Истории, от которых не заснешь ночью

Теодор Старджон Оракул и гвоздь

Прогресс, собственно, ничего здесь не изменил. Пентагон 1990 года как Пентагоном был, так им и остался. Теплые места там всегда дорого стоили, и Джонсу, в сущности, некого было упрекать в том, что он получил. Каморка, в которую его поселили и где невозможно было дышать, могла бы быть еще теснее, благо жить в ней ему предстояло не более трех дней. Он и не протестовал. Но после трехнедельного пребывания, он чувствовал себя в ней ничуть не лучше, чем взрослый человек в школьном летнем костюмчике или в башмачках для причастия. Анни всегда с нетерпением ожидала его прихода, но в последнее время ее телефонные звонки стали более походить на крики о помощи, что говорило о том, что нервы ее постоянно напряжены. В отеле ему хотели предложить другую комнату, но он принципиально отказался и чувствовал себя теперь как камешек, опущенный в отвар из трав, потерявшись среди делегатов конвенции Лиги Оппозиции. Он должен был купить себе рубашки, он должен был купить себе ботинки, он должен был сделать себе прививку четырехкратной дозы против гриппа, ОРАКУЛ же ему этого сделать не давал.

Джонс и его команда разобрали его до последнего винтика, проверили сотни километров проводников, прощупали тысячи микросхем, короче говоря, сунули свой нос во все щели, в которые только можно было засунуть его, за исключением бесценного и неприкосновенного банка памяти. Потом они его собрали в обратной последовательности, проверив еще раз все то, что проверяли при разборке с той же тщательностью. Затем он был включен и проработал четыре часа при полной нагрузке в режиме абсолютного приоритету, в то время как добрая половина технических работников страны выжимала свои мокрые от пота носовые платки, а треть военных мочила свои старые кожаные штаны. После чего Джонс заявил трем представителям мужского пола, что с машиной ничего не произошло, что с ней ничего никогда не происходило, и что не было никаких причин даже предполагать, что с ней вообще что-либо и когда-либо может произойти. Один за другим представители зашли еще раз в святилище, заперли за собой дверь, включили цепи кодировки, после чего точно так же, один за другим, вышли, имея на лице одинаковое недовольное выражение, и заявили Джонсу, что ОРАКУЛ отказался дать им ответ. Это были: старый адмирал неопределенного возраста, полковник и некое подобие исторического памятника, которое Джонс про себя окрестил гражданский.

После ухода его команды — двадцати трех программистов и математиков и гениального Джэкарда, которых он отпустил, сжигая за собой все мосты, Джонс вздохнул, снопа снял телефонную трубку и пригласил всех троих к себе. Когда трубка снова легла на свое место, Джонс не смог бы сказать, что он недоволен собой. Или ими. Он любит, чтобы события, будь они ему приятны или наоборот, были логически связаны, а ответы собеседников были бы в порядке вещей, по крайней мере, в том порядке вещей, который установился после того, как он был призван к "постели" ОРАКУЛА. Адмирал дал команду провести прямую линию связи к собственному кабинету: полковник, хотя и был пойман врасплох, что, впрочем, отнюдь не лишало его средств, ограничился введением специального телефонного кода, который посеял ужасную неразбериху на всех телефонных станциях. Что касается гражданского, он просто-напросто никуда не ушел с места преступления, причем спал, ел и выражал свое недовольство тут же, пока не запутался ногой в кабеле, что дало Джонсу достаточное основание для того, чтобы выставить его за дверь. Короче говоря, и при всех прочих равных, все трое убедительно доказали, что не машина, а они сами явно нуждаются в постановке диагноза.

Поэтому было бы логичным предположить, что все трое прибегут по первому же звонку. Они и прибежали. Адмирал с пеноподобными бровями и заморскими глазами; полковник, такой же деревянный, как если бы его накрахмалили вместе с воротничком, с кожей лица, напоминающей полигон после стрельбы; гражданский, хромающий самую малость, с головой, самую малость наклоненной и самую малость повернутой влево, как раз настолько, чтобы все те, кто его не знает — а кто его вообще знает? — чувствовали бы себя в его присутствии лицом к лицу с Историей с большой буквы. Джонс любезно пригласил их сесть, Адмирал, который всю жизнь занимался тем, что рос в звании, пока эти звания в конце концов не кончились, и у которого рука не поднималась снять эту самую руку со штурвала Государственного управления; полковник, которому нравилось быть просто полковником, потому что это давало ему возможность презирать всех окружающих и который спал на своей походной койке в городской квартире, где можно было бы разместить целую дивизию; и, наконец, гражданский, бывший студент университета, бывший депутат, бывший сенатор, бывший министр, подвизающийся на стезе политики, где он с успехом опробовал все низости, которые только существуют, через любые дебри законодательства он продирается, имея гибкость позвоночника, уверенность поступи и коммерческую улыбку канатного плясуна.

— Господа, — сказал Джонс, — это, скорее всего, наше последнее собрание. Само собой письменный рапорт будет вам представлен в скором времени. Я… гм… понимаю необычность ситуации и поэтому не настаиваю на том, чтобы вся информация, которой мы могли бы обменяться здесь в частном порядке, была бы обязательно отражена в упомянутом рапорте…

Он оглядел собравшихся и поздравил себя. Фраза явно удалась. Это было как раз то, чего они ждали. Все остается между нами, ребята. Никто не будет совать нос в наши дела.

— Вы отослали свою команду, — заметил гражданский.

Адмирал дернулся, зрачки полковника сузились, а в глазах Джонса блеснул огонек восхищения. Этот малый располагал такими средствами разведки, которые даже секретные службы еще не изобрели.

— Это знак судьбы, я надеюсь.

— Может быть, — ответил Джонс. — А может быть и нет. В любом случае, это — знак. Знак того, что мои ребята сделали все от них зависящее. Другими словами, каждый проверил то, за что он отвечает и не нашел даже малейшего отклонения от нормы. Надо кстати заметить, что их знания охватывают все то, чем может быть и что может делать вычислительная машина. Поэтому я еще раз говорю: ОРАКУЛ полностью исправен.

— То же самое вы говорили нам и вчера, — проскрипел полковник. — Тем не менее, я продолжаю ждать. Вы думаете, что у меня нет другого, более подходящего занятия?

Последнюю фразу он произнес с нажимом, как некую магическую формулу, простое воспроизведение которой было бы достаточным, чтобы отправить в преисподнюю этого придурка Джонса.

— Я полностью выполнял требования инструкции, — вмешался адмирал тоном человека, который всегда следовал библейским заповедям, — и я также не получил ответа.

При этом он поднял палец, что воспрещало всякое движение в комнате до тех пор, пока следующая фраза не сложилась у него в голове:

— Если бы я поступил по-другому, ОРАКУЛ бы мне ответил: "Недостаточность данных". Не так ли?

— Так, — ответил Джонс.

— Он этого не сделал.

— У меня то же самое, — подтвердил гражданский.

Полковник ограничился наклоном головы.

— Господа, — сказал Джонс, — ни я, ни моя команда, а вы знаете, что мы являемся лучшими специалистами в данной области, не смогли придумать вопроса, на который ОРАКУЛ не дал бы ответа. Если, конечно…

— Вас об этом не спрашивают, — пролаял полковник, — для этого ваша помощь не требуется!

