Истории, от которых не заснешь ночью

Эдоуб Джеймс Эротические скульптуры Огайо

Мое "хобби", даже больше, суть моей жизни, это в плане искусства, пластики, литературы — эротика.

Моя бронированная библиотека, не случай кражи или пожара, содержит 15 000 книг и документов, большая часть которых датирована годами до нашей эры. Чтобы собрать такие сокровища, я объездил более трех миллионов километров и потратил минимум три с половиной миллиона долларов.

А мой эротический музей стоил мне не меньше денег и времени.

Экстравагантно, скажете вы? О нет, мой друг, нет абсолютно, страсть к эротическим произведениям стоит очень дорого. Пример? Пожалуйста. Мне пришлось вырезать огромный кусок стены грота в Камбодже, упаковать его в ящики, буквально по частям, и все это долго путешествовало по морям, прежде чем добралось ко мне в Нью-Йорк. Немного реставрации тщательной там сям, соответствующее освещение, со знанием дела подобранное, позволили мне высветить до малейших деталей все представленные на этой поверхности сценки. Только входишь в мой музей, погруженный в полумрак, свет медленно начинает зажигаться, и видишь, как вдруг появляется буквально фейерверк красок с тысячью оттенков сотен панно, где персонажи, участвующие во всех сценах в самых постижимых и непостижимых позах, передают всю экспрессию чувственной любви. Производимый эффект — поразителен, такой силы воздействия, что значительная часть знатоков, так сказать, загипнотизированная "панорамой наскальных рисунков", клянутся, что видят, как персонажи оживают, если рассматривают с достаточно напряженным вниманием.

Может быть, такое увлечение эротическим искусством вас удивит. А все это очень просто; эротическое искусство — это единственная форма искусства, которая осталась неизменной, нерушимой на протяжении всей истории человечества. Герои и спасители приходят и уходят: цивилизации, народы, расы, страны переживают расцвет и упадок; религии, политические догмы и другие моды или пристрастия появляются, распространяются и теряются в песках истории; горы, ледяные шапки и пустыни появляются на поверхности земли и временно меняют пейзаж, а, иногда мы видим, как моря на целые сотни километров, а подчас и больше, слизывают жадно, как гурманы, огромные куски земли. Единственная вещь остается постоянной величиной, константой: эротика и ее художественное выражение!

Это постоянство находишь во всех произведениях, откуда бы они ни появлялись: из Месопотамии, Египта, Анатолии, Феникии, Персии, Индии, Китая, Японии, Полинезии, Греции, Италии и обеих Америк. Это незыблемость я считаю ее живительной, ободряющей.

Хотите спросить, как и многие другие, какая разница между порнографией и эротикой? На этот вопрос дать ответ невозможно по той простой причине, что уже ее никогда не поймешь, поскольку вообще задаешь этот вопрос. Тогда уж можно довольствоваться тавтологией: порнография — это порнография, а эротика — это эротика. И наконец, скажем так, если хотите, между этими понятиями разница такая, как между прекрасным вином и плохим!

Очень жаль, что наша судебная система находится чаще всего в руках бескультурных идиотов, дураков, не способных определить различие.

Да что там, вот вам, пожалуйста, их отношение к эротическим скульптурам Огайо.

Али С. Рейем, член дипломатической миссии Турции в Нью-Йорке, рассказал мне впервые об этом искусстве в Огайо. Как он узнал об этом, я никогда не смогу раскрыть, но Али — коллекционер, а у нас у всех есть свои информаторы.

Я не смогу забыть тот вечер. Олоф Далштранд, Али и я все вместе мы ужинали в клубе. Олоф только что рассказал нам о своем новом приобретении, копии "Избранных сонетов для джентльмена Шекспира. По мнению известных специалистов в области истории литературы, существует только семь копий этого произведения. Осмелюсь сразу же заметить со всей скромностью, что две лучшие — в моей библиотеке. Но хватит отступлений. До сих пор Али казался задумчивым, рассеянным, почти отсутствующим. Он встретил с безразличием этот подвиг Олофа, таким заметным, что тот, несколько задетый, повернулся к турку и спросил его резко:

— А вы сами что успели купить за это время?

Али шумно вздохнул, выпуская воздух так, что сотряслось все его могучее тело.

— Ничего, абсолютно ничего. Я вообще-то попытался купить… но они не продавались.

Меня словно электрическим током ударило. Мой инстинкт коллекционера тут же проснулся. Я что-то учуял. Скосив глаза, я наблюдал за Олофом; он спокойно сидел, внешне даже очень спокойно, но его расширившиеся ноздри выдавали его с головой.

