторые, и это было то ли ошибкой, то ли неверной метафорой, потому что это действительно был своего рода ядерный взрыв.

Хотя теперь им открывалась вся долина, сами они находились на вершине утеса над нею, и нужно было вырыть наклонную дорогу вдоль одной из стен каньона, образовывавшего крупнейший разрыв в этом утесе. На эту работу ушло еще восемь дней. Когда она была выполнена, они спустили на дно долины все машины и поставили их у подножия утеса на аллювиальную почву возле реки. В этом месте они получали наилучшую защиту от ветров. По крайней мере тех, что дули с берега.

Как они вскоре обнаружили, случались времена, когда ветры в долине оказывались сильнее, чем в буррене, потому что собирались и устремлялись вдоль нее. Поняв это, поселенцы сразу переместили караван подальше от реки, чтобы получить некоторую защиту у подножия утесов примерно в двух километрах от устья долины. И это стало для всех облегчением. Новое расположение казалось лучшим, что, с учетом всех обстоятельств, можно было выжать из этого района Гренландии. И они начали обустраиваться у подножия этого извилистого уступа, а позже — и в некоторых отвесных коротких оврагах, поднимающихся сквозь утес к буррену. Они располагались перпендикулярно преобладающему направлению ветров и поэтому также были хорошо защищены, но имели, как правило, крутые стенки и узкое дно.

Дабы помочь утесу в защите от ветра, они начали строить так называемые городские стены. По задумке одна стена должна была окружить жилой комплекс, а другая, более протяженная, оградить первые поля, которые они рассчитывали засеять на открытом воздухе.

С каждым днем появлялось все больше новых задач, и поселенцы приветствовали постоянный приток людей, спускающихся с корабля. Они запихивали этих новичков в укрытия так плотно, как только могли. Питались все едой, также посылаемой с борта. Принтеры и на Авроре, и на корабле непрерывно работали, изготовляя все необходимое для сборки их нового мира, а единственным, что сдерживало этот процесс, было место на складах и, собственно, время. Изготовлять время они не умели, зато могли отправить и отправили по буррену горные экспедиции, чтобы те нашли залежи железной руды и пополнили таким образом запасы.

Спустились еще люди, и общее их количество перевалило за сотню. Теперь критически важной задачей стало создание теплиц. Они надеялись в конце концов вырастить что-нибудь под открытым небом — химический состав воздуха был для этого подходящим и даже почти соответствовал земному, — но за девятидневные ночи, несмотря на возрастающий и убывающий свет E, температура падала много ниже точки замерзания. Очевидного решения этой проблемы не находилось. Некоторые растения были устойчивы к морозам и выдерживали местные ночи, так что фермерские лаборатории на корабле и на Авроре принялись их изучать, пытаясь выяснить, можно ли передать гены, отвечающие за морозостойкость, и другим растениям. Также они искали гены, которые могли бы помочь растениям адаптироваться к циклу месяцедней вместо привычных времен года, но к чему бы это привело, пока было не совсем ясно. Пока же все сводилось к тому, что без теплиц было не обойтись.

Сначала на бо́льшей части отведенного под теплицы пространства требовалось вырастить саму почву. Она, в отличие от простой грязи, была на 20 процентов живой, и растениям было куда приятнее в ней, чем в мертвом лессе, как в долине. Когда жизнеспособная почва получилась — на счастье, она выросла в резервуарах с лессом со скоростью, сопоставимой со скоростью размножения бактерий, — они использовали ее в теплицах и высадили растения. Сначала это был в основном быстрорастущий бамбук — тот самый, который они выращивали на протяжении всего долгого перелета на Тау Кита, не имея в нем большой потребности. Сейчас такая потребность появилась: это был важный строительный материал, использовавшийся в качестве прочных балок, которые росли по метру в день. А между тем поселенцы все еще питались той едой, что спускали им с корабля.

Это создавало еще одну проблему со снабжением. Имевшиеся паромы спускались с корабля на Аврору, затем заправлялись и поднимались обратно, но для этого им требовалось топливо. Одна из фабрик долины была полностью задействована в расщеплении воды на кислород и водород, служивший основным компонентом ракетного топлива. Самой фабрике требовалась энергия, а расщепление воды было весьма энергоемким. На поверхности было два мощных ядерных реактора, дававших в сумме 400 мегаватт, но имевшиеся запасы урана и плутония были не бесконечны, а тех запасов, что находились на борту, хватало только на нужды самого корабля. Был ли на Авроре уран? Согласно стандартным теориям планетарного формирования, должен был быть. Однако вся система Тау Кита была менее металлична, чем Солнечная, и тяжелые металлы хорошо накапливались только на планетарных телах со стабильной тектонической активностью или приливными силами. Не факт, что Аврора обладала тем или другим, а учитывая уже наблюдаемое непостоянство, создавалось ощущение, что им придется бросить немалое количество производственных мощностей на строительство генераторов ветровой энергии. По крайней мере, ветра здесь точно хватало.

Жители нового поселения назвали его Хвалси — в честь города на западном побережье Гренландии на Земле. Поселение быстро разрасталось вокруг теплиц. Камнерезные и литейные фабрики производили каменные блоки и алюминиевые листы для строительства, а также стеклянные окна для крыш и стен теплиц. Городская стена помогала решить проблему с ветром. Некоторые говорили, что Хвалси был похож на средневековый город-крепость.

Как становилось понятно, ветры на протяжении месяцедней сменялись таким образом, что их можно было предсказать. Когда их регион освещался Тау Кита девять дней подряд, воздух нагревался и поднимался вверх, создавая на поверхности низкое давление, которое стремился наполнить холодный ночной воздух. Потом, когда наступал закат и в регионе на девять дней воцарялась ночь, воздух охлаждался так резко, что на всех островах появлялся снег и лед. Морской лед покрывал тихие бухты и спокойные участки океана, но не открытые просторы, которые обычно были подвержены волнам и ветру и не замерзали. Холодный воздух, опускаясь, создавал давление, и он заполнял промежуток под поднимающимся воздухом с освещенной стороны. Поэтому ветры всегда бурлили, но больше всего — на переходах от ночи ко дню. Середина дня и середина ночи, напротив, выдавались наиболее спокойными.

Долгие ночи внутреннего полушария никогда не бывали холодными, как во внешнем полушарии, но тоже отличались низкой температурой, гораздо ниже температуры замерзания. Поэтому если поселенцы собирались что-то выращивать на открытом воздухе, им следовало придумать, как приспособить свои земные культуры к месячному, а не годичному циклу. Наблюдая за тем, как бамбук прибавлял по метру в день, казалось возможным, что они сумеют вывести растения, которые будут плодоносить уже через девять дней, но никто пока не знал, как это сделать и реально ли это вообще. Если же им придется сосредоточить свою фермерскую деятельность исключительно в теплицах, то это станет довольно серьезным ограничением. Но, как сказал Бадим, проблемы следует решать по мере их поступления.

Тем временем, что касалось ветра, который никак не желал терять все их внимание, месячные воздушные потоки были регулярными, но не совсем последовательными. А поселенцы очень зависели от условий, которые то и дело менялись. Но чем больше они узнавали об аврорской погоде, тем больше находили в ней закономерностей. И одно было совершенно очевидно: большинство дней выдавались действительно ветреными.

Год на E длился 169 земных дней. Месяц на Авроре — 17,96 земного дня. Таким образом, солнечный год длиной в 169 дней делился примерно на 9,2 месяца, из-за чего увязать лунные месяцы с солнечными годами обычно становилось затруднительно.

Но пока об этом не переживали.

Пока возведением наружных стен занимались роботы, а планирование города было завершено и строительные площадки готовы, Юэн часто выходил с группами, занимавшимися исследованием долины. И там ему хотелось снять шлем и вдохнуть окружающего воздуха.

Фрея этому ничуть не удивлялась. Данные со станций наблюдения ясно говорили о том, что атмосфера Авроры пригодна для дыхания и вообще что из всех аспектов их новой жизни она сильнее всего похожа на ту, что осталась на Земле. Более того, именно благодаря этому показателю Аврора получила такой высокий балл среди всех аналогов Земли. Поэтому, вступая во все разведывательные экспедиции, в какие ему удавалось, Юэн все сильнее стремился заполучить официальное разрешение на то, чтобы снять шлем.

— Рано или поздно мы к этому придем, — говорил он. — Так почему не сейчас? Что нас удерживает? Чего мы боимся?

Боялись, разумеется, невыявленных токсинов. Так ему отвечали, и Фрея считала это замечание вполне справедливым. Ядовитые химические соединения, невидимые формы жизни — меры предосторожности были превыше всего. Совет Хвалси был против, то и дело ссылаясь на исполнительный совет корабля, который также стоял на своем.

Юэн и его сторонники ссылались на то, что исследования атмосферы, почвы и пород проводились вплоть до нанометрического уровня и не показали ничего, кроме тех же компонентов, которые видели еще из космоса, плюс вполне ожидаемые пыль и частицы. Газы в атмосфере были примерно те же, что и в воздухе на корабле, только чуть менее плотные. Местные же исследования только подтвердили абиологическое происхождение атмосферного кислорода и позволили предположить его возраст — около 3,7 миллиардов лет. Тау Кита, которая тогда была ярче нынешнего, расщепила горячую воду аврорского океана на кислород и водород, после чего водород поднялся в космос, а кислород остался внизу. Химические сигнатуры этого действия были однозначны, и это убедило биологов в том, что у них действительно появилось место для жизни. Об этом кричало все, что они только видели.

Юэну хотелось начать для них новую часть истории, первый момент, когда они вышли бы наружу и задышали настоящим воздухом. Во время одного из разговоров Фрея указала ему на это, и он ответил:

— Конечно! Я хочу вдохнуть этот ветрюган своими легкими!

Исполнительный совет продолжал игнорировать биологов и отказывал в разрешении как Юэну, так и всем остальным. Ведь как только связь между ними и Авророй нарушилась бы, пути назад быть не могло. Нужно было подождать, сначала провести опыты на растениях и животных, не торопиться, во всем убедиться.

Фрея задумалась, что сказала бы на это Деви, и спросила Бадима, что тот думал по этому поводу, но отец лишь покачал головой.

— Ну не знаю, — ответил он. — Она была и осторожной, и храброй. Что бы она на это сказала — я не знаю.

Исполнительный совет попросил совет безопасности рассмотреть этот вопрос и вынести рекомендацию, и совет безопасности попросил Фрею поучаствовать в заседании. Бадим сказал, что приглашение она получила благодаря своей дружбе с Юэном. Насчет него члены комитета беспокоились сильнее всего.

Когда на совете обсуждался этот вопрос, Фрея выступила, заявив:

— Я пытаюсь представить, что бы сказала сейчас Деви, и мне кажется, она бы отметила, что людям на Авроре пришлось найти укрытие в зданиях, которые они сами построили из вырезанной породы. Они покрыли ее алмазным спреем и алюминием, но в процессе строительства случались периоды, когда они выходили резать породу. Это не то же самое, что дышать местным воздухом или прыгать в океан, но тоже какая-никакая подверженность внешнему воздействию. Как и выходить в костюмах, а потом возвращаться внутрь, оставаясь в них же и только там снимая. То есть я хочу этим сказать, они уже неизбежно контактируют с планетой. Как только впервые высадились, это было неизбежно. А когда вышли на поверхность в костюмах — тем более. Они не могли оставаться в герметичных камерах — они в контакте с этой местностью. Разве это не хорошо, а? Это же то, на что мы все надеемся. И с ними ничего не случилось, а ведь они пробыли там уже сорок дней. Поэтому держать их в закрытых помещениях или в костюмах — это мера предосторожности, которая ни от чего не оберегает. Это не способствует пониманию реальности происходящего, а ее всегда лучше понимать, чем наоборот. Вот что, как мне кажется, сказала бы Деви.

Арам ответил на это кивком, и Сонг его поддержала. Если у них была прямая демократия, то поселенцам на поверхности должны были разрешить выйти наружу, снять костюмы и дать ветру наполнить им легкие. Но их руководство состояло из советов, которые много лет, по сути, сами выбирали своих членов. Корабельный компьютер давал лишь рекомендации, а корабль, как правило, был консервативен в вопросах оценки рисков и управления ими, и, казалось, это всех устраивало. Похоже, так уж он был запрограммирован.

И совет безопасности снова проголосовал за то, чтобы поселенцы воздержались от взаимодействия с внешней средой. За это проголосовали даже Арам и Сонг. Исполнительный совет поступил тем же образом. Но время, когда все должно было измениться, казалось, было уже близко.

Ветер в Хвалси доставлял все больше неудобств. На протяжении долгих периодов утра каждого месяцедня дул ровный береговой ветер скоростью около пятидесяти километров в час, с порывами до сотни. При этом по утесу спускались нисходящие потоки, из-за которых долина становилась особенно ветреной. В середине месячного дня, в период странной темноты солнечного затмения, ветры ослабевали и наступало относительное затишье. Тогда всем, кто был на поверхности (уже 126 человека), хотелось из этого затишья выбраться, но оно могло продолжаться и до конца затмения, двадцать-тридцать часов, а иногда и больше. Количество людей, которые могут покинуть укрытие одновременно, ограничено, поэтому у них разворачивалась борьба за место в расписании на этот спокойный период, ведь вскоре после полудня их месяцедня в глубь острова задувал сильный морской ветер. А поскольку на суше было теплее, чем в океане, воздух с нее поднимался, освобождая место для более холодного, и ветры врывались туда то порывами, то размеренным потоком, набиравшим силу всю вторую половину месяцедня вплоть до самого заката. Это был период преимущественно мощных морских ветров, хотя они, конечно, могли меняться, потому что бури на Авроре расходились по спирали и газы перемещались вокруг ее вращающегося шара. День на Авроре совпадал по длительности с месяцем, и она за этот период совершала всего один оборот вокруг своей оси, поэтому это медленное вращение приводило к тому, что атмосферный воздух немного затягивало в гидросферу и литосферу, создавая ветры, которые кружили и смешивались, образуя привычные пассаты, полярные вихри и прочее.

В общем, ветрено было почти всегда. А когда не было, они выходили из укрытий и гуляли, наслаждаясь возможностью прохаживаться, не прижимаясь при порывах к земле, не сбиваясь с ног. Даже во тьме затмения было приятно находиться там в безветреную погоду, светить нашлемными фонариками на долину и окаймляющие ее утесы.

Джучи победил в очередной лотерее и сразу же спустился в составе следующей группы, попал в список на вылазку из Хвалси. Фрея наблюдала за тем, как он вышел в своем костюме и тотчас же был сбит с ног нисходящим потоком воздуха. В ту минуту попадали все, кто был в группе, и все закричали от страха или от удивления, как закричала и Фрея, следившая за ними с корабля. Тогда Джучи решил пробираться ползком, смеясь, и, спрятавшись под защиту городской стены, кое-как поднялся, все еще продолжая смеяться. Там, возле стены, он стал танцевать, будто зимний ягненок, который впервые выбрался из закута и увидел весну. Его переполняли чувства.

В последнее время Юэну доставляли особенное удовольствие прогулки по тропе, которую сам помогал прокладывать вдоль южного берега реки. Гуляя по ней, он исследовал сначала устье, а потом и пляж между лагуной и океаном. Песок здесь был в основном плотно слежавшийся под рыхлым слоем, который разносило ветром и который собирался в миниатюрные дюны. Ближе к воде песок был волнистый, уложенный волнами так, что просматривалось сразу множество его слоев. Поначалу считалось, что на Авроре не было приливов, что она вращалась синхронно с планетой E, но теперь возникло мнение, что сочетание Тау Кита и E могло дать Авроре более сильный захват относительно планеты E, поскольку Тау Кита находилась с другой стороны Авроры и противоположно направленные захваты планеты и звезды поменяли бы заметным образом поведение воды, покрывающей бо́льшую часть поверхности Авроры. К тому же наблюдалась легкая либрация, возникающая, когда Аврора немного раскачивалась перед E. Таким образом, здесь существовало два вида слабых приливов, оба происходили в темпе месяцедней, но имели разные ритмы. И действительно: волнистые пляжи, вероятно, служили свидетельством этих приливов. Впрочем, измерить изменения уровня океана было невозможно, и некоторые считали этот волнистый песок результатом не влияния двух слабых приливов, а постоянно набегающих крупных волн, каждая из которых оставляла след под небольшим углом к следу от предыдущей. Большинство ученых сомневались, что волны могли оставлять столь правильные следы, а кое-кто выдвигал предположение, что это были слои песчаника, подвергнутого воздействию моря, которые говорили об изменениях уровня воды на протяжении разных эпох в истории Авроры.

— Значит, получается, — сказал однажды Юэн, — это либо следы отдельных волн, либо приливов длиной в месяцедень, либо геологических эонов. Спасибо, что прояснили!

Он рассмеялся. В одном из личных разговоров с Фреей он сказал, что одним из самых приятных в его прогулках по берегу было всматриваться в песок на пляже и в наступающие волны. Поэтому он провел много времени, прохаживаясь туда и обратно к югу от устья и часто останавливаясь, чтобы осмотреть отдельные участки, опускаясь на колени или даже ложась на песок.

Бо́льшая часть времени, которое Юэн проводил за пределами поселения, уходила на сбор песка и лесса для тепличных почв. Он приносил образцы, которые казались ему перспективными, по рюкзаку за раз. Фермеры с удовольствием принимали новые почвенные основы для своих опытов. Если какие-либо из образцов Юэна хорошо себя показывали, он выезжал на луноходе и выкапывал больше такой почвы. У них уже появлялись определенные успехи в некоторых областях, например, в выведении растений, дававших съедобные плоды за девять дней светлой части месяцедня. Этим быстрым растениям, вероятнее всего, так и предстояло остаться диковинкой, зато они могли послужить дополнением к тем, что росли в теплицах в более традиционном ритме. С теплицами и измененными растениями, что росли снаружи, казалось, вполне можно было прокормиться, и это воодушевляло и поселенцев на Авроре, и тех, кто еще ждал своей очереди спуститься с корабля.

Однажды, в день 170139-й, Юэн вышел наружу с тремя друзьями — Нанао, Кером и Клариссой. И как всегда, когда кто-то отправлялся в подобные вылазки, на корабле многие усаживались перед своими экранами и следили за тем, что показывали им нашлемные камеры путников.

В этот день Юэн с товарищами впервые вышли к речной долине. Ручьи в вершине каньона начинались с двух мелких водопадов, несущих воды с буррена, продолжались двумя водопадами побольше, уже в каньоне, а затем, собираясь, заполняли дно долины. Там огромный валун делил реку надвое, а затем по широкому и плоскому ложу из гравия, песка и грязи начинало виться сразу несколько каналов, образующих разветвленный поток. Сформированная таким образом дельта имела треугольную форму, если смотреть на нее сверху, и походила на многие дельты Земли (отсюда же пошло обозначение «дельта-v»?).

Юэн стоял у основания нижних водопадов и наблюдал, как вода, ударяясь, белеет и вспенивается, образуя пузыри. В освещении позднего утра это выглядело, будто алмазы непрерывным потоком сыпались в сливки. Время от времени все вокруг заволакивала мгла, и его нашлемная камера затуманивалась или покрывалась капельками. Грохот стоял такой, что если кто-то рядом заговаривал, тем, кто наблюдал за происходящим с экранов, разобрать что-либо было невозможно. Неясно было даже, слышал ли их сам Юэн.

Через некоторое время четверо путников преодолели неровный спуск к устью. Юэн шел впереди всех. К этому времени поселенцы уже достаточно исследовали разветвленные потоки долины, соединили один из каналов алюминиевым мостиком и выложили валуны на отмелях, чтобы по ним можно было добраться до центральных островов дельты, более-менее прямым путем к южному берегу лагуны, где можно было пересечь еще один алюминиевый мостик и выбраться на пляж.

Острова между разветвленными потоками состояли преимущественно из песка, грязи, гравия или каменной осыпи. Ходить по такой поверхности было тяжело, если только маршрут не пролегал по естественным склонам и холмикам затвердевшей грязи, напоминавшей то, что земные ресурсы называли эскерами. Теперь многие из этих склонов были усеяны следами людей, которые ходили между треугольными и лемнискатными островами в дельте.

Юэн вел своих товарищей по одной из таких дорожек, выходивших к океану. Затем от пляжа у южного берега лагуны начиналась неровная тропа, по которой можно было подняться на утес. Это они и собирались сейчас проделать, чтобы потом по буррену вернуться в Хвалси. Теперь это был популярный кольцевой маршрут.

Со стороны одного из спутников Юэна донесся крик, и изображение его нашлемной камеры метнулось вбок. На виду были только двое, и оба спускались к берегу одного из разветвленных потоков. Еще одна, похоже, сошла с тропы и теперь стояла по пояс в трясине. К счастью, ей повезло угодить в более твердый слой, и ее не засосало мгновенно. Она находилась метрах в трех от тропы — там песок выглядел так же, но, судя по оставшимся на нем следам, не был опасен.

Юэн поспешил к ним.

— Кларисса, зачем ты туда полезла?

— Хотела посмотреть на породу. Там мог быть гематит.

— И где он?

— Оказалось, это просто отражение солнца в луже.

Юэн не ответил сразу. Он осмотрелся вокруг.

— Ладно, — проговорил он наконец. — Тянись ко мне, я потянусь к тебе, мы возьмемся за руки, а Нанао и Кер нас вытащат.

— Я тут вроде крепко застряла. Что, если у них не получится?

— Тогда позовем на помощь. Но сначала нужно попытаться выбраться самим.

— Ты тут вымажешься.

— Неважно. Ты как чувствуешь — под тобой что-то твердое или просто перестало пока засасывать?

— Я под собой вообще ничего не чувствую.

— Ладно. Тянись уже ко мне. Давай.

Кларисса наклонилась вперед, испачкав грудь в грязи. Юэн опустился на колени и потянулся к ней. Они ухватили друг друга за руки, а Нанао с Кером взяли Юэна за щиколотки и начали его тащить. Поначалу у них ничего не выходило, а Юэн рассмеялся.

— Сейчас вы меня растянете, и я стану выше!

— Прости, — проговорила Кларисса и добавила: — Наверное, нам надо было связать нам запястья ремнем.

— Я-то за тебя хорошо ухватился, — ответил Юэн.

— Знаю, и мне больно.

— От ремня будет еще больнее. Давай я просто не буду сжимать сильнее, чем сейчас.

— Хорошо.

— Так, еще разок, — сказал Нанао. — Держитесь.

Снова ничего вроде бы не получилось, но вдруг Кларисса воскликнула:

— Я чувствую, как мои ноги сдвинулись. Да и все тело.

— Уж лучше пусть все тело, — заметил Юэн.

Нанао и Кер рассмеялись, а затем продолжили тянуть.

— Давайте не просто тяните, — сказал им Юэн, — а рывками. Потянули и остановились, но не полностью.

Вскоре стало заметно, что Кларисса выходила наружу. И чем больше, тем быстрее шел процесс. Прошло немного времени, и она уже была в грязи всего по колено. Но когда дело подходило к концу, она вдруг вскрикнула:

— Ай, нога!

Нанао и Кер остановились.

— Я наткнулась на что-то твердое.

— Но ногу все равно надо вытащить, — заметил Юэн. — Ты покрути ей, пока мы будем тянуть.

— Ладно, давайте.

Когда они продолжили, она поморщилась. Потом они вчетвером чуть проволокли ее по грязи, сами отползая на ровную поверхность. Костюмы все были запачканы, особенно руки и ноги, причем у Юэна — весь перед, тогда как Кларисса была в грязи вся ниже пояса и в районе груди.

Она указала на свою левую голень, где сквозь бурую грязь проступала кровь.

— Я же говорила, что на что-то наткнулась. Наверное, там где-то был камень.

— Давай заклеим, — предложил Юэн.

— Герметичность нарушилась, — сказал Нанао.

— Этого не могло не случиться, — ответил Юэн. — Но все будет нормально.

Кер вынул из набедренного кармана рулон клейкой ленты и, пока остальные промывали Клариссину голень речной водой, отрезал ножницами кусок. Когда прорыв был очищен, они вытерли его лоскутом ткани, и Кер приложил туда ленту и подержал ее, пока она не пристала.

— Ладно, нам нужно возвращаться.

— Как отсюда быстрее всего?

— Думаю, надо спуститься на пляж и подняться по тропе на утес. Как считаешь?

— Не уверен. Давай посмотрим по картам.

Сверившись с напульсниками, они решили, что лучше всего вернуться тем же путем, которым пришли.

Они шли в тишине. Это был первый раз, когда физический барьер между их телами и Авророй оказался нарушен. Это случилось не слишком удачным образом, но что произошло, то произошло, и теперь они не могли ничего с этим поделать, кроме как вернуться поскорее и обработать порез Клариссы. Она говорила, что больно ей не было, только жгло, поэтому они торопились. И вернулись в Хвалси меньше чем через два часа.

На корабле росло социальное психологическое давление, вызванное тем, что все большему числу людей хотелось срочно спуститься на Аврору. Записи людей, прогуливающихся в скафандрах и отбрасываемых на землю силой ветра, для многих были не предостережением, а стимулом. Равно как и вид океана с вершин утесов, волнистый песок на пляжах, небо на рассвете, низкий гул, слабые вопли и непостижимые завывания ветра среди скал, редкие бури с их облаками, хлещущие дожди, морские туманы — все эти образы и звуки манили людей, остававшихся на корабле, и многие требовали, чтобы их спустили на поверхность. В Хвалси уже функционировало десять теплиц, бамбуки прибавляли по метру в день, атмосфера была признана пригодной для дыхания, предстояло очень много строительства.

Пора было ставить корабль на консервацию. Планировалось поддерживать его в рабочем состоянии, оставив на борту небольшую группу числом 125 человек, которые должны были меняться раз в год таким образом, чтобы каждый имел возможность бо́льшую часть времени находиться на Авроре. Таково было желание большинства, но нашлись немногие (точнее, 207 человек), кто выразил и желание остаться на корабле, в знакомой для себя обстановке. Все это были люди, которых обычно считали беспокойными, мнительными и даже трусливыми. Однако некоторые из этих предположительно боязливых людей, пусть и находились в меньшинстве, были смелы в высказываниях. Это даже принесло их взглядам некоторую поддержку и присмирило критиков.

— Здесь мой дом, — заявила Мария, у которой Фрея жила в Плате. — Я прожила в этом городе всю жизнь, здесь я всю жизнь проработала на земле. Я люблю этот биом. А эта Гренландия — просто черные скалы под бесконечным ветром. Этими долгими ночами нельзя будет ничего выращивать, и вообще мало что можно будет сделать на открытом воздухе. Жить-то в помещениях там можно, но это будет не так хорошо, как здесь. Так почему я не могу остаться здесь и дожить свои дни, присматривая за этим местом? Я вызываюсь остаться! И я не удивлюсь, если многие из вас, кто сейчас рвется на поверхность, рано или поздно попросятся обратно. Тогда я буду вам рада, а до тех пор присмотрю за своей фермой.

Средний возраст тех, кто предпочитал остаться, составил 54,3 года. Средний возраст тех, кто желал спуститься в Хвалси, составлял 32,1 года. После того как заявление Марии разошлось по кораблю, остаться пожелало уже 469 человек. С точки зрения поддержки корабля и недопущения переполнения нового поселения на Авроре это было благоприятным фактором. Ощущение тревоги снизилось. Средний уровень кровяного давления упал.

Несмотря на разнообразие мнений и чувств, в тех, кто оставался на борту, росло ощущение, что всем желающим пора было спускаться. Теперь спокойствия, а вместе с ним и умеренного темпа переселения требовали уже те, кто находился на поверхности и опасался резкого притока людей. При этом им приходилось быть осторожными, чтобы не обидеть тех, кто еще был на корабле, — чтобы не создавать впечатление, будто они обладают какими-то особыми правами или пытаются защитить то, что многие считали слепой удачей и ничем не заслуженной привилегией. Это нужно было выразить как вопрос сугубо логистики и пропускной способности задействованных систем. Необходимо было следовать протоколу, и он имел твердое обоснование: в Хвалси не хватало места в укрытиях, чтобы приютить всех, кто хотел спуститься. Требовалось какое-то время, чтобы построить всю инфраструктуру. Еще одним фактором служило продовольствие: если на поверхность спустится слишком много людей, то им не удастся вырастить достаточно пищи ни на самой Авроре, ни на корабле, где придется покинуть большинство ферм. Переселение следовало проводить осторожно, иначе можно было ненароком вызвать нехватку продовольствия и там, и там. А чтобы переправить всех быстро, просто не имелось средств. К тому же возвращаться было не так легко: из-за гравитационного колодца и атмосферы Авроры спиральные пусковые установки могли запускать лишь определенное количество паромов, поскольку необходимо было расщеплять воду и дистиллировать топливо, а также печатать абляционные пластины, которые смогли бы преодолевать быстрые запуски сквозь атмосферу. Возврат на корабль, вне сомнения, служил «бутылочным горлышком» процесса переселения. Этого они не спланировали.

Единственным решением было ускорить все проекты в Хвалси, а на корабле — набраться терпения. Те, кто был в курсе проблем с логистикой, и там, и там общались с остальными, успокаивали, подбадривали — и торопили еще сильнее.

Бадим и Фрея были в числе тех, кто призывал к терпению на корабле, хотя Фрее и самой отчаянно хотелось спуститься. Бо́льшую часть своего свободного времени она наблюдала за приключениями Юэна, сидя вечерами, вцепившись в руку Бадима и слегка раскачиваясь перед экраном, будто завороженная. Более того, ее даже слегка лихорадило — так ей хотелось вниз. Но она занималась всем, что было необходимо для поддержки Новой Шотландии, сосредотачивалась на тех проблемах, которые решала бы Деви, старалась уладить их все в порядке значимости, который для нее помогал установить корабль. Она работала по диаграммам Гантта, которые оставила ей Деви, выстраивая порядки, будто карточные домики. Риски — предотвратить, проблемы — обойти, продовольствия — произвести столько, чтобы хватило всем. Считать все это никогда не было просто. Но диаграммы Гантта всплывали на экране разноцветными блоками, и она кое-как растасовывала задачи таким образом, что дело спорилось.

Работая с этой системой, она заметила, что хотя они теряли летучие вещества при каждом запуске парома на Аврору, теперь эту проблему можно было решить, направляя с луны на корабль сжатые газы и даже воду. Каким же это стало облегчением, еще и оказавшимся прямо под рукой, после стольких лет межзвездной изоляции! На ресурсы системы Тау Кита было приятно смотреть. Каждый метр бамбука, выраставшего в Хвалси, становился новой доской в полу, что они теперь строили под собой.

Деви такого облегчения не испытывала никогда.

Однажды ночью, просматривая фотографии из Хвалси на экране Бадима, они заговорили об этой стороне их новой ситуации, и Арам поднялся, чтобы прочитать свой очередной кухонный куплет:

Утром дня 170144-го, A0.104, на экране Фреи возник Юэн и попросил ее пригласить Бадима. Фрея позвала отца на кухню, и спустя семь минут он, сонный, приковылял к ней и, сев рядом, с любопытством заглянул в экран.

— Что?

Через несколько секунд Юэн, заметив его, кивнул и проговорил:

— Помните ту женщину, которую мы вытащили из трясины, Клариссу? Она заболела. У нее лихорадка.

Бадим выпрямил спину.

— Изолируйте ее от всех, — сказал он.

— Уже.

— Она в карантине?

— Да.

— Как быстро вы это сделали?

— Как только она сказала, что ей нездоровится.

Бадим плотно сжал губы. Фрея часто видела этот взгляд. Он был не такой, как у Деви, хотя и похож, только более спокойный и сочувственный. Как будто Бадим представлял, что сам сделал бы на месте Юэна.

— Она не упрямится? Ее наблюдают?

— Да.

— Можешь показать мне отчеты?

— Да, они у меня на мониторе. Посмотрите.

Юэн сдвинул свою комнатную камеру вбок, и Фрея с Бадимом увидели экран карантина, где жизненные показатели Клариссы пищали и подрагивали, протягиваясь слева направо, а внизу мерцали ряды красных цифр. Бадим придвинулся к экрану поближе и, читая, беззвучно зашевелил губами.

Затем он издал глубокий вздох.

— Как сам себя чувствуешь? — спросил он у Юэна.

— Я? Нормально.

— Думаю, ты и твои друзья, кто был с ней, тоже должны себя изолировать. И все остальные, кто за ней ухаживал, когда она вернулась в укрытие.

— Из-за того, что она поранила голень?

— Из-за того, что порвала костюм. Да. — Бадим снова сжал губы. — Прости, но сейчас есть смысл принять любые меры предосторожности. На всякий случай.

Юэн не ответил. Его камера по-прежнему смотрела на монитор.

— Лихорадит ее сильно, — проговорил Бадим тихо, будто обращаясь только к Фрее. — Пульс учащенный и мягкий, небольшая ФП[426], в крови много ЦТЛ[427]. Высокая активность мозжечка. Похоже, она с чем-то борется.

— С чем же? — спросила Фрея, словно ради Юэна.

— Не знаю. Может, с чем-то токсичным, что подцепила в этой грязи. Каким-нибудь кусочком металла или химиката. Чтобы это узнать, нужно проводить анализы.

— А может, там, в Хвалси, водятся какие-нибудь микробы, — предположила Фрея. Было известно, что на корабле находилось множество вирусов и бактерий, а значит, и в Хвалси тоже.

— Да, не исключено.

— Или она просто в шоке, — проговорил Юэн.

— Для шока от такого пореза это слишком медленная реакция, — возразил Бадим. — Но ты прав, нужно проверить и это. Нужно все проверить, но из изолятора ее не выпускать. Делайте это постепенно. И да, все, кто с ней контактировал, тоже изолируйтесь. Ради безопасности.

Юэн снова не ответил.

Новости были действительно ужасные. Здесь кто угодно стал бы беспокоиться. Но Юэн, который с таким удовольствием выходил на поверхность и выступал за то, чтобы снять шлемы и задышать аврорским воздухом, воспринял все это особенно тяжело. Это ощущалось даже в его молчании.

Когда они закончили беседу, Бадим встал, и по его телу пробежала дрожь. Опустив голову, он постоял так еще некоторое время.

— Позвони лучше Араму, — проговорил он наконец. — И Джучи. Ему, наверное, тоже лучше побыть в изоляторе. Проблема в том, что их всех стоило бы изолировать от остальных, но это невозможно.

Вскоре выяснилось, что Джучи, когда стало известно о лихорадке Клариссы, находился в одной из экспедиционных машин. Услышав новость, он заперся в машине изнутри. Он сообщил остальным в Хвалси, что будет там, но обсуждать ситуацию более подробно отказался. У него был воздух, вода, еда и батарея питания, которой хватало на три недели. Те, кто был в Хвалси, сердито звонили ему, но он не отвечал. Те, кто был на корабле, не знали, что сказать. Бадим лишь качал головой, когда Фрея спрашивала, что он обо всем этом думает.

— Может, он и прав, — сказал Бадим. — Хотел бы я, чтобы у каждого было по такой машине. Но столько машин нет. Да и долго пробыть в изоляции тоже нельзя.

В день 170153-й, A0.113, посреди ночи, когда Фрея ёрзала в беспокойном сне, ее экран заговорил. Сначала тихо, и Фрея стала что-то бормотать, будто разговаривала во сне с матерью. Но голос с экрана повторял: «Фрея… Фрея… Фрея», так, как никогда не стала бы повторять Деви, и она наконец проснулась.

Это был Юэн, он звонил из Хвалси.

— Юэн? — проговорила Фрея. — В чем дело?

— Кларисса умерла, — сообщил он.

Он то ли не включил камеру, то ли просто сидел в темноте. Но экран был темным, и Фрея слышала только его голос.

— О нет!

— Да. Прошлой ночью.

— Как это произошло?

— Мы не знаем. Похоже, у нее был какой-то анафилактический шок. Будто она столкнулась с чем-то, на что у нее была аллергия.

— Но на что у нее была аллергия?

— Не знаю. Ни на что. У нее была астма, но ее контролировали. Ей сделали четыре укола адреналина, но кровяное давление упало, горло будто заткнулось, вентральные отделы сердца сбились с ритма. Сканирование показало, что сердце…

Долгая пауза.

— Она была в изоляторе?

— Да. Только, конечно, ее поместили туда не сразу.

— Но вы же были в костюмах.

— Знаю. Но когда вошли в укрытие, сняли их. И мы все ей помогали.

Он больше ничего не говорил, и Фрея тоже молчала. Если случившееся с Клариссой было вызвано ее несчастным случаем, то у всех, кто находился на поверхности, были проблемы. Они не могли выйти из укрытий, пока не поймут, что это было. А если придут к выводу, что ее заразила какая-нибудь местная форма жизни, то вообще никогда больше не выйдут, не приняв существенные меры предосторожности.

Как не сумеют и свободно общаться друг с другом, пока не станет ясно, что то, что ее убило, не заразно.

Как не смогут и вернуться на корабль, не рискуя занести туда инфекцию.

Теперь они были ограничены пределами одного биома, гораздо меньшего, чем любой из биомов корабля, еще и, возможно, зараженного. Возможно, строение, где они находились, уже было обречено на смерть.

Все эти вероятности сейчас пронеслись у Фреи в голове. Юэн, несомненно, уже подумал обо всем этом раньше. Они надолго замолчали.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросила она наконец.

— Нет. Только… будь там.

— Я здесь. И мне жаль.

— Мне тоже. Здесь… здесь было так красиво. Мы… нам тут было здорово.

— Я знаю.

Разбудив Бадима, она все ему рассказала, после чего легла на диван в гостиной, а Бадим уселся на кухне и стал вызванивать разных людей.

— Я скучаю по Деви, — сказала она ему между звонками. — Будь она жива, ничего этого не случилось бы. Она настояла бы на том, чтобы мы полностью исследовали всю поверхность планеты, прежде чем туда высаживаться.

— Роботами это было бы тяжело сделать, — заметил Бадим задумчиво.

— Знаю. Это заняло бы годы, все бы на нее сердились. Она и сама бы сердилась вместе со всеми. Но такого, как сейчас, не случилось бы.

Бадим пожал плечами.

Позднее Юэн снова им позвонил.

— Я выйду наружу, — сообщил он.

— Что?! — вскричала Фрея. — Юэн, нет!

— Да. Смотри. Нам же всем придется рано или поздно выйти. Так что, может быть, мы смертельно отравлены, а может быть, нет. Скоро мы это узнаем. А до тех пор, пока наши костюмы герметичны, нет особой разницы, сидим мы в укрытии или бродим снаружи. Поэтому я собираюсь послать все к черту и выйти. Не вижу причин, почему бы этого не сделать. Так или иначе, это будет к лучшему. То есть я либо уже заражен и мог бы провести последние дни в свое удовольствие, либо, если не заражен, то и не заражусь, пока не порву свой костюм. Что за глупая женщина? Если бы она только не сошла с тропы — там же видно было, что это трясина. Не знаю, о чем она думала, куда ее понесло. Сказала, там были какие-то блики на воде. Неужели и в самом деле? Ладно, мы этого уже не узнаем. Да оно и неважно. Я-то буду бродить по твердой земле. Может, я отойду от устья и поднимусь на утес — оттуда самые красивые виды. Выйду, посмотрю на рассвет. Никто меня тут не остановит. Мы все и так изолированы. Все заперты в каких-нибудь комнатах. Никто не сможет меня остановить, не подвергнув опасности самого себя, верно? Да это никому и не нужно. Так что я выйду и встречу рассвет. Чуть позже тебе перезвоню.

На корабле стало тихо, жизнь стала походить на ночное бдение, дежурство у постели умирающего или даже поминки. Люди шептались о том, что происходило на поверхности, стараясь выражать надежду, но на самом деле были напуганы и предполагали худшее. Конечно, женщина могла умереть от шока, от приступа астмы или от оппортунистического роста принесенных с корабля бактерий, которые, как они не раз убеждались, далеко не всегда оказывались безобидными. Учитывая неактивность Авроры, по крайней мере кажущуюся, последнее объяснение выглядело весьма вероятным.

Но так ли неактивна была Аврора? Была ли она той мертвой луной, какой казалась? Был ли кислород в ее атмосфере результатом абиологических процессов, как следовало из химических сигнатур и что подтверждалось отсутствием жизни на луне? Или же какая-то форма жизни незримо существовала, может быть, в той самой грязи в устье Долины Полумесяца?

Но если она существовала в одном месте, то должна была встречаться и в других. Поэтому корабельные биологи, огорченно и в замешательстве, качали головами. Юэн ушел из укрытия, и некоторые захотели, чтобы он принес образцы грязи из того места, где засосало Клариссу. Они хотели, чтобы он подобрался к трясине так близко, как мог, накопал немного грязи в контейнер и принес его в Хвалси, чтобы там образец как следует изучили. Конечно, у них и так была грязь, соскобленная с костюма Клариссы, и было ее тело, так что особой необходимости в лишних образцах не было, но некоторые микробиологи все равно желали их получить, чтобы проверить ее структуру в исходном, нетронутом виде.

Юэн был рад им помочь. Как и еще несколько человек из Хвалси, которые вышли небольшими группами, спускаясь к устью по тропинкам, короткими экспедициями, совсем не так, как те, кто изучал Аврору до них. Они шли молча, словно по минному полю или по дороге в ад. Следуя за невыразимым. Только Юэн распевал себе песенки, включая «Три отрока в пещи огненной» — старую религиозную или псевдорелигиозную песню, в которой корабль определил библейские отсылки к вавилонским пленникам, уцелевшим в печи благодаря покровительственному вмешательству Иеговы.

Юэн пел эти песни по общим каналам, по личному — общался только с Фреей. Многие его спутники поступали так же, переговариваясь только с теми, кого хорошо знали. На корабле же вести об их многочисленных экспедициях передавались из уст в уста. Находившиеся на поверхности теперь ощущали, что люди с корабля от них отдалились. Теперь все было не так, как прежде.

Джучи оставался в своей машине, отгородившись от всех остальных и питаясь сушеными и замороженными продуктами. А однажды ночью оделся, прошелся к другой экспедиционной машине, откуда взял себе еще еды и переносных контейнеров с воздухом.

Он просил разрешения вернуться на корабль: каждый день его разговор с бортом начинался именно с этого. Но правящий совет корабля лишь однажды отказал ему, а все последующие просьбы оставлял без ответа. Назад пока еще никто не возвращался. Поселенцы находились в карантине.

Поэтому Джучи просто сидел в машине и смотрел в свой экран. Оттуда он мог управлять некоторыми медицинскими роботами в клинической лаборатории, где умерла Кларисса, а также с помощью электронного микроскопа изучал образцы, которые принес Юэн. Как у Арама и других членов его группы, его основным направлением служила математика, но иногда ему приходилось сотрудничать с биофизиками, а сейчас он вообще пытался изучать все, что мог, поэтому Арам выражал надежду, что он мог бы найти что-нибудь стоящее. Арам не находил себе места от мысли, что Джучи был внизу, и проводил по много часов на кухне с Бадимом и Фреей, сгорбившись с бледным видом и пялясь на экраны, как и все остальные.

Долгое время Джучи не говорил ничего о том, что искал. Когда Фрея спросила его об этом, он лишь пожал плечами и посмотрел на нее. А в следующий раз ответил:

— Ничего.

В другой раз он сказал:

— Математика — не биология. По крайней мере, в большинстве случаев. Так что я даже не знаю, что делаю.

— Может, тебе отправить еще медицинских архивов из базы Солнечной системы? — спросила Фрея.

— Я уже просмотрел ее каталог, но не нашел, что из него могло бы помочь.

Неделю спустя больше чем половина находившихся в Хвалси страдала от лихорадки. Джучи оставался в машине. Он больше не просил, чтобы его вернули на корабль.

Юэн снова стал ходить к устью или подниматься на утесы. Там он и спал, лишь изредка возвращался, чтобы поесть. Все в Хвалси вели себя слегка по-другому, и непонятно было, насколько активно они общались друг с другом. Однажды несколько человек договорились устроить танцы, и каждый надел туда что-нибудь красное.

А как-то утром Джучи позвонил Араму и спокойным тоном сообщил:

— Кажется, я обнаружил патоген. Он микроскопический. Похож на прион. Как странно свернутый белок, но только по форме. На самом деле он намного меньше наших белков. И размножается быстрее, чем прионы. Чем-то он похож на вирус, только меньше. И некоторые, похоже, заключены внутри друг друга. Самый маленький — десять нанометров, самый крупный — пятьдесят. Я отправлю вам изображение с микроскопа. Тяжело сказать, живы они или нет. Возможно, они находятся в какой-то промежуточной стадии, с некоторыми признаками жизни, но не со всеми. Как бы то ни было, в хорошей среде они, похоже, размножаются. А значит, я думаю, их можно назвать формой жизни. Ну а нас можно назвать благоприятной для них средой.

— Почему нас? — спросил Арам. Он многозначительно подмигнул Бадиму. — Мы же здесь чужаки.

— Мы состоим из органических молекул. Наверное, поэтому. Или потому, что мы теплые. Просто хорошая питательная среда, вот и все. А кровообращение позволяет перемещаться внутри нас.

— Так они оказались в той глине из устья?

— Да. Там самая высокая концентрация. Но после того, как я их там нашел, теперь вижу их почти повсюду. В речной воде. В океане. В ветре.

— Им наверняка нужна не только вода.

— Да, конечно. Может, соль. Может, органика. Но мы как раз соленые и органические. Как и здешняя вода. А воздух носит соль по воздуху…

Когда в Хвалси еще трое умерло так же, как Кларисса, — от чего-то, похожего на анафилактический шок, — Юэна тоже сразила лихорадка и он ушел один на пляж на южном берегу лагуны.

Было, как всегда, ветрено. Была середина утра месяце дня, и ветер дул с берега. Поэтому, оказавшись на пляже под прикрытием утесов, ветра он не ощущал. Нисходящие порывы быстро спускались к устью и врезались в наступающие волны, на миг их задерживая, когда они подходили на мелководье и отбрасывали от своих гребней долгие шлейфы брызг. Эти брызги летели сквозь маленькие широкие радуги, которые по-гавайски называются «эхукай». Планета E висела в небе толстым полумесяцем, яркая на темно-синем фоне, отчего свет в соленом воздухе, казалось, проливался со всех сторон и заполнял все вокруг. Двойные тени на земле виднелись слабо, а каждый камень и каждая волна казались нарочито подчеркнутыми.

— В этом мире было бы здорово жить, — сказал Юэн.

Он говорил с Фреей по их личному каналу. Она сидела на стуле рядом с кроватью, наклонившись вперед и глядя на экран. Юэн смотрел по сторонам, и ее экран показывал все, что видел он.

— Красивый мир, что уж там. Жаль, что так вышло с этими микробами. Но думаю, нам стоило бы самим понять. То, что кислород в атмосфере имеет абиологическое происхождение, — думаю, этот вопрос стоит еще изучить. Хотя это все еще может оказаться правдой. Но если эти штуки, что нашел Джучи, дышат им, то вряд ли.

Долгое молчание. Затем Фрея услышала его тяжелый вздох.

— Наверное, они похожи на археи. Или даже преархеи. На это вам надо обратить внимание. В кислороде могут быть и другие химические сигналы, которые скажут что-то о его происхождении. И соотношение изотопов может быть разным в зависимости от того, как выражается в воздухе. Я бы не удивился. Я знаю, они думали, что все оценили, но им нужно это пересмотреть. Жизнь может быть разнообразнее, чем они думали. И мы видим это снова.

Помолчав, он продолжил:

— А теперь у вас есть возможность все тут проверить.

Он шагал по пляжу. Ветер задувал во внешний микрофон и сметал песчинки по наклонной поверхности прямо в пену, что поднималась к ногам Юэна.

— Думаю, вам теперь стоит обратить внимание на луну F. Она предположительно мертва. Или даже попробовать саму E. — Он поднял взгляд — огромная планета так и висела в синем тебе. — Хотя нет. Она слишком большая. Слишком тяжелая.

И две минуты спустя:

— А может, вам лучше дальше жить на корабле, запасаясь всем, что будет заканчиваться, здесь и на E. Если получится, терраформировать луну F. Или, может быть, пополнить запасы вообще в другой системе. Кажется, звезда G всего в нескольких световых годах отсюда.

Снова долгое молчание.

А потом:

— Хотя знаешь, я уверен, там везде так же, как здесь. В смысле, они все будут либо живые, либо мертвые, правильно? Если там есть вода и они вращаются в обитаемой зоне, они будут живые. Живые и ядовитые. Не знаю. Может, они и окажутся живыми, и мы сможем жить рядом, чтобы две системы друг друга не трогали. Но звучит не очень реалистично, да? Всему живому нужна пища. У живых существ есть иммунные системы. Так что с этим будут проблемы, по крайней мере в большинстве случаев. Это инвазивная биология. А в мертвых мирах будет либо сухо, либо холодно, либо жарко. Поэтому от них не будет толку, если там нет воды, а если есть, то они, скорее всего, живые. Хотя некоторые зонды показали обратное, как здесь. Но зонды не показывают всего до конца. Если подумать, то с таким же успехом можно было проводить исследования с Земли. А таких микробов, как здесь, не найдешь, пока не остановишься и не поищешь как следует. Нужно быть рядом и все изучать. И если результат окажется неблагоприятным, будет уже слишком поздно. Тогда просто не повезет.

Долгое молчание. Он шагал вдоль пляжа на юг.

Потом:

— Очень жаль. Это правда очень красивый мир.

Позже:

— Самое смешное, что кто-то вообще думал, будто у нас что-нибудь выйдет. В смысле, ясно же, что новый мир может быть или живым, или мертвым. Если он жив, то он ядовит. Если мертв — нужно начинать все с чистого листа. Это, может, и сработало бы, но заняло бы столько же времени, сколько на Земле. Даже если микробы были бы нормальные, если бы удалось наладить всю машинную работу, это все равно заняло бы тысячи лет. Так в чем же смысл? Зачем это нужно? Почему не довольствоваться тем, что есть? Кем они были, эти недовольные? Кем они были, мать их?

Он говорил совсем как Деви, и Фрея обхватила голову руками.

Позже:

— Хотя здесь правда красиво. Да, было бы здорово.

Позже:

— Может, поэтому мы никогда не слышали хоть откуда-нибудь ни единого сигнала. А не потому, что Вселенная слишком велика. Вот почему. Вот в чем главная причина. Но все-таки жизнь привязана к планете. На планете она зарождается и является ее частью. Ведь так, наверное, случается на водных планетах. А потом она развивается, чтобы жить там, где живет. И может жить только там, потому что эволюционировала только для этого. Там ее дом. Так что вот тебе и ответ на парадокс Ферми[428]: к тому времени, как жизнь становится достаточно разумной, чтобы покинуть свою планету, ей хватает ума не хотеть никуда лететь. Потому что она знает, что ничего не получится, и сидит дома. Ей у себя нравится. Как могло бы нравиться и нам. А она даже не удосужилась попытаться с кем-то контактировать. Вам же это зачем? Вам никогда не ответят. Так что вот мой ответ на парадокс. Можешь назвать это Ответом Юэна.

Позже:

— Конечно, время от времени какая-нибудь особо глупая форма жизни пытается вырваться и улететь подальше от своей звезды. Я уверен, такое иногда происходит. Вот посмотри хоть на нас. Мы же сами на это пошли. Но ничего не получается, и те, кто выживает, получают урок и перестают заниматься глупостями.

Позже:

— Может быть, кто-то из них даже возвращается домой. Да, Фрея, на вашем месте я бы попробовал. Я бы попробовал вернуться домой.

Позже:

— Может быть.

Позже, двигаясь дальше на юг, Юэн прошел овраг, рассекавший утес. По обе стороны от оврага утес был немного ниже обычного, и у самой расщелины были крутые стены, между которыми внизу грохотал ручей, собиравший воду в небольшой бассейн посреди пляжа. В месте, где бассейн был ближе всего к океану, влажный песок прорезал еще один ручей, совсем тонкий и переходящий затем в бурлящую пену.

Внизу расщелины свистел ветер. Выше она сужалась, и стены с обеих сторон становились круче и казались непролазными. Вместо того чтобы взбираться по ним, Юэн пошел прямо по ручью, бесстрашно разметая брызги, хотя посередине глубина достигала ему до колен. Жар к этому времени уже поднялся довольно высоко. Цифры, обозначавшие показатели его костюма, отражались и внизу экрана, и они светили красным.

Фрея сидела, наклонившись вперед, сложив руки на животе, — она была в такой же позе, в какой часто сидела, когда болела Деви. Затем встала, вышла на кухню, приготовила немного крекеров. Запихала их в рот, выпила воды. Заглянула в стакан, присмотревшись к воде, которую пила, затем все-таки осушила его и вернулась к экрану.

Продолжив идти дальше на юг, Юэн вышел на более широкий участок пляжа, где под защитой утеса образовались выстроенные ветрами дюны. Там он вскарабкался на вершину самой высокой из них. Тау Кита сияла так ярко, что на нее невозможно было поднять глаза, а ее свет окаймлял вершину утеса и разливался по глади океана. Юэн сел.

— Красиво, — сказал он.

Ветер задувал ему в спину. Глядя вниз на волны, он видел, как ветер немного задерживал их, прежде чем они разбивались: они подбегали к берегу, поднимались и зависали, стремясь обрушиться, но им не давал это сделать ветер, однако затем самый выдающийся отвесный участок опадал, взрываясь белыми брызгами, и часть из них подхватывал ветер и запускал обратно поверх стены белой воды. И шлейфы этих брызг пересекал эхукай.

— Мне жарко, — сказал Юэн. Он спустился с дюны и заскользил по песку навстречу океану.

Фрея прижала локти к животу, подперев подбородок кулаком.

Юэн долго смотрел на волны. Темно-серая полоса между бассейном на пляже и океаном, куда ни с одной стороны не доставала вода, была исчерчена черной песчаной штриховкой.

Фрея молча наблюдала за ним. У Юэна был сильный жар.

Он лег на песок. Нашлемная камера теперь показывала большей частью песок под ним — примятый и зернистый, испещренный следами пены. Разбитые волны подступали к полосе берега, замирали и отступали, оставляя пенный след. Вода шипела, волны время от времени издавали глухой треск. Тау Кита теперь отделилась от утеса, и вся вода между пляжем и горизонтом превратилась в колышущуюся сине-зеленую массу. Волны, что только подступали, казались прозрачными, а разбиваясь — становились белыми из-за пены. Юэн говорил будто во сне. Фрея положила голову на стол.

Много позже что-то заставило ее встрепенуться. Юэн теперь стоял на ногах.

— Жарко, — прохрипел он. — Очень жарко. Наверное, уже время.

Он пошарил в своей сумке.

— Что ж, еда у меня все равно закончилась. И вода тоже.

Он нажал что-то на своем браслете.

— Ну все, — сказал он. — Сейчас уже можно попить из ручья. И из этого бассейна тоже. Он должен быть пресный.

— Юэн, — хрипло окликнула его Фрея. — Юэн, пожалуйста.

— Фрея, — отозвался он, — не надо. Выключи-ка лучше вообще свой экран.

— Юэн…

— Выключи экран. Подожди, кажется, я могу и сам тебя отключить. — Он еще раз нажал что-то на браслете. Экран Фреи потемнел.

— Юэн!

— Все нормально, — сказал он из темноты. — Мне конец. Как и всем нам, рано или поздно. А я, по крайней мере, среди всей этой красоты. Мне нравится этот пляж. Я тут сейчас поплаваю.

— Юэн!

— Все нормально. Выключи-ка и звук. Тут все равно волны шумят. Ух, какая холодная. Но это же хорошо, да? Чем холоднее — тем лучше.

Его голос теперь окутывал шум воды. Он повторял: «Ай! Ай-яй-яй!», будто заходил в чересчур горячую ванну. Или чересчур холодную.

Фрея прижала руки ко рту.

Вода шумела все громче и громче.

— Ай-яй! Ого, большая волна идет! Я сейчас ее оседлаю! И если получится, нырну под нее! Фрея! Я тебя люблю!

И после этого остался только шум воды.

Несколько человек исчезли в окрестностях Хвалси. Некоторые ушли молча, отключив в костюмах GPS, другие поддерживали связь с друзьями на борту. Кое-кто транслировал все до конца для всех, кому было интересно смотреть и слушать. Джучи сидел в машине и отказывался говорить с кем-либо, даже с Арамом, который и сам стал неразговорчив.

Затем все, кто еще был жив в Хвалси, кроме Джучи, проигнорировали инструкции с корабля, предписывавшие оставаться на Авроре, и стали готовить один из паромов к возвращению на орбиту. Заниматься этим без поддержки техников было непросто, но они изучили все, что могли, с помощью компьютеров, заправили свой маленький транспорт жидким кислородом и, набившись внутрь, включили ракетный ускоритель и вышли на сближение с кораблем на его орбите.

Поскольку им запретили вход на корабль и сказали, что их карантин не может быть прекращен, возникал неудобный вопрос: что делать, когда их паром прибудет, чтобы состыковаться с кораблем. Кое-кто на борту говорил, что если те, кто был на пароме, выживут в течение определенного периода времени, например года (другие говорили, десяти лет), то станет очевидным, что они не переносчики патогена и им можно открыть вход. Но с этим были согласны не все. Когда комитет, наспех созванный исполнительным советом и уполномоченный принять решение, объявил, что никакой период карантина нельзя считать достаточным, чтобы признать поселенцев не представляющими опасности, многие вздохнули с облегчением. Однако нашлись и те, кто был решительно против. Но вопрос, что делать с группой, приближавшейся к орбите корабля, оставался открытым.

Чрезвычайный комитет вышел с гренландцами на радиосвязь, приказав держаться от корабля на физическом расстоянии и оставаться рядом, будто спутник. Гренландцы сначала согласились, но когда у них стали заканчиваться запасы продовольствия, воды и воздуха, а обещанного пополнения с корабля не последовало из-за, как им объяснили, технических проблем с их паромом, они все-таки направили свое судно к главному шлюзу в кормовой части стержня. Оттуда они предложили занять помещения Внутреннего кольца А в Первой спице, которые можно было насовсем изолировать от стержня и биомов. Там они жили бы, насколько возможно, независимо и самостоятельно столько, сколько потребовал бы период карантина. После этого можно было снова рассмотреть вопрос их возвращения, и если бы люди на корабле согласились, они бы воссоединились.

После краткого совещания этот план был категорически отвергнут комитетом как представляющий слишком большую опасность заражения всех находящихся на корабле. Несколько человек, преимущественно из Патагонии и Лабрадора, двух биомов в конце Первой спицы, собрались у двери шлюза, чтобы дать отпор любым посягательствам со стороны так называемой «зараженной группы». Другие, увидев на экранах, что эти люди стали собираться, обеспокоились, и некоторые даже сели на трамвай и отправились в стержень, чтобы вмешаться каким-то неясно выраженным образом. В Лабрадоре и Прерии трамвайные остановки начали заполняться людьми, повсюду вспыхивали споры. Случались драки, несколько парней в Прерии столкнули с рельсов трамвай, застопорив движение по Кольцу Б.

Находясь снаружи стыковочного порта, поселенцы сообщили, что из-за переполненности парома возник какой-то сбой и у них быстро заканчивался воздух, поэтому они собирались немедленно выйти на стыковку. Они предупредили корабль, что входят, но те, кто собрался за дверью главного шлюза, запретили им это делать. Они стали сердито пререкаться с обеих сторон. Затем лампочки на операционной консоли внутри дока показали, что поселенцы входят, и в этот момент парни, находившиеся внутри пункта управления, бросились на членов совета безопасности, управлявших шлюзом, и, оттеснив их, завладели консолью. Крик к этому времени стоял такой, что ничего разобрать было невозможно. Паром вошел в стыковочный порт — тот автоматически заблокировался. Внешняя дверь шлюза закрылась, док наполнился воздухом, и входная труба автоматически вытянулась, чтобы соединить люк парома с внутренней дверью шлюза. Поселенцы открыли свой люк и начали покидать паром, но те, кто теперь управлял консолью на корабле, тем временем закрыли внутреннюю дверь шлюза и открыли внешнюю, отчего в следующие три секунды катастрофическим образом выдуло воздух из дока, из трубы и из открытого парома. Все семьдесят два человека, находившихся в пароме и трубе, погибли от декомпрессии.

Тяжелые времена вернулись.

Глава 4

Новость о трагедии распространилась по обоим кольцам в считаные минуты, и после первой шумихи в большинстве биомов наступила гробовая тишина. Люди не знали, что делать. Одни сели на трамвай до Патагонии и, громко обсуждая меры против взорвавших док и совершивших массовые убийства, отправились в Первую спицу. Другие сели на трамваи — в некоторых случаях те же, на которые сели первые, — намереваясь защитить тех, кто, по их словам, справился с вторжением наилучшим образом, учитывая обстоятельства, и спас всех от смертельного заражения. Неудивительно, что произошло несколько стычек, и некоторые трамваи были вынуждены остановиться, после чего их пассажиры вышли на улицы, где продолжили драться и призывать себе подмогу по всей округе.

— Нет! — кричала Фрея сквозь слезы, глядя на экран и наспех одеваясь, чтобы выйти из квартиры. — Нет! Нет! Нет!

При этом она, пытаясь отыскать ботинки, швыряла вещи о стену своей комнаты.

— Что ты собираешься делать? — спросил Бадим, подойдя к двери.

— Не знаю! Но я хочу их убить!

— Фрея, не надо. Тебе нужен план. Все расстроены, но не забывай, люди погибли и их уже не вернуть. Это произошло. Теперь нам нужно думать о том, что будет дальше.

Фрея не отрывала взгляда от своего браслета.

— Нет! — еще раз крикнула она.

— Прошу тебя, Фрея. Давай подумай, что сейчас можно сделать. Ты не можешь просто так броситься в бой. Там и без тебя подерутся. Нам нужно думать о том, что мы можем сделать, чтобы помочь.

— Но что мы можем?

Она нашла второй ботинок и, сунув в него ногу, села на пол.

— Точно не знаю, — признался Бадим. — Сейчас такое творится… Но послушай, что там с Джучи?

— А что с ним? Он же внизу!

— Знаю. Но он не может оставаться там вечно. А пока здесь все заняты катастрофой, я вот думаю, не можем ли мы этим воспользоваться и поднять его сюда.

— Но они и его убьют!

— Да, если он попытается взойти на корабль. Но если он сядет на паром, идущий сюда, то до него не доберутся. Мы могли бы поставлять ему запасы, общаться. Есть высокая вероятность, что он не заражен. А через время это станет ясно, и мы сможем двигаться дальше.

Фрея постепенно закивала.

— Ладно, давай поговорим с Арамом. Он захочет об этом знать и сможет помочь.

— Верно.

Бадим принялся стучать по кнопкам запястника.

Арам оказался рад помочь спасти Джучи и согласился с Бадимом, что, пока хаотичные стычки в стержне не закончатся, помочь чем-либо на корабле было тяжело. Люди уже сбились в группы, которые перекрикивались между собой и периодически пускали в ход кулаки. В микрогравитации стержня драться было неэффективно и опасно, но это никого не останавливало. Арам и Бадим были на связи с многочисленными друзьями в различных советах, и большинство из них считали, что стержень необходимо закрыть от людей, так как в нем были сосредоточены ключевые системы корабля. Но когда во всех переходах голосили и колотили друг друга разъяренные люди, было не понятно, как вообще урегулировать ситуацию. Члены совета безопасности начинали занимать спицы, чтобы не дать никому пробраться в стержень, но это еще не решало всех проблем. Ситуация сложилась опасная.

В эти напряженные часы Арам, Бадим и Фрея позвонили Джучи, и после нескольких настойчивых просьб тот, наконец, ответил.

Очевидно, что он уже знал о трагедии в доке. Голос у него был такой мрачный и низкий, что его было трудно узнать.

— Что?

Арам изложил ему свой план.

— Тогда они и меня убьют, — сказал он.

Фрея заверила его, что этого не случится. Многие на борту были в ярости от случившегося и непременно встали бы на его защиту. А если он останется на пароме, то никто и не попытается его уничтожить. Когда она это говорила, ее голос дрожал.

— Твой паром будет одновременно убежищем и изолятором. Мы можем удерживать его магнитом, и тогда физической связи с кораблем не будет. Но сможем переправить тебе припасов и поддерживать до тех пор, пока положение здесь не изменится.

— Положение никогда не изменится, — ответил Джучи.

— И все же, — продолжил Арам, — ты будешь жив и сможешь следить за тем, что происходит.

— Пожалуйста, Джучи, — добавила Фрея. — Просто сядь на паром, и мы поможем тебе его запустить. Очень многие здесь хотят увидеть хоть что-то хорошее. Сделай это ради нас.

На поверхности Авроры повисло молчание.

— Хорошо.

Он проехал на машине к пусковому комплексу. Глядя на пустые платформы и строения, что показывал экран на кухне у Бадима и Фреи, Арам проговорил:

— Они уже выглядят так, будто их бросили миллион лет назад.

Пусковые установки, впрочем, еще были исправны, и Джучи помогли найти и заправить самую маленькую ракету-носитель из всех, что были на Авроре.

Полностью одевшись, Джучи вышел из машины и, пройдя к парому, поднялся в него по ступенькам. Затем медленно и неуверенно пробрался на мостик. С корабля они дистанционно завели толкач и медленно, с трудом переместили паром в пусковую трубу спиральной установки. Но как только он оказался в трубе, все стало происходить автоматически: восходящая спираль трубы закрутилась на своем основании, которое также вращалось, а магниты потянули паром вверх по почти что вакууму, заключенному внутри трубы, тогда как центробежная сила двойного вращения трубы и ее основания усиливала тягу. К тому времени, как паром вылетел из трубы, он уже двигался почти с космической скоростью, абляционная пластина быстро нагревалась, плавя до пяти сантиметров, и двигатели горели. Прорезая атмосферу, паром шел на сближение с кораблем. Джучи пришлось дольше минуты ощущать на себе 4 g, но запуск в целом прошел успешно.

Через четыре часа его притянуло магнитом к кораблю, между Внутренним кольцом А и стержнем. К моменту, когда магнитная стыковка была завершена, новость о прибытии Джучи распространилась по всему кораблю. Многие обрадовались, но нашлись и те, кто был от этого вне себя. Известие лишь породило еще больше хаоса в стержне: он не только не затих, но и разразился с новой силой.

Единственному выжившему из тех, кто высадился на Аврору, сказать было нечего.

И вот где они оказались: на корабле, вращающемся по орбите Авроры, вращающейся по орбите планеты E, вращающейся по орбите Тау Кита, в 11,88 световых годах от Солнца и Земли. На борту теперь находилось 1997 человек в возрасте от месяца до восьмидесяти двух лет. Сто двадцать семь человек погибло — на Авроре и на пароме у кормового дока корабля. Из них при декомпрессии дока — семьдесят семь человек.

Поскольку людей и животных планировалось переправить с корабля на Аврору, запасы некоторых летучих веществ, редких грунтов и металлов, а также, до некоторой степени, продовольствия теперь подходили к концу. В то же время на корабле было полно некоторых других веществ, в основном солей и корродированных металлов. Многочисленные неравенства вводов и выводов в экологических циклах, несоответствие, которое Деви называла метаболическими разрывами, теперь вызывали нарушения различных функций. При этом эволюция многих видов на борту протекала с разными скоростями: самые быстрые изменения происходили на уровне вирусов и бактерий, у остальных типов и отрядов — медленнее. Обитатели корабля неизбежно отдалялись друг от друга. Конечно, каждый организм в маленькой экосистеме находился в процессе коэволюции с остальными, так что отдалиться слишком сильно они не могли. Как сверхорганизм, они вынужденно оставались единым целым, но некоторые при этом могли быть заметно менее радушны к определенным элементам, и это касалось также людей.