Джонс не обратил на него внимания.

— Если придерживаться фактов, а мое заключение таково, что машина работает, это, с, одной стороны; с другой стороны, ваши отзывы, имеющие совершенно противоположный смысл, а у меня нет оснований им не верить; мы можем провести более глубокое исследование лишь в одном направлении. Вам решать, готовы ли вы сообщить мне то, что ранее не сочли возможным довести до моего сведения.

Он остановился. Двое из присутствующих пошевелили ногами. Полковник сжал челюсти.

— Я не могу разгласить своего вопроса, — сказал тихо, но решительно адмирал.

Полковник и гражданский заговорили одновременно.

— Государственная тайна…

— Этот вопрос относится к компетенции…

Они замолчали. В комнате повисло напряженное молчание.

Государственная тайна, подумал Джонс, вытянув руки перед собой. Всякий раз, когда вы хотите, чтобы информация, жизненно важная для безопасности страны, не попала в руки человека, имеющего дурные намерения, или в руки человека, который слишком наивен, чтобы быть порядочным, вы изобретаете Государственную тайну. Закройте глаза и уши. И даже не пытайтесь узнать. Результат: мантия Государственной тайны покрывает все темные делишки. Государственный вертолет используется в личных, причем не весьма благовидных, целях, что, естественно, невозможно признать? Государственная тайна. Компрометирующий сверток найден в портфеле уважаемого члена конгресса? Государственная тайна. Офицер поддерживает недопустимые связи бог знает с кем? Государственная тайна, черт возьми. Хорошо регламентированное милосердие… Если эти трое и заботятся о чьей-либо безопасности, так это о своей прежде всего, а уж потом, если время найдется, то и о государственной. Однако попытка не пытка.

— Пятьдесят лет назад, — сказал Джонс, — один писатель по имени Уильям Тенн написал прекрасную новеллу. Может быть, вы даже ее и читали. В ней речь идет о модуле американских ВВС, который был доставлен на Луну; его экипаж обнаруживает неподалеку обитаемое куполообразное строение неизвестного происхождения, и одного из них посылают на разведку. Разведчик отправляется, не надеясь на возвращение, уверенный в том, что русские или (а почему бы и нет?) марсиане обязательно разнесут его на куски, и тем не менее возвращается цел и невредим, держась за бока и безостановочно хохоча. И вы знаете, почему он хохотал? Потому что сооружение было построено американским же ВМФ.

Адмирал икнул два раза и изрек: "Хорошо сработано, ребята". Полковник принял оскорбленный вид. Гражданский наклонил голову: один ноль в вашу пользу, Джонс.

Приободренный Джонс улыбнулся улыбкой продавца подержанных автомобилей.

— Ей-богу, господа, мне даже стыдно, что я вспомнил эту маленькую историю. Я уверен, а я действительно в этом уверен, что каждый из вас заботится лишь о соблюдении национальных интересов. Другого я и не предполагал. Со своей стороны, хочу заявить, что меня вам не следует опасаться, и служба безопасности может это подтвердить: ни один из моих предков, начиная с Питекантропус Эректус, не был замечен в антиамериканской деятельности.

Это то, что касается вас и меня. Остается ОРАКУЛ. ОРАКУЛ, как вы знаете, — это не простая вычислительная машина. Он был создан не для того, чтобы решать математические или физические задачи, хотя он и это может делать; он был создан для того, чтобы направлять человеческую мысль, а также служить для нее источником информации. Все, о чем можно прочитать в библиотеке конгресса, да и в других библиотеках, заложено в его память: романы, философские трактаты, журналы, сборники стихов, учебники, брошюры религиозной пропаганды, комиксы, личные архивы, и этот список можно продолжить, короче говоря, все, что армии техников, которая работала днем и ночью, удалось снять на микропленку в течение более чем десяти лет. Никакая прихоть человеческой мысли, никакой литературный стиль или школа ему не чужды. Он может читать с листа на пяти языках: английском, немецком, русском, французском и японском и понимать благодаря встроенному эсперанто еще около сотни менее распространенных языков Азии и Африки. Никогда еще, начиная с появления на Земле человека, этот человек не имел такой полной истории развития разума и его состояний, которая, будучи поставлена на службу правительству, не даст ему возможности совершить ошибку. И в этом, естественно, одно из основных качеств ОРАКУЛА: зная не только факты, но и мнения, к ним относящиеся, он не может ошибиться.

Добавьте к этому его способность к экстраполяции — способность предвидеть до самого конца развитие событий, являющихся результатом принятия определенного решения, каким бы незначительным оно ни было, а также некоторую слабость его памяти — он отвечает на вопросы, но не может ни вспомнить, ни, если это потребуется, назвать того, кто их задал; вот такую машину вы имеете в своем распоряжении. Она уникальна и может решить любую частную или общую задачу, соотнеся ее с наиболее широким кругом проблем, которые могут возникнуть, короче говоря — прошедшая, настоящая и будущая история Человечества…

— Это очень хорошо, — тихо сказал гражданский, — тем более мне очень жаль, что именно эта машина отказывается мне отвечать.

— Она не отказывается отвечать, она отказывается отвечать на ваш вопрос. Именно это не оставляет нам выбора; если вы хотите получить ответ на ваш вопрос, вы должны мне его назвать.

Джонс заметил легкую улыбку на лицах двоих оставшихся и быстро продолжил:

— И вы то же самое. То же самое. Поймите меня правильно: у вас свои проблемы, у меня ОРАКУЛ. Я хочу знать, что происходит. Если я буду знать один из вопросов, я, может быть, найду на него ответ, но не более. Мне нужны все три вопроса, чтобы я мог подвести подо все это общую базу. Да, у меня уже есть один вопрос, это верно, но мне этого недостаточно: вы все трое занимаете высокие посты, все трое можете принимать ответственные решения, все трое принадлежите к одному и тому же поколению (но ненадолго, мои петушки!) и все трое хотите лучше служить своему отечеству (в том случае, если оно служит вам!).

Он выдержал паузу и, переходя к новой тактике, изобразил на своем лице детскую улыбку.

— Поставьте себя хотя бы на секунду на мое место, господа! ОРАКУЛ для меня — это все. Я не отходил от него в течение трех недель. И теперь, когда решение уже почти у меня в кармане, вы просите меня, чтобы я от него отказался, чтобы я забыл о нем и думал о чем-нибудь другом! Вы не отдаете себе отчета в том, что вырываете у меня сердце?

— Целиком и полностью на вашей стороне, — сказан гражданский с выражением восхищения на лице, после чего он продолжил уже голосом, способным заморозить гелий до жидкого состояния: — Но то, чего вы требуете, невозможно.

Джонс посмотрел на него, потом на двоих других, окруживших себя стеной бетонного молчания.