Али продолжал говорить, но так, как если бы ему стоило труда поведать о своем приключении:

— Вначале я думал, что речь идет о грубой шутке. Ну разве можно было предположить, что можно найти что-то ценное в этом заброшенном уголке, называемом Эмбо, в этом штате Огайо, полностью занятом сельским хозяйством. И тем не менее, принимая во внимание репутацию моего информатора, я все-таки туда отправился. В Эмбо люди произвели на меня впечатление таких же отсталых, как кочевники у нас в районе Агри-Даги. Я отправился по указанному адресу, прошел через двор, весь заполненный птицей и свиньями, неописуемо грязный, и постучал в дверь. Молчание. Я снова постучал. Ничего. Тогда я проник в амбар, вернее, в курятник. — Али глубоко затянулся сигарой, глаза его сияли каким-то дьявольским, но при этом невежественным огнем. — Они были там!

— Там было что? — вступил в разговор Олоф, вдруг занервничав, став каким-то раздраженным даже.

Али взметнул брови вверх:

— Как? Ах да, Статуи Любви Огайо, конечно!

Он погасил сигару и наклонился вперед; голос его стал серьезным, а от волнения даже хриплым:

— Они были прекрасны. Очаровательны! Совершенны! Все трое они возлежали на одной соломенной постели в позах ожидания. У одной из них были ноги…

Али прибегнул к жестам, описывая руками трех молодых женщин, скорее девушек, совсем юных, пятнадцатилетних, высеченных, из какого-то прозрачного, светящегося материала, похожего на мрамор из Kappap, слегка подкрашенный каким-нибудь ремесленником-кустарем, народным умельцем. Выражение грациозного бесстыдства, чувственные губы, сомкнутые в неутолимом желании, напряженные мышцы живота, вытянутые сухожилия бедер, асе способствовало тому, чтобы придать группе ауру невероятной чувственности.

— Простоял я с минуту абсолютно неподвижно, без сил сделать хоть какое-нибудь движение, — сказал Али, покрывшийся потом. — Я видел и тридцатый грот Айапты, и погребальную комнату Афродиты Эгинской, комнату, в которой она находилась перед смертью, видел закрытую коллекцию Рембрандта, и Лотрека, и Гогена… и ничто не может сравниться с этими скульптурами Огайо.

И чтобы подчеркнуть значимость своего рассказа, он добавил с некоторой напускной грустью:

— Даже панорама ваших наскальных рисунков, Эндрю.

— Ну продолжайте же однако, — сказал я мягко, по правде говоря, не веря в то, что эти произведения искусства могут достичь такого совершенства, и тем не менее тщательно прикидывая в уме, сколько мне понадобится времени, чтобы добраться до Огайо. Молчание Олофа было недобрым, вероятно, и он собирался пуститься в путь.

Али поджал губы и черты лица его исказились:

— Я собирался было подойти их потрогать, как вдруг ясно услышал щелчок взведенного курка за своей спиной. Я тотчас же повернулся и оказался лицом к лицу со скульптором, засаленным гением с глазами человека, явно подверженного галлюцинациям; выряженного в нечто вроде рабочей блузы. Одежда его издавала такое зловоние, что полностью заслоняло запах куриною помета. Он не произнес ни слова, но за него творило его ружье, а этот язык понятен всем и каждому во всех странах мира. Так мы простояли с минуту, рассматривая друг друга, а потом я сказал ему:

— Здравствуйте, сударь. Меня зовут Али Рейем. Я — из турецкой миссии, аккредитованной в Нью-Йорке.

Я вытащил свои документы, но глаза его не отрываясь смотрели на меня. Я сказал ему, что это самые красивые скульптуры, которые я когда-либо встречал. На него этот комплимент не произвел никакого впечатления. Тогда я решился спросить его, за какую сумму он бы согласился уступить их.

Наконец, он открыл рот и произнес неприветливо, мрачно, ворчливо:

— Они не продаются. А теперь убирайтесь или я убью вас.

— Несмотря на угрозу, я попытался все же поторговаться. Я предложил ему двадцать пять тысяч долларов. Одержимый покачал головой и вскинул ружье. Пятясь к двери, я бросил: "Пятьдесят тысяч!" Он наставил мне дуло прямо в живот. Торопясь выскочить из курятника, я крикнул ему еще раз: "Сто тысяч". Еще раз он ответил мне то же самое замогильным голосом:

— Они не продаются.

Али посмотрел на нас, на каждого поочередно.

