Исполняющий обязанности

Глава 14 Даешь дирижабли!

У нового сотрудника, назначенного мною на должность атташе по культуре, заканчивалось время на адаптацию и скоро Гумилеву предстояло работать. Я не ожидал, что он явится ко мне, рассчитывая, что поэт сразу же отправится в библиотеку или начнет изучать те справочники и газеты, что наличествуют в посольстве, но он, предварительно испросив разрешения у Светланы Николаевны, явился на прием. Эх, рассказать бы в моем времени кому-нибудь, что ко мне на прием пришел Николай Гумилев, которому, вот уже два месяца, как полагается быть мертвым!

Николай Степанович Гумилев был не в настроении. Мрачно посмотрев на меня, спросил:

— Олег Васильевич, прошу прощения за свою наглость. А вы не даете сотрудникам подъемные? Все, что у меня было — а было у меня всего ничего, несколько фунтов да пятьдесят франков мелочью, оставшихся с прошлой поездки за границу, потратил, даже на метро денег нет. И занять не у кого, все знакомые куда-то делись. Встретил тут одного итальянца, так он сам на мели, работу ищет. Мечтает в Соединенные штаты перебраться, но денег нет, да и разрешения на въезд не дают.

Вот, тут уже мой прокол. Жалованье сотрудникам выплачивается по итогам месяца, а коли человек только что прибыл, так ему ничего не положено. А где по-другому? Никто не выдает жалованье заранее. Предполагается, что в Москве выдают командировочные и подъемные на «обзаведение». Это здесь, если кого-то нанимаю из местных, то сам выплачиваю аванс. А Гумилеву, значит, денег не дали. Вот ведь, опять все мне.

— Простите, Николай Степанович, техническая накладка, — пробормотал я и полез в стол за наличкой. Много там не хранил, но кое-какие деньги имелись. Сколько же ему дать? Если сто, так вроде и маловато, а тысяча — так и жирно. Ладно, пусть будет пятьсот франков.

Подпихнув Гумилеву деньги и чистый лист бумаги, чтобы написал расписку (у меня же все строго!), спросил:

— И как вам Париж? Очень изменился за время вашего отсутствия?

— В основном, не особо. Если бы я уехал из Петрограда накануне войны, а потом вернулся — вот тут бы изменения заметил. А в Париже все тоже самое. Собор Парижской богоматери на месте, Эйфелеву башню немцы не разбомбили, а что еще? Люди, разумеется, изменились, но все равно, такой озлобленности, как у нас, я не увидел.

Я только мысленно хмыкнул. Можно подумать, что Гумилев сам не знает — если бы парижане пережили все то, что довелось пережить нам, то по улицам пришлось бы ходить в сопровождении вооруженной охраны, а лучше и вообще не ходить.

— Газеты, кстати, уже начал читать, — доложил Гумилев. — Но по Франции ничего интересного, все новости посвящены Ирландии.

— А возвращение Клемансо в большую политику?

— Пишут, что Клемансо трезво оценивает ситуацию, хочет прожить остаток своих дней в покое, потому что не желает вытягивать страну из экономического болота, в которое она скоро попадет. Журналисты считают, что старик либо чудит, либо малость тронулся. Во Франции все прекрасно, что ему надо?

Ну вот, нечто подобное я и полагал, хотя и имелись сомнения. А Клемансо не чудит, и в старческий маразм он не впал. Он здраво взвесил последствия, которые могут произойти из-за увлечения немецкими репарациями. Из немцев выкачивают не только деньги, но и сырье, а слишком нажимать на побежденных не стоит. А деньги, по большей части, уходят за океан. Увеличивается безработица, франк падает. Поэтому, старик и не желает становиться «спасителем франка», оставив эту роль Пуанкаре.

Но Гумилев собственных выводов не делает, а это плохо. Ладно, спишем на то, что информации у него пока еще маловато.

— А что вы думаете об Ирландии? — поинтересовался я.

— А ничего. Делать какие-то выводы пока рано. В семнадцатом году тоже никто не верил, что власть большевиков надолго и что их поддержат крестьяне. То, что у англичан сильная армия — еще ни о чем не говорит. Всякое бывает. А что касается текущей обстановки… Англичане окружили Дублин, повстанцы занимаются тем, что выискивают в нем проанглийские элементы. Боюсь, что ИРА и Ирландская республика скоро создаст свою собственную ВЧК.

Не стал говорить Гумилеву, что любое государство, пусть даже непризнанное или, как в случае с Ирландией — частично признанное, просто обязано создавать собственную спецслужбу, которая станет бороться с контрреволюцией и врагами государства. Поэт до сих пор остается романтиком, а что с таких взять?

Можно ли считать, что вывод Николай Степанович сделал? Нет, все-таки пока судить рано. Посмотрим, как пойдут дела дальше. Но если на том же уровне, то для аналитики нужно подбирать кого-то другого.