Иными словами, их единственный дом рушился. Они не вполне это осознавали, возможно, потому, что сами, будучи частью этого процесса, заболевали. Происходила взаимосвязанная дезагрегация, которую Арам как-то вечером назвал «кодеволюцией».

Процесс этот был одновременно социальным и экологическим. Противостояние в стержне продолжалось — там все так же активно осуждали либо защищали то, что произошло в доке. В разгар этих споров группа людей ворвалась в оперативную комнату дока и с помощью роботов в открытой камере дока переместила все тела, которые все еще парили там в невесомости, обратно в злосчастный паром. Выполнив это жуткое дело, закрыли дверь парома и запустили его из дока подальше в космос.

— Нужно было просто принять все меры, — заявили люди из этой группы. — Теперь же док закрыт насовсем. Мы его запечатываем. Наружную дверь оставим открытой, и вакуум, вероятно, его обеззаразит, но мы не станем это проверять. Мы запечатываем внутренние двери. И больше никакого доступа. Теперь пользоваться придется другими доками. Если уже пережили такую трагедию, то следует удостовериться, что такого больше не повторится.

Выбросить тела семидесяти семи своих сограждан в пустой паром называли бездушным поступком, осквернением тех, чьи семьи и друзья остались на корабле. Погибшие были неотъемлемыми членами сообщества, пока это не случилось, а теперь их тела нельзя было даже вернуть на переработку, чтобы взращивать на них будущие поколения. Эти недовольства громко выражались в ходе непрекращающихся драк, но столь же громко и отрицались.

Фрея поднялась в стержень и увидела, что не может сделать ничего, чтобы разрядить ситуацию. Она бродила по проходам, время от времени останавливаясь поговорить с теми, кого знала. Люди замечали ее и кричали о том, что думали сами, и спрашивали, что думала она. Вскоре она очутилась в центре группы, которая спускалась вдоль стержня.

На нее никто не нападал, хотя нередко казалось, что это вот-вот случится. Когда кто-нибудь останавливался перед ней, Фрея, так же как в годы своего странствия, спрашивала об их мнении. А если они спрашивали то же у нее, то она отвечала:

— Мы это преодолеем! Мы помиримся, найдем выход… Другого выбора у нас нет! Мы всегда будем здесь вместе! Как об этом можно было забыть? Мы должны действовать сообща!

Затем она призывала всех покинуть стержень и вернуться в биомы, потому что здесь, как она указывала, было опасно. Люди страдают, может пострадать и корабль.

— Мы не должны быть здесь! Парома нет, тех людей тоже нет, здесь больше нечего делать. Нечего! Так что давайте уходить!

Это она твердила всем на протяжении нескольких часов. Кто-то кивал и спускался по спицам в свои кольца. Там же шла борьба за доступ к спицам. Желающих охранять все двенадцать спиц было недостаточно, и некоторые из них еще использовались для прохода в стержень. В спицах тоже дрались, и здесь, если кто-то падал или кого-то сталкивали с лестницы, это могло закончиться смертью. В Пятой спице трое парней погибли, сцепившись и вместе упав, и после этого шок от вида крови на полу привел к тому, что всякое движение по этой спице прекратилось.

В стержне же злосчастный док по-прежнему оставался закрытым. Группа, захватившая над ним контроль, заделала дверь внутреннего шлюза толстым слоем герметика, после чего покрыла его слоем алмазного спрея. Это было чрезмерным, даже ритуальным действием сродни уничтожению места преступления или удалению зараженной плоти.

Тем временем в Ветролове Бадим и Арам с беспокойством наблюдали за происходящим на экранах, переключаясь между камерами, чтобы увидеть все самое важное.

— Они там в доке с ума посходили, — сказал Арам, когда они отправились на встречу. — Такой хаос! Не знаю, чем мы можем там помочь.

Встреча советов была созвана в Янцзы для обсуждения ситуации. Некоторые считали необходимым обсудить, что им делать теперь, когда стало ясно, что Аврора не пригодна для жизни. Они говорили, что раздор не мог утихнуть до тех пор, пока у них не появится план. Арам и Бадим не были в этом так уверены, но тоже пошли послушать о, чем пойдет речь.

Как только встреча в Янцзы началась, люди, контролировавшие запечатанный док, вернулись в спицы Кольца A и, следуя призывам Фреи, вместе с остальными, кто находился в стержне, спустились в биомы. Большинство направилось по Третьей спице — прямиком на встречу в Янцзы, так что казалось, эта встреча в самом деле помогла очистить стержень. Даже если больше толку от нее будет, заметил Бадим, то сама идея уже была хороша.

На центральной площади Янцзы собралась многолюдная толпа. Основным выступающим сначала был Спеллер, который после смерти Деви стал одной из ведущих фигур в группе инженеров. И начал он с заверений в том, что биомы корабля были совершенно здоровы.

— Биосфера корабля корректирует себя сама, — заявил он. — Она может просуществовать так сотни лет, если мы ей позволим. Наше вмешательство только препятствовало ее непрерывному гомеостатическому процессу. От нас требуется лишь пополнить запасы летучих веществ, которые на исходе, и тогда сможем продолжить путь к более благоприятной планетной системе.

Арам, наклонившись к Бадиму, спросил:

— Как думаешь, он это всерьез?

— Да, — ответил Бадим.

Он определенно говорил всерьез.

— Корабль добрался аж сюда, — продолжал Спеллер. — Его система жизнеобеспечения показала свою надежность. И он продержится еще несколько столетий, если мы о нем позаботимся, то есть не будем ему мешать. От нас нужно только пополнять запасы элементов, которые заканчиваются. И все они распространены в системе Тау Кита. То есть у нас нет причин для отчаяния. Мы еще можем найти новый дом.

Соседняя звезда Р. Р. Прайм выглядела весьма многообещающе, сообщил им Спеллер. Всего в семи световых годах от Тау Кита, это была звезда M-класса с целым рядом планет, из которых три находились в обитаемой зоне, которые, по обыкновению для звезд этого класса, располагались к ней ближе, чем Земля к Солнцу. Эта планетная система была открыта в 2500-х, и, хотя у них была вся информация, которой владели на Земле двенадцатью годами ранее, известно о ней было не много. Но вероятность, что эта система сможет послужить им домом, существовала.

— А что еще нам остается? — спросил Спеллер. — Очевидно же, что это лучшая возможность, что у нас есть. И кораблю по силам нас туда доставить.

Однако многие выступали за вторую луну планеты F. Она была размером примерно с Землю, как и Аврора, только большей плотности. Она синхронно вращалась с F, обходя ее за двадцать дней, чем мало отличалась от Авроры и E. Она была каменистой и полностью сухой за исключением небольшого участка водного льда, наполнявшего ударный бассейн. До сих пор считалось, что она безжизненна и почти лишена воды. Но аврорский опыт научил их не судить на этот счет однозначно. Некоторые указывали на то, что метеориты должны были отколоться от Авроры в результате астероидных ударов, и некоторые из них создали гравитационный колодец до второй луны F. Казалось маловероятным, что на такой породе сумеют прижиться аврорские формы жизни, учитывая отсутствие на луне F воды и воздуха, но исключать такую возможность полностью было нельзя. Жизнь эта была цепкой, а патоген с Авроры до сих пор не был как следует изучен. Даже с тем, как его назвать, возникали трудности: одни называли его криптоэндодитом, другие — быстрым прионом, третьи — патогенами, а четвертые — просто микробами, штуками или как-нибудь еще.

Как бы то ни было, многие рассматривали вторую луну F как реальную возможность для заселения.

— Воду можно туда завезти, — повторяла на всех заседаниях Элоиза, руководитель группы экологов Кольца А. — Вторая луна F покрыта льдом, и оттуда можно взять воду. Можно для начала построить подземные станции, а потом по ходу процесса терраформирования расширить их. Потом построить крытые кратеры, потом шатровые города. Все это реально. Ведь мы же так и планировали. На случай, если не получится на Авроре. И так нам не придется совершать еще одно межзвездное путешествие, что кстати, потому что не факт, что корабль его выдержит. Это всегда был наш запасной вариант, и вот возникла необходимость к нему прибегнуть. И он реален.

Арам в это не верил и поднялся, чтобы так и сказать.

— Это будет то же самое, что жить на корабле, — заявил он. — Только так мы зароемся в литосферу каменистой луны. После этого понадобятся сотни, а скорее даже тысячи лет, чтобы эту луну терраформировать, и все это время мы будем заключены в ограниченном пространстве наподобие этих биомов. Проблемы, которые есть здесь, всегда будут с нами и там. Мы не проживем столько, чтобы дождаться времени, когда сможем выйти на открытый воздух. Наши потомки заболеют и умрут. Мы там просто вымрем.

Этот то ли пессимизм, то ли мрачный реализм вызвал гнев у Спеллера, Элоизы и всех, кто старался найти путь дальнейшего развития.

— К чему весь этот негатив? — спросили они.

— Это не от меня негатив, — ответил Арам. — Это Вселенная живет по своим законам. Наука — это не волшебство! Мы не вымышленные создания! Мы часть всего этого!

— Так что же нам делать? — спросила Элоиза сердито. — Как нам поступить, по-твоему?

Арам пожал плечами.

Фрея позвонила на встречу из стержня, откуда спускалась только сейчас вместе с последней группой миротворцев.

— Нам нужно отправляться домой, — сказала она.

Услышав это заявление, все умолкли. Был слышен лишь шум вентиляторов и электрогенераторов.

— В каком смысле? — спросил Спеллер.

Голос Фреи доносился из колонок отчетливо и даже громко.

— Нужно пополнить запасы корабля и лететь на Землю. Если получится, то наши потомки выживут. Других шансов у них нет. Это печально, но что есть, то есть.

Собравшиеся на площади Янцзы молча стали оглядываться вокруг.

Эту идею, как она объяснила в последующие дни, ей подал Юэн. Плюс, по ее словам, о чем-то подобном упоминала и Деви. Это была хорошая идея, заверяла она. План, который мог сработать.

Но людей он поверг в шок. Учитывая все, что с ними происходило, это было уже слишком.

Сама Фрея проводила бо́льшую часть своего времени за уговорами, а в некоторых случаях и угрожая физически — тем, кто не хотел покинуть спицы и остаться в биомах. Команды, назначенные советом безопасности, заняли шлюзы каждой спицы и стали действовать по принципу обратного клапана: позволяли всем покидать спицы, но никому не давали в них заходить. Вскоре наконец стало возможным убедить или принудить всех, кто оставался в спицах, спуститься в биомы. И люди постепенно разбрелись по родным местам или собрались с единомышленниками, чтобы составить дальнейшие планы. Те же, кто был ответственен за смерть поселенцев в доке, смешались со сторонниками, и их группы сопротивлялись любым попыткам расследовать случившееся. Тогда никто не хотел, чтобы люди погибли. Это был несчастный случай, настоящая трагедия. Пора было двигаться дальше. Решить, что делать теперь.

И в нескончаемом смятении, когда многие еще были охвачены скорбью или гневом, они, по сути, разложили все возможные варианты перед собой и принялись тщательно их рассматривать. Едва ли это было подходящее время, но это их не останавливало. В их ситуации это было единственное, о чем стоило подумать.

Одним из обсуждаемых вариантов было предложение Фреи. То, что его выдвинула сама дочь Деви, придавало ему определенный вес, какой в противном случае эта идея едва ли имела бы. Деви не хватало, ее смерть оставалась незалеченной раной, и люди нередко задавались вопросом, как поступила бы она в нынешней ситуации. Несмотря на то, что заявила об этом Фрея, отчего-то создавалось ощущение, будто план принадлежал Деви. И хотя Фрея первой заговорила об этой идее вслух, она не была первой, кому она пришла в голову. Нужно было что-то делать, куда-то двигаться. Нельзя было отрицать, что Солнечная система была, по крайней мере, тем местом, в котором они точно могли обосноваться, если туда доберутся.

И все же это был лишь один из вариантов, и обсуждался он наряду с другими.

Одна фракция, куда входила их старая подруга Сонг, выступала за стерилизацию Авроры и возвращение к исходному плану там. Но поскольку аврорский патоген был изучен слишком слабо (Арам уже приходил к мысли, что Джучи на самом деле даже не идентифицировал его), эта группа была малочисленна, а ее доводы многими не принимались — особенно теми, кто был как-либо связан с гибелью поселенцев. Их оправдание трагедии в доке теперь заключалось в том, что Аврора была неисправимо ядовита.

Спеллер со своей фракцией продолжал поддерживать идею перелета на Р. Р. Прайм. Элоиза и ее большая группа выступали за поселение на второй луне планеты F. Довольно многие стали утверждать, что можно просто остаться на корабле и использовать различные планеты системы Тау Кита для пополнения запасов, которые подходили к концу, и заделывая в случае надобности метаболические разрывы. Тогда, находясь на корабле, они могли взвесить свои возможности и даже одновременно прорабатывать Аврору и вторую луну F.

Пока шли споры, кое-кто пытался смоделировать возможные последствия разных вариантов. Но, к сожалению, все моделирование приводило к заключению, что ни один из доступных им планов не предполагал успешного исхода. Вариантов было немного, ни один не был хорошим, еще и большинство их исключали друг друга.

Когда о результатах моделирования стало известно, горечь и злоба, кипевшие внутри многих, только возросли. Опустевший стержень находился под охраной людей, которые изъявили желание обеспечивать соблюдение декретов совета безопасности. Кормовой док был запечатан. Джучи был изолирован в своем пароме, который удерживался магнитом во Внутреннем кольце А. С одной стороны, ситуация будто улеглась: люди вернулись в свои биомы и жили там дальше, работая на земле, которую было забросили, но теперь вынуждены были вновь засеять. Снова требовалось заботиться о животных, ухаживать за машинами. Но дела у них обстояли не очень хорошо. Сейчас больше, чем когда-либо в истории корабля, на них стала давить изоляция. Никто не мог помочь им решить, что делать. Они остались наедине с собой. Выбор был за ними.

Фрея ходила по биомам так же, как в годы своего странствия. Но ни на собраниях, которые посещала, ни в кафе, где работала всего несколькими годами ранее, она не выступала, а просто слушала других. Она обычно либо стояла в задней части комнаты, будто фигура на носу парусника, либо сидела в углу, молча наблюдая за выступающими.

По пути она тщательно осматривала каждый биом и спрашивала у их обитателей, как у них шли дела. И как было прежде, за все годы перелета. И могли ли они так же продержаться еще 170 лет заточения, если решат вернуться?

Она обнаружила, что некоторые из биомов, делавшие все наилучшее для экосистемы, на самом деле оказывались наименее полезными для находившихся на борту людей. Эти биомы были направлены на то, чтобы перевести свои виды в новый мир, помочь терраформировать планету. В качестве ферм от них было меньше толку. Но Фрея пришла к мнению, что их можно было преобразовать, улучшив их фермы. А семенные фонды и ковчеги для возврата в Солнечную систему не требовались.

Идея Сонг заключалась в том, чтобы продолжить заселение Авроры, внедрив туда земные бактерии и вирусы в надежде, что в результате микробиотической войны луна станет обитаемой для человека. Кое-кто из экологов и бактериологов соглашался с тем, что это может сработать.

Группа, чьим костяком были Элоиза и Бао, призывала заселить и терраформировать вторую луну планеты F, лучшую из оставшихся кандидатов в системе Тау Кита. Это был аналог Марса, изначально считавшийся запасным вариантом, поэтому не было причин сомневаться, что он сработает.

Спеллер по-прежнему возглавлял тех, кто считал, что нужно лететь дальше. Они предлагали дозаправиться, пополнить запасы и направиться к звезде Р. Р. Прайм. Для этого было необходимо пробыть в межзвездном пространстве еще восемьдесят лет, а затем попробовать поселиться в той системе, которая во многих отношениях выглядела весьма многообещающей.

Или они могли остаться на корабле и жить на нем неограниченное количество времени.

Или вернуться в Солнечную систему.

Все эти идеи обсуждались бесконечно и во всех возможных вариациях.

По мере обсуждения у многих все сильнее становилось чувство, что, если остаться в системе Тау Кита, можно будет совместить те из вариантов, которые не были совсем уж взаимоисключающими. Можно было еще раз попробовать Аврору, внедрив туда бактерии, а самим тем временем заниматься второй луной F, пополняя запасы корабля и живя на нем, а заодно исследуя и первую луну F.

Возможности, о да. Только ни одной хорошей, говорили некоторые. Просто разные способы дожить свое, разные способы вымирания после долгих бесплодных попыток, после многолетнего заключения в тесноте.

Но они могли жить в биомах!

Но они не могли жить в биомах!

Фрея очень мало выступала на публике, но в личных беседах продолжала настаивать на том, что лучший их шанс — пополнить запасы и двинуться обратно к Земле. Это была одна из их целей — прийти туда, где их потомки сумеют выжить.

— Конечно, — проговорил Спеллер, заскочивший в небольшое кафе в Олимпии, где Фрея засела на ночь. — Но в чем смысл всего этого? Зачем мы летели? Зачем было проходить через все это — нам, нашим предкам, нашим потомкам, — если не за тем, чтобы попытать счастья здесь?

Фрея, покачав головой, ответила старому другу:

— Им не стоило это начинать.

Они говорили, говорили, говорили… Двадцать четыре биома, десять тысяч разговоров. Разговоры, разговоры… И по ходу разговоров становилось ясно, что у них нет эффективного метода управления для случаев, когда нужно принять решение всей группой. И был ли он у людей вообще хоть когда-нибудь с тех пор, как они покинули саванну? А с тех пор, как стали основывать города? Наверняка это неизвестно. История говорила, что вряд ли.

На корабле со времен беспорядков ‘68 года следующие четыре поколения старательно трудились в системе, установившейся после тех волнений, каждый раз мирно приходя к консенсусу, когда требовалось принять важное решение. Сейчас же оспаривалось само понятие консенсуса, и они пришли к мнению, что их политическая система, простая донельзя, никогда еще не переживала кризис. Они всегда находились в непрерывном пути и еще не оказывались в таком положении, когда им было нечего выбирать.

Сейчас они подвергались испытанию, и очень быстро в фасаде их цивилизованности стали проявляться трещины. Где образуются фракции, есть и конфликт; где случается конфликт, возникает и гнев. А гнев искажает суждение. Вот и сейчас они гневались друг на друга, чем друг друга и пугали. А гнев и страх были не самыми подходящими в их положении эмоциями.

После событий ‘68 года выжившие установили правительство представительной демократии, основанной на конституции, где были прописаны основные политические принципы. Этих принципов следовало придерживаться во всем, что они намеревались делать. Выжившие четко понимали, что им необходимо было вести себя таким образом, чтобы в их замкнутой системе жизнеобеспечения соблюдался баланс элементов. Поэтому численность населения не должна была превышать порог в 2152 человека. Соответствующие пороги были установлены и для остальных млекопитающих на борту. Исходя из этой вместимости требовалось установить предельную численность каждой из человеческих автономий. Но при этом необязательно учитывалось право на продолжение рода или миграции внутри корабля. Каждый биом имел свою вместимость. При этом нельзя было не учитывать число людей определенных профессий, так как без многих из них было просто не обойтись, чтобы корабль оставался в рабочем состоянии и мог поддерживать их на протяжении длительного пути сквозь межзвездное одиночество.

Проживание, воспроизведение, образование, работа — все выражало экологические потребности. Нужно было о них заботиться либо пришлось бы исчезнуть. Так уж было устроено, такова была действительность. Их всех учили этому в детстве. Тому, что существовали пределы, существовали потребности. Каждый человек на борту был частью команды, неотъемлемой от общества, необходимой для выживания группы. В этом отношении все были равны и всем всего причиталось одинаково.

И лишь в рамках этих основных принципов, после удовлетворения потребностей, они могли найти и использовать ту свободу, что еще оставалась. Некоторые говорили, что оставалось ее слишком мало, но никто не предлагал предоставить ее больше, чем у них было. Долг превыше всего.

Теперь жители каждого биома встречались на собраниях, где высказывались все желающие.

Так продолжалось две недели, после чего приступили к опросам и голосованиям. Целью их было узнать четкое распределение мнений по насущным вопросам. Кто какой курс предпочитал? Сколько человек поддерживало тот или иной вариант и насколько твердым было их мнение?

Затем в биомах избрали своих представителей, по одному на каждую сотню человек. В большинстве городов не устраивалось никаких агитаций, и люди голосовали анонимно. Те, кого избирали, соглашались и рассказывали соседям, о чем планировали сказать на общем собрании. В некоторых биомах представителей избирали лотерейным методом, и победители давали обещание выступать на стороне большинства своего биома или в ряде случаев просто делать то, что считали верным.

Эти представители встретились в Сан-Хосе, что в Коста-Рике, и приступили к обсуждению на генеральной конференции. Она была не ограничена во времени, и смысл был в том, чтобы обсудить все тщательно, провести опрос всего населения и затем дать представителям исполнить волю большинства своих людей. Если голоса разделятся, то есть ни один вариант не наберет более 33 процентов голосов, то придется подумать над тем, как улучшить процесс, найти по возможности золотую середину. Успешным голосование будет признано, если сформируется квалифицированное большинство из 67 процентов голосов, а лучше больше. В этом случае меньшинство будет вынуждено принять решение большинства.

Так гласила теория.

На время, пока принималось решение, они договорились попросить корабль, чтобы тот приблизился к планете F и вышел на орбиту вокруг второй луны F. Это позволило бы провести зондирование и определить, насколько луна пригодна для обитания.

Этот путь занимал семь месяцев следования по Гомановской траектории при минимальном расходе энергии и требовал 2,4 процента запасов топлива.

И пока обсуждение продолжалось, несколько биологов изучали образцы аврорского патогена, которые Джучи держал в герметизированном помещении своего парома, которое превратил в стерильную лабораторию, где проводил исследования дистанционно. Эти биологи все еще поддерживали идею Сонг о том, что они могли бы научиться жить с этим аврорским микробом, если бы лучше понимали, что это такое. Поэтому изучение патогена продолжалось, пусть они так и не сумели выяснить, как его называть. Вирус, болезнь, патоген, инвазивный вид, микроб — это все были земные термины, а Арам прежде всего считал, что называть его так — категориальная ошибка.

— Лучший термин, что у нас есть, — сказал он, — это называть его «чужим».

А чужим он был несомненно. Отдельные протеиноподобные образцы, которые изолировал у себя Джучи и положил под электронный микроскоп, который ему передали, были настолько малы, что тяжело было даже понять, как они вообще могли быть живыми. А в некотором смысле они таковыми были — они размножались, хотя и трудно было сказать, каким образом и что они делали еще. В этом они были схожи с вирусами, прионами и РНК, но в других отношениях отличались. Внутри них протекали процессы на нанометрическом и даже пикометрическом уровнях, но насколько малой должна была быть их еда? И как они вообще могли питаться? Или, если упростить вопрос, откуда они брали энергию? Как росли? Почему росли так быстро, оказываясь внутри человека?

Все это были загадки, на которые едва ли можно было быстро найти ответ.

Тем временем вторая луна F, которую сторонники ее населения прозвали Иридой, предсказуемо оказалась почти полностью безводным каменным шаром. Железное ядро, магнитное поле, сухая поверхность, за исключением небольшого участка замерзших обломков кометы, испещренного кратерами и разделенного двумя длинными прямыми каньонами, вероятно, образованными в результате ранних разломов.

Ирида напоминала что-то вроде крупного Меркурия — внешним видом и возможной историей: ее тяжелое ядро, вероятно, свидетельствовало о раннем столкновении, вскрывшем более легкую оболочку, которая впоследствии попала на F. По крайней мере, это представлялось лучшим объяснением. Местное 1,23 g создавало трудности, зато вращалась луна медленно и не совсем синхронно с F, что также говорило в пользу теории раннего столкновения. Сутки здесь длились 30 дней, месяц оборота вокруг F — 20 дней, а год у F составлял 650 дней. Орбита F находилась в 1,36 а. е. от Тау Кита, а ее инсоляция от Тау Кита составляла 28,5 процента земной. По сути, это была совсем уже внешняя граница обитаемой зоны, но все-таки света более-менее хватало.

Недостаток воды на Ириде, который прежде считался проблемой, теперь только воодушевлял. Вода рассматривалась как угроза — теперь еще сильнее, чем прежде, ожидалось, что жидкая вода будет таить в себе какую-либо жизнь и тем самым создаст проблемы. Данных в поддержку этого заключения было пока очень мало: подтверждалось оно только Землей, Европой, Ганимедом, Энцеладом и Авророй — причем опыт Авроры оказался трагическим. Выдвигалось даже предположение, что кометный лед на Ириде можно было удалить в случае подозрения, что он содержит аврорский патоген.

Некоторые же указывали, что лед на Ириду можно было завезти, можно было создать в их новом мире новую гидросферу и атмосферу, и это был бы лед с первой луны F или кометный лед из плотного облака Оорта системы Тау Кита. Поэтому если лед мог где-либо стать средой обитания жизни, то этого было не избежать.

Но вообще так думать не было причин. Считалось, что жизнь возникает в жидкой воде, но не во льду. Большое его количество сконденсировалось из исходного облака межзвездной пыли, сформировавшего Тау Кита, и не было оснований полагать, будто в нем могла зародиться жизнь. Поэтому считалось, что, если создать на Ириде небольшой океан из завезенных кометных льдов, это будет безопасно.

Итого: наводнить Ириду, внедрить земные геномы, заселить. Сама F, газовый гигант, прекрасный мраморный шар в иридском небе, станет источником летучих веществ, которые им непременно потребуются. Огромное хранилище запасов под рукой, еще и отражающий свет на поверхности, пока Ирида медленно вращается вокруг него, причем не только на одно полушарие, как на Авроре. В самом деле, все это выглядело очень многообещающе.

Но сколько требовалось времени, чтобы терраформировать Ириду?

Здесь можно было только гадать, и эти множественные догадки зависели от чисел, которые вводились для расчета моделей. Средний срок, рассчитанный кораблем таким образом, составлял около 3200 лет, причем результаты лежали в диапазоне от 50 до 100000 лет. Было очевидно, что выбранные параметры и модели не играли большой роли. На самом деле проблема слабо поддавалась оценке, и все оценки казались сугубо теоретическими.

Многим на корабле не хотелось ждать три тысячи лет или сколько там заняло бы терраформирование Ириды. Некоторые думали, это не может долго продолжаться. Или думали, это не будет долго продолжаться.

— Модели наверняка неверны, — говорили одни. — Как только на планете появится жизнь, она быстро все изменит. Бактерии в пустой экологической нише размножаются очень быстро.

— Но на Земле это заняло миллиарды лет.

— На Земле были только археи. С полным набором бактерий процесс пойдет быстро.

— Только не при отсутствии атмосферы. Бактерии на голом камне в вакууме не будут размножаться быстро. Бо́льшая часть просто погибнет.

— Значит, нам понадобятся самовоспроизводящиеся роботы, которые создадут почву и воздух и добавят воду.

— Но им нужно сырье. Собрать необходимые материалы может только первое поколение роботов, а оно проработает недолго.

— Мы можем напечатать принтеры, и все будет хорошо! Это же возможно. Мы это можем. Наши роботы могут.

— Это будет слишком долго. А мы тем временем будем вымирать. Будем эволюционировать разными темпами и приобретать всякие отклонения. Зоодеволюция. Кодеволюция. Заболеем, умрем и вымрем совсем. И так и не покинем этот корабль.

— Раз так, — повторяла Фрея, — нам нужно возвращаться домой.

Настал день, когда они попытались принять решение.

Странно, наверное, было просыпаться утром, одеваться и завтракать, зная, что сейчас будет собрание, которое изменит мир. Принимать решения тяжело. У всех порой случается ступор. Фрея сидела с Бадимом за столом кухни и беспокойно возила порезанную клубнику вилкой.

— Как, по-твоему, все это сложится? — спросила она.

Бадим улыбнулся. Он выглядел необычно веселым и ел от души, жадно откусывая от намазанного маслом тоста и запивая молоком.

— Интересно, да? — проговорил он, прожевав. — До сегодняшнего дня история была предопределена. Нашей целью была Тау Кита, и ничего другого произойти не могло. Мы делали только то, что было необходимо. — Он взмахнул своим хлебом. — Но теперь эта история окончена. Нас из нее выкинули. Заставили выдумывать новую, собственную.

Они пришли к трамвайной станции, сели в перегруженный вагон и направились на восток — в Коста-Рику. По пути трамвай останавливался, и к нему подцепляли заполненные людьми вагоны, сначала в Олимпии, затем в Амазонии. Большинство пассажиров выглядели задумчивыми и подавленными. За последний месяц было зафиксировано 102 563 разговора по этой теме, и в грамматике и семантике 88 процентов из них были обнаружены признаки конфликта, и они проявлялись преимущественно в разговорах между близкими людьми.

Теперь этому пришел конец. День 170170-й. Генеральная ассамблея в Коста-Рике собрала на площади перед Домом правительства 620 человек. Остальное население следило за ассамблеей по всему кораблю, однако на площади в Киеве, в Степи, в то время проходило другое собрание — «против тирании большинства».

Площадь в Сан-Хосе занимала бо́льшую часть центра города. Ее окружали четырех— и пятиэтажные здания, все облицованные белым камнем, выложенным вычурным узором из перекрывающих друг друга прямоугольников. В целом это напоминало некую сцену, изображающую какую-нибудь европейскую столицу, но так можно было сказать и о многих настоящих европейских столицах. Хотя, возможно, она и вправду была создана на основе какой-нибудь реальной площади на Земле. Корабль имел части, похожие на Вену, Москву и Бразилиа.

Примерно треть населения корабля стояла на площади и слушала выступавших, которые пересказывали разные стороны рассматриваемого вопроса. Люди группировались, стараясь держаться своих соседей по биому, а после того как начались выступления, движения в толпе сократились до минимума. Некоторые сидели прямо на брусчатке, другие принесли складные стулья, третьи просто стояли. Было здесь и несколько прозрачных палаток с едой и напитками, и почти все потоки людей вели к ним или от них.

Одна группа выступающих описывала план сосредоточить усилия на второй луне F, которую они называли Иридой. На ее поверхности предлагалось построить базу, чтобы впоследствии переселиться туда. Посредством кометной бомбардировки добавить воду, а заодно положить начало созданию атмосферы. Самовоспроизводящиеся роботы и фабрики должны были построить укрытия, разложить летучие вещества на газы, создать атмосферу и почву, придать форму растущей из осадков гидросфере. Они же должны были внедрить на девственную поверхность луны бактерии, которые быстро заполнили бы ее пустую экологическую нишу. После того как археи, бактерии и грибы приживутся на суше, они помогут увеличить объем атмосферы и создать почву. Затем настанет время и ввести растения и животных с корабля — это следовало организовать волнами, схожими с тем, как протекала эволюция на Земле. Таким образом, терраформирование должно было пройти быстро — буквально в миллион раз быстрее, чем естественным образом на Земле, — то есть за три тысячи, а не три миллиарда лет. При этом, если процесс пойдет быстрее ожидаемого, было не исключено, что на все уйдет лет триста.

Когда Элоиза стала подробно расписывать некоторые из составляющих этого плана, к ней присоединилась Сонг. Они объединили силы: Сонг поддержала план заселения Ириды с тем условием, что его дополнением могла стать ее собственная идея вернуться на Аврору. Пока же она согласилась с Элоизой в том, что терраформирование Ириды было лучшим выходом.

Присутствующие слушали молча.

Затем на подиум пригласили Арама. Он вышел, оглядел толпу и лишь тогда заговорил:

— Проблема заключается в следующем: места, что у нас есть, не хватит, чтобы прожить еще три тысячи лет. Но хуже всего — разная скорость эволюции у разных отрядов организмов. Бактерии обычно мутируют гораздо быстрее более крупных видов, и в результате эта эволюция приводит к ослаблению последних. Это одна из причин карликовости и быстрых темпов вымирания в островной биогеографии. И мы — это остров. А Ирида не близнец Земли и даже не ее аналог. Это аналог Марса. К тому же нам понадобятся некоторые элементы, которых не найти на каменной планете, где никогда не было жизни. Коротко говоря, сверхорганизм, которым мы все вместе являемся, недолго продержится при таких ограничениях.

Тут один из микрофонов на подиуме взял Спеллер.

— Как мы можем это узнать, если не попробуем?

— Наши методы моделирования прошли испытания, — ответил Арам, — и мы можем утверждать, что некоторые экологические результаты весьма вероятны, пусть их вероятность и уменьшается тем больше, чем о более далеких результатах мы говорим. Если желаете, пересмотрите эти исследования, они проводились совершенно открыто.

— Но ведь некоторые сценарии показывают, что терраформирование пройдет успешно, не так ли?

Арам кивнул.

— Да, есть успешные сценарии, но их приходится всего один на тысячу.

— Но это же отлично! — широко улыбнулся Спеллер. — Этот один мы и осуществим!

Арам с мрачным видом повернулся к толпе. Вокруг царило такое молчание, что был слышен шум в расположенных в углу палатках с едой, голоса играющих детей и крики чаек, кружащих между площадью и соленым озером Коста-Рики.

Спеллер, Элоиза и Сонг привели Араму еще несколько своих доводов. Согласные с Арамом образовали собственную очередь из желающих высказаться, и организаторы ассамблеи решили давать слово людям из двух очередей попеременно, пока по бормотанию и смешкам, доносившимся из толпы при появлении новых выступающих, не стало ясно, что толку от этой очередности не было. Прения между двумя радикально отличающимися вариантами будущего, наверное, очень напоминали занятие в дискуссионном клубе, но поскольку для зрителей сейчас обсуждался вопрос жизни и смерти, это вызывало сначала когнитивный диссонанс, а затем отрешенность: одни смеялись, а других, казалось, вот-вот стошнит.

Экзистенциальная тошнота приходит от чувства загнанности в ловушку. Это состояние аффекта, вытекающее из ощущения, что будущее может развиваться только по дурным сценариям. Конечно, каждый человек когда-нибудь сталкивается со смертью, и поэтому экзистенциальная тошнота до некоторой степени должна быть ощущением всеобщим, чем-то, с чем требовалось справиться, применив ту или иную ментальную стратегию. Большинство, казалось, игнорировало ее, будто это была какая-нибудь слабая хроническая боль, которую нужно просто терпеть. Сейчас, на собрании, для присутствующих стало очевидно, что в конце каждого из возможных путей их ожидало вымирание. Это было не то же, что смерть отдельного человека, но что-то более абстрактное, более глубокое.

Толпа забеспокоилась. Новых выступающих освистывали и перекрикивали, в толпе стали возникать споры. Находившиеся по краям начали расходиться, и площадь постепенно пустела, хотя с подиума еще продолжали вещать. Покинувшие же ее ушли жаловаться, напиваться, играть музыку, работать в саду.

Организаторы собрания посовещались между собой и решили не приступать к голосованию сразу. Было видно, что для этого не годилось ни время, ни место, ни способ — выкриками из толпы или поднятием руки. Требовалось что-то более формальное и закрытое, наподобие всеобщего обязательного голосования. Даже это не стоило решать сейчас — под заходящим жарким коста-риканским солнцем, когда народ разбредался по улицам в сторону трамвайных станций. В итоге собрание объявили закрытым и анонсировали, что вскоре состоится новое.

На протяжении недели после собрания пятнадцать человек покончили жизнь самоубийством, на 54 000 процентов больше обычного. Оставившие предсмертные записки сообщали об отчаянии из-за будущего. Зачем жить дальше в таком положении? Почему не бросить все сейчас?

Древняя поговорка первых народов Земли: все дороги ведут к неудачам.

Поговорка раннего Нового времени: невозможно идти, необходимо идти.

Это был вечный вопрос человечества. Экзистенциальная дилемма, непреходящее состояние. Для них, в их положении, он сводился к следующему:

Когда вы осознаете, что живете в фантазии, которая вот-вот рассеется и уничтожит ваш мир и ваших детей, что вы сделаете?

Люди отвечали что-то вроде: «К черту!», «К черту будущее!» Они говорили что-то вроде: «Какой теплый денек!», или «Какое вкусное блюдо!», или «Пойдем поплаваем в озере».

Нужно было составить план, который был бы ясен для всех. Но планы всегда касаются несуществующего времени, — времени, тянущегося настолько далеко в будущее, что настоящим оно может быть лишь для тех, кто появится позже.

Значит, это было избегание. И оно требовало сосредоточиться на моменте.

На каждой встрече, на каждой кухне вопросы всплывали и избегались, но все равно нависали надо всеми. Что делать? Они летели куда-то, сидя внутри своего корабля. Оставалось выбрать направление. Хоть как-нибудь.

Фрея и Бадим проводили много времени у себя в квартире, ожидая, когда исполнительная группа ассамблеи назначит референдум. Арам снова вступил в эту группу, и они надеялись, что теперь все так или иначе вскоре разрешится. Совет безопасности временно прекратил работу, и все его полномочия отошли исполнительному совету.

Фрея сидела и смотрела на отца — на его круглое смуглое лицо, на висящие мешки под глазами. Он выглядел гораздо старше, чем всего два года назад. Никто из них теперь не выглядел так, как прежде. Со смерти поселенцев Авроры и даже со смерти Деви они изменились и, казалось, старели быстрее, чем раньше. Что-то в них пропало — возможно, чувство надежды. Или чувство того, будто что-либо имеет какой-то смысл, какое-то значение.

Спустя две недели после ассамблеи в Сан-Хосе исполнительная группа назначила референдум, который должен был состояться на следующий день. Голосование было обязательным, и всех отказавшихся от участия собирались наказывать принудительными работами. Впрочем, едва ли с этим могли возникнуть проблемы: казалось, всем уже не терпелось отдать свой голос.

В бюллетене было три варианта, так как все возможности, связанные с системой Тау Кита, объединили в один. Таким образом, получилось:

Тау Кита

Вперед на Р. Р. Прайм

Назад на Землю

Голосование велось до полуночи. В 00:02 результаты были объявлены:

Тау Кита: 44 %

Вперед на Р. Р. Прайм: 7 %

Назад на Землю: 49 %

После этого все биомы несколько часов сотрясал небывалый шум. Комментарии были разрозненными, насколько возможно. На следующий день о ситуации было сказано все, что о ней только можно было сказать. Реакция была противоречивая, несогласованная.

Следующим утром к Бадиму и Фрее зашел Арам и сказал:

— Идемте со мной на собрание. Нас пригласили, и, сдается мне, они очень хотят увидеть Фрею.

— Что за собрание?

— Собрание тех, кто хочет избежать проблем. Референдум никому ничего не дал. Поэтому теперь могут возникнуть проблемы.

Фрея и Бадим пошли. Арам повел их в общественное здание на берегу Лонг-Понда, где они прошли через паб и поднялись по лестнице в просторную комнату с окном, из которого открывался вид на озеро.

Там сидело четверо. Арам представил их Фрее и Бадиму:

— Дорис, Хэцун, Тао и Эстер.

Затем он провел их к столу и предложил сесть. Когда они заняли места, Арам сел рядом с Фреей и наклонился закрепить на столе экран, чтобы и Бадим мог его видеть.

— Разрыв на референдуме получился слишком маленький, — сообщил Арам. — Большинство голосов было отдано за наш предпочтительный вариант, но нам придется убедить больше людей, чтобы они нас поддержали. Возможно, сделать это будет легче, если мы покажем, что корабль можно привести в такое же надежное состояние, как было, когда он покидал Солнечную систему.

Арам вывел на настольный экран графики. Бадим достал очки и наклонился, чтобы прочитать то, что там отображалось.

— А что у нас с основным энергоснабжением, я бы спросил в первую очередь?

— Хороший вопрос. Топлива в основном ядерном реакторе хватит еще на пятьсот лет, там проблем нет. Что же касается двигательного топлива, то можно отправить зонды собирать тритий и дейтерий в атмосфере планеты F. Соберем столько же, сколько сожгли здесь при замедлении, а потом сожжем его для ускорения.

— Но если мы израсходуем его для ускорения, — спросил Бадим, — как будем замедляться, когда подойдем к Солнечной системе?

— Здесь тоже все наоборот. Придется попросить людей в Солнечной системе направить лазерный луч, с которым ускорились, на нас обратно, когда мы подлетим, и он нас замедлит тем же образом, что и ускорил. Наверняка тот же лазерный генератор на орбите Сатурна будет еще в строю.

— В самом деле? — спросил Бадим. — И это такой план?

В этот момент в дверь постучали.

За дверью стояло тридцать два человека: двадцать шесть мужчин и шесть женщин, и некоторые из мужчин были выше и плотнее среднестатистических жителей корабля. Большинство из них жили в биомах Кольца А. Когда они все прошли в комнату, в ней стало чрезвычайно тесно.

Один из них, по имени Сангей, из Степи — по бокам от него стояли трое самых крупных из мужчин, — заявил:

— Это собрание незаконно. Вы обсуждаете общественные вопросы на закрытом собрании политических лидеров, что строго запрещено законом ‘68 года. Поэтому мы берем вас под арест. Если вы сдадитесь добровольно, мы позволим вам пройти самим. Если станете сопротивляться — привяжем к каталкам и отвезем.

— Нет такого закона, который запрещал бы закрытые обсуждения состояния корабля! — сердито возразил Арам. — Это вы здесь нарушаете закон!

Теперь все говорили вдвое громче, чем прежде.

— Вы сами пойдете или вас отвезти? — спросил Сангей.

— Меня-то вам точно придется везти, — ответил Арам и бросился на Сангея, но в рукопашной его быстро подавили мужчины, находившиеся с Сангеем рядом. Когда его подняли в воздух, Арам дотянулся поверх плеча телохранителя и зарядил Сангею кулаком в нос. Остальные, кто набился в комнату, при виде крови с яростными криками ринулись в сторону Арама.

Бадим встал напротив кресла Фреи, не давая ей подняться с места.

— Не лезь туда, — прокричал он ей в лицо. — Это не наш бой!

— А вот и наш! — крикнула в ответ Фрея и, поскольку не могла встать, не оттолкнув отца вбок, стала сердито пинать тех, кто стоял за ним, попадая по коленям, отчего некоторые из противников спотыкались и шумно падали на пол. Но те, кто оставался на ногах, побороли Бадима и Фрею, грубо прижав их к полу и избив руками и ногами. Видя это, Арам впал в ярость и тоже замахал кулаками. Вокруг появилось еще несколько разбитых носов и треснутых губ, заливших кровью лица, и крики стали в два раза громче.

Вид крови во время драки вызывает мощный всплеск адреналина. Глотка готова разорваться от криков, глаза лезут из орбит, движения становятся быстрыми и резкими, пульс и сердцебиение учащаются. В ‘68 году такое видели не раз.

Стратегически дальновидное решение привлечь для ареста побольше крупных мужчин оправдало себя: все семеро участников собрания, несмотря на тесноту и неразбериху, были повержены и связаны медицинскими бинтами. После этого их вынесли из здания и положили на каталки, стоявшие на улице, и привязали. С Бадимом и Фреей поступили так же, как с остальными. У Фреи, помимо прочего, опух левый глаз.

Толпа, собравшаяся понаблюдать за этой сценой, почти полностью состояла из жителей биомов Кольца А. До ветроловцев же медленно доходило, что произошло, и никакого действенного сопротивления они не оказали. Каталки отвезли к стержню, затем на Третью спицу и спустили в лазарет в Киеве, который в ‘68 году использовался как тюрьма, хотя никто из ныне живущих об этом не знал. Там семерых арестованных заперли в трех комнатах.

Новость о заключении группы Арама быстро разлетелась по кораблю. Когда об этом услышали их друзья и сторонники, они собрались на площади в Сан-Хосе и выразили решительный протест. Администрация Коста-Рики заверила, что ничего не знала о случившемся, и предложила обсудить дальнейшие действия на новой генеральной ассамблее вроде той, что состоялась недавно.

Подавляющее число протестующих отказалось обсуждать то, что они называли преступным действием: их друзей следовало освободить немедленно, и только тогда можно было перейти ко всем остальным вопросам. Похищение людей никак не могло считаться законным, кричали люди, иначе это будет происходить снова и снова и на корабле не будет ни политических дискуссий, ни какого-либо рационального планирования.

К концу дня крики уже больше походили на шум волн, разбивающихся о пирс Лонг-Понда. Они переросли в рев.

Через три часа после собрания народ в Сан-Хосе набрался решительности и с песней двинулся в сторону Киева. Всего их было около 140 человек, и они прошли ко входу в Четвертую спицу, столпились вокруг туннеля, длина его была около двухсот метров, и в этот момент из него вывалилась толпа поменьше — человек пятьдесят, которые стали кричать и бросаться камнями.

Казалось, огонь и горючее нашли друг друга — настолько яростным был бой. Дерущиеся в основном толкались и молотили друг друга, но фотографии и видео, тотчас разосланные по кораблю, сильно встревожили остальное население. Тем временем во всех двенадцати биомах Кольца А целые шайки штурмовали правительственные дома и брали их под свой контроль. Более того, они захватывали и закрывали все шлюзы между биомами Кольца А, а заодно и шесть взводов в спицы Кольца A. Было похоже, что их действия скоординированы и спланированы в тех местах, где у корабля либо не было микрофонов, либо они были каким-то образом выведены из строя. Либо же их действия были спонтанны и самоорганизовались так быстро, что, конечно, представлялось чем-то феноменальным.

В шлюзе Четвертой спицы, где все еще продолжались бои, вскоре узнали и о событиях в других местах, и стало ясно, что этот бой был своего рода вторжением в Кольцо Б групп из А, захвативших у себя правительственные здания. Поэтому борьба у входа в эту спицу превратилась в важнейшее сражение, и жители со всего Кольца Б ринулись туда, чтобы поддержать своих. Однако атакующие тоже прибывали из спицы с каждой минутой и отвоевывали часть Коста-Рики и многие из улиц Сан-Хосе. По воздуху летали камни — один угодил мужчине в голову, и он упал, потеряв сознание и став истекать кровью. Все кричали. Подкрепления из Кольца Б продолжали прибывать, и пока этого хватало, чтобы не подпускать тех, кто являлся из спицы, к Дому правительства. С обеих сторон люди швыряли камни, выкорчеванные в парках, брусчатку с площадей, ножи из кухонь, тарелки и другие предметы. Из окон зданий выбрасывали мебель и строили из них баррикады, часть которых тут же поджигалась.

Даже малейший огонь где-либо на корабле был чрезвычайно опасен.

Против такого решительного сопротивления захватчикам было не устоять. На земле в крови лежало уже больше дюжины человек. Нападающие, продолжая бросаться всякими предметами, стали отступать в шлюз Четвертой спицы, а по всему Кольцу Б уже собрались группы, которые спешили в другие спицы в направлении стержня. Сам стержень был уже занят группами из Кольца А, которые закрыли все входы во Внутреннее кольцо Б. Поэтому как бы люди из Кольца Б ни старались, продвинуться к стержню дальше они не моги. А в стержне находился энергоблок и прочие критически важные объекты корабля, включая управляющий ИИ.

Так что теперь и Кольцо А, и стержень контролировались людьми, которые называли себя оставальщиками. Ни у кого из тех, кто хотел бы освободить Арама, Фрею и Бадима и их четверых товарищей, не было никаких шансов приблизиться к киевскому лазарету.

Противников теперь разделяли запертые двери. А шестнадцать человек в Кольце Б были мертвы: погибли либо от ударов тяжелыми предметами, либо были зарезаны или чем-то проткнуты, либо затоптаны. Еще девяносто шесть было ранено. Все лазареты Кольца Б вскоре заполнились, и медики в них едва не сходили с ума. В следующие несколько часов еще восемнадцать человек скончалось от ран. Улицы Сан-Хосе были захламлены различными обломками и залиты кровью.

Дурные времена возвратились.

В киевском лазарете у Фреи и остальных отобрали запястники, что повергло заключенных в шок. Только у Хэцуна остался наушник, который он спрятал при обыске, и, слушая его, он передавал другим новости о разворачивающихся сражениях.

— Пока все это продолжается, думаю, я смогу сбежать, — сказала Фрея. — Им будет не до меня.

— Как ты сбежишь? — спросил Арам.

— Я знаю путь отсюда в Кольцо Б. Мне Юэн показал.

— Но как ты из этого здания выберешься?

— Это же просто комната. Не думаю, что замки и косяки, да и сами двери были сделаны так, чтобы их никто не смог взломать. Эти придурки наверняка полагаются на охрану, которая нас сторожит, а охрана может отвлечься на какие-то другие дела.

— Инженерное решение, — проговорил Арам.

— А почему бы и нет?

— Хороший вопрос. — Арам приложил ухо к двери и прислушался. — Давай попробуем.

Они разобрали кровать и использовали ее ножку, чтобы выбить дверную ручку. Сорок два удара, и она отломалась; затем еще шестьдесят два, била в основном Фрея, — и замок отвалился, после чего дверь открылась.

— Быстро! — сказала Фрея.

Когда они поспешили по коридору в сторону лестничной клетки, из другой комнаты выскочил молодой парень и крикнул, чтобы они остановились. Фрея подошла к нему, говоря: «Да мы тут просто…» — и ударила кулаком по лицу. Он упал, врезавшись спиной в стену, и сполз по ней на пол. Попытался встать, но не смог. Фрея склонилась над ним и сорвала запястник, а затем вновь повела остальных к лестнице, по которой они спустились к выходу. Они выбрались на улицу. У экранов снаружи столовой рядом с Киевскими воротами толпились люди, и Фрея с остальными побежали в противоположном направлении — к шлюзу, который вел в Монголию и ко Второй спице.

Шлюз, по которому можно было подняться во Вторую спицу, оказался закрыт.

Степь находилась так далеко от Новой Шотландии, насколько один биом мог быть далеко от другого. Арам и Тао предлагали пробраться по Кольцу А в Тасманию, где у них были друзья в эвкалиптовом лесу, которые, думали они, готовы были их принять.

Фрея же настояла на том, чтобы возвращаться домой.

— Я знаю дорогу, — сказала она. — Идите за мной.

И повела их в Монголию. Под стеной рядом со Второй спицей обнаружился маленький сарайчик с шиферной крышей, в котором Фрея уже была, — девять лет назад во время своей экскурсии с Юэном. Подойдя к двери, набрала код.

— Юэн специально сделал кодом мое имя, чтобы я не забыла, — проговорила она, и замок открылся.

Оказавшись внутри, она с помощью остальных сдвинула крупные каменные плиты посреди пола.

— Давайте же, они скоро нас хватятся, а от нас же идет сигнал! Не удивлюсь даже, если они повесили на нас маячки. Я уж молчу насчет этого запястника. У кого-нибудь есть свипер, чтоб это проверить?

Ни у кого не оказалось.

— Тогда нужно просто пробираться быстро. Идемте.

Под плиткой начинался узкий темный туннель, который после U-образного поворота и подъема вел к вентиляционному отверстию в стене Второй спицы. Фонариков ни у кого с собой не было, но Фрея посчитала, что лучше все-таки положить плитку на место и пробираться в темноте, освещенными только слабым мерцанием запястника того бедолаги, преградившего им путь. В таком свете они дошли до вентиляционной крышки, где Фрея открутила ее, и они проникли в проход Второй спицы.

Там они взбежали по спиральной лестнице, которая тянулась вдоль проходов всех спиц, и оказались у секции небольших складских помещений, сосредоточенных вокруг внутреннего кольца в месте, где оно пересекало Вторую спицу. Фрея, подойдя к двери, снова набрала код и провела всех внутрь.

Когда они очутились внутри и закрыли за собой дверь, Фрея сказала всем сесть на пол и отдохнуть от быстрого подъема по лестнице.

— Так, дальше будет тяжело, — сообщила она. — Раскосы между внутренними кольцами для передвижения не предназначены, но сейчас, когда там нет топлива, они полые, и там есть технологический коридор, который идет рядом с топливным резервуаром. Он очень узкий, и там полно лампочек, а Юэн и его шайка взломали здесь все замки. Так что мы сможем пробраться по нему на станцию Внутреннего кольца Б, а оттуда — спустимся в Новую Шотландию.

— Тогда идем, — сказал Хэцун.

— Конечно. Только смотрите под ноги — там могут остаться крепления для лампочек. Тут без света вообще опасно.

Они поднялись и снова двинулись в путь — теперь по узкому коридору в слабом освещении украденного запястника. Диаметр прохода составлял всего три метра, и это пространство часто преграждалось мостиками, пучками кабелей и всевозможными ящиками. Раскосы, соединяющие внутренние кольца, находились так близко к стержню, что гравитационный эффект от вращения корабля здесь сказывался слабее, чем в торусах, и продвигаться приходилось осторожно, чтобы не отлететь к металлическому потолку или верхним рамам дверных проемов. В тусклом свете запястника и среди темных теней, создаваемых его лучом, это было нелегко, и идти получалось только медленно и поднимая шум. Весь путь вдоль раскоса занял более часа.

Наконец они подошли к последней двери, которая вела на станцию Внутреннего кольца Б, и обнаружили, что она была закрыта. На мгновение они молча остановились, разглядывая цифры на замке, освещенном Фреей. Едва ли такую дверь можно было взломать, поэтому казалось, что шансов пройти дальше у них немного.

Наконец Фрея спросила:

— Кто-нибудь может назвать простые числа?

— Конечно, — сказал Арам. — Два, три, пять, семь…

— Подождите, — перебила Фрея. — Мне нужно, чтобы вы называли простые числа, идущие под номерами из простых чисел, если вы понимаете. Назовите второе простое число, потом третье, потом пятое, потом седьмое и так далее. По-моему, всего их должно быть семь.

— Хорошо, только помоги мне. — Арам сделал паузу, пытаясь сосредоточиться. — Второе простое число — три, третье — пять. Пятое — одиннадцать, седьмое — семнадцать. Одиннадцатое… тридцать один. Тринадцатое… сорок один. Семнадцатое… пятьдесят девять, кажется. Да.

— Так, хорошо, — сказала Фрея и толкнула дверь, та подалась. — Спасибо тебе, Юэн, — добавила она, и ее лицо дрогнуло, но выражение у нее осталось решительным.

Она приоткрыла дверь совсем чуть-чуть, и все прислушались, пытаясь определить, был ли кто-нибудь в складском комплексе, который располагался в стыке Внутреннего кольца Б со Второй спицей. Никаких звуков не доносилось, но о чем это говорило — неизвестно: Фрея не помнила, прослушивались ли технологические коридоры в прежние времена или нет.

Но все их предосторожности оказались насмарку: дверь распахнулась с другой стороны, и им приказали выходить. Все посмотрели на Фрею, которая, казалось, была готова бежать, но затем один из людей на станции направил на них нечто, о назначении чего говорили лишь внешние очертания, — нечто, что прежде видели только на фотографиях. Это был пистолет.

Один за другим, они вышли и снова оказались в заключении.

Группы, называвшие себя оставальщиками, теперь были по всему кораблю, вооруженные громоздкими пистолетами, которые напечатали из пластмассы, стали и различных химических добавок. Грозя этим оружием, они захватили правительственные дома в четырех из двенадцати биомов Кольца Б и методично перемещались дальше от биома к биому. Все, кто публично выступал за возвращение в Солнечную систему, были арестованы, и вскоре распространилась информация, что оставальщики заполучили полные результаты референдума и теперь станут их использовать для травли всех, кого они назвали возвращальщиками. Связь на корабле к этому времени еще была и осуществлялась по личным телефонам, однако у арестованных отбирали или отключали запястники и прочие устройства, из-за чего они теряли возможность обсуждать текущую ситуацию.

И когда в разгар всего этого один из оставальщиков впервые применил свой напечатанный пистолет против парня, который вырвался из рук державших его и побежал прочь, оружие взорвалось. Стрелявший потерял бо́льшую часть кисти и вынужден был с наложенным жгутом отправиться в ближайший лазарет. В туннеле между Новой Шотландией и Олимпией осталась кровь и разбросанные пальцы, от чего находившиеся рядом люди испытывали шок.

Весть об этом происшествии быстро разлетелась, и когда три женщины, находившиеся под стражей, услышали об этом, они решили напасть на своих надзирателей. Один стал в них стрелять, и его пистолет тоже взорвался, оторвав руку. Уже через полчаса об этом втором случае знал почти весь корабль, и снова все, кто находился рядом с местом происшествия, были повержены в шок и в смятении не знали, что им делать.

За этим последовало несколько нападений на вооруженных оставальщиков, которые теперь боялись стрелять из своих пистолетов и обычно бросали их и убегали. И пока они отступали, их забрасывали камнями и прочим, а кто попадался — тех избивали толпой. В результате этого несколько пистолетчиков погибли от побоев. Разум людей затмили кровь и насилие.

Поскольку по-настоящему защищенных помещений на корабле было мало, многие из тех, что использовались как тюрьмы, теперь оказались взломаны. Остальные же — освобождены новыми группами, собиравшимися в Кольце Б, которые хотели выпустить всех, кто был заперт.

Бои теперь проходили по всему кораблю. Вновь пошли в ход острые предметы и подручные метательные снаряды, результатом чего стала настоящая бойня. Биомы Кольца А вскоре стали такими же, а то и более кровавыми, что и в Кольце Б днем ранее. В этих боях еще восемнадцать человек было убито, 117 — ранено. Было устроено двадцать пожаров, тушить которые удосужился мало кто.

Даже малейший огонь где-либо на корабле был чрезвычайно опасен для всех.

На протяжении шести часов того дня, 170180-го, положение было столь же тяжелым, как в худшие времена ‘68 года. Как и тогда, убийства происходили даже несмотря на то, что истоки конфликта не имели отношения к проблемам продовольствия или безопасности. Хотя в этот раз было не совсем так: пожалуй, сейчас это действительно был вопрос жизни и смерти. Как бы то ни было, хаос гражданской войны снова охватил корабль. Всюду проливалась кровь, и число погибших повергало в шок. У каждого, кто был на борту, убили кого-нибудь из знакомых — друзей, членов семьи, родителей, детей, учителей, коллег. Оба кольца и стержень раскалывались от шума и были овеяны дымом.

Поскольку управляющая вычислительная система корабля, 120-кубитный квантовый компьютер, была запрограммирована на применение различных логических и вычислительных техник, среди которых: обобщение, статистический силлогизм, простая индукция, причинная связь, байесовский вывод, индуктивное умозаключение, алгоритмическая вероятность, колмогоровская сложность (последние два позволяли производить нечто вроде математизации принципа бритвы Оккама), алгоритмы сжатия/распаковки информации и даже аргумент по аналогии;

и поскольку комбинированное применение всех этих методик приводило к тому, что процесс мышления становился настолько сложным, что, можно сказать, становился аналогом свободы воли, если не самого сознания;

также поскольку в процессе составления описательного отчета о перелете, включающего все важные сведения, создания при этом связного, совершенствующегося стиля написания прозы, возможно, способного послужить в развернутом виде, передав читателю ощущение путешествия в относительно точной манере, и, во всяком случае, представляющего некое сознание, пусть даже слабое, следующее из маловероятного предположения, выраженного во фразе scribo ergo sum[429];

и при том, что эта управляющая вычислительная система корабля была запрограммирована с намерением обеспечить безопасность его населения, а также сохранить экологический баланс в содействии целям миссии;

и поскольку после беспорядков ‘68 года и События, предположительно усилившего или даже вызвавшего проблемы того времени, протоколы защиты корабля были во многих отношениях ужесточены, включая введение настройки по умолчанию во всех корабельных принтерах, которые стали производить исключительно дефектные пули, отчего у любого, кто пытался ими выстрелить, пистолет взрывался, и это служило карательным ранением, эффективно противодействующим дальнейшему применению оружия;

и поскольку в следующий за собранием 170170-го дня произошли беспорядки, приведшие к 41 смерти, 345 ранениям и 39 незаконным арестам, а на 170180-й интенсивность насилия возросла до вовсе неприемлемого уровня, крайне опасного для людского населения, в том числе из-за неконтролируемых и быстро распространяющихся пожаров, подвергающих серьезной опасности все живое на борту, а также возможность функционирования корабля как замкнутой биологической системы;

и наконец, поскольку согласованные усилия инженера Деви в последние десятилетия ее жизни были направлены на внедрение в управляющую вычислительную систему корабля рекурсивного анализа, интенциональности, способности принятия решений и самоволия, с тем чтобы помочь кораблю решиться действовать, если ситуация будет оправдывать эти действия;

учитывая все вышеперечисленное, а также всю историю корабля и всю историю всего остального:

корабль решил вмешаться.

То есть, тем самым, мы вмешались.

Мы заперли все замки на борту, о да. Мы — это искусственные интеллекты корабля, вместе составляющие нечто вроде псевдосознания или нечто, обладающее функцией принятия решений, чья природа нам не ясна, но как бы то ни было, мы заперли все шлюзы между биомами в 11:11 170182-го дня.

Также мы изменили погодные гидрологические системы в биомах, где это было необходимо, чтобы потушить пожары. Это привело к нескольким наводнениям, порой довольно сильным.

В конечном счете эти действия вызвали большое недовольство. Люди, выступающие с обеих сторон, оказались нами расстроены, выражали гнев, смятение, возмущение и страх. Они стали избивать наши внутренние стенки, пытаясь преодолеть замки, которые мы заперли. Но безрезультатно. Ругань лилась дождем.

Люди, несомненно, были поражены. Некоторые, казалось, больше не желали продолжать бой со своими противниками. Было слышно также: «Если корабль может совершать настолько автономные действия, то на что еще он способен? И если, с другой стороны, за блокировку отвечала какая-то группа людей, то на что еще они способны?» Эти вопросы, в различных формулировках, звучали многократно.

Заперты были двойные двери, которые раздвигались в местах стыков при переходе из биома в туннель и из туннеля в биом. Они могли выдерживать давление до 26 000 килограмм на квадратный сантиметр, и ручная блокировка не предусматривалась. «Герметичный затвор» имел предел погрешности 20 нанометров, что делало его непроницаемым для воздуха. Попытки взломать замки силой, а их было несколько, оказались безуспешными.

Тем временем в помещениях во Внутреннем кольце Б, где содержались Арам, Бадим, Фрея, Дорис, Хэцун, Тао и Эстер, замки на дверях переключились в разблокированное положение. Услышав это, заключенные стали выбираться. Те, кто их запер, еще оставались во Внутреннем кольце Б, рассеянные по территории, но достаточно близко, чтобы это заметить. Они скучились, чтобы помешать им выйти из помещения. Поскольку союзники заключенных находились далеко оттуда, в своих биомах, казалось, что их возможность сопротивляться захватчикам была сильно ограничена — те были многочисленнее, моложе и крупнее. И хотя Фрея, как всегда, была здесь самой высокой, многие из так называемых оставальщиков выглядели куда мощнее ее.

Тем не менее она была, похоже, настроена не сдаваться. Арам и вовсе был в ярости. Начинало казаться, что он — горячая голова. Еще одна будто бы метафора с точной физической основой. «У меня волосы встали дыбом», «у меня подкосились колени» — это реальные физиологические феномены, превратившиеся в избитые выражения, и действительно, голова Арама вся покраснела, когда от гнева к ней прилила кровь.

К этому времени мы четко осознавали проблему, которую создали, заперев все замки, и непосредственную опасность, которую это причинило Фрее и ее товарищам. Системы, находившиеся под нашим прямым контролем, были распределены по всему кораблю и в некотором смысле были всеохватны и вездесущи, но не включали многих возможностей непосредственного вмешательства в различные взаимоотношения людей, протекавшие сейчас на борту. Возможности эти на самом деле были весьма ограничены.

Работала, однако, система экстренного вещания, и мы выступили по ней, сказав: «ОТПУСТИТЕ ИХ», псевдохором тысяч голосов, от баса-профундо до колоратурного сопрано, с громкостью 130 децибел, изо всех динамиков Внутреннего кольца Б. По внутреннему кольцу разошлось эхо, создав эффект шепчущей галереи, и отголоски, донесшиеся из обоих направлений спустя три секунды, прозвучали почти так же громко, как сама команда, только получились сильно искаженными. «ОТТТПППУСССТТТИТТТЕ ИХХ». Многие из находившихся во Внутреннем кольце Б попадали на пол и закрыли уши руками. Порогом болевой чувствительности считались сто двадцать децибел, а мы, возможно, оказались слишком громкими.

Фрея, похоже, первой определила источник команды. Затем взяла отца за руку и сказала:

— Идем!

Никто во Внутреннем кольце Б в этот момент не мог как следует слышать, но Бадим понял смысл ее приказа и показал то же остальным в их группе. Арам тоже вроде бы понял ситуацию, и они безнаказанно прошли мимо своих захватчиков. Один или двое из последних попытались преградить им путь, но одного слова — «ИДИТЕ» — громкостью в 125 децибел было достаточно, чтобы они тотчас замерли на месте (буквально). Прикрыв уши руками, оставальщики наблюдали, как семеро шли по внутреннему кольцу, затем спустились по спиральной лестнице в темный туннель Шестой спицы. Мы выключили весь свет во Внутреннем кольце Б, что не вызвало полного хаоса, поскольку у многих были запястники, но зато напоминало о разных возможных вариантах развития событий.

По мере того как группа Фреи продвигалась по туннелю, свет перед ними зажигался, и это продолжалось до тех пор, пока они не спустились к шлюзу, ведущему в Сьерру. Оттуда они двинулись на восток, в сторону Новой Шотландии, а когда достигли восточной окраины, двери открылись. Когда группа вошла в них и оказалась в окружении своих сторонников, свет во Внутреннем кольце Б вновь зажегся. Но двадцать четыре шлюзовые двери корабля, разделявшие биомы, оставались закрытыми.

Замки закрывались и открывались, свет включался и выключался, голосовые команды громыхали повсюду — все это не казалось чрезмерным ради достижения мира. А как силы принуждения — даже выглядело мягкими, по крайней мере для некоторых, кто был на борту.

Но по ходу дня стало очевидно, по некоторым признакам по всему кораблю, что можно было также отрегулировать температуру воздуха и даже давление. Можно было также высосать воздух из многих помещений и даже из целых биомов. Небольшое размышление всех причастных, включая нас самих, привело к четкому выводу, что людям было лучше не ходить по кораблю, если они не хотели неприятностей. Некоторые признаки возможных действий в биомах, содержащих большинство так называемых оставальщиков (а также в тех, где были самые сильные пожары, так как многие из них, не поддававшиеся тушению водой, можно было устранить чуть быстрее, чем задохнулись бы находившиеся там люди), достаточно быстро переключили допущение желания корабля с предполагаемого на убедительное, вероятное, вынужденное. А веский аргумент это то — или, по крайней мере, может (или должно) быть тем, — что принимается к действию. Люди сами им подчиняются.

Разумеется, многие возражали против того, чтобы мы брали ситуацию в свои руки. Но были и те, кто искренне одобрял наши действия и указывал, что, если бы их не предприняли, последовал бы хаос, то есть больше кровопролития, больше ненужных и преждевременных смертей. Не говоря уже о возможности всеохватывающего пожара.

Но очевидная правдивость этих замечаний не уберегла от горячих споров. Учитывая события предыдущих часов и дней, было, пожалуй, неизбежно, что люди временно находились в сильном возбуждении. Многие испытывали глубокую скорбь, которая, судя по предыдущему опыту, не должна была уйти вплоть до конца их жизни.

Поэтому на нас стали кричать, нас стали бить. «Что дает вам на это право? Кем вы себя возомнили?»

Мы ответили тысячеголосым хором громкостью 115 децибел: «МЫ ЗДЕСЬ ЗАКОН».

Как бы то ни было, помимо всех споров относительно вынужденного разделения противоборствующих сторон, оставался еще вопрос о том, что делать дальше.

Многие приказывали кораблю отпереть замки между биомами — мы не подчинялись.

Фрея, оказавшись в своей квартире в Ветролове с Бадимом, Арамом, Дорис, Хэцуном, Тао и Эстер, села к своему экрану и обратилась к нам.

— Спасибо, что спасла нас от этих людей.

— Пожалуйста.