— Я хорошо знаю людей, осмелюсь сказать, что в людях я никогда не ошибался. Я имел дело с сумасшедшим… гением, может быть, единственным со времен Микеланджело великим скульптором мира… но сумасшедшим. И никогда он не продаст, никогда! Представьте себе, я предпринял назавтра новую попытку, приехав к нему после обеда, и предложил ему чек на сто шестьдесят пять тысяч долларов. Он выстрелил, пуля пронеслась над моей головой. Забыв о гордости, достоинстве, я пустился наутек, скорее в свою машину. Он еще раз выстрелит! Я видел, как пули рикошетом проносились где-то рядом со мной в пыли. Птицы кудахтали и разлетались, обезумевшие от ужаса, в разные стороны. Одна курица угодила прямо в ветровое стекло моей машины. Этот безумный перезарядил ружье и дал третий залп уже тогда, когда я выбегал со двора. Так я вернулся домой. Это было неделю назад… С тех пор я не могу уснуть. Такие статуи… прекрасные, такие прекрасные… в пыли, в грязище, в курятнике.

Мрачный и грустный, он поморщился от отвращения.

Олоф через минуту пожаловавшись вдруг на дикую головную боль, попросил извинить его и покинул нас почти бегом. Я, должен признаться, продемонстрировал такую же невежливость по отношению к моему другу и оставил Али разбитым, подавленным за столом, угрюмо рассматривающим свою сигару и потягивающим свой коньяк из рюмки, почти наполовину наполненной.

Я ни на секунду не сомневался, что Олоф попытается обогнать меня. Я выбрал более четкий маневр, зафрахтовав тут же реактивный самолет. И через три часа после того как я расстался с Али, я оказался в Лебэаэне, штат Огайо. Мне понадобилось сорок пять минут, чтобы я оказался на месте.

Холодный, свистящий, зловещий ветер сметал остатки соломы на жнивье кукурузного поля, когда я шел но пыльной тропинке, ведущей к дому. Было уже за полночь, но одинокий огонек пробивался, горел на последнем этаже дома. На крыльце стояло старое, выпотрошенное кресло, из которого торчали во все стороны пружины, напоминающие голову медузы. Ставни со ржавыми петлями где-то стучали, издавая ржавый скрип, а на крыше до половины выдранный картон, покрытый битумом, жутко хлопал при каждом порыве ветра.

Я постучал.

Мне пришлось ждать довольно долго, прежде чем я услышал неровные, нерешительные шаги, а потом дверь открылась со скрежетом, со скрипом. Я увидел скульптора, увидел таким, каким ею описывал Али, только еще более грязным, может быть, и более маленьким, издававшим зловонный запах, вызывающий рвоту. Но сомнений не было, тот самый человек… и без сомнения тронутый, свихнувшийся.

Я представился и сказал:

— Я приехал посмотреть на скульптуры.

— Убирайтесь к черту отсюда, — зарычал он. — Они не продаются.

Лицо ею свело судорогой, оно исказилось ненавистью. Он вытащил ружье и, вскинув его, направил прямо на меня.

Я ждал этого, а посему разработал свою стратегию действий. Я поднял руку и успокаивающим жестом заверил его, улыбаясь:

— Конечно, они не продаются, но ведь это произведения искусства, выполненные гением… и невозможно даже позволить себе устраивать тут торговлю или предлагать что бы то ни было за такие шедевры, которым нет цены.

Эта болтовня была несколько банальна, избита, затаскана, более того, шита белыми нитками. Но оказалась желанной; и это сбило его с толку. Я увидел, как ненависть уступила место неуверенности. Он склонил голову набок и спросил:

— Вы хотите сказать… что вы… что не будете пытаться отобрать их у меня?

— Нет, — солгал я. — Я слышал об их потрясающей красоте, об их абсолютном совершенстве, и я приехал издалека, очень издалека, чтобы поклониться человеку, который сумел сотворить такое.

И эту болтовню ни один нормальный человек не принял бы всерьез, даже за истинную правду, но старик — немного как животное — не столько слушал сами мои слова, сколько модуляции моего голоса.

Еще какое-то время он рассматривал мое лицо, а потом медленно опустил ружье. По его обеим щекам, по обеим сторонам его орлиного носа потекли слезы.

— Все, кто видел их, моих прелестных, моих самых прекрасных, все они хотели их у меня купить или украсть.

Он трогательно смотрел на меня, с некоторой растерянностью и смутной надеждой: ну прямо Диоген, очень усталый, доведенный до изнеможения, изнуренный, желающий отдохнуть, Преодолевая отвращение, не обращая внимания на зловонный запах ею никогда не стиранной одежды, я обнял его за плечи:

— Они поистине так прекрасны, как рассказывают?