— Что еще интересного или странного? Не в газетах, а так, в Париже? Может, что-нибудь по вашей части?

— По моей? — не понял Гумилев. — По части поэзии?

— Нет, по части культуры. Театры, библиотеки, прочее?

— В библиотеке еще не был, не успел, в театр не заходил из-за отсутствия денег, — с иронией сообщил Гумилев. — Вот, разве что, заглянул в антикварные лавки, зашел в картинную галерею.

— И каковы тенденции?

— Узнал, что итальянский еврей Модильяни, ныне покойный, теперь считается выдающимся французским художником, — сказал Николай Степанович. — А ведь я, грешным делом, его и за художника-то не признавал. Да и сейчас удивляюсь. Но кто я такой, чтобы судить о современной живописи?

Ого, Николай Степанович! А ведь говорили литературоведы, что Гумилев достаточно спокойно отнесся к роману супруги с художником, начавшийся в Париже, аккурат в их медовый месяц. А потом Анна Андреевна и сама ездила к Модильяни.

Николай Степанович, правда, и сам изменял жене, но мужья, как правило, себе-тоэто прощают. Дескать — нам можно, а им нельзя. Вон, я и сам-то, тот еще гусь, а если Наташка заговаривает о своем бывшем муже, начинаю беситься, хотя стараюсь не показывать вида. Да что там, я ее даже к «тюремному мужу», товарищу Чичерину готов ревновать, хотя уж тот-то совсем не ловелас. Так что, не стоит верить биографам, если те уверяют, что в семье Гумилевых-Ахматовых существовали «особые» отношения. Нет, судя по тому, как дергается щека у моего подчиненного, ему до сих пор больно осознавать, что супруга ему изменяла. Если муж смотрит сквозь пальцы на супружескую неверность, то он именуется… Кстати, а кем именуется такой муж? А вот если жена допускает неверность мужа, то это нормально. Такая женщина считается мудрой.

Тьфу ты, о чем это я таком думаю? Я же не это хотел сказать. В общем, я за равные отношения и за взаимную верность.

— Да, а знакомый итальянец, которого вы встретили — он не художник? — на всякий случай поинтересовался я.

А вдруг всплывет знакомое имя? Какой-нибудь малоизвестный нынче, или совсем неизвестный, которому еще предстоит стать великим. Вот, была бы у меня машина времени, смотался бы в Париж этак на пару-тройку лет обратно, да и скупил бы у нищенствующего Модильяни все его работы, а потом бы обратно вернулся. И Модильяни, глядишь, прожил бы подольше, и нам польза. Не думаю, что можно было бы полностью обеспечить ИНО, но лет бы на пять, а то и на шесть хватило.

— Нет, мой знакомый — инженер, — покачал головой Гумилев. — Учился на инженера-электротехника, занимался электрификацией железных дорог.

— О, так такой специалист и нам бы пригодился, — оживился я. — Зачем мы его в штаты отпускать будем? Жаль, что он итальянец, с итальянским языком у нас не очень… Был бы немец или англичанин, тогда другое дело. А вот с переводчиками с итальянского туговато.

— Но он в последнее время не по специальности работал. Что-то такое, связанное с воздухоплаванием.

— Тогда совсем интересно, — кивнул я. — Если он авиаконструктор, то совсем хорошо. Советской России самолеты тоже нужны.

А что? Был человек инженером на железной дороге, смотрел, как бегают паровозы и решил, что если им приставить крылья, то станут бегать еще быстрее.

— Он конструктор, только не авиа, — нахмурился Гумилев. — Умберто увлекался воздушными шарами.

Имя Умберто у меня связано с двумя выдающимися людьми. С писателем Умберто Эко, а еще с Умберто Нобиле, конструктором дирижаблей и полярным исследователем. Оба персонажа крайне интересные, но коли речь идет о воздушных шарах, то это точно, Умберто Нобиле. В моей реальности Эко уже умер, а вот родился ли он в здешней? Нет, ему еще только предстоит родиться. Лет через десять.

— Я с ним познакомился… в общем, — дернул щекой Гумилев, — неважно, где я с ним познакомился, но это было в Париже. Я уже побывал в Абиссинии, мы как раз говорили об экспедиции, вспомнили роман Жюля Верна.

— Пять недель на воздушном шаре, — кивнул я, вспоминая книгу, читанную еще в детстве. Содержание помню не слишком подробно, но речь там шла о перелете Африки на воздушном шаре. Кажется, это первый из научно-фантастических романов Жюля Верна. А познакомился Гумилев с Умберто у его земляка — художника Модильяни. Но это и на самом-то деле не существенно.

— Летать над Африкой на воздушном шаре — нелепо, — хмыкнул Гумилев. — Видел я аэростаты — их для разведки использовали, так и летят они по воле ветра, а если в оболочку попадет пуля, так считай и все. Хорошо, если плавно сдуется шарик и спустится, а не упадет, а если нет?