— Очень хорошо, — со всей рассчитанной яростью, на которую он только был способен, взорвался Джонс. — Я бросаю это дело! У меня уже вот где сидит это место; то же могу сказать и о своей подруге, которая замучилась меня ждать, привет! И не думайте, что вы сможете подыскать мне замену! ОРАКУЛ был создан моей компанией, и только моя команда может в нем разобраться, а я — тот единственный человек, который может ею руководить! Господа…

Такие выражения могли напрямую дойти даже до мозгов Полковника. В его груди родилось глухое рычание, которое, обретя наконец человеческое выражение, было более похоже на обвал, чем на человеческую речь:

— Вы здесь для того, чтобы подчиняться! И будете выполнять свою задачу до тех пор, пока ее результаты нас не удовлетворят, в противном случае я лично позабочусь о том, чтобы вы ответили за последствия!

— Последствия? — прорычал Джонс. — Какие последствия? Вы меня выставите вон? Можете не беспокоиться, я сумею доказать, что вы помешали мне выполнить мою работу. Что же касается ваших приказов, вы сами знаете, каким образом вы можете с ними поступить! Может быть, традиции этой страны вас и не устраивают, но они тем не менее существуют, и вот это (при этом он взялся за отворот своей спортивной куртки) дает мне право отправить куда подальше, если я этого пожелаю, всех вместе взятых военных из Пентагона, от простого дневального до самого изукрашенного звездами генерала!

Заметив легкую улыбку на губах гражданского, он резко изменил угол атаки, просто из чувства справедливости.

— Если вы будете упорствовать, не я, а вы, вся страна почувствует, ощутит на себе эти самые последствия. Потому что вы не получите ответа на ваши вопросы, а они, как вы сами заявили, имеют жизненно важное значение для страны, в чем я, впрочем, сомневаюсь: уж больно легко вы поставили себя над ними, хотя и не хотите в этом признаться! В данной ситуации…

Он поднялся. Офицеры сделали то же самое. Гражданский не пошевелился.

— Я прошу вас, господа, — сказал он твердо. — Я уверен, что мы сможем договориться, не повышая голоса. Господин Джонс, сможете ли вы получить нужный результат, если будете знать два или, скажем так, один из этих вопросов?

— Почему бы и нет? — перевел дух Джонс.

Гражданский развел своими длинными белыми руками.

— В таком случае, я не вижу, в чем проблема. Достаточно того, что один из моих коллег…

— Вы смеетесь, — сказал адмирал.

— Не принимайте меня за идиота, — проскрипел полковник.

— Если вы хотите, чтобы кто-то за вас отдувался, то я вам скажу, что я тоже не с Луны свалился.

— Я бы с удовольствием этим занялся, — сладко ответил гражданский, но я уверен; что мой вопрос не внесет ничего нового, я имею в виду полезного в то, чем занят господин Джонс ("Ну, актер, — подумал Джонс, сказал то же самое, только в двух словах"). — Адмирал, вы доверите мне право судить, пострадает ли безопасность страны, если будет оглашен ваш вопрос?

— Никогда.

Гражданский повернулся к полковнику, бросил быстрый взгляд на его мраморное лицо и отказался от своего намерения задать ему вопрос.

"Еще один довод в пользу сокращения военных кредитов, — подумал Джонс, — Они обходятся даже без слов". Он повернулся в сторону гражданского:

— Ваша попытка заслуживает одобрения, но я все равно не вижу выхода из данной ситуации. Я могу высказать свое суждение в нескольких словах. Я единственный, кто может починить ОРАКУЛА, но сделать это я могу только при помощи того инструмента, которым располагаете вы, причем вы тверды в своем намерении мне его не давать. Вследствие чего мы можем более не терять нашего времени. Я бы с удовольствием проводил вас, если бы не имел обязанности направиться в данный момент в туалетную комнату.

После этого он вышел быстрым шагом, запечатлев предварительно в своей памяти лица всех троих, которых он окинул быстрым взглядом, зрелище, достойное того, чтобы согревать его в сырости. Полковник явно находился на грани взрыва. Адмирал раскрыл рот от удивления, хотя в обычном состоянии его лицо хранило маску бесстрастия. Гражданский широко улыбался.

Широко улыбался?

"А ведь и вправду! — подумал он, захлопывая за собой дверцу туалета, которая в первый раз за три недели отказалась хлопать. — Все мы имеем свои маленькие проблемы, свои маленькие хитрости, которые всплывают на поверхность, когда начинается серьезный разговор! Может быть, мне стоило разъяриться, не теряя в действительности спокойствия?"

Дверь открылась, и чья-то тень встала у соседнего писсуара. Джонс кинул взгляд в этом направлении, потом приговорил громким голосом:

— Может, мне стоило действительно разозлиться, не теряя при этом спокойствия?

— Может, нам стоило вести себя более хладнокровно? — ответил гражданский.

Потом, пользуясь свободной рукой, он проделал четыре странных движения, причем очень быстро: прижал палец к губам, показал на стену, потом на свое ухо, вынул из нагрудного кармана кусок бумаги и передал его Джонсу. После этого он мирно закончил свое занятие и начал мыть руки.

Тихо. Стены. Имеют уши. Возьмите это.

— История, — изрек он, наклонясь над раковиной, причем его ораторский хриплый голос разнесся по всему туалету, отражаясь от покрытых плиткой стен, — есть история тупиковых ситуаций. Большая часть этих ситуаций, приведенных в учебниках, таковыми как раз не являлась, так как в конце концов приходил кто-то, кто находил выход, и уже за это они имеют право быть упомянутыми, потому что они не остановились на месте. Но я уверен, что было и тысячи таких, из которых выхода не было и которые нигде не фигурируют хотя бы потому, что сама природа тупиковой ситуации требует того, чтобы в будущем не было никакого продолжения, которое могло бы обогнать настоящее. Результат: нет ничего, что можно было бы занести в Великую Книгу. Я думаю, вы меня понимаете. Если да, то вы понимаете также, что мы переживаем в данный момент как раз ту самую тупиковую ситуацию, которая не имеет будущего. Поверьте, я расстроен не меньше вашего.

— Старый подлец, — подумал про себя Джонс.

— Ваша забота очень меня трогает, — сказал он, опуская клочок бумаги в карман.

Старик вытер руки, подмигнул ему и вышел.

Вернувшись в свой кабинет, который показался ему в три раза более просторным, после того как трое посетителей покинули его, Джонс упал в кресло. Он забавлялся с кусочком бумаги, разворачивая и сворачивая его всеми доступными способами, находя удовольствие в том, чтобы подольше не иметь возможности прочесть его содержание. Это, без всякого сомнения, был тот самый вопрос, который гражданский задал ОРАКУЛУ. Точно. Но тогда почему он так торопился передать его Джонсу, и то время как три минуты назад он отказывался это сделать с большим упорством, можно даже сказать, с упрямством, да-с. (Послушай, старина Джонс, сдались тебе эти детали?) Хорошо, так что все-таки могло произойти за эти три минуты?

Они вышли из кабинета и направились в туалетную комнату? Прекрасно. В кабинете не было микрофонов, тогда как в туалете, если верить мимике старика (и логике Пентагона), их было полно? Не то. Это ни к чему не приведет. Что-то другое. В кабинете были еще и глаза, тогда как в туалете только уши? Уже лучше. Что ты об этом думаешь, Джонс? Гражданский хотел открыть ему свой вопрос, но только без свидетелей. Отсюда и вся эта процедура передачи листка и разглагольствования на тему о тупиковой ситуации. Очень, очень хорошо, Джонс.