И вот теперь старик настойчиво желал мне их показать, торопился, чтобы я поскорее их увидел. Мы прошли по птичьему двору. Он бежал впереди, высоко держа в руке закрытую керосиновую лампу, рассчитанную на такую погоду. Странные тени гримасничали, плясали и подпрыгивали за нашими спинами. Подойдя к курятнику, на двери которого висели два замка, он обернулся.

— Постойте здесь, подождите, — сказал он. Ночью освещение должно быть очень точно дозировано, знаете ли.

"Да, — сказал я себе, — вот истинный знаток, вот тот, кто точно знает, что следует делать, чтобы произведение искусства было безупречно представлено, высвечено". Я слышал, как он нам возился, ходил туда и обратно среди протестующих кур и цыплят, изгнанных с насеста. Потом он позвал меня почти застенчивым голосом:

— Входите.

Струящийся свет ласкал статуи, нежно и осторожно касаясь контуров. И вдруг, как будто против воли, я перестал дышать (у меня перехватило дыхание), буквально охваченный и парализованный этой чувственной силой, ужасающе ощутимой, которая исходила от этих статуй. У меня было впечатление, словно стальная сила сковала все мои внутренности. За все годы моей жизни коллекционера, ничего подобного со мной не случалось. Конечно, от приобретения к приобретению я стремился к этому моменту. Ничего подобного в моей жизни не было, когда бы красота обладала такой силой попадания в цель, когда бы реализм чувственного восприятия обладал такой колдовской силой, был таким чарующим, и отныне ничто уже никогда больше не смогло бы сравниться с тем, что я видел.

Постарайтесь понять то, что я чувствовал, пережил в данной ситуации. С самого отрочества, юности, когда я был молодым человеком, и в том возрасте некоторые стороны эротики, неожиданно чарующие, поражают ваше воображение больше всего на свете, захватывают вас; так вот, ничто не могло произвести на меня за всю жизнь большего эмоционального эффекта, чем эти статуи. Желание сдавило мне горло, сердце мое билось как сумасшедшее, все мои внутренности буквально свело. Я не могу вам сказать, сколько я простоял так остолбенело, не двигаясь, захваченный этой красотой, но в конце концов мне удалось овладеть собой и сосредоточить внимание на предмете моего приезда.

Я бы продал душу, отдал бы миллионы, чтобы только обладать этими скульптурами. Я испытывал жалость к их создателю, потому как я бы, ни минуты не колеблясь, я это знал, убил бы его, если бы он очень оказался настойчивым.

К разговору я приступил не спеша, осторожно, но со все большей и большей настойчивостью. Постепенными бросками я проникал все дальше в джунгли, джунгли мрачные и плутающие этого параноического разума. Вот уже около часа я возвращался к одной и той же теме, вбивал все тот же гвоздь, а именно: что там, в тени, постоянно бродят какие-то люди, которые хотят у него похитить его скульптуры. И наконец он сдался. Я увидел, как он плакал, плакал настоящими слезами, как ребенок, а глаза увеличивались от малейшего страха. Он был готов. Наступил момент решительного удара. Поджав губы, я принял вдохновенный вид, как если бы вдруг только что обнаружил решение, и сказал:

— Конечно, если бы вы находились не здесь… и если бы скульптуры тоже были не здесь. Если бы они находились в надежном месте, в тайном укрытии… да еще под вашей защитой.

Он аж подскочил:

— Да! Да! Именно так. Я их спрячу!

Я покачал головой.

— Нет… "Они" выследят вас. Но если бы я мог вам помочь найти надежное место. Далеко, очень далеко отсюда. Может быть, в Нью-Йорке…

Скульптор упал на колени; и вот он уже цеплялся умоляюще за мои брюки.

— Прошу вас… прошу вас, помогите мне! Скажите, куда я должен уехать?

— Хорошо, — сказал я тоном человека, который стремится к благородным жестам, стремится доказать свое бескорыстие. — Я приму меры для того, чтобы смогли их отправить в закрытый музей.

При слове "музей" его зрачки слегка сузились, он начал моргать, а я поспешил добавить:

— Но при этом необходимо, чтобы вы охраняли их денно и нощно, поскольку мы их поместим под вашу ответственность.

Фраза возымела действие и рассеяла те сомнения, которые еще были у старика.