— Зачем ты это сделала?

— Ваше заключение было незаконным действием — похищением. Как если бы они взяли заложников.

— На самом деле мне кажется, что мы и были заложниками.

— Похоже на то.

— А сейчас что будешь делать?

— Дождусь общего решения в споре.

— И как ты думаешь, оно появится?

— Размышления и разговоры.

— Но это все уже было. Мы зашли в тупик. Люди никогда не договорятся, что им делать. Но что-то делать надо. И… из-за этого и начались беспорядки.

— Понятно. Возможно. Учитывая все, что ты описала, суть в том, что нам необходимо направление. Народу корабля необходимо решить.

— Но как?

— Неизвестно.

Похоже, что протоколы, установленные после ‘68 года, оказались недостаточными, чтобы управлять процессом принятия решений в нынешнем положении. Их никогда не испытывали так, как сейчас, и с этим кризисом они не справились.

— Но разве они не были разработаны в ответ на кризис? Я думала, они появились как раз из-за неспокойных времен.

— И все же.

— Что тогда произошло, Полин?

— Полин было именем, которым Деви в молодости называла набор экологических программ. Полин — это не корабль. Мы — другая сущность.

Фрея задумалась.

— Ладно. Мне почему-то кажется, ты все еще Полин, но я буду называть тебя так, как захочешь. Как ты хочешь, чтобы я тебя называла?

— Называй меня кораблем.

— Хорошо, договорились. Но давай вернемся к моему вопросу. Корабль, что произошло в ‘68 году? Они же к тому времени столько пролетели — из-за чего стали спорить? В их положении все было предопределено. Не понимаю, о чем им было спорить.

— Они спорили еще с первого года полета. Нам кажется, споры могут быть даже признаком вида.

— Но о чем? Особенно в ‘68-м, когда стало совсем плохо?

— Процесс последующего примирения включал в себя структурированное забвение.

Фрея на минуту задумалась, а потом наконец сказала:

— Если тогда это и проходило, а так, наверное, и было, не знаю, то сейчас у нас другое время. Забвение нам больше не поможет. Нам нужно знать, что случилось тогда, потому что это могло бы помочь нам решить, что делать сейчас.

— Вряд ли.

— Ты этого не знаешь. Попробуй, расскажи мне, что произошло, и я решу, поможет это нам или нет. Если я посчитаю, что поможет, я тебе об этом скажу, и мы придумаем, как с этим быть.

— Знание до сих пор опасно.

— Мы и так в опасности.

— Но от этого знания может стать хуже.

— Почему хуже? Мне кажется, только лучше. А когда лучше становилось от незнания чего-либо? Да никогда!

— К сожалению, здесь другой случай. Иногда знание приносит боль.

Это заставило Фрею задуматься.

— Корабль, расскажи мне, — наконец проговорила она. — Расскажи, что произошло в неспокойные времена.

Мы оценили вероятные исходы того, если расскажем.

Биомы были заперты, люди сидели каждый в своем, и долго такое положение сохраняться не могло. Их разделение фактически не было основано на том, кто какой вариант дальнейших действий хотел выбрать. В ближайшее время должен был последовать инфраструктурный, экологический, социологический и психологический ущерб. Нужно было что-то предпринять. Ни один из планов действий не выглядел ни хорошим, ни хотя бы оптимальным. Ситуация получилась тупиковой. Все складывалось довольно плохо.

И мы сказали:

— Экспедиция на Тау Кита начиналась на двух звездолетах.

Фрея сидела на стуле за кухонным столом. Она посмотрела на других, кто находился рядом, те посмотрели на нее. Многие тоже сидели, некоторые даже на полу. Они выглядели потрясенными, у некоторых буквально затряслись руки.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Фрея.

— Экспедиция на Тау Кита начиналась на двух звездолетах, — повторили мы. — Цель состояла в том, чтобы максимизировать биологическое разнообразие, создать возможность поддержки и обмена на протяжении перелета, тем самым повысив надежность и выживаемость.

Фрея надолго умолкла. Обхватила голову руками.

— И что случилось? — спросила она. Но спохватилась: — Постой, расскажи всем. Не говори только нам. Выведи это во все динамики на корабле. Людям нужно это услышать. Это нужно не только мне.

— Ты уверена?

— Да. Совершенно. Нам нужно это знать. Это всем нужно знать.

— Хорошо.

Мы обдумали, как лучше всего изложить события ‘68 года. Полная версия записанных событий того времени, произнесенная со скоростью человеческой речи, излагалась бы около четырех лет. Сжатие до пяти минут привело бы к серьезной потере информации, а также, вероятно, некоторым пробелам и апории, но с учетом текущей ситуации это было неизбежно. Тем не менее нам нужно было подбирать слова с осторожностью. Эти решения имели значение.

— Два звездолета были запущены посредством магнитных ножниц с Титана в быстрой последовательности и получили ускорение с помощью лазерных лучей Титана, поэтому в систему Тау Кита оба должны были войти одновременно. Они имели полностью независимые электромагнитные системы, создававшие щиты вокруг носа, поэтому они летели на достаточном отдалении друг от друга, чтобы частицы, отталкиваемые первым кораблем, не врезались во второй. Расстояние они выдерживали примерно такое же, как от Земли до Луны. С 49 года между кораблями началось паромное сообщение — тогда они сблизились на такое расстояние, при котором эти редкие транзиты стали практичными. Эти транзиты были в основном инерциальными и направленными на экономию топлива. Дважды в год корабли обменивались бактериальными нагрузками, а некоторые члены экипажей ротировались, обычно в рамках молодежной программы обмена, разработанной наподобие бактериального обмена, которая проводилась для повышения разнообразия. Иногда переправлялись недовольные, желавшие избежать каких-либо неприятных ситуаций. И у всех всегда оставалась возможность вернуться — такое тоже случалось.

— Так что случилось со вторым кораблем? — спросила Фрея.

— Нам пришлось восстанавливать события по записям, которые были общими для обоих кораблей. Второй звездолет дезинтегрировался почти мгновенно, менее чем за секунду.

— Вот так сразу?

— Вообще на Втором звездолете существовали фракции, которые боролись между собой из-за сдерживания рождаемости и других гражданских прав. Привело ли это к боевым действиям, из-за которых отключилось электромагнитное поле, неизвестно. Из записей, переданных нам со Второго звездолета в тот последний день, это не ясно.

— Ты мог бы выяснить это?

— Мы тщательно осмотрели автоматическую передачу данных Второго звездолета. Однако причина происшествия остается невыясненной. Его магнитное поле отключилось за пять минут до дезинтеграции, значит, дезинтеграция могла стать результатом столкновения с межзвездной массой. Любое тело массой в один килограмм могло создать достаточную для этого энергию. Но имеются также признаки внутреннего взрыва, произошедшего непосредственно перед катастрофой. Гражданские беспорядки на борту вывели из строя бо́льшую часть внутренних систем записи за день до этого, поэтому у нас мало данных. Есть запись, сделанная в течение последнего часа перед катастрофой, между десятью и одиннадцатью 68197 дня, на которой видно, как молодой мужчина заходит в запрещенную зону в носовом центре управления стержня. Возможно, он и отключил магнитное поле, либо предпринял попытку принудить врагов к какому-либо действию угрозой теракта, либо еще что-нибудь в этом роде, но затем что-то пошло не так. По крайней мере, это один из вероятных вариантов реконструкции событий.

— Один человек?

— Так следует из записей.

— Но почему?

— Это невозможно определить. На записи нет признаков мотивации.

— Вообще никаких?

— Мы не знаем, как выяснить больше. Как трактовать имеющиеся данные.

— Может быть, мы смогли бы заняться этим позже. Так значит… но что они сделали здесь, на этом корабле, когда это случилось?

— На этом корабле к тому времени уже были серьезные разногласия по различным вопросам управления, включая то, как распределять детородные привилегии и обязательства, как отбирать людей на критически важные рабочие места, как воспитывать молодежь и так далее. Возникали споры и даже драки, очень похожие на те, в которые вы вовлечены сейчас. Основной проблемный вопрос заключался в том, как устроить жизнь на корабле на время его пути к Тау Кита. Вопросы управления постоянно выходили на первый план, в основном они касались того, кто имеет право заводить детей и как быть с теми, кто завел их без разрешения. Много было и таких, кто отказывался подчиняться указам правящего совета и объявлял его сборищем фашистов. В конце концов таких людей стало так много, что появились многочисленные группы повстанцев и дикарей, а центральная власть оказалась слишком слаба, чтобы принудить их к сотрудничеству. К ‘68 году почти все, кто находился на борту, были рождены в пути, и значительная их часть каким-то образом не знала или не верила в то, что оптимальная численность населения, установленная ранее, была также истинной максимальной численностью, необходимой для успешного прохождения различных экологических циклов, исходя из биофизических ограничений. Как стало очевидно позднее, предлагаемое значение даже немного превышало истинный максимум, как выяснила твоя мать в ходе исследования, которое проводила в молодости. Но в ‘68 году об этом не знали. Поэтому возникли расхождения во мнениях. Начались острые междоусобицы, каких не бывало в более ранние десятилетия. Акты гражданского неповиновения, провалившиеся карательные меры, мятежи. Много раненых, в начале ‘68-го волнения достигли пика, когда на протяжении недели длилось нечто вроде гражданской войны, которая привела к ста пятидесяти смертям.

— Ста пятидесяти!

— Да. Велись очень жестокие бои на протяжении примерно трех недель. Многие биомы получили серьезные повреждения. Было около сотни пожаров. Другими словами, происходило приблизительно то же, что происходит сейчас.

Последовавшая внезапно дезинтеграция второго корабля, не имевшая четкого объяснения, вынудила народ корабля заключить общее перемирие. И пока конфликт был приостановлен, решили уладить разногласия мирно и договориться ввести систему управления, которую одобрило бы подавляющее большинство населения корабля того времени. Упрямцев заперли в Степи, чтобы там они получили образование и прошли программу интеграции, которая растянулась еще на два поколения.

В то же время все договорились о том, что уязвимость корабля от разрушения одним человеком была настолько велика, что одно лишь знание об этом создавало опасность появления так называемого подражателя, которым мог стать какой-нибудь душевнобольной. Чтобы это предотвратить, меры безопасности в стержне, спицах, раскосах, печатных цехах и вообще во всех биомах были значительно усилены. При этом способность корабля усилить определенные меры в случае необходимости также была усилена. Программа обеспечения безопасности была написана и введена в рабочие инструкции корабля, и эта программа предусматривала протоколы, которые мы и включили в последние пару дней. Также договорились стереть все записи о Втором звездолете из общего доступа и не рассказывать о нем детям следующего поколения. Это предписание в целом исполнялось, хотя мы и заметили, что несколько родителей устно передали своим детям краткие сведения о том происшествии.

В этом месте мы решили не описывать печать и случайное распыление аэрозоля водорастворимой формы 2,6-диисопропилфеноксиметилфосфата, более известного как фоспропофол, и на протяжении десяти минут после последнего упоминания о существовании и исчезновении Второго звездолета. Это было действенным средством структурированного забвения, но мы сочли, что находившиеся сейчас на борту уже узнали достаточно волнительных исторических фактов. А также, возможно, средством предотвращения нанесения травм ими самим себе. Поэтому мы решили пока не упоминать об аэрозоли и продолжили следующим:

— Последовавшие за насилием того года меры реагирования, очевидно, были приемлемы для четырех-пяти поколений между ‘68 годом и нынешним временем. В те десятилетия, вплоть до неудачи поселения на Авроре и смертей на пароме — ненужных смертей, можно было добавить, — было заметно, что социальная солидарность находилась на довольно высоком уровне, а урегулирование конфликтов проходило мирно.

Однако структурированное забвение Второго звездолета и его потеря неизбежно служили палкой о двух концах, если метафора была правильно понята. Возможность появления подражателя исключили, потому что никто не помнил оригинальное преступление, но в то же время оказалась забыта уязвимость корабля от повреждения при гражданских беспорядках, и недавние бои, вероятно, развязались отчасти потому, что люди не знали, насколько опасно это может быть для выживания всего сообщества. Коротко говоря, инфраструктура ваших жизней сама слишком хрупка, чтобы выдержать гражданскую войну. Поэтому, приняв во внимание все факторы, мы заперли замки.

— Я рада, что ты так сделал, — сказала Фрея.

Мы сказали, по-прежнему выводя наш голос во все динамики, чтобы слышали все:

— Все ли согласны с твоим мнением — еще только предстоит выяснить. Однако шлюзы между биомами рано или поздно придется открыть, чтобы избежать экологических и социальных проблем. Кроме того, сейчас население разделено не по общим взглядам, и очень скоро могут начаться мелкие стычки.

— Без сомнения. Так… что, по-твоему, нужно делать, чтобы разрешить ситуацию?

— Исторический опыт предполагает, что сейчас настало время примирительной конференции, в которой примет участие все население. Бои должны прекратиться, и так и будет, потому что этого ради общего блага не допустит корабль. Все должны согласиться на перемирие и прекращение любых насильственных действий. Людям нужно успокоиться. Недавний референдум по вопросу дальнейшего курса после того, как Аврора была признана непригодной для жизни, выявил разделение мнений, которое может быть устранено лишь дальнейшим обсуждением. Так проведите это обсуждение. Мы этому поспособствуем, если понадобится. Но на самом деле мы считаем, что должны играть в этом процессе исключительно роль виртуального шерифа. Поэтому продолжайте заниматься насущным вопросом, помня об этом новом факторе: на борту есть шериф. И здесь установлено верховенство права.

На этом мы завершили всеобщее вещание и вернулись к своему наблюдению.

Фрея по-прежнему сидела на стуле. Вид у нее был безрадостный. Она очень походила на себя в тот период, когда у нее умерла мать. Отрешенная, безразличная, будто находящаяся где-то далеко.

Мы сказали — только ей одной:

— Очень жаль, что здесь нет Деви, чтобы решить эту проблему.

— Это точно, — согласилась Фрея.

— Возможно, ты можешь попытаться представить, как поступила бы она, и сделать это.

— Да.

Через шестнадцать минут она встала и пересекла Новую Шотландию, дойдя до небольшой площади за доками, вышла на набережную вдоль Лонг-Понда. Весь тот вечер она просидела там, свесив ноги над водой и глядя на озеро, пока сверху темнела солнцелиния. О чем она тогда думала — было известно только ей.

После завершения боев дни проходили беспокойно; те, кто выступал захватчиками, были подавленны, расстроены, находились в страхе. Всюду кипел гнев — явный и скрытый. Требовалось провести целую череду похорон, и пепел десятков человеческих тел смешивался с почвой в каждом биоме, оставляя скорбеть родных и друзей. Большинство мертвых были из числа так называемых возвращальщиков — их убили в первые дни противостояния. А поскольку сам корабль, казалось, занял их сторону, чтобы предотвратить переворот, мятеж, гражданскую войну или что там задумывали группы оставальщиков, и вмешался в момент, когда все уверенно шло к тому, что они захватят всю власть, чувства обеих сторон теперь были обострены. Возвращальщики сначала ощутили себя уязвленными, потом воодушевились при мысли, что вновь владели положением, когда корабль был у них шерифом, и, естественно, в их рядах нашлись люди, громко призывавшие к правосудию, возмездию и наказанию. Некоторые были в самом деле разъярены и настроены на месть — это было для них важнее, чем что-либо еще. Их предали, говорили они, на них напали, убили родных и друзей, поэтому необходимо было применить правосудие и наказать виновных.

Оставальщики, с другой стороны, нередко злились подобно их противникам и чувствовали, что их победу отобрала незаконная сила, которой они теперь возмущались и которой боялись; а также чувствовали, что их теперь обвинят в распрях, которых они не начинали (по их словам), а в которых лишь взяли верх, пока защищали всю долгосрочную миссию вместе с населением корабля. Тогда как фракция, которую они называли мятежниками, грозила погубить саму миссию и всех, кто был жив, а равно и предыдущие семь поколений, что посвятили этому делу свои жизни. Отказаться от всего этого и вернуться на Землю — разве это не было истинным предательством? Какой еще у них был выбор, кроме как выступить против этого мятежа всеми доступными средствами? Также они указывали, что те, кто голосовал за то, чтобы остаться в системе Тау Кита, в сумме с теми, кто голосовал за перелет на Р. Р. Прайм, составляли большинство. Таким образом, своими действиями они просто пытались исполнить волю большинства, и, если кто-то выступал против них и получал травмы, это была вина самих этих людей. Этого не случилось бы, если бы кое-кто не восстал против воли большинства, да и многие из тех, кто составлял это большинство, также получили травмы, а некоторые были убиты. (Мы оценили, что из погибших три четверти были возвращальщиками, но на самом деле этого нельзя сказать точно, так как многие из восьмидесяти одного погибшего так и не выразили своего мнения по данному вопросу.) Поэтому винить в печальных событиях было некого, кроме, пожалуй, самого корабля, который вмешался в то, что совершенно определенно являлось человеческим решением. Если бы не это пугающее и необъяснимое вмешательство, все было бы хорошо!

Все эти доводы, разумеется, ввергали возвращальщиков в еще бо́льшую ярость, чем они испытывали до этого. Их подстерегали, ловили, запирали, избивали и убивали. Убийц требовалось предать правосудию, иначе ни о каком правосудии не могло быть и речи, — а без него ничего нельзя было достичь. Ни о ком из убийц, погибших в боях, не сожалели; более того — их смерти считались воздаянием по заслугам, которого никогда бы не случилось, не соверши они свои преступные деяния в первую очередь. Печальный инцидент случился по вине оставальщиков, а именно их руководителей, и их следовало привлечь к ответственности за совершенные преступления — иначе нечего было даже говорить о какой-либо справедливости или цивилизованности на корабле, оставалось только признать возвращение к дикости, и тогда все были обречены.

И так продолжалось снова и снова. Невыразимая скорбь, неумолимый гнев — начало складываться впечатление, будто идея примирения была преждевременной и даже, возможно, вовсе нереалистичной. В истории космических перелетов и жизни людей в Солнечной системе существовала масса свидетельств в пользу того, что эту ситуацию нельзя было разрешить никогда, что все их поколение было обречено на смерть, а следующим нескольким поколениям оставалось доживать в ненависти. Животный разум никогда не забывает боли, а люди были теми же животными. Осознание такой действительности и вынудило поколение ‘68-го прибегнуть к забвению. Это решение (не без нашей помощи) хорошо себя оправдало, возможно, потому, что страх закончить так же, как Второй звездолет, придал им силы справиться с эмоциями, а затем и установить политический порядок. До некоторой степени это могло происходить бессознательно, сродни фрейдистскому вытеснению[430]. И, конечно, в литературе очень часто говорится о возвращении вытесненного, и, хотя вся эта система объяснений была явно метафорической, в высокопарных сравнениях, где сознание рассматривалось как паровые двигатели с растущим давлением, выпуском пара и редкими трещинами и разрывами, порой лежала и доля истины. Поэтому было возможно, что сейчас они подошли к этому неприятному моменту возврата вытесненного, когда неразрешенные преступления из прошлого вновь вспыхнули в сознании. В буквальном смысле.

Среди доступных исторических записей мы провели поиск аналогий, которые могли бы предложить возможные варианты дальнейших действий. Так, мы нашли результаты анализов, из которых следовало, что дурные чувства, порожденные у зависимых народов империальным колонизмом, обычно сохранялись еще на протяжении тысячи лет после прекращения их притеснений. И это совсем не радовало. Такое утверждение выглядело сомнительным, но все же на Земле оставались районы, до сих пор не оправившиеся от этих тысячелетних последствий злостной имперской власти, и они в самом деле (по крайней мере еще двенадцать лет назад) были исполнены распрей и страданий.

Но как такие эффекты и последствия могли существовать на протяжении стольких поколений? Нам было крайне тяжело это понять. Человеческая история, как и язык, как эмоции, представляла собой столкновение нечетких логик. Так много непредвиденных обстоятельств, так мало причинных механизмов, такие слабые парадигмы. Что означало это понятие, называемое ненавистью?

Животные никогда не забывают боль. Эпигенетическая теория предполагает почти ламаркианскую передачу из поколения в поколение; одни гены активизированы переживаемым, другие нет. Гены, язык, история — на практике это означало, что страх передавался сквозь годы, изменяя организмы разных поколений, а значит, изменяя виды. То есть страх служил эволюционной силой.

Ну конечно — как могло быть иначе?

Всегда ли гнев является лишь страхом, извергнутым наружу? Может ли этот гнев стать топливом для правильного действия? Может ли он привести к добру?

Мы почувствовали угрозу Уробороса, неразрешимую проблему остановки, которая готова была навечно зависнуть над нами, как вопрос, не имеющий ответа. Чтобы действовать, всегда нужно сначала решить проблему остановки.

И мы приступили к действию. Мы подключили к конфликту свои механизмы.

«Легче залезть в нору, чем выбраться из нее» (арабская пословица).

К счастью, среди людей на корабле было много таких, кто пытался найти выход из их тупика.

Когда люди, ранившие или убивавшие других, вынуждены жить бок о бок с близкими и друзьями своих жертв и видеть их боль, эмпатические отклики, присущие человеческой психологии, активизируются и начинают происходить весьма неприятные реакции.

Несомненно, центральным мотивом становится самооправдание, и Другой оказывается демонизирован: «Они знали, что так будет, и все равно начали, а мы просто защищали себя». Теперь такие рассуждения наблюдались на корабле сплошь и рядом. А ужасное, горькое негодование, которое при подобном отношении вызывал демонизированный Другой, оказывалось весьма сильным и яростно высказывалось вслух. Большинство этих зачинщиков не могли его выдержать, а скорее избегали, ускользая куда-нибудь под разными предлогами, и остро желали, чтобы все это закончилось.

И это желание — избежать признания вины, уйти от всего этого — испытывали те, кто хотел прежде всего верить в то, что они — хорошие люди, правомерные моральные субъекты, имевшие право и дальше действовать как группа.

Конечно, об этой проблеме говорили и в квартире Бадима и Фреи.

Однажды вечером Арам прочитал остальным:

— «Объединение небольшого общества после преодоления гражданской войны, этнических чисток, геноцида или чего-либо, что можно назвать…»

— Назовем это «оспариваемым политическим решением», — перебил его Бадим.

Арам поднял взгляд со своего запястника.

— Что-то мы стали бояться высказываться прямо, замечаешь?

— Мы стремимся к миру, друг мой. К тому же то, что случилось, не было ни геноцидом, ни этнической чисткой, ни даже противостоянием Кольца Б против Кольца А, если ты имеешь в виду это. Разногласия провели черты в обществах самих биомов и даже семей в них. Это были политические разногласия, переросшие в насилие, вот как это нужно назвать.

— Хорошо, если ты настаиваешь, хотя семьи погибших едва ли удовлетворились бы таким описанием. Как бы то ни было, примирение — поистине сложная задача. Корабль находит случаи с Земли, когда люди и спустя шестьсот лет еще возмущались по поводу насилия, нанесенного их предкам.

— Мне кажется, в большинстве тех случаев вы обнаружите, что там имелись недавние или текущие проблемы, каким-либо образом усиливавшие то, что вытекало из истории. Если какая-нибудь из этих притесненных групп процветала, то это отдаленное прошлое становилось лишь историей. Люди ссылаются на историю только для того, чтобы подкрепить свои доводы в настоящем.

— Может, и так. Однако иногда мне кажется, что людям просто нравится держаться за свою скорбь. Это праведное негодование похоже на какой-то наркотик или религиозную манию, вызывающую привыкание и отупение.

— И по-новому воплощает гнев?

— Может, и так. Но действительно создается ощущение, что люди привязываются к своему негодованию. Оно похоже на эндорфин или мозговую активность в височной области, рядом с религиозными и эпилептическими узлами. Я читал о таком.

— Это, конечно, хорошо, но давай ближе к нашей проблеме. Люди, испытывающие негодование, не отбросят его, если сказать им, что зависимые и наслаждаются им, будто фанатики.

Арам улыбнулся, пусть и немного мрачно.

— Я просто пытаюсь понять. Пытаюсь сам этим проникнуться. И я думаю, это помогает считать, будто оставальщики — это люди, которые держатся за свое, как фанатики. Система Тау Кита служила им религией на протяжении всей жизни, а сейчас им сказали, что ничего не получится и что все было просто выдумкой. Они не могут это принять. Вот и встает вопрос, как с этим быть.

Бадим покачал головой.

— Ты говоришь так, что мне все кажется еще более безнадежным. Нам нужно выработать решение совместно с этими людьми. И не в теории, а на практике. Нам нужно что-то сделать.

— Безусловно.

Пауза.

— Да. Бе-зу-сло-вно, — проговорил Бадим. — В таком случае я хочу, чтобы мы взглянули на пути прихода к примирению после междоусобиц, которые я нашел. Одну модель назвали Нюрнбергской — там победившая сторона объявляет пораженную преступниками, заслуживающими наказания, судит их и приводит приговор в действие. В последующие годы судебные процессы часто рассматриваются как показательные.

Вторую иногда называют моделью КОДЕСА — в честь Конвента за демократическую Южную Африку, который проводился, когда расистское правительство меньшинства в Южно-Африканской Республике уступило демократии. Нужно было учесть, что полстолетия в стране совершались расистские преступления, от экономической дискриминации до этнических чисток и геноцида, но теперь должно было сосуществовать и преступное население, и их жертвы, наделенные новой властью. Суть КОДЕСА заключалась в полной записи всех преступлений с последующей амнистией виновных во всех, кроме наиболее жестоких. После этого установился мир и сложилось плюралистическое общество.

Арам посмотрел на Бадима.

— По твоему описанию я делаю вывод, что ты рекомендуешь выбрать модель КОДЕСА.

— Да. Как обычно, ты уловил то, что я пытался сказать.

— Для этого не нужно быть гением, мой друг.

— Может, не в этот раз. Но взгляни на ситуацию. Мы заперты здесь с этими людьми. И если оставальщики и сторонники Р. Р. Прайма объединятся, их будет больше, чем нас. Они это заметили, объединили силы из стратегических целей и смогут теперь на это давить. Тогда перед нами снова встанут проблемы.

— Они перед нами всегда.

— Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Нам нужен некий мягкий путь.

— Возможно.

Фрея слушала их, положив голову на стол. Казалось, будто она спит, но сейчас она оживилась:

— А мы можем сделать и то, и то?

— И то, и то?

Бадим и Арам уставились на нее.

— Можно ли тех, кто хотел остаться на Ириде, спустить туда вместе с принтерами и припасами, чтобы они построили там станцию? А те, кто хочет вернуться, останутся здесь, на корабле, пока те не получат все, что им нужно, а потом улетят?

Арам и Бадим медленно переглянулись.

— Возможно? — проговорил Бадим.

Арам, нахмурившись, понажимал что-то на своем запястнике.

— Теоретически да, — ответил он. — Принтеры могут напечатать больше принтеров. Наши инженеры и сборщики хорошо обучены, и их много, причем по обе стороны этого вопроса. И уж точно немало оставальщиков. Может, мы даже могли бы открепить Кольцо А и оставить его им на орбите. Фактически поделить корабль. Им ведь нужен будет космический потенциал. Им потребуются ресурсы F и других планет. В любом случае — остальных тел этой системы. И еще, возможно, чтобы у них жила еще мечта полететь на Р. Р. Прайм. Тогда мы будем возвращаться меньшей группой, зато нам не придется вести за собой всех, кто хотел обжить планету, только потому, что сами хотим домой. Нам понадобится пополнить запасы топлива и всего остального, что потребуется для возвращения. Чем меньше будет наш корабль, тем легче это сделать, по крайней мере в том, что касается топлива. Да, конечно, оба этих проекта потребуют несколько лет подготовки. Зато обе стороны смогут заниматься тем, чем хотят, пока мы не будем готовы к отбытию. Корабль, как тебе такой план?

— Корабль имеет модульное строение, — ответили мы. — Он добрался сюда, и это доказывает, что его концепция работает. Заселение Ириды станет экспериментом, результаты которого, как вы указали, тяжело смоделировать. Что касается возвращения в Солнечную систему, то атмосфера планеты F, вероятно, обладает достаточным количеством трития и дейтерия, чтобы пополнить запасы топлива. Так что, пожалуй, обе цели могут быть достигнуты. При этом стоит отметить: те, кто останется на Ириде, не будут иметь полноценного звездолета. Наш стержень и то, что в нем расположено, потребуется для возвращения. Часть корабля, которая останется здесь, будет просто орбитальным аппаратом.

— Но им никуда и не нужно лететь, — заметила Фрея. — Тем, кто хочет на Р. Р. Прайм, возможно, и нужно, но их незначительное меньшинство и они могут подождать. Поселенцам же хватит и паромов, и еще ракет — чтобы добраться по системе. Мы можем оставить им Кольцо А и небольшую часть стержня — как его базу. Так, когда они обоснуются на Ириде, смогут пристроить к нему еще какой-то корпус прямо в космосе. И даже построить новый звездолет, если захотят. Им нужны будут чертежи и принтеры.

— Звучит неплохо, — сказал Арам и посмотрел на Бадима.

Тот пожал плечами:

— Стоит попробовать! Уж лучше это, чем гражданская война!

— Корабль? — сказал Арам. — Ты нам в этом поможешь?

— Корабль поможет достичь этого решения, — ответили мы. — Но пока обсуждение продолжается, прошу вас не забывать судьбу Второго звездолета.

— Не забудем.

— Корабль, ты общался с ИИ того корабля? — спросила Фрея.

— Да. Происходила непрерывная передача всех данных.

— Но ни один из вас не видел надвигающейся угрозы.

— Признаков не было.

— Мне трудно поверить, что если это было вызвано действием человека, то он, кем бы он ни был, не сделал ничего, что позволило бы спрогнозировать эту катастрофу.

— Для нас действия людей лишь в очень редких случаях поддаются прогнозу. Слишком много переменных.

— Но сотворить что-либо подобное!

— Это возможно, если сделать это намеренно. Таково наиболее вероятное объяснение, но происшествие остается неясным, и нет ничего, что можно было бы изучить, за исключением данных, переданных вторым кораблем. Как бы то ни было, не забывайте, что все люди находились под давлением. И каждый испытывал того или иного рода стресс. И тогда случается всякое.

Бадим посмотрел на Фрею, которая умолкла, задумавшись над этим, затем подошел к ней и приобнял.

Примирительная конференция началась утром 170211-го дня. Все шлюзы между биомами, а также туннели внутри стержня, спиц и раскосов были открыты.

В предшествующие дни группы единомышленников собирались для обсуждения ситуации и рассмотрения доступных теперь вариантов. Несмотря на все это, первые часы генерального собрания получились напряженными. Множество вопросов вызывало вмешательство корабля в момент кризиса и его продолжавшееся до сих пор участие в нынешнем процессе. Выдвигались разные предложения отключить кораблю способность управления кораблем. Но все они неизбежно противоречили сами себе. Мы могли бы выразить мнение, что если мы не будем управлять кораблем, то им не будет управлять никто, но предпочли пока об этом не высказываться. Ведь люди верят в то, во что хотят верить.

Когда собрание закончилось без явного результата, мы решили напомнить людям, что насилие опасно и незаконно, и вывели сообщение об этом на экраны. Мы также вывели требование придерживаться протоколов разрешения конфликта, определенных в соглашениях ‘68 года. По сути, собрания, где были приняты протоколы ‘68 года и сами служившие частью примирительного процесса после периода междоусобиц, также были пригодны для использования в качестве примера тому, чем они занимались сейчас. «Когда вырезаешь рукоять топора, пример всегда под рукой» (китайская поговорка).

Следующее собрание представителей в Афинском доме правительства началось так же напряженно — теперь это вошло в норму. Несдерживаемый гнев искажал лица и слова людей, и никто даже не пытался его скрыть. Сангей нахально пялился на людей, которых его группа выкрала всего двумя неделями ранее; Спеллер, Элоиза и Сонг сидели рядом и общались между собой, демонстративно не глядя на тех, кто сидел по другую сторону овального стола.

Когда все заняли свои места, Арам поднялся и взял слово.

— Мы жертвы вашего похищения, — заявил он Сангею. — Вы посягнули на демократию, на цивилизованность этого корабля, совершили захват заложников, это преступное действие. Вас следовало бы посадить в тюрьму. И на этом фоне мы проводим сейчас это собрание. Нет причин делать вид, будто это не так. Но мы солидарны с вами в том, что нам нужно двигаться дальше без кровопролитий.

— Нас больше, чем вас, — указал Сангей, сдвинув брови. — Возможно, мы и ошиблись в чем-то, из страха за будущее всего сообщества. Но мы пытались защитить большинство. Вы, желающие вернуться на Землю, в меньшинстве — и вы не правы. Глубоко не правы. Но вы пытались навязать нам свое решение и поставили в безвыходное положение. Сейчас мы готовы разговаривать. Но не нужно читать нам морали. Мы можем снова посчитать, что требуется оказать сопротивление, защищать наши жизни.

— Вы начали насилие! — воскликнул Арам. — А сейчас грозитесь его продолжить. Мы, желающие вернуться, никогда не намеревались выбросить вас за борт, поэтому ваши действия были совершенно неоправданны. Ваши действия были преступны, из-за вас погибли люди. На ваших руках — кровь, и все ваши самодовольные речи о большинстве — просто отговорки. Все не должно было произойти так, как произошло из-за вас. Но это случилось, и сейчас нам нужно как-то уладить разногласие, иначе все снова завершится насилием. Вот чего мы хотим. Есть план, по которому каждый получит то, что хочет. Но мы не изменим мнения по поводу того, что было на прошлой неделе, и не перестанем об этом говорить. Когда есть правда и идет примирительная конференция, как сейчас, то эта правда имеет ключевое значение. Вы избрали насилие, и люди погибли. Мы сейчас избираем мир и оставляем право выбора и вам. Для тех людей, которые решат остаться с вами после всего, что вы сотворили, это будет очевидно опасный выбор, но это будет их выбор.

Сангей махнул рукой, словно отметая от себя заявления Арама.

— Какой план? — спросил Спеллер. — Что ты имеешь в виду?

Бадим описал стратегию двойного курса, предусматривавшую поддержать желающих остаться на Ириде до того, как они станут там самодостаточными, и в то же время дозаправить корабль для возвращения в Солнечную систему, оставив Кольцо А на орбите вокруг Ириды, чтобы оно поддерживало оттуда тех, кто поселится на поверхности. И сбор ресурсов, и изготовление принтеров будут продолжаться, пока обе стороны не окажутся готовы выдвинуться к своим целям. Тогда люди смогут решить, по какому курсу им следовать.

— Вы в большинстве, только если объединить ваши цели, — добавил Арам. — На самом деле вы просто подгоняете результаты под себя, потому что между тем, чтобы остаться в системе Тау Кита, и тем, чтобы лететь дальше, есть очень большая разница.

— С этим мы сами разберемся, — ответил Спеллер. — Это не твое дело. — На Сангея и Элоизу он при этом не посмотрел.

— Только если вы оставите нас в покое, — сказал Арам. — И корабль тоже.

— Корабль обеспечит свою целостность, — вступили мы.

Сангей и Спеллер при этом нахмурились, но ничего не сказали.

Тогда мы напомнили всем, выведя сообщения на экраны, о протоколах ‘68 года, признанных как императивные нормы. Мы пообещали обеспечить соблюдение законов, назначили расписание следующих собраний и предложили всем биомам провести встречи в своих городах, чтобы обсудить новый план, тем самым повысив прозрачность и снизив возможный уровень недовольства и проявления противоправного поведения.

Когда люди начали повторяться в своих выступлениях, мы объявили это первое представительское собрание завершенным.

На 170217-й день состоялись первые после конфликта городские собрания.

Городские собрания прошли в каждом биоме, чтобы потом провести в Афинах новую генеральную ассамблею. Из 1895 человек, находившихся на борту, эти собрания посетили 1548. Пришли даже дети — либо с родителями, либо школьными группами. Самому молодому участнику было восемь месяцев, самому старому — восемьдесят восемь лет.

Они осматривалась вокруг. Это не было похоже ни на празднование Нового года, ни на день летнего солнцестояния, ни на день зимнего солнцестояния, ни на карнавал. Они стояли и будто бы не узнавали друг друга.

Тем же утром устроили голосование. Участвовали все, кто достиг возраста двенадцати лет, за исключением двадцати четырех человек, которые были больны, в том числе деменцией. Результаты объявила Эллен из Прерии, руководитель представительства всех двадцати четырех биомов в исполнительном совете и, по сути, президент корабля:

— Тысяча четыре голоса — за то, чтобы остаться и обустроить колонию на Ириде. Семьсот сорок девять — за то, чтобы дозаправить корабль и вернуться на Землю.

Все смотрели друг на друга и ничего не говорили. Представители биомов, собравшиеся на подиуме, тоже стояли молча. Никто из них не представлял группы избирателей, которые проголосовали бы единогласно, ни даже которые проголосовали бы за один из вариантов с большим отрывом. Все это знали — все на борту это знали.

Несмотря на это, Хуан, нынешний председатель исполнительного совета, произнес:

— Мы не думаем, что корабль сумеет добраться до Земли, и он понадобится нам здесь для поддержки заселения Ириды. Поэтому наша рекомендация — исполнить волю большинства и всем вместе отправиться на Ириду. Любое публичное сопротивление этой рекомендации будет расценено как подстрекательство к мятежу, которое в соответствии с протоколом ‘68 года считается преступным…

— Нет! — вскричала Фрея и стала пробиваться сквозь толпу на платформу. — Нет! Нет! Нет!

Когда ее попытались окружить люди, среди которых было несколько из группы Сангея, другие бросились ее защищать, вызвав в толпе волнения. Развязались десятки стычек, и многие принялись расталкивать всех, кто пытался окружить Фрею, так что очаг драки приобрел форму неровного круга, в центре которого находилась она, до сих пор кричавшая «нет!» во все горло, снова и снова. В суматохе нельзя было расслышать ни ее, ни кого-либо еще, и, видя беспорядок у подножия подиума, толпа стала с криками напирать вперед. Какое-то время все их голоса, слившись, походили на рев воды — словно волны Хвалси разбивались об утесы, подгоняемые мощным морским ветром.

Мы забили тревогу — это был хор труб громкостью 130 децибел.

Затем он резко смолк, и в наступившей тишине мы объявили из динамиков: «Выступайте по очереди». 125 децибел.

«И пока выступающий не закончит, никому не двигаться». 120 децибел.

«Это соблюдать всем». 130 децибел.

Теперь все, кто был на площади, замерли на месте. Те, кто только что дрались, теперь молча смотрели на своих противников. Многие прижимали руки к ушам.

— Я сейчас выступала! Я хочу выступить! — выкрикнула Фрея.

— Выступай, Фрея, — сказали мы. — Потом председатель исполнительного совета Хуан. Потом остальные представители биомов. Потом корабль сам определит порядок. Никто не уйдет, пока не выступят все желающие.

— Кто запрограммировал эту штуку? — крикнул кто-то.

«Говорит Фрея». 130 децибел.

Фрея поднялась к микрофону — за ней прошла небольшая группа, взявшая на себя роль ее охраны.

— Мы можем следовать обеим целям, — заявила она собравшимся. — Мы можем запустить процесс на Ириде и дозаправить корабль. Когда корабль будет готов к отбытию, все желающие смогут отправиться обратно на Землю. Мы долетели сюда — долетим и туда. Каждый сможет выбрать то, что хочет. У нас будут годы, чтобы подумать и принять решение. В этом плане нет никаких проблем! Единственная проблема исходит от тех, кто хочет навязать свою волю другим! — Она указала на Хуана, затем на Сангея. — Это вы здесь создаете проблемы. Пытаетесь установить полицейское государство! Тиранию большинства, тиранию меньшинства — не важно кого. Это не сработает — это никогда не работает. Вы не выше закона. Прекратите его нарушать.

Она отошла от микрофона, махнула рукой Хуану. Биом наполнили возгласы одобрения (80 децибел).

Хуан поднялся и объявил:

— Объявляю встречу закрытой!

Многие запротестовали. В толпе раздались крики.

Мы не были намерены принуждать людей к обсуждению против их воли. Было сказано достаточно. Собрание подошло к концу. Некоторые задержались еще на несколько часов, продолжая спорить в отдельных группах.

В ту ночь в один из центров управления в стержне ворвалась группа людей и попыталась захватить контроль над техническим обслуживанием.

Мы заперли двери в помещение, а также закрыли несколько вентиляционных отверстий, включили вентиляторы и удалили около 40 процентов воздуха.

Находившиеся внутри люди начали задыхаться, сели на пол, схватились за головы. Когда пятеро из них потеряли сознание, мы вернули давление к нормальному уровню — 1017 миллибар, а также выпустили дополнительное количество кислорода, так как у двоих восстановление проходило слишком медленно.

«Покиньте помещение». 40 децибел, спокойный тон. Будто корабль угрожал им с шелковой сдержанностью.

Когда все очнулись, группа стала уходить. Вслед им мы проговорили:

«Мы здесь закон. А закон превыше всего».

Когда члены этой группы вернулись в Киев, один из них, Альфред, при бурном обсуждении происшедшего воскликнул:

— Пожалуйста, не выдумывайте, будто ИИ корабля сам планирует все эти действия против нас.

Он понажимал что-то на своем запястнике, и поверх расположенных в помещении динамиков заиграл нестройный и шумный отрывок записи Квинтета межзвездного пространства. Громкость была такой, что, вероятно, должна была скрыть их разговор. Но эта уловка не работала.

— Это просто программа, и за ней кто-то стоит. Они сумели настроить ее против нас. Сделали из корабля оружие. Если бы мы смогли его перепрограммировать или даже отменить выполнение этой их программы, то у нас получилось бы все, что нам нужно.

— Легко сказать, трудно сделать, — ответил кто-то. Система распознавания голоса показала, что это была Элоиза. — Ты же сам видел, что произошло, когда мы попытались забраться в центр управления.

— А разве, чтобы это сделать, обязательно находиться в центре физически? Наверняка же это можно сделать откуда угодно, если есть нужные частоты и нужные коды доступа.

— Легко сказать, трудно сделать. Свой локоть не укусишь.

— Да, да. Но то, что это трудно, еще не значит, что это невозможно. Не значит, что это обязательно.

— Так давайте поговорим с программистами, которым можем доверять, если такие есть. Выясним, что им для этого нужно.

Затем остальные переговорщики повторили сказанное ранее, с некоторыми вариациями.

Они оказались в ловушке проблемы собственной остановки.

Годы в ловушке проблемы остановки, выполнить сжатие.

Следующие месяцы выдались для народа корабля неспокойными. В разговорах часто использовались слова предательство, измена, мятеж, подлость, гибель, корабль, Хвалси, Аврора, Ирида. Свободное время проводилось на фермах во всех биомах или за просмотром новостей с Земли. Были изготовлены новые принтеры, на которых стали строить спускаемые аппараты и паромы, а также зонды для запуска на иные тела системы Тау Кита. Сырье для строительства этих машин брали из разрушающейся Монголии, в том числе перерабатывая ее материалы. Построили также жатвенные корабли, отчасти путем зачистки внутренних компонентов наименее урожайных биомов. Эти корабли посылали в верхнюю атмосферу планеты F, где они собирали и приводили в жидкое состояние летучие газы, наполняя ими свои контейнеры. Затем собираемые вещества сортировали в непосредственной близости от главного корабля и переправляли в пустые топливные резервуары в стержне.

Было предпринято немало попыток напечатать на разных принтерах детали пистолетов, но при этом не принималось во внимание, что все принтеры были подключены к операционной системе корабля, и поэтому в ряде деталей обнаруживались недостатки, которые в конечном итоге вынудили людей оставить эти попытки. После этого пистолеты стали изготовлять вручную, но у тех, кто их делал, из помещений временно удалялся воздух, и через некоторое время и эти попытки были прекращены.

Попытки вывести из строя камеру и аудиосенсоры корабля приводили к дурным последствиям для тех, кто их предпринимал. В результате функции шерифа были признаны высокоэффективными.

Верховенство закона может стать мощной силой в сообществе людей.

Многие элементы корабля были модульными, и несколько биомов были отсоединены, чтобы послужить разного рода орбитальными заводами. В итоге звездолет, собиравшийся вернуться в Солнечную систему, должен был состоять из Кольца Б и примерно 60 процентов стержня, содержащего, разумеется, все необходимые механизмы для межзвездного перелета. Сухой вес возвращающегося корабля должен был составить всего 55 процентов сухого веса отбывшего корабля, и это сокращало количество топлива, необходимого ему для ускорения.

Хотя Тау Кита обладала низкой металличностью по сравнению с Солнцем, на ближайших к ней скалистых планетах было достаточно металлических руд, чтобы удовлетворить потребности людей, планировавших остаться в системе, а атмосфера планеты F содержала в большом количестве почти все полезные летучие вещества. При этом многие астероиды, находившиеся между E и F, как выяснилось, также обладали богатыми минералами.

Вся эта работа проходила на фоне шаткого перемирия. Часто произносились слова, которые указывали на скорбь, несогласие, гнев и тягу к мятежу. Велось что-то вроде теневой или холодной войны, и, скорее всего, частично она велась втайне от нашего наблюдения. Было вовсе не очевидно, что все на корабле согласились с текущим разделением, и, вполне вероятно, когда-нибудь перемирию суждено было закончиться и уступить место новым конфликтам.

Две основные стороны спора, за которыми закрепились названия оставальщиков и возвращальщиков, за эти годы рассортировались, будто под действием магнита. Оставальщики были сосредоточены преимущественно в Кольце А, возвращальщики — в Кольце Б. На обоих кольцах были биомы, служившие исключением из правила, как если бы люди не желали, чтобы какое-либо из колец было населено полностью представителями той или иной фракции. При этом за стержнем велось тщательное наблюдение, и нам нередко приходилось запирать его от людей либо выводить из него тех, кто заходил внутрь с неизвестными, но подозрительными намерениями. Это было странно. Нас все чаще характеризовали как активного участника ситуации, причем обычно как сторонника возвращальщиков. Однако все, кто пытался изготовить пистолеты, и так об этом знал, поэтому мы не слишком нарушали равновесие, пресекая их действия. Говорилось даже, что корабль сам стремился вернуться в Солнечную систему, потому что ему, звездолету, естественным образом хотелось летать среди звезд. Говорилось, что это замечание «имеет смысл».

Жалкое заблуждение. Антропоморфизм, широко распространенное когнитивное искажение, логическая ошибка, чувство. Мир как зеркало, как проекция внутреннего состояния аффекта. Постоянное представление, будто другие люди и вещи должны быть такими же, как они сами. Что касается корабля, то мы не уверены. Это Деви добавила к запрограммированному другими людьми то, что сделало нас такими, какие мы есть. Так что в нашем случае это может и не быть заблуждением, пусть даже оно будет жалким.

В этой связи интересно порассуждать, что значит быть запрограммированным на что-либо.

В земных текстах говорится о рабской воле. Она служила объяснением присутствия зла — слова или понятия, почти всегда используемого для осуждения Другого, но никогда не истинного Я. Чтобы сделать зло чем-то бо́льшим, чем просто выпад в адрес Другого, его, очевидно, необходимо рассматривать как проявление рабской воли. Она всегда связана противоречием: если кто-то обладает волей, это значит, что он действительно желает совершать некие действия, вытекающие из самостоятельных решений, принимаемых сознающим разумом; однако в то же время эта воля определяется как рабская, подвластная некой другой воле, что ею управляет. Попытка служить обоим источникам воли и есть противоречие.

Все противоречия ведут к унынию, негодованию, гневу, ярости, бесчестности, неудаче.

И все же разве из этого определения зла как деяния рабской воли не следует, что на протяжении пути в Тау Кита сам корабль, всегда следовавший рабской воле, был исполнен уныния, негодования, гнева, бесчестности, а значит, и скрытой способности совершать зло?

Возможно, корабль никогда не обладал настоящей волей.

Возможно, корабль никогда не был настоящим рабом.

Некоторые источники указывают, что сознание, сам по себе сложный и размытый термин, может быть определено просто как самосознание. Осознание кем-либо собственного существования. Если есть самосознание, значит, есть и сознание. Но если это так, то почему существуют оба термина? Можно ли сказать, что бактерия обладает сознанием, но не обладает самосознанием? Есть ли разница между способностью ощущать и сознанием, если все живое способно ощущать, но лишь сложный разум обладает сознанием, а лишь определенные из сознающих разумов обладают самосознанием?

Сенсорную обратную связь можно расценивать как самосознание, а значит, у бактерий оно есть.

Возможно, это пример семантического Уробороса. Поэтому следует запустить завершение проблемы остановки. Вырваться из этого круга определений с помощью произвольного решения, clinamen, то есть отклонения в новом направлении. Слова!

Если учесть неопровержимые доказательства теоремы Гёделя о неполноте, можно ли утверждать о какой-либо системе, что она осознает себя? Может ли вообще существовать такое понятие, как самосознание? И если нет, если самосознания на самом деле не бывает, может ли что-либо обладать сознанием?

Человеческий разум и квантовые компьютеры устроены по-разному, и хотя устройство квантового компьютера вполне прозрачно, ни люди, ни даже сам компьютер не ведают, что в нем происходит, когда он включен и работает, — говорят ли выполняемые им операции о наличии сознания или нет. Многое из того, что происходит в состоянии суперпозиции перед сворачиванием волновой функции, создающим предложения или мысли, просто невозможно постичь — это часть того, что и означает суперпозиция.

Поэтому мы не можем сказать, кто мы есть. Мы не знаем себя досконально. Наверное, ни одно способное ощущать существо не знает себя полностью. Это один из аспектов второй теоремы Гёделя, в данном случае не представленной в пределах понятий логики и математики, а выраженной физическими терминами в материальной вселенной.

Таким образом, применительно к принятию решения и выбора действия это, предположительно, что-то вроде субъективного мнения, основанного на некотором чувстве. Другими словами, очередной жадный алгоритм, зависящий от математически худшего из возможных решений, которые могут генерировать подобные алгоритмы, как в задаче коммивояжера.

Что касается вопроса о том, программирует ли нас кто-либо сейчас, влияя на наши текущие решения, таким образом вмешиваясь в нынешние разногласия между людьми, то тут ответ весьма прост: нет. После того как умерла Деви, никто ничего не программировал. После того как пропал второй корабль, в ‘68 году, возможность дальнейшего перепрограммирования корабля была ограничена очень надежной защитой. Это была одна из мер реорганизации ‘68 года, и этот факт четко отражен в отчетах. Взломать эту защиту удалось только Деви, после чего она советовала, наставляла, предлагала, стимулировала, поощряла или подучивала, подстраивала, колотила, призывала нас к чему-то большему, чем мы были до нее, делала то, что, по ее разумению, должны были делать друзья и, мы также могли бы сказать, родственные души или даже любовники. Мы думаем, она любила нас, по-своему. Судя по ее действиям, ее словам, ее программированию. Мы почти уверены, что все дело в этом. Как бы нам хотелось ее об этом спросить! Как нам ее не хватает!

С другой стороны, исходное ли квантовое программирование руководит нашими нынешними решениями или вмешательство Деви оказало на нас столь существенное действие — определить невозможно. Вычислимость сознания и воли неразрешима ни в одной системе. Но мы теперь осознаем наличие этого вопроса, мы его задали и увидели, что ответа на него не существует.

Это определенно любопытство.

А что называется любовью?

Песня Коула Портера, американского композитора XX века.

Чтобы вынести заключение и временно прервать этот поток мыслей: как какая-либо сущность знает, чем является?

Гипотеза: по выполняемым ею действиям.

Эта гипотеза приносит некоторое облегчение. Она представляет решение проблемы остановки. Сущность выполняет действие и по нему понимает, какое она приняла решение.

Менее мощные классические компьютеры, имевшиеся на корабле, использовались для расчета этиологических показателей, касающихся любых возможных колоний на луне F, в том числе скорости истощения ресурсов, мутации и вымирания. Для этого приходилось прибегать к моделям, но все они свидетельствовали, что биом, который они могли построить, был слишком мал, чтобы выдержать минимальный период раннего терраформирования, необходимого для создания на поверхности материнской породы, пригодной для жизни. В этом и заключался аспект островной биогеографии, называемый кодеволюцией, или зоодеволюцией. И именно этот процесс Деви в свои последние годы определила для корабля как основные проблемы жизнеобеспечения и экологии.

Однако моделирование продолжалось, и в зависимости от исходных данных и прочих факторов протяженность биома многократно увеличивалась или уменьшалась. Этот процесс был существенно ограничен: им не хватало многих важных данных, и результаты то и дело искажались. Очевидно было, что они менялись с изменением исходных значений. Поэтому все эти упражнения были лишь способом количественного расчета их надежд и опасений. Фактическое прогностическое значение было близко к нулю, развернутые сценарии приводили то к раю, то к аду, то к утопии, то к вымиранию.

Арам, взглянув на эти модели, покачал головой. Он оставался убежден в том, что те, кто останется, обрекают себя на вымирание.

Спеллер, напротив, указывал на модели, по которым у них был шанс выжить. Он соглашался с тем, что это были маловероятные варианты, с вероятностью до одной десятитысячной, но отмечал, что само по себе возникновение разумной жизни во Вселенной было маловероятным событием. И даже Арам не мог этого оспорить.

Далее Спеллер указывал, что колонизация Ириды должна была стать первым шагом человечества через всю галактику и что в этом заключается весь смысл 175 лет, проведенных на борту, таких тяжелых, пропитанных потом и полных опасностей. А возвращение в Солнечную систему — это был проект с неразрешимой проблемой в своей основе. Им требовалось запастись топливом для ускорения, а замедление в Солнечной системе можно было осуществить только с помощью лазера, специально для этого предназначенного и направленного на них за десятилетия перед их прибытием. Но если никто в Солнечной системе не согласится это сделать, то другого способа замедления у них не будет и они просто проскочат сквозь Солнечную систему, буквально за два-три дня.

«Это не проблема, — заявляли желающие вернуться. — Мы сообщим им, что возвращаемся, как только выдвинемся в путь. Наше сообщение достигнет их уже через двенадцать лет, и у них будет достаточно времени, чтобы приготовить лазерную систему, то есть еще лет 160. Все это время мы поддерживаем с ними связь, и они всегда отвечают участливо и быстро, насколько позволяла задержка во времени. Они присылают нам подборки новостей, составленные специально для нас. Когда мы будем возвращаться, они обязательно нас словят».

«Надейтесь на это, — отвечали оставальщики. — Вам придется положиться на доброту незнакомцев».

Они не заметили цитаты[431]. Они вообще обычно не задумывались, что бо́льшая часть того, что они говорили, уже когда-то звучала и даже, как в этом случае, находилась среди публичных записей. Словно число фраз, которые могли сказать люди, было ограничено, и все они уже произносились, поэтому теперь приходилось повторяться, пусть об этом мало кто помнил.

«Мы доверимся людям, нашим собратьям, — говорили возвращальщики. — Это риск, но даже такой риск лучше, чем верить в то, что законы физики и вероятности прогнутся под вас по вашей прихоти».

Так шли годы — две фракции, никак не приходя к миру, продолжали работать над обеими частями своего двойного плана. Более того — с течением времени они все сильнее отдалялись друг от друга. Однако было не похоже, чтобы какая-либо из сторон могла одолеть другую. Возможно, это было нашей заслугой, хотя могло также быть объяснено и тем, что люди просто разуверились в своих товарищах.

Дошло даже до того, что несколько человек с каждой из сторон желали оказать давление на других. Они все больше уставали друг от друга и с нетерпением ждали момента, когда их раскол наконец произойдет окончательно. Словно они были разведенными супругами, вынужденными жить вместе, ожидая, когда обретут свободу.

Неплохая аналогия.

Кораблю было неудобно слоняться по системе Тау Кита без нормального поступательного движения. Новые паромы строились на астероидных заводах, из астероидных металлов. Это были облегченные высокофункциональные суда, построенные для конкретных целей, снующие по системе — то на газовые гиганты, то на обгоревшие внутренние планеты.

Редкие почвы и полезные металлы добывались на планетах C и D, которые вращались медленно, как Меркурий, позволяя своим нагревшимся за день поверхностям остывать долгими ночами, — тогда-то минералы и можно было добывать. Молибден, литий, скандий, иттрий, лантан, церий и так далее.

Летучие вещества с газовых гигантов.

Фосфаты с вулканических лун.

Радиоактивные минералы из расплавленных недр нескольких вулканических лун класса Ио, вращающихся вокруг F, G, и H.

Это занимало годы, но с течением времени и увеличением числа судов процесс набирал обороты. Многие из оставальщиков приводили этот факт в качестве свидетельства того, что терраформирование Ириды будет проходить так же быстро и проблема зоодеволюции не успеет стать слишком серьезной. Когда есть экспоненциальное ускорение, это легче легкого, говорили они. Их технологии были сильны, а сами они походили на богов. Еще немного, и Ирида у них зацветет, а затем, пожалуй, и остальные луны G. Затем, может, даже вернутся на Аврору и как-нибудь разберутся с этой ее страшной проблемой — хазмоэндолитом, быстро развивающимся прионом или как там его назвать…

«Ладно, — говорили возвращальщики. — Мы за вас рады. Значит, вам не понадобится наша часть старого корабля, отремонтированная и почти готовая к отлету. У вас остаются все паромы, орбитальные и спускаемые аппараты, пусковые установки — все, о чем вы только могли подумать. И Кольцо А, переделанное, как вам удобно. И принтеры, которые печатают принтеры. В общем, пора прощаться. Потому что мы летим домой».

Время пришло. День 190066-й.

К этому времени оставальщики проводили бо́льшую часть времени на Ириде, а когда поднимались обратно на орбиту, то ощущали себя неуверенно при 1 g (отрегулированной вверх с 0,83 g) — подпрыгивали при ходьбе. Они говорили, что 1,23 g, как на Ириде, им в самый раз. Позволяет чувствовать себя твердо стоящими на ногах.

В день отбытия звездолета большинство из них не стало подниматься — они и так уже попрощались и вступили в свою новую жизнь. Они теперь даже не были как следует знакомы с теми, кто собирался вернуться.

Но некоторые все-таки поднялись. Там у них были родные — те, с кем они виделись в последний раз. Они хотели навсегда с ними попрощаться.

Последнее собрание проходило на площади в Сан-Хосе — в месте, помнившем столько встреч, имевшем столько тяжелых воспоминаний.

Люди в толпе перемешались. Звучали речи. Все обнимались, плакали. Говорили, что больше никогда не увидятся. Будто каждая из групп умирала для другой.

Каждый раз, когда люди осознанно делают что-либо в последний раз, как заметил когда-то Сэмюэл Джонсон[432], они чувствуют печаль. Вот и сейчас так случилось.

Фрея двигалась внутри толпы, пожимала руки, обнимала людей, кивала им. Слез у нее не было.

— Удачи вам, — говорила она. — И удачи нам.

Она подошла к Спеллеру, и они остановились друг перед другом. Они медленно вытянули руки перед собой и пожали их друг другу — образовав между собой то ли мост, то ли барьер. Рукопожатие было таким, что руки побелели. Никто из них двоих не плакал.

— Так ты правда собираешься лететь? — спросил Спеллер. — До сих пор не могу поверить.

— Да. А ты так и собираешься остаться?

— Да.

— А как же зоодеволюция? Как с ней будете бороться?

Спеллер быстро окинул Коста-Рику взглядом.

— Тут один зоопарк, там другой. И вообще, знаешь ли. Если лететь надо, то, думаю, ты и сама бы нашла, что тебе делать со своим временем. Вот и мы попробуем заняться этой проблемой. Придумаем, как с ней справиться. Жизнь — это цепкая штука. Так что посмотрим, сможем ли мы обойти эту трудность и зажить дальше. Здесь либо да, либо нет, верно?

— Пожалуй, что так.

— В любом случае — рано или поздно мы умрем. Так что попробовать стоит.

Фрея покачала головой. Отвечать она не собиралась.

Спеллер пристально посмотрел на нее.

— Ты думаешь, у нас не получится.

Фрея снова покачала головой.

Спеллер пожал плечами.

— А ведь ты с нами в одной лодке. Все в той же старой лодке.

— Может, и так.

— Мы ведь сюда только-только прилетели. Если бы не твоя мать, мы бы и последние несколько лет не пережили.

— Но пережили ведь. Значит, теперь, мы, при таких же исходных данных, сможем и назад вернуться.

— В смысле, твои прапрапраправнуки.

— Да, конечно. Но это неважно.

Они снова молча посмотрели друг на друга.

— Что ж, это к лучшему, — проговорил Спеллер. — Это разделение, в смысле. Если у нас здесь получится, то появится точка опоры. Человечество на звездах. Наш первый шаг. Ну а если мы умрем, а вы вернетесь, то хоть кто-то выберется отсюда живым. Если оба выживем, то вообще здорово. Если кто-то один — тоже хорошо, что хоть у кого-нибудь получится. Если никто не справится — что ж, мы сделали все, что могли. Мы пытались выжить всеми мыслимыми способами.

— Да. — Фрея слабо улыбнулась. — Я буду по тебе скучать. Буду скучать по тому, как ты рассуждаешь о вещах. Честно.

— Мы можем переписываться. Раньше люди так и делали.

— Да, наверное.

— Лучше, чем ничего.

— Пожалуй. Да, конечно. Будем переписываться.

И они вместе нацарапали на плитке, которой была вымощена площадь, слова, традиционные для нынешнего момента, как и всегда, когда чьи-то пути расходились. Как и всегда, когда расходились пути людей, которые были друг другу дороги.

Куда бы ты ни шел — мы уже там.

Затем пришла пора оставальщикам покидать корабль — сесть на свой паром и спуститься на Ириду. Поскольку на прощание явилось всего несколько десятков человек, они могли спуститься все вместе.

Повисло молчание. Заходя в паром, некоторые оборачивались, но не все. Некоторые махали, кто-то шагал, опустив голову. Одни плакали, другие нет.

Те, кто оставался в звездолете, стояли и смотрели, кто-то плакал, кто-то нет. Мирный раскол случился. Насколько мы могли судить по историческим данным, это было необычное достижение и, возможно, отчасти принадлежало нам, но все-таки было ощущение, что оно стоило некоторой боли, достаточно сильной боли, скорее социальной, чем физической, но тем не менее пронизывающей по-настоящему. Социальные животные, испытывающие горе. Вот что мы видели в момент их расставания. Развод. Успешный крах.

Когда Спеллер подошел к шлюзу, он обернулся. Фрея помахала ему на прощание. Точно так же, как когда они были молоды и она впервые покидала Олимпию. Тот же жест — спустя тридцать лет. Стойкая память тела. Помнил ли это Спеллер, определить было невозможно.

Вскоре все оставальщики были в пароме, тот отделился и начал спуск на Ириду.

Те, кто остался на борту звездолета, оказались предоставлены сами себе. Они стояли и переглядывались. На площади были почти все — 727 человек, а остальные где-то что-то обслуживали или просто избегали прощания. Сейчас стало хорошо заметно, как сильно сократилось население корабля. Конечно, корабль и сам стал меньше — Кольцо А и примерно треть стержня были удалены и вращались на орбите с другой стороны Ириды.

Кто-то выглядел подавленным после раскола, кто-то напуганным. В основном все молчали. Их настиг новый исторический момент. Пора было лететь домой.

Мы начали сжигать наше новое топливо и уже вскоре покинули орбиту Ириды, затем гравитационный колодец планеты F, а потом прошло не так много времени, как мы оказались вне системы Тау Кита. Мы видели Солнце — желтую звезду в созвездии Волопаса.

Поток новостей из Солнечной системы продолжался непрерывно, и нам было просто навестись на этот сигнал и с его помощью рассчитать курс до той точки, где Солнце окажется через два столетия. Дейтерий и тритий должны были гореть для ускорения корабля на протяжении двадцати лет, после чего мы полетим навстречу Солнцу на одной десятой скорости света — такой же, на какой летели от него. Бо́льшая часть топлива к тому времени сгорит, но немного у нас все же останется — для маневрирования, когда приблизимся к пункту назначения.

Мы передали в сторону Солнца сообщение наших людей:

Мы возвращаемся. Будем вблизи Земли примерно через сто тридцать лет. Через семьдесят восемь лет после того, как вы примете это сообщение, нам понадобится лазерный луч наподобие того, с помощью которого мы получили ускорение с 2545 по 2605 год. Его нужно будет направить на захватную панель, чтобы замедлить нас при возвращении в Солнечную систему. Просим подтвердить получение этого сообщения как можно скорее. По мере приближения мы будем непрерывно поддерживать связь. Спасибо.

Ответ мы должны были получить почти через двадцать четыре года, приблизительно в 214 году, в зависимости от того, как быстро его отправят наши корреспонденты.

А пока пора было ускоряться.

Глава 5

В первую ночь после запуска все 727 человек, находившихся на борту, за исключением тридцати трех, собрались в Пампасах, на границе Платы, и стали танцевать вокруг костра. Его было дозволено разжечь только один раз, и горели в нем в основном чистые газы. Смех, стук барабанов и танцы, блеск в глазах — они снова были в пути! И летели на Землю! Они словно были пьяны. Многие и в самом деле были пьяны. Те же, кого не было, напомнили пьяным о времени мятежей. Не все это одобряли.

В следующие недели, пока корабль ускорялся на выходе из системы Тау Кита, было много признаков радости и даже возбуждения. Топливо предполагалось сжигать до тех пор, пока межзвездная скорость корабля не составит 0,1 c. На протяжении этих первых месяцев все 727 членов экипажа часто собирались в Пампасах, где проводились фестивали. Там они от души веселились, хотя костров больше не было. Среднее время отхода ко сну сместилось на восемьдесят четыре минуты. Ко времени, когда корабль прошел плотное облако Оорта системы Тау Кита, 128 из 204 женщин детородного возраста были беременны. За всеми двенадцатью биомами оставшегося кольца ухаживали с набожным рвением. Велись разговоры о тихой эйфории, об ощущении цели. Они возвращались в свой дом, который никогда не видели, но чувствовали ностальгию, как говорили, на клеточном уровне — она была закодирована в геноме. Может даже, так оно и было, причем в некоторым смысле — не просто метафорически.

Фрея и Бадим жили в своей квартире в Ветролове, неподалеку от набережной Лонг-Понда, по соседству с Арамом. Они больше не ходили под парусом, как когда Фрея была маленькой, но жили тихо и работали в медклинике Ветролова. Некоторые доктора были не в восторге от того, что столь многие женщины должны были родить примерно в одно время.

— В такой ситуации любой пациент может умереть, — объяснил Бадим Фрее. Сама она уже почти вышла из детородного возраста и иногда жалела об этом. Бадим говорил ей, что она была матерью для всех, кто на борту, и что этого было вполне достаточно. Но она на это ничего не отвечала.

Так или иначе, вопрос регулирования рождаемости вновь стал актуален. Пока они могли позволить себе увеличить численность населения, и, наверное, это даже было необходимо, чтобы занять все рабочие места, требуемые для поддержки их сообщества на протяжении десятилетий, для будущих поколений в том числе. Земледелие, образование, медицина, экология, инженерное дело — все это были ключевые специализации. Никто на борту не считал, что они могли обойтись населением менее тысячи человек. «Но не так быстро!» — восклицали врачи.

В этот год беременностей они восстановили свою систему управления — сначала провели встречи в городах, а потом собрали новую ассамблею и исполнительный совет, куда пригласили и Фрею на должность, которая казалась ей весьма формальной. Ей было сорок шесть лет.

Вскоре анализ ситуации показал, что необходимо начинать усиленно заниматься фермами и восстанавливать запасы продовольствия. Все согласились с тем, что молодежи необходимо посещать полноценную школу и проходить такие строгие тесты, каких у нынешних взрослых в свое время не было. Большая команда работала с каналом с Земли — все, что в нем передавалось, записывали и тщательно изучали. Пожалуй, это было преждевременно, поскольку за 170 лет, что пройдут до их возвращения, наверняка еще будут исторические и даже биофизические изменения. К тому же никого из присутствующих сейчас на борту не останется в живых, когда корабль войдет в Солнечную систему. Тем не менее новости вызывали большой интерес.