И ещё: это все твои домыслы. Гражданский никогда этого не говорил и, скорее всего, никогда не скажет, напротив, он почти наверняка выступит против тебя, если ты вздумаешь предать это огласке. В сумме имеем то, что гражданский не имел никакого желания раскрывать тебе свой вопрос, и только желание получить на него ответ заставило его сделать это, потому он и готов рисковать всем, за исключением того, чтобы двое других узнали о его делах. Подтекст его слов таков: я сижу на бочке с порохом, господин Джонс, и детонатор в моих руках. Иными словами: я вам доверяю.

Все понял, старина…

Довольный собой, он прикрыл глаза и еще раз оценил ситуацию в этом новом свете, еще раз убедившись в том, что ни одна деталь от него не ускользнула. Ничего другого он не нашел, за исключением смутной мысли о том, что то, что произошло с одним, могло бы произойти и с другими. Он даже не очень-то на это надеялся, когда дверь кабинета растворилась, пропуская майора с приветливым лицом, который вошел чуть не строевым шагом, протрубил: "Извините, я ошибся" и, безупречно повернувшись на месте, вышел, прежде чем Джонс успел пробормотать свое "Ничего страшного". Это вторжение вновь заставило его задуматься. Майор был одним из людей полковника; в его "ошибке" чувствовался хорошо подготовленный маневр ввиду передовых частей противника: он зашел в кабинет совсем не случайно, а имея перед собой поставленную задачу. Но какую? Он ничего не принес, не унес с собой. Ему что-то надо было узнать. Но что? Единственное, что он смог заметить в перерыве между двумя щелчками своих каблуков, так это то, что Джонс был в кабинете (ах, вот оно что!) и то, что он был один.

Эту гипотезу было нетрудно проверить. Стоило лишь немного подождать. Совсем недолго. Даже майор не может делать ч\"! гга. Он сможет сказать: этот человек был один, когда я от него выходил. Но он не сможет с полной уверенностью утверждать, что он будет так же один через десять минут или даже через пять.

Десять минут спустя в комнату проник полковник. На его лице было большими буквами написано: "Вы мне не нравитесь, молодой человек!" Он положил свои загорелые, прошитые стежками шрамов руки Джонсу на стол и навис над ним, как морская волна над берегом в последний момент.

— Ваше слово в обмен на мое, и я не остановлюсь перед тем, чтобы обозвать вас лжецом в случае необходимости! Об операции доложите лично, и только мне!

— Понял, — сказал Джонс, протягивая руку.

Полковник вперился в него взглядом, что продолжалось ровно секунду, секунду, которая показалась Джонсу вечностью, причем на ум ему пришла легенда о медузе Горгоне, и он уже начал сомневаться в том, легенда ли это, когда полковник вытащил из кармана свернутый листок бумаги и вложил его я руку Джонса.

— Для гражданского вы очень быстро все понимаете. Честь имею!

Полковник выпрямился, повернулся кругом и, не оборачиваясь, вышел.

Джонс кинул взгляд на два свернутых послания, которые лежали перед ним, и подумал о том, что уж лучше бы его повесили.

Не хватало лишь одной записки. Он взял обе бумажки, поднял их и отпустил, чувствовал себя при этом школьником, который ест сухой хлеб, оставляя шоколад на потом.

Он спросил себя о том, не желает ли третий король-маг, тоже сделать ему подарок, но просто не знает, как это сделать.

Он снял трубку и набрал прямой адмиральский номер, думая лишь о том, не пришла ли в голову адмиралу мысль об отключении линии.

Нет, он этого не сделал. Он сидел у телефона и снял трубку, прежде чем кончился первый гудок. Так как с одной стороны могло быть не больше одного абонента, он не счел нужным первым начать разговор.

— У меня здесь было много народа, — сказал Джонс вместо вступления.

— Я тоже так думаю, — ответил адмирал, голосовые качества которого ничем не уступали рычанию полковника. Потом, после тягостного молчания: — Я надеюсь, что вы не догадались пригласить остальных?

Джонсу удалось извлечь из себя трехсложный крик мужского сопрано человека, возмущенного тем, что его обвинили в изнасиловании.

— Адмирал!

— Очень хорошо. Вы обладаете чувством инициативы, мой мальчик.

Джонса так и подмывало спросить, какие шансы он имеет в плане карьеры, но он удержался и стал ждать дальнейшего развития событий. С адмиралом было даже легко говорить, при том условии, естественно, если плевательница была под рукой. Ему подумалось, что адмиралу будет не так-то легко в отличие от полковника нанести ему личный визит, так как у него не было в Пентагоне своих апартаментов, а принять Джонса в своем кабинете в силу известных обстоятельств он также не сможет.

— Я бы никогда не решился вам об этом говорить, но мне надо уходить, и мы с вами, скорее всего, больше не увидимся. Дело в том, что вы нечаянно унесли с собой мою зажигалку.

— О! — только и смог произнести адмирал.

— К несчастью, у меня даже спичек нет, — продолжал Джонс. — Ну, хорошо, я вас оставляю в покое. Я сейчас спускаюсь вниз к ОРАКУЛУ. Был рад с вами познакомиться, сэр.

Он повесил трубку, засунул в рот сигарету, не зажигая, впрочем, ее, положил оба клочка бумаги в левый карман штанов и начал спускаться быстрым шагом в подземелье, которое даже аборигены Пентагона никогда не называли коридорами.

На углу того из них, который вел к ОРАКУЛУ, ему повстречался молодой лейтенант в морской форме, непонятно как здесь оказавшийся, который подошел, улыбаясь во весь рот.

— Огоньку, сэр?

— С удовольствием.

Офицер протянул ему зажигалку, которую почему-то забыл зажечь. Джонс взял зажигалку, прикурил и засунул ее в карман.

— Благодарю вас.

— Не за что, — ответил, удаляясь, лейтенант.

На контрольном пункте он спросил у часового, не было ли визитеров.

— Ни одного, господин Джонс.

— Это самая приятная новость за весь день.

Он расписался в журнале, потом прошел в конец коридора, по пятам сопровождаемый часовым. Каждый извлек свой ключ, и вдвоем они открыли комнату. Джонс подумал, что сможет почувствовать себя лучше, лишь когда этот день закончится.

— Вы это мне говорите? — спросил часовой, и Джонс понял, что произнес последнюю фразу вслух.

Он закрыл за собой дверь, быстро прошел маленькую прихожую, отодвинул засовы, преграждающие путь в святая святых. Он был один в этом храме. Джонс посмотрел на машину. Машина посмотрела на него.

— Рискую повториться, но все же скажу, — начал Джонс, как будто продолжая прерванный разговор, — на венец творенья ты абсолютно не похож. За все те невзгоды, которые ты нам доставил, ты мог бы выглядеть и поприличней!