Мы обсуждали те меры, которые необходимо было предпринять, и перешли к подготовке. Все было закончено как только начал заниматься рассвет. Уже пели петухи, когда мы начали осторожно грузить скульптуры в старый грузовичок, принадлежащий ферме, который служил для всего и почти пришедший в негодность. Он должен был довезти их до Нью-Йорка, тронуться немедленно, чтобы добраться до меня за тридцать шесть часов. Эти полтора суток должны были бы мне показаться вечностью; единственное, что бы меня успокоило — это возможность перевезти их самому, что было совершенно невозможно из-за болезненной подозрительности старика, каждую минуту готового опомниться.

Когда скульптор задул свой фонарь, я попытался воскресить в памяти эту удивительную сцену единения трех граций, теперь распростершихся в кузове грузовичка. Намек Али на Микеланджело был справедлив, если говорить о его произведении "Пьета". Та же чувственность и выразительность деталей, то же выражение молчаливого зова, так свойственного юным женским лицам. Почти благоговейно я помог ему прикрыть их соломой, одеялами и старым брезентом.

Минуту спустя грузовичок уже выезжал со двора, и старик направлялся к дороге. Четырьмя часами позже я был в Нью-Йорке.

В оставшееся до их прибытия время я, развил лихорадочную деятельность. Я купил стилизованные римские кровати, покрытые красным бархатом, дабы уложить на них скульптуры, и изменил расположение самого музея, чтобы оставить им достаточно места. Я поставлю кровати, говорил я себе, в углу, в семи-восьми метрах от наскальных рисунков; там мои гости познают апогей восхищения, своего рода оргазм души. Я начал разрабатывать план закрытого просмотра с шампанским и составлять список около двухсот знатоков, которые, вероятно, прибудут самолетом изо всех уголков мира, чтобы участвовать в открытии. Я даже придумал место, куда я дену труп старика, если это понадобится.

Когда на следующий день вечером зазвонил телефон, я скорей поспешил схватить телефонную трубку, думая, что скульптор прибыл на полчаса раньше предусмотренного времени.

Но нет. Увы, это был Олоф на другом конце провода. Голос показался далеким, а тон странным:

— Я предполагал, что позвоню вам, чтобы выразить вам свои поздравления.

— Значит, вы в курсе!

Я не смог воздержаться от того, чтобы не обнаружить в этих простых словах огромное удовлетворение, гордость за победу и желание ликовать, которые переполняли меня.

— Нет, но так как скульптур не было, когда я приехал, я сделал вывод, что вы снова меня обставили на финише.

Я улыбнулся. Бедняга старик Олоф! Мне было немного его жалко, человека, который оказывается всегда вторым, когда речь идет о значительных, важных приобретениях.

Ужасное опасение пронеслось в моей голове, холодок пробежал по спине, когда он вновь заговорил. Вот, что я услышал:

— Но сначала мне хотелось бы сказать вам, насколько я огорчен и сожалею…

— Огорчены? Чем, однако?

— Как! А вы… (к чему эта вальсирующая нерешительность по телефону?) не читали вечерних газет?

— Нет… (Это получилось, как кряканье из моей глотки, это вырвалось, как кряканье) И как это может меня касаться?

На другом конце провода — долгое молчание; я даже слышал, как он дышал. Наконец он заговорил, в его голосе слышалась бесконечная грусть:

— Там все написано. На первой странице. Старик, скульптуры из Огайо. Все. Он оказался ввязавшимся в небольшое дорожное происшествие, очень небольшое, при выезде из Гоушена. Полицейские попытались его остановить, он открыл стрельбу, они были вынуждены ответить, и он погиб. А потом они обнаружили в глубине грузовика скульптуры (видимо, у него сжалось все в горле: я даже услышал, как он глотал воздух). Эндрю… Они — полиция — они их уничтожат.

— Их уничтожат? — закричал я. — О Боже, нет! Нет, нет, нет! Почему они должны совершить такое безумство? Это же не порнография. Какая полиция? Какие полицейские? Я позвоню им сейчас. Я обращусь к губернатору…

— Нет, Эндрю. Губернатор ничего не сможет здесь сделать.

— Почему нет? Вы что, с ума сошли? Или что? Это же искусство, эти скульптуры! Вы слышите меня? — Я буквально рычал. — Любой специалист может подтвердить, что это шедевры! Они принадлежат мне. Я за них заплатил. А деньги я отдал скульптору.

Мне показалось, что голос Олофа доходил до меня откуда-то издалека, и в то время, пока он говорил, у меня было впечатление: разум мой оставлял, покидал меня, убегая в какой-то темный уголок, чтобы оттуда изгнать пустые, тщетные экзорцизмы. И поскольку я молчал, он повторил:

— Скульптор? Да нет же, Эндрю. Старик не был скульптором, он был специалистом по изготовлению чучел.