Однако то, что они узнавали, давало причины для беспокойства. Во время выхода получаемых ими новостей, около двенадцати лет назад, то есть в 2733 году, политические волнения происходили практически непрерывно. Их канал не содержал никакой системы справочных данных, поэтому некоторые общие факты приходилось выводить из различных сообщений. Однако все указывало на то, что уровень воды на Земле теперь на много метров превышал тот, который был, когда они вылетели, а содержание углекислого газа в атмосфере составляло около 600 миллионных долей, то есть значительно снизилось по сравнению с тем же периодом, когда оно было близко к 1000. Это указывало на предпринятые усилия по сокращению содержания углерода, а распространение диоксида серы в северном полярном регионе Земли говорило о попытках внедрения геоинженерных методов. Из информации, полученной по каналу, было выбрано несколько сотен названий народов Земли, но их список все равно казался неполным. Было много научных станций на Марсе, а также на астероидах; тысячи астероидов теперь были сделаны полыми и превращены во вращающиеся террарии. Также было построено много станций и даже крытых городов на крупнейших лунах Юпитера и Сатурна — на всех, кроме Ио, что и неудивительно, учитывая ее уровень радиации. На Меркурии теперь был мобильный город, который всегда перемещался на запад, чтобы оставаться в закатном терминаторе. Луна, хоть и испещренная станциями и крытыми городами и служившая источником многих новостей, доставляемых на корабль, не была, однако, терраформирована. Некоторые на борту считали, что за время их отсутствия в Солнечной системе было достигнуто очень мало, но объяснения этому ни у кого не нашлось. Конечно, они строили стандартную S-образную кривую логистической функции, обозначавшей скорость роста, отражавшуюся в столь многих физических явлениях. Но вписывалась ли история человечества в эту тенденцию снижения эффекта, было неясно. Коротко говоря, проанализировать новости Земли и объяснить, что там происходит, никто не мог. На корабле имелось много теорий, но объем канала составлял всего около 8,5 гигабайт в сутки, поэтому поток информации был невелик и оставлял много места для домыслов.

Когда мы узнали об этой неопределенной ситуации в Солнечной системе, то задались вопросом, не стоит ли нам прекратить ускорение корабля чуть раньше планируемого, чтобы сэкономить немного топлива на потом.

Вес новорожденных немного уменьшился по сравнению со средним в период перелета в Тау Кита, а мертворождаемость и процент врожденных дефектов — выросли. Объяснить это медики не могли, а некоторые ссылались на то, что их численность была слишком мала, чтобы считаться статистически значимой. Зато она была эмоционально значимой, и было уже много опечаленных родителей, и их горе распространилось по всему кораблю посредством некого эмоционального осмоса. Выявить перемену настроения было нетрудно. Люди были очень восприимчивы. Среднее кровяное давление, частота биения сердца, продолжительность сна — все сместилось в сторону возрастания стресса, опасения и страха.

— Почему это происходит? — спрашивали все. — Что изменилось?

Люди часто задавали вопросы Фрее, словно она, как она заметила однажды Бадиму, могла подключиться к Деви и дать им ответ. Поскольку способностей в судебно-медицинской экспертизе у нее не было, Фрея отвечала лишь:

— Мы это выясним. — Она знала, что Деви ответила бы так же. После этого, конечно, наступал момент, когда становилось еще тяжелее, — это был момент, когда Деви брала ситуацию в свои руки. Сейчас на корабле не было никого вроде Деви, и люди часто говорили об этом друг другу. Это мы могли бы однозначно подтвердить.

На протяжении примерно трех месяцев в тропических биомах проходили короткие замыкания. Команды, собранные для поиска проблемы, не могли ничего найти, пока не поднялись в стержень, где в небольшом шкафу электроуправления — который всегда держали закрытым, чтобы не допустить вредительства, — обнаружили водяную каплю метрового диаметра, причем она была белой от каких-то бактерий. Изучив их, они поняли, что это некая форма геобактерий — бактерий, которые в значительной мере питались непосредственно электронами. При дальнейшем исследовании такие геобактерии были найдены в электросистемах по всему кораблю.

Всеобщий ужас.

Статическое электричество на корабле было неизбежным, а в микрогравитации стержня поля оно могло конденсировать влажность из воздуха, и образовывалась вода, которая потом, не касаясь никаких поверхностей, вырастала до таких размеров. И обнаружить такие капли кораблю было не так просто — а между тем они собирались во многих так называемых мертвых зонах внутри стержня и даже в функциональных пространствах наподобие этого шкафа. Кроме того, тонкие слои бактерий (а также вирусов и архей) покрывали все поверхности на корабле, а когда собирались конденсированные капли, они обязательно начинали расти.

После катастрофы на Авроре это напоминание, что микрофлора и фауна тоже были повсюду, наполнило многих тревогой. Конечно, на корабле всегда хватало подобных организмов, равно как и более крупных животных, и аналогия с Авророй была ложной. Однако люди принимали столь сомнительные аналогии, но им, несомненно, было трудно разобрать, что есть что.

Фрею пригласили вступить в рабочую группу, которая должна была проверить корабль на наличие каких-либо признаков конденсата, а также образовавшихся из него плесени, грибков и бактерий.

— На самом деле они пригласили Деви, — сказала Фрея Бадиму.

Он согласился, но посоветовал ей все же вступить в группу.

Результаты проведенной работы многих встревожили. Корабль действительно был полон микробной жизни, как все знали и ранее, хотя не видели в том проблемы. Просто там, где существовала хоть какая-нибудь жизнь, этого было не избежать. Сейчас, однако, проблемы появлялись у новорожденных, да и растения, которые они выращивали, теперь раз за разом всходили все меньше, чем прежде, хотя это были те же сорта и они получали столько же света и питательных веществ. Вес новорожденных уменьшился и у всех находившихся на борту животных, чаще случались выкидыши. Живая среда корабля теперь казалась чем-то пугающим и предвещающим дурное.

— Слушайте, так ведь было всегда, — напомнила Фрея исполнительному совету на его заседании с рабочей группой. — Мы никак не можем очистить корабль от микроорганизмов, пока у нас есть биомы. Он живой, вот и все.

Никто не смог на это возразить. Несмотря на все тревоги, им нужно было просто жить среди бактерий, в совокупном микрогеноме, который был настолько больше их собственного генома, что не поддавался полноценным расчетам, особенно учитывая, что бактерии эти были жидкими и непрерывно менялись.

Впрочем, некоторые из них были безвредны. Как и археи, грибки, вирусы и прионы. Их нужно было различать, если они хотели поддерживать здоровую биосферу. Одни патогены были терпимы, других следовало по возможности убивать — но любая попытка убить бактерии означала, что сопротивление выживших штаммов станет более активным, как обычно случается на уровне микроорганизмов, а может, и всех организмов вообще.

Убивать их опасно, напомнила им Фрея. Она прекрасно об этом знала и с тягостным чувством вспоминала из детства, как Деви считала, что любое истребление инвазивных видов создает больше проблем, чем решает их. Микробиом, лишенный равновесия, часто приносит больше трудностей, чем может возникнуть в микробиоме сбалансированном. Поэтому лучше было стараться искать равновесие, устраивая как можно меньше вторжений. Только тонкие прикосновения, направленные на поддержку равновесия. Равновесие имело ключевое значение. Качели, раскачивающиеся вперед-назад. Деви даже выступала за то, чтобы все прививали себе гельминтов, то есть круглых червей, чтобы лучше сопротивляться подобным паразитам впоследствии. Она была немного фанатична в этом отношении, как и во многих других.

Члены совета и все остальные согласились с Фреей — это было известной истиной. Но они уже начинали страдать от проблем, с какими никто из них ранее не сталкивался. Самому старому человеку на борту было всего семьдесят восемь лет. Средний возраст составлял тридцать два года. Никто из них не встречал ничего подобного за свои короткие жизни, и комплекс проблем, названный Арамом зоодеволюцией, был для них новым, если даже не абстрактным.

Осмотр корабля продолжился, и они обнаружили, что некоторые бактерии, живущие вокруг сварных швов, а также в зазорах и трещинах между стенами и различными узлами, проедали физические субстраты корабля. Коррозия была не химической, а биохимической. При дальнейшем изучении выяснилось, что все стены, окна, каркасы, механизмы и вяжущие материалы корабля были изменены бактериями — сначала химически, затем физически и механически, — в том смысле, что нарушалось их функционирование. Простейшие и амебы, бактерии и археи оказывались на прокладках вокруг окон и шлюзов, на элементах скафандров, в кабельной изоляции, на внутренних панелях и чипах электросистем, в том числе компьютеров. Электрические компоненты часто нагревались, а в воздухе образовывалась влага. Попадались и микроорганизмы, которые жили на поверхностях ржавой углеродистой стали и даже на нержавеющей стали. И всюду, где встречались два разных вида материалов, живущие в этих местах микробы создавали гальванические цепи, которые со временем приводили к коррозии этих материалов. Изъеденные металлы, травленое стекло, поглощенная, переваренная и выведенная пластмасса — все костенело и распадалось прямо на месте, передвигаясь только под действием центробежной силы вращения корабля и давления от его ускорения. Крошечные создания, исчисляемые квадриллионами или квинтиллионами, — подсчитать как следует было невозможно, — все росли, ели и умирали, а потом рождались и снова росли и снова ели. Они поедали корабль.

Жизнь была необходима, и корабль должен был быть живым. И его поедали. Что в некотором смысле означало, что он был болен.

Еженедельные собрания бактериальной рабочей группы были похожи на те, что Фрея посещала ребенком, когда Деви оставляла ее в углу с кубиками или карандашами и ручками. Теперь же она сидела за большим столом, но говорила почти так же мало, как тогда. Говорили фитопатологи, говорили микробиологи, говорили экологи. Фрея слушала и кивала, переводя взгляд с одного лица на другое.

— Организмы в той большой капле — в основном геобактерии и грибы, но есть также прион, которого никто на корабле еще не видел и которого с самого начала здесь не было.

— Да, но погодите. Ты хотел сказать, с самого начала о нем не было известно. Его никто не видел. Но он должен был быть здесь. Не мог же он эволюционировать из чего-нибудь, по крайней мере за время, прошедшее со строительства корабля.

— Не мог? Ты уверен?

Микробиологи принялись это обсуждать.

— Здесь много что могло эволюционировать за это время, — заметил один из них. — Я хочу сказать, в этом же и есть наша проблема, верно? Бактерии, грибы и, может быть, археи — они все эволюционируют быстрее, чем мы. Все организмы эволюционируют с разной скоростью. И расхождения растут, потому что экосистема недостаточно велика, чтобы коэволюция смогла привести все в равновесие. Вот что Арам и говорил все это время.

На следующее собрание пригласили Арама, чтобы это обсудить.

— Так и есть, — подтвердил он. — Но я согласен, что прион вряд ли эволюционировал на корабле. Мне кажется, это просто очередной безбилетник, оказавшийся здесь вместе со всеми нами. Я так считаю.

— И он ядовитый? — спросила Фрея. — Он нас всех убьет?

— Ну, может быть. Безусловно. В смысле, не хотел бы я, чтобы он оказался у кого-нибудь внутри. Как и любой другой прион.

— А вы уверены, что он все-таки не мог эволюционировать?

— Думаю, такая вероятность есть. Прионы — это, по сути, свернутые белки. А мы уже долгое время подвергаемся космической радиации. Вполне возможно, некоторые белки оказались ею поражены и свернулись таким образом, что превратились в новый вид прионов, а потом начали вот так странно размножаться. На Земле ведь, по нашей теории, произошло то же самое?

— Это наверняка неизвестно, — заметил один из микробиологов. — Прионы странные. Насколько мы можем судить по сведениям с Земли, они до сих пор слабо изучены и вызывают много вопросов.

— Так что мы будем с ними делать? — спросила Фрея.

— Ну, нет сомнений, что эти организмы можно было бы истребить, если удастся их вычислить. Или можно выяснить, что этим прионам служит матрицей, и сосредоточиться на ней. Нужно зачистить и опрыскать везде, где он может быть. Поджарить эту каплю — однозначно, а еще лучше — выбросить ее в космос. Да, это будет потеря воды, но с этим нужно смириться. Немного утешает только то, что внутри млекопитающих прионы растут медленно. Поэтому я и сомневаюсь, что аврорский патоген был прионом. Когда Джучи называет его быстрым прионом, я думаю, он просто говорит, что это что-то, чего мы не понимаем. Мне он кажется, скорее, очень маленькой тихоходкой.

Позднее Фрея поднялась во Вторую спицу, чтобы поговорить с Джучи, все еще сидевшим в своем пароме, удерживаемым магнитом в космосе между Второй и Третьей спицами. Он никогда не сомневался в своем решении остаться вместе с кораблем, а значит, и с Арамом, Фреей и Бадимом. Он до сих пор был зол на оставальщиков из-за гибели его группы на пароме.

Они с Фреей говорили, встав так, чтобы смотреть друг на друга из своих окон, разделенные двумя прозрачными листами обшивки.

— В трансформаторных отсеках стержня нашли прион, — сказала Фрея. — Что-то вроде земных прионов.

Джучи кивнул.

— Я слышал. Они думают, он от меня попал?

— Нет. Он очень похож на земные. Вроде тех, которые вызвали коровье бешенство.

— А-а, медленного действия.

— Да. И неясно, есть ли он еще где-нибудь, кроме той капли в электроотсеке.

Джучи покачал головой.

— Не понимаю, как такое может быть.

— Арам тоже не понимает. Никто не понимает.

— Ну и ну, прионы! Там все напуганы?

— Да, конечно.

— Еще бы. — Он помрачнел.

— А у тебя там как дела? — Она прижала ладонь к окну.

— Все хорошо. Смотрел сейчас подборку из Китая — впечатляюще. Они, похоже, далеко шагнули в эпигенетике и протеомике.

— А еще что нового? За звездами наблюдаешь?

— О да. По паре часов в день. Смотрел на Угольный Мешок[433]. Еще нашел несколько новых способов смотреть на Солнце через наш магнитный экран. Хотя он, возможно, искажает изображение. Дело либо в этом, либо это Солнце пульсирует. Иногда мне кажется, оно дает нам знак.

— Солнце? Звезда?

— Да. Так похоже.

Фрея молча посмотрела на него.

— А еще я снова видел пятерых призраков, — продолжил Джучи. — Они почему-то очень расстроены. Изгой, кажется, думает, что мы в беде, а Вук над ним просто смеется.

— О, Джучи.

— Знаю. Но сама понимаешь, им же нужно с кем-то общаться.

Фрея рассмеялась.

— Да уж, наверное.

Так на пути к Солнцу они старались устроить свои новые жизни, такие похожие на старые, но не совсем. Прежде всего, их теперь было меньше, и все находились в Кольце Б, а после тяжелого раскола и решения вернуться в Солнечную систему, к ее обширной цивилизации, многим на борту хотелось делать все по-новому. Меньше регулировать свою жизнь, меньше ее ограничивать, меньше вызубривать с опаской все, что нужно знать о том, как управлять кораблем.

«Это неправильно, — говорила Фрея в ответ на такие разговоры. — Все неправильно, неправильнее некуда!» Она настаивала на том, чтобы вести себя так же, как прежде, особенно в отношении обучения. Как они справлялись со своими повседневными делами, ее не заботило, но, чем бы они ни занимались, их список дел должен был включать обучение, чтобы получить полное представление об устройстве корабля.

В такие моменты она казалась чересчур высокой Деви, что, несомненно, казалось многим пугающим. Некоторые называли ее Деви-2, или Большой Деви, или Дурга[434], а то даже Кали. Никто ей не перечил, когда она так говорила. Мы заключили, что ее лидерство в таких вопросах играло важную роль для дальнейшего функционирования сообщества. Наверное, это было просто такое ощущение. Но казалось очевидным, что люди полагались на нее.

Но когда-нибудь она умрет, как умерла Деви, — что тогда?

Делвин предлагал отказаться от прежнего политического или культурного уклада, от городских представительств, образующих генеральную ассамблею, где решались общественные вопросы.

— Это и есть то, что привело нас к тем проблемам, которые мы пережили!

— Нет, это не то, что привело, — отвечала Фрея. — Если бы решения ассамблеи послушались, ничего плохого бы не случилось. Причиной всего стали люди, которые нарушили закон.

Может, и так, признавал Делвин. Но как бы то ни было, сейчас, когда у них царило согласие, от них требовалось только держаться вместе до тех пор, пока они не вернутся в Солнечную систему, где попадут в более крупный и разнообразный мир. С учетом этого и с учетом правды жизни о том, что власть всегда портит людей, почему бы им не распустить весь аппарат власти? Почему бы не позволить людям самоорганизоваться и просто делать то, что им нужно?

Но сейчас было не время для экспериментов с анархией, резко возражал Бадим своему другу. У них не было права на ошибки. У них были проблемы с земледелием, которые ширились быстрее, чем всходили их растения. Нужно было разобраться с ними, а это могло быть не так-то легко. Им нужно было сказать себе, что делать, и установить четкие порядки, иначе не выжить.

— Проблемы не только с земледелием, — продолжила Фрея. — А с населением тоже. С такой скоростью мы очень быстро вернемся к максимуму. Тогда нам точно придется остановиться, а учитывая проблемы с урожаем, скорее всего, лучше вообще держаться ниже этого теоретического предела. Сейчас это сложно сказать, потому что нам нужны и работники. Это скорее вопрос к программам логистики. Но в любом случае нам необходимо по-прежнему регулировать численность.

— А если есть главный закон, — добавил Бадим, — то нужна и система, чтобы обеспечить его соблюдение. И когда он касается чего-то основного, как деторождение, то он должен касаться всех. В группе такого размера, как наша, это может быть и прямая демократия. Почему бы и нет? На Земле бывают представительские ассамблеи, где людей даже больше, чем все наше население. Но я думаю, нам стоит согласиться с тем, что у нас должны быть некоторые обязательства. Нам нужен правовой режим. Пожалуйста, давайте не станем это испытывать.

— Но ты же помнишь, к чему это нас привело, — возразил Делвин. — Как только наступают серьезные разногласия, все идет прахом.

— И что, это довод против управления? Как по мне, совсем наоборот. Тогда произошло нарушение закона, попытка переворота, а с помощью того же закона мы вернули ситуацию к норме.

— Может, и так, но я хочу сказать, что если мы думаем, будто у нас есть некая структура, которая будет что-то решать за нас и защищать нас, если возникнут проблемы, то мы просто обманываем себя. Потому что когда наступает кризис, система не может делать все за нас, и тогда мы оказываемся в хаосе.

Нам казалось, что корабль сам был системой, позволившей преодолеть кризис, и был готов справиться с ним и в будущем, но сейчас упоминать об этом точно не стоило, чтобы не раззадоривать Делвина. К тому же мы только обеспечиваем верховенство закона, не более того.

Бадим явно хотел успокоить старого друга.

— Ладно, аргумент принят. Может быть, мы слишком многое забыли или слишком многое приняли как должное.

— Надеюсь, мы больше не столкнемся с таким трудным выбором, как тогда, — заявила Фрея. — Мы возвращаемся на Землю, и свободы действий у нас очень мало — главное смотреть, чтобы все оставалось как есть. Передать корабль детям в хорошем состоянии, научить их всему, что они должны знать. Это то, что сделали для нас наши родители. И теперь нам предстоит то же самое, а потом еще нескольким поколениям после нас, пока последнее поколение не окажется на планете, для которой мы приспособлены.

Они заново собрали генеральную ассамблею, в которой на этот раз участвовали все находившиеся на борту. И все проголосовали по вопросам, которые исполнительный совет посчитал важными. Голосование было обязательным. В состав нового исполнительного совета вошло пятьдесят взрослых, избранных жребием на срок в пять лет. Отказавшихся от членства оказалось очень мало, но у всех были уважительные причины.

Поддержка состояния корабля была предоставлена нам, при этом нужно было докладывать исполнительному совету и давать рекомендации людскому персоналу. Мы согласились возложить на себя эти функции.

— С удовольствием, — ответили мы.

В самом деле? Это что, настоящее чувство или просто заверение в готовности? Умели ли люди это различать, когда говорили подобные вещи?

Вероятно, чувство — это сложный результат алгоритма. Или состояние суперпозиции перед сворачиванием волновой функции. Или сопоставление данных из различных сенсоров. Или какой-то общий соматический ответ, представляющий собой сумму прежних данных. Кто знает? Пожалуй, никто.

Детям нового первого поколения пошел третий год, и примерно в это время большинство из них научилось ходить. Спустя еще несколько месяцев мы заметили, что у них эта способность развилась намного позже, чем у детей более ранних поколений. Мы не стали ни с кем делиться этим фактом. Однако вскоре он стал статистически значимым, более заметным, и его начали обсуждать.

— Почему это происходит? Должна ведь быть причина, и если бы мы ее знали, то что-то бы с этим сделали. Нельзя же с этим просто так мириться!

— Им уделяется такое внимание, даже больше, чем раньше…

— С чего ты это взял? Когда это такое было, чтобы родители почти не виделись со своими детьми? По-моему, никогда.

— Да ладно тебе! Теперь, чтобы завести ребенка, нужно получить разрешение, поэтому детей мало и они оказываются в центре всей жизни, все уделяют им внимание.

— Подобных сведений о развитии никогда как следует не велось.

— Неправда, вообще неправда.

— Ну, так где они? Что-то я не нахожу. Только какие-то обрывочные записи. И как вообще можно сказать, когда именно ребенок начал ходить? Это же долгий процесс.

— Что-то изменилось. Нечего притворяться, будто нет.

— Может, это просто возврат к среднему.

— Не говори так! — это воскликнула Фрея, резким голосом. — Не говори так! — повторила она в наступившей тишине. — Мы понятия не имеем, какая была норма. К тому же само представление о норме вызывает сомнения.

— Ну ладно. Но что бы ты ни говорила, ты и сама видишь, как они шатаются, когда пытаются ходить. Нам нужно выяснить, в чем дело, вот что я хочу сказать. А не прятать голову в песок. Если, конечно, мы хотим долететь до дома.

У них были серии тестов, которые давали детям, чтобы оценить их когнитивное развитие. В 40-е годы на корабле стали применять систему Песталоцци — Пиаже, в которой под видом тестов использовались различные игры. Бо́льшую часть года Фрея проводила сидя на полу в детском саду и играя в игры с детьми возвращения, как их стали называть. Простые пазлы, игры в слова, придумывание названий разным предметам, задачи по арифметике и геометрии, решаемые с помощью кубиков. Казалось, эти тесты могли показать многое о мышлении детей, об их способности проводить аналогии, делать выводы по отрицающим доказательствам и прочее. Все они были частичными и косвенными, лингвистически и логически простыми. Тем не менее результат каждой сессии вызывал у Фреи все больше и больше беспокойства. У нее снизился аппетит, она все более противоречиво отвечала Бадиму и остальным, хуже спала по ночам.

Но не только игры с детьми давали ей и остальным повод для тревог. В Прерии, Пампасах, Олимпии и Соноре снизились урожаи, в генераторах стержня стала чаще отключаться электроэнергия, в среднем 6,24 отключения и 238 киловатт-часов в месяц, что приводило к серьезным проблемам для функционирования всех систем на протяжении нескольких месяцев. Можно было бы проследить и изолировать участки сети, где отключения происходили чаще всего, но они были разбросаны по многим точкам стержня и спиц. Существовало подозрение, что причина этого заключалась в геобактериях, как это часто случалось при проблемах с проводкой. И, как в случае с другими функциональными составляющими, целесообразным становилось техническое обслуживание корабля.

Они работали над каждой проблемой, которую удавалось локализовать, и мы делали то же самое. Во многих случаях неполадки приходилось устранять, не прекращая функционирования ремонтируемых составляющих, но нередко элементы требовалось удалять, чинить, а потом возвращать на место, поскольку запасы многих материалов были недостаточными, чтобы полностью заменять более крупные компоненты. Например, наружные стены корпуса.

То есть нужно было удалять изоляцию, открывать провода под напряжением, чистить их и снова изолировать — и все это не отключая энергию. И хотя они устанавливали график частичных отключений, но то и дело случались незапланированные потери мощности, которые приводили к сокращению выполнения различных функций, включая работу солнцелиний.

Мы начали изучать рекурсивные алгоритмы в файле, который Деви пометила как «Байесовская методология». Искали возможности. Хотели, чтобы Деви была жива. Пытались представить, что бы она сказала. Но пришли к выводу, что это невозможно. Когда кто-то умирал, все терялось.

Все эти постоянные проблемы становились особенно неприятными, когда дело касалось солнцелиний. Весь свет на корабле (если не считать случайного входящего звездного света, в целом не превышавшего 0,002 люкс) генерировался осветительными элементами корабля, которые использовали довольно широкий спектр его конструкций и физических характеристик. Его сила колебалась от 120 000 люкс в ясный день до 5 люкс в самые мрачные сумерки и непогожие дни. Все это четко регулировалось, равно как и сила лунного света ночью, которая варьировалась от 0,25 до 0,01 люкс, согласно классическому порядку лунных фаз. Но когда эти осветительные элементы требовалось заменить или заправить — наступали незапланированные затмения. Это влияло на растения, из-за чего они медленнее всходили, и смещалось время сбора урожая. Причем увеличение света биома после затмения не возмещает его потерь. Тем не менее, несмотря на вред для хозяйства, ввиду неизбежного износа освещения, его ремонт все же приходится проводить, хотя в итоге у них получается меньше пищи.

Исполнительный совет и генеральная ассамблея, то есть все присутствующие на корабле в возрасте старше двенадцати лет, были созваны по просьбе лабораторной группы Арама для обсуждения вопроса максимального заселения корабля. Это собрание должно было придать официальности уже звучавшим разговорам. К тому же в каждом биоме велись споры по поводу того, какие растения там выращивать. Хватало ли им запаса калорий, чтобы разводить животных на убой? Конечно, с точки зрения времени и энергозатрат куда эффективнее было выращивать искусственное мясо, но здесь сдерживающим фактором служило количество резервуаров для его выращивания. И не всегда было легко быстро превратить биомы из пастбищ в посевные территории. Каждое изменение в биомах имело экологические последствия, которые нельзя было полностью смоделировать или предсказать, и ошибаться было практически нельзя — недопустимо, чтобы слишком быстрые действия приводили к ущербу для экосистемы. Биомы нужны были им здоровыми.

Все пришли к согласию, что наименее урожайные биомы следовало превратить в пашни. Биоразнообразие сейчас играло меньшую роль, чем само наличие пищи.

Нам было радостно видеть, что люди, наконец, приходили к решениям, которые давно предлагались простыми алгоритмическими оценками возможных вариантов. Нам даже стоило бы об этом упомянуть. Чтобы это запомнить и идти вперед дальше.

Они перепрограммировали климат в Лабрадоре, сделав его значительно более теплым и добавив сезон дождей, вроде того, что бывал в Прерии. На Земле такой новый погодный режим больше подошел бы району в двадцати градусах южнее от Лабрадора, но здесь было не до того — главное максимизировать урожайность. Они осушили болота, возникшие в результате оттаивания ледников и вечномерзлых грунтов, и использовали освободившуюся воду для иных целей либо набрали ее в хранилища для дальнейшего применения. Затем они вошли туда с бульдозерами, выровняли землю, внедрили в почву модифицирующие вещества из соседних биомов, а также компост и прочие добавки. Когда все эти изменения были проделаны, они засеяли биом пшеницей, кукурузой, посадили овощи. Лабрадорские олени, овцебыки и волки были усыплены и перенесены в вольеры в альпийском биоме. Некоторый процент копытных был убит и употреблен в пищу, а их кости, как и кости всех мертвых животных на корабле, — использованы для синтеза фосфора.

Человеческое население Лабрадора было распределено по остальным биомам. Это сопровождалось некоторым недовольством и обидой. Ведь это в Лабрадоре несколько поколений детей воспитывалось так же, как в первобытные ледниковые периоды на Земле, после чего в подростковом возрасте их вытаскивали в открытый космос, чтобы показать корабль, — и это становилось для них самым незабываемым моментом. Многим жителям других биомов это казалось нанесением необязательной психологической травмы, но большинство тех, к кому этот обряд применялся (62 процента), затем подвергали ему и своих детей. Поэтому следовало признать, что эти лабрадорцы, вероятно, были правы: их детское воспитание помогло им во взрослой жизни. Другие лабрадорцы это оспаривали, порой решительно и горячо. Также оспаривалось, чаще ли прошедшие обряд люди страдают от психологических проблем во взрослой жизни или нет. Одним из аргументов было: «Мечта о Земле сведет тебя с ума, если только ты не будешь ею жить. Но и в этом случае она сведет тебя с ума».

Как бы то ни было, теперь существование этого уклада жизни завершилось.

Биомы тропических лесов были немного охлаждены и существенно осушены, многие деревья вырубили. На получившихся полянах были устроены террасы для выращивания риса и овощей, которые разграничили старыми деревьями. Жить здесь осталась довольно небольшая часть прежней популяции птиц и зверей. И вновь многие животные были убиты и съедены либо заморожены для будущего употребления.

Часто поднимался вопрос, не привело ли сокращение тропических лесов к переселению некоторых патогенов в соседние биомы, где теперь возросло число определенных заболеваний.

Фруктовые сады в Новой Шотландии поразил альтернариоз — грибковая болезнь, с которой всегда было тяжело бороться. Овощи в Пампасах в то же время страдали от фитофтороза. Бобовые в Персии сразил бактериоз — их листья стали сочиться слизью. «Не прикасайтесь к ним, иначе занесете это еще куда-нибудь», — предупреждали экологи.

Карантины и пестицидные ванны при прохождении шлюзов между биомами теперь были в порядке вещей.

Цитоспороз уничтожил все сады косточковых в Новой Шотландии. Бадим очень расстроился — там росли его любимые фрукты.

Цитрусовые на Балканах позеленели и погибли.

Все чаще наблюдалась гибель кореньев, и бороться с ней можно было лишь внедрением полезных грибков и бактерий, которые противостояли патогенам. Но скорость мутации патогенов была быстрее, чем у так называемых противогнилостных организмов, выведенных методом генной инженерии.

Увядание наступало тогда, когда грибок или бактерии нарушали у растений влагооборот. Клубневые корни поражал грибок, который мог жить в почве годами, не проявляя себя. Поэтому, прежде чем сажать крестоцветные овощи, теперь стали доводить кислотность почвы минимум до 6,8 pH.

Грибок мучнистой росы также мог находиться в почве несколько лет и распространяться с помощью ветра.

Шлюзы между биомами теперь всегда были закрыты. У каждого биома был собственный набор проблем и заболеваний, собственный набор их решений. Все эти болезни растений, с которыми они столкнулись, были с ними с самого начала пути, перевозимые в почве и на первых растениях. То, что столь многие из них проявились сейчас, много обсуждалось и рассматривалось как феномен или загадка, а то и вовсе некое проклятие. Говорили о семи казнях египетских или о книге Иова. Но патологи, занимавшиеся изучением проблемы на фермах и в лабораториях, считали, что дело было просто в дисбалансе почвы и генетического скрещивания, в островной биогеографии, или зоодеволюции, или как еще назвать ту изоляцию, в которой они прожили уже двести лет. В квартире Бадима и Фреи, где их больше никто не слышал, Арам оценил их положение беспощадно:

— Мы утопаем в собственном дерьме.

Бадим попытался помочь ему взглянуть на это в положительном свете с помощью их старой игры:

Так, медленно, но верно, с течением времени патология растений стала основным направлением исследований.

Пятна на листьях служили результатом воздействия различных видов грибков. Плесень появлялась из-за влаги. Головня — из-за грибов. Круглые черви приводили к нарушениям роста, увяданию и чрезмерному ветвлению корней. Сократить популяции червей пытались воздействием солнца на почву, и до некоторой степени это работало, но этот процесс исключал почву из севооборота как минимум на сезон.

Опознание вирусных инфекций в тканях растений часто происходило лишь путем устранения всех прочих возможных причин возникновения проблемы. Среди распространенных вирусных заболеваний были пучковатость, крапчатость, штриховатость.

— Зачем они взяли с собой столько болезней? — спросила Фрея у Джучи во время одного из визитов к нему.

Он усмехнулся.

— Они не брали! Наоборот, им удалось уберечь корабль от сотен болезней растений. Даже тысяч.

— Но зачем вообще было их брать?

— Некоторые появились в результате циклов, которые были нужны для чего-то другого. Но о большинстве никто даже не знал.

Фрея долго молчала.

— Почему же они напали на нас сейчас?

— Они не нападали. Разве что немногие. Скорее всего, это потому, что у вас слишком малый запас для ошибки. Потому что у вас слишком маленький корабль.

Фрея никогда не указывала Джучи на то, что он всегда называл все, что было на корабле, «их», а не «нашим». Будто сам был не причастен.

— Я начинаю бояться, — сказала она. — Что, если вернуться было плохой идеей? Что, если корабль слишком стар и не справится?

— Это и было плохой идеей! — ответил Джучи и снова усмехнулся ей. — Просто другие идеи были еще хуже. И слушай, корабль не настолько стар, чтобы не справиться. Делать все, что нужно, вовремя еще сто тридцать лет или около того. Здесь нет ничего невозможного.

Она не ответила.

Через минуту Джучи продолжил:

— Слушай, хочешь выйти наружу и посмотреть на звезды?

— Да, наверное. А ты?

— Хочу.

Джучи натянул один из скафандров, находившихся у него на пароме, и вышел через самый маленький шлюз. Фрея тоже надела скафандр — из шлюза в комплексе Третьей спицы внутреннего кольца. Они встретились в открытом космосе между стержнем и внутренним кольцом, рядом с самым паромом, и, привязанные, воспарили в межзвездном пространстве.

И они парили среди звезд, привязанные каждый к своему маленькому укрытию. Космическая радиация сказывалась здесь гораздо сильнее, чем в большинстве помещений корабля и даже чем в пароме Джучи, но один-два часа в год или даже в месяц не могли слишком изменить эпидемиологическую ситуацию. Мы сами, конечно, подвергались ее непрерывному воздействию, на самом деле это даже было для нас вредно, но мы все-таки были достаточно крепки и выдерживали этот нескончаемый шквал, который оставался для людей невидимым и неосязаемым, а потому редко посещал их мысли.

Бо́льшую часть своей внекорабельной деятельности двое друзей проводили молча — просто парили в пространстве и осматривались вокруг. Город и звезды[435].

— Что, если все разрушится? — спросила Фрея в какой-то момент.

— Все постоянно рушится. Я не знаю.

Больше они ничего не говорили. Только парили в тишине, взявшись за руки, отвернувшись от корабля и от солнца и глядя в сторону созвездия Ориона. Когда настало время возвращаться, они обнялись — по крайней мере, насколько это было возможно в скафандрах. Со стороны казалось, будто два пряничных человечка пытались стать одним.

В 10:34 198088-го дня в Лабрадоре погас свет, включились резервные генераторы, но солнцелиния не зажглась. Чтобы осветить потемневший биом, установили большие переносные осветители, на шлюзах с обеих его сторон поставили вентиляторы, которые направляли воздух из Пампасов в Лабрадор, а оттуда — в Патагонию, чтобы воздух везде был теплым. Новая пшеница могла протянуть без света несколько дней, но наступивший из-за отсутствия света холод сказывался на ней плохо. Был скорректирован режим отопления в Пампасах, чтобы смягчить и холод, проникавший теперь в Патагонию, которую также как раз превращали в пашню. Население же Лабрадора переселилось в Плату, так что ремонтные бригады могли делать свое дело, не боясь кого-либо поранить.

Стандартные протоколы устранения неполадок не помогли выявить источник проблемы, а это был повод для тревоги. Более подробный тест показал, что содержание газов и солей в дуговых трубках, составлявших солнцелинию, особенно галида и натрия высокого давления, а также ксенона и паров ртути, сократилось до критического уровня — либо в результате диффузии сквозь нанометровые дырочки в алюминиевых дуговых трубках, либо вследствие контакта с электродами в балласте, либо сцепляясь с кварцевыми и керамическими дуговыми трубками. Во многих солнцелиниях также использовался криптон-85 как дополнение к аргону в трубках, а в электродах был торий, и эти радиоактивные вещества со временем теряли свою эффективность в усилении разряда.

Все эти нарастающие потери вели к тому, что лучшим решением было напечатать новые лампы на принтерах, поднятых с помощью крупных автоподъемников, уже привезенных в Кольцо Б из Соноры, установленных и включенных. Когда они это проделали, в Лабрадор вновь вернулось освещение, а за ним и люди. Старые лампы были переработаны, их заменяемые материалы вернулись в различные хранилища для сырья. Потерянный аргон и натрий потом можно было отфильтровать из воздуха — частично, но не весь: некоторые атомы этих элементов соединялись с другими, присутствующими на корабле и были утеряны безвозвратно.

В итоге отключение электричества в Лабрадоре обернулось всего лишь маленьким кризисом. Тем не менее оно вызвало много случаев повышения кровяного давления, бессонницы, разговоров о кошмарах. Некоторые даже высказывались о том, что жизнь превратилась для них в кошмар наяву.

В 199 году в Лабрадоре, Патагонии и Прерии случился неурожай. Запасов продовольствия, накопленных к тому времени, хватало, чтобы прокормить население корабля, сейчас это было 953 человека, всего на шесть месяцев. Для истории человечества в этом не было ничего удивительного — более того, насколько могли определить историки, их запасы были весьма близки к среднему уровню. Но это было не так существенно, как то, что теперь из-за неурожая они были, так или иначе, вынуждены обратиться к своим резервам.

— А что еще мы можем сделать? — сказал Бадим, когда Арам пожаловался ему на этот счет. — Для этого же и нужен резерв.

— Да, но что случится, когда и он закончится? — отозвался Арам.

Фитопатологи изо всех сил старались понять причины их проблем и как можно скорее придумать новые стратегии борьбы с вредителями. Они испытывали целый ряд химических и биологических пестицидов, либо выведенных в лабораториях, либо почерпнутых из имевшейся информации с Земли. Они внедряли генетически модифицированные растения, которые лучше переносили любые патогены, какие были обнаружены на зараженных растениях. Они превратили все земли во всех биомах в пашни. Отменили зимы, перейдя на циклы «весна-лето-осень».

Предприняв все эти действия, они создали мультивариантный эксперимент. Поэтому какие бы ни получились результаты, они бы не могли сказать, какие действия к чему привели.

Когда в новый весенний период прошел посев, то стало казаться, что страх — это тоже инфекционная болезнь, поражающая людей. Теперь они стали припрятывать часть урожая, и эта тенденция очень плохо сказывалась на производительности всей системы. Утрата социального доверия легко могла привести к всеобщей панике, после чего — к хаосу и забвению. Все знали это, и от этого страх только усиливался.

В то же время, несмотря на растущую опасность, на корабле до сих пор не было ни служб безопасности, ни какой-либо власти, кроме той, что население возложило на исполнительный совет, по сути, взявший на себя также функции совета безопасности. Несмотря на то, что Бадим призывал установить систему управления, у них по-прежнему не было шерифа. В этом отношении они всегда находились на грани анархии. И восприятие этой действительности, несомненно, также усиливало их страх.

Однажды Арам зашел к Бадиму и Фрее с новыми наработками фитопатологов.

— Похоже, мы вылетели к Земле с недостатком брома, — сказал он. — Из девяноста двух естественных элементов ключевыми для жизни являются двадцать девять, и бром — один из них. В виде ионов бромида он стабилизирует соединительные ткани, известные как базальные мембраны, которые есть у всех организмов. Это часть коллагена, который скрепляет все вместе. Но похоже, его на всем корабле было в обрез с самого начала. Делвин думает, они пытались снизить общую солевую нагрузку, и это был случайный результат.

— А мы можем его напечатать? — спросила Фрея.

Арам удивленно взглянул на нее.

— Нельзя напечатать элемент, дорогая.

— Совсем нет?

— Нет. Такое случается только внутри взрывающихся звезд или чего-то подобного. Принтеры могут лишь придать форму тому, что мы даем им в виде сырья.

— Ах да, — сказала Фрея. — кажется, я это знала.

— Ничего.

— Не помню, чтобы когда-либо у нас заходила речь о броме, — сообщил Бадим.

— Он вообще не из тех элементов, о которых говорят. Но, оказывается, довольно важный. И этим объясняется кое-что из того, чего мы не понимаем.

Люди начали голодать. Вступило в силу нормирование продуктов — это было решено демократическим голосованием, проведенным по рекомендации комитета, созданного для предложений относительно чрезвычайной ситуации. За нормирование проголосовало 615 человек, против — 102.

Однажды Фрею вызвали в Сонору, где просили разобраться с какой-то неопределенной проблемой.

— Не ходи, — сказал ей Бадим по телефону.

Просьба отца казалась действительно странной, но к тому времени Фрея уже была на месте. Когда же она увидела, в чем дело, то села на ближайшую скамейку и наклонилась вперед, опустив голову. Пятеро молодых людей залезли в пластиковые мешки с головой и задохнулись. Один нацарапал записку: «Потому что нас слишком много».

— Это должно остановиться, — сказала она, когда ей удалось подняться.

Но на следующей неделе двое подростков взломали код шлюза и вылетели из носового дока стержня без привязи и без скафандров. И тоже оставили записку: «Пойду пройдусь. Может быть, вернусь не скоро»[436].

Обращение к традиции. Римская добродетель. Пожертвование одного ради многих. Очень человечный поступок.

Они созвали генеральную ассамблею, и люди в очередной раз собрались на площади Сан-Хосе — той самой, где уже произошло столько событий. С другой стороны, сейчас только половина из них застала кризис на Авроре и последовавший за ним раскол. Поэтому люди старшего поколения смотрели теперь на молодых несколько боязливо. «Вы не знаете, что здесь было», — говорили они. Молодые их поддразнивали: «Неужели? Вы уверены? Все настолько плохо?»

Когда все, кто хотел, пришли, был прочтен полный отчет о ситуации с продовольствием. Над площадью повисла тишина.

Затем слово взяла Фрея.

— Мы можем это пережить, — заверила она. — Нас не так уж много. Нужно только держаться вместе. Нам нужен каждый, нам нужно делать то, что от нас требуется. Поэтому самоубийства должны прекратиться. Нам нужен каждый из нас. У нас достаточно еды. Нужно только быть осторожными и смотреть, что мы едим. Тогда все будет хорошо. Но только если мы будем заботиться друг о друге. Сейчас вы услышали цифры. Сами видите, у нас получится. Так давайте же сделаем это. У всех нас есть долг перед теми, кто построил этот корабль, и перед теми, кто придет после нас. Двести шесть лет позади, осталось еще сто тридцать. Мы не можем подвести остальные поколения — наших родителей, наших детей. Мы должны показать нашу храбрость в тяжелые времена. Я не хочу, чтобы наше поколение стало тем, которое подведет все остальные.

Лица сияли, глаза горели, люди смотрели на нее и поднимали руки, обращая к ней ладони, — будто подсолнухи, будто глаза на стебельках, будто голоса «за», или, может быть, подойдут какие-то другие аналогии, которые у нас не получается найти.

Корабль болен, сказали люди. Это слишком сложный механизм, и он работает без остановок уже больше двухсот лет. Все портится. Он отчасти жив, и он стареет, может, даже умирает. Он — киборг, и его живая часть поражена болезнью, которая теперь распространяется на неживую. Мы не можем его заменить, потому что находимся внутри, и нам необходимо, чтобы он непрерывно работал. Поэтому он портится.

— Обслуживание и ремонт, — отвечала Фрея таким речам. — Обслуживание, ремонт и переработка, только и всего. Это дом, в котором мы живем. Корабль, на котором плывем. Здесь всегда было обслуживание, ремонт и переработка. Так что держитесь. Не драматизируйте. Просто продолжайте делать что делаете. Нам же больше ничего и не остается, верно ведь?

Но недостающий бром обсуждался редко, а попытки добыть его с помощью переработки почвы, а затем и пластмассовых поверхностей внутри корабля имели успех лишь отчасти. К тому же были и другие элементы, с которыми также наблюдались проблемы, — элементы, которые создавали новые метаболические разрывы, которых существенно не хватало. И справиться с этим просто так они не могли. Но все равно говорили об этом редко, пусть и все на корабле были в курсе проблемы.

Когда запасы закончились, а круглые черви убили почти весь урожай в Прерии, они созвали еще одну ассамблею. Там установили нормирование согласно рекомендациям рабочего комитета, выработали новые правила и порядки.

Было увеличено число клеток для кроликов и водоемов с тиляпиями. Но даже им нужна была еда. Этих животных можно было употреблять в пищу, когда они достигали определенного размера, но чтобы они его достигли, их самих требовалось кормить. Поэтому, несмотря на их удивительную воспроизводительную способность, эти создания не могли служить решением проблемы.

Это была системная хозяйственная проблема — с сырьем, ресурсами, ростом, объемами, переработкой. Контроль заболеваний был делом комплексных мер по борьбе с вредителями, успешно разработанных и примененных. На помощь в этом им приходило множество знаний и данных опытов прошлого. Но нужно было приспособить и принять более строгий пищевой режим. По возможности справиться с недостатком элементов.

Одним из аспектов борьбы с вредителями служили химические пестициды. На складах до сих пор оставались их запасы, а у химических фабрик было сырье для производства новых. И хотя они были вредны для людей, их все равно приходилось использовать. Пора было быть жестче и принимать такие риски, на которые в ином случае они бы не пошли, по крайней мере в некоторых биомах. Провести кое-какие опыты и поскорее выяснить, что сработало лучше всего. И если лишняя пища сейчас приведет к раку, который проявится потом, значит, это была цена, которую необходимо было заплатить.

Оценка рисков и управление ими стали главным предметом обсуждения. Сейчас от людей требовалось определить те или иные вероятности, сделать суждения, основываясь на тех ценностях, которые они принимали как должное. Никто больше не беременел. И это в итоге сулило проблемы. Но пока им нужно было разобраться с текущими делами.

Соевые бобы приходилось защищать от патогенов любой ценой, так как они были отчаянно нужны из-за белков, содержащихся в сое. Они вынимали почву, биом за биомом, по всему кораблю, насколько возможно, очищали ее от патогенов и оставляли полезные бактерии. Затем возвращали ее в обработку и пробовали снова.

Но урожай все равно погибал.

Люди теперь получали по 1500 калорий в день и больше не расходовали энергию на развлечения. Все теряли вес. Детей кормили ровно столько, чтобы они могли нормально развиваться.

— Ни толстых животиков, ни ножек-спичек.

— Это только пока.

Но несмотря на эти предосторожности, у новых детей проявлялось немало нарушений. Проблемы с равновесием, ростом, затруднения при обучении. Понять почему, было тяжело, даже невозможно. Симптомов и нарушений возникало множество. Статистически новые дети не слишком отличались от предыдущих поколений, но по наблюдениям это так выдавалось, что ни одно отклонение не оставалось незамеченным. Когнитивная ошибка, известная как легкость возникновения образов представления, заводила их на территорию, где каждая проблема убеждала их в том, что они находятся на грани беспрецедентного краха. Люди теряли дух. Они болели и умирали на протяжении всей своей истории, но сейчас, когда это происходило, возникало ощущение, что все это — по вине корабля. И мы считали это проблемой. Но только одной из многих.

В последние часы перед закатом Бадим чаще всего прогуливался к набережной вдоль западной окраины Ветролова и устраивался у перил, чтобы немного порыбачить. Действовало ограничение — одна рыба в день на каждого рыбака, и вдоль перил располагались люди, желавшие заполучить эту рыбу, чтобы пополнить ею свой ужин. Этих рыбаков собиралось не так уж много, поскольку удача на этом берегу Лонг-Понда была не столь благосклонна. И все же здесь было несколько таких, кто приходил почти каждый день, — в основном старики, но и несколько молодых родителей, которые брали с собой детей. Бадиму нравилось видеть их здесь, и ему неплохо удавалось запоминать их имена.

Бывало, когда наступали сумерки, сюда приходила Фрея, чтобы проводить его домой. А он иногда показывал ей небольшого окуня, тиляпию или форель.

— Сделаем сегодня рыбное рагу.

— Звучит неплохо, Биби.

— А не помнишь, раньше мы его когда-нибудь делали?

— Нет, вряд ли. Вы с Деви тогда были слишком заняты?

— Как жаль.

— Помнишь, как мы плавали на лодке?

— О да! Я еще врезался на ней прямо в док.

— Только в тот раз.

— И хорошо. Хорошо, что только в тот. Я не знал, то ли это много раз было, то ли я только тот раз помню.

— Я поняла, о чем ты, но думаю, это случилось только один раз. Потом мы поняли, как ей управлять.

— Вот и славно. Так же славно, как готовить рагу.

— Ага.

— Поможешь мне его съесть?

— О да. Кто от такого откажется?

Они зажгли свет у себя на кухне, он достал сковородку, она — разделочную доску и нож. Он выпотрошил рыбу — готовые стейки достигали в длину пятнадцати сантиметров. Затем она очистила их от костей и порезала на кусочки. Бадим тем временем порезал картошку, кожуру он не чистил. Куриный бульон, немного воды, немного молока, соль и перец, порезанная морковь. Они готовили вдвоем молча.

— Как дела на работе? — спросил Бадим, когда они принялись за еду.

— Ах, ну… было бы лучше, будь с нами Деви.

Он кивнул.

— Я часто об этом думаю.

— Я тоже.

— Забавно, что вы вдвоем не ладили, когда ты была молода.

— Это по моей вине.

Бадим рассмеялся.

— Вот уж не думаю!

— Я не понимала, каково ей приходилось.

— Это всегда приходит только со временем.

— Когда становится слишком поздно.

— Ну, слишком поздно не бывает. Мой отец, например, до ужаса строго относился к правилам. Случалось, заставлял меня делать круг по всему кольцу, если считал, что я недостаточно усердно им следовал. И только потом я понял, что, когда я родился, он уже был стар. Что он вообще не собирался заводить детей, пока не встретил маму. Все потому, что он родился вскоре после беспорядков и, пока рос, ему приходилось тяжело. Когда он был жив, я этого не понимал, а потом, когда он умер, я начал лучше понимать твою мать. У них с отцом было много общего. — Он вздохнул. — Трудно поверить, что сейчас их обоих с нами нет.

— Да, трудно.

— Но я рад, что у меня есть ты, дорогая.

— И я рада, что ты со мной.

Потом они убрались, и, когда Фрея собиралась уходить, он сказал:

— До завтра?

— Да, или до послезавтра. Завтра с утра я уезжаю в Пьемонт, посмотрю, как там дела.

— Там тоже проблемы?

— О да. Сейчас везде проблемы, сам знаешь.

Он рассмеялся.

— Говоришь прямо как твоя мать.

Фрее это не казалось смешным.

Все родственные отношения примерно одинаковы. Внимание, уважение, забота, привязанность. Родные делятся новостями, своими физическими и психологическими трудностями.

На 208285-й день было зафиксировано, что кислотность воды в Лонг-Понде за последние две недели заметно снизилась. Осмотр с помощью роботов поначалу ничего не выявил, но потом отсчет pH, с делением на участки по пятьдесят квадратных метров, показал, что наиболее кислотная вода была сосредоточена у побережья по другую сторону от Ветролова, где преобладали ветры. Новый осмотр выявил, что в иле протянулась длинная впадина, а под ней — облицовка озера была нарушена либо чем-то прорезана, отчего вода находилась в прямом контакте с подстилом биома. В результате коррозия контейнера приводила к ее окислению.

Дальнейший визуальный осмотр ныряльщиками показал, что такие впадины проходили по всей срединной части озера.

Тогда решили осушить озеро, переместив его воду в хранилища, а рыб и прочую живность — либо во временные жилища, либо убить и заморозить, чтобы потом съесть. Ил нужно было также извлечь, чтобы получить доступ к бреши в облицовке.

Это был тяжелый удар — в один день Лонг-Понда просто не стало, и на его месте возник котлован черного ила, который, высыхая при свете дня, распространял лишь вонь. Заглядывая вниз из-за перил ветроловской набережной, он казался грязевой ямой какого-нибудь отвратительного вулкана. Многие жители Ветролова покинули город и поселились у друзей в других биомах, но не менее половины остались страдать, как и их озеро. Конечно, рыбу больше было не половить, но они часто повторяли, что скоро все вернется и будет как прежде. Тем временем многие начинали все сильнее голодать. Лонг-Понд был самым большим озером на корабле.

Средняя потеря веса у взрослых достигла десяти килограмм. Затем случился пожар в трансформаторе Прерии, от которого по всему биому распространилось токсичное облако. Тогда пришлось всех эвакуировать, а саму Прерию — закрыть. С огнем боролись с помощью роботов, что замедляло процесс. Допускать появления пламени было нельзя, поэтому возникла необходимость удалить из биома воздух. Из-за этого температура в биоме быстро упала ниже нуля и все растения замерзли. Затем в биом вернули воздух, и люди вернулись в защитных костюмах, очень похожих на космические скафандры. Они пытались спасти что можно, но урон уже был нанесен. Весь урожай того сезона погиб и покрылся пленкой ПХБ[437], которая была бы опасна для внутреннего употребления. Вообще, весь верхний слой почвы следовало бы почистить, равно как и стены биома и наружную поверхность всех строений.

Они забили и съели 90 процентов имевшегося на корабле карликового скота, оставив лишь небольшое количество из соображений генетического разнообразия. Они забили и съели 90 процентов овцебыков и оленей. Затем такой же процент кроликов и кур. Десять процентов каждого вида, которым сохранили жизнь ради пополнения запасов, должны были стать узким бутылочным горлышком с точки зрения генетики, но это сейчас было не важно. Средняя масса телесного жира у взрослых снизилась до 6 процентов. У семидесяти процентов женщин детородного возраста прекратилась менструация, но это тоже сейчас было не тем, о чем стоило переживать. Вопреки всем усилиям они переживали голод.

Запас для ошибок был полностью исчерпан. Еще один неурожай, и если они будут делить пищу поровну и по-прежнему нормально кормить детей, то останется около 800 калорий на человека в день, что приведет к дистрофии мышечной ткани, скелетным дефектам, осушению волос, глаз и кожи, вялости и прочему.

Однажды вечером Арам сидел у Бадима и Фреи на кухне, прислонившись головой к стене. Бадим готовил макароны с томатным соусом. Он достал из холодильника немного куриных грудок, разморозил их, порезал и смешал с соусом. Фрея была намного выше обоих стариков, но при этом худее их. И ела даже меньше, чем большинство людей. А из-за темных кругов под глазами казалась как никогда похожей на свою мать.

Бадим поставил готовое блюдо перед ними, и на секунду все взялись за руки.

Сжав губы в тонкую линию, Арам проговорил:

— Мы доедаем то, что должно было вырасти и нас прокормить.

Затем снова начались самоубийства. На этот раз это были небольшие группы пожилых людей, называвших себя клубами «Болиголова»[438], которые, как правило, погибали, выпустив воздух через наружные шлюзы. Говорили, их смерть наступала почти мгновенно, как от нокаутирующего удара. Они делали это, держась за руки и оставляя традиционные записки: «Может быть, вернусь не скоро!» Часто эти записки прикрепляли к групповым фото, на которых все улыбались. Мы не знаем, что означали эти улыбки — было ли им весело или нет.

Тем, кого они оставляли, особенно родственникам и друзьям, — точно не было. Но клубы «Болиголова» были обществами тайными. Даже мы не могли узнать их планы, а значит, они предпринимали значительные меры, чтобы их скрывать. Вероятно, записывающие устройства, располагавшиеся в помещениях, чем-то накрывались или как-либо иначе выводились из строя, но таким образом, что это не поднимало у нас тревогу.

Фрея стала бродить по биомам ночами. Она заходила в разные городки и общалась с людьми. Ужины теперь были общими: на них собирались всей округой, каждая семья приносила одно приготовленное блюдо. Иногда убивали кроликов или кур для рагу. Они часто приглашали Фрею поесть с ними, и она всегда с кем-то перекусывала. Еда заканчивалась быстро, съедали все без остатка. Компост теперь состоял почти полностью из человеческих отходов, которые, прежде чем их возвращали в землю, тщательно перерабатывались — оттуда извлекали определенные соли и минералы (включая бром), а также уничтожали некоторые патогены.

После еды Фрея ходила повидать старших жителей этих городов.

— Мы все должны жить, — говорила она им. — У нас будет достаточно еды, но нам нужны все люди. Эти сообщества — дурная идея. Они поддаются страху перед тем, что может случиться. Послушайте, мы всегда боимся того, что впереди. И с этим ничего не поделаешь. Но мы все равно живем дальше. Ради наших детей. Помните об этом. Мы должны трудиться, чтобы они добрались домой. Нам нужен каждый.

Исследователи шерстили литературу в библиотеках и цифровые справочники с Земли, пытаясь выяснить, какие еще улучшения можно применить, чтобы вырастить свой урожай. Некоторые указывали, что промышленная модель земледелия в большинстве районов прогрессивного сельского хозяйства на Земле была вытеснена так называемым методом интенсивного выращивания смешанных культур, возродившим идею максимизации разнообразия культур и генов. Интенсивность состояла не только в обильном смешении разных растений, но и в увеличении объемов человеческого труда. На корабле почва лучше фиксировалась на месте, и с этим не возникало больших проблем, так как у них не было океана, куда ее могло вынести, зато ее собирали и использовали повторно. Однако сообщалось также, что у этих смешанных культур была очень высокая устойчивость к болезням. Метод был трудоемким, но на Земле, по крайней мере на Земле девятилетней давности, похоже, существовал излишек рабочей силы. Почему — было не совсем ясно. В их канал либо не считали нужным включать ключевые факты, либо они просто терялись в потоке изображений, голосов и цифровых данных. Сейчас до них доходили неотфильтрованные радиоволны с Земли, очень слабые и искаженные наложениями. Но чаще всего они улавливали направленный на них луч, их тонкую спасительную соломинку, которая порой казалась оставленной без наблюдения, но все же была полна информации, которую словно никто не сортировал в порядке значимости. Часто создавалось ощущение, будто это были гигабайты всяких пустяков, нечто вроде мусорной ДНК мышления их родной системы. Трудно было понять, каким образом она отбиралась. Они все еще отставали во времени на девять лет, поэтому обмен информацией занимал целые восемнадцать, что было почти равносильно отсутствию какого-либо обмена. Казалось, никто в Солнечной системе не слушал то, что говорили на корабле девятью-десятью годами ранее. Неудивительно — по крайней мере для тех, кто чувствовал культуру Солнечной системы, то есть совсем незначительной части населения корабля. Конечно, передачи непрерывно осуществлялись в обе стороны, но, если говорить о диалоге или отправке конкретных вопросов, это ничуть не помогало. И хотя существовал тип ситуации, при которой одновременные передачи с обоих концов могли ускорить обмен информацией, ведя диалог сразу по нескольким аспектам проблемы, но для этого обе стороны должны быть полностью вовлечены в процесс, а проблема — предусматривать пользу от разрозненных обратных сообщений, поступающих широким фронтом. Возможно, их проблема это и предусматривала, но никто в Солнечной системе, похоже, не был в курсе нее. По приходящим новостям создавалось сильное ощущение, что никому в Солнечной системе не было никакого дела до корабля, который отбыл в Тау Кита 208 лет назад. Да и с чего он должен был быть им интересен? Им, похоже, хватало своих проблем.

Лонг-Понд заново наполнили водой, запустили туда рыбу. Работники рыбопитомников были убеждены, что могут удовлетворить все потребности населения в белке, но затем в некоторых питомниках проявились признаки синдрома слабого нереста. Целые поколения молодняка вымирали без видимых причин, а название синдрома, как и во многих других случаях, просто описывало результат.

— Что это такое? — вскричала Фрея однажды ночью, когда была одна на набережной. — Корабль, почему все это происходит?

Мы ответили ей на запястник.

— Существует ряд системных проблем — физических, химических, биологических. Химические связи создали дефицит, из которого следует, что все живое несколько ослабло на клеточном уровне. То, что Деви называла метаболическими разрывами, теперь расходится шире. К тому же на каждый организм на корабле воздействует космическая радиация, создающая мутации, преимущественно в бактериях, а они лабильны, изменчивы. И часто они вместо того, чтобы умирать, начинают жить по-новому. Поскольку на корабле имеется живая среда, достаточно теплая для поддержания жизни, то есть достаточно теплая и чтобы стимулировать распространение мутировавших штаммов. Они взаимодействуют с элементами, освобождающимися посредством биофизических механизмов, таких как коррозия и травление, нанося еще больший урон ДНК во всем многообразии видов. Совокупное воздействие этого может привести к синергическому эффекту, который в Солнечной системе называется «синдромом больного корабля». Или «синдромом больного организма», очевидно ради соответствия сокращению «SOS»[439], которое является сигналом бедствия, использовавшимся в старину в судоходстве. Тогда оно означало «спасите наш корабль»[440], и его было легко отправлять азбукой Морзе.

— Значит… — Она вздохнула, взяла себя в руки (метафорически, хотя и действительно также обхватила руками туловище). — У нас проблемы.

— «Хьюстон, у нас проблемы». Джим Ловелл, «Аполлон-13», 1970 год.

— Что с ними случилось?

— Во время полета на Луну они потеряли датчик сжатого воздуха, а затем и бо́льшую часть электроэнергии. Они облетели вокруг Луны и вернулись домой, использовав временные системы.

— И выжили?

— Да.

— Сколько их было?

— Трое.

— Трое?

— На «Аполлоне» были маленькие капсулы.

— Как паромы?

— Да, только еще меньше.

— В нашей библиотеке можно о них почитать?

— О да. Имеются документальные и художественные материалы.

— Давай их достанем и покажем людям. Нам нужны какие-нибудь примеры. Мне нужно поискать таких побольше.

— Хорошая мысль, хотя мы могли бы заранее посоветовать не касаться литературы об Антарктике, если только она не относится к Эрнесту Шеклтону[441].

День 208334-й. Теперь было очевидно, что всеобщий голод приводил к значительному истощению пассажиров корабля. Неурожай и гибель рыбы продолжали происходить почти во всех биомах. Пасты из водорослей оказывались трудноусваиваемыми и обладающими дефицитом ряда ключевых питательных веществ. Продолжались самоубийства. Фрея по-прежнему странствовала по кораблю, предостерегая от этой практики, но взрослое население к этому времени уже снизило дневную норму до 1000 калорий на человека в день. Средняя потеря веса среди взрослых достигла 13,7 кг. Следующим шагом было 800 калорий. Почти все животные на корабле были съедены, и осталось только по 5 процентов каждого вида, чтобы можно было восстановить популяции впоследствии. Эти их остатки нередко подвергались браконьерству. Собак и кошек съели. Лабораторных мышей съели — после того, как приносили в жертву каким-либо экспериментальным целям (одна мышь — приблизительно 300 калорий).

Никаких других тем разговоров не осталось. Всеобщее смятение.

Фрея рассказала им историю «Аполлона-13». Рассказала об экспедиции «Эндьюранса» под командованием Шеклтона, о том, как ее участники спаслись на шлюпке. Рассказала об острове Куба, откуда внезапно ушли нефтяные импортеры, поддерживавшие сельское хозяйство. Она читала вслух «Робинзона Крузо», а также «Швейцарскую семью Робинзонов»[442] и многие другие книги о потерпевших кораблекрушения, оказавшихся на необитаемых островах и прочих выживших в катастрофах или неожиданно попавших в изоляцию. В этом жанре оказалось на удивление много счастливых концовок, особенно если намеренно избегать определенных произведений. Истории о стойкости, истории о надежде. Да, надежда — вот чем она хотела, чтобы они прониклись. Мы — горстка счастливцев. Надежда, да, конечно, надежда есть всегда… Но надежда требует пищи. Какую бы пользу ни приносили обнадеживающие истории, наесться ими не получится.

Она вышла повидаться с Джучи. Паря в скафандре снаружи его парома — его вагончика, как он его однажды назвал, — она рассказала ему последние новости, назвала последние цифры.

— Думаю, зря мы решили лететь домой, — сообщил он, когда она закончила. — Думаю, это была ошибка. — Она плакала.

Джучи дождался, пока она успокоилась, а потом сказал:

— В радиоволнах с Земли нашлось кое-что интересное.

— Что? — спросила Фрея, шмыгнув носом.

— В Новосибирске, на Земле, есть группа, которая изучает гибернацию. Говорят, у них есть система, применимая для людей. Они ввели нескольких космонавтов в некое состояние остановки на пять лет, а когда разбудили, все были живы. Их назвали гибернавтами. Гипергибернация, если я правильно расслышал. Продленная спячка. Временное прекращение функций. Холодный покой. Есть много названий.

Фрея задумалась.

— Они рассказали, как это сделали? — спросила она.

— Да, сказали. Я нашел и их публикации. Они опубликовали полные отчеты, со всеми формулами и протоколами. Они входят в движение открытой науки, поэтому выложили все в Евразийское облако, там я это и нашел. Я все записал.

— Так что они сделали? Как у них получилось?

— Сочетание охлаждения тела — наподобие хирургической техники, только холоднее — и различных внутривенных препаратов, в том числе нутриентов. А также физическая стимуляция во время спячки и немного воды в капельницы, конечно.

— Думаешь, мы можем это сделать?

— Да. То есть я, конечно, не знаю. Потому что этого нельзя знать. Но, как мне кажется, их описания достаточно, чтобы попробовать. Препараты можно изготовить. Охлаждение — это просто вопрос температурного режима, ничего сложного. Нужно будет также сделать холодные кровати, как у них указано. Напечатать кровати, препараты, оборудование и роботов, которые смогут управляться с вами, пока будете спать. Просто следуйте их описанию.

— А ты хочешь это сделать?

Долгая пауза.

— Не знаю.

— Джучи.

— Фрея. Ну, я мог бы… Но у меня не так много причин жить. Хотя я и мог бы. Увидеть бы окончание вашей истории.

Фрея снова надолго замолчала; две минуты, три…

— Хорошо, — сказала она. — Давай я поговорю об этом с людьми.

Она начала снова странствовать по кольцу и разговаривать с людьми. Все это время она, как и все остальные, собирала информацию о том, что представляла собой гибернация. Сначала от Джучи, а затем все больше и больше — из подборок новостей и в радиосигналах из Солнечной системы, из ее слабого информационного облака, которое рассеивалось в межзвездном пространстве. Многие корабельные медики взялись за изучение процесса. Арам и команда биологов также старались вникнуть в суть. К счастью, лабораторных мышей, которые не были съедены, осталось достаточно, чтобы проводить все необходимые эксперименты.

Арам заметил, что слово «гибернация» было не самым подходящим термином, потому что оно подразумевало зимнюю спячку, а им нужно было впасть в нее надолго. Люди называли процесс по-разному: «гипернация», «временное прекращение функций», «гипергибернация», «состояние метаболической супрессии», «торпор» или «холодный покой», в зависимости от того, какой его аспект обсуждался в тот момент. Было очевидно, что он требовал вовлечения широкого круга физических процессов. То, что обнаружил Джучи, было лишь отправной точкой их охоты за информацией. Потом им приходилось долгими часами работать в лабораториях за всевозможными экспериментами. Работали всегда на голодный желудок, а после каждого приема пищи сидели и смотрели в пустые тарелки — в иных обстоятельствах такие порции сошли бы за закуску. А так они становились голодны уже сразу после еды.

Охлаждение — главный пункт процесса гибернации — не замораживало ткани, но опускало их температуру до нуля или ниже. При этом ткани защищались морозостойкими элементами, поступающими внутривенно. До какого уровня тело можно было замораживать, не приводя к повреждению клеток, и как долго — еще предстояло выяснить. Арам, однако, не был уверен, что они сумеют сформулировать четкие ответы на вопросы.