Машина не ответила. Она могла читать и осуществлять сложнейшие операции, но не имела, попросту говоря, органов чувств. Вследствие чего она не подозревала, что Джонс находится в комнате наедине со своей горечью. Машина действительно была ни на что не похожа, если смотреть на нее с этой точки зрения. Ее передатчики, ее приемники, соединительные провода и интегральные схемы занимали значительный объем, который действительно вызывал уважение, но эта маленькая комнатка не давала абсолютно никакого представления об их протяженности; человек мог видеть только то, что находилось снаружи, не имея ни малейшего представления о том, какой монстр с щупальцами скрывается внутри (как это всегда бывай). Святилище, которое некоторые называли Субурбт Дельфи, дельфийский пригород, было не чем иным, как простой металлической перегородкой, которая производила на наблюдателя ничуть не большее впечатление, чем передняя панель встроенной электрической плиты. Имелась также электрическая лампочка серого цвета, которая никогда не выключалась (так как она свидетельствовала о том, что ОРАКУЛ находится в работе, а ОРАКУЛ всегда находился в работе), консоль со стулом, специальная пишущая машинка, имеющая шрифт Бодони (на которой оператор набирал вопросы), раздвижное табло, окруженное линзами (с которого машина считывала вопросы), и большая кнопка начала действия (которая как бы говорила: "А ну, малыш, теперь твоя очередь отвечать"). Но установить листок с отпечатанным вопросом на табло для чтения и нажать кнопку — вполне тривиальные действия — были для человека неподготовленною фантастическим экспериментом, так как ОРАКУЛ работал так быстро, что ответ, каким бы ни был вопрос, начинал появляться раньше, чем оператор успевал отпустить кнопку приведения в действие.

Почти всегда.

Джонс сел за консоль, включил свет, достал зажигалку адмирала, квадратную зажигалку, которая разбиралась очень просто, и извлек маленькую бумажную трубочку, которая находилась между резервуаром и корпусом. Бензин слегка размыл буквы, но текст можно было прочесть. Потом он достал два бумажных квадратика, которые находились у него в кармане, разгладил все три послания ладонью, положил их перед собой, собрал их в маленькую кучку и как можно веселей обратился к машине, как молодой супруг к своей жене в день свадьбы:

— За нас с тобой, Чарли.

Несколькими секундами позже свадебного настроения как не бывало. Джонс задержал дыхание, потом начал ругаться на чем свет стоит всеми ругательствами, которые он только знал, потом прекратил ругаться, потому что это было просто глупо. Тряся головой в приступе самобичевания, а именно так оно и было на самом деле, он вновь приступил к работе над тремя посланиями, напечатал их шрифтом Бодони с соблюдением всех промежутков и интервалов и проставил перед каждым вопросом кодовый номер его владельца. Такие номера сама машина присваивала всем, кто имел к ней доступ, в ее памяти данный код ассоциировался с личным делом владельца, таким образом, когда набирался один из кодов, машина тут же определяла положение того, кому он принадлежал, и извлекала из памяти все справки, относящиеся к данному лицу. Использование кода не было обязательным при постановке вопросов общего порядка, но он должен был быть указан, если задавался вопрос личного плана, содержащий слово "я" или одно из слов его заменяющих.

Напечатав тексты, он разорвал страницу, вырезал отдельные вопросы, установил первый вопрос на табло и, задержав дыхание, нажал на кнопку.

Табло вспыхнуло на короткий миг, щелкнуло реле, и из перегородки показался язычок бумаги. Он оторвал листок быстрым движением руки. Листок был пуст. Он заменил первый вопрос вторым, потом второй — третьим. Один раз ему показалось, что машина заколебалась, но ничего не произошло: листок бумаги был все так же девственно чист, как и два предыдущих.

— Вот и жалуйся потом, — что ты слишком загружен, — тихо сказал он машине, которая смотрела на него своим сине-зеленым глазом.

Вернувшись к печатной машинке, он напечатал свой собственный код и допечатал к нему первый вопрос:

"КОГО Я ДОЛЖЕН УБРАТЬ, ЧТОБЫ СТАТЬ ПРЕЗИДЕНТОМ?"

Снова разорвав листок, он установил его на табло и нажал кнопку. Табло осветилось, реле щелкнуло, из прорези показался язычок бумаги. Он: быстро оторвал его и прочел ответ, напечатанный в кавычках:

"ДЖОНА ДОУ"[5]

Пробормотав: "Все понял, Чарли", он напечатал и установил таким же образом на табло следующий вопрос:

"ЕСЛИ Я УБЕРУ ПРЕЗИДЕНТА, ЧТО Я ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ, ЧТОБЫ СТАТЬ САМЫМ ВЛИЯТЕЛЬНЫМ ЛИЦОМ В СТРАНЕ?"

Ответ последовал через секунду:

"СОБЛЮДАТЬ УСТАНОВЛЕННЫЙ РЕЖИМ ДО ДНЯ ВАШЕЙ КАЗНИ".

Джонс попеременно смотрел то на один листок, то на другой, в то время, как ответ медленно, доходил до ею сознания, потом разразился гомерическим хохотом, на грани истерики. Он все еще смеялся, когда третий вопрос, перед которым все так же стоял кодовый номер Джонса, лег на табло:

"УСИЛИТ ЛИ ЛАГЕРЬ МИРА МОЕ ПРИСОЕДИНЕНИЕ К ХЕННИ?"

На этот раз четкое и категоричное НЕТ не нуждалось в комментариях. Смеяться уже не хотелось.

— Тебе ведь тоже это не кажется смешным, — сказал он машине почти ласково, в то время, как неприятный холодок пробежал у него по спине.

Для Джонса и ему подобных Хенни мог значить все, что угодно, только не шутку. Ему случалось проснуться иногда ночью в холодном поту, с бьющимся сердцем и мыслью о том, что только что ему приснился Хенни. В таких случаях он предпочитал не спать до утра, и это было лучше, чем снова погрузиться в кошмар с лицом святого сторонника природы, мелодичным голосом и длинной седой шевелюрой (какой великолепный Мастер мог создать такое совершенство?). Преподобного Освальдуса Диминга Хенни, великолепного изобретателя, воплотителя, продавца и коммерческого агента не менее гениального "Плана Мира". Ранее в стране уже был человек, который объединил под своим началом часть населения, выдвинув лозунг "Вы все сами себе начальники", но до власти он не дошел, так как одного лозунга явно недостаточно, чтобы заниматься политической философией. Другой восстановил одних против других и, заставив их драться, объявил себя судьей и защитником, нечего план также провалился, потому что страх — плохое подспорье для развития экономики. Что касается Хенни, то он использовал одновременно обе эти тактики, не говоря уже о том, что и сам он был неплохим стратегом. Один его внешний вид принес ему такое число голосов не слишком разборчивых избирателей, как если бы он был Рудольфом Валентино и Альбертом Швейцером одновременно. Его позиция в поддержку абсолютного изоляционизма была очень соблазнительна для правых, а идея об одностороннем, немедленном и безусловном разоружении восхищала левых. Предложив отдать на нужды исследований треть оборонного бюджета, отменить внешнюю торговлю и поручить лабораториям внутри страны разработать все то, что необходимо для существования нации, чтобы она могла жить в режиме полной автаркии, он привлек на свою сторону армию научных работников и технических специалистов. Что же касается остальных, ни левых, ни правых, ни ученых, он приманил их простым обещанием общего сокращения налогов. Но самым лучшим или, вернее, худшим во всей его деятельности стал "План Мира", который как Стервятники, Так и Голубки воспринимали с одинаковым воодушевлением, и который состоял в том, что предлагал — о, высший суд! при первой опасности просто взорвать страну, чтобы врагу достался лишь пепел и не представляющие интереса развалины. Вот таков (а будущее развитие всегда пугает) был этот фантастический план, наиболее гнусный в истории Человечества, в котором сочетались апокалипсис и лучший мир, лозунги "Объединяйтесь" и "Каждый за себя"; ненасилие и ксенофобия, "Пусть живут" и "Убить их всех", короче говоря, сам черт ногу сломит.

— Очень интересная история, — сказал он машине, когда способность мыслить снова вернулась к нему, — но это все равно никак не объясняет твоего нежелания отвечать моим клиентам. Хотя в определенном смысле тут я даже с тобой согласен…

Он взял стул, сел лицом к перегородке в самом центре святилища и сложил руки на груди. В течение нескольких минут человек и машина хранили полное молчание.

— Хорошо, — сказал в конце концов Джонс, — если бы ты был человеком, настоящим живым человеком, что бы я мог тебе сказать? Я сказал бы, что ты парень умный, но упрямый как осел.

"А вообще, как я веду себя с людьми? — спросил он себя. Зачем этот вопрос? Я это и так знаю: я говорю то, что надо, задаю нужные вопросы. Так же и с ОРАКУЛОМ. Я у него спрашиваю, что не так, а он мне отвечает, что все нормально. Какая упрямая ослиная голова!

Нет, неправильно. Мне надо поставить себя на их место. Мне надо влезть в их кожу, слышать их ушами, смотреть их глазами Я смотрю их глазами".

Он оттолкнул стул, взял в руки вопрос адмирала, вернее, вопрос, перед которым стоял номер кода адмирала, установил его на табло, потом присел, уперев спину в перегородку, и просунул голову в пространство между листком с вопросом и линзами. Он видел теперь то, что видел ОРАКУЛ. Он смотрел глазами Оракула. Табло. Листок бумаги. Голая, неприветливая комната. Противоположная стена. И…

От этого у него перехватило дыхание. Глаза его округлились. Когда он снова обрел способность говорить, он произнес то, что только и могло прийти ему на ум:

— Этого еще только не хватало! Ей-богу, Чарли, лучше бы меня повесили!

Адмирал явился первым. Джонсу надо было многое сделать после тою, как он покинул ОРАКУЛА, но он оказался более резь, чем его посетитель, и ею несколько более, чем обычно, частое дыхание было скорее похоже на дыхание человека, только что вышедшего из сауны или из массажного кабинета.

— Садитесь, адмирал.

— Джонс, вы…

— Я прошу вас сесть.

— Ну, скажите мне…

— Да, ваш ответ у меня. Но я не могу его вам сразу отдать.

Он обвел комнату широким, ничего не значащим жестом.

— Надо немного подождать, поверьте мне.

Поверить! Адмирал охотно одним ударом доказал бы ему свою веру, но именно в этот момент в комнату вошел полковник. "Вы только на него посмотрите, — подумал Джоне, — прям, как штык; скрытен, как наблюдательный пункт; и мстителен, как боевой петух! Хотя, все верно. Для человека, который за всю жизнь ни на йоту не двинулся из Вашингтона, это было единственным способом создать себе репутацию храброго вояки".

Полковник сделал два шага в глубину комнаты и только тогда заметил адмирала. Он перестал двигаться, совершил уставный поворот кругом и бросил через левое плечо:

— Я не знал, что…

— Садитесь, полковник, — сказал Джонс, стараясь придать своему голосу металлические нотки, принятые в офицерском обращении. Эта великолепная имитация тут же дошла до полковничьих мускулов, не коснувшись, впрочем, его мозга. Он послушно сел, потом до его сознания что-то начало доходить, и он повернулся к адмиралу, выставив вперед зубы.

— Это не моя идея, — изрек адмирал, стараясь, чтобы фраза прозвучала как оскорбление.

Дверь снова открылась, и сама История появилась на пороге, со слегка наклоненной головой, со всевидящими и всепонимающими глазами и почти джокондовской улыбкой на губах. При виде военных, глаза потухли, губы сжались, и гражданский сказал.

— Я не думал, что…

— Садитесь, сэр.

Заметив, что гражданский колеблется, Джонс, не останавливаясь ни на секунду, начал нести какую-то ахинею, лишь бы не дать ему опомниться. Гражданский в нерешительности остановился, потом, взвесив все за и против, опустил свои угловатые ягодицы на самый краешек стула, готовый встать в любой момент.

— Господа, — начал Джонс, — я счастлив сообщить вам, что я нашел причину молчания ОРАКУЛА. Ничего удивительного в этом нет. Сотрудничество с вашей стороны, на которое я уже и не надеялся, позволило мне достичь цели. (Хорошо сказано, Джонс, пусть считают себя твоими помощниками. Пусть немного возгордятся, тем больнее будет падение) Таким образом, я улетаю первым же самолетом, а вы возвращаетесь к исполнению своих государственных обязанностей. Поэтому я буду краток и буду также вам признателен, если вы не будете меня перебивать каждую секунду.

Взглянув на три алчных, злобных и ограниченных лица, которые были перед ним, Джон вдруг понял, почему часто в детективах встречается сцена, в которой следователь собирает всех подозреваемых и заставляет их участвовать в продолжительном разговоре. Почему он это делает всегда сам, не перекладывая эту обязанность на какого-нибудь церковного служку, и почему автор, который отождествляет себя обычно с главным героем, уделяет такое внимание описанию этой сцены, вместо того, чтобы ограничиться лишь упоминанием о ней? Почему читатель, который мыслит так же, как и автор, получает такое удовольствие от прочтения этой сцены, даже если следствие после этого не продвигается ни на йоту вперед: только потому, что эта сцена ужасно забавна.

— Эта вещь, — Джонс взял в руки плоский предмет, длиной около метра и шириной сантиметров в сорок, завернутый в коричневую бумагу, — единственная причина всех ваших неудач. Это символ моей Компании. Он связан со всей полувековой историей ее существования, начиная со дня ее основания. Вы не найдете места, где бы наша Компания проводила какие-либо работы и где не было бы такого или ему подобного предмета. Нет ни одной машины, будь то кран, бульдозер или грузовик, который бы мы использовали и который не был бы снабжен этим символом. Он есть в каждом кабинете и почти в каждом кафе.