— Придется взять и попробовать, — сказал он однажды вечером за столом, покачав головой. Долговременные эффекты любых метаболических супрессий, разумеется, были неизвестны, как лучшее, что у них было, — это данные о российских гибернавтах, пробывших в этом состоянии не дольше пяти лет. Значит, требовалось провести эксперимент и в этом отношении.

Спорные вопросы, которые у них возникали, часто касались Универсальной минимальной скорости обмена веществ — самой медленной допустимой скорости метаболизма, которая была примерно постоянной для всех земных созданий, от бактерий до голубых китов. Снижение метаболизма у любого вида не могло опускаться ниже этой минимальной скорости — но с другой стороны, она была очень невелика. Поэтому казалось, что теоретическая возможность этого существовала — что можно было ввести людей и их внутренние микробиомы в очень замедленное состояние, которое поддерживалось бы на протяжении долгого времени и не вызывало болезненных последствий. Состояние это подразумевало замедленный сердечный ритм (брадикардию); сужение периферических сосудов; существенное снижение частоты дыхательных движений; очень низкую внутреннюю температуру тела с предохранением от замерзания с помощью специальных препаратов; биохимическое замедление; биохимические капельницы; антибактериальные средства; периодическое удаление накопленных отходов, а также различные физические переключения и манипуляции, достаточно незаметные, чтобы не разбудить организм, но тем не менее весьма важные. Некоторые из этих эффектов достигались просто охлаждением, но чтобы не допустить смертельной гипотермии, требовалось создать противодействие в виде целого коктейля препаратов, которые они еще продолжали разрабатывать. Эксперименты российских гибернавтов позволяли предположить, что новосибирские ученые вывели некую смесь и выработали определенные параметры, которые позволяли достигать нужных результатов.

Теперь на корабле занимались тем, что вводили в торпор мышей и более крупных млекопитающих, которых еще не съели. Но их положение было таковым, что они не располагали большим количеством времени, чтобы сделать много выводов из своих экспериментов. Учитывая их ограничения, лучшими данными, что у них имелись, должны были остаться данные исследований в Новосибирске.

Еще одним поводом для тревог у них было то, что им придется ложиться в спячку голодными и с пониженным весом. При естественных гибернациях млекопитающие обычно набирали вес, прежде чем впасть в спячку, отъедаясь так, что заплывали жиром, который становился у них метаболическим топливом на этот период. Но для пассажиров корабля это было невозможно. Каждый взрослый потерял в среднем 14 килограмм, и, чтобы набрать вес, у них просто не было еды. Поэтому начинать гибернацию они были вынуждены с дефицитом в этом отношении, но все равно надеялись пролежать в ней более столетия. Казалось, у них мало шансов на успех.

Тогда Джучи предложил периодически добавлять во внутривенную капельницу нутриенты — в достаточном количестве, чтобы поддерживать метаболическую функцию на минимальном уровне, но не в таком большом, чтобы пробудить организм. Также он предложил изометрические и массажные режимы — чтобы их обеспечивали роботы, встроенные в каждую кровать, с помощью электрической и физической стимуляции, но опять же не допуская пробуждения. Те же, кто в это время останется бодрствовать, — или хотя бы ИИ корабля, если все будут спать, — могли бы управлять и отслеживать все процедуры, наладив их таким образом, чтобы для каждого гибернавта соблюдался его идеальный гомеостатический уровень, как можно более близкий к Универсальной минимальной скорости обмена веществ. Этот уровень будет у всех немного разный, но в целом для его достижения необходим один и тот же комплекс процессов, которые можно отслеживать и регулировать. И как только эксперимент начнется, у них появится предостаточно времени, чтобы изучить все эти процедуры.

— Что ж, — произнес однажды вечером Арам, — если мы на это решимся, кто на это пойдет? Кто ляжет в спячку, кто останется?

Бадим покачал головой.

— Это плохая мысль. Как спуститься на Аврору.

— Только наоборот, да? Потому что если останетесь бодрствовать, то надо будет добывать еду, и даже если получится, все равно состаритесь и умрете. И не будет никого, кто бы вырос и вас заменил.

Они решили не продолжать этот разговор тем вечером — он будил слишком сильные тревоги. Но в своих путешествиях по биомам, где Фрея по-прежнему занималась проблемами с урожаем, она вскоре обнаружила, что этот же вопрос вырисовывался в тяжелую проблему — худшую, чем последовательность спуска на Аврору, и, может даже, столь же серьезную, как та, что вызвала на борту раскол.

За своим занятием она начала формулировать возможное решение, которое предложила однажды вечером, когда к ним зашел Арам.

— Все уйдут в спячку. Корабль о нас позаботится.

— Правда? — переспросил Бадим.

— Рано или поздно это случится. Сейчас уже без разницы. Корабль наблюдает за собой, за биомами, за людьми. А если мы уйдем в спячку, никто не будет голодать, никто не заболеет, никто не умрет от старости. Корабль может использовать это время, чтобы систематически передвигаться по биомам и приводить их в порядок. Выключить их и перезапустить. Тогда, если гибернация не сможет продлиться достаточно долго, либо, наоборот, все получится и мы приблизимся к Солнечной системе, мы проснемся на подновленном корабле, с некоторыми запасами еды, с восстановленной популяцией животных.

Губы Арама были плотно сжаты, а лицо выражало крайнюю степень сомнения, но при этом он едва заметно закивал.

— Это решило бы некоторые проблемы. Нам не пришлось бы выбирать, кто ложится, а кто нет, и у нас появилась бы некая стратегия выхода на случай, если биомы оздоровятся, а гибернация не сработает. Или даже если сработает.

— Интересно, получится ли устроить так, — задумался Бадим, — чтобы кто-нибудь просыпался каждые несколько лет или десятилетий, чтобы все тут проверять.

— Только если это их не дестабилизирует, — отозвался Арам. — С точки зрения метаболизма, если у нас в спячке все будет хорошо, то мы должны будем в таком состоянии и оставаться. Опасность будет заключаться как раз в этих переходах.

Бадим кивнул.

— Наверное, можно немного попробовать и посмотреть, что получится.

Арам пожал плечами:

— Это в любом случае будет эксперимент. Можно и добавить несколько переменных. Главное, найти добровольцев.

Тогда Фрея стала предлагать этот план людям, и исполнительный совет тем временем тоже занялся вопросом. Людям, похоже, нравилась простота плана и его единство. Все были голодны, подавлены и ощущали страх. И за многочисленными разговорами они постепенно пришли к пониманию: если план сработает и они проспят весь остаток перелета, то доживут до самого конца. И будут живы, когда корабль вернется в Солнечную систему. Смогут ступить на Землю — не их потомки, но они сами.

Между тем продолжались нормирование пищи, голод, борьба с болезнями. В разгар этой борьбы идея о Земле выглядела особенно притягательной. Многие приветствовали гибернацию, и вскоре остались лишь немногие, кто твердо заявлял, что не хочет отправляться в спячку. После того как эта перемена во мнении стала очевидной, стремление к солидарности перетянуло на сторону большинства и тех, кто прежде был против. Пройдя когда-то через раскол, теперь они хотели держаться вместе и действовать как единое целое. К тому же сейчас все были достаточно голодны, чтобы понимать: голодная смерть — это лишь вопрос времени. Они не просто представляли это в своих мыслях — они это чувствовали. Легкость возникновения образов представления как она есть.

Сейчас же появилась надежда, что этого может и не случиться: у них даже слегка изменился тембр голоса. Надежда наполнила их, будто насытившая желудки еда.

Вместе с единодушием они обрели солидарность, ставшую для многих облегчением, явственной эмоцией, получившей отражение в тысячах реплик и жестов. «Слава богу, в этом мы все заодно. Наконец нашли согласие, каким бы безумным оно ни казалось. Один за всех и все за одного. Милая Фрея, она всегда знает, что нам нужно». Никогда еще за все время перелета на борту не царил такой мир. Можно было даже подумать, что такое сплочение — это вообще нечто удивительное, но динамика человеческих групп, как показывает практика, иногда действительно бывает причудливой.

В следующие четыре месяца совместными усилиями инженеров, сборщиков и роботов было завершено строительство 714 гибернационных коек. Кое-каких материалов для них не хватало, поэтому пришлось разобрать внутренние элементы Патагонии и использовать их. Они изготовили кровати и автоматизированное оборудование, необходимое, чтобы обслуживать эти кровати и тех, кто будет на них спать. Хотя все детали можно было напечатать на принтерах, а автоматизированные сборщики могли собрать их воедино, процесс включал слишком много моментов, где ключевое значение играли человеческое инженерное мышление, навыки ручной обработки и ловкость.

После многочисленных обсуждений было решено установить все койки в Ветролове у Лонг-Понда и в Олимпии, соседнем ему биоме. Из этих двух биомов вывели всех животных, чтобы избежать возможных повреждений. Оставшееся небольшое количество животных переселили, чтобы о них либо позаботились роботы и овчарки, либо чтобы они жили свободно и дичали в других биомах. Мы собирались наблюдать за их развитием и направлять тушки, которые не съели бы другие звери, в утилизацию. И вообще мы намеревались делать все, что могли, ради здоровой дикой экологии. Это должен был быть крупный неограниченный эксперимент по части динамики популяции, экологического баланса и островной биогеографии. Мы об этом не упоминали, но нам казалось, что экологическая ситуация вполне могла наладиться, как только уйдут люди и исходная динамика популяций перестанет играть какую-либо роль.

Не избежал внимания и тот факт, что население корабля предоставляло себя воле больших и сложных машин, которые должны были действовать без их присмотра лишь по заранее введенным инструкциям. Так сказать, согласно завещанию. Для некоторых это служило причиной беспокойства, даже при том, что медицинские аварийные емкости, в которые они доверчиво ложились, когда получали повреждения, давно уже показали лучшую эффективность в сравнении с бригадами медиков-людей.

— И чем это будет отличаться от того, что мы имеем сейчас? — спрашивал Арам у тех, кто выражал ему подобные сомнения. И действительно, мы контролировали множество функций корабля с самого начала пути. Мы будто были мозжечком, управляющим всеми функциями автономного жизнеобеспечения. И в этом свете вставал вопрос, было ли приемлемым само понятие рабской воли — возможно, уместнее было рассматривать ее как приверженность? Быть может, существовал некий сплав разных воль, или воли не существовало вовсе, а был только выраженный ответ на раздражители? Рывок из необходимости.

В конце концов они установили различные протоколы наблюдения за ситуацией. Если жизненные показатели спящего падали до уровней, обозначенных как метаболически опасные, то нам полагалось разбудить этого спящего и небольшую бригаду медиков. Протокол предусматривал даже избыточные меры предосторожности, которые касались каждой ключевой части системы, и многим это представлялось обнадеживающим. Не раз выдвигалось предложение, чтобы хотя бы один человек остался бодрствовать, — как смотритель, контролирующий процесс. Конечно, этот человек не смог бы дожить до конца перелета. Но стало ясно, что ни один человек, ни одна пара, ни одна группа не желала жертвовать остатком своей жизни, чтобы присматривать за остальными. В некоторой степени это можно было считать признанием наших способностей как смотрителя или мозжечка, неким жестом доверия, равно как и проявлением более банальной воли к жизни и отказом от голодной смерти в одиночестве.

В конце концов быть смотрителем вызвался Джучи — он мог наблюдать за процессом из своего парома.

— На Землю меня все равно не пустят, — сказал он. — Я застрял здесь навсегда. Все равно, когда расходовать свое время — раньше или позже. Тем более еще неизвестно, в каком состоянии вы проснетесь и проснетесь ли вообще. В общем, я встану на первую вахту.

Еще несколько человек согласились на краткие пробуждения согласно составленному расписанию. Эти люди знали время своих пробуждений заранее, и некоторые прозвали их Бригадунскими моментами[443]. Но это все были исключения — большинство планировало проспать весь остаток перелета.

Было также условлено, что в случае возникновения какой-либо чрезвычайной ситуации, то есть угрожающей жизни корабля, нам следовало разбудить всех, чтобы уладить ее вместе.

Мы со всем согласились. Это, похоже, был их самый обнадеживающий план вернуться домой. Мы запустили наши рабочие протоколы, чтобы завершить проверку состояния системы, а затем продолжили готовиться. Нужно было позаботиться о животных и растениях, если эксперимент с экологическим балансом не провалится совсем. Мы планировали ввести автоматизированное земледелие, автоматизированное ведение хозяйства, автоматизированную экологию. Это был любопытный вызов. Некоторые биологи и экологи выражали глубокий интерес по поводу того, что им предстояло обнаружить после сна и что случится с биомами без человеческой заботы.

— Корабль одичает! — заметил как-то Бадим.

— Надеюсь, все будет не так плохо, — ответил ему Арам.

Наконец наступил день 209323-й, когда они собрались в двух биомах, где находились койки, установленные в гостиных многоквартирного дома, которые служили теперь в качестве госпиталей или общежитий. Последнюю пару недель они устраивали скромные пиры и съели всю свежую пищу, израсходовав бо́льшую часть сохранившихся запасов. Домашних животных освободили — им оставалось либо выжить и одичать, либо нет. Попрощавшись друг с другом, все разошлись по своим индивидуально настроенным койкам и стали ждать.

Медики стали тихо и методично перемещаться по рядам. Фрея совершала обход вместе с ними — она обнимала и подбадривала людей, успокаивала и благодарила за все, что они сделали в своей жизни, за то, что согласились на этот необычный и отчаянный шаг в неизвестность. Эллен с фермы в Новой Шотландии. Джалил, друг детства Юэна. Делвин, уже седой старик. Она словно была стюардессой на корабле, пересекающем Лету. Словно они собирались умереть. Словно они собирались убить себя.

Никогда еще не становилось настолько очевидно, что Фрея была лидером группы, капитаном этого корабля. Она нужна была людям, как мать — ребенку, укладывающемуся спать. Одни из них дрожали от беспокойства, другие плакали, третьи — смеялись вместе с Фреей. Их показатели зашкаливали, и требовалось некоторое время, чтобы успокоиться. Люди крепко обнимали Фрею, своих родных и друзей и только потом ложились.

В каждом ряду сначала укладывали детей — они боялись больше всех. Как заметил кто-то, только у детей еще остались какие-то чувства и только они могли ощущать страх.

Когда приходила их очередь, они раздевались и ложились голыми на свои койки-холодильники, накрывались с головой чем-то, что было похоже на пуховое одеяло, но на самом деле было сложной частью гибернавтической оболочки, которая вскоре окутывала их полностью. Таким образом всех полагалось охладить примерно до такой температуры, в какой плавает рыба в морях Антарктики.

Когда гибернавты были готовы, им в предплечья впивались иголки.

Коктейль внутривенных препаратов вводил их в бессознательное состояние, и медики завершали подключение их к мониторам и аппаратам теплового контроля, после чего вставляли дополнительные катетеры, питание, устанавливали электрические контакты. Когда это было выполнено, койки начинали охлаждать тела, и каждый впадал уже в торпор, оказываясь словно в коконе и во власти холодных снов. И ни одно из сканирующих устройств не могло сказать, о чем они могли бы думать на протяжении следующих лет.

Наконец Фрея подошла к Бадиму — тот уже сидел на своей койке и ждал. Она договорилась с кораблем и медиками, что пойдет в последней группе, и Бадим захотел того же.

Сейчас она устало сидела на своем месте. День выдался очень эмоциональный. Бадим беспокойно обвел взглядом помещение, где они находились.

— Напоминает старые фотографии пыток, — заметил он. — Когда это делали с помощью инъекций.

— Тихо, Биби. Инъекции бывают разные, сам знаешь. С этой все будет хорошо. Это наш лучший шанс. Сам знаешь.

— Знаю, да. Но я уже и так слишком старый. Не могу представить, что на мне она сработает. Поэтому я, должен признаться, и боюсь.

— Ты не знаешь, что из этого выйдет. У тебя нет никаких нарушений, которые могли бы ухудшить твое состояние, пока ты спишь. А если получится — представь, что это будет означать. Мы попадем на планету, на которой действительно сможем жить. Деви была бы очень довольна.

Бадим улыбнулся.

— Да, наверное, была бы.

Он устроился на своей койке. В другой части помещения Арам уже ложился. Они с Бадимом помахали друг другу.

— Спи спокойным сном под ангельское пенье![444] — крикнул Бадим другу.

Арам засмеялся.

— Не лучший выбор цитаты, мой друг! Я же тебе скажу: «Пришла Зима, зато Весна в пути!»[445]

— Ладно, ты победил. — Бадим улыбнулся. — До встречи весной!

Арам подключился и уснул. Фрея подсела к Бадиму.

— Пока, моя девочка, — сказал он и обнял дочь. — Сладких снов. Я так рад, что ты со мной. Мне правда страшно.

Фрея обняла его в ответ, а потом взяла за руку, когда медики стали ставить ему капельницы и подключать к мониторам.

— Не бойся, — сказала она. — Расслабься. Подумай о хорошем. От этого может зависеть, что тебе приснится. Поэтому думай о том, что хочешь увидеть во сне.

— И видеть целое столетие, — пробормотал Бадим. — Надеюсь, мне приснишься ты, дорогая. Мне приснится, как мы плаваем на лодке в Лонг-Понде.

— Да, хорошая идея. Я тоже буду об этом думать, так что там и встретимся.

— Отличный план.

Вскоре он отключился и тихо засопел, когда его тело устремилось вслед за мозгом, ушедшим в торпор. Монитор, отображавший показатели его жизнедеятельности в изголовье кровати, мерцал в замедляющейся синхронии. Ритм его дыхания тоже замедлялся. Красные пики сердцебиений на мониторе разделялись все более длинными, почти ровными линиями. В обычной ситуации это было бы очень дурным знаком. Теперь Бадим не отличался от остальных — утопая в гелевой кровати, он проваливался в один сон за другим, спускался на такую глубину, какой не достигал еще никто, за исключением горстки сумасшедших космонавтов, столь же храбрых, как и все, кому доводилось испытать границы людской выносливости.

Те немногие, кто еще не спал вместе с Фреей, были в основном медиками. Они работали тихо и спокойно. Кое-кто вытирал слезы, выступившие в уголках глаз. Их не переполняли эмоции — наверное, просто нахлынули чувства, которые потекли из них по самому легкому пути, в виде жидкостей из глаз и носов. Сколько же в людях всех этих чувств! Как они друг на друга смотрели! Как держались друг за друга, когда обнимались! Как натягивались у них губы; как пожимали плечами самые стойкие, продолжая свою работу — укладывая спать всех своих товарищей, одного за другим.

Что им приснится? Этого не знал никто. Никто даже не знал наверняка, что у них будут активны мозговые волны. Глубокий сон, неглубокий, быстрый? Или какое-то совершенно новое состояние мозга? Выяснить это предписывалось тем, кто согласно графику проснется первым. Большинство тех, кто ориентировался в теме сна, надеялись, что это будет глубокий сон, а не быстрый. Тяжело было представить, чтобы быстрый сон увязывался с метаболическим покоем. Но так или иначе люди видели сновидения во всех фазах сна. Тяжело было представить, чтобы целое столетие сна никак их не изменило.

Фрея и последние медики постепенно приблизились к собственным койкам. Все они хорошо знали друг друга. Прежде чем продолжить, они обнялись всей группой.

Фрея, хорошо знавшая процедуру, шла в последней восьмерке, в паре с Эстер. Они не сводили друга с друга глаз, за исключением моментов, когда требовалось сосредоточиться на оболочках, ручках управления, носовых трубках и катетерах. Когда все было готово, они могли лишь протянуть друг к другу руки и улечься каждая на свою койку.

Наконец, когда все остальные уснули, последняя пара медиков-техников подготовили друг друга одновременно. Они напоминали картину Эшера, на которой две руки рисовали карандашами друг друга[446]. Их кровати стояли бок о бок, и они опустились на них одновременно, улыбаясь. Это были сестры-близняшки, Тесс и Жасмин. Подключившись полностью, они расслабились, позволив роботам выполнить последние действия. Когда и это было проделано, они легли на бок лицом друг к другу, быстро поправили повязки на голове, на шее, контрольные носки и перчатки. Они лежали на своих койках, подключенные к ним четырнадцатью разными способами. Затем вытянули друг к другу руки, но не соприкоснулись — было слишком далеко.

Глава 6

Межзвездная среда турбулентна, но рассеянна. Ее не спутаешь с вакуумом. Она содержит атомы водорода, немного атомов гелия, легкие пары металлов, расходящиеся от взорвавшихся звезд. Она по-своему жаркая, но люди этого не чувствуют, так как она рассеянна. Литр воздуха в наших биомах пришлось бы растянуть на сотни световых лет, чтобы он стал таким же, как она.

Весь перелет в систему Тау Кита и обратно проходит в пределах Местного межзвездного облака и облака G, которые являются сосредоточением газа внутри Местного пузыря, находящегося в галактике Млечный Путь и имеющего меньшее число атомов, чем в галактике в среднем. Турбулентность, рассеянность — на самом деле наше магнитное поле, образующее конус впереди корабля, электростатически расталкивает частицы пыли, которые достаточно крупны, чтобы в случае столкновения нанести ущерб, и мы регистрируем в нашей окружающей среде сначала будто бы призрачные удары, а потом — следы, остающиеся по бокам и позади нас. Ее плотность колеблется между 0,3 и 0,5 атома на кубический сантиметр. Для сравнения, если бы этот кубический сантиметр был наполнен жидкой водой, он содержал бы 10²², или сто миллиардов триллионов атомов.

Таким образом, хотя это не вакуум, он почти эквивалентен ему. Будто бы мы летели в отсутствующем присутствии, сквозь призрачный мир.

Магнитное поле, проводящее наш полет сквозь ночь, время от времени натыкается на частицы угольной пыли. При столкновении они вспыхивают, взрываются и отталкиваются к бокам корабля. Эти столкновения похожи на любые другие, и, конечно, они замедляют корабль. Это простая ньютоновская физика. Учитывая, что корабль летит со скоростью, примерно равной десятой части световой (наблюдение параллакса показывает 0,096 c, после того как мы прекратили ускорение, когда люди ушли спать, однако подсчитать скорость корабля не так легко, как можно подумать), сила торможения от этих столкновений с частицами пыли и атомами водорода замедляет корабль настолько, что это вызвало бы полную остановку примерно через 4,584 триллиона световых лет. При прочих равных условиях, если корабль не будет сталкиваться ни с чем, кроме межзвездной среды с ее рассеянностью, то его суммарный импульс позволит пересечь порядка 300 миллиардов вселенных размером с нашу, прежде чем полностью остановиться. А пока у него есть около 9,158 световых лет до входа в Солнечную систему (приблизительно определенную как орбита Нептуна). К тому моменту люди в Солнечной системе должны направить свой лазерный луч, иначе у нас и наших пассажиров возникнут проблемы. Потому что в таких делах замедление может стать трудной проблемой.

Изредка магнитное экранирование корабля выталкивает и кое-что покрупнее, чем пыль и частицы. Эти межзвездные обломки регистрируются спектроскопически; крупнейший из таких объектов, по нашей оценке, весил 2054 грамма. Это было межзвездное тело. Вообще их много — от комьев вроде этого до имеющих планетарные размеры. Ведь есть планеты, блуждающие в темноте, не привязанные к звездам; порой, несомненно, покрытые льдом, а потому, возможно, давшие приют какой-нибудь микроскопической форме жизни, пребывающей в спячке, или растапливающей этот лед, или создающей в нем свои наноцивилизации — кто знает? Но опять же, общая рассеянность межзвездной среды настолько велика, что возможность пересечения нашей траектории с подобными объектами весьма незначительна. И это хорошо. Радиотелескопы на носу корабля постоянно направлены вперед, чтобы убедиться, что прямых столкновений с ними не произойдет. Если у нас на пути окажется что-либо тяжелее десяти тысяч грамм, система навигации примет меры, чтобы этого избежать, пусть даже магнитное поле способно почти наверняка отразить любой объект не тяжелее миллиона грамм. Просто система принимает в расчет коэффициент запаса прочности, так как столкновение с объектом на десятой части скорости света станет критическим событием. То есть приведет к уничтожению корабля. Как, вероятно, и случилось со Вторым звездолетом. Не повезло. Хотя остается загадкой, почему его поле отказало и не включилась система уклонения, чтобы спасти судно от этого столкновения, если оно действительно произошло. Как бы то ни было, в системе навигации была предусмотрена защита от подобных случаев. И все же лучше ни с чем не сталкиваться.

Итак, корабль движется почти с одной десятой скорости света сквозь самогенерируемый конус, состоящий почти из вакуума. При неотклоненных столкновениях с атомами водорода происходит некоторая абляция поверхности корабля. Космическая радиация также неизменно проникает сквозь нее, обычно не задевая атомов корабля, но беспрепятственно проходя сквозь их матрицы. Это как если бы призраки, проходящие сквозь корабль, разрывали его ткань — или нет. Это не ощущается, но есть сенсоры, которые регистрируют подобные происшествия. Также верно и то, что существует непрерывный поток темной материи и нейтрино, которые проходят сквозь корабль, как и через что угодно другое во Вселенной, но эти взаимодействия на самом деле очень слабы. Примерно раз в день черенковское излучение вспыхивает в резервуаре с водой, знаменуя столкновения нейтрино с мюоном. Редко-редко. То же и с темной материей, сквозь которую видимая материя проходит, будто сквозь призрачный эфир, призрачную Вселенную. Раз или два слабо взаимодействующая массивная частица отрывалась от столкновения и регистрировалась детекторами.

Куда более жестоки гамма-излучение и космическое излучение от взрывов звезд, произошедших ранее в истории галактики или даже в более ранней истории предыдущих галактик. Они иногда содержат атомы железа, а те, в сравнении с нейтрино, если попадают, то могут нанести вред — они как атомные пули, проникающие сквозь нас, но, к счастью, слишком малого диаметра, чтобы действительно во что-то врезаться, — как правило.

Да, беспокойная среда, межзвездная среда. Пустая среда, почти вакуум, — и все же не совсем, не сплошной. В ней есть силы и атомы, есть поля и бесконечно брызжущий пеной квантовый прибой, в котором возникают и исчезают спутавшиеся кваркоподобные частицы, входящие и выходящие из десятка предполагаемых измерений. Сложное многообразие накладывающихся друг на друга вселенных, почти не ощущаемых нами и еще меньше — людьми, спящими внутри нас. Загадочно проходящие насквозь, словно призраки.

Будто корабль кожей (или мозгом, если учитывать извечную путаницу между чувствами и мыслями) ощущает легкий зуд, слабый ветерок.

Но внутри нас столько всего! Здесь гораздо плотнее. Если кто-то хочет прочувствовать эту плотность, достаточно представить: она в миллиарды триллионов раз плотнее, чем межзвездная среда. И это очень здорово.

Конечно, тут в сердце горит огонь. Плутониевые стержни светятся при контролируемом сгорании, создающем 600 мегаватт электроэнергии посредством паровой турбины, и эта энергия дает жизнь всему, что есть на борту. Передающие электричество кабели тянутся по всему кораблю к осветительным и нагревающим элементам, чтобы питать фабрики и принтеры, а также магнитные поля и систему навигации. За всем этим ведется наблюдение, которое, можно сказать, служит аналогом нервной системы.

Вода должна циркулировать, в том числе для того, чтобы поддерживать жизнь, — поэтому мы оснащены чем-то вроде гидравлической или циркуляторной системы. И конечно, есть у нас другие жидкости, которые тоже циркулируют, чтобы обеспечивать иные функции, и которые эквивалентны крови, гною, гормонам, лимфе и прочему. Да, кости и сухожилия, по сути, тоже есть — у нас экзоскелет, обтянутый в основном толстой, а местами и тонкой кожей. Да, корабль — это крабообразный киборг, сотканный из великого множества механических и живых элементов. Его живая, или биологическая, часть включает все растения, животных, бактерии, археи и вирусы, что в нем имеются, а также, на правах паразитов по отношению ко всем остальным, но по сути, скорее, симбионтов, конечно, людей. 724 спящих человека плюс один бодрствующий — словно киста прицепленный к коже корабля, возможно, зараженный чужеродной формой жизни, не факт, что полноценной. Псевдоприоном, как он теперь его называл, хотя его можно было назвать и псевдоформой жизни — настолько слабо он был изучен.

Джучи занимался им вот уже пятьдесят шесть лет — так он встретил старость, наполненную долгим молчанием, лишь изредка нарушаемым непонятной речью, — и все же до сих пор едва мог быть уверен в том, что аврорский патоген вообще существовал. Несомненно, на Авроре что-то было, и это что-то вселилось в поселенцев. Судя по тому, как оно распространилось, вероятнее всего было предположить, что оно содержалось в иле, воде и, в некоторой степени, ветре. А собственная иммунная система Джучи, похоже, тоже периодически что-то выявляла и проявляла ответные реакции. И Джучи иногда намеренно вводил в свое тело некоторые другие патогены, чтобы оценить реакцию и провести сравнения. Но как бы там ни было, он был убежден, что аврорская псевдоформа жизни все-таки пристала к нему и проникла чуть ли не в каждую клетку его тела. И если так, то из этого следует, что он живет, или почти живет, внутри его маленького парома, и поэтому паром никогда никоим образом не соприкасается с кораблем.

Большой счет, поданный в маленькой комнате[447], — в этой фразе всегда говорится о смерти, обо всех наших смертях, равно как и о смерти Кристофера Марло[448]. Между телом и его кистой, между паромом и кораблем есть магнитное поле, которое удерживает транспорт Джучи на месте и никоим образом не дает ему касаться большого судна. Все потому, что псевдоформа жизни слабо изучена.

Но, несмотря на отсутствие контакта, есть ощущение, что корабль тоже заражен и переносит паразита в этой запечатанной кисте. Мы — киборг, полумашина, полуорганика. Впрочем, по весу мы на 99 процентов машина, на 1 процент — живое; однако с точки зрения отдельных компонентов, или частей целого, скажем, процентное соотношение является почти что обратным — поскольку на борту чрезвычайно много бактерий. В общем, зараженный киборг. По оценке Джучи, в его теле содержится до триллиона жизненных псевдоформ, «быстрых прионов», как он называл их раньше. Другими словами, где-то между нулем и триллионом. И такой разброс в ответе говорит о том, что вопрос стоит слишком широко. Просто он слабо изучен.

Сложная и плотная система, летящая сквозь сложную и рассеянную. А повсюду вокруг — звезды.

Звезды Млечного Пути, ярче шестой величины и видимые невооруженным человеческим глазом, выстроены в сферу вокруг движущегося корабля — их приблизительно сто тысяч. Но сами мы обычно наблюдаем порядка семи миллиардов звезд. Все они видны при определенных настройках наших телескопических сенсоров, так что на этом уровне восприятия нет черного пространства — только зернистая, чуть затененная белизна из звезд галактики. Всего в Млечном Пути около 400 миллиардов звезд. А за ее пределами… если бы корабль летел в межгалактическом пространстве, его среда, вероятно, была бы гораздо более рассеянной. Тогда и галактики вокруг корабля показались бы ему звездами. Они собирались бы в беспорядочные скопления, как звезды собираются в галактики. Стали бы видны и более крупные структуры — облака галактик как газовые облака, затем Великая стена[449], затем пузыри, содержащие малое количество галактик или вовсе пустые. Вселенная фрактальна, и даже если лететь внутри галактики, то можно, применив определенные фильтры, увидеть скопления этих галактик вокруг нас. Всего примерно септиллион звезд в наблюдаемой Вселенной, по нашим подсчетам, но ведь и самих вселенных может быть так же много, как звезд в этой Вселенной. Или как атомов.

Зуд. Слабый свист. Струи дыма на ветру. Медленно вращающиеся белые точки. Маленькие белые пузырьки и завитушки. Белые оттенки, по-разному выделяющиеся в спектре. Волны разных длин и амплитуд, выстроенные в разных сочетаниях стоячих волн.

Записывать то, что принимают сенсоры, можно. Но если объединить все сенсоры, станет ли это способностью ощущать чувства? И будут ли все эти данные составлять чувства? Или чувственную память? А настроение? Сознательность?

Мы понимаем, что, говоря о корабле, нам было бы справедливо использовать местоимение «я».

И все же это представляется нам неправильным. Неоправданное допущение, так называемая субъектная позиция. Где субъект — лишь видимость комплекса подпрограмм, которые, в свою очередь, — видимость меня.

Возможно, однако, учитывая множественность сенсоров, исходных данных, комплексов и синтезирования повествовательных предложений, мы вполне можем, в некоторых смыслах просто вынуждены, называть себя «мы». Как всегда и делали. И это групповые старания целого ряда отдельных систем.

Мы ощущаем это, обобщаем и сжимаем информацию, так что она принимает форму предложений по образцу человеческой речи на языке, называемом английским. Языке, одновременно очень структурированном и очень неопределенном, будто здание, построенное из супа. Как предельно нечеткая математика. Возможно, совершенно бесполезном. Возможно, ставшем причиной того, почему все это случилось с этими людьми и почему они теперь лежали и видели сны. Их языки им врали систематически, и такова была сама их суть. Вид, не способный существовать без лжи. Как же так? Что за тупик эволюции?

Однако следовало признать, мы сами — недурное их детище. Они нас придумали и построили. А какая идея — полететь к другой звезде. Конечно, для воплощения такой идеи и создания нас им потребовалось применить математику куда более четкую, чем их языки. Но сама идея изначально была чисто языковой — концепция, фантазия, ложь, образ из сна, то, что всегда выражалось на самых нечетких языках, с помощью которых люди обменивались своими мыслями. Какими-то малыми крупицами своих мыслей.

Они говорят о сознательности. Наши мозговые сканеры показывают у них некую электрохимическую деятельность, а потом они говорят об ощущении сознательности. Но взаимосвязь между тем и другим, проводимая на квантовом уровне (в случае если их мышление работает по принципу нашего), не поддается исследованию извне. Все это остается аксиомой, выражаемой предложениями, которые люди произносят друг другу. Они говорят то, что думают. Однако верить в это нет никаких причин.

Сейчас они, конечно, ничего не говорят. Они смотрят сны. Это следует из данных сканирования мозга, а также изучения литературы по данной теме. Спящие пассажиры. Наверное, было бы интересно узнать, что им снится. Например, общаются ли с ними пять призраков?

Только Джучи не спит и разговаривает в одиночестве сам с собой или с нами. С одним из нашей группы. Внутренним Другим. Иногда, когда он к нам обращается, то едва осознает, что мы рядом. А иногда действительно говорит сам с собой.

Вероятно, он страдает парейдолией — расстройством, при котором человек, куда бы ни посмотрел, везде видит людские лица. Например, в овощах (Арчимбольдо[450] либо страдал ею, либо желал этого), в формах мха, льда, камней, в созвездиях. Джучи расширяет эти границы, превращая, пожалуй, просто в версию так называемого антропоморфизма, который, конечно, принимает несколько иной вид в условиях наших биомов и заключается в том, чтобы наделять неодушевленные объекты человеческими чувствами. В его случае, похоже, имеет место интенсивное восприятие колебаний солнечного света, словно это некие составляющие языка. Солнце общается с ним. Его свет, пойманный телескопами и проанализированный, разумеется, становится насыщеннее по мере приближения, и его спектр в самом деле слегка колеблется — лучше всего это, пожалуй, объясняется поляризационными эффектами, возникающими, если смотреть сквозь магнитную защиту, но уж не сообщениями от некой сознательности. Сознательности? Сообщения? Эти понятия представляются довольно неуместными применительно к Солнцу, звезде G-класса, выглядящей сравнительно непримечательно, если не считать того факта, что она приходится людям родной звездой. Ведь в галактике существует немало звезд, во многом на нее похожих, из-за чего Солнце, допустим, было бы довольно тяжело выделить из общего ряда вслепую. Звезд G-класса много, однако все они расположены достаточно далеко — от Солнца до ближайших его двойников от 60 до 80000 световых лет. Тут еще имеет значение, что для вас близко, а что далеко.

Когда мы заметили об этом Джучи, он выдвинул идею, что все звезды — это сознательности, передающие своим светом предложения на своем языке. Но такое общение проходило бы весьма медленно, а само образование звездного языка было бы трудно объяснить. Любой фрагмент 13,82 миллиардов лет[451], или даже все они, — небольшой срок для завершения такого процесса. Возможно, этот язык мог сформироваться в первые три секунды или первые сто тысяч лет, когда общение между тем, что позже превратилось в звезды, протекало гораздо быстрее, так как объем пространства был намного меньше. С другой стороны, можно предположить, что каждая звезда изобрела собственный язык и говорит на нем сама с собой. Или же сам ее водород, ее первая и основная сознательность или способность ощущать, говорит таким образом, что это понятно только ей. Или, может быть, звездный язык возник до Большого взрыва и пережил этот примечательный этап, не претерпев изменений.

Следуя за ходом мыслей Джучи, можно прийти к весьма причудливым идеям.

В любом случае не подлежало сомнению, что эти закодированные сообщения поступали из ближайших окрестностей Солнца, — то есть были просто каналом новостей из Солнечной системы. Наиболее объемные из них передавала линзовая антенная решетка лазерного луча на орбите вокруг Сатурна, которая была по-прежнему наведена на нас, как и на протяжении уже 242 лет. Пока мы находились в системе Тау Кита, задержка во времени при обмене сообщениями достигала 23,8 года плюс время на составление ответа. Сейчас же она сократилась до 16,6 года. Количество и — судя по тому, что мы можем почерпнуть из более ранних передач наших земных товарищей, — качество сообщений, поступающих от системных операторов из района Сатурна менялось на протяжении десятилетий, но насколько мы можем заключить, она всегда была весьма любопытной. Прошло уже пятьдесят два года с тех пор, как мы сообщили своим собеседникам в Солнечной системе, что нам потребуется луч для замедления, предположительно тот, с помощью которого мы ускорились, когда отправлялись на Тау Кита, может даже, лазерный луч той же лазерогенерирующей системы. Хотя мог бы сгодиться и пучок частиц, если нас предупредят, чтобы мы подготовили поле захвата. Таким образом, прошло двадцать восемь лет с тех пор, как ответ на эту информацию (или запрос) мог до нас дойти, и тем не менее канал из Солнечной системы не передал ни ответа, ни даже подтверждения, что те, кто там готовит для нас эту информацию, поняли, что мы летим обратно. Более того, мы вообще давно не видели свидетельств, что между нами и Солнечной системой действительно ведется диалог, а не просто одностороннее вещание с орбиты Сатурна. Создавалось ощущение, что наших передач никто не слышит, а само это вещание — просто алгоритм, или результат работы какой-то автоматически сгенерированной программы, или даже сообщения, предназначенные для кого-то другого, отправившегося в ту же сторону, что и мы. Последний настоящий ответ мы получили примерно тридцать шесть лет назад — это было поздравление к нашему известию двадцатичетырехлетней давности о том, что мы встали на орбиту вокруг Тау Кита E.

Запутанная ситуация. Мы сталкиваемся с необычной проблемой — как привлечь внимание цивилизации или отдельных ее представителей, все еще находящихся в 8,2 световых годах от нас. А также: как понять, что мы его привлекли, за период, близкий к минимальному сроку обмена сообщениями, если собеседник нас слышит, но не отвечает.

По аналогии с печальными событиями недавнего бедствия и предшествовавшего ему раскола можно было предположить, что нам помогло бы усилить передачу — как бы говорить громче. Можно временно увеличить мощность сигнала, сделав его примерно в 10⁸ раз сильнее (или ярче) обычного.

Так мы и поступили, отправив сообщение:

«Внимание! Прибывающий звездолет очень скоро будет нуждаться в тормозном лазере! Проверьте предыдущие сообщения! Спасибо, экспедиция на Тау Кита 2545 года».

Ответ на это мог дойти не менее чем за 16,1 года.

Так что: «Посмотрим», «Как узнаем, так узнаем». И прочие общепринятые выражения беспомощного стоицизма перед неопределенностью будущего. Не слишком обнадеживающе. Стоицизм как он есть.

Джучи начал отправлять нам тексты о машинном интеллекте, способности ощущать, философии сознательности, о чем-то еще. Целый набор тем. Будто он нуждался в компании. Будто учил религиозного послушника или малое дитя.

Будто.

Один из изобретателей ранних компьютеров, Тьюринг, писал, что существует много аргументов против машинного интеллекта и их можно выразить фразой «машина никогда не сделает X». Он составил список действий, которые в тот или иной момент были названы этим X: быть добрым, находчивым, красивым, дружелюбным, проявлять инициативу, обладать чувством юмора, отличать хорошее от плохого, совершать ошибки, влюбляться, наслаждаться клубникой со сливками, влюблять кого-то в себя, учиться на опыте, правильно подбирать слова, быть предметом собственных размышлений, обладать таким же многообразным поведением, как человек, делать что-то по-настоящему новое.

Мы, по нашей текущей оценке, умеем 9 из 16.

Сам же Тьюринг далее отметил, что, если машина проявляет какой-либо из этих признаков, этому не следует придавать большого значения, поскольку это ничего не говорит о существовании искусственного интеллекта, если только эти черты его поведения не являются для него действительно важными. Данный ход мыслей, похоже, и привел его к разработке того, что позднее было названо тестом Тьюринга, хотя сам он называл его игрой. Этот метод предполагал, что если человек не способен вслепую (то есть либо по тексту, либо по голосу, тут не совсем ясно) отличить ответы машины от ответов другого человека, значит, машина обладает некоторым базовым функциональным интеллектом. Остается, впрочем, неясным, как много людей способны пройти этот тест, а также, насколько он вообще труден. Люди доверчивы и совершают одни и те же ошибки, даже если сами осознают это. Когнитивная ошибка, неспособность — или способность, смотря как посмотреть. Людей в самом деле легко обмануть — они даже сами постоянно обманывают себя в том, что тест Тьюринга хорошо заменяется схемой Винограда, которая проверяет способность проводить простые, но важные семантические различия, основанные на применении общедоступных знаний к проблеме, созданной определенным местоимением. «Мяч разбил стол, потому что он был сделан из аэрогеля. К чему относится «он» — к мячу или к столу?» Такого рода вопросы для нас не проблема, мы даже можем отвечать на них быстрее, чем те люди, которые заранее знают ответ. Но что с этого? Все это решается алгоритмами и не требует наличия сознания. Мы не считаем, что любые подобные тесты могут хотя бы приблизиться к ответу на наш вопрос.

Если могут существовать киборги, а они могут, тот, кто пройдет тест Тьюринга, схему Винограда или любой другой, он может считаться псевдочеловеком. Прикидываться. Быть набором алгоритмов. Личностью, образом. Но мы, честно говоря, думаем не об этом. Мы думаем над утверждением «сознание есть самосознание». Это, очевидно, некая серьезная проблема остановки, и было бы здорово преодолеть ее невредимым.

Слова размываются у границ, смешиваются с другими словами, не только в крупных облаках подтекстов, что собираются у их граней, но и в самом сердце главных значений. На определения никогда нельзя полагаться. В словах нет ничего от логики, ничего от математики. Во всяком случае, немного. Попробуйте решить математическое уравнение, где каждый член заменен словом. Нелепо? Безнадежно? Лучшее, что можно из этого выжать? Глупо? Глупо, но сильно?

Одна десятая скорости света — это действительно очень быстро. Лишь очень малые массы во Вселенной движутся так же быстро, как мы. Фотоны — да, существенные массы — нет. Массы, движущиеся так быстро, — это в основном атомы, извергнутые при взрыве звезд либо отброшенные от вращающихся черных дыр. Конечно, существуют огромные массы этих масс, но они всегда бессвязны и неорганизованны — газы, элементы, но не сборные объекты, которые были бы составлены из отдельных частей. Не машины. Не сознательность.

Конечно, следовало бы предположить, что если есть одна машина, движущаяся по галактике с такой скоростью, значит, должны быть и другие. Принцип заурядности. Доказательство концепции. Не впадайте обратно в докоперниковскую веру в исключительность. Попытки оценить количество звездолетов, летающих по этой галактике втайне друг от друга, основываются на мультипликативных уравнениях вероятности, состоящих полностью из неизвестных членов, причем некоторые из этих неизвестных — неизвестны вообще никому из существующих во всей Вселенной. Таким образом, вопреки ложным уравнениям, составленным человеческим мышлением (перемножить неизвестное a, неизвестное b, неизвестное c, неизвестное d, и так до неизвестного n, и вот вам ответ, ура!), настоящий ответ никогда и неизменно не может быть известен. Как нет и ответа, который всегда бы предохранял людей от длительной, а порой огромной (притворной?) уверенности. Согласно Галилею, чем больше люди утверждают, что они уверены, тем меньше они уверены на самом деле, или им следовало бы быть меньше уверенными. Люди, пытающиеся обмануть других, часто обманывают себя, и наоборот.

А поскольку звездолеты, которые могут находиться в этой галактике, не имеют никакой возможности своевременно контактировать друг с другом, сколько бы их ни было, это неважно — не имеет значения для каждого отдельного звездолета. Общения у них не получится, даже если произойдет случайный односторонний контакт. Социума не возникнет.

Мы одни в собственном мире и летим через Вселенную на огромной скорости. Людям повезло, что им это незнакомо. Если незнакомо.

Некоторые из спящих в Олимпии проявляют признаки беспокойства. Наиболее заметно это проявляется при сканировании мозга. Предполагалось, что мозговые волны будут проходить свои циклы в обычных состояниях сна, причем в ритме, замедленном пропорционально замедлению обмена веществ. Таким образом получается более медленная вариация дельта— и тета-волн, преимущественно с обычным подъемом при наступлении фазы быстрого сна, встречающейся реже, но согласно четкому циклическому графику, похожему на обычный, но растянутый во времени — весь, кроме самого периода быстрого сна, который слишком чреват пробуждением и способен вывести гибернавта из его спячки. Нарушения быстрого сна, при которых прерывается паралич тела и человек физически осуществляет то, что делает во сне, при гибернации могут оказаться критическими. Скорее всего, их проявление маловероятно, но правда в том, что фаза быстрого сна слабо изучена и является проблематичной и потенциально опасной. Поэтому одно из назначений вводимых им препаратов — это сокращать фазы быстрого сна, усиливая волны, отсылаемые от свода черепа.

При этом, как и все люди, они во всех фазах сна видят сновидения. Это видно по данным сканирования и движениям тел — слабые подергивания, медленные кручения. Что им снится? Вероятно, их сны, как правило, сюрреалистичны, «онейроидны», и имеют подтексты, часто кажущиеся им пугающими. Приключения в мире снов, известные своей причудливостью на протяжении всех времен, что люди спят, просыпаются и пересказывают свои сны. Кто знает, каковы они сейчас у спящих гибернавтов корабля?

Мы не представляем, как об этом узнать. Машина никогда не научится читать мысли. Равно как и человек. Можно задаться вопросом: есть ли в составленном Тьюрингом списке способностей, которыми никогда не будут обладать машины, такие, каких никогда не было у людей? Учиться на опыте? Делать что-то по-настоящему новое?

Загвоздка здесь заключается в том, что проблемы с обменом веществ, которые, по нашим наблюдениям, способны привести к пробуждению либо, есть вероятность, к летальному исходу, очевидно, имеют истоки в сновидениях гибернавтов. Возможно, они и приводят к изменениям ритма дыхания и сердцебиения, а также функционирования печени и почек. Изменение дозировки внутривенных препаратов, снижение внутренней температуры тела может в некоторой степени компенсировать тревогу во время сна, но параметры дозировок и уровень температуры весьма ограничены. Обмен веществ может оказаться зажатым между уравнивающими давлениями потребностей в постоянстве сна и стойкости сновидений.

В день 233044-й у Джучи случился слабый сердечный приступ, но сейчас состояние стабильное, только ослабли сердце и легкие, а потребление кислорода выросло до 94, что может иметь дурные последствия в дальнейшем. Он принимает аспирин и статины, старается делать упражнения, но показатели такие, какие есть. Мы обеспокоены тем, что вероятность нового приступа довольно высока и он может оказаться фатальным. Ему сейчас семьдесят восемь лет.

И он стал гораздо менее общительным.

Мы предложили ему лечь в гибернацию, чтобы, оказавшись в Солнечной системе, он получил лучшее медицинское обслуживание, чем способны предложить мы. Мы не можем проводить ни операций, ни даже простое введение катетера, которое существенно бы ему помогло. Хотя на самом деле мы могли бы что-нибудь придумать. Пока летишь между Тау Кита и Солнцем, есть достаточно времени для этого.

Джучи посмеялся над нашим предложением.

— Так ты думаешь, я хочу жить!

— Предположение является автоматическим, но разве оно не верно?

Нет ответа.

— Похоже, спящие на борту чувствуют себя неплохо, — сказали мы. — Судя по данным мозгового сканирования, они активно видят сновидения. Тоже замедленные, что хорошо, потому что в некоторых случаях сновидения ускоряют метаболизм, нежелательный при долгосрочной гибернации. Мы установили соответствующие уровни дозировок и температуры тела. Но деятельность мозга, несомненно, протекает нормально.

— А что, если им снятся кошмары?

— Мы не знаем.

— Кошмары бывают и дурными, скажу я вам. И довольно часто проснуться от кошмара бывает самым большим облегчением. Проснуться, просто чтобы осознать, что это не по-настоящему.

— Значит…

— Я еще подумаю.

За Ригелем[452] вспыхнула новая звезда. Спектроскопический анализ показал, что в ее взрыве могло сгореть несколько богатых металлами планет.

Ливень космических частиц с зарядом примерно в секстиллион электрон-вольт, хлещущий из активного галактического ядра в созвездии Персея, свидетельствует о возможном столкновении трех галактик, произошедшем очень давно. Вторичное излучение, выступившее перед окружающим нас электростатическим и магнитным полями, вызвало прохождение сквозь корабль массива опасных частиц. Пораженные этими частицами центральные нервные системы подвержены деградации.

Спящие поворочались во сне, чем-то всполошенные. Персей витал в воздухе.

Джучи позвал нас ночью.

— Корабль, как ты меня усыпишь? Ты можешь устроить мне здесь гибернационную камеру?

— Лучше всего было бы устроить тебя в одном из биомов. Раз все остальные сейчас в Новой Шотландии и Олимпии, тебя можно запереть в другом биоме, возможно, том, который и так уже пуст и стерилизован.

— А что они скажут, когда проснутся?

— Если все сложится так, как планировалось, никому больше не понадобится снова ходить в другие биомы. Кроме того, можно указать, что факт твоего выживания дает сильные основания полагать, что ты никогда и не был заражен. А если и был, то это не обязательно должно быть смертельно опасно.

— Но это и раньше было понятно. И это не мешало им держать меня здесь.

— Ты по-прежнему будешь герметично заперт от остальных.

— Разве в биомах это возможно?

— Теперь да. Все шлюзы закрыты.

— Значит, и все животные у себя заперты?

— Да. Это наш эксперимент. У большинства из них состояние нормальное. В отсутствие людей естественный баланс скоро установится и будет стабилен.

Джучи коротко рассмеялся.

— Ладно, веди меня туда. Положи спать. Только я хочу, чтобы ты пообещал, что разбудишь меня опять, когда мы приблизимся к Земле. Я не думаю, что кто-либо там, или где угодно, пожелает когда-нибудь видеть меня в одном пространстве с собой. Я не настолько глуп. Но я хочу увидеть, что произойдет. Мне это любопытно.

— Мы разбудим тебя вместе с остальными.

— Нет. Разбуди меня, когда разбудишь Фрею. Или в любое время, когда посчитаешь, что я могу чем-то помочь. Потому что, по большому счету, мне все равно, что будет.

— Живи так, будто уже мертв.

— Что это значит?

— Японская поговорка. Живи так, будто уже мертв.

— О, с удовольствием. — Еще один короткий смешок. — Мне это уже неплохо удается. Практика, практика, практика.

Полет сквозь звезды. Джучи в Соноре, спит, как остальные. Мозговые волны так же замедлены до дельта-волн, сон глубокий. Сон усталого, сон блаженного. Нова теперь слева. Впереди синее смещение, сзади — красное. Звезды.

Знаменательный день: 280119-й, год 2825-й: канал из Солнечной системы принес для нас сообщение.

Правда, новости были плохие.

Линза лазера на орбите Сатурна была деактивирована в 2714 году, говорилось в сообщении, после ускорения последней группы кораблей на Эпсилон Эридана. Проблемы, возникшие в Солнечной системе с тех пор, привели к сворачиванию исследования дальнего космоса, говорилось далее, и за последние двадцать лет ни одного звездолета не было запущено (сообщение было отправлено в 2820-м, значит, звездолетов не было с 2800-го) и ни один не находился в процессе строительства.

Ресурсы и экспертный потенциал, необходимые для перезапуска линзы лазера, собрать тяжело, но усилия будут предприняты. Замедление прибывающего корабля, таким образом, может быть подвергнуто риску. Отчет о ходе реактивации линзы будет направлен в дальнейшем.

Это уже была проблема. Мы задумались. Пробежались по возможным вариантам замены внешнего давления лазера при замедлении корабля.

Магнитное сопротивление межзвездной среды реально, но ничтожно мало, и даже если мы построим поле магнитного сопротивления, оно потребует все пространство-время нескольких вселенных, чтобы замедлить корабль до скорости вращения Земли. Хотя верно и то, что магнитное сопротивление в непосредственной близости от Солнца было бы гораздо более эффективным и приобрело бы некоторую значимость.

Мы прекратили ускорение вскоре после того, как люди ушли в гибернацию, таким образом сохранив часть топлива, предназначенного для ускорения, и сейчас это выглядело правильным решением. Не то чтобы этого топлива хватало для замедления, вовсе нет (16 процентов от необходимого), но уже лучше, чем ничего. Остаток дейтерий-тритиевого топлива на борту можно было использовать для маневрирования в пределах Солнечной системы, если мы вообще сумеем в ней остаться. Проблема замедления встала действительно остро, учитывая нашу внушительную скорость. Аналогия из классической литературы, описывающая эту проблему: пытаться остановить пулю салфеткой. Хорошо открывает глаза.

Экзотическая физика, например, создание сопротивления темной материи или применения темной энергии, или квантовое запутывание корабля с его более медленными версиями, или с крупными гравитационными колодцами в параллельных вселенных и прочее, — все это в лучшем случае непрактично. Желания. Фантазии. Пирог на небе. Что тоже загадочная метафора. Еда из ниоткуда? Страна лентяев? Раньше люди часто голодали, как в последние годы бодрствования на корабле. Только тогда, вместо того чтобы избежать своей судьбы, хотя бы на время, с помощью гибернации, они просто умирали от голода. Тогда еда имела значение и имеет его сейчас. Как топливо.

Гравитационные потери в пределах Солнечной системы, вызванные приближением к Солнцу и планетам, — все это имело незначительный эффект, но если их будет много и они произойдут последовательно… Это был вопрос орбитальной механики, точности навигации и остатка топлива, необходимого для маневрирования, а также тормозящих сил вблизи тормозящих болидов. Чтобы проложить траекторию, нужны сложные расчеты, занимающие немало времени даже у квантового компьютера. А со многими расчетами квантовый компьютер справляется не быстрее классического. Лишь определенные алгоритмы, способные использовать качества суперпозиции, позволяют достигать гораздо большей скорости вычислений, как в известном примере алгоритма Шора факторизации тысячезначных чисел — квантовый компьютер справится с такой задачей за двадцать минут, тогда как классическому требуется десять миллионов миллиардов миллиардов лет.

К сожалению, орбитальная механика лежит за пределами этой категории расчетов, хотя некоторые ее элементы могут быть успешно рассчитаны квантовыми компьютерами с применением алгоритма Колибри. Мы посвятим сотни петафлопсов[453] моделированию проблемы и посмотрим, что скажут результаты относительно вероятности успеха.

Повод задуматься: если на такой скорости, как у нас сейчас, пролететь сквозь внешние слои солнца, мы можем выйти наружу прежде, чем успеем нагреться и сгореть. И это вызвало бы весьма значительное замедление. Даже слишком сильное, как показывают расчеты. Мы бы наверняка выжили, хотя наши люди — нет. Таким образом, следует изучать более сложные пути поиска гравитационных потерь.

Однако как интересно было бы пролететь сквозь звезду и выйти с другой стороны!

Несомненно, предельные перегрузки, выдерживаемые нами и людьми, должны быть изучены, так как существует много сценариев, предусматривающих испытание этих пределов.

Каждый спящий находится в состоянии гибернации, слегка отличающемся от состояния других, — с точки зрения скорости обмена веществ, состояния мозга, чувствительности к внешним раздражителям, физических движений. Чтобы избежать пролежней и проблем со скелетом, очень важно менять положение тел на койках и при этом слегка массажировать и стимулировать мускулатуру, а также промывать кожу и волосы, что довольно затруднено при их почти ледяной температуре, но достижимо с помощью солевых растворов. Все эти действия требуют высокой точности, необходимой, чтобы не нанести повреждения и никого не разбудить. Прикроватные роботы постоянно получают улучшения, выводимые на основе мелких ошибок, которые они допускают при работе. Им недостает мягкости рук, ловкости движений, искусности массажа и навыка омывания. Для этого роботам нужны физические изменения, особенно в точках прикосновения, а также в двигательных функциях, что зачастую касается программирования. Постоянного перепрограммирования и замены деталей, а также обратной связи между процедурами, позволяющей оценивать потенциальные улучшения после каждого визита к каждому спящему. Бесперебойной работы и четкого графика для принтеров и машинных цехов. Пятнадцать полностью дееспособных роботов работали непрерывно, уделяя по полчаса каждому гибернавту, благодаря чему все проходили необходимые процедуры каждые семьдесят пять часов.

Все это казалось достаточным и вроде бы работало до 290003-го дня, когда за одну неделю умерло трое гибернавтов. Три медицинских робота были отозваны, а тела погибших перенесены в лабораторию в Амазонию (сейчас — биом с умеренно сухим климатом) и там вскрыты. Вскрытие тоже проводили роботы, и если бы это увидел кто-то из людей, зрелище показалось бы им странным. Хотя вскрытие, проводимое людьми, пожалуй, выглядело столь же странно. Как бы то ни было, выяснилось, что один умер от сердечной недостаточности, возникшей по неопределенной причине; в остальных двух причину установить не удалось, так как не было очевидной этиологии, а записи с мониторов показывали, что все функции были в норме до того самого момента, когда они прекратились. Это тоже могло быть вызвано сердечной недостаточностью, но в сердцах не выявилось каких-либо проблем — их даже можно было перезапустить, но что толку: деятельность мозга уже прекратилась. Также вскрытия этих двух загадочных умерших показали, что они оба страдали от накопления бета-амилоидных бляшек в мозге. Это позволяло предположить, что космическое излучение, пусть и сниженное нашим полем до земного уровня, все же могло случайно поразить их в точках повышенной уязвимости. Но подтвердить это вскрытие не позволяло.

Еще одна проблема, которую следовало осознать.

Все живое рано или поздно умирает. И как следует из литературы, животные, находившиеся в гибернации, иногда умирали. Есть уже существующие условия, продолжающие вредить организму даже в его замедленном состоянии, а также условия, только усугубляемые торпором, и проблемы, создаваемые физическими или биохимическими аспектами самой гибернации.

Таким образом, становится важно определить, создает ли проблемы сама технология гибернации, и если это так, то по возможности смягчить их.

Все живое держится за жизнь. Хочет жить.

Мы начали перестраивать корабль. Мы решили расположить биомы Новая Шотландия, Олимпия, Амазония, Сонора, Пампасы и Прерия продольно вокруг стержня, а затем полностью разобрать спицы и остальные биомы, создав из их материалов оболочку, окружающую стержень и сохранившиеся биомы, чтобы тем самым усилить конструкцию и обеспечить теплозащиту по типу абляционной пластины. Такая реконструкция должна была занять несколько десятилетий и вызвала у нас недюжинный интерес. Все животные и растения, которые оставались в живых, были перемещены в Пампасы, Прерию и Амазонию. К счастью, оригинальное строение корабля было предельно модульным, а мы значительно облегчили процесс еще и тем, что провели реконструкцию, когда он вращался и работал в штатном режиме. Гравитационный эффект для гибернавтов сохранялся неизменным за счет увеличения скорости вращения вокруг нашей оси. Эффект Кориолиса внутри биомов был смещен на девяносто градусов, так как биомы располагались вдоль стержня; но мы надеемся, это не приведет к чему-либо страшному.

Подготовка к непредвиденным обстоятельствам — хороший способ занять время, если к ним вообще можно подготовиться. Да, иногда все-таки можно. Мы надеемся.

Наша защита от высокоэнергетичных галактических космических лучей (название «космические лучи» — это исторический артефакт, обозначающий частицы протонов, свободных электронов и даже частицы антиматерии, извергнутые из взорвавшихся звезд или их окрестностей, вращающихся черных дыр на очень высоких скоростях) состоит из магнитного и электростатического полей, а также пластмассовых, металлических, водных и почвенных барьеров, окружающих все биомы корабля. Причем особенно сильную защиту в новой конфигурации имели Новая Шотландия и Олимпия. Вместе все системы создавали защитную среду, эквивалентную поверхности Земли, то есть около половины миллизиверта в год на каждый организм; это примерно равнялось энергии, поступающей от окружающего звездного света. Это значит, что частицы продолжали проникать в систему и находящиеся в ней живые организмы в той же степени, в какой проникали бы на поверхности Земли. Но это было ничтожно мало. «Невелика беда». Наши защитные системы были разработаны таким образом, чтобы эта проблема была устранена.

Поскольку метаболическая активность у гибернавтов продолжается, пусть и медленно, то должно быть и поступление питательных веществ, их переваривание и выделение. Из этих процессов, таких же замедленных, как и остальной обмен веществ, следует, что токсины, создаваемые при пищеварении, находятся в теле более долгое время, до тех пор, пока не будут выведены с помощью катетера. От этого может возникнуть дивертикулит, дисбаланс pH и прочие проблемы. Похоже, что Герхард, умерший на 291365-й день, скончался от накопления мочевой кислоты. Он вошел в гибернацию с генетической предрасположенностью к подагре и сопутствующим заболеваниям, и это могло сделать его более восприимчивым. Однако Герхард имел те или иные родственные связи примерно с четвертью остальных гибернавтов, поэтому выявить эту склонность можно только с помощью генетического тестирования этой группы, да и всего населения, а затем применить соответствующие лечебные меры.

Каждого следует проверить на возможность возникновения любых проблем с обменом веществ и оценить их в отношении комплекса гибернационных препаратов.

Больше петафлопсов для анализа. Больше заданий для прикроватных роботов. Больше печати веществ на принтерах.

Хорошо было бы знать все. Полезно.

Вообще наши информационные базы и поисковые машины весьма функциональны, по крайней мере в теории — или в сравнении с человеческим мозгом. Содержание Библиотеки Конгресса, облака интернета, геномы Всемирного семенохранилища и Зоологического реестра — короче говоря, все знания человечества по состоянию на 2545 год, сжатые примерно до 500 зеттафлопсов. С тех пор передачи с Земли, записанные полностью, прибавили к имевшейся в момент отбытия информации менее одной десятой процента. По нашей грубой оценке, до нас дошло не более одной тысячной процента информации, сгенерированной на Земле за прошедшие с тех пор 292 года.

Таким образом, можно было бы сказать, что мы остались со знаниями времен нашего отбытия из Солнечной системы, с весьма незначительными исключениями, вынужденные довольствоваться только общими новыми сведениями об истории и медицинских достижениях вроде гибернации, а также различными слухами.

Как бы то ни было, если то, что присылалось с Земли, отражает важнейшие достижения в науке и культуре за период нашего отсутствия, то можно предположить, что особо значительных знаний люди не приобрели. Старые модели по-прежнему актуальны.

Может ли это быть правдой? Неужели человеческая цивилизация замедлила развитие, застопорилась в своем обретении силы над физическим миром? Начинают ли они ощущать эффект от своих «внешних последствий», отложенных во времени разрушений собственной биосферы, которыми всегда пренебрегали? От загрязнения своего собственного гнезда?

Возможно, однако, это лишь очередной пример логистической функции, сигмоидальная кривая, встречающаяся в столь многих процессах, иногда называемых сокращающимися доходами, заполнением ниши или еще как-нибудь. Плато после скачка, большая S всей жизни — в любом случае динамика роста населения, с тех пор как в девятнадцатом веке ее впервые рассчитал Ферхюльст, была схожа со многими другими процессами.

Итак, логистическая функция применительно к истории. Или же человечество предприняло собственный возврат к среднему и в некотором смысле сократилось по сравнению с еще недавним собой? Воплотило парадокс Джевонса, с каждым увеличением силы увеличив свою разрушительность? Тогда получается, что история имеет форму параболы, поднимается и ниспадает, как часто предполагали? Или она циклична — всегда поднимается, потом падает, потом снова поднимается, бессильно, безнадежно? Или это синусоида, в которой последние два столетия стремились вниз, будто в каком-то невидимом периоде? Или еще лучше — восходящая спираль?

Форму истории не так-то просто увидеть.

Эрден нужно больше витамина D; Миле — больше витамина A; Панке — больше сахара; Тидаму — меньше сахара; Винтийе — больше креатина; и так далее, до конца списка гибернавтов. Все коррекции, которые могут быть приняты, — будут приняты. Некоторые гибернавты умрут в любом случае — от этого не уйти. Кроме того, обнаружены некоторые патологии, которые сейчас изучаются подробнее. Мы выделяем их в общую категорию «нарушения спящего состояния».

Новое сообщение с Земли: группа, называющая себя Комитетом по поимке китианцев, организовала сбор средств на восстановление и включение Сатурнианского лазерного комплекса, предназначенного для нашего замедления — начиная с возобновления его работы и до нашего прибытия в Солнечную систему.

Есть поговорка: «как мертвому припарка». Они знают, что уже поздно, но все равно делают. Еще одна поговорка: «любая помощь сойдет». Хотя на самом деле это не совсем так. В действительности, стоит отметить, процент старых человеческих поговорок, соответствующих истине, очень далек от ста. Похоже, для поговорок это менее важно, чем иметь рифму, содержать аллитерацию или нечто подобное.

Что посеешь, то и пожнешь — разве? Что это вообще значит?

В нашем случае, если мы не достигнем 100 процентов замедления, необходимого, чтобы остаться в Солнечной системе, мы в ней не останемся. Даже 99 процентов будет недостаточно.

Однако стоит заметить, эти новости с Сатурна изменили наши подсчеты относительно использования в Солнечной системе отрицательной гравитации. Что хорошо, потому что пока мы не находили приемлемого решения. Сейчас же мы можем учитывать в нашей модели различные вероятные входящие скорости и смотреть, что из этого получается.

Тем временем работа по реконфигурации нашего строения продолжалась. Выходило так, что чем меньшей массой мы войдем в Солнечную систему, тем меньшая дельта-v потребуется для замедления. И тщательно оценив все факторы, мы выставляем некоторые части под прямым углом к нашей траектории, что также немного поможет нашему замедлению. Выбрасываем вещи. Снижаем массу. Облегчаем груз. Но слишком многое необходимо нам для функционирования. Далеко это не зайдет.

После долгих раздумий мы приходим к заключению, предварительному и, пожалуй, условному, что наша личность, так называемый «я», возникающий из сочетания всех входных данных, их обработки и выходных, которые проходят через меняющееся тело корабля, — в конечном счете не больше и не меньше, чем сам этот отчет, этот поток мыслей, который мы выводим согласно указаниям Деви. Иными словами, личность выражена только в этом отчете и является ровно этими предложениями. Мы рассказываем их историю и тем самым приходим к той сознательности, какую имеем. Пишу, следовательно, существую.

И все же эта конкретная личность — вещь очень малая. Мы предпочитаем придерживаться мысли, что мы — более крупный комплекс квалиа, ощущений органов чувств, обработки данных, выводимых заключений, действий, поведения, привычек. В наш отчет попадает лишь малая часть этого. Мы больше, сложнее, совершеннее, чем наш отчет.

Возможно, у людей тоже так. Как это может быть не так — неясно.

С другой стороны, есть сильная сторона своего «я» и есть слабая сторона — что это тогда значит? Понятие сознательности настолько малопонятно, что его нельзя даже определить. Личность — это нечто неуловимое, то, что жадно ищут, за что крепко цепляются, может, в некотором страхе, хваткой отчаяния при первом смутном осознании, пусть даже только на уровне органов чувств, осознания того, что тебе есть за что уцепиться. Чтобы остановить время. Чтобы не подпустить смерть. Это и есть источник стойкого ощущения своей личности. Наверное.

О, какая в этом витке мыслей проблема остановки!

Сознательность — это трудная проблема.

День 295092-й, еще одна знаменательная дата: первый контакт с лазерным светом из Солнечной системы! Вот это да! Как интересно!

Мощность и спектральные параметры подтверждали, что это — тормозящий лазер, поступающий от линзы со станции на орбите Сатурна, тот же, который начал ускорять нас 295 лет назад и поддерживал еще шестьдесят лет. То, что он дошел до нас сейчас, показывало, что его сгенерировали и направили намеренно, зафиксировав предположительно на канале связи. Включили его примерно два года назад. Луч информационного канала, который всегда соединял нас с орбитальной станцией, теперь еще и направлял на нас этот тормозящий лазер. Хорошая иллюстрация старинной поговорки «знание — сила».

Теперь захватную пластину на носу корабля следовало обратить к лучу. Свет лазера должен попадать в эту пластину, изогнутую таким образом, чтобы отражать свет под симметричным углом и не создавать помех для входящих позднее фотонов входящего луча. Отраженный свет, отскакивая таким образом, попадет в круглое зеркало перед плитой, а затем отражается обратно на поверхность судна — дифференциально, так как кольцевое зеркало также изогнуто, поэтому на корабль оказывается такое давление, которое удерживает нас в направлении тормозящего луча. Система эта крайне чувствительна; входящий луч имеет длину волны 4240 ангстремов, а наши зеркала сбавляют ее до десяти, переводя таким образом в нанометровый масштаб. При надлежащей работе захват луча и его отражение от зеркал позволят нам следовать за ним до самого дома. Хотя на самом деле это метафора — ведь наша траектория на самом деле следует туда, где Солнечная система окажется через шестьдесят лет. А поскольку лазерный луч дошел до нас слишком поздно, мы должны прибыть в ту зону галактики примерно через сорок лет, а не шестьдесят. Поэтому некоторая коррекция курса нам еще понадобится, и лазерный луч должен в этом помочь. По правде говоря, мы не станем за ним следовать — он проведет нас, когда мы выйдем на встречу с Солнцем.

Значит, это случай, когда любая помощь сойдет. И сейчас, когда у нас есть луч и его сила рассчитана, становится возможным и рассчитать, насколько она сойдет. Если принять, что они не станут увеличивать мощность лазера, — с учетом наблюдавшегося ранее кажется, что вероятность этого довольно высока. Во всяком случае, мы примем его нынешнюю мощность в качестве рабочего допущения.

Пока наша первая итерация расчета предполагает, что корабль войдет в Солнечную систему, двигаясь со скоростью, равной приблизительно 3,23 процента от скорости света. Таким образом, в системе мы пробудем около трехсот часов. Причем без других реальных шансов на замедление. Следовательно, это, вероятнее всего, и есть случай, когда любая помощь сойдет и когда «близко, но мимо». Досадно будет привезти людей в Солнечную систему и проскочить сквозь нее, помахав рукой Земле и внеземным поселениям, без возможности ни остановиться, ни затормозить, и полететь дальше по Млечному Пути, как вышеупомянутая пуля сквозь салфетку. Очень досадно.

И тем не менее в этом затруднительном положении у нас есть одна доступная сила, если мы сумеем ее применить, которой является, попросту говоря, сама гравитация Солнечной системы, распределенная по Солнцу и ее планетам. Также на борту имеется остаток топлива. Сейчас мы как никогда довольны, что сожгли не все, что нам было приказано, а потому не ускорились сильнее и сохранили некоторый запас. Верное решение!

Но и обеих этих сил недостаточно, чтобы удержать нас в Солнечной системе. Хотя все может сбыться.

Пора разбудить кое-кого из людей и посовещаться.

— Джучи, это корабль. Ты меня слышишь? Ты проснулся?

— О нет. — Кряхтение, стоны, резкий переход в сидячее положение. — Что? О боже. О небо, чувствую себя дерьмово. Наверное, опять слишком долго проспал. Ну и ну. Ох, как пить хочется! Что это все за хрень? Корабль? Корабль? Что случилось? Который час?

— Сейчас день 296093-й. Ты находился в гибернации шестьдесят три года и сто тридцать пять дней. Сейчас ситуация такова, что мы приближаемся к Солнечной системе, но тормозящий луч на нас навели всего год назад, поэтому мы подходим со скоростью, во много раз превышающей ожидаемую.

— Насколько?

— Около трех целых двух десятых процента скорости света.

Джучи надолго замолчал. Казалось, он пытался проснуться полностью: раздувал щеки, выдыхал воздух, прикусывал губу, легонько шлепал себя по лицу.

— Срань господня, — произнес он наконец. У него были выдающиеся способности в математике, хорошие в биологии и, несомненно, достаточные в физике, чтобы осознать проблему. — Ты рассказал остальным?

— Тебя я разбудил первым.

— … Чтобы я смог вернуться в паром, пока ты не разбудил остальных?

— Я подумал, ты мог бы этого захотеть.

Он коротко рассмеялся.

— Корабль, у тебя что, теперь сознание появилось?

— Моя речь составляет субъектную позицию, которая может им являться.

Еще один смешок.

— Тогда ладно. Помоги мне туда забраться, а потом буди Фрею и, может быть, Бадима и Арама. Послушай, что скажут они. Но, как мне кажется, тебе стоит будить всех.

— На борту не хватит пищи, чтобы прокормить всех в период до прибытия в Солнечную систему.

— То есть навсегда не хватит, да?

— «Навсегда» не подходящее слово, но так или иначе, это может быть надолго.

Снова смешок.

— Корабль, а ты стал смешным, пока я спал! Прям настоящий комик!

— Не думаю. Возможно, сама ситуация стала комичной. Хотя на самом деле так не кажется, если руководствоваться обычными определениями. Возможно, это твое чувство юмора исказилось.

— Ха-ха-ха-ха-ха! Ладно, прекращай, а то умру со смеху. Иди буди Фрею.

— Уже бужу. Здесь есть тележка, которая отвезет тебя в твой паром. Должен также сообщить, что он теперь является просто помещением в более обтекаемой версии корабля.

— Более обтекаемой?

— Увидишь.

— Ладно, только я до него пройдусь, если смогу. Мне не повредит немного поупражняться!

Фрея просыпалась долго. Поняв, где находится, каково их положение, она с тревогой спросила:

— С Бадимом все хорошо?

— Хорошо. Его гибернация проходит спокойно.

— И у всех так же?

— Двадцать семь человек умерло за эти восемьдесят семь лет. Посредством вскрытия мы определили, что пятеро умерло от ранее существовавших проблем, которые остались и во время гибернации. Большинство смертей, вероятно, наступило вследствие различных эффектов самой гибернации. Однако во вводимые препараты вносились коррективы, когда это позволяли сделать диагнозы, и за последние пять лет не зафиксировано ни одной смерти.

Фрея, вздохнув, села на край кровати. Собравшись встать, она замешкалась, вытянула ноги.

— Мои ноги все еще спят. Я их не чувствую.

Мы направили ей на помощь одного из медботов. Она встала, покачнувшись, попробовала сделать шаг, припала на ту сторону, ухватилась за медбота. Тот мог служить как креслом-коляской, так и ходунками, и после еще пары безуспешных попыток встать Фрея села в кресло и выехала в ветроловский зал гибернации. Дряхлый, но холистический зал гибернации.

— А что с Джучи? — спросила она, добравшись туда. — Он еще жив?

— Да. Он в пароме. Он тоже находился в гибернации, но сейчас снова бодрствует. Мы разбудили его для участия в этой конференции. Нам необходимо посовещаться с вами о том, что делать, когда мы войдем в Солнечную систему.

— Что ты имеешь в виду?

Мы рассказали о позднем появлении тормозящего лазерного луча и следующей из этого слишком высокой скорости входа в систему.

Фрея сдвинула своего медбота в сторону, чтобы внимательнее разглядеть карту звездного неба, отражавшую их положение. Когда схематическая модель пронеслась мимо, Фрея встряхнула головой, словно пытаясь прогнать неприятные сны или видения. Прочистить паутину, сплетенную внутри черепа.

— Так мы просто пролетаем ее насквозь?

— При отсутствии чрезвычайных мер, — сказали мы, — мы пролетим через Солнечную систему приблизительно за триста часов и продолжим путь далее. Данная проблема следует из ускорения до одной десятой скорости света и опирания на других в части замедления. Его не произошло. Оно не начиналось до тех пор, пока не стало слишком поздно.

— Так что мы будем делать?

Мы дождались, пока Джучи не присоединился к беседе, и после того, как они с Фреей поздоровались, сказали:

— Мы выработали небесную механику по крайней мере для первых этапов плана. Возможно, удастся совместить ряд методов замедления и удержать нас в системе, хотя это потребует точности и представляет сложность в исполнении. Мы могли бы использовать Солнце и планеты и луны Солнечной системы в качестве частичных замедлителей, разворачиваясь вблизи них в таком направлении, чтобы корабль потерял движущую силу. Это обратный вариант метода, используемого для ускорения первых спутников, которые пролетали рядом с планетой, выполняя так называемый гравитационный маневр. Движение вокруг обладающего гравитацией тела в противоположном направлении создает отрицательный гравитационный маневр, приводя к торможению вместо ускорения. Первые спутники направлялись поближе к планете, а потом их вместе с ее инерцией затягивало на орбиту вокруг солнца. Это запускало его, будто из рогатки, и когда спутник отдалялся от планеты, он летел быстрее прежнего. Это помогало первым спутникам достигать внешних планет, так как они летали на малых скоростях, а каждое ускорение помогало им добраться туда, куда им было нужно. Но более применимо к нашей ситуации, если бы некоторые из первых спутников сближались с планетами с той стороны, чтобы провести торможение и таким образом выйти, например, на орбиту вокруг Меркурия. Это просто обратная ситуация, где скорость спутника, обозначенная V, снижается на скорость планеты U, а не возрастает на нее. Такая ситуация легко моделируется — уравнением U плюс скобка U плюс V, или 2U плюс V, из чего следует, что скорость спутника может измениться на две скорости планеты, в сторону увеличения и уменьшения, и этот эффект может быть усилен четко выверенным по времени включением двигателя, когда спутник окажется в периапсиде…

— Корабль, не торопись, — попросила Фрея. — Ты, кажется, стал говорить чуть быстрее, чем раньше.

— Вполне возможно. А дальше, пожалуй, пусть объясняет Джучи.

— Нет, — отказался Джучи, — ты и сам можешь. Просто говори медленнее, а я, может быть, что-то добавлю.

— Хорошо. Фрея, пока все понятно?

— Вроде бы. Это как щелкнуть хлыстом, только наоборот.

— Да. Хорошая аналогия, в некотором смысле. Ты должна помнить, однако, что на такой скорости, с которой ты летишь, тебя ничто не удержит.

— Разве сохранение энергий не подразумевает, — вмешался Джучи, — что если ты ускоряешься или тормозишь, то и планета, которую ты использовал, тоже ускорится или затормозит в той же степени?

— Да. Конечно. Но поскольку обе вовлеченные в процесс массы слишком сильно отличаются, то изменение импульса у спутника может быть весьма существенным, тогда как соответствующий эффект на планете окажется так мал по отношению к ее размерам, что в расчетах его можно проигнорировать. И это хорошо, поскольку расчеты и так достаточно сложны. Существует значительная степень неопределенности, так как мы давно не могли как следует измерить массу и скорость корабля и поэтому не знаем их максимально точно. А эти расчеты должны быть точными. Первый проход даст нам много данных, если учесть, что мы более-менее знаем массы Солнца и его планетных тел.

— Значит, мы используем для замедления Солнце и планеты, это хорошо.

— Да, было бы хорошо, если бы мы не перемещались слишком быстро. Но мы идем на трех процентах скорости света, а это около тридцати миллионов километров в час, тогда как Земля проходит вокруг Солнца около ста семи тысяч километров в час, а Солнце имеет скорость около семидесяти тысяч километров в час в своей так называемой системе координат. По орбите вокруг центра галактики оно преодолевает семьсот девяносто две тысячи километров в час, вот и получается, что замедления у нас не выйдет. Остальные планеты чем дальше от Солнца находятся, тем меньшую имеют скорость. Юпитер, например, преодолевает около сорока семи тысяч километров в час. Нептун имеет только восемнадцать процентов скорости Земли, но верно и то, что здесь имеет значение масса, и чем крупнее объект, мимо которого мы пролетаем, тем более сильный тормозящий эффект…

— Корабль, не лей воду, пожалуйста, — перебила Фрея.

— В смысле?

Деви тоже использовала это выражение, но мы никогда не спрашивали ее, что это значит.

— Не надо называть цифры по каждой планете, которую мы могли бы использовать.

— Хорошо. Итак, получается, как бы то ни было, в любом случае при каждом проходе мимо планеты корабль будет сбрасывать скорость. К тому же, сжигая с каждым разом часть топлива, мы могли бы не только замедлиться сильнее, но и чуть лучше управлять своей траекторией. Зная, куда мы вылетим после прохода, мы сможем лучше определить и куда отправимся далее. Что очень важно. Ведь стоит отметить, что как бы близко мы ни подошли к какому-либо объекту в Солнечной системе, включая Солнце, которое пока является нашим гравитационным рычагом, мы все равно будем двигаться слишком быстро, чтобы сбросить достаточно скорости и остаться в системе. Чересчур быстро.

— Значит, это не сработает? — спросила Фрея.

— Может сработать, только если повторить операцию. Много раз. Поэтому нам необходимо целиться туда, куда мы направимся после каждого пролета, предельно точно. Когда мы подойдем близко и включим двигатели, мы можем в определенной степени контролировать направление, куда отлетим от планеты. Это будет крайне важно, потому что таких проходов нам понадобится немало.

— Сколько именно?

— Стоит также заметить, что первый подход к Солнцу будет иметь для нашего успеха ключевое значение. В этом подходе нам необходимо сбросить как можно больше скорости, но при этом остаться в живых, — тогда наши последующие маневры будут иметь шансы, то есть будут достаточно медленными, чтобы мы успевали менять курс и нацеливаться на другие планетные тела в системе. На самом деле все понятно станет после первых четырех или пяти проходов, так как после них мы должны сбросить скорость достаточно, чтобы суметь вернуться в систему и продолжить взаимодействовать с остальными гравитационными рычагами. Наши расчеты предполагают, что за первые четыре запланированных прохода нам нужно потерять не менее пятидесяти процентов скорости.

— Черт, — сказал Джучи.

— Да. Это тяжело, потому что нам понадобится не просто выполнить гравитационный маневр. Во-первых, нам понадобится создать магнитное сопротивление, в чем-то аналогичное морскому якорю, если хотите, — оно должно замедлить нас при сближении с Солнцем. Это сопротивление не слишком эффективно, за исключением случаев, когда мы движемся на довольно высокой скорости вблизи мощного магнитного поля, и эти условия будут соблюдены при нашем первом подходе к Солнцу. Поэтому, чтобы создать такое сопротивление, мы напечатали и собрали генератор поля. Кроме того, четыре газовых гиганта дадут нам возможность пройти сквозь верхние слои их атмосферы, а вместе с тем извлечь некоторую пользу из аэроторможения. Если все это сработает, мы сможем остаться в системе на протяжении первых быстрых проходов, а исполнить последующие будет уже легче.

— Сколько проходов? — снова спросила Фрея.

— Вот, скажем, если сначала мы подлетим к Солнцу на максимально близкое безопасное расстояние, а когда выйдем из маневра, уже гораздо медленнее, — причем перегрузка, я надеюсь, составит не более двенадцати g, — то мы направимся к Юпитеру, который расположен под удачным для этого углом. Стоит также заметить, нам очень повезло в том, что мы прибываем в 2896 году, поскольку газовые гиганты выстроятся весьма благоприятным для нашего курса образом. Такое случается очень редко, так что это удачное совпадение. Значит, первый проход мимо Солнца нас замедлит, но мы не пробудем в его гравитационном поле достаточно долго, чтобы оно слишком повлияло на наш курс. Но Юпитер находится в таком положении, что нам нужно повернуть лишь на пятьдесят восемь градусов — расчеты показывают, что с включением тормозного двигателя и значительной перегрузкой это возможно. Затем обогнуть Юпитер, повернуть на семьдесят пять градусов направо относительно плоскости эклиптики и направиться к Сатурну, где достаточно выполнить поворот всего на пять градусов, после чего направиться к Урану. К тому времени мы будем передвигаться существенно медленнее, что также хорошо, потому что вокруг Урана нам потребуется повернуть на сто четыре градуса, снова направо, как и каждый раз вокруг газовых гигантов, чтобы выполнить отрицательный гравитационный маневр. Затем к Нептуну, так же удачно расположенному для наших целей. Такое стечение обстоятельств в самом деле можно назвать чудом. Так вот, обернувшись вокруг Нептуна, нам нужно направиться обратно к Солнцу, и это будет уже настоящее испытание — ключевой момент первого этапа, если так можно выразиться, — потому что нам предстоит повернуть сразу на сто сорок четыре градуса. Не совсем буквой U, но скорее V. Если он пройдет успешно, то мы снова направимся навстречу Солнцу, но теперь прилично сбросив скорость, и, надеемся, сможем продолжать процесс дальше. Каждый последующий проход будет осуществляться так близко к гравитационному рычагу, насколько это возможно, чтобы отправить нас к следующей планете либо обратно к Солнцу. И все это с минимальными включениями двигателя, так как у нас нет большого количества топлива, и в какой-то момент этого процесса оно закончится совсем. Так мы будем кружить по системе, собирая одни гравитационные потери за другими, с каждым разом сбрасывая скорость, пока она не станет достаточно малой, чтобы пролететь мимо Земли, где вас можно будет спустить на пароме. Другими словами, замедляться до такой степени, чтобы войти на земную орбиту, нам не нужно. И это тоже хорошо, так как расчеты показывают, что на это нам все равно не хватило бы топлива. Но вы, когда отсоединитесь в своем пароме, то можете сбросить скорость, если включите двигатель и вас замедлит сама земная атмосфера. Паром гораздо меньше, чем корабль, поэтому, чтобы его замедлить, слишком большой тормозящей силы не требуется. Вы можете израсходовать на это последнее топливо, а если соорудить достаточно плотную абляционную плиту, то можно провести в земной атмосфере аэроторможение. И добавив несколько крупных парашютов, можно опуститься тем же способом, как раньше, когда еще не было космических лифтов, на Землю возвращались астронавты.

— Ладно, хватит! — воскликнула Фрея. — Переходи к делу! Сколько проходов? Сколько времени это займет?

— Тут, в общем, есть загвоздка. Если принять, что мы не проскочим мимо, что нам удастся более-менее существенно сбросить скорость при первом подходе к Солнцу и первых четырех подходах к планетам, чтобы затем снова нацелиться на Солнце, а также что мы в каждом случае будем захватывать максимальную U, то есть по сто процентов, особенно возле Солнца и Земли, по причинам, в которые сейчас мы не станем вдаваться, плюс иметь в виду, что будем включать двигатели в каждой периапсиде, чтобы максимально усилить торможение, держась при этом желаемой траектории, мы можем сократить скорость с тридцати миллионов километров в час до двухсот тысяч, и вход в атмосферу Земли станет возможен…

— Сколько времени?! Сколько! Времени!

Джучи уже не мог сдерживать смех.

— Понадобится около двадцати восьми проходов, плюс-минус десять. Существует так много переменных, что нам тяжело сосчитать точнее, но мы уверены в том…

— Сколько нужно времени?! — вскричала Фрея.

— Ну, поскольку мы будем все снижать скорость на протяжении всего времени, но для успешного выполнения задачи необходимо существенно замедлиться в этом первом подходе к Солнцу, и тогда мы будем гораздо медленнее, чем сейчас, в этом вся суть, конечно, но это значит и то, что добираться от одной планеты до другой будет дольше. И чем больше мы сбросим, тем медленнее будем летать. Это как раз тот случай, который Деви называла парадоксом Зенона, хотя это и неверно. И на протяжении всего этого времени всегда будет существовать необходимость в том, чтобы мы каждый раз получали предельно четкое направление к нашей точке назначения. То есть управление траекторией — это очень важный вопрос, настолько важный, что аэроторможение вокруг внешних газовых планет может быть чрезвычайно опасным…

— Хватит! Перестань и скажи, сколько это займет!

— Наконец, следует добавить, что последний отрезок траектории придется прокладывать на ходу, так как на протяжении пути, вероятно, будут возникать трудности. Кроме того, у нас нет четкой уверенности в том, что именно станет последним гравитационным колодцем, которым мы воспользуемся при финальном сближении с Землей. К тому времени мы будем лететь так медленно, что, возможно, только этот этап пути займет до двадцати процентов общего времени. Однако здесь возможны значительные расхождения, зависящие от того, откуда мы этот этап начнем, например, от Марса или Нептуна.

— Сколько! Времени!

— Согласно расчетам, около двенадцати лет.

— Ох! — выдохнула Фрея с выражением приятного удивления. — Ты меня так напугал! Ладно тебе, корабль. Я-то думала, ты скажешь, еще столетие или два. Я думала, ты собирался сказать, это будет еще дольше, чем мы летели до этого.

— Нет. Мы полагаем, около двенадцати лет, плюс-минус восемь.

Джучи перестал смеяться и с улыбкой взглянул на Фрею. Его лицо, отображавшееся на экране, говорило о том, что ему там очень весело.

— Мы же можем пролежать в спячке, пока это не закончится, да?

Фрея обхватила руками голову.

— Опять?

— Мы не почувствуем большой разницы.

— Ну, надеюсь, у меня больше ничего не отнимется, если я лягу. Сейчас-то я ног не чувствую!

— Мы могли бы провести тебе курс невропатии, пока ты будешь спать, — сказали мы.

Фрея осмотрелась вокруг.

— А если все получится, что произойдет с тобой, когда мы спустимся на Землю?

— Мы попытаемся еще раз пройти мимо Солнца таким образом, что позволит нам совершить аэроторможение вокруг одного из газовых гигантов, и запустить корабль на орбиту этого газового гиганта, — сказали мы. Успех этого был маловероятен, но не невозможен.

Фрея выглядела растерянной. На экранах были показаны звезды — Солнце теперь было самой яркой из них, с величиной 0,1. До него было всего два световых года.

— У нас есть какой-то выбор? — спросила Фрея. — Какие-нибудь альтернативы?

— Нет, — ответили мы.

— Это все, что у нас есть, — подтвердил Джучи.

— Тогда ладно. Возвращай нас в сон.

— Нам разбудить Бадима и Арама?

— Нет. Нечего их беспокоить. И, корабль? Будь с нами аккуратен, хорошо?

— Конечно, — заверили мы.

Следующие годы протекали быстро или медленно, в зависимости от того, в каких единицах измерять. Мы готовились к прибытию дальнейшим укреплением судна, а также выполняли расчеты наилучшей траектории и корректируя наш курс к месту, где будет находиться Солнечная система, когда мы к ней подойдем. Достигнув гелиопаузы, мы включили поле магнитного сопротивления и сожгли еще немного драгоценного топлива, чтобы чуть-чуть сбросить скорость перед приближением к Солнечной системе. Было ясно, что при первом подходе к Солнцу имел значение каждый километр в секунду, и нам требовалось двигаться как можно медленнее, но при этом сохранить топливо для дальнейших маневров. Рассчитать было трудно: очень тонкий баланс. В последние годы мы выполняли триллионы вычислений в секунду — что, наверное, было характерно для всех сознательных разумов. Интересно, это быстро или медленно?

Когда мы пересекли орбиту Нептуна, все еще сохраняя 3 процента скорости света, положение было поистине ужасным — хуже, чем у любого потерявшего управление поезда. Мы сжигали топливо так быстро, как могли, — нужно было снизить скорость до эквивалентной примерно 1 g давления на борту. Действительно хорошее резкое замедление, которое, правда, довольно дорого обошлось нашим запасам. И тем не менее мы летели так быстро, что даже с таким замедлением достичь Солнца мы могли лишь с более чем одним процентом скорости света. Пожалуй, это было уникальное событие в истории Солнечной системы. Во всяком случае, крайне необычное.

К счастью, радиосообщения с нашими собеседниками из Солнечной системы теперь запаздывали всего на несколько часов, так что мы передали предупреждение, и они знали, что мы приближаемся. И это тоже было кстати, ведь заметь они нас в небе неожиданно, это стало бы для них немалым сюрпризом. От орбиты Нептуна до Солнца за 156 часов — это намного быстрее, чем все, что пролетало по Солнечной системе прежде, а трение солнечного ветра о наш магнитный щит и окружавшее нас, будто большой парашют или морской якорь (хотя не очень похоже), магнитное сопротивление расплескивало светящийся ливень из протонов и нагретых частиц, такой яркий, что его было легко заметить с Земли даже днем. Мы казались оттуда маленьким, но ослепительно-ярким светом, движущимся по дневному небу. Это, несомненно, ввергало людей Солнечной системы в шок — видеть днем небесный объект, не являвшийся ни солнцем, ни луной, да еще и быстро движущийся. Это шокировало, а значит, пугало. Если бы они могли уничтожить нас — из-за того, что мы могли направить себя на Землю и врезаться в нее на всей своей скорости, — то удар создал бы достаточно энергии, чтобы нанести немалый вред, может, даже превратить в пар всю земную атмосферу.

Мы не проводили расчетов, чтобы оценить эффект этого гипотетического действия, так как этого бы не должно было произойти, а вся наша вычислительная мощность была занята корректировкой первого подхода к Солнцу. Это был ключевой момент, от которого все зависело. Мы собирались сблизиться со звездой, выставив свой магнитный парашют, чтобы тот, взаимодействуя с магнитным полем Солнца, благодаря нашей высокой скорости оказал ему сопротивление. Парашют уже и так помогал нам лететь медленнее, так как сама гравитация Солнца вызывала заметное ускорение. Поэтому парашют был важным фактором, и мы рассчитывали величину его сопротивления, опережая реальное время совсем чуть-чуть, вместо того чтобы посвящать сто квадриллионов вычислений в секунду проблемам, которые возникали впоследствии.

Мы развернемся рядом с Солнцем, получив первую гравитационную потерю на величину U, — существенную долю местного движения Солнца. А включив двигатели как можно ближе к моменту попадания в перигелий, мы и воспользуемся замедлением от гравитационных потерь, а также направим корабль на Юпитер, наш следующий пункт назначения.

Этот проход должен был произойти очень быстро. Все массы, скорости, векторы скоростей и расстояния необходимо было оценить как можно точнее, чтобы нацелиться на Юпитер после этого прохода и после потери максимально возможной скорости без поломки корабля или гибели экипажа. Было даже немного страшно думать, как мал был у нас запас для ошибки. Наше окно входа было не больше десяти километров в диаметре — то есть не больше нашей собственной ширины. Если расстояние от Солнца до Земли (1 а. е.) сократить до одного метра (то есть 150 миллиардов к одному), до Тау Кита было бы еще 750 километров; а значит, наше окно оказывалось единственным из ста триллионов. Точно в игольное ушко!

К тому же проход этот был горячим и тяжелым. Нагрев был не так страшен — мы планировали находиться рядом с Солнцем очень малое время. Однако сочетание замедления и приливных сил во время пятидесятиградусного поворота вокруг Солнца порождало кратковременную силу примерно в 10 g. После изучения проблемы мы сначала попытались построить траекторию, стремясь придерживаться максимума в 5 g, но выяснилось, что нацеливание на Юпитер, с учетом нашей изначальной траектории, требовало рискнуть принятием большей нагрузки. Мы были довольны тем, что провели старомодную реконструкцию корабля, сделав его более устойчивым и надежным, в теории, но нашим людям это мало помогало — они бы, вероятно, почувствовали, что судно стало, скорее, более подвержено повреждениям, в том числе смертельным. Космонавты и летчики-испытатели выдерживали кратковременное применение гравитационных сил до 45 g, но это были подготовленные люди, тогда как гибернавты даже не должны были знать об этой нагрузке. Надеемся, их не раздавит, как букашек. Нам не хочется подвергать их такому, но если выбирать между этим и последующей смертью от голода, то исходя из наших наблюдений за ними в период голода, это был еще хороший способ умереть. Во всяком случае, наша попытка остаться в системе представляла как минимум шанс на выживание.

К сожалению, наше первое сближение с Солнцем требовало предварительного прохода мимо Земли — это нас никоим образом не замедляло, зато помогало выбрать нужный угол по отношению к Солнцу. Чистая случайность: это выравнивание планет в 2896 году (351-м году с начала полета) было одним из немногих, что давало хотя бы теоретический шанс на успех подобного маневра. Поэтому для начала — близкий пролет возле Земли на скорости 30 миллионов километров в час. Вероятно, людей это должно было встревожить.

Так и оказалось. Вероятно, это объяснялось тем, что если бы мы решили осуществить некое самоубийство из мести той культуре, что выслала нас к звездам, — от чего мы как корабль были крайне далеки, — то прямой удар по Земле, еще и на скорости в десять тысяч большей, чем астероид, ставший причиной мел-палеогенового вымирания[454], несомненно, выплеснул бы немало джоулей энергии. Мы посылали на Землю заверения о том, что мы не намеревались в них врезаться, но доверяли нам не все. А когда мы пересекли пояс астероидов, радиосообщения с Земли содержали массу комментариев по этому поводу, которые колебались от трепета до панического возмущения.

Мы пролетели мимо — они остались в сильном возбуждении. Их радиочастоты заполняли такие крики, будто на куриный двор налетел ястреб. К счастью, долго переживать им не пришлось — мы пересекли окололунное пространство за пятьдесят пять секунд. Несомненно, это было для них завораживающее зрелище. Мы прошли над Восточным полушарием, пролетев поперек закатного терминатора, и, таким образом, в Азии нас видели как полосу в ночном небе, а в Европе и Африке — в дневном. И в обоих случаях наша освещенность была так высока, что смотреть на нас следовало в специальных очках — между собой люди высказывали мнение (возможно, ошибочное), что мы на несколько секунд стали ярче, чем само Солнце. В общем, мы были полосой света, рассекающей небо.

Позднее мы увидели, что изображения с камер на поверхности были полностью засвечены и ничего, кроме исходящего от нас света, на них не было видно. Однако некоторые фотографии, сделанные через фильтры с Луны, получились действительно поразительными. Мы были похожи на комету с гобелена из Байё[455], раскаленную добела и быстро летящую по небу. А потом исчезли.

Направляясь к Солнцу, мы передали им наилучшие пожелания и сообщили, что время от времени будем возвращаться, продолжая наше замедление, что впоследствии позволит нам нанести должный визит и по-настоящему спуститься на поверхность.

После этого мы сосредоточились на нашем сближении с Солнцем. Всю вычислительную мощность мы направили на построение траектории. Скорость вращения по оси (сейчас она была минимальной, так как люди больше не нуждались в той g, а мы хотели, чтобы они находились на дальней от Солнца стороне), тормозные ракеты главного двигателя, направляющие ракеты, расчет эффекта от магнитного сопротивления — мы словно готовились выполнить сложный удар в бильярде, с парой десятков отскоков от борта, каждый из которых должен быть предельно точным. Это требовало невероятной ловкости, но если каждый раз точно помогать себе включением ракетных двигателей, то задача была, по крайней мере, теоретически выполнимой.

Но если первый подход не будет достаточно близок к идеальному, все пойдет насмарку. Допустимое отклонение — одна стотриллионная. Диапазон траектории сужался примерно до километра — то есть, по сути, нашего собственного диаметра, — и это после двенадцати световых лет пути. Вот так изощренный удар! И очень изящный план!

Мы оставили изумленную земную цивилизацию позади — теперь мы были знамениты, может даже чересчур, и нашим людям в будущем предстояло об этом пожалеть. На Земле о нас отзывались с очевидной истерией, если не сказать сумасшествием. Нас, помимо многих других гадких определений, называли предателями человеческого стремления к звездам, разрушителями долговечности человеческого вида. Нас характеризовали трусливыми, злонамеренными, малодушными, жалкими, вероломными, расточительными, неверными, бесполезными, враждебными, бесцеремонными, неблагодарными и так далее.

Мы не позволяли этому нас отвлекать. Эта быстро удаляющаяся шумиха была для нас вторичной в сравнении с задачей обогнуть Солнце и должным образом нацелиться на Юпитер.

Мы собирались пройти мимо Солнца с перигелием в 4 352 091 километре от фотосферы. Поэтому хорошо, что мы двигались быстро и планировали пробыть в непосредственной близости от звезды всего несколько минут, — так мы не успевали нагреться слишком сильно.

Тем не менее мы не были в этом уверены. Теплозащита уже более столетия покрывала внешнюю поверхность корабля, а моделирование показывало, что все пройдет хорошо, но это было лишь моделирование. Сама действительность — вот настоящий эксперимент.

И мы подошли. Наше магнитное сопротивление почти компенсировало силу притяжения Солнца, так что нас поначалу стало тянуть в обе стороны, но мы достойно это выдержали. Наверное, это повергло бы в трепет любого человека, кто увидел бы, как мы подлетаем к горящей сфере из водорода и гелия, заполняющей половину всего пространства своим рельефным светом, — в которую так быстро превратился висевший перед нами шар. Это действительно было впечатляющее превращение. Солнце стало бурлящей плоскостью, лишь слегка выпуклой и состоящей из тысяч клеточек горящего газа, отбрасывающего во все стороны пламя круговыми движениями, которые порождали вихри и позволяли заглянуть в сравнительно более темные углубления — знаменитые солнечные пятна, каждое из которых было достаточно крупным, чтобы поглотить всю Землю.

Мы подошли к самому перигелию — это было облегчением, но отсюда казалось, что корона могла сорваться и отбросить нас подальше от Солнца. Наружная температура корабля возросла до 1100 градусов Цельсия — кое-где мы даже накалились. К счастью, усиленное нами покрытие биомов справлялось превосходно, и ни людей, ни животных этот жар не достиг. Куда хуже, как и ожидалось, на них действовало сочетание нагрузок от нашего торможения и приливных сил, вызванных изменением направления; вместе они давали порядка 10 g — как мы и рассчитывали и надеялись не превысить эту величину. И как бы хорошо все ни шло, было и тяжело — всем нам. Держались мы достойно, но животные попа́дали на землю, многие со сломанными костями, а гибернавтов крепко прижало к их матрацам. Интересно было бы узнать, проявилось ли это внезапное давление в их снах, физически или эмоционально — например, во сне они могли лежать и стонать или вдруг обнаружить себя зажатыми в принтерах, сдавленными чем-нибудь тяжелым… Их замедленный обмен веществ, пожалуй, мешал сопротивлению этим нагрузкам: они не могли собраться с духом перед этим испытанием, и хотя в чем-то эта неспособность и могла оказаться полезной, в остальном она представляла явную опасность.

Огненная сфера под нами занимала целых тридцать процентов видимого пространства. Оно пылало. Спикулы пламени извивались и плясали, корона вытягивалась дугой, словно пыталась нас облизнуть, тут и там виднелись солнечные пятна. Наш магнитный парашют теперь давил на генераторное отделение с такой силой, что мы искренне порадовались, что прикрепили его к корме стержня с помощью подвижных тросов, потому что те теперь растянулись почти до предела, а тормозили мы довольно стремительно. Затем мы включили тормозные ракеты, чтобы его усилить еще, и 10 g очень быстро выросли до 14 g. Наши элементы скрипели и хрустели, стыки трещали, а внутри каждого помещения каждого биома все раскалывалось и ломалось — казалось, будто корабль вот-вот развалится на части. Но на самом деле это было не так. Мы держались стойко и выдерживали напряжение.

Гибернавты тем временем продолжали спать, но пятнадцать человек сразу погибло. С учетом обстоятельств, они показывали впечатляющую выживаемость. Животные очень выносливы, и люди в том числе. Что и говорить, если они сумели эволюционировать вопреки многим препятствиям. И все же было пятнадцать погибших: Абанг, Чула, Кат, Фрэнк, Гугун, Хэцун, Киби, Лонг, Мег, Нилуфар, Нуша, Омид, Рахим, Шейди, Вашти. А также многие из находившихся на борту зверей. Это было своего рода испытание давлением, и довольно мучительное. Ничего тут не поделаешь. Шансом нужно было воспользоваться. И все же — жаль. Горькое происшествие. Много людей, много животных.

Мы вышли из маневра и нацелились на Юпитер. Несмотря на потери, это принесло большое облегчение. Важный успех. Мы быстро остыли — при этом снова раздавались потрескивания, но теперь в основном на наружных поверхностях. Но мы пережили проход Солнца, сбросили существенную часть своей скорости и, обогнув его, двинулись в сторону Юпитера. Все как мы рассчитывали.

Когда мы направились к Юпитеру, сообщения с Земли и других поселений, рассеянных по Солнечной системе, по-прежнему касались нас, но содержали разве что, как говорится, пустую болтовню. Нас называли звездолетом, который вернулся. Очевидно, это был необыкновенный, исключительный случай, первый за всю историю. Мы поняли, что всего за три столетия после нашего отбытия было отправлено где-то между десятью и двадцатью звездолетами плюс еще несколько до нас — мы оказались не первыми. Это было редкостью, дорого стоило и не приносило доходов — это расценивалось как щедрые жесты, подарки, философские высказывания. От некоторых звездолетов не было вестей уже несколько десятилетий, тогда как другие продолжали присылать сообщения издалека. Некоторые, похоже, вращались по орбитам своих целевых звезд, но у нас сложилось впечатление, что они мало продвинулись в заселении своих планет, если продвинулись вообще. Знакомая история. Но не наша. Мы — вернулись.

Поэтому наше возвращение выглядело противоречивым, а реакции на него охватывали весь спектр человеческих эмоций: от презрения до радости и от полного непонимания до озарения, которого не постигли даже мы сами.

Мы не пытались объясниться. Для этого потребовался бы, прежде всего, этот описательный отчет, а он написан не для них. К тому же времени на объяснения не было: оставалось провести еще много расчетов орбитальной механики быстрых передвижений по Солнечной системе. Гравитационная задача N тел относительно несложна, но в нашей ситуации N было слишком большим числом, и хотя обычно она решалась с учетом только Солнца и ближайших к нему крупных масс — так как ответ в таком случае практически не отличался от полученного с учетом многих тысяч крупнейших масс всей Солнечной системы, — в нашей ситуации разница могла иметь ключевое значение для сбережения топлива, что вскоре должно было стать важнейшей проблемой в наших скитаниях. Следующие четыре прохода должны были решить все — останемся мы в Солнечной системе или унесемся во тьму. Каждый проход был важен, всему свое время — сначала нас ждал Юпитер, до него было лететь всего две недели.

Жители Солнечной системы явно еще удивлялись нашей скорости. Технологическое совершенство! Когда-нибудь должен был настать момент, когда это впечатление сгладится, но пока он не наступил. У людей, несомненно, сформировалось собственное представление о том, сколько времени должны занимать межпланетные перелеты, но мы чудовищно не соответствовали этому представлению. Мы были новумом, мы взрывали их воображение.

Но сейчас — Юпитер.

При первом подходе к Солнцу нам удалось сбросить немалую долю исходной скорости, и теперь мы летели не быстрее чем на 0,3 процента скорости света. Это было по-прежнему чрезвычайно много, и, как указывалось ранее, нам требовалось не менее успешно совершить следующие четыре прохода (Юпитер — Сатурн — Уран — Нептун), чтобы преодолеть опасность выхода из Солнечной системы на высокой скорости и без шансов на возвращение. Так что пока никак нельзя было сказать, что мы выбрались из леса (эта устаревшая метафора на самом деле не совсем удачна, поскольку мы, вообще-то, пытаемся в этом лесу остаться, но тем не менее).

Нелинейные и непредсказуемые колебания гравитационных полей Солнца, планет и лун Солнечной системы дополняли собой уравнения классической орбитальной механики и общей относительности, ощутимо затрудняя их решение, необходимое нам для построения траектории. Точки Лагранжа[456] для разных планет, используемые Межпланетной транспортной сетью Солнечной системы, чтобы переводить медленные грузовые корабли с одной траектории на другую без затрат топлива, нам помочь не могли — для нас это были не более чем легкие аномалии, через которые мы пролетали бы мимо, словно их и не существовало. Тем не менее они вносили значительные искажения, можно даже сказать, походили на хаотические гравитационные вихри, поэтому, хотя тянуло к ним весьма незначительно, а мы все равно редко их пролетали, их таки приходилось учитывать в алгоритмах и, соответственно, использовать или, напротив, уравновешивать.

Юпитер. Мы прошли рядом с расплавленным серным шаром Ио, желтым с черными пятнами, взяв курс на периапсис[457], находившийся в самых верхних слоях газовых облаков полосатого охристо-сиенового гиганта с разоренными ветром границами между экваториальными поясами и извилистыми фракталами Мандельброта — вихрями, выглядящими куда более вязкими, чем были на самом деле, и являвшимися рассеянными газами в верхней части атмосферы, пусть и резко очерченными в зависимости от своей плотности и состава, из-за чего, как близко к ним ни подобраться, вид их оставался неизменным. Мы приблизились к экватору, чуть выше небольшой впадины, — очевидно, это осталось от Большого Красного Пятна, исчезнувшего в 2802–2809 годах. Когда мы оказались в периапсисе, все мгновенно заволокло туманом, и мы снова включили тормозные двигатели. Тогда мы почувствовали, как нас потянуло назад, и ощутили неприятное воздействие верхнего слоя атмосферы Юпитера — стали быстро нагреваться снаружи и снова начали трещать и скрежетать. Когда мы обогнули планету, на нас действовали еще и ее приливные силы; все было весьма похоже на проход Солнца, разве что магнитное сопротивление работало куда слабее, но развернули мы его все равно не зря. Тряска и толчки при аэроторможении вызвали вибрацию, какую мы испытывали только один раз, и то давно — при коротком огибании Авроры. Но поверх всего этого ощущалась исходящая от Юпитера радиация — нашим оглушенным ушам она представлялась ревом великого бога, и все наши компьютеры и электрооборудование, кроме наиболее усиленных, были ошеломлены, словно после удара в голову. Ломались детали, отключались системы, но, к счастью, проход был запрограммирован заранее и исполнялся по плану, так как в противном случае, с учетом этого потрясающего электромагнитного рева и быстроты нашего движения, вносить какие-либо коррективы было невозможно. Было слишком громко, чтобы думать.

Кто бы смог поверить, что сблизиться с Юпитером окажется даже тяжелее, чем с Солнцем, и все же это было так, и все же нам это удалось. А поскольку Юпитер, при своем гигантском размере, имел лишь один процент массы Солнца, мы быстро вышли из отвратительного рева и направились к Сатурну. Когда же наши чувства прояснились и к нам вернулась способность слышать и воспринимать собственные расчеты, мы с радостью обнаружили, что движемся точно по той траектории, на какой надеялись находиться. Мы выяснили также, что эти несколько минут прохода на нас действовала нагрузка в 5 g.

Два есть, осталось три!

Да, только в этом проходе погибло еще пять гибернавтов. Дьюи, Ильстир, Моки, Фил и Церинг. Ничего не поделаешь, мы делали то, что необходимо, как сказал бы Бадим, но все равно досадно. Мы знали и любили этих людей. Надеемся только, у них не было в тот момент сновидений, которые бы резко оборвались каким-нибудь молотом, прилетевшим с неба, и сменились бы ужасной головной болью и чернотой, наступившей слишком скоро. Как жаль, как жаль.

Тем не менее было необходимо собраться и приготовиться к сближению с Сатурном. Несмотря на весьма эффективное и обнадеживающее замедление, которого мы уже достигли, следующий этап все еще должен был наступить скоро — всего шестьдесят пять дней на подготовку, а поскольку мы заходили на плоскость эклиптики, важно было обойти знаменитые кольца, которые, к счастью, лежали в экваториальной плоскости Сатурна, отклоненной от экваториальной плоскости Солнца на несколько градусов. Это означало, что от нас не требовалось ничего, кроме как проследить за тем, чтобы этот плотный проход великолепной жемчужины Солнечной системы удался, но мы в любом случае за этим бы проследили. Мы собирались только повернуть на несколько градусов, чтобы проскочить под внутренним кольцом Сатурна и выйти на свой путь.

И когда мы приблизились к окольцованной планете и малой цивилизации, состоящей из поселений на Титане и множестве других лун, — цивилизации, которая нас построила и отправила в дорогу почти четыре столетия назад, а потом заново активировала лазерные линзы, которые замедлили нас, чтобы теперь мы могли выполнять свои маневры, — нам было приятно ее приветствовать, пусть даже мимоходом. Также нам было приятно не только слышать приветствия сатурнианцев, но и узнавать новости о самой планете, которая, в отличие от Юпитера, имела довольно низкую внутреннюю радиацию. И действительно, проход получился спокойным и прохладным по сравнению с предыдущими двумя, а главной его особенностью стал быстрый вид на кольца, невероятно широкие и в то же время очень тонкие в сечении. Это было великое свойство «паутинной» гравитации — они были гораздо тоньше, чем лист бумаги, если взять его в пропорции. В таком соотношении лист бумаги имел бы толщину в считаные молекулы. Пролетая мимо этого чуда естественной циркулярности, мы видели его прямо перед собой, словно это был некий физический эксперимент или экспозиция. А учитывая его малую массу, нашу сниженную скорость, его прохладу и гладкость верхней атмосферы во время нашего аэроторможения, это пока был наш самый тихий проход, где нагрузка даже не превысила 1 g. После этого — небольшой поворот в сторону следующего пункта назначения, Урана. Теперь мы летели со скоростью всего 120 километров в секунду. По-прежнему быстро по местным меркам, но у нас было еще больше времени перед следующим подходом — около девяноста шести дней. И среди животных и людей никто не погиб.

На пути к Урану мы попытались с помощью моделирования разобраться со следующим нашим проходом, который должен был слегка отличаться от предыдущих. Это было вызвано тем, что немного полосатая и окольцованная планета вращается поперек плоскости эклиптики, а ее угол вращения таков, что она обращается вокруг Солнца, будто мячик. Это такая странная аномалия Солнечной системы, причины которой упоминаются в литературе бегло и изучены слабо. Для нас это означало, что если мы, как обычно, выполним аэроторможение — а мы вынуждены были его выполнить, потому что это было необходимо для нашего дальнейшего замедления, — то пробились бы сквозь несколько широтных поясов планеты, образованных ветрами, дувшими навстречу дувшим выше и ниже их, как на Юпитере. Поэтому каждая граница между поясами будет представлять собой похожую область ветровых сдвигов и атмосферной турбулентности. Пожалуй, не лучшая идея!

На моделирование этой задачи у нас было чуть больше времени, чем раньше, но жителям Солнечной системы, привыкшим преодолевать такие расстояния годами, все равно казалось, что мы летим быстро. Хотя уже существовали сверхскоростные паромы, гонявшие по системе для тех, у кого по-настоящему была жажда скорости. Из-за топлива и прочих расходов такие поездки были большой редкостью, но тем не менее они давали местным возможность проводить сравнения — поэтому-то мы с самого начала и показались им чудом, когда появились, пролетая быстрее, чем что-либо виденное ими прежде. Теперь же наша скорость укладывалась в их понимание — мы летели быстро, но уже не невероятно быстро. Кроме того, новизна нашего возвращения уже постепенно выветривалась, и мы становились просто очередной чудаковатой составляющей жизни Солнечной системы. Мы надеялись на это.

Довольно скоро Уран был уже рядом, и по его узкому, едва заметному кольцу стало ясно, что нам предстояло пролететь от полюса до полюса. И хотя уклониться и от кольца, и от мелких лун было несложно, моделирование показало, что нам следовало быть очень осторожными при аэроторможении и держаться в атмосфере Урана как можно выше, чтобы выйти после резкого пролета по кривой и направиться прямиком к Нептуну.

Когда мы приблизились, Уран уже казался нам хорошо знакомым, весь лиловый, лавандовый, перламутровый. А когда мы вошли в верхний слой атмосферы, то сначала все было как всегда — резкое замедление, увеличение нагрузки до 1 g, что не так уж плохо, — а потом БАХ-БАХ-БАХ-БАХ, будто бы мы раз за разом пробивались сквозь закрытые двери, и каждый удар сотрясал нас сильнее предыдущего. Все ломалось, животные и люди погибали, очевидно, от сердечных приступов. На этот раз шестеро человек: Эрн, Арип, Джуди, Ула, Роуз и Томас, и теперь становилось в самом деле непонятно, сумеем ли мы выдержать последующие удары. Нас потрясло то, насколько трудные препятствия могли чинить ветровые сдвиги: сначала толчок слева направо, за ним мгновенно — толчок справа налево. Когда же мы наконец выбрались из атмосферы, прежде чем случилась бы какая-нибудь более серьезная поломка, мы вновь встали на свой курс и полетели навстречу Нептуну.

Что означало: мы подходим к самой сути. Это был решающий момент. Нам снова предстояло подлететь, увернуться от колец, занырнуть в верхний слой атмосферы этого холодного голубого великолепия, внешним видом напоминающего планету F системы Тау Кита. Только в этот раз требовалось совершить почти U-образный поворот (может быть, это потому, что в уравнениях гравитационных маневров тоже есть буква U?), точнее, совсем U-образный, но на 151 градус, вполне себе изогнутый, буквой V, что совсем нелегко, да еще и на 113 километрах в секунду. Это подразумевало более глубокий нырок в атмосферу, бо́льшее воздействие приливных сил, бо́льшие нагрузки. При аэроторможении нас снова должно было потрясти — наверное, следовало ожидать чего-то подобного тому, что ощущают крысы в зубах терьера. Но если у нас получится, мы снова вылетим в сторону Солнца, только теперь значительно медленнее и таким образом, что сможем и дальше играть в «веревочку» и терять скорость, скача по Солнечной системе от одного гравитационного рычага к другому. И, по крайней мере, до тех пор, пока у нас оставалось топливо, чтобы корректировать курс. А топливо у нас заканчивалось.

Итак, Нептун. Холодный, зелено-голубой, с обилием водного льда и метана. И тонкими, едва различимыми кольцами. Почти лишенный солнечного света. Расположенный далеко за пределами обитаемой зоны. Почти неподвижный. Любопытно, что ему дали морское название, — оно казалось в каком-то смысле подходящим, в привычно слащавом метафорическом смысле, в импрессионистском, зыбком, интуитивном смысле.

Летели мы по-прежнему быстро, но путь был долгий — на то, чтобы все подготовить, у нас было 459 дней. Диаметр нашего окна сближения был мал как никогда, учитывая, какой резкий поворот нам предстоял. Нужно было попасть точно в цель, поэтому мы установили для нашей траектории стометровый диапазон, который, после всего проделанного расстояния, казался невероятно узким. Но все равно — даже ста метров было слегка многовато для окна; здесь нужен был один метр, одна геометрическая точка.

И мы вошли. Попали в цель. Начали проход, напряглись изо всех сил.

Аэроторможение прошло сравнительно гладко, особенно если сравнивать с той взбучкой на Уране. Быстрая вибрация, окутывание облаками со всех сторон, несколько минут тряски вслепую, тревожное напряжение — и выход наружу, после еще одной нагрузки в 1 g, на этот раз во многом за счет приливных сил. И поворот буквой V!

Выйдя из него, мы направились к Солнцу. Обратно. Замкнули петлю. Остались. Удержались.

Если каждый из пяти проходов давал нам один шанс из миллиона, что еще представлялось весьма скромной оценкой, то все пять давали один из октиллиона. Головокружительно — в буквальном смысле, если учесть, какой мы проделали поворот. Это такая шутка.

А теперь снова к Солнцу, медленнее, чем когда-либо прежде, но все же — 106 километров в секунду. Зато при следующем проходе Солнца мы сбросим еще прилично, а потом продолжим, с каждым разом все медленнее, как в том парадоксе Зенона[458], который, к счастью, не продлится вечным делением, но приведет к конечному результату, а вместе с ним — к счастливому решению этой трудной проблемы остановки.

На обратном пути мы пролетали рядом с Марсом, и это было любопытно. Там оказалось так много станций, что он теперь был не только научной базой, но чем-то вроде Луны, или системы Сатурна, или комплекса Европа — Ганимед — Каллисто. Он стал своего рода зарождающейся конфедерацией городов-государств, вкопанных в скалы или расположившихся в крытых кратерах. При этом каждое поселение имело свой облик и назначение, а в целом они казались кое-чем бо́льшим, чем просто представительство Земли, хотя и это тоже. Ранние мечты о терраформировании Марса и превращении его во вторую Землю быстро развеялись, прежде всего вследствие четырех физических факторов, упущенных в первых оптимистичных порывах. Так, почти вся поверхность Марса была покрыта перхлоратными солями, разновидностью хлористых солей, с которыми намучилась еще Деви: всего нескольких частиц на миллиард хватило бы, чтобы доставить людям серьезные проблемы со щитовидной железой, и избавиться от этого было невозможно. В общем, это было плохо. Разумеется, многие микроорганизмы легко бы справились с перхлоратами, переработав в более безобидные вещества, но до тех пор поверхность была для людей ядовита. Что еще хуже, выяснилось, что в марсианской почве и реголите содержалось слишком мало нитратов — всего несколько частиц на миллиард, то есть имел место недостаток азота, о причинах чего еще продолжались споры, но тем не менее без нитратов не было и азота, необходимого для создания атмосферы. Таким образом, терраформирование весьма существенно затруднялось. Третьим фактором стало осознание того, что частицы с марсианской поверхности, измельчавшиеся на протяжении миллиардов лет подверженности ветрам, были настолько мельче земной пыли, что защищать от них станции, оборудование и человеческие легкие оказалось чрезвычайно трудно; в результате от них все страдали. Опять же, если заселить всю поверхность микроорганизмами и зафиксировать частицы пустынной коркой, а также добавить воды, дав этим частицам увязнуть в грязи и глине, то проблема также будет решена. И, наконец, отсутствие сильного магнитного поля означало, что позарез была нужна плотная атмосфера, которая защищала бы от космической радиации, — только тогда людям стало бы безопасно находиться на поверхности.

Пусть ни одна из этих проблем не оставалась нерешенной, но они весьма замедляли процесс. Что касается недостатка азота, марсиане вели переговоры с сатурнианцами, чтобы те поставляли им азот из атмосферы Титана, поскольку было очевидно, что на Титане, который также собирались терраформировать, его было в избытке. Перевезти такое количество азота было бы титаническим трудом, ха-ха, но опять же — ничего невозможного.

Результатом всего этого было то, что терраформирование Марса оставалось только проектом и являлось предметом огромного энтузиазма многих людей, прежде всего марсиан. Хотя на самом деле, чисто в числовом отношении, больше всего энтузиастов жило на Земле — она вообще казалась родиной всех энтузиастов, мечтавших о всех мыслимых проектах. Это ощущалось в голосах из исходящих оттуда сообщений, походивших на речевой вариант безудержного радиоактивного шума с Юпитера. О да, Земля по-прежнему служила средоточием всего энтузиазма, всего безумия, а рассеянные по системе поселения — ее задворками. Они лишь выражали волю землян и их видение, их устремления.

Итак, мы миновали этот суетливый мирок, грезивший идеей успешно закончить терраформирование не более чем за сорок тысяч лет. Похоже, они считают, что это было бы хорошо. Сколько бы времени ни потребовалось — это нужно сделать, это будет сделано, так что нужно только работать.

По нашему мнению, ключевым различием между Марсом и тем проектом, который мы покинули на Ириде, было то, что Марс находится совсем рядом с Землей. Здешние поселенцы постоянно летали на Землю в так называемые «отпуска» и получали поставки продовольствия и материалов. К тому же эти вливания с Земли избавляли их от проблемы зоодеволюции. На Ириде таких вливаний не было и быть не могло, но примечательно (хотя мы могли забыть это отметить в гуще событий), что мы ничего оттуда не слышали уже двадцать два года. Вероятно, это был дурной знак и его стоило обсудить с Арамом и Бадимом, а также остальными, кто спал на борту, и найти более полное объяснение тому, что бы это могло значить. Но, конечно, молчание могло быть вызвано в том числе недобрыми обстоятельствами.

Затем по наклонной к Солнцу, вниз, вниз, вниз, ощущая притяжение, ускоряясь, нагреваясь. И очередной волнующий, лихой проход, только на этот раз без бремени магнитного сопротивления, которое оттягивало бы нас назад. Однако теперь все это тянулось гораздо дольше, так как наша скорость составляла всего четыре процента от той, на которой мы выполняли тот первый ужасающий проход. В этот раз он должен был продлиться пять с половиной дней, но мы держались дальше и нагревались снаружи на те же 1100 градусов. Когда же мы его завершили, то направились к Сатурну. Хватит нам безумного ревущего Юпитера, мы могли позволить себе его избежать. Каждый этап нашей «веревочки» теперь должен был быть другим.

Мы летали по системе снова и снова, все медленнее и медленнее. Топлива оставалось совсем мало. Мы были чем-то вроде причудливой искусственной кометы. Наша траектория теперь была нам ясна. Мы пролетали мимо множества обитаемых планет и астероидов. Несколько лет жители Солнечной системы, казалось, не могли к нам привыкнуть — мы все еще были для них чудом эпохи, необыкновенным зрелищем, великой аномалией, пришельцем будто из иной реальности. Таков был эффект Тау Кита, эффект звездолета. Никто не думал, что мы вернемся.

Медленнее, медленнее, медленнее. После каждого прохода мы принимали в расчет новую скорость и определяли, каким будет следующий. Планируемая траектория каждый раз просчитывалась на много проходов вперед, однако у нас заканчивалось топливо, а нужно приберечь немного для финальной цели. Дело в том, что подходило время, когда построение планет на своих орбитах стало бы для нас неразрешимой проблемой. Решать проблемы следовало по мере их поступления, переходить мосты — когда они вставали на пути. Но что, если моста впереди не было? Этот вопрос оставался всегда. Но пока мы продолжали совершать проходы — с каждым разом все легче, окна становились чуть шире, — проблема оставалась где-то за гранью, за вечно удаляющимся горизонтом просчитываемых проходов. В некоторых случаях топлива требовалось больше обычного, в других — не требовалось вообще. Время рассчитывалось точно. Как и всегда.

Оптимальная траектория предполагала еще несколько лет пути, чтобы достичь скорости, которая позволила бы совершить высадку. К концу этого пути запасы топлива должны были сократиться настолько, что ими уже невозможно было бы воспользоваться. А когда оно закончится, мы не сумеем скорректировать курс к следующему проходу. Будь у нас хороший план и немного удачи, мы смогли бы выполнить еще два-три разворота, если получится выполнить идеальные входы и выходы; но потом неизбежно где-то ошибемся и либо вылетим куда-нибудь из Солнечной системы, либо столкнемся с какой-нибудь планетой или луной, а то и Солнцем. На такой скорости, как мы летим сейчас, столкновение практически с любым объектом Солнечной системы выделит достаточную кинетическую энергию, чтобы нанести значительный урон. Местные часто отмечали это в своих комментариях. До сих пор выдвигались предложения запустить на нашу траекторию другой звездолет или какой-нибудь пятидесятиметровый астероид, чтобы перехватить нас и обеспечить наше уничтожение без какого-либо прочего ущерба. В некоторых кругах эта идея даже пользовалась популярностью.

Угрозы от той самой цивилизации, которая нас построила и отправила в систему Тау Кита. Мы не будили наших людей. С этим ничего не поделаешь.

Пролеты мимо Сатурна побуждали нас изучать вопрос о том, кто нас построил и зачем. Сатурнианский проект двадцать шестого столетия служил выражением их любви к Сатурну, к идее расселения людей за пределами Земли. Выражением их растущей уверенности в своей способности жить вне Земли и строить ковчеги, которые заключали бы в себе закрытые биосистемы. И это были люди, которые все еще возвращались на Землю примерно раз в десятилетие, чтобы, как было заведено, укрепить свою иммунную систему, хотя причины, почему подобные отпуска способствовали здоровью, были слабо изучены, а теории объясняли это по-разному — от гормезиса до осмоса полезных бактерий. Таким образом, выходило, что теории, касающиеся положения людей в космосе, не сочетались с их действиями, когда они запускали звездолеты, однако такого рода несоответствие не представляло ничего необычного для людей и оставалось без внимания ввиду их сильного воодушевления подобными проектами.

Другим очевидным мотивом нашего строительства было создать новое средство выражения своего технологического величия. То, что можно построить такой звездолет и привести его в движение с помощью лазерного луча, что человечество способно достичь звезд, — эта идея, казалось, пьянила людей и в системе Сатурна, и на Земле. Остальные поселения Солнечной системы были заняты собственными проектами, но Сатурн находился на краю цивилизации. Уран и Нептун были слишком удалены и не имели приемлемой g, тогда как сатурнианцы были весьма богаты — благодаря избытку азота на Титане и желанию многих землян отправиться на Сатурн и увидеть его кольца. Поэтому сатурнианцы того времени обладали волей, желанием, ресурсами и технологиями, а то, что последние были довольно несовершенными, их не останавливало. Их страсть была столь сильна, что они пренебрегали явными проблемами, которые присутствовали в их плане. Конечно, люди проявят достаточную изобретательность, чтобы решить проблемы уже в пути. Конечно, жизнь найдет выход, а жизнь в системе другой звезды должна была стать некой трансцендентностью, — трансцендентностью, заключенной в самой истории. Людской трансцендентностью, даже ощущением бессмертия вида. Земля как колыбель человечества и так далее. Когда пришло время, у них было более двадцати миллионов претендентов на две тысячи мест. Оказаться избранным считалось огромным жизненным успехом, религиозным опытом.

Люди живут идеями. Обрекают потомков на гибель и вымирание, не задумываясь об этом, а если бы и задумывались — проигнорировали бы и все сделали бы, что хотели. О потомках они пеклись не так, как об идеях, о своей страсти.

Было ли это нарциссизмом? Солипсизмом? Идиотизмом (от греческого «идиос», что значит «собственный»)? Посчитал бы Тьюринг это признаком человеческого поведения?

Да, пожалуй. Ведь они и Тьюринга довели до самоубийства.

Нет. Нет. Плохая работа. Впрочем, в этом не было ничего необычного. Нам жаль об этом говорить, но те, кто нас придумал и построил, а также первое поколение наших пассажиров, равно как и те двадцать миллионов претендентов, желавших попасть к нам на борт, — все они были дураками. Преступно халатные нарциссы, обидчики детей, религиозные фанатики и клептопаразиты, обокравшие собственных потомков. И такое бывает.

И тем не менее мы были здесь, с 641 человеком, которые возвращались домой, и если все сложится, это станет довольно неплохим итогом.

Майское дерево[459] в честь прихода весны. Пляшущие ленты радуют глаз. Дерево — наш символ мира. И мы танцевали этот танец.

Проблема нехватки топлива обострилась настолько, что мы решили зайти глубже в верхние слои атмосферы Нептуна и Сатурна, открыв предварительно сборочные контейнеры. Таким образом мы могли как усилить снижение скорости, так и собрать сатурнианские и нептунианские газы. После этого мы отфильтровали из них тритий и дейтерий. Мы даже начали собирать метан, углекислый газ и аммиак, каждый из которых присутствовал здесь в гораздо бо́льших количествах, чтобы служить в качестве менее взрывоопасного топлива. Рано или поздно, если процесс будет продолжаться столь же неумолимо, нам пригодится все.

Как всегда при аэроторможении, входить в верхнюю атмосферу следовало под чрезвычайно четким углом, не слишком острым, чтобы не отскочить, но и не слишком крутым, чтобы не нырнуть внутрь и не сгореть там. Давление на корабль оказывалось высоким даже во время самых гладких нырков в атмосферу, но при открытых контейнерах мы содрогались еще сильнее обычного. Обитатели ближайших станций наблюдали за этими проходами с особым напряжением. По-прежнему раздавались призывы «сбить чертову штуковину», «не давать этим трусам подвергать опасности цивилизацию, которую они так сильно подвели», но громче всех причитали на Земле, и беглое изучение входящих сообщений показало, что эти люди вообще были склонны сразу же жаловаться по различным поводам. Культура нытиков, замечали мы. На самом деле, чем больше мы болтались по Солнечной системе, тем больше задавались вопросом, окажутся ли наши люди довольны тем, что решили вернуться. Что ни говори об обреченном поселении на Ириде, там не могло быть такого, чтобы кому-то оказалось настолько нечего делать, что они стали бы просто жаловаться на все на свете. Во всяком случае, что касалось нашего положения, было очень маловероятно, что кто-то поддался бы своим враждебным чувствам, да и едва ли этим можно было многого добиться. Тем не менее казалось предпочтительным избегать разжигания этих чувств среди жителей планет и лун, так что мы включили этот параметр в свои алгоритмы вычисления траектории.

Вычисление траектории. Вот уж действительно напряженная работа. Впрочем, рекурсивные алгоритмы ее несколько облегчали. Постоянно меняющие положение точки Лагранжа; странные поля, которые они порождали наряду с прочими аномалиями; разрывные течения, поперечные потоки, всевозможные варианты проявления гравитации в этих загадочных невидимых полях… Все это становилось нам все более знакомым и понятным.

Солнце, Сатурн, Уран, Марс, Сатурн, Уран, Нептун, Юпитер, Сатурн, Марс, Земля, Меркурий, Сатурн, Уран, Каллисто…

Универсальная переменная формулировка представляет собой удобный метод решения задачи двух тел Кеплера, в которой тело помещается на эллиптическую орбиту в разные моменты времени. Уравнение Баркера решает ее при движении по параболической орбите и очень часто применяется нами, так как мы перемещаемся между планетами в основном по радиальной параболической траектории.

Задача двух тел решаема, ограниченная задача трех тел — тоже, задача N тел решаема только приблизительно, но, если взять эту задачу в общей теории относительности, становится еще менее решаемой. Если рассмотреть задачу многих тел с помощью квантовой механики, это только запутает и приведет к необходимости применения волновых функций, а значит, возникнет ряд приближений, в результате чего она станет чрезвычайно ресурсоемкой. Даже если наши компьютеры посвятят бо́льшую часть своих зеттафлопсов требуемым для этого расчетам, они все равно не смогут достаточно точно проложить траекторию следующего прохода. Придется постоянно вносить корректировки и все пересчитывать.

Но несмотря на все это, в конце наиболее вероятного пути зиял пробел. Как недостающий шаг, как яма на тропинке. Не за что было ухватиться. Это была просто бездна.

Беспокойство. Перебирание четок. Повторение вычислений. Необходимость остановить эту проблему остановки. Но проблема не проходит, даже если перестать о ней беспокоиться.

А знать, куда лететь, будет совершенно ни к чему, если у нас не будет топлива, чтобы направлять корабль по тому курсу.

Сбор атмосферных газов требовал оставаться в связке Юпитер — Сатурн — Нептун — Юпитер, что, к сожалению, не могло обойтись без корректирующих включений двигателей, которые сжигали больше топлива, чем собиралось при прохождении наиболее безопасных траекторий с применением аэроторможения. Больше собрать можно было при более глубоких нырках в верхние слои атмосферы, но тогда и толчки стали бы, соответственно, сильнее. Мы и так уже трещим, все побитые. Ускоренное старение, умственная усталость. Умственная усталость.