Он положил пакет перед собой и, любовно поглаживая его, продолжил:

— Я не желаю вести с вами здесь дискуссий о том, что составляет центральное звено этого дела, то есть "да" или "нет", и если да, то в какой мере вычислительная машина может отдавать себе отчет в своих действиях. Но, прежде чем вдаваться в детали, напомню вам одну детскую считалочку: не было гвоздя — не прибили подкову — не было подковы — лошадь осталась в стойле лошади не было — послание не передали — не было послания — битву проиграли — не было победы — королевство пропало, и все это потому, что вовремя не смогли найти гвоздь, чтобы подковать лошадь…

— Господин Джонс, — прервал его адмирал, — я… мы… ваше…

— Мы же договаривались, — сказал, не повышая тона, Джонс и продолжал говорить до тех пор, пока адмирал не перестал ворчать. — Это, — и он указал пальцем на пакет, — тот самый гвоздь, с помощью которого можно подковать ОРАКУЛА. Это, конечно, не гвоздь в прямом смысле этого слова, потому что ОРАКУЛ не является простой вычислительной машиной. Он не создал для того, чтобы решать обыкновенные задачи обычным способом, учитывая только данные задачи. Для этого предназначены другие, менее совершенные машины. ОРАКУЛ мыслит как цивилизованный человек, используя все, что имеется в его голове. Я хочу сказать — в его памяти. Но если я лишу его этого гвоздя (он еще раз указал на пакет)… он… сможет ответить на ваши вопросы, что, кстати говоря, он и сделал.

На его губах появилась легкая улыбка.

— В начальном варианте, и я в этом не сомневаюсь, он таким не был. Я думаю, что он… что он перешел в другое качество.

И уже без улыбки:

— Я говорил, что получил ответы на ваши вопросы.

Теперь он свободно мог перевести дух. Рыба клюнула. Все смотрели ему в рот. Теперь, чтобы удалить их из комнаты, прежде чем он закончит говорить, потребовалось бы сдвигать их с места краном или разрезать на куски электрической пилой.

Он сконцентрировал свое внимание на полковнике.

— С профессиональной точки зрения ваш вопрос представляет наибольший интерес. Он позволяет выявить удивительные возможности ОРАКУЛА. Можно также сказать, если речь идет об ответе, что это — настоящая мысль в самом широком смысле этого слова, хотя такого рода предположения поднимают такие вопросы, которые ни я, ни мои коллеги не способны даже осмыслить. Что произойдет, если робот, который был создан для того, чтобы подчиняться и у которого нет другого выбора, вдруг начинает мыслить? С какого момента имитация интеллекта становится интеллектом?

— Я не позволю обсуждать здесь свой вопрос! — пролаял полковник.

— Позвольте, нравится вам это или нет, — ответил, резко повысив тон, Джонс, — и будьте так добры, выньте руку из кармана. Я не шучу, полковник! Я вас не боюсь! Прежде чем пригласить вас сюда, я составил два детальных рапорта, касающихся всего этого дела, я их уже отправил по почте из города, таким образом, чтобы никто из вас не смог их перехватить. Первый адресован моему начальнику. Это — верный друг и влиятельный человек, у которого связей столько, сколько наших машин находится сейчас в эксплуатации, а это значит, что у него достаточно длинные руки, чтобы достать вас даже на краю Земли или на Луне, если это потребуется. Второй я послал другому, но не менее надежному человеку, о котором я скажу только то, что он в течение двух часов может устроить такой шум в средствах массовой информации, что вы не сможете после этого найти ни одного кретина, который бы вас согласился поддержать, даже если вы посвятите этому всю свою жизнь. Рапорты эти, естественно, запечатаны, и получатели вскроют их лишь в том случае, если в определенное время, из определенного места я особым, только мне известным способом не выйду с ними на связь, поэтому я нам советую поверить мне на слово и не пытаться обмануть этих людей; вы не сможете это сделать. Другими словами, единственное, что вы можете сделать, так это только еще больше меня разозлить, если я опоздаю на свой самолет. Сидеть, адмирал!

— Я не потерплю ни слова…

— Это, как вам будет угодно. — Джонс указал пальцем на две мумии, застывшие в креслах. — А вот они потерпят!

Адмирал сел. Гражданский заговорил хорошо поставленным, искусно прикрытым выражением разочарования, голосом:

— Господин Джонс, мне показалось, что ваше слово…

— Есть вещи гораздо более серьезные, чем мое слово, вещи, которые обязывают меня его не сдержать.

Он достал один из листков, напечатанных на машинке ОРАКУЛА.

— Хотите я вам покажу один рисуночек?

Гражданский осел в свое кресло.

— Пусть закончит, — проскрипел полковник, — пусть дойдет до конца, и… пусть дойдет до конца!

Джонс, мозги которого работали в этот момент не хуже, чем у ОРАКУЛА, мгновенно перевел для себя эту фразу как: "А потом он уже никуда не сможет пойти". Он повернулся к полковнику:

— Ну, смелее, какого черта! Вы же сами говорили, что мое слово против вашего. Так вы все еще не отказались выставить меня в роли лжеца?

Потом, не дожидаясь ответа, он взял один из листочков, лежащих перед ним, и громко прочел: "ЕСЛИ Я УБЕРУ ПРЕЗИДЕНТА, ЧТО Я ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ, ЧТОБЫ СТАТЬ САМЫМ ВЛИЯТЕЛЬНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ В СТРАНЕ?"

Лицо полковника стало таким же каменным, как плица, вырубленные в скале на горе Рашмор.

Гражданский икнул и укусил себя за палец. Адмирал забыл прищурить спои заморские глаза и выглядел очень глупо.

— Ответ ОРАКУЛА, — продолжал Джонс, — это образец логического мышления, я бы даже сказал, созидательного воображения. Слушайте: "ВЗОРВИТЕ БОМБУ В ПОДЗЕМНОМ ШТАБЕ И ПРОВЕДИТЕ ОСТАЛЬНОЕ ВРЕМЯ В ПОИСКАХ ДРУГИХ СООРУЖЕНИЙ ПОДОБНОГО ВИДА".

Он положил листок на стол и, решительно игнорируя полковника, пылко обратился к гражданскому и к адмиралу:

— Вдумайтесь в то, что это значит, господа. Подземный штаб, о котором говорил ОРАКУЛ, есть не что иное, как противоатомное убежище правительства в горах на случаи ядерной войны. Будет или не будет президент гам находиться в момент взрыва — не столь важно. Есть тысяча других способов, чтобы избавиться от президента. Важно другое, а именно то, что человек, который задал этот вопрос ОРАКУЛУ и который сам организовал заговор против президента, воспользовавшись ситуацией, представляет себя национальным героем-спасителем, единственным ответственным, у которого достанет мужества, а главное — решимости, чтобы расстроить макиавеллиевские планы, врага, который тут же становится многоликим и повсюду пустившим срой щупальца, готовым напасть в любую секунду, но, к сожалению, неуловимым — и ясно почему! Продолжение вы легко можете придумать сами: психоз заговора, газеты и телевидение, культивирующие страх, охота за ведьмами, полицейский контроль, цензура, отмена свобод и в заключение — избрание данного провидца на высший государственный пост.

Голос Джонса усилился. Его злость перешла в холодную ярость, решительную и ледяную, как сталь.