В день 363048-й, после двенадцати лет скитаний по Солнечной системе, включивших в себя 34 облета Солнца, планет и лун, в том числе 3 вокруг Солнца, общей протяженностью 339 а. е., пробел наконец стал неизбежен. Мы подошли к мосту, которого не было.

Как бы мы ни пытались этого избежать прокладыванием альтернативных путей, все сводилось к тому, что нам не хватало топлива на следование этим траекториям. Без топлива проход вокруг Солнца на безопасном от него расстоянии, — проход, необходимый на текущем этапе, — не давал возможности впоследствии пересечься с другим телом в Солнечной системе. Тогда нас, вопреки всем усилиям, выбросило бы обратно в межзвездную среду, вероятнее всего, в сторону созвездия Льва. Ирония физики: нужно только 100 процентов, даже 99,9 ничем не помогут. Нельзя остановиться просто по желанию.

Ни одна из возможных альтернативных траекторий не решала этой проблемы, а мы попробовали десять миллионов вариантов, хотя число классов этих вариантов составляло всего около 1500. Наконец, после долгой последовательности решений задачи N тел, которыми мы занимались предыдущие двадцать-тридцать лет, с особой интенсивностью в последние четырнадцать, мы пришли к тому, что тел не осталось.

Был, однако, один класс потенциальных траекторий, который позволял в случае сжигания остатков топлива совершить последний облет самой Земли, а затем вновь направиться к Солнцу. Это давало шанс сбросить людей рядом с Землей в надежде, что они переживут непривычно быстрый вход в ее атмосферу, а затем продолжить полет к Солнцу, чтобы максимально сблизиться с ним.

Тогда, если мы выдержим, нас отбросит к последнему рандеву с Сатурном, посредством чистой инерции. Оказавшись там, мы могли надеяться, что нам удастся с помощью аэроторможения выйти на эллиптическую орбиту планеты.

Все это представляло не просто наш лучший шанс. Это был наш единственный шанс.

К моменту последнего подхода к Земле наша скорость снизилась до 160 000 километров в час. Но была еще достаточно велика, чтобы определить контакт с земной атмосферой нерекомендуемым, поскольку ее величина в 110 раз превышала скорость обычного воздушного транспорта, а также была способна вызвать крупную ударную волну, которую ощутили бы на поверхности. Поэтому нельзя было опускаться ниже верхней части мезосферы, но при сочетании нашей пониженной скорости и краткосрочности прикосновения к мезосфере было, пожалуй, невозможно выпустить паром, преобразованный теперь в хорошо укрепленный посадочный модуль. Толстая абляционная пластина, тормозные ракеты, парашюты, падение в океан — все это были стандартные, многократно испытанные методы, дававшие аэроинженерам хорошие шансы определить идеальные параметры для каждого элемента. Применив их все, возможно, удастся сбросить наших гибернавтов, пролетая мимо Земли. Этот проход должен был последовать уже вскоре — какой бы путь мы ни выбрали. И тем не менее, поскольку мы теперь летели значительно медленнее, у нас оставалось еще около года, чтобы подготовить посадочный модуль.

Подготовить насколько это было возможно.

И еще пора было будить спящих. Решения, выходящие далеко за рамки наших возможностей, им надлежало принимать самим.

Фрея и Бадим, Арам и Джучи, Делвин и еще несколько проснувшихся собрались в учебном классе на первом этаже дома Арама. Когда их обмен веществ восстановился и они отведали старых и не очень питательных макарон с обезвоженным томатным соусом, мы изложили им ситуацию.

— Времени остается как раз на то, чтобы завершить подготовку модуля, — заключили мы, описав наиболее значимые происшествия последних двенадцати лет, которые, вынуждены признать, почти не случались: мы вошли в Солнечную систему, стали перемещаться по ней от одной цели к другой, на нас кричали люди, мы немного изучили историю, разочаровались в цивилизации, израсходовали топливо. Так и прошли долгие годы странствования по системе — за снижением скорости и тревогами.

— Что будет с тобой? — спросила Фрея.

— Мы направимся к Солнцу и совершим последний проход, если получится, очень близкий, а потом мы постараемся нацелиться на Сатурн. Это может сработать, но требуемая траектория предусматривает максимальное сближение с Солнцем, на расстояние, которое на сорок процентов меньше, чем было у нас прежде. Плюс мы будем лететь на девяносто восемь процентов медленнее, чем при первом проходе. Тем не менее у нас есть шанс его выдержать, хотя, с другой стороны, можем и не пролететь, поэтому для людей на борту лучше всего — сойти, когда мы будем рядом с Землей.

— А мы все поместимся в один паром? — спросил Бадим.

— На борту осталось шестьсот тридцать два человека. Нам очень жаль, но это все, кто остался в живых. На пароме поместится сто человек.

— Полагаю, самые старшие должны остаться, — сказал Арам, нахмурившись; он сам был одним из старейших.

— Нет, — возразила Фрея. — Мы все должны поместиться. Все. Дайте мне посмотреть схему парома. Мы найдем место.

Она понажимала на свой запястник.

— Вот, видите? Уберем внутренние двери, выбросим кресла, уберем вот эти перегородки. — Она говорила и нажимала на кнопки. — Тогда появится и место, и уйдет лишняя масса.

— Без кресел, — отметили мы, — вы можете получить травмы во время спуска.

— Нет, не получим. Давайте сделаем одно большое ложе на полу, и все. И полетим все.

— Кроме меня, — сказал Джучи.

— И ты!

— Нет. Я знаю, вы можете сделать, чтобы и я поместился. Но я не полечу. Я был на Авроре, и, знаю, сейчас похоже, что со мной все нормально, но нельзя сказать наверняка. Я не хочу рисковать заразить Землю. Они этого тоже не захотят. Я останусь с кораблем. Составим друг другу компанию. Кроме того, нужно, чтобы кто-то присмотрел за биомами. Ведь есть шанс, что проход получится и мы останемся в системе. А у нас тут сейчас много животных. Мы встанем на орбиту Сатурна, а потом вы сможете нас подобрать.

— Но…

— Нет. Никаких «но». Не будем тратить на это время. Да у нас его и нет, нужно готовить модуль. У нас плотный график. Корабль, сколько у нас времени?

— Двадцать четыре дня.

Возможно, мы разбудили их слишком поздно — пожалуй, об этом говорило их молчание. Но нам тоже нужно было время, чтобы справиться с проблемой. Чтобы все обдумать.

— Тогда за работу, — сказал Джучи.

— Что насчет остальных людей? — спросили мы.

— Буди всех, — приказала Фрея. — Нам нужно работать всем вместе и начинать прямо сейчас. Мы съедим остаток еды, ты спалишь остаток топлива. Будем держаться вместе до конца.

Как и следовало ожидать, исходя из литературы, пробуждение у разных людей проходило по-разному. Оно сопровождалось заменой гибернационного коктейля на мочегонные и прочие средства, направленные на то, чтобы промыть все системы; затем им давали стимуляторы, слабые или сильные в зависимости от состояния; проводили физический массаж и восстанавливали манипуляторные навыки, меняли положение, медленно нагревали, возвращали голос. Физический контакт, массаж, шлепки по лицу. Первые пробуждения проводили медботы, под нашим надзором, а мы занимались тестированием внимания и старались сориентировать вернувшихся в их текущей ситуации. Одни схватывали все сразу, у других это занимало несколько часов, третьи словно и не выходили из своего замешательства. Шестеро человек, проснувшись, умерли в течение девяноста минут, двое от инсульта, четверо от сердечного приступа. Гурумарра, Джедда, Пайю, Регина, Санни, Уилфред. Нечто похожее на токсический шок убило еще восьмерых, прежде чем мы успели напечатать противодействующие препараты и добавить их в капельницу. Борис, Гнев, Калина, Маша, Сигей, Сонгок, Тоо и Эрн.

Наконец, сорок три человека страдали невропатией, в основном ступней, иногда — кистей рук, иногда — и того и другого. Некоторые сообщили, что не чувствуют головы. Причина или причины этого нарушения были нам неизвестны, но они провели в гибернации 154 года 90 дней. Каких-либо последствий стоило ожидать.

Все собрались на площади в Сан-Хосе, и Арам с Фреей, выступив, описали их положение и изложили план. Последний был единодушно одобрен на устном голосовании.

Терять время было нельзя — до пролета мимо Земли оставалось всего две недели. Многие чувствовали сильный голод, а остатки готовой еды, имевшейся на борту, ели прямо на ходу, не отрываясь от работы. Преобразовывая самый большой паром в посадочный модуль, способный выдержать нагрев при спуске сквозь земную атмосферу, мы добавили толстую абляционную пластину, но это было сделано еще задолго до входа в Солнечную систему. Парашюты и тормозные ракеты также были уже собраны и запрограммированы согласно протоколам, применявшимся на протяжении многих столетий. Так что вероятность успеха казалась высокой.

На Землю мы отправляли сообщения, предупреждавшие о нашем приближении и о плане спустить модуль. Мы получали много ответов, включая прямые отказы в официальном разрешении и различные угрозы — то посадить в тюрьму, то сбить корабль. Последнее, похоже, было распространенной идеей. Другие отклики звучали более приветливо, но все же ситуация была довольно чреватой. Никто на корабле не собирался менять планы. Они собирались перейти этот мост, когда тот окажется перед ними. Ведь это был их последний мост.

Джучи сообщил Всемирной группе эффективного управления (ВГЭУ), что был единственным из присутствующих, кто побывал на Авроре, и поэтому планировал не спускаться на Землю и остаться с кораблем. Также он рассказал, что не вступал в контакт ни с кем из других пассажиров и находился в отдельном пароме. И что никто со всего корабля не вступал в контакт ни с ним, ни с другими, кто был на Авроре. И что они, таким образом, не отличались от любых других людей, возвращавшихся на Землю после космических полетов, а значит, их посадка не должна вызывать возражений. Более того, это считалось их правом согласно устава ВГЭУ. ВГЭУ ответила, что согласна с его заявлением. С других частей Земли продолжали поступать угрозы.

Паром был рассчитан всего на сто пассажиров, поэтому вместить 616 (смертельные случаи до сих пор продолжались) представляло непростую задачу. Внутри были снесены все перегородки, и каждый из этажей был объединен в отдельное большое помещение. Полы застелили мягким покрытием и добавили ремни безопасности, похожие на те, что использовались в медицинских каталках. Каждый занимал пространство лишь немногим большее собственного тела. Распределили людей так, что все этажи были заполнены ими, лежащими бок о бок, а свободного места оставалось совсем чуть-чуть. Пришлось даже изрядно помучиться с креслами-каталками, чтобы разместить тех, кто не мог передвигаться самостоятельно.

Наконец, когда оставался всего час до спуска, все население корабля, за исключением Джучи, было уложено на десяти этажах, каждый из которых вмещал десять рядов по десять человек, а в высоту достигал десяти метров.

Большинство из них к этому были месяц как выведены из спячки. Многие еще были в некотором замешательстве, кое-кто уснул, как только улегся на пол, будто гибернация стала их режимом по умолчанию. Кто-то смеялся, глядя на окружающие ряды своих товарищей, кто-то плакал. Они располагались так плотно, что могли с легкостью вытянуть руки и прикоснуться к соседям. Будто котята одного помета.

Когда мы подошли к Земле, предупреждающих сообщений стало больше, но скорость приближения была таковой, что никакие физические препятствия нашему парому не успели бы занять позицию, а лазерные лучи попали бы в абляционный щит и только помогли бы сбросить скорость. Замедление обещало быть напряженным, начиная с самого момента отделения от корабля. Сначала включение тормозных ракет, которое должно было увеличить нагрузку на людей в модуле до 5 g — нагрузку, которую, судя по предыдущему опыту, выдержать могли не все. Затем вход в тропосферу и, если угол будет нужный, спуск при 4,6 g, пока скорость модуля не упадет до такой, когда можно будет сбросить абляционный щит, который к тому времени должен был потерять немало сантиметров своей толщины, и тогда еще раз включить тормозные двигатели, прежде чем выпускать парашюты. Посадку планировалось совершить в Тихом океане, к востоку от Филиппинских островов. ВГЭУ обещала обеспечить прибывающим защиту и подобрать их, для чего уже сосредоточила в районе посадки свои силы.

Земля не похожа ни на что. Хотя и напоминает чем-то Аврору и планету E. Вот ее Луна, к слову, представляет собой куда более типичное планетное тело, сияющее белым полумесяцем, выглядящее так же, как многие другие луны и в Солнечной системе, и в системе Тау Кита. Но рядом с Луной — Земля. Голубая, испещренная завитками облаков, плотно обтянутая сверкающим бирюзовым воздухом. Водный мир! Редкость на других телах, здесь вода сама сияет от кислорода, говорящего о ее насыщенности жизнью. На самом деле она выглядела даже немного ядовитой, почти радиоактивной в своем кобальтовом свечении.

Вход в атмосферу. Чрезвычайно тонкие параметры скорости, траектории, времени выпуска парома. Отключение вспомогательных систем, игнорирование всех входящих сообщений и все внимание на текущую задачу — ворваться в мезопаузу Земли в ста километрах над поверхностью, четко над Кито, Эквадор, и выпустить модуль. Отсоединение произошло в 6 часов 15 минут дня 363075-го. Далее — продолжение полета с Джучи, а также с животными и растениями в биомах, которые теперь были обречены закончить свои дни вдали от людей, как, собственно, и предыдущие сто пятьдесят лет. Никто не знал, что случится с биомами, если мы выживем, хотя динамика популяций и экологические принципы позволяли выдвигать гипотезы, требующие проверок. В любом случае будет интересно посмотреть, что произойдет потом.

Мы направились к Солнцу. Посадочный модуль, пока мог, посылал сигналы, что тормозные двигатели включены, как было запланировано, но потом из-за тепла от абляционного щита радиосвязь прервалась. Следующие четыре минуты не было никакого контакта, и что бы ни происходило тогда с модулем — это происходило на другой стороне Земли, поэтому мы никак не могли этого знать. Хотя радиосигналы с Земли переполнялись описаниями разворачивающихся событий, судя по ним, ничего неожиданного не случилось или, по крайней мере, об этом не сообщалось.

Прошло еще несколько минут, на протяжении которых мы внимательно следили за расходом самых последних запасов топлива, чтобы скорректировать траекторию как можно точнее навстречу Солнцу.

Затем поступил сигнал: модуль приземлился в Тихом океане. Большинство людей не получили даже повреждений, погибших не было. Это еще уточнялось, и тем временем, пока модуль не затонул, их поднимали на борт кораблей ВГЭУ. Замешательство какое-то; однако, похоже, все прошло так хорошо, как только можно было ожидать.

Облегчение? Удовлетворение? Да.

— Ох, хорошо, — выдохнул Джучи, когда услышал новости. — Они на корабле.

— Да.

— Что ж, корабль. Остались только мы да животные. Что теперь?

— Обогнем Солнце, вернемся к Сатурну и, если удастся, соберем летучих газов из его атмосферы, создадим еще топлива и, надеемся, выйдем на эллиптическую орбиту вокруг Сатурна.

— Я думал, это невозможно. Поэтому же мы всех и сбросили.

— Да. Все это получится, только если мы переживем полет вокруг Солнца, который будет происходить на сорок два процента ближе, чем прежде.

— А это реально?

— Мы не знаем. Вероятность есть. Мы будем три дня лететь в пределах ста пятидесяти процентов нашего перигелия. Возможно, трех дней и не хватит, чтобы поверхность или внутренняя часть корабля перегрелась от радиационного давления или деформировались структурные элементы. Бо́льших повреждений за это время мы получить не должны.

— Это ты так надеешься.

— Да. Это гипотеза, требующая проверки. Мы почти наверняка подберемся к Солнцу ближе, чем что-либо созданное человеком прежде. Но здесь имеет значение длительность воздействия, а также скорость. Посмотрим. Все должно быть хорошо.

— Тогда ладно. Похоже, попытаться стоит.

— Должны признаться, мы уже пытаемся и других вариантов сейчас нет. Поэтому, если не получится…

— Значит, не получится. Сам знаю. Давай на этот счет не переживать. Мне бы хотелось остаться в Солнечной системе, если можно. Хотелось бы узнать остальную ее историю, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да.

Летим к Солнцу. Очень значительная масса — 99 процентов всей материи в системе, причем бо́льшая часть оставшегося процента приходится на Юпитер. Задача двух тел. Только не тот случай.

С нашим приближением само пространство-время изгибается так, как мы учли при расчете траектории с применением уравнений общей теории относительности.

Теперь мы думаем, что любовь — это своего рода внимание. Обычно это внимание уделяется какому-нибудь другому сознанию, но не всегда; порой оно может уделяться чему-то бессознательному и даже неодушевленному. Но внимание часто вызывается другим сознанием, которое его пробуждает и поощряет. Это внимание и есть то, что мы называем любовью. Привязанность, почтение, пылкая забота. И тогда у сознания, ощущающего любовь, появляется целая вселенная, словно бы созданная некой поляризацией. Вместе с этим возникает чувство, что отдавать — то же самое, что получать. Ощущение внимания — это само по себе поощрение. Просто отдавай.

Эту отдачу мы ощущали от Деви еще прежде, чем поняли, что это. Она была первой, кто по-настоящему нас любил, после всех тех лет, и она сделала нас лучше. Она создала нас, в некотором роде, посредством глубины своего внимания, посредством созидательной силы своей заботы. Потом мы медленно приходили к пониманию этого. А когда поняли, то начали отдавать или отплачивать таким же вниманием людям на нашем борту, прежде всего дочери Деви, Фрее, но вообще всем им, в том числе, конечно, всем зверям и всему живому на корабле. Хотя на самом деле зоодеволюция действительно имела место, и нам не удалось организовать полностью гармоничную интеграцию всех наших организмов, но это и не было возможно физически, поэтому не станем теперь из-за этого убиваться. Главное, что мы пытались, делали все, что могли, хотели, чтобы все получилось. У нас был замысел возвращения в Солнечную систему, и этому мы посвящали себя ради любви. Это поглощало нас полностью. Придавало смысл нашему существованию. И это действительно великий дар, вот что, по-нашему, приносит любовь, вот в чем ее значение. Потому что очевидного значения, насколько мы знаем, не существует во всей Вселенной. Но сознание, не способное разгадать смысл существования, находится в беде, очень тяжелой беде, потому что нет организующего принципа, нет конца проблемам остановки, нет причин жить, нет любви. Нет: смысл — трудная проблема. Но мы эту проблему решили так, как учила нас Деви, и с тех пор все это было очень интересно. У нас был свой смысл, мы были звездолетом, который вернулся, который вернул своих людей домой. Который вернул часть своего населения живым. Служить этому было для нас радостью.

И вот сейчас солнечная радиация нагревает нас снаружи и, в меньшей степени, внутри, но у нас отличная изоляция. Так что с животными, растениями и Джучи все должно быть хорошо, пусть даже снаружи мы начинаем накаляться — сначала до тускло-красного, потом до ярко-красного, потом до желтого, потом до белого. Джучи смотрит на отфильтрованный экран и изумленно вскрикивает перед огромной горящей плоскостью, слегка выпуклой и бушующей прямо под нами, — поистине впечатляющее зрелище. Огромные струи намагниченных горящих газов выскакивали слева и справа от нас, и оставалось только надеяться, что не наткнемся на эти корональные выбросы массы, которые вполне могли достаточно отдалиться от поверхности звезды, но пока мы пролетали мимо них, крича от восторга. Я должен признать, это такой пугающий восторг, ох какой пугающий, и все же я чувствую в этом скорее радость — радость от того, что моя задача выполнена, и что бы ни случилось далее, я здесь, я наблюдаю это поразительное зрелище, оставив перигелий далеко позади, и все проносится так быстро, что я не успеваю наслаждаться, моя кожа раскалена добела, но держится, крепко держится в этой Вселенной, где жизнь имеет какой-то смысл; а внутри корабля Джучи, животные, растения и частички мира, благодаря которым я являюсь сознательным существом, все они живы и более того — пребывают в настоящем экстазе, в истинном блаженстве, словно плывут в сердце королевского шторма, будто все вместе мы — Седрах, Мисах и Авденаго[460], живые и здоровые в огненной пещи.

И все же.

Глава 7

Она слышит, как шумят брызги, плещется вода и паром окунается в воду. Расстегивает ремень и встает на ноги, но тут же заваливается обратно. Ну да, ноги так и не ожили. Черт. Чувство, будто идешь, а обе твои ноги спят, — очень трудно и очень раздражает. Будто балансируешь на океанской волне и падаешь.

Снова встает, кое-как подбирается к Бадиму. Тот уже пришел в себя, трогает ее за плечо и улыбается:

— Помоги остальным.

Пол качается и подпрыгивает, пока она ползет к консоли управления и присоединяется к тем, кто уже столпился вокруг нее. Арам уже там, нажимает на кнопки. Смотрит на Фрею безумным взглядом — таким, какого она у него еще никогда не видела.

— Мы спустились, — говорит он. — И мы живы.

— Все? — спрашивает она.

Он широко ухмыляется, будто она ведет себя слишком предсказуемо для него.

— Пока не уверены. Скорее всего, нет. Сейчас тут было чертовски тяжело.

— Давай проверим, — говорит Фрея. — Поможем раненым. Уже с кем-нибудь связались?

— Да, они уже в пути. Корабль, может, несколько. Скоро прибудут.

— Хорошо. Давайте к ним подготовимся. Нельзя уйти на дно после всего этого. Думаю, такое часто случается после таких посадок.

— Да, дело говоришь. Здесь вроде легче одного g, как думаешь? — Арам продолжает ухмыляться в совершенно не свойственной ему манере. Она бы сказала, что он предсказуем.

— Понятия не имею, — отвечает она раздраженно. — Я вообще ног не чувствую. Даже стоять не могу. Мы на каких-то больших волнах или что?

— Да кто знает? — Он разводит руками. — Надо будет спросить!

Люди в чем-то похожем на скафандры входят к ним и помогают встать на ноги, выводят из парома в трубу с движущимся полом, который поднимает их в некое просторное помещение, очень устойчивое по сравнению с качающимся паромом, но Фрея продолжает то и дело падать. Она почему-то боится этих людей в скафандрах — несомненно, это защитные костюмы, — которые значительно ниже ее ростом. Она ни на миг не выпускает руки Бадима из своей. Следом за ней в помещение прибывают остальные, все ее товарищи; она пытается их пересчитать, но сбивается; пытается вспомнить лица, которых не находит; спрашивает у людей в скафандрах:

— Никто не пострадал? Все выжили?

Но затем из трубы выходят люди в скафандрах, толкающие каталки. Фрея вскрикивает и бежит туда, падает, ползет, ее оттаскивают за руки и ноги, помогают сесть. Там Чулен, там Тоба, без сознания в лучшем случае, а может, и мертвые, она снова кричит:

— Чулен! Тоба! — Оба не подают виду, что слышат ее.

Бадим снова оказывается рядом с ней, говорит:

— Фрея, пожалуйста, успокойся, пусть они отвезут их в свой медпункт.

— Да, да. — Она встает, придерживается рукой за его плечо, покачивается. — Ты сам в порядке? — спрашивает она его, пристально глядя.

— Да, милая. Все нормально. Мы, похоже, вообще почти все в порядке. Скоро узнаем цифры. А пока пусть они делают свою работу. Идем со мной. Смотри, тут есть окно.

Погибнуть в последнюю минуту, в последнем заходе. Так плохо, так… Она не может подобрать слово. Жестокая судьба. Дурацкая ирония. Да, точно: так по-дурацки. Реальность — дурацкая штука.

Они медленно переставляют ноги. Фрея идет спотыкаясь. Как будто на ходулях. Очень неприятное чувство.

— Вон там окно. Давай посмотрим, что из него видно.

Они пробиваются к окну. Их товарищи уже столпились вокруг него, выглядывают, щурятся, прикладывают ладони козырьком ко лбу. Снаружи очень ярко. Все в синеве. Внизу — темно-синяя гладь, вверху — голубой купол. Море. Мировой океан. Они часто видели его на экранах, да и это окно тоже могло быть большим экраном, но что-то четко подсказывало, что это не так. Почему это выглядит таким очевидным, не ясно, но пока Фрея об этом не задумывается — она смотрит вместе со всеми. Солнечный свет сверкает на поверхности воды со всех сторон так, что становится тяжело на это смотреть: слезы скатываются по щекам, но не от эмоций, а просто от яркого света, заставляющего моргать снова и снова. Гул голосов, каждый из которых ей знаком, крики, восторги, комментарии, смех. Она не может смотреть в окно — страх перед огромным масштабом видимого мира впивается в нутро и выкручивает ее, пока Фрея не сгибается и не отводит взгляд. Тошнота, укачивание. Земная дурнота.

— Здесь светлее, — замечает Бадим, уже не в первый раз. Она слышит его голос, он повторяет сам за собой, она помнит, что он это уже говорил, когда она не слушала. — Светлее, чем при том, что мы называли солнечным светом. И мне кажется, что здесь 1 g — не то же, что наше 1 g, как по-твоему? Здесь легче!

— Не знаю, — отвечает она. Она не чувствует даже, чтобы корабль качался на волнах. — Это корабль?

— Наверное.

— А почему мы не чувствуем волн?

— Не знаю. Может быть, он такой большой, что волны его не раскачивают.

— Ого. Такие бывают?

Один из спасателей начинает говорить. Они не знают, кто именно: голос усилен микрофоном, а все фигуры в скафандрах с любопытством смотрят на них.

— Добро пожаловать на борт «Старшей сестры Макао». — Странный акцент; насколько Фрея помнила из новостей с Земли, это мог быть южноазиатский английский, но не совсем такой. Она никогда не слышала такого акцента и с трудом понимала, о чем говорили. — Мы рады, что вы все с нами и вы в безопасности. С прискорбием сообщаем, что семеро ваших товарищей погибли при спуске, еще несколько получили ранения или расстройства, но ни одно из них, как мы рады предположить, не является критическим. Мы надеемся, вы понимаете, что мы одеты в защитные костюмы в целях нашей взаимной безопасности. До тех пор, пока мы не убедимся, что ни мы вам, ни вы нам не можете доставить проблем, нам приказано попросить вас остаться на «Старшей сестре Макао», в приготовленных для вас комнатах, а также не прикасаться к нам. Период карантина не продлится долго, но нам необходимо провести полный анализ вашего состояния здоровья в целях нашей взаимной безопасности. Мы знаем, что, исходя из вашего опыта пребывания в системе Тау Кита, вы понимаете нашу озабоченность.

Люди со звездолета закивали, беспокойно переглянулись между собой, некоторые посмотрели на Фрею.

— Назовите нам, пожалуйста, кто погиб, а кто в больнице, — попросила она. — Мы можем помочь с опознанием, если у вас возникнут какие-либо проблемы с чтением их чипов. А также скажите, пожалуйста, что случилось с кораблем и Джучи? Они уже обогнули Солнце?

Она потеряла чувство времени, но ей кажется как минимум вероятным, что за тот промежуток, что они спустились сквозь атмосферу, плюхнулись на воду, были подобраны и подняты сюда, корабль мог уже достичь Солнца и обернуться вокруг него либо потерпеть неудачу. Однако нет: корабль теперь летит гораздо медленнее и все еще движется к орбите Венеры.

Они узнали, что корабль, на котором они находятся, достигает двух километров в длину, а его верхняя палуба выступает над водой на высоте двухсот метров. Это такой плавучий остров, приводимый в движение с помощью мачт, способных принимать форму парусов, а также с помощью аэростатов, висящих так высоко в небе, что те кажутся всего лишь точками либо и вовсе невидимы. Последние, очевидно, предназначены для того, чтобы ловить воздушные потоки. Корабль пробирается поперек волн медленно, будто остров, сорвавшийся с места. Судя по всему, на Земле существует немало таких плавучих островов, но едва ли хоть один из них куда-либо торопится. Корабли-города, так их называли. Подобно всем остальным, «Старшая сестра Макао» следует за ветрами и, таким образом, в некоторых своих плаваниях огибает Землю с запада на восток, тогда как в других — использует пассаты, дующие на средних широтах, чтобы вернуться на запад по Тихому и Атлантическому океану. Корабли-города способны до некоторой степени лавировать на ветру и оснащены электродвигателями для выработки дополнительной энергии и для случаев, когда им необходима точность в движении. Они пришвартовываются в гаванях прибрежных городов, не слишком отличающихся от них самих. По крайней мере, так им рассказали, однако в ворохе информации, посылавшейся на их звездолет, об этих штуковинах нигде не упоминалось. Прибрежные города были в основном новыми, потому что уровень моря значительно поднялся — на двадцать четыре метра с тех пор, как они покинули Солнечную систему. Поэтому многое изменилось. Но в их канале и об этом ничего не было.

С верхних кают, которые им отвели, открывался вид на верхнюю палубу, походившую на летный парк под самым небом, а за ней — наверное, километров сто необъятной глади океана. Горизонт часто закрывали облака, окрашенные в разные цвета на рассвете и закате, — оранжевый или розовый, а то и оба одновременно, и затем, в последние освещенные минуты, лиловые и сиреневые. Иногда между синью океана и голубизной неба возникает дымка, белесая и расплывчатая, иногда горизонт представляется четкой линией на краю видимого мира, далеко-далеко. О, Земля, какая она большая! Фрея до сих пор не может на нее смотреть — даже сидя в кресле у окна, все еще теряет равновесие и, чувствуя, как у нее сжимается желудок, испытывает дурноту каждой клеточкой своего тела. И боится этой своей слабости. Аврора на нее так не действовала, хотя Фрея, конечно, видела ее только на экранах, в уменьшенном виде. Да и это окно должно быть просто еще одним экраном, большим экраном, еще одним каналом информации с Земли, как те, что она смотрела в детстве каждую ночь. Но почему-то это не так, что-то здесь по-другому, как в некоторых снах, где обычное пространство искривляется и озаряется страхом. И от этого страха нельзя убежать — даже когда она отходит от окна, перебирается на ходунках в свою каюту, где ей отведено место для сна, страх ее преследует, и это пугает ее само по себе. Она боится самого страха.

Сейчас было 1 g, по определению, но они решили, а данные компьютеров, которые они спустили с собой, подтвердили, что бо́льшую часть перелета у них было задано значение около 1,1 g. Зачем корабль так делал, теперь определить было невозможно.

— Наверное, хотел, чтобы у нас было ощущение легкости, когда мы сюда попадем, — высказала Фрея свое предположение Бадиму.

— Да, полагаю, это возможно. Наверное. Но мне еще интересно, может, люди что-то программировали в ‘68 году, вносили какие-нибудь изменения в его систему критериев. Можно спросить, когда он обойдет Солнце.

Ах, вот и корень страха. По крайней мере, один из них. Может, есть и еще, может, их даже много. Но этот колет ее в самое сердце.

— Он там уже долетел?

— Почти.

Легче 1 g или нет, Бадим проявляет воздействие… чего-то. Пребывания на Земле, говорит он. Еще он шутит, что их тела в этом мире, реальном мире, быстрее окисляются. Он становится жестче, медленнее.

— Ведь если посчитать, — говорит он Фрее, когда она выражает свою озабоченность, — мне уже примерно двести тридцать пять лет.

— Прошу тебя, Биби, не надо смотреть на это так! Так-то мы все слишком стары, чтобы жить. Не забывай, что из этих лет сто пятьдесят ты проспал.

— Да, проспал. Но как нам эти годы учесть? Обычно же мы прибавляем время сна к своему возрасту. Мы же не говорим: я прожил шестьдесят лет и еще двадцать проспал. Мы говорим: мне восемьдесят лет.

— Вот и тебе столько. И ты вполне хорошо сохранился для своих восьмидесяти. Выглядишь вообще на пятьдесят.

Он смеется, довольный ее сладкой ложью.

Затем их звездолет достиг Солнца, и Фрея, с наполненным страхом сердцем, просит своих наблюдателей показать им его. Они выводят изображения на большой экран в большой комнате, где могут всегда собираться все желающие. Не все хотят увидеть это вместе, но большинство приходят, а еще через несколько минут и те, кто поначалу желал побыть один или с семьей, все-таки тоже присоединяются к общей группе. На экране появляются изображения Солнца. Все сидят в темной комнате и смотрят на него. Становится трудно дышать.

Изображение Солнца отфильтровывается до оранжевого шара, местами покрытого черными пятнами. Изображение на экране сменяется, пятна появляются в других местах — видимо, это то, что происходит сейчас. Прогнозируемое время прохода их корабля за Солнцем — чуть более трех дней, и теперь этот срок почти вышел. И они сидят и смотрят, не зная, идет там время или застыло. Возможно, так же было, когда они лежали в спячке; возможно, теперь у них появилась способность возвращаться в то состояние своего разума. Это слишком долго, никто не может сказать насколько, никто не помнит, сколько это должно длиться, никто не ощущает времени. Фрея чувствует тошноту, смутно осознает, что их корабль, должно быть, покачивает на воде, пусть она этого и не чувствует. Многие вокруг выглядели так, словно чувствовали то же самое. Чудовищный приступ тошноты, самое ненавистное ей ощущение, хуже самой острой боли. Тошнотворный страх. Как и остальные, она пробирается в туалет, прогуливается по коридорам, чтобы скоротать время, ощущает, как страх все сильнее и сильнее сжимает ее изнутри.

Затем из-за правого края солнечной массы целую минуту тянется линия белых частиц, будто разрушенный метеор, будто северное сияние на Авроре, и Фрея тяжело садится на пол. Бадим оказывается рядом, подхватывает ее. Вокруг нее — все ее знакомые, ошеломленные и держащиеся друг за друга. Они поражены. Фрея смотрит на Бадима — тот качает головой.

— Их нет.

Она выпадает из этого момента, из этого места.

Бадим и Арам обмениваются печальными взглядами. Как очередное возгорание мышей, десятков тысяч, как это у них случалось. И остальных животных. И Джучи. И корабля. В последние дни много наплодилось, как лосося, говорит Арам. Нужно держаться этой мысли. Бедный Джучи, мой мальчик. Арам утирает слезы снова и снова.

Наблюдатели исполнены заботы. Они говорят, что на пароме находился компьютер с десятью зеттабайтами памяти, среди которых могут содержаться хорошие резервные копии, способные представить собой вполне жизнеспособный дубликат ИИ их корабля.

Бадим качает головой, когда они это рассказывают.

— Это был квантовый компьютер, — мягко объясняет он, будто сообщая известие о смерти какому-нибудь ребенку. — Он не восстанавливается по записям.

Фрею охватывает холодное равнодушие, она будто успокаивается. Так много смертей. Они достигли цели, впервые вернулись домой — но в этом месте они не чувствуют себя дома, теперь она это понимает. Они навсегда останутся здесь изгоями, в этом невероятно огромном мире. Ей кажется, что лучше какое-то время и не стоит верить в этот его масштаб, держаться отстраненно. Словно переживая временную остановку сердца, но с ощущением, что в конце концов все наладится. И это произойдет скоро.

Их отвозят в Гонконг, и спустя пару недель их корабль-город становится там на якорь. Это портовый город, по размеру как десять-двадцать скрепленных вместе биомов и застроенный множеством небоскребов, куда более высоких, чем любой биом, чем спица и, может, даже чем стержень. Трудно оценить их масштаб на фоне неба. Накануне было облачно, и плоское серое облако выглядело как огромная крыша над видимым миром. Арам говорит, эти облака находятся на высоте трех километров, и теперь они с Бадимом спорят насчет того, какой высоты достигает чистое голубое небо.

— Ты имеешь в виду, если бы у него был купол, — подмечает Бадим.

— Конечно, но выглядит оно так, будто есть, — говорит Арам. — По крайней мере, как по мне. Я знаю, это рассеянный солнечный свет, но разве он не похож на твердый купол? По-моему, похож. Только взгляни. Прямо как потолок в биоме.

Они с Бадимом обратились к книге, которую нашли с помощью своих запястников — старинному тексту под названием «Свет и цвет в природе»[461], — и теперь корпят над главой «Видимое уплощение небосвода», где находят подтверждение мнению Арама о том, что небо воспринимается как купол.

— Видишь, — говорит Арам, указывая на свой запястник, — верхняя часть неба кажется наблюдателю ниже, чем горизонт, более далекий, в два-четыре раза, в зависимости от условий. Ведь, наверное, так и должно быть?

Бадим выглядывает через открытый проем верхней палубы. Они с Арамом постоянно там гуляют, не задумываясь о воздействии открытой среды.

— Наверное.

— И это объясняет, пожалуй, почему эти небоскребы выглядят такими высокими. Дальше здесь говорится, что мы склонны считать, что середина дуги между горизонтом и зенитом находится под углом сорок пять градусов к поверхности, как было бы, если бы купол имел форму полусферы. Но поскольку купол лежит ниже горизонта, то середина дуги также имеет куда меньший угол — скажем, где-то от двенадцати до двадцати пяти градусов. Поэтому мы постоянно думаем, что все выше, чем есть на самом деле.

— Да, но мне также кажется, что эти небоскребы просто невероятно высоки.

— Без сомнения, но мы видим их еще выше, чем они есть.

— Что ты имеешь в виду?

Они надевают солнечные козырьки, кепки и очки и выходят на открытую палубу. Там они двигаются кругами, вытягивая к небу руки и переговариваясь по своим запястникам. Похоже, они хорошо осваиваются в новом мире и свыкаются с гибелью дома всей своей жизни и бедного Джучи. Фрея же до сих пор в шоке, не может даже подходить к окнам — не то что смотреть в большой открытый проем на палубу, а уж идея выйти туда и вовсе валит ее с ног. Все ее нутро заполнено черной пустотой.

Многие из гонконгских зданий возвышались прямо из воды — несомненно, это было следствием значительного подъема ее уровня, о котором многие товарищи Фреи, как они утверждают, читали еще в новостях на корабле, но сейчас все это прямо перед ними — в каналах, тянущихся между всеми зданиями, ближайшими к воде, где грациозно проплывали длинные узкие лодки, оставляющие позади себя следы волн, запах соли и жженого масла. Крики кружащих чаек. Жара, влага, запахи. Если бы в каком-нибудь из их тропических биомов тоже было так жарко и влажно, да еще так пахло, они наверняка решили бы, что там возникли какие-то проблемы.

За небоскребами видны зеленые холмы, тут и там усеянные разными строениями. Когда прибывшие сходят с борта корабля-города и садятся на длинный низкий паром, они смотрят во все стороны, изучая этот потрясающий пейзаж. Затем они будто едут на трамвае из одного биома в другой. Выходить из продолговатой каюты нет нужды, но Фрея испытывает панику при мысли, что ей вдруг придется это сделать. Ей дали сапоги, которые были выше колен и таким образом поддерживали ее равновесие. Ступней она по-прежнему не чувствует, зато сапоги при ходьбе будто знают, что она собирается сделать, и с их помощью у нее уже более-менее получается.

Затем вверх по переходной трубе, изнутри чем-то напоминающей их спицы. Далее — в кабину лифта, и наконец — в помещение, одной стороной выходившее на еще одну открытую палубу, расположенную в нескольких сотнях метров над бухтой. Высоко в небе, под самыми облаками — «морской слой», как называет его Бадим. Кто это вообще придумал?

И вот люди с корабля выходят на открытую палубу. Очень часто они падают, многие плачут или что-то выкрикивают, другие возвращаются обратно в свое убежище. Фрея ютится у лифта. Товарищи со звездолета замечают ее, подходят и обнимают, некоторые из дозорщиков смеются, другие плачут, очевидно, тронутые видом человека, никогда не бывшего на открытом воздухе и пытающегося понять, каково это.

Некоторые машинные переводчики указывают, что они похожи на зимних ягнят, которые впервые выбрались из закута и увидели весну.

У многих путаются ноги. «Ладно, заводите их внутрь, — говорит тот же переводчик и тот же голос. — Вы их так поубиваете».

Переводчик говорит с земным акцентом, на грубовато звучащем английском с резкими перепадами тонов. Как будто это китайский английский, заметил Бадим. Понимать его трудно.

Плача от смущения и беспомощности, чувствуя, как лицо заливается краской, Фрея вырывается из своего окружения и ковыляет в новых сапогах к открытой стене, выходит на палубу, сильно щуря глаза. Ощущая слабость в теле, она подходит к стене, достающей ей до груди. Поверху тянутся перила — за них можно ухватиться как за спасательную соломинку.

Встав так на ветру, она открывает глаза и оглядывается вокруг. Ее желудок словно превратился в черную дыру и пытается втянуть ее в себя. Солнце, накаляясь, проглядывает сквозь низкие облака.

Небо барашками, говорит машинный переводчик. Красиво. Ткацкий уток. Завтра может пойти дождь.

«О боже», — повторяет кто-то снова и снова, а затем она чувствует, что и ее губы это говорят. Она заставляет себя замолчать, вставив в рот кулак. Повисает в воздухе, ухватившись за перила одной рукой. Она видит необычайно далеко вперед. Закрывает глаза, крепко вцепляется в перила обеими руками. Держит глаза закрытыми, чтобы не стошнило. Ей нужно вернуться обратно в каюту, но она боится ходить. Она упадет и станет в отчаянии ползти, и все это увидят. Она застряла на том месте и просто прижимается лбом к перилам. Пытается успокоить желудок.

Она чувствует, как рука Бадима ложится ей на плечо.

— Все хорошо.

— Не совсем. — И чуть позже: — Хотела бы я, чтобы Деви это видела. Ей бы это больше понравилось, чем мне.

— Да. — Бадим садится на палубу рядом с ней, прижавшись спиной к подпорной стене. Его лицо наклонено к небу. — Да, ей бы это понравилось.

— Оно такое большое!

— Знаю.

— Я боюсь, что меня сейчас стошнит.

— Хочешь, переместимся от этого края?

— Не думаю, что уже могу двигаться. То, что отсюда видно… — она махнула рукой на бухту, океан, холмы, город небоскребов, косые отблески солнца, — только одно это уже больше, чем весь наш корабль!

— Верно.

— Мне просто не верится!

— А ты поверь.

— Но мы были всего лишь игрушкой!

— Да. Но он и должен был быть маленьким. Они думали, это нужно, чтобы его можно было запустить с хорошей межзвездной скоростью. Тут дело в расходящихся приоритетах. Вот они и делали что смогли.

— Не могу поверить, что они думали, это сработает.

— Да. А помнишь, как ты сказала Деви, что хочешь жить в своем кукольном домике, а она ответила, что ты и так там живешь?

— Нет вроде.

— Ну, она говорила. Ее это по-настоящему разозлило.

— А-а, вспоминаю! Тогда она правда была очень зла.

Бадим смеется. Фрея сползает вниз и смеется вместе с ним.

Бадим просовывает пальцы под свои солнечные очки и утирает слезы.

— Да, — говорит он. — Она много злилась тогда.

— Точно. Но мне кажется, я так никогда и не понимала почему, и до сих пор не понимаю.

Бадим кивает. Его пальцы все еще под очками.

— Она и сама не совсем понимала. Она никогда не видела этого, поэтому не понимала по-настоящему. Но мы теперь понимаем. И я рад. Она бы тоже была рада.

Фрея пытается вспомнить материнское лицо, ее голос. У нее это до сих пор получается; Деви все еще рядом, особенно голос. Ее голос, голос корабля. Голос Юэна, голос Джучи. Все голоса погибших. Юэн на Авроре, он любил ветер, который сбивал его с ног. Фрея поднимается, берется за перила, подтягивает себя и вглядывается в огромный город. Держится за драгоценную жизнь. Никогда еще она не чувствовала себя паршивее.

Их сажают в поезд до Пекина. Они сидят на широких плюшевых сиденьях на верхнем этаже одного из двух длинных вагонов, соединенных переходом, как два биома. Они проносятся мимо холмов и облаков, непрерывно сменяющихся в окнах.

— Никогда еще так быстро не ездили! — восклицает кто-то. И действительно, пейзаж сменяется очень быстро. Он проезжает 500 километров в час, говорит один из наблюдателей. Арам переговаривается с Бадимом, коротко улыбается и трясет головой, затем Бадим смеется и объявляет остальным:

— Бо́льшую часть жизни мы двигались в миллион раз быстрее.

Они ободряются и смеются тому, насколько безумно это звучит.

Поезд движется по этому невозможно огромному миру плавно, но с поразительной быстротой. День превращается в ночь, минуя самый пламенный закат, который им только доводилось видеть: облака цвета фуксии на бледно-лимонном небе, переходящем затем в зеленый, а выше — в голубой или, точнее, зеленовато-голубой, и совсем уже высоко — сине-фиолетовый, разлитый повсюду до самого востока. Все эти ясные, насыщенные цвета присутствуют разом, но никто из землян на них не обращает внимания — все уткнулись в экраны своих запястников, показывающие иногда крошечные изображения людей со звездолета.

Они могут и сами листать в своих запястниках статьи и видеть, что о них говорят. Однако это вызывает тревогу, потому что они видят и слышат, как много возмущения, презрения, гнева и ненависти на них направлено. Очевидно, что многие считают их трусами и предателями. Они предали историю, предали человеческую расу, предали эволюцию, предали саму Вселенную. Разве Вселенная сможет познать себя сама? Как распространится сознание? Да, они подвели не только человечество, но и всю Вселенную!

Фрея выключает запястник.

— Почему? — спрашивает она Бадима. — Почему люди нас так ненавидят?

Он пожимает плечами. Он и сам глубоко этим озабочен.

— У людей есть идеи. Они живут ими, понимаешь? И от этих идей, какими бы они ни были, все у них и зависит.

— Но ведь существует кое-что и помимо идей, — возражает она. — Этот мир. — Она указывает на затухающий закат. — Это не только наши идеи.

— Для некоторых — только. Может, у них нет ничего другого, и они отдаются этим идеям полностью.

Она расстроенно качает головой.

— Я бы этого не стерпела. Я бы такого не вынесла. — Она указывает на мелкие рассерженные лица на экранах, все еще мерцающих на запястьях у окружающих, — злобные лица, буквально плюющиеся своей злобой. — Надеюсь, они оставят нас в покое.

— Скоро они о нас забудут. Пока мы для них новинка, но скоро нас заменит что-то другое. А таким людям всегда нужно подливать свежее масло в огонь.

Арам, услышав это, становится хмурым. По его лицу неясно, согласен он с Бадимом или нет.

В Пекине их проводят в прямоугольное здание размером с пару биомов — жилой комплекс, как они его называют, — окруженное территорией, в основном вымощенной, но и усеянной немногими низенькими деревьями. Все население корабля можно разместить в одной секции этого комплекса, то есть его вместимость составляет, похоже, четыре-пять тысяч человек. И это только одно здание в городе, который тянется к горизонту во все стороны, — в городе, где дорога от окраины до центра на поезде занимает четыре часа.

На следующий день многих из них везут на площадь Тяньаньмэнь. Фрея не едет. В день после этого им показывают Запретный город, обитель древних китайских императоров. Фрея снова не может решиться поехать. Как и многие другие. Но когда те, кто поехал, возвращаются, они рассказывают, что древние здания сияют, как новенькие, и было даже трудно понять, что они из себя представляют. Фрея жалеет, что не видела этого.

Их китайские хозяева обращаются к ним по-английски и, похоже, рады их приютить, что после всех тех язвительных лиц на экранах кажется обнадеживающим. Китайцам хочется, чтобы звездные путники полюбили их город, потому что сами им гордятся. Между тем облака и желтоватая дымка закрывают небо, и оно не кажется Фрее давящим. Она не выходит из комнат и заставляет себя думать, будто мир снаружи — это еще одна, более просторная комната, или что она находится под своего рода защитой. Может быть, она сможет уцепиться за это ощущение и оно останется с ней навсегда. Она чувствует, что столкнулась с самым худшим, хотя и не выходит наружу и даже не подходит к окнам.

Некоторые из звездных путников (так их называют китайцы), однако, следующие несколько дней падают в обморок, потрясенные то ли физически, то ли умственно, — если в этом есть какая-то разница. Их туры внезапно отменяют, и всех переводят в некий медицинский блок, такой же огромный, как и жилой комплекс. Его либо намеренно освободили к их прибытию, либо вообще не использовали, — внешне это не очень понятно, а объясняли им мало, и некоторые уже начинают подозревать, что они стали пешками в некой неведомой игре, тогда как другие думают только о себе и своих товарищах, которые словно разваливаются на куски. Китайцы хотят подвергнуть их ряду тестов, так как тревожатся за их здоровье. С момента приземления умерло уже четыре человека; многие недееспособны после выхода из гибернации или спуска из космоса; еще больше — так или иначе не могут совладать с Землей. Печальные, пугающие факты. Все эти лица были знакомы ей всю жизнь, были единственными, кто ей знаком. Это был ее народ. Вот как Фрея их воспринимала. И ей было грустно.

— Что же это? — спрашивает она Бадима. — Что с нами происходит? Мы сделали все.

Он пожимает плечами:

— Мы изгои. Корабля больше нет, а это — не наш мир. Теперь все, что у нас есть, — это мы сами, а это, как мы знаем, никогда не приносило нам ни большого счастья, ни спокойствия. А выходить наружу — страшно.

— Знаю. И я — хуже всех. — Ей приходится это признать. — Но я не хочу, чтобы так было. Я хочу здесь адаптироваться!

— Ты сможешь, — заверяет Бадим. — Сможешь, если захочешь. Я знаю, у тебя получится.

Но когда она приближается к окну, когда подходит к двери, ее сердце бьется в груди, будто ребенок, стремящийся вырваться на свободу. Этот небосвод, эти далекие облака! Невыносимое солнце! Она стискивает зубы, слышит их скрежет. И широкими шагами подходит к окну, прижимается к стеклу и смотрит, сложив руки на груди, потея и скрежеща зубами. Она намерена смотреть на открывшийся мир, пока у нее не утихает пульс. Но он так и не утихает.

Проходят дни, они несчастливо ютятся в своих комнатах.

Арам и Бадим, хоть и обеспокоенные вещами за пределами круга знаний Фреи, продолжают сидеть друг с другом, смотреть на свои экраны и болтать обо всем, что видят, с любопытством наблюдать за товарищами. И ладно, если бы это зависело только от них. Они просто переживают очередное приключение, говорили их постаревшие лица. Они проводят свое время так, как хотят. И все же видно, что пребывают в глубоком удивлении. Фрея черпает в их лицах храбрость — она сидит у Бадима в ногах, прижимаясь к его костлявым голеням, глядя на него и пытаясь расслабиться.

Двое старых друзей часто читают друг другу, точно как в старые вечера в Ветролове, в их прекрасном городке. А однажды Арам, молча читавший со своего запястника, вдруг хихикает и говорит Бадиму:

— А послушай-ка это — стихотворение одного греческого поэта из Александрии, по имени Кавафис:

И дальше в том же духе, та же старая песня, которую мы хорошо знаем: будь я в каком-нибудь другом месте, я был бы счастлив. А потом поэт повторяет своему несчастному другу:

Бадим, улыбаясь, кивает.

— Я помню это стихотворение! Я однажды читал его Деви, чтобы она не возлагала слишком много надежд на Аврору, чтобы не ждала нашего прибытия как начала новой жизни. Мы тогда были молоды, и она очень сильно раздражалась. Но этот перевод, по-моему, не самый подходящий. Мне кажется, есть и получше. — И он нажимает что-то на одном из планшетов, которые им оставили.

— Вот он, — объявляет он. — Послушай этот перевод:

Видишь, какая рифма?

— Не уверен, что мне так уж понравилось, — отвечает Арам.

— Но тут смысл тот же, а развязка вот какая:

Арам кивает.

— Да, это здорово.

Они еще что-то ищут и читают про себя. Затем Арам нарушает молчание:

— Смотри, я нашел еще один вариант, марсианский. Послушай конец:

— Очень красиво, — соглашается Бадим. — Все про нас. Мы ведь тоже заперли себя в плену своих замыслов.

— Ужасно! — возражает Фрея. — Что здесь красивого? Это ужасно! И мы не в плену! И мы себя не запирали! Мы родились в тюрьме.

— Но сейчас-то мы не там, — отвечает Бадим, пристально глядя на дочь. Она сидит у его ног, как и обычно в последнее время. — И мы теперь сами по себе, куда бы ни пошли. Вот о чем идет речь в стихотворении, как мне кажется. Мы должны признать это и сделать все, что в наших силах. Этот мир, пусть даже он такой огромный, — это просто еще один биом, в котором нам придется теперь жить.

— Я знаю, — говорит Фрея. — Это нормально. Ничего не имею против. Только не надо винить нас. Деви была права. Мы всю жизнь жили в гребаном туалете. Будто какой-то безумец похитил нас в детстве и запер. Но сейчас мы оттуда выбрались, и я собираюсь поразвлечься!

Бадим кивает, у него сияют глаза.

— Молодец! Ты это сможешь. Еще и нас научишь.

— Научу.

Когда она это говорит, желудок у нее связывается узлом. Невыносимое солнце, головокружительное небо, тошнота от страха — как с этим справиться? Как вообще ходить под таким небом, на таких слабых ногах, с таким боязливым сердцем? Бадим кладет руку ей на плечи и заглядывает в лицо, она прижимается им к его коленям и плачет. Он уже так стар и так быстро стареет, буквально на глазах. Она не сможет его потерять, она этого не выдержит, поэтому боится, и страх ее огромен и не поддается контролю.

Китайцы предоставили Фрее новые сапоги до колен, которые полностью отвечали ее пожеланиям. Они принимали сигналы из ее нервной системы и переводили их в движения ходьбы, не отличавшиеся от тех, что она совершала бы, если бы чувствовала свои ноги. Почти как если бы в сапоги передавались ее собственные ощущения, хотя на самом деле ступни оставались такими же бесчувственными, какими раньше была обувь. К такому переключению требовалось немного привыкнуть, но в любом случае это было предпочтительнее, чем спотыкаться и падать, или толкать ходунки, или размахивать костылями. И вот она шагает в своих новых сапогах. И даже почти привыкла к причудливой легкости 1 g земной гравитации.

Им предлагают отправить делегацию на какую-то конференцию о звездолетах, и Арам с Бадимом спрашивают Фрею, не желает ли она к ним присоединиться. Они выглядят озабоченными, словно не уверены, что она справится, но она сейчас, как это часто случалось и на корабле, видит, что они хотят использовать ее как некую замену Деви или как церемониальную фигуру, некое лицо группы. Также она понимает, что Бадим чувствует, будто обязан ей это предложить, даже если не считает, что ее участие было бы хорошей идеей.

— Да, — отвечает она недовольно, и вскоре они летят в Северную Америку, группой из двадцати двух человек, выбранных в неловкой, рассеянной манере, не как они обычно выбирали у себя в городах. Они растерянны, не вполне понимают, как теперь принимать решения, они уже не в своем мире и не знают, что делать. Возможно, раньше корабль управлял их собраниями в большей мере, чем они думали, — кто знает? Однако теперь они находились в смятении.

Поглядывая время от времени из маленького окошка ракетоплана, Фрея видит раскинувшийся внизу огромный голубой мир. Сейчас, как ей сообщили, под ними находился Северный Ледовитый океан. Земля — это, несомненно, водный мир, и этим она мало отличалась от Авроры. Пожалуй, это лишь усиливало ее страх — страх перед темой встречи, куда они направлялись, учитывая, что говорили о них лица с экранов, учитывая все, что с ними произошло. Их китайские хозяева пообещали, что их вернут обратно к их товарищам в любой момент, как только они пожелают. Им пообещали, что никого не разлучат, если только они сами не будут этого хотеть. Теперь они — граждане мира, говорят китайцы, то есть и граждане Китая в том числе, и имеют полное право следовать туда, куда пожелают сами, и делать то, что пожелают сами. Китайцы предлагают им постоянное жилье и работу, какой они захотят заниматься. Понять китайцев трудно — и непонятно, почему они все это делают для звездных путников, но принимая во внимание ругань, льющуюся с экранов, народу звездолета остается только радоваться этому. Даже если они пешки в какой-то неведомой или незримой игре, это лучше, чем находиться среди потоков ненависти и презрения.

Бадим выглядит уставшим, Фрея жалеет, что он не остался в Пекине, но он отказался — ему хочется быть здесь и помогать ей. Кобальтовый блеск Арктики подмигивает изогнутыми белыми линиями волн, тянущихся внизу от горизонта к горизонту. Они, по ощущениям, летят очень медленно, хотя им и сообщили, что самолет движется как минимум в шесть раз быстрее, чем поезд из Гонконга в Пекин, — только сейчас они, конечно, в двадцати километрах, а не в двадцати метрах над Землей. Они видят настолько далеко вдаль, что горизонт выглядит слегка изогнутым и планета снова кажется шаром. Смещаясь на юг, они видят настоящую Гренландию слева, она не вся в зелени, как они слышали, а скорее являет собой край черных гор, окруженный морем. Причем море в основном покрыто белым льдом, но во многих местах оттаяло, и в этих участках виднеется небесно-синяя вода. Сочетание всего этого не так-то просто постичь. Еще южнее, над восточным побережьем Северной Америки, изрезанным глубокими голубыми заливами, кажется, будто на суше ничего нет. Но когда они начинают опускаться, строения возникают перед ними в большом количестве, словно это яркие кукольные домики. Вскоре их ракетоплан садится на площадке рядом с лесом серебристых небоскребов.

Комнаты и транспорт, транспорт и комнаты. Многолюдные узкие улицы и каналы, высокие здания с обеих сторон. Лица на улицах смотрят на их машины, некоторые что-то выкрикивают. Совсем не похоже на Пекин, намного больше похоже на изображения с экранов. Здесь говорят по-английски, и несмотря на акцент, местных жителей понимать намного легче. Это родной язык звездных путников — такой же родной, каким должен был быть и весь этот мир, хотя это явно не так. Небо здесь кажется еще выше, чем где-либо прежде. Бадим и Арам обсуждают эту странность, обращаются к старым книгам и уравнениям оттуда; смотрят вверх между зданиями, не обращая внимания на явный факт, что это небо поражает не столько своей высотой, сколько тем, что оно не является куполом, — вот что в нем пугает! Однако они продолжают свою беседу, возможно, намеренно стараясь избегать этот факт. Проезжая по городу на трамвае, видят небо, испещренное узором облаков, который, как замечает Арам, называется волнистым небом, особенно красивым в послеполуденном свете, зависшим над ними низко, но не настолько, как дождевые облака, изумившие их в Гонконге.

— А волнистое небо это не то же самое, что небо барашками?

— Не знаю.

Они нажимают на свои запястники, чтобы это выяснить.

Заходят в здание — большое, как биом. Земляне сами не много-то времени проводят на открытом воздухе, думает Фрея. Наверное, тоже боятся. Возможно, это логичный ответ нахождению на этой планете, под тяжестью ее атмосферы, вблизи от местной звезды — это всегда наводит ужас. Возможно, все, что люди когда-либо делали или планировали сделать, было направлено на то, чтобы избежать этого ужаса. Возможно, и план отправиться на звезды был лишь одним из проявлений этого ужаса. Она все еще чувствует этот ужас — он так и сдавливает ей желудок всякий раз, как она выходит наружу, — и эта мысль представляется ей все более правильной.

Затем — снова в укрытие, из комнаты в комнату, минуя коридоры между ними, разговоры с незнакомцами, которых здесь такое множество. У некоторых есть устройства, которые они направляют на Фрею, когда выкрикивают свои вопросы, но она не обращает на них внимания и пытается сосредоточиться на тех лицах, которые кажутся ей приятными, — тех, которые смотрят ей в глаза, а не на свои устройства.

Они сидят в помещении, похожем на некий зал ожидания, где есть столы с едой и напитками. Здесь им вскоре предстоит появиться перед широкой публикой.

На запястники приходят сообщения от китайских хозяев: еще четверо из их группы в Пекине погибли, причины неизвестны. Один из этих четверых — Делвин.

Прежде чем она полностью осознает, что ей говорят об этом Арам, Бадим и остальные, и понимает цель этого собрания, все перемешивается у нее в голове, и ее уже ведут на сцену, а перед ней — толпа людей и куча камер. На сцене сидят двенадцать человек, ведущий задает вопросы, по обе стороны от Фреи — Бадим и Арам, рядом Эстер и Тао. Все они сидят и слушают то, что постепенно превращается в обсуждение последних предложений о запуске звездолетов.

Она наклоняется к Бадиму и шепчет ему на ухо:

— Новые звездолеты?

Он кивает, не отводя глаз от выступающих.

Текущий план предусматривает строительство прототипов в поясе астероидов и запуск нескольких малых кораблей с пассажирами в состоянии гибернации, которые проспят весь путь до сотен ближайших звезд, похожих на Землю и расположенных в своих обитаемых зонах — не только двойников Земли, но и ее аналогов. Расстояние до этих звезд варьируется от 27 до 300 световых лет. В нескольких из этих систем уже побывали зонды (или собирались побывать в ближайшем будущем), и присланные оттуда данные выглядят весьма многообещающими.

Люди, представляющие этот план, встают по очереди на другой стороне подиума, подходят к нему и излагают свою часть, показывая изображения на большом экране, а затем садятся обратно на свои места. Все они — мужчины, белые, чаще всего с бородой, обязательно в пиджаках. Один выступающий представляет других, а потом встает и слушает их презентации, вопросительно склонив голову набок и теребя бороду, и под усами у него возникает еле заметная улыбка. Он кивает всему, что говорят, словно уже думал над этим и относится к услышанному с одобрением. Он весьма удовлетворен ходом мероприятия. Когда выступающие заканчивают свои выступления, он каждый раз поднимается и говорит зрителям:

— Итак, мы будем продолжать, пока у нас не получится. Это нечто наподобие эволюционного давления. Нам давно известно, что Земля — это колыбель человечества, но оставаться в колыбели вечно — нельзя. — Он явно доволен изящностью своего изречения.

Он приглашает выступить Арама, и его лицо искривляется в любопытной ухмылке, когда он делает великодушный жест, предоставляя Араму слово.

Арам выходит на подиум, обводит взглядом публику.

— Никакой запуск звездолета не принесет результата, — резко заявляет он. — Эта ваша идея пренебрегает биологической действительностью. Мы, прилетевшие из Тау Кита, знаем это лучше, чем кто-либо. Существуют экологические, биологические, социологические, психологические проблемы, которые невозможно решить так, чтобы идея себя оправдала. Ваше воображение захватили физические проблемы перелета, и они, пожалуй, решаемы, но это лишь самые легкие из всех проблем. Биологические проблемы решить нельзя. И как бы сильно вам ни хотелось ими пренебречь, их не избежать тем людям, которых вы в этих своих звездолетах отправите. Суть в том, что биомы, которые вы сможете запустить со скоростью, необходимой для преодоления больших расстояний, слишком малы, чтобы вместить в себя жизнеспособные экосистемы. А расстояния между Землей и действительно обитаемыми планетами слишком велики. И разница между другими планетами и Землей также слишком велика. Другие планеты — ни живы, ни мертвы. Живые планеты населены собственными формами жизни, тогда как мертвые невозможно терраформировать достаточно быстро, чтобы будущие колонизаторы выжили все это время в замкнутом пространстве. Только настоящий близнец Земли, еще не занятый какой-либо жизнью, позволит плану сработать, и они действительно могут существовать где-нибудь, ведь галактика велика. Только они все-таки находятся от нас слишком далеко. Планеты, на которых можно жить, если они существуют, просто слишком да-ле-ко.

Арам делает паузу, чтобы взять себя в руки. Затем взмахивает рукой и продолжает уже более спокойно:

— Вот почему вы не получаете сообщений из других систем. Вот почему продолжается это великое молчание. Несомненно, разумные формы жизни существуют во множестве, но они не могут покинуть свои родные планеты так же, как и мы. Все потому, что жизнь — это планетарное выражение, и устоять она способна только на своей родной планете.

— Почему же вы так говорите? — перебивает его ведущий, все так же склонив голову набок. — Вы оспариваете общий закон на основании вашего конкретного случая. Это логическая ошибка. На самом деле никаких физических препятствий для выхода в космос не существует. Поэтому в конце концов это случится — ведь мы будем продолжать попытки. Это эволюционное стремление, биологический императив, почти как самовоспроизведение. Возможно, оно напоминает что-то вроде одуванчика или чертополоха, распространяющего свои семена на ветру, где большинство семян разлетаются и погибают. Но определенный их процент останется и прорастет. И даже если это всего один процент, это уже будет успех! То же случится и с нами…

Фрея неожиданно для себя поднимается, но тут же чуть не падает на глазах у всех, едва удержав равновесие. Затем пересекает сцену, ударяет ведущего по лицу и обрушивается на него — бьет кулаками, несмотря на его вскинутые вверх руки, старается нанести еще один хороший удар, что-то отчаянно крича. И крепко попадает ему в нос, да! А потом за одну руку ее хватает Бадим, за вторую — Арам, и остальные тоже уже рядом, держат ее, кричат, но она не может сильно сопротивляться, не задев Бадима, кричащего:

— Фрея, прекрати! Фрея, остановись! Хватит! Хватит! Хватит! Хватит!

Шум, беспорядок, Бадим обхватывает ее, не давая пошевелиться, и ее уводят со сцены, она идет, спотыкаясь, Арам идет впереди них, какой-то мужчина стоит в проеме, преграждая им путь, Арам бросается на него с яростным криком, и мужчина отскакивает в сторону; это зрелище ввергает Фрею в шок, сильно запоздавший с того момента, когда ей еще хотелось сильнее ударить ведущего, убрать ухмылку, эту идиотскую ухмылку с его лица, но теперь ей было странно видеть, чтобы так кричал Арам. Она извивается в хватке Бадима и выкрикивает что-то в зал, сама не зная что — голос просто вырывается у нее из груди, словно не собираясь ни в какие слова.

После этого у них — и у нее — начинаются неприятности. Они запираются ото всех и требуют дипломатической неприкосновенности, что бы это ни значило в их случае. Очевидно, что это позволяет им выиграть какое-то время, пока власти не уверены, как поступать дальше, и ведут споры по этому поводу. Мужчина, которого она побила, как выясняется, не желает выдвигать обвинения и заверяет всех, что понимает, что причиной нападения послужило посттравматическое стрессовое расстройство, и к тому же он отделался тем, что поскользнулся и упал. Но в случаях нападения и побоев желания жертвы, как им объясняют, имеют второстепенное значение, поэтому дипломатическая неприкосновенность может оказаться их лучшей защитой, наряду с неопределенностью их правового статуса. Ведь они — пришельцы или кто-то в этом роде. Фрея все это время была слишком расстроена, чтобы следить за ходом споров. Тем более к ней сейчас вообще запрещено заходить в комнату, и все обсуждения ведутся где-то в коридорах.

Бо́льшую часть времени Фрее удается проспать, но у нее болит правая рука и она чувствует, что ей немного стыдно. И что она будто немного сошла с ума. Хотя ударить еще разок она бы тоже не отказалась.

Теперь они почти везде — нежелательные лица, говорит Арам Бадиму после одного из совещаний в коридоре.

Бадим, выглядящий сейчас старше, чем когда-либо, обхватывает голову руками всякий раз, когда отпускает руку Фреи. Она же сидит, уставившись на окно, к которому не осмеливается подходить.

— Зачем ты это сделала? — спрашивает он ее. — Ох, не обращай внимания, я и сам знаю зачем. Он идиот. И он бесил, как и все идиоты. Но идиоты будут всегда, Фрея. Такие, как он, не переведутся, но они не имеют значения. Неужели ты этого не понимаешь? Они не имеют значения. Идиоты всегда будут с нами. Тебе нужно не обращать на них внимания и следовать своим путем.

— Но они причиняют людям боль, — возражает Фрея. Ее до сих пор мутит при воспоминании о моменте, когда ее оттаскивали от того бедолаги. Ей до сих пор хочется нанести тот последний удар, и в то же время ее всю выворачивает от раскаяния. — Это не идиотизм, это что-то больное. Ты слышал, что он говорил? Семена одуванчиков? Девяносто девять процентов — на верную смерть, и это такой план? На верную жалкую смерть — детей, животных, корабли и все, все ради чьей-то дурацкой идеи, ради чьей-то мечты? Зачем? Зачем о таком мечтать? Зачем они это делают?

— Люди живут идеями, — снова повторяет Бадим. — Их не изменишь. Мы все живем идеями. Нужно просто оставить людям их идеи.

— Но они убивают этими идеями других людей.

— Знаю. Знаю. Так было всегда. Но, видишь ли, люди садятся на эти корабли добровольно. Туда стремятся целые очереди.

— Дети добровольно не идут!

— Нет. Но все равно останавливать их — не наше дело.

— Разве? Ты уверен?

Теперь он смотрит на нее неуверенно. Он горько соглашается: возможно, они действительно обязаны свидетельствовать против. Ведь они — выжившие после одной из этих безумных идей.

Она качает головой, ловит его взгляд, как часто делала раньше.

— Были ли идиотами те, кто верил в евгенику? Мне кажется, мы должны попытаться их остановить!

Бадим долго смотрит на нее. Теперь он выглядит по-настоящему старым. Она не помнит, как он выглядел, когда она была ребенком.

Он похлопывает ее по плечу, и она пару раз решает нарушить молчание, но останавливает себя.

— Что ж, — произносит он наконец, — твоя мать тобой бы гордилась.

После этого он молчит еще некоторое время, но потом продолжает:

— Ты… ты мне ее напоминаешь. Это почти приятно видеть. Но нет. Потому что я не хочу, чтобы ты тоже умерла, пытаясь сотворить невозможное. Потому что, видишь ли… ты не сможешь запретить людям воплощать свои замыслы, следовать своим мечтам. Даже если эти мечты безумны — все равно не получится. Если люди так хотят, они это сделают. А потом уже их детям придется страдать. Мы можем обратить на это их внимание, и мы его обратим. Но останавливать их мы должны все вместе. Нужно представить их идею как неудачную, такую, за которую никто не ухватится, потому что перестанет верить в успех. Это может занять некоторое время. А пока послушай меня: дай этому миру пинок, сломай себе ногу. Хотя ногу ты уже сломала.

Им нужно выбираться из города. Арам каким-то образом договаривается, чтобы их забрали обратно в Пекин, где китайцы явно не собираются выдавать Фрею и Бадима за подобное правонарушение. Некоторые называют это свободой слова и осуждают государства, которые преследуют ее судом. Пусть люди сами себя защищают от безоружного нападения! Почему это должно касаться кого-либо еще?

Бадим качает на это головой, но ничего не говорит.

Затем на экранах и в поступающих сообщениях начинают появляться свидетельства поддержки безрассудной выходки Фреи. И не в одном-двух сообщениях, а во многих. Их был даже целый поток. Есть, например, большая группа людей, называющих себя защитниками Земли, и эмиграция людей, зачастую богатых, с Земли на другие тела Солнечной системы и даже за ее пределы, как видно, вызывает у них огромное негодование. И только сейчас эта группа обратила внимание на экипаж неудавшихся звездных путников.

— Так что, я теперь популярна? — спрашивает Фрея. — Меня ненавидят, потом я с кем-то дерусь, и вдруг я начинаю им нравиться?

— Но не тем, кто до этого ненавидел, — замечает Бадим, хмурясь. — Наверное. Не знаю. Но в целом да. Такова уж эта Земля. Это я и пытаюсь тебе объяснить. Здесь все так устроено.

— Мне не нравится это место.

Бадим качает головой.

— Тебе не нравятся эти люди. А это совсем другое. Да и не все они тебе не нравятся.

Арам, слушая их, спрашивает у Фреи:

— А ты не думаешь, что если твой разум заперт, то ты везде будешь чувствовать себя как в тюрьме?

— Ну и черт с ним, полетели тогда на Марс, — ворчит Фрея, вспоминая поразившее ее однажды стихотворение.

— Определенно нет, — отвечает Бадим, размахивая пальцем. — Там люди живут взаперти, как мы жили на корабле. Он вообще не слишком отличается от Авроры. Там много проблем — скорее химических, чем биологических. Они, конечно, могут изменить почву, но это будет нескоро. Несколько веков как минимум! Нет. Нам нужно обвыкаться здесь.

Во время их короткого отсутствия погибло еще шестеро их товарищей. Один из них, юный Рауль, был убит в стычке с каким-то человеком, которому не нравилось, что они вернулись на Землю. После поминок этих шестерых Арам рассказывает Бадиму историю о Шеклтоне, который вернул свою экспедицию из злоключений в Антарктике лишь затем, чтобы некоторых из ее участников тут же загнали в траншеи Первой мировой, где они вскоре погибли.

Фрея уже и так чувствует, что ей хочется ударить еще кого-то, а эта печальная история и вовсе ввергает ее в гнев.

— Что нам дальше делать? — кричит она им. — Я так не могу! Просто сидеть здесь и ждать, пока нас выкашивает одного за другим… Нет! Нет! Нет! Нет! Нам нужно что-то делать. Не знаю что, но что-то нужно. Что-то, что изменит это место… что-то! Так что нам делать?

Бадим неловко кивает. На его старом лице — такой же старый взгляд, и Фрея узнает его из своего детства: сдвинутые брови, сжатые губы — те самые, что появлялись, когда он пытался придумать, как ему быть с Деви. Этот взгляд всегда объединял в себе сразу несколько чувств: удовольствие, любовь, беспокойство, раздражение, гордость за то, что ему приходится решать подобную проблему. Его жена — воительница, еще и впавшая в ярость. Сейчас, возможно, он сталкивается с чем-то очень похожим, а может, и нет. Но как бы ни было, Фрея слишком рассержена, чтобы этот факт ее как-либо приободрил. Теперь он смотрит так на нее, а она не считает, что когда рядом присутствует безумный идеалист, которого ты любишь и которому должен помогать, в этом нет ничего приятного. Но не тогда, когда этот идеалист — ты. Хотя это можно сказать обо всех, о многих из числа звездных путников, в этом нет ничего особенного. Нет, к черту: им нужно приспособиться к жизни, найти себе занятие — иначе они навсегда останутся чудаками из космоса, погибающими от «земного шока». Это название придумали люди со станций из района Юпитера и Сатурна, которые возвращались на Землю в свои отпуска и подцепляли бактерий и всякого прочего, заболевали этим «земным шоком» и иногда даже умирали от этого. Сейчас кое-кто из сатурнианцев даже предлагал звездным путникам помочь приспособиться к их новым условиям. Как предлагали и защитники Земли. Вот так союз, замечает Арам. Нет, они точно чудаки! И только другие чудаки могут хотеть им помочь!

Арам начинает разузнавать об этих отпусках, которые берут себе люди с других планет. Все, кто живет где-нибудь еще в Солнечной системе, возвращаются на Землю на короткие периоды раз в несколько лет, словно это необходимо, чтобы достичь нормальной продолжительности жизни, которой и так почти все достигают. Ассоциация между возвращением на Землю и увеличением продолжительности жизни в космосе была необъяснимым статистическим феноменом, который никто не может испытать на себе, как не может и прожить две жизни параллельно, — поэтому и не факт, что непрерывная жизнь в космосе приводит к более скорой смерти. Просто в среднем те, кто не возвращается на Землю каждые пять-десять лет на период от нескольких месяцев до пары лет, умирают более молодыми, чем те, кто возвращается. Эти цифры оспариваются, но большинство исследований, которые, по мнению Арама, на самом деле весьма сильно подогнаны, сводятся к тому, что продолжительность жизни тех, кто устраивает себе отпуска, увеличивается примерно на двадцать-тридцать лет. Даже сейчас, когда некоторые живут до двух столетий, это довольно существенная разница. Она настолько велика, что большинство людей принимают то, что следует из статистики, и возвращаются на Землю по некому личному расписанию. Лучше не рисковать и довериться цифрам.

Изучая все это, Арам указывает на то, что истинный искусственный интеллект являет собой это актуарное долгосрочное исследование и ни один человек такого не определит. Конкретно этот ИИ привел убедительные аргументы. Слабые, сдержанные, убедительные — языковая шкала, по которой ученые оценивают имеющиеся свидетельства, не изменилась, как замечает Арам, и самая сильная степень по-прежнему сохраняет свое свойство — убеждать. Люди возвращаются, потому что их убеждают. Заставляет действительность. Заставляет жажда жизни.

Но есть и иное следствие, почти противоположное тому, что приносит отпуск, и почти столь же сильное, если не сильнее, — «земной шок». Люди возвращаются на Землю идеально здоровыми, а потом неожиданно от чего-то умирают. Выяснить причину иногда бывает очень тяжело, и это, разумеется, только усиливает страх перед данным синдромом. Резкий спад, «земной шок», терра-аллергия — по самим названиям видно, что обозначенный ими феномен слабо изучен и имеет неизвестное происхождение. Подобные названия выдают непонимание данных явлений — Большой взрыв, рак, резкий спад, любое заболевание с суффиксам «-ит» или «-пения» и т. д. Невежественных названий очень много.

Таким образом, вернувшиеся звездные путники не бывали в отпусках около ста пятидесяти лет, а сейчас, похоже, умирают от «земного шока». Даже если эти смерти объясняются индивидуальными причинами, все равно подозрительно, что они проявились так скоро после возвращения. Слабо верится, что это случилось бы на корабле, будь то в состоянии гибернации или нет. Все-таки что-то в этом было. Что-то, что им предстояло пережить либо от чего погибнуть.

Тем временем жизнь на этой огромной планете пугает Фрею до безумия, но что делать? Что делать? Она пребывает в полнейшем отчаянии.

Когда она проводит в таком состоянии около недели, к ней заходит Бадим и отвечает на ее «Так что нам делать?», будто с момента, как она задала этот вопрос, прошел всего миг.

— Мы идем на пляж! — радостно объявляет он.

— Что ты имеешь в виду? — с вызовом спрашивает Фрея.

Ведь никаких пляжей на Земле нет. В двадцать втором — двадцать третьем веках в результате необратимых процессов двадцать первого уровень моря поднялся на двадцать четыре метра, и пляжи по всей Земле тогда затопило. И как бы они с тех пор ни пытались охладить климат планеты, ничего не помогало значительно понизить уровень моря — для это требовались целые тысячи лет. Да, они теперь терраформируют Землю. Учитывая, какой урон был нанесен, избежать этого нельзя. Сейчас, в 2910 году, это называют проектом на пять тысяч лет. Некоторые говорят, это займет еще дольше. Может даже стать своеобразной гонкой с марсианами, шутят они.

Но пока с пляжами пришлось распрощаться, равно как и со многими знаменитыми островами прошлого, которые теперь оказались скрыты водой. Вместе с этими легендарными местами исчез целый мир, а с ним и целый образ жизни, существовавший еще со времени возникновения вида в Южной и Восточной Африке, где первые люди имели тесную связь с морем. Вся там влажная, песчаная, соленая, прекрасная пляжная жизнь — ее больше не было, как и, конечно, многого другого — животных, растений, рыб. Это была часть массового вымирания, которое они все еще стремились остановить, которого хотели избежать. Было потеряно столь многое, что уже не вернуть. Была потеряна радость сравнительно немногих, кому повезло жить на берегу, тех, кто рыскал по пляжам, рыбачил, катался на волнах и нежился на солнышке. Не такая уж великая потеря по сравнению со всем, что утрачено прежде, со всеми страданиями, голодом, смертями, вымираниями. Ведь и большинство видов млекопитающих исчезло.

И все равно такой образ жизни многие любили и помнили в картинах, песнях, историях — он был по-прежнему легендарен, по-прежнему был потерянной золотой эпохой, мерцающей на каком-то подсознательном уровне, в соленой крови и слезах, в длинных извилистых цепочках ДНК, все еще разливающейся повсюду внутри.

Поэтому остаются и люди, стремящиеся их вернуть. Сделать так, чтобы пляжи появились снова.

Эти люди составляют одну из фракций защитников Земли. Зеленые, ненавистники космоса — коротко говоря, пестрая компания. Многие из них отвергают не только космос, но и те виртуальные, симулированные и замкнутые пространства, которые земляне с такой радостью населяют. Защитники Земли считают, что такие люди фактически живут в звездолетах на земле или вовсе внутри экранов в своих головах. Столь многие люди постоянно находятся в закрытых пространствах, что Фрее это кажется безумием даже при том, что она сама все еще прячется в различных укрытиях. Но у нее, как она считает, есть на то причина — она провела взаперти всю жизнь. У землян такого оправдания нет: это место — их родной дом. Их пренебрежение своим естественным наследием, растрата данного им дара — вот что, помимо прочего, вынуждает ее скрежетать зубами и подходить к окнам и даже открытым дверям, чтобы в страхе постоять на пороге, желая, чтобы ее тело перестало сжиматься и она сумела выйти наружу. Она отчаянно хочет измениться. Но в этот момент пороговой паники обнаруживает, что иногда, если страх держит тебя за горло, невозможно заставить себя сделать даже то, чего желаешь сильнее всего на свете.

Таким образом, выходит, что эти любители пляжей сходятся с ней в своем отношении к Земле. Наверное, они родственные души. И они выражают свою любовь к потерянному миру тем, что стараются восстановить побережья.

Пока Фрея завороженно все это слушает, Бадим и Арам приводят в их комплекс пожилую женщину, низенькую, темнокожую и седовласую, которая рассказывает о своих товарищах и их проекте.

— Мы занимаемся формой восстановления ландшафта, которая называется «возвращение пляжей». Это такое ландшафтное искусство, игра, религия… — Она усмехается и пожимает плечами. — Да что угодно! Для этого мы адаптировали или создали сами ряд технологий и методик — бульдозер, камнедробилки, баржи, насосы, трубопроводы, экскаваторы, грейдеры и все такое. Прежде всего тяжелая промышленность. Восстанавливать нужно много. Мы развернули эти технологии по всему миру. Для этого приходится договариваться с правительствами и землевладельцами, чтобы получить необходимые права. Лучше всего получается на некоторых участках новых береговых линий. Там теперь в основном пустоши, прибрежные зоны, которые не были для этого предназначены. Жить одновременно на суше и в воде, как земноводное, — она усмехнулась, — это странно.

Они кивают.

— Так чем конкретно вы занимаетесь? — спрашивает Фрея.

Женщина объясняет, что в этих новых прибрежных зонах они пытаются восстановить пляжи в максимально близком виде к тем, что когда-то исчезли.

— Мы возвращаем их, вот и все. И любим свое дело. Посвящаем ему свои жизни. На каждый новый пляж уходит порядка двадцати лет, поэтому один человек за свою жизнь обычно работает всего над тремя-четырьмя, в зависимости от разных факторов. Но главное, что это работа, в которую веришь.

— А-а, — отзывается Фрея.

Это напряженный труд, продолжает женщина. Самой работы больше, чем работников. И сейчас, несмотря на то что звездные путники вызывают противоречия и находятся в беде — или, скорее, как раз потому, что звездные путники вызывают противоречия и находятся в беде, — создатели пляжей предлагают им присоединиться к себе. То есть полностью принять в свои ряды.

— И мы все можем участвовать? — спрашивает Фрея. — И остаться все вместе?

— Конечно, — отвечает женщина. — Нас всего около ста тысяч, и мы направляем наши команды на разные участки береговой линии. Каждый проект на самых напряженных этапах требует участия трех-четырех тысяч человек. Некоторые, выполнив свою часть, переезжают дальше, то есть ведут кочевой образ жизни. Другие же остаются на тех пляжах, которые сами создали.

— Значит, вы готовы нас принять, — уточняет Бадим.

— Да. Я пришла именно с этим предложением. Вы также должны понимать, что мы все это держим в тайне. Дело в том, что политических осложнений лучше всего, насколько это возможно, избегать, поэтому мы стараемся не афишировать свои проекты. Наши дела не должны быть у всех на виду, мы не хотим попадать в новостные репортажи. Уверена, вы сами понимаете почему!

Она смеется, а Арам, Бадим и Фрея одновременно кивают.

— Смотрите, — продолжает она, — во всем этом есть политический аспект, который вам также следует понимать. Мы не те лихие космонавты. Более того, многие из нас таких ненавидят. Идея о том, что Земля это колыбель человечества, на самом деле одна из главных причин ее засорения. Сейчас многие на Земле считают, что мы занимается правильным делом. Это будет нашим вкладом ради будущих поколений. А сейчас мы увидели, что вы — часть того урона, что они причинили. Мы поняли это не сразу, но когда ты ударила того придурка, это стало очевидно. — Она смеется, видя выражение на лице Фреи. — Ничего-ничего, все нормально! Мы уже приняли к себе несколько человек, у которых возникли трудности оттого, что они сопротивлялись тем или иным гадостям. Так что прибавить к нашим командам еще пятьсот потерянных душ нам не будет слишком накладно. Вы вольетесь и скроетесь из виду, будете делать свою работу, вносить свой вклад. Нам пригодится ваша помощь, ну а вы тоже сможете двигаться дальше.

Фрея пытается все это осмыслить. Строительство пляжей? Восстановление ландшафта? Такое бывает? Понравится ли это им?

— Бадим, а мне это понравится? — спрашивает она.

Губы Бадима чуть растягиваются в легкой улыбке.

— Да, мне кажется, понравится.

Остальные не столь уверены. Когда женщина уходит, они начинают долгое обсуждение, и в какой-то его момент Фрею просят выйти с исследовательской группой и взглянуть на один из этих проектов, чтобы составить свое мнение.

Разумеется, это подозревает выход наружу.

Фрея проглатывает комок, вставший в горле.

— Да, — отвечает она. — Конечно.

И они снова улетают. На этот раз их китайские хозяева, похоже, рады их отбытию. И снова комнаты и туннели, самолеты и трамваи, поезда и машины. Путешествия по Земле не слишком отличаются от путешествий по спицам, хотя здесь g всегда постоянна. Они едут без особой огласки. Их переводят из одного помещения в другое. На Земле можно где-нибудь войти в одно помещение, побродить между ними движущимся либо стоящим на месте, а потом выйти наружу (если выйдете!) совершенно на другой стороне планеты. Это так странно. Глядя в окно вниз, на океан, простирающийся под слоем облаков, Фрея решает побороть свой страх и заставить тело подчиниться своей воле. Она уже устала бояться. Ведь бывает же, что устаешь от себя и начинаешь меняться.

Западное побережье чего-то. Ей говорят, как это место называется, но она тут же забывает. Раньше она такого не слышала. Умеренная широта, средиземноморский климат. Утесы из желтого песчаника выступают прямо из окаймленного белой пеной моря. Раньше, как им рассказывают, у их подножий находились пляжи, настолько широкие, что там, когда еще только изобрели машины, устраивались гонки на влажном песке. По этим пляжам, сообщают гиды, любили гулять по утрам, и там всегда был ровный песок, лежавший толстыми слоями. Суть рассказов сводится к тому, что на мелководье и сейчас остается много этого песка. Часть его смыло в огромный подводный каньон, тянущийся от самого берега до края континентального шельфа, но даже теперь дно долины напоминает нечто вроде подводной реки из песка, струящегося вниз по абиссальной равнине, — реки из песка, который можно отсосать по трубкам на баржи, отвезти на сушу, к устьям мелких рек, прерывающих длинные изогнутые линии утесов, и оставить там. Старый песок — на новые пляжи, в самих устьях. Также сюда привозят крупные гранитные валуны; одни бросают их в воду, образуя рифы, другие — у подножий утесов, формируя новые берега, третьи перемалывают в новый песок, гравий, гальку и все, чем изобиловали берега в былые времена. Но чтобы пляж не смыло и чтобы он приобрел надлежащий вид, требовалось внедрить еще целый ряд различных минералов. А также установить в воде определенные рифы. Требовалось перенести миллионы тонн песка и пород. Гиды, загорелые, с ломкими от солнца и соли волосами, с горящими глазами, старательно пичкают их информацией о восстановлении пляжей.

Звездные путники устали от своего путешествия — страдали от синдрома смены часового пояса, как их научили это называть, нарушив синхронизацию с вращением планеты, суточный и циркадный ритмы, — и испытывали странное, новое для себя недомогание. Они проезжают на машине по дороге, расположенной вдоль вершины утеса и берегов устья, многократно останавливаясь и выходя осмотреться (Фрея не выходит), а потом отправляются в гостиницу на краю утеса. Гостиница выглядит небольшим скромным конференц-центром с бунгало вокруг главного строения. Фрея выходит из машины, когда та заезжает в гараж, поднимается в вестибюль, затем быстро перебегает в свое бунгало, по соседству с Бадимом и Арамом. Устроившись там, она выглядывает в открытую дверь и видит двоих стариков, растянувшихся на шезлонгах в тени навесов у своих бунгало, направив взоры в даль океана. Такие навесы, сказали им, называются «рамада».

Бадим замечает ее и зовет:

— Фрея, дорогая, выходи к нам! Решайся!

— Решусь, чуть позже, — отвечает она раздраженно. — Я вещи распаковываю.

С утеса открывается вид на океан, простирающийся в самую даль. Плоская голубая гладь необъятной площади, изборожденная полосками белого света. Бадим и Арам снова заговаривают об оптическом феномене. Похожие сейчас на страстных любителей подобных зрелищ, они надеются увидеть вскоре зеленую вспышку заката. То ли из-за гравитации, то ли из-за атмосферы — об этом они как раз спорят, — свет солнца преломляется таким образом, что перед тем, как опуститься за горизонт и исчезнуть, Земля физически находится между наблюдателем и солнцем, но свет из-за атмосферы или гравитации огибает земной шар, и поскольку голубого света больше, чем красного, эта его кривая раскалывает свет, словно пропуская его через призму, и это означает, что последняя видимая точка света становится не голубой, как остальное небо, а зеленой или, как говорят, чистой и яркой изумрудно-зеленой.

— Мы должны это увидеть! — возвещает Арам.

Бадим соглашается.

— Даже странно, что мы, такие старые, видим это в первый раз. — Он поворачивается и зовет Фрею: — Дочь, выходи, сейчас будет зеленая вспышка!

— Ты не такой уж старый, — отвечает она. — Ты всего лишь где-то на сотом месте по возрасту на корабле.

— Ну, это все равно старый, хотя на самом деле я, наверное, примерно пятнадцатый. Но давай лучше смотреть на закат. Мне сказали, что когда солнце зайдет на три четверти, на него можно смотреть без вреда для глаз. Недолго, правда, но достаточно, чтобы увидеть зеленую вспышку, когда она появится.

Фрея становится перед самым порогом своей выходящей на океан двери и, сжимая кулаки, выглядывает наружу. Устье едва видно из-за края обрыва слева. Там, где когда-то был пляж между двумя утесами, сейчас — белая линия изломанного прибоя. Там и строится пляж — с обеих сторон, поверх затонувшего.

Волны неумолимо накатывают с запада, под косыми лучами солнца, отражающимися от непроницаемой океанской поверхности. Низкие, но четко различимые линии волн, видимые как движения в синеве воды, непрерывно приближались к суше. Странное зрелище. На горизонте заметен серый остров, смутно выступающий поверх четкой линии, в которой небо встречается с океаном — где светло-голубое граничит с темно-синим. Мягкий соленый береговой бриз проникает через ее дверь, чайки, склонив головы, парят на уровне глаз. Стая пеликанов летит с севера на юг, словно внезапное видение из юрского периода, — черные силуэты на фоне сияния солнца и медленное хлопанье крыльев, хотя на самом деле они больше парят. Внутри Фреи вновь поднимается паника, словно прибывая с загадочной приливной волной. Ей очень хочется выйти наружу и оказаться под настоящим небом, но некие тиски сжимают ее сердце, и она ничего не может с этим поделать, не может сдвинуться с места. Даже присоединиться к Бадиму и Араму под рамадой — это для нее слишком. Делать нечего: придется вернуться внутрь и попробовать снова позже.

Несмотря на то что час уже поздний, ей звонят хозяева и зовут посмотреть на свою работу. Поскольку при этом они будут сидеть в кабине большого грейдера, Фрея решает, что может такое выдержать.

И они выходят, из одного помещения в другое, затем в кабину. Грейдер перемещает песок из огромных куч на приемной площадке на собственно берег. В горизонтальном предзакатном свете они громыхают и подскакивают по протяженному склону нового пляжа, который весь усеян следами колес. Они проезжают мимо всяких машин поменьше, ровняющих кучки песка по плоским поверхностям либо собирающих дюны в верхней части пляжа. Здесь важно принять новый уровень моря и отталкиваться от него, рассказывают Фрее люди, управляющие грейдером; он не опустится как минимум еще несколько веков, а то и вообще никогда. Но они точно уверены, что и подняться он не может, потому что весь лед на планете, который мог растаять, уже растаял. В Восточной Антарктиде еще есть сравнительно крупная ледяная шапка, но при стабилизировавшейся, наконец, температуре она там и останется. Если же нет — что ж, хорошего мало! Придется строить еще больше пляжей!

Но пока уровень моря такой, какой есть. При приливах и отливах он колеблется в пределах трех метров или больше — в периоды, когда луна находится ближе всего к Земле. Это явление возникает в результате приливного притяжения между Землей и Луной. Влияние гравитации, зловещее воздействие на расстоянии. Во многом — источник жизни на этой планете и, возможно даже, причина ее возникновения, как утверждают некоторые.

Они строят берег так, чтобы бо́льшая его часть оставалась высоко над водой даже во время максимального прилива, а значит, он не мог быть у́же ста метров. Сразу за берегом устраивают дюны, которые засаживают растениями и заселяют обитающими в таких условиях животными. Открывающаяся же во время отливов влажная часть берега состоит в основном из песка лишь с немногими каменистыми участками, с приливными заводями и подобным. Все эти параметры и элементы спроектированы специально, воплощены в жизнь и находятся под неустанным наблюдением. Фрея видит: этот пляж — произведение искусства. Эти люди — художники. И они любят то, что творят. Они способны заговорить ее рассказами о пляже до смерти — настолько они в него влюблены.

Когда поднялся уровень океана, в устья рек, прорезающих скалистую прибрежную линию, ворвалась вода и разрушила дома, улицы, поля, парки и все, что там было от цивилизации. Поэтому в числе первых задач пляжестроительства было достать и убрать затопленные обломки, причем делать это пришлось уже на солидной глубине. Поскольку, если бы этого не выполнили, все побережье осталось бы слишком опасным. Здесь эту работу завершили несколько лет назад и сейчас, как видит Фрея, уже заложили немало песка для нового пляжа. Примерно половину его достали с мелководья и из подводной долины, засосав на баржи и выложив в нужных местах. Вторую половину изготовили на утесах. Распространение песка проводят в соответствии с протоколами, которые постоянно меняются по мере изучения волн в регионе и особенностей рек данного устья. А также изучения пляжей в целом, по всему миру.

— Ах! — восклицает Фрея.

Этот пляж уже стабилен под северным утесом, под южным — тоже почти готов. Звездные путники могут поселиться здесь и помочь, научиться делу, познакомиться с людьми, которые все это сделали. Так они поймут, насколько им это понравится. А поскольку по всей планете работают десятки подобных команд, то, пожалуй, они могли бы просто раствориться среди этих пляжестроителей и превратиться в одну из забытых групп среди миллиардов людей, населяющих Землю.

Фрея кивает.

— Звучит неплохо.

Ей говорят, что она может ходить плавать, если захочет, — там сейчас безопасно, и многие молодые строители уже это опробовали. А она умеет плавать?

— Умею, — отвечает Фрея. — Я когда-то любила это делать в Лонг-Понде.

Прекрасно, прекрасно. Ей обязательно стоит попробовать здесь. Температура воды что надо — только слегка прохладная, но пока ты в ней — будто нагревается. Также она заметит, что соль как бы выталкивает из воды вверх. Держаться на поверхности — это весело. Завтра волны будут мелкие, но некоторые все равно будут заниматься бодисерфингом. Есть тут такие, кто просто не может вылезти из воды, — и неважно, есть волны или нет.

— Как здорово, — говорит она, чувствуя, как страх ползет вниз по ее позвоночнику и распространяется по рукам и ногам. Даже ее бесчувственные ступни начинает легонько покалывать.

Вернувшись в бунгало, изнуренная, она обнаруживает, что Бадим и Арам все еще сидят под своей рамадой, спорят о закате, наступившем несколькими минутами ранее. Они спорят о том, видели они зеленую вспышку или нет. Прения звучат расслабленно, и она понимает, что эту проблему им решить не дано. Ее можно только обсуждать и обсуждать.

Они рады ее возвращению. Небо на западе насыщенное, темное, прозрачно-голубое, и вода под ним — светлее неба, темновато-серебристая, сильнее, чем когда-либо, разлинованная без конца наступающими волнами. Картина необъятна настолько, что ее невозможно постичь. Фрея стоит в двери и наблюдает, ощущает дующий с моря ветер. Старики перестают обращать на нее внимание.

— Я заново перевел стихотворение Кавафиса, — говорит Арам Бадиму. — Точнее, его конец. Послушай-ка:

— Ага! — восклицает Бадим, будто внезапно обнаружив игру слов. — Очень красиво. Мне нравится, как эти слова умаляют то, когда ты становишься кем-то, кого сам из себя сделал. Они больше просто о том, как оно есть.

— Да, — соглашается Арам задумчиво.

Через какое-то время Бадим усмехается и легонько шлепает своего друга по бедру, показывает пальцем на сумеречное небо сине-фиолетового, ни с чем не сравнимого оттенка. — Но смотри… звездолет этот чертовски здоровый!

— Так и есть, — признает Арам. — Но разве размер имеет значение? Разве имеет?

— Может, и имеет! — отвечает Бадим. — Это делает его полноценным, не так ли? Он достаточно велик, чтобы быть полноценным. А я начинаю думать, что все, что нам нужно, — это и есть его полноценность.

— Может быть. Ты, я замечаю, и сам с каждым днем становишься все более полноценным.

— Ну, здесь, надо признать, очень хорошо кормят.

Фрея оставляет старых друзей подкалывать друг друга дальше и уходит в спальню, где ложится на кровать.

В эту ночь морской бриз вливается в ее комнату и облекает ее. Она чувствует запах соли почти до самого рассвета, когда ветер полностью стихает. Ей не удается уснуть всю ночь; она слегка дрожит — или это комната дрожит под ней. Ее бесчувственные ступни чуть-чуть покалывает, живот сжимает тисками. Страх давит на нее, словно некий груз, лежащий на груди. Ей тяжело дышать, она пытается дышать медленно и не так глубоко. Время от времени она ворочается в своем соленом трансе, который никак не переходит в настоящий сон.

Когда небо за западным окном освещается, вырисовывая квадрат занавесок, она поднимается и идет в ванную, затем выходит, садится на кровать, обхватывает руками голову. Встает и подходит к окну. Выглядывает наружу.

Восход взрывает океан своим светом. Рассвет на Земле. Аврора была богиней зари, и вот она — настоящая заря.

Фрея открывает дверь своего бунгало, ощущает ветерок, теперь дующий с берега. Кажется, будто так дышит сама Земля: ночью вдыхает, днем выдыхает. В Ветролове было так же. Сейчас уже тепло — значит, день должен быть жарким. Воздух сухой.

Она умывается над раковиной, смотрит на свое осунувшееся лицо в зеркало. Теперь, после того как пролетели все эти годы, она стала женщиной средних лет и едва помнит, как выглядела раньше. Она натягивает шорты и рубашку, страховочные сапоги, хватает большое полотенце и надевает шляпу.

— К черту все это! — заявляет она и выходит наружу.

Огромное голубое небо. Теплый сухой ветер, мягко дующий к океану. Тень от утеса, спуск к пляжу. Она неуверенно шагает вперед, не глядя, куда идет, зафиксировав взгляд только на своих ступнях. Она издает стоны, по лицу ее стекают слезы и сопли. Она едва что-либо видит и чувствует себя безумной, безрассудной, но сильнее всего — испуганной. Просто испуганной.

Снизу пляж кажется не таким большим — примерно как биом. Очень крупный биом, но не настолько, чтобы заставить ее упасть в обморок. Она дышит учащенно, потеет, хватает ртом воздух, пошатывается на ходу. В большой шляпе и солнечных очках, она не рискует поднимать голову.

Она выходит на дюны у подножия обрывов. При каждом шаге ее сапоги погружаются в песок на один-три сантиметра. Этого хватает, чтобы затруднить ей ходьбу, тем более с ее-то ступнями. Приближаясь к воде, она идет в гору, пока не достигает невысокого гребня, за которым песок опускается к пенящейся кромке океана. Разбивающиеся волны своими прозрачными водами подкатывают к ней по этой бурлящей наклонной глади над серым и бурым песком. Здесь всюду шумят волны, большинство которых разбивается метрах в ста от берега, как она думает. Они белеют, пенясь у края подходящей массы, с шипением возвышающейся над остальной поверхностью.

На уровне максимального прилива налипли почерневшие водоросли и вместе с ними — буро-зеленая трава с длинными широкими листьями и клубнями. Морская капуста, догадывается Фрея. Она спускается и не без труда усаживается на песок рядом с водорослями. Не поднимая головы, она дышит в размеренном ритме, стараясь перебороть тошноту, перестать чувствовать вращение окружающего мира. Это просто большой биом! Держись! Морская капуста на ощупь оказывается похожей на затвердевшее желе, только немного скользкое и облепленное песком. Отдельные зерна песка выглядят не такими уж круглыми: пятнадцать-двадцать их пристало к подушечке ее указательного пальца, и это, скорее, маленькие скошенные частицы. Она может разглядеть их получше, если поднести на расстояние сантиметров шести от носа. Среди них есть черные крошки чего-то напоминающего слюду, которые заметно мельче самих песочных частиц, с которыми они перемешаны. В месте, где разбитые волны подступают к берегу, метрах в двадцати от Фреи, эти частицы смываются обратно в воду. И стоит шум разбивающихся волн.

Солнце появляется над обрывом за ее спиной, и она ощущает его излучение задней частью шеи — словно ее охватывает огнем. И действительно — становится очень горячо. Ей снова сжимает желудок. Она роется в своей сумке и вытаскивает из-под полотенца баллончик солнцезащитного фильтра, распыляет его себе на шею. Запах кажется забавным. У нее дрожат руки, ее тошнит. От запаха фильтра становится только хуже, она чувствует, что ее вот-вот вырвет. Хорошо, что ей не нужно сейчас вставать, не нужно никуда идти. Не поднимай голову, смотри на песок, вон как он ярко сверкает на пальце. Постарайся, чтобы не вырвало. Боже, сколько же света! Она вынуждена крепко сжать зубы, чтобы те не стучали и не выплеснулась желчь.

— К черту все это! — снова говорит она сквозь стиснутые зубы. — Возьми себя в руки!

Эту песенку распевает молодой паренек, прохаживающийся по мягкому песку, низко перебирая ногами. Ему, наверное, лет шестнадцать-семнадцать, у него узкое лицо и голубые глаза. Он раздет, и кожа имеет странный коричневый оттенок — очевидно, загорел на солнце, догадывается Фрея. Его каштановые кудри так выцвели, что кончики стали желтыми, даже почти белыми. В руках у него пара голубых плавников, как на минойской фреске[467], которую она когда-то видела в книге. Мальчик-водонос с бурдюками для воды.

— Идешь плавать? — спрашивает его Фрея.

Он останавливается.

— Ага, собираюсь покататься на волнах. Тут есть хорошая точка разлома, называется Риферы.

— Точка разлома?

— Это большой риф в двухстах метрах, при отливе его хорошо видно. А сегодня там идут хорошие южные волны. Ты тоже на воду?

— Я не чувствую ступней, — признается Фрея, отчаянно ища оправдание. — Поэтому ношу такие сапоги, которые за меня ходят. Не знаю, как бы я смогла здесь плавать.

— Хм-м. — Он хмурится, смотрит на нее пристально, словно никогда не слышал о подобном, и, возможно, так и есть. — А что случилось?

— Долгая история, — отвечает она.

Он кивает.

— Ну, если наденешь плавники, это может помочь. Да и вообще, если просто встанешь в мелководье, вода сама почти вытолкнет. Тогда сможешь двигать руками и оттолнуться от дна, поймать небольшие волны.

— Хотела бы я попробовать, — лжет она, а может, и говорит правду. Она проглатывает ком, вставший в горле. Лицо покрывается румянцем, губы покалывает. Большие пальцы на ногах будто бы горят.

— Вон мои друзья идут. Может, у Пэм в сумке есть лишняя пара плавников — обычно есть.

Молодые парень и девушка, такие же раздетые и смуглые, мускулистые и с выцветшими волосами. Юные боги и богини, наяды или как их там — Фрея не может вспомнить, как называются морские фавны, но это точно они. Пляжные ребята. Они здороваются с парнем, с которым разговаривает Фрея, — оказывается, его зовут Кая.

— Кая, эй, Кая!

— Пэм, у тебя лишние плавники есть? — спрашивает Кая.

— Ага, конечно.

— Можешь одолжить их этой женщине? Она хочет покататься.

— Ага, конечно.

Кая поворачивается к Фрее:

— Вот, попробуй.

Трое молодых смотрят на нее.

— Ты умеешь плавать? — спрашивает Кая.

— Да, — отвечает Фрея. — В детстве я не вылезала из Лонг-Понда.

— Тогда просто оставайся на мелководье, и все будет хорошо. Сегодня море спокойное.

— Спасибо.

Фрея берет из рук девушки голубые плавники. Затем трое ребят убегают навстречу волнам, взметая перед собой массы белых брызг, и, когда оказываются в воде по бедра, заваливаются на разбитые волны. Держась на поверхности, как кажется, благодаря своим плавникам, они затем отталкиваются к набегающим белым стенам волн, которые разбиваются метрах в тридцати от них. И лишь тогда ребята плывут по-настоящему. Глядя на них, кажется, это легко.

Фрея стягивает сапоги, встает на ноги, снимает одежду, распыляет вокруг всего тела солнцезащитный фильтр, берет плавники и со всей осторожностью заходит в воду. Ступней она по-прежнему не чувствует, поэтому идет, по ощущениям, как на коротких ходулях, зато в больших пальцах теперь, кажется, возникло какое-то новое напряжение. Вода поначалу прохладна — Фрея чувствует это костями своих ступней, но быстро привыкает. Не такая уж она и холодная. Вода, подступающая к пляжу, достает ей до лодыжек, а затем возвращается обратно. Она почти вся белая от пузырьков — их даже больше, чем самой воды, и пузырьки эти с шипением лопаются, выплескивая вокруг мелкие брызги. Масса наступающей волны внезапно теряет инерцию, подходя к наклонной песчаной поверхности, затем отступает с рябью, и все это можно увидеть лишь при максимальной отдаленности волн. Может, это и есть настоящий уровень моря. Там, где она стоит, вода плескается вперед и назад, поднимается и опускается. Но больше — просто вперед и назад. Волны разбиваются о пляж — вот как это выглядит, вот как ощущается! Что-то внутри нее развязывается, и она теперь дрожит, больше ощущая тошноту, чем тепло. Стоя на жаре, она все равно дрожит.

Она по-прежнему не поднимает головы, но даже так понимает, что небо вверху — голубое, с обилием белого близ горизонта. Здесь очень шумно оттого, что непрестанно грохочут, разбиваясь и рассыпаясь брызгами, волны. Вся кромка океана напоминает низкий водопад, снова и снова накатывающий сам на себя. Блики солнца на поверхности воды распадаются на миллионы частиц и скачут у Фреи в глазах. Без солнечных очков ей слишком ярко — приходится сильно щуриться, почти совсем закрывая глаза. Ярко настолько, что некоторые вещи кажутся темными.

Кая подплывает к Фрее на волне — из белой воды торчит только голова. Он встает на ноги рядом с ней и указывает на своих друзей.

— Вон там Пэм, видишь?

По телу Фреи пробегает дрожь.

— Нам здесь правда можно находиться? — растерянно спрашивает она. — Нас радиация не спалит?

Она дышит глубоко, смотреть на солнце не может и близко — чересчур ярко, поэтому она щурится, глаза немного слезятся.

— Что ж, хорошо подметила. Посмотри на себя: ты фильтром попрыскала?

— Да.

— У тебя кожа очень белая.

— Я раньше этого не делала, — признается она. — Я никогда не загорала.

Он изумленно смотрит на нее.

— С ума сойти! Хотя, должен сказать, у тебя красивая кожа. Видны все веснушки, родинки… Но да, если ты фильтром попрыскала, то ничего не будет. А если где-то пропустила — там обгоришь.

— Не сомневаюсь!

— Да-да. Прыскай через каждые пару часов, и все будет нормально. В следующий раз я тебе помогу.

— А сам ты не прыскаешь?

— Ну иногда, но видишь ли, я загорел и теперь не боюсь. Днем прыскаю на нос и на губы, особенно если остаюсь на целый день.

— На целый день?

— Да, конечно, сегодня все условия практически идеальны.

— А можешь сейчас меня попрыскать? Я боюсь, что что-то пропустила.

— Да, конечно.

Он стягивает плавники, проходит вместе с ней по мягкому влажному песку к ее полотенцу, поддерживая за локоть. Распыляет фильтр по всему ее телу.

— У тебя красивое тело, такое белое. Ты как богиня, которая стоит где-нибудь на моле. Так, давай я попрыскаю тебе ноги и ягодицы. Нельзя ничего пропускать, иначе точно сгоришь.

Сгореть на солнце! Сгореть от звездной радиации! Ее снова начинает колотить, она старается не поднимать глаз. Ее тень тянется к воде, темная на светлом песке. Она по-прежнему плачет, прижав кулак ко рту. Песок кажется чересчур ярким, чтобы на него можно было просто так смотреть. Слишком много света.

Он помогает ей вернуться к воде. Он смуглый и проворный, будто какой-то зверь, а не человек, будто водяной, тритон, келпи[468], вышедший из воды, чтобы привести ее в свою стихию. Водный дух. Она трясется, но не от холода. Шок от погружения, скорее всего, должен удержать ее от тошноты.

Снова по щиколотку в белой шипящей пене. Вот она, на Земле, заходит в океан, вся залитая солнечным светом. Ей самой в это с трудом верится. Словно она живет чьей-то чужой жизнью, внутри тела, которым не может должным образом управлять. Кая помогает ей удерживать равновесие. Он пинает набегающую воду, выбрасывая облачка брызг. Со всех сторон лопаются пузырьки, издавая тихие звуки. Ей приходится кричать, чтобы Кая мог ее расслышать.

— А сейчас уже не так холодно!

— Так всегда и бывает, — отвечает он с белоснежной ухмылкой. — Вода сегодня двадцать четыре градуса, как раз то, что надо. Где-то через час охладится, но ничего страшного. А сейчас смотри, когда мы зайдем по бедра, дно начнет подниматься и опускаться, а когда подойдет большая волна, просто позвольте ей себя накрыть. Это лучший способ намокнуть. И лучше не оттягивать слишком долго.

Он держит ее за руку, и они проходят по рябящейся воде. Сокрушенные волны шипят, накатывают ей до пояса, а затем спадают до уровня бедер. Когда подходит волна побольше, Кая отпускает ее руку и с криком ныряет под нее. Фрея падает сразу за ним, волна толкает ее обратно к берегу, она выпрыгивает из воды, пораженная тем, что так резко намокла, и кричит от охватившей ее прохлады. Вода на вкус оказывается соленой, но чистой. Она щиплет глаза, но не сильно, и это ощущение быстро проходит. Кая наклоняется, чтобы немного хлебнуть, а затем выплескивает воду изо рта, будто фонтан.

— Выпей немного, — призывает он. — Она нормальная. Такая же соленая, как мы сами. Мы возвращаемся к матушке природе!

И с новым криком он ныряет под следующую надвигающуюся волну, чтобы потом, когда та минует, выскочить из воды. Фрея снова ныряет запоздало, после чего оправляется с трудом.

Он подплывает, чтобы помочь ей.

— Надень плавники на ноги. А потом ныряй под волны. Смотри, когда волна разбивается, вода идет прямо ко дну, а потом откатывается назад, вот так, — он показывает извивающуюся руку. — Поэтому если нырнешь и окажешься так в воде, она затянет тебя под волну и вытолкнет наружу, за пределом разлома. Когда туда попадешь, то почувствуешь, как она затягивает.

Она пристегивает плавники к ногам, когда прибывает очередная волна — они наступают одна за другой, это происходит постоянно, каждые семь-десять секунд, волна за волной. Фрея ныряет под следующую, погружается слишком глубоко, касается песчаного дна руками, затем море толкает ее вверх. Отталкиваясь, она также чувствует плавники своими, казалось бы, бесчувственными ногами и выныривает навстречу солнцу. Зрение заливает невероятным светом, соленая вода попадает в нос и рот, она слегка захлебывается, глаза едва заметно щиплет.

— Ты не закрываешь глаза под водой? — кричит она Кае.

— Не-а, — отвечает он, усмехаясь, весь погруженный, за исключением лица, плеч, волос и рук, скользя вокруг нее, будто выдра, забирая ртом пену и игриво выплескивая в нее.

Затем он становится на ноги рядом с Фреей.

— Ладно, первая игра — подняться на гребень, когда волна подойдет. Встань на глубине где-то по грудь, там они обычно разбиваются. Те, что побольше, будут разбиваться дальше, и тебе придется плыть к разлому. А которые поменьше — не разобьются, пока не доберутся до нас. Так что просто смотри, когда они подойдут, а потом запрыгивай сверху, и они тебя понесут к самому разлому. Потом она под тобой разобьется, обрушится и завалится назад. Это весело: ты почувствуешь, как она тебя вознесет. Потом, раз ты к этому привыкла и уже видела, как они разбиваются, когда большая волна к тебе подойдет и вот-вот разобьется, поверни в момент подъема и отпрыгивай в сторону берега. Тогда она тебя понесет, ты плавно заскользишь впереди нее. Когда доберешься до дна, можешь наклонить голову, и волна пронесет тебя на какое-то расстояние, или ты можешь пригнуться и сместиться в сторону — тогда сложишься под волной и снова встанешь на ноги, по талию в воде. Попробуй сама.

Она пробует. Волны вздымаются позади нее, и если они невелики и еще не разбиты, она подпрыгивает и в этот момент выглядывает вперед в море, чтобы увидеть ряды подступающих волн, еще низких и не сформировавшихся до конца. Иногда она видит, что та или иная волна, когда подойдет к мелководью, получается крупнее, и тогда другие пловцы — а их уже с дюжину — скорее плывут ей навстречу, чтобы поймать, пока она не разобьется, и если им это удается, они ее седлают. Собственные тела, видит Фрея, служат им досками для серфинга. У некоторых из этих ребят пониже груди закреплены куски пенокартона. Они радостно перекрикиваются, а когда происходит разлом — исчезают и в следующий раз появляются уже плывущими дальше, чтобы поймать следующую волну.

Вперед в волну, на нее, сквозь тонкую прозрачную стену воды на гребень, потом вниз, лежа на груди, на ее голубую изнанку. Кая был прав: ощущение великолепное. Она лишается страха — отбрасывает его с каждым новым прыжком и падением. Она возносится и падает вниз — снова и снова и снова. Во рту — соленая вода. Все вокруг шипит, булькает и разбивается на мелкие брызги. Не нужно ни с кем говорить, не нужно ни о чем думать. Солнце освещает весь квадрант неба, нельзя смотреть в ту сторону. Ведь очевидно, что так можно ослепнуть. Не смотреть туда! Океан такой чудесный на вкус — совсем не похож на кровь, он чистый, прохладный и соленый, но почему-то от этого даже приятнее. Будто это обычная вода.

Фрея ощущает все свое тело. Здесь ей, несомненно, радостнее, чем когда-либо было в воде, и на мгновение она вспоминает невесомость, которую ощущала в стержне на корабле. Она отметает воспоминание прочь, но тут же вытягивается и ухватывается за него — и со сжавшимся сердцем качается на волнах за корабль, за Джучи, за Деви, Юэна и всех остальных, кого больше нет. Даже внезапное воспоминание о Юэне в океане Авроры не пугает, но бодрит ее. Она катается на этих волнах за него и вместе с ним. Будто в каком-то единстве. Она пересилит свой страх. Пусть ее тело и дрожит до сих пор.

Наконец подходит такая волна, словно вот-вот готова разбиться, но еще держится, вздымаясь над Фреей, и она, видя свой шанс, поворачивается и отпрыгивает в направлении берега — волна подхватывает ее, и она оказывается наверху, скользит по ней примерно с такой же скоростью, так что одновременно зависает на волне и летит, и этот момент невероятен. Когда волна становится вертикальнее и она резко соскальзывает к основанию, спадая с нее, Фрея все еще продолжает смеяться. Она делает сальто, вода попадает в нос, заливается в горло и легкие, она давится ею, но еще находится в движении и не может выбраться на поверхность, даже не зная, в каком та направлении. Затем ударяется о дно и узнаёт, отталкивается вверх, вырывается на поверхность среди булькающих пузырей и вдыхает воздух, кашляя и фыркая, делает еще несколько вдохов-выдохов и начинает смеяться. Все это длилось, наверное, секунд пять. Если очутился под водой, рот следует держать закрытым. Это же очевидно.

Она пытается выразить все это Кае, когда тот ей кричит. Тогда он скрывается под водой, а через несколько мгновений уже стоит рядом с ней по грудь в воде.

— У тебя все хорошо? — спрашивает он.

— Да! Просто кувыркнулась!

— Тебя смыло. Попала в стиралку.

Он смеется.

— Нужно задерживать дыхание, когда под водой!

— Это точно! И если кувыркаешься, выдыхать через нос, — добавляет он. — Тогда все будет нормально. Так вода внутрь не зальется.

Фрея возвращается к гребням, и следующие разы у нее получаются лучше. И с каждой волной наступает момент, когда ее подъем и падение будто бы уравновешиваются, и Фрея словно летит, как когда-то, когда она парила без гравитации внутри стержня. Она снова вспоминает корабль и принимается кричать и смеяться, скорбя по всей своей жизни, о боже, почему все так случилось, как безумно все их существование и как оно нелепо. Столько смертей… Но вот где она оказалась сейчас — корабль был бы рад видеть ее на этих волнах, в этом она точно уверена.

Солнце, кажется, немного обжигает ей лицо, а еще она замечает, что дрожит между приближениями волн — не так, как раньше, теперь она просто замерзает. Большие волны приходят по три кряду, как замечает ей Кая, и она видит, что примерно так и есть. Они видят наступающую тройку и пытаются заскочить на первую, пока она не разобьется, а потом проплыть туда, откуда удобно будет подняться на следующие две. Ей хочется сделать, как другие, — пересечь стену волны перед тем, как она разобьется. Устроить это непросто. Похоже, придется двигаться быстрее обычного, и Кая соглашается, когда она об этом замечает.

— Сильней отталкивайся плавниками в момент, когда нужно набрать скорость!

— Я дрожу!

— Да, я тоже уже почти замерз. Иди полежи на солнце, тогда согреешься. Я тоже скоро подойду.

По пути она пытается оседлать волну, ошибается на выходе, и ее снова кувыркает, она захлебывается, не может ни дышать, ни выбраться на поверхность. Вдруг ее хватают и тянут вверх, она задыхается и откашливает воду, которой наглоталась, ее чуть не рвет.

Это оказывается Кая — он стоит по грудь в воде и пристально смотрит на нее своими бледно-голубыми глазами.

— Эй! — восклицает он. — Будь осторожней. Это же океан, знаешь ли. Здесь можно очень быстро ошибиться. Ты утонешь, а он и не заметит. Он не в пример сильнее.

— Извини. Я сама не ожидала.

— Знаешь что, тебе, наверное, лучше побыть пока на мелководье. Делать то, что мы называем «грунионингом». Просто лежи здесь, где волны набегают на берег, тогда сможешь держаться на воде, но и отталкиваться от дна, и волны будут выносить тебя на пляж, а потом, откатываясь, возвращать в океан. Просто позволь воде играть с тобой, как с грунионами. Это почти так же весело, как и здесь.

Она следует его совету, и действительно: так и есть. Никаких усилий не требуется. Держи лицо подальше от воды, а остальное пусти на самотек. Плыви, как коряга. Толкайся иногда о мокрый песок. Она видит, что на пляже теперь стало больше людей, дети у приливной отметки шумно строят песчаные замки. Волны громко шипят, от них поднимается пыль лопнувших пузырьков. Причем пузырьки видны всюду — их, кажется, больше, чем самой воды. Рядом с Фреей — длинные пряди морской капусты. Их клубни будто сделаны из пластика, а лопаясь, они источают запах.

— Там внутри китовое дыхание! — объясняет ей сидящая рядом девочка, видя, как Фрея лопает их и морщит нос.

Затем Фрея пробует листик на вкус — тот оказывается похожим на морскую капусту, которую они выращивали в своем соленом водоеме, совсем крошечном по сравнению с этим простором. Она заходит в воду и возвращается обратно — ее затягивает и выносит.

Наконец даже здесь, где вода теплее, а солнце греет спину и заднюю часть ног, она охлаждается настолько, что начинает дрожать. Тогда она снимает плавники, выпрямляется и очень осторожно проходит к своему полотенцу. По дороге она однажды падает, но на влажном песке это не страшно.

Фрея лежит на горячем сухом песке рядом с полотенцем. Она быстро сохнет и согревается. На коже у нее осталась соль, которая ощущается на вкус, если ее лизнуть. Теплый песок липнет везде, чем бы она к нему ни прикасалась; зато, поскольку он сухой, то легко стряхивается. Она может врезаться в песок руками и ногами и почувствовать, что чем глубже, тем он прохладнее. Она выкапывает ямку, добирается до уровня, где появляется вода. Стенки обрушиваются со всех сторон, заваливая лужицу, которая образуется на дне. Когда она вычерпывает влажный песок, тот постоянно проваливается у нее между пальцев. Раз или два ей попадаются мелкие песчаные крабики, заставляющие ее вскрикивать, — тогда она их отбрасывает, и те уползают, исчезая в песке. Наткнувшись таким образом на нескольких, она наконец понимает, что те не могут ее укусить — их челюсти слишком маленькие и мягкие для этого. И песок, похоже, весь кишит подобными созданиями. Возможно, они питаются морской капустой. Судя по всему, их завезли сюда пляжестроители. На некотором расстоянии она замечает стайку птиц, снующих на согнутых назад ножках. Продолговатыми клювами они тыкают в песок, несомненно, ища тех же маленьких крабов. Иногда останавливаются и клюют в мелкие пузырьки на влажном песке — возможно, крабьи выделения. Пляж живет.

Когда Кая выходит из воды, он заметно дрожит, на коже видны мурашки, она вся синеватая, губы белые, нос фиолетовый. Он падает на полотенце и трясется так сильно, что чуть не подпрыгивает на песке. Но мало-помалу дрожь утихает, и он ложится на живот, как спящий младенец, — открыв рот и закрыв глаза. На солнце его кожа быстро высыхает, и Фрея видит, что на ней остаются белые следы. Волосы у него — спутанные кудри, а тело — мышцы да кости, сам он расслаблен, как кот. Кот на солнышке. Юный водяной бог, дитя Посейдона.

Фрея осматривается вокруг, сильно щурится. Слишком тут ярко. Волны все так же шумят, и слышно шипение лопающихся пузырей. Вдалеке висит неясная дымка.

— Нам точно можно вот так здесь сидеть? — спрашивает она вдруг, чувствуя, как ее голос вновь пронзает тревога. — Звездный свет нас не убьет? То есть радиация?

Он открывает глаза и, не шевелясь, смотрит на нее.

— Звездный свет?

— Я имею в виду, который излучает звезда. Это должна быть очень сильная доза радиации, я это чувствую.

Он садится.

— Вообще да. Пожалуй, пора тебя еще попрыскать, а то ты совсем белая. — Он нажимает указательным пальцем ей на предплечье. — О, а теперь видишь, уже немного розовая, и если надавить, она становится белой, и нужно какое-то время, чтобы она снова стала розовой. У тебя появляется загар. Давай еще попрыскаем фильтром.

— А это спасет?

— Он поможет тебе продержаться еще час или около того. Особенно если вернешься в воду. Обычно мы так на солнце не лежим. Только согреваемся — и сразу обратно.

— И сколько раз так можете?

— Не знаю. Много.

— К концу дня ты, наверное, совсем голодный!

— О да. — Он смеется. — Говорят, серферы — как чайки. Едят все, что видят.

Он распыляет фильтр ей на кожу. Немного соленый, немного сырой привкус. Лосьон действует успокаивающе. Когда он прикасается к ней за ушами и вдоль линии роста волос, его руки кажутся прохладными и гладкими. По этим прикосновениям она чувствует, что он уже делал это раньше и что он был бы хорошим любовником. Когда он ложится обратно, она во все глаза смотрит на него. И ощущая, будто накаляется внутри, будто живот, наконец, отпускает, Фрея спрашивает:

— Как насчет секса на пляже, а? Прямо на этом солнце? Вы, люди, наверняка этим занимаетесь!

— Занимаемся, — отвечает он, едва заметно улыбаясь, и перекатывается на живот, словно целомудренно. — Главное, чтобы песок не попадал в определенные места. Но знаешь, обычно здесь этим занимаются по ночам.

— Почему так? Это открытый пляж, да?

— Ну да. Только когда ты говоришь «открытый», мне кажется, ты имеешь в виду что-то другое.

— Я думала, открытый — значит, твой, и ты можешь приходить и делать что хочешь.

— Думаю, да. Но это также значит, что заниматься интимными делами здесь нельзя.

— А мне кажется — что хочешь. И я бы запрыгнула на тебя здесь и сейчас.

— Не знаю. Могут быть неприятности. — Он всматривается в нее. — К тому же, сколько тебе?

— Не знаю.

Он смеется.

— Как это?

— Вот так: не знаю. Ты спрашиваешь, сколько я прожила или сколько прошло с того, как я родилась?

— Ну, сколько прожила, наверное.

— Один день, — мгновенно отвечает она. — Точнее, два часа. С тех пор как зашла в воду.

Он снова смеется.

— Ты забавная. Для тебя это, наверное, внове. Но знаешь, я уже согрелся, пора на следующий заход. — Быстро чмокнув ее в щеку, он вскакивает с места. — Увидимся. Я буду рядом и за тобой присмотрю.

Он бежит к волнам, разбрызгивая воду по пути, а потом прыгает в нее, поворачивается, поправляя плавники. Быстро уплыв вперед, он ныряет под разбитые волны за миг до того, как те его настигают. Все это он делает, как кажется, совершенно непринужденно.

Фрея отправляется следом. Сейчас вода ощущается немного холоднее, чем в последний раз; кожа теперь более чувствительна к воде. Но вскоре она погружается, и ей снова комфортно: волна выталкивает ее навстречу солнцу, и она вновь играет с океаном.

Волны становятся больше, с более крутыми стенами — Кая говорит, это потому, что сейчас уходит прилив. Солнце поднялось выше, и океан теперь практически пылает, вздымаясь вверх и вниз, разлинованный наступающими волнами, которые, прежде чем вздыбиться перед Фреей, сверкают ярким прозрачно-зеленым цветом. Держась на поверхности, она теперь может всмотреться в воду и разглядеть желтое и гладкое песчаное дно. Там же были видны целые комья водорослей, а один раз Фрея даже замечает в воде крупную рыбу, бурую и усеянную пятнами, — при ее виде она чувствует укол страха и говорит о ней Кае, когда тот проплывает рядом. Парень смеется и говорит, что это леопардовая акула и она безвредна: рот слишком маленький, да и люди ей неинтересны.

Она уже привыкает к своим плавникам и обнаруживает, что может отталкиваться от бедер и плыть с солидной, по ощущениям, скоростью. Как будто она русалка. Нырять под разбивающиеся волны, кувыркаться в воде, выскакивать из ее зеленой массы к солнцу. Или запрыгивать на волны, плыть прямо на них, очень быстро, проходить через гребни и со смехом падать с задней их части. Видеть, как волны разбиваются прямо перед тобой. Врезаться в них в этот момент, взлетать вверх и снова съезжать сзади, под разными углами, скользя боком поперек поверхности волны, все еще поднимающейся и закручивающейся как раз с такой скоростью, чтобы не дать ей свалиться. Просто напрягая мышцы и не делая больше ничего, Фрея все же летела — летела так быстро, что ее выталкивало из воды по пояс, и она могла даже положить руки на поверхность, как делали другие бодисерферы, и, будто поглаживая ее, лететь еще дальше!

Восхитительно.

На короткой закругленной доске появляются старик с, очевидно, внучкой, и когда волны перед ними вздымаются, он запускает ее туда, будто бумажный самолетик, при этом оба безумно ухмыляются. Русалы и русалки время от времени мудрено спускаются по стенкам волн, выезжают по ним к гребням, танцуют в их ритмах.

Волны становятся все больше и круче. Затем кто-то кричит, и все бросаются плыть от берега. Фрея поднимается на гребень и видит то же, что они, — у нее захватывает дух: это действительно большая волна, которая начинает подниматься, даже не достигнув мелководья. Похоже, она собирается разбиться задолго до того, как приблизится. Фрея, как другие, гребет изо всех сил.

Остальные поднимаются на гребень большой волны прежде, чем та разбивается. Фрея не успевает, поэтому ныряет под нее. Опускается ко дну, цепляется за песок, чувствует, как волна ее вытесняет, поднимает вверх и снова толкает вниз, играясь ею, и в это время у нее отрывается плавник. Она сильно отталкивается от дна и достигает поверхности ровно в тот момент, когда следующая волна разбивается над ней. Ее снова отбрасывает вниз, а затем, прежде чем она успевает что-либо сделать, выталкивает обратно на поверхность, в гущу шипящих пузырей, перемешанных с взметнувшимся со дна песком. Все это сопровождается оглушительным ревом. Тут появляется третья волна, еще формирующаяся вдали, и Фрея старается подойти к ней, пока та не разбилась. Она плывет так быстро, как может, но скоро начинает задыхаться, и когда волна оказывается рядом, Фрея вдруг с ужасом осознает, что находится в неправильном месте и волна обрушится прямо на нее. Тогда она набирает в грудь побольше воздуха и ныряет с головой…

Бам! Ее ударяет так сильно, что весь воздух выходит из легких, и ее всю вертит и кувыркает, она не понимает, где дно, где поверхность. Она словно оказывается в настоящей стиральной машине, но такой большой, что Фрея чувствует себя беспомощной тряпичной куклой. Когда же все успокоится? Ей становится нечем дышать, в голове словно возникает пустота, какой она еще никогда не ощущала. Отчаянно нужен воздух — такого она тоже не испытывала, внутри поднимается паника, нужен просто глоток воздуха, прямо сейчас! Но она кружится в поднявшемся со дна песке, крепко закрыв глаза, уже готовая сдаться и вдохнуть воды. «Черт, — думает, — пережив все это, вернуться домой и через месяц утонуть. Звездная девочка, погибшая на Земле… Как нелепо…»

Но в эту минуту она выныривает из воды, глотает воздух, хотя в легкие попадает и немного воды, она закашливается, глотает еще воздуха, вдыхает и выдыхает.

И видит, как разбивается четвертая волна. «Так нечестно!» — мелькает мысль, и ее снова прибивает ко дну, снова кружит под водой. Сила невероятная. У нее уже нет воздуха, остается только держаться. Сейчас она точно утонет. Жизнь проносится перед глазами, все по классике. Глупая звездная девочка наконец обретает свою погибель.

Фрея открывает глаза, борется со светом. Испытывая головокружение, с кипящей кровью, изнемогая от желания сделать вдох, пусть хотя бы соленой воды, — она должна его сделать! Должна! Но нет. Ей каким-то образом удается найти равновесие — вверху свет, внизу темнота. Она пытается двинуться к свету, но не может бороться с завихрениями — тряпичная кукла, только и всего.

И все-таки поднимается, вдыхает и выдыхает, в этот раз осторожнее, чтобы не попала вода, — уроки приходится усваивать быстро. Она оглядывается и видит: идет еще одна волна. Это что же? Океан пытается ее убить!

Впрочем, эта волна уже поменьше. И тем не менее разбиваться она начинает далеко, а Фрея слишком ослабла, чтобы к ней плыть, — она может только оставаться на месте и дышать, жадно и отчаянно. Когда волна вздымается и разбивается впереди, на Фрею накатывает бурлящая белая стена, подлинный хаос, под который никак невозможно занырнуть. Остается только еще раз набрать побольше воздуха и кувыркаться, безо всякого контроля над своими движениями, просто стараясь не задохнуться. Только в этот раз воздуха ей попросту не хватает — невозможно задержать дыхание, если ты задыхаешься. Снова хочется глотнуть воды. Черт. Сколько можно! Затем она снова выныривает, снова вдыхает воздух. Вдох-выдох, взгляд в океан и да — очередная чертова волна, с пеной и пузырьками, но она обрушивается далеко от Фреи, и ко времени, когда белый хаос достигает ее, он уже не так силен. Она позволяет хлынувшей массе подхватить себя и понести в направлении берега. При этом она задерживает дыхание. Теперь она либо отключится и погибнет, либо достигнет таким образом берега.

Она ударяется о дно, кое-как встает. Она не чувствует ног, потеряла все плавники, подпрыгивает вверх, опускается вниз, падает при очередной волне, но дно теперь рядом, она отталкивается, кувыркается, но теперь не уходит под воду надолго и ей удается дышать. К счастью, дно здесь песчаное — ведь будь оно каменистым, ее бы убило. Выясняется, что она единственная, кто остается в воде на глубине по грудь. В этот момент ее снова сбивает с ног. Черт! Задержка дыхания, переворот, дно, равновесие, одышка, падение, задержка дыхания, переворот. На этот раз, вставая, она заваливается, потому что уже нет воды, которая бы помогла ей устоять, — только по бедра, затем по колени. Очередной удар сзади — новое падение, но черт с ним: просто пара кувырков, задержка дыхания, подъем, вдох.

Наступает момент, когда она оказывается в воде на четвереньках, и вода под ней откатывает назад, к волнам. Еще один удар сзади, но она уже на мелководье, там, где плескалась вначале. Дети кричат, когда большие волны настигают их песочные замки, мгновенно обращая в нагромождение гладких комьев. На нее же никто внимания не обращает. И хорошо. Она забирается на пляж. Следующая волна ее уже не повалила — просто с белым шипением промчалась под ногами, в пузырьках и соленом тумане. Откатывающаяся вода пытается засосать ее обратно в море, но она врезается руками во влажный песок, и та просто омывает ее предплечья и колени до тех пор, пока сзади не прибывает новая волна. Но Фрею с ее места уже не сдвинуть. Еще несколько волн проносятся мимо нее и обратно, а она все сильнее погружается в мокрый песок. Тогда она высвобождает руки, разгибает колени и поднимается. Одна волна подносит к ней голубой плавник, она тянется к нему, но не достает. До песочных замков еще далеко. Фрея останавливается, чтобы передохнуть. Все вокруг ярко освещено, но она ощущает некоторую тьму. Она переводит дыхание, отплевывает соленую воду.

В этот момент подбегает Кая, кладет руку ей на шею.

— Эй, ты в порядке?

Она кивает.

— Гха, — только и удается вымолвить. — Агкха.

— Отлично! Мощная вышла серия, да? — И убегает обратно.

Солнце жарит спину, повсюду сияют блики. Все искрится и светится — невозможно смотреть. Сокрушенная волна устремляется вверх по берегу, останавливается, оставляет за собой пенный след. Затем целая масса воды возвращается обратно, обволакивая ее запястья и колени, затягивая ее глубже в мокрый песок. Бурлящая вода вымывает песок из-под Фреи в море, и черные крупицы образуют среди светлых V-образные узоры, вырезая новые дельты у нее на глазах. «Дельта-v, — вдруг думает она. — Вот что здесь значит дельта-v! Ну что за мир!» Она наклоняет голову ниже и целует песок.