— Посмотрите на этого вояку, господа, посмотрите на него внимательно! В своей маленькой головке он вынашивает свои маленькие меркантильные планы, но откуда он черпает свою силу? У него есть замечательное, утонченное чувство коллектива, которого мир еще не знал. Я не шучу, я ведь вас предупредил, что я не имею ни малейшего намерения шутить! Это чувство выходит из-под всякого контроля, не зависит от набожности, веры человека, оно стоит даже выше любви. Это редкая добродетель, я бы даже сказал редчайшая, которая цены не имеет в том мире, где мы принуждены существовать. Но вот непростительная ошибка, которую этот человек чуть было не… но почему чуть было не… он попытался ее совершить! Возжелать уничтожить президента, для того чтобы стать предводителем племени рабов и сесть своей задницей на золотой трон, что есть сущая безделица, дело обычное при военном дворе. Но использовать этот дар бесценный, и делать из него порок, банальный и презренный!

Инстинктивно, не сводя взгляда с Джонса, гражданский отодвинул свое кресло от кресла полковника. Взгляд адмирала был холоден и непримирим, как приговор. "Двенадцать пуль в него всадить". Джонс повернулся к нему.

— Вы заметили, адмирал, что полковник, составляя свой вопрос, употребил слово "убрать"? Он мог написать "отстранить" или "заставить уйти в отставку", но не сделан этого. Почему?

Он подождал некоторое время, необходимое для того, чтобы его слова проделали свой путь, после чего продолжил:

— Я задаю вам этот вопрос, потому что вы употребили то же самое слово и потому еще, что, по моему мнению, исходили из того же. Вы меня не понимаете?

Он взял в руки один из листков: "КОГО Я ДОЛЖЕН УБРАТЬ, ЧТОБЫ СТАТЬ ПРЕЗИДЕНТОМ?"

— Какого человека? — пробормотал гражданский, — и Джонс не смог еще раз удержаться от того, чтобы не восхититься его хладнокровием. Ему надо было написать "скольких людей"…

— Не обольщайтесь, — ответил ему Джонс. — ОРАКУЛ дал только одно имя ваше собственное.

Не торопясь, гражданский повернулся к адмиралу.

— Старая сволочь, — сказал он с расстановкой, — я на все сто процентов уверен, что вы не колебались бы и полсекунды.

— Мой вопрос был чисто теоретическим, — поспешил заверить адмирал, но никто не обратил на его слова никакого внимания.

— Что касается вас, — продолжал Джонс, поворачиваясь в сторону гражданского, тоном, в котором, к его собственному удивлению, было больше сожаления, нежели негодования, — я уверен, что вы были искренни, когда составляли ваш вопрос. К концу жизни вы занимаете видный пост, вы не любите войну и хотите оставить после себя спокойное и миролюбивое отечество. Но и вы сказали это, когда зашли в эту комнату, причем полковник сказал то же самое за несколько секунд до вашего прихода: "Я не думал…" Видите ли, сэр, два человека, которые сидят рядом с вами, — это убийцы; они уже подготовили средства убийства и ждали только удобного случая. Но то, что вы пытаетесь защитить, задавая ОРАКУЛУ свой вопрос, неизмеримо хуже.

Он взял в руки последний листок и прочел: "УСИЛИТ ЛИ ЛАГЕРЬ МИРА МОЕ ПРИСОЕДИНЕНИЕ К ХЕННИ?"

— Знайте, да вы это наверное уже знали, не так ли? И желали лишь подтверждения своим мыслям, то есть положительного ответа ОРАКУЛА. Положение Хенни в данный момент так прочно, что ваше присоединение к его партии наверняка привело бы его к власти. Дело мира восторжествовало бы над страхом войны. Но вы хоть раз задумывались над тем, хотя вы ведь не думаете, вы сами это только что сказали, вы задумывались над тем, что это будет за мир? Одностороннее разоружение, абсолютный изоляционизм и моральный порядок! Естественно, нация выживет и в условиях такого мира, но для этого необходимо, чтобы мы все этого хотели, все без исключения, чтобы каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок нашего государства имел бы в один и тот же момент в одних и тех же условиях одинаковые мысли! И чтобы этого достичь, ваш дорогой Хенни, этот старый демагог Хенни поторопится создать наиболее мощную, страшную и безжалостную полицию всех времен и народов! Конечно, у нас будет мир, но я предпочел бы один на один встретиться с диким медведем, не имея с собой ничего, кроме боксерских перчаток, чем прожить хотя бы час в этом вашем мире!

Он указал на двух офицеров с выражением отвращения на лице:

— Они готовы убить тысячи людей для достижения своих целей. Вы же хотите убить все, что вольно живет и дышит в этой стране! Вы хотите убить свободу!

Он поднялся.

— Это все, что я вам хотел сказать. Оставляю вам этот сверток. Предмет, который в нем находится, был установлен в святилище вместе с ОРАКУЛОМ, в точном фокусе его табло для чтения. Из этого следует, что все то, что машина сделала до сих пор, связано с этим предметом. И я вам советую немедленно установить его на место, иначе ОРАКУЛ превратится в простую машину, которая будет способна решать лишь узко-логические задачи вопросов, которые ему будут заданы. Я вам также советую установить точно такие же предметы в ваших кабинетах, а также во всех тех местах, где вы имеете обыкновение работать. И перестать задавать вопросы, ответ на которые может зависеть только от вас самих. Вопросы, которые остаются без ответа по той простой причине, что для того, чтобы понять их, надо перестать думать.

Гражданский вскочил из своего кресла и сделал то, чего Джонс меньше всего от него ожидал и о чем потом с волнением вспоминал, как об одном из наиболее красивых проявлений человеческого достоинства и мужества, свидетелем которых он был. Старик протянул ему руку и сказал:

— Вы правы. Этот урок был мне необходим, и надо было, чтобы кто-нибудь меня остановил, но вот кто сможет остановить их?

Джонс пожал протянутую руку.

— Это уже сделано. Я действовал, сообразуясь с советами ОРАКУЛА, а ОРАКУЛ никогда не ошибается.

Он коротко улыбнулся и вышел, бросив прощальный взгляд на деревянные спины офицеров. Гражданский, склонившись над столом, начинал уже распаковывать пакет.

Джонс старался идти спокойным шагом, проходя нескончаемые пентагоновские коридоры один за другим. ОРАКУЛ заверил его, что ему нечего бояться, но береженого, как говорится, бог бережет, поэтому неприятная струйка пота все же текла у него между лопаток. Однако все кончилось благополучно, и вскоре он был уже за воротами, живой и невредимый. Очень хорошо, что живой, и очень хорошо, что невредимый и свободный.

Он ввалился в первую же телефонную кабину на своем пути и, услышав голос Анни, безапелляционно заявил:

— Ты знаешь, что мир прекрасен, он прекрасен, этот мир!

— Ой, Джонс! В последний раз ты говорил, что работаешь в таком месте, где люди занимаются тем, что расстреливают друг друга и пахнут немытыми ногами!

— Дело в том, что я только что укоротил лапы трем кошмарным созданиям, — скромно объяснил он.

Анни никогда не стала бы для него тем, чем она была, если бы всякий раз настаивала на своем, когда этого делать не стоило. Она сказала "как это здорово!", после чего он объявил ей, что скоро придет.

— Ты починил свою машину?

— Она была в полном порядке. Я только убрал надпись "Думайте".

— Опять ты надо мной издеваешься. Когда ты так себя ведешь, я не могу понять, смеешься ты или нет, и вообще, думаешь ли ты, о чем говоришь.