Вот здесь я с поэтом согласен. Воздушный шар — штука неуправляемая. А вот дирижабль — это совсем другое. Что я о нем помню? Дирижабль — управляемый воздушный шар, с кабиной и с двигателем. И с рулем, естественно. Шар, то есть, каркас, может быть мягким, жестким. Заполнен водородом. Водород, если не ошибаюсь, извлекают так: пропускают пар над раскаленным углем. Как это делается технически не знаю, но знаю, что это давно умеют делать. Одна беда, что водород опасен. Значит, нужно что-то другое, вроде гелия. А вот умеют ли у нас получать гелий, я даже и не знаю. В моей истории его и добывают, и извлекают из природного газа, но как? И тут из меня плохой подсказчик.

Высокой скорости дирижабль не разовьет, маневренность не слишком хорошая. Это все минус. А вот имеются и плюсы. Далеко летает, груз может поднимать. И аэродрома ему не нужно. Ежели бы дирижабль сконструировать у нас, да запустить хотя бы небольшой серией — так вышло бы вовсе не плохо. Есть у меня навязчивая идея построить железную дорогу от Воркуты, вот тут бы он и пригодился. Те же рельсы со шпалами таскать, не дожидаясь начала навигации. Да и рабочих можно доставлять. Впрочем, на стройках первых пятилеток придумали бы, где использовать. А скорость? Так на кой она?

Так, а сможем ли мы строить дирижабли? Каркас, мне кажется, отыщем, из чего сделать. Водородом закачаем. Кабину тоже соорудим, хоть из фанеры. А двигатель? С двигателями имеются сомнения. Но как мы узнаем, если не попробуем?

Но все-таки, возможно, что знакомец поэта, это не Нобиле, а кто-то другой?

— А вы не вспомните фамилию вашего приятеля-итальянца?

— Какой же он мне приятель? — возмутился Гумилев. — Так, знакомый. А вот фамилия… Имя-то помню, Умберто, а фамилию…

Николай Степанович призадумался. Можно бы и мне самому назвать фамилию, но пусть подумает, а иначе как мотивировать, что мне известен какой-то итальянский инженер?

— А вы попробуйте вспомнить по ассоциациям, — предложил я. — Кажется, был папа римский по имени Умберто? Кто там еще у нас имеется?

Николай Степанович в растерянности развел руками.

— Нет, на ум ничего не идет.

— А какие-нибудь случайные слова? Скажем — мармелад, шампанское, поэзия, динамит, деньги, слава…

— Точно! — вскинулся Николай Степанович. — Вы, как динамит упомянули, я и вспомнил, что фамилия итальянца очень похожа на Нобиль, только он Нобиле.

Ага, про динамит он вспомнил, как же. Взять нитроглицерин и пропитать им сахар, чтобы был безопасен при обращении[4]. Нет, динамит здесь не при чем. Кто же из поэтов или писателей не мечтает стать лауреатом Нобелевской премии?

— Значит, зовут вашего итальянца Умберто Нобиле? — на всякий случай уточнил я. — Он инженер, был преподавателем, работает над изобретением управляемых воздушных шаров?

— Вот про управляемые шары ничего не скажу, — ответил Николай Степанович. — Возможно, я про это не слышал, или слышал, но пропустил мимо ушей. А почему вы решили, что Умберто работает над управляемыми шарами?

Вот ведь, зануда какой! Задает каверзные вопросы похлеще одного моего приятеля.

— Так зачем нужно работать над неуправляемыми шарами? — хмыкнул я. — Шарик, он шарик и есть. Надул его водородом или теплым воздухом, знай себе летит. Если на канат привязать, тогда обратно затащим. А управляемому нужно и оболочку соответствующую придумать, и двигатель установить, и придумать, как водород сделать побезопаснее.

Дирижабли в Советском Союзе строили. В тридцатые годы, если не ошибаюсь. А уж не Умберто-то ли Нобиле к этому руку прикладывал? Возможно, но я могу и ошибаться, существовал какой-то проект по транспортировке газа из Уренгоя как раз с использованием дирижаблей. А коли Уренгой — так это уже семидесятые годы.

— Николай Степанович, а вы сможете отыскать господина Нобиле? — поинтересовался я. — А при встрече сообщить, что его работа очень интересует Советскую Россию и мы готовы создать ему все условия? Соединенные штаты — это прекрасно, но там изобретателей своих хватает.

— Адрес он мне оставил, а вот согласится ли работать в России — сказать сложно, — пожал плечами Гумилев. Посмотрев на меня, Николай Степанович улыбнулся. — Впрочем, если Умберто станете уговаривать вы — так у вас, скорее всего, получиться.

— Но вначале попробуйте вы, — сказал я. Подумав, полез в стол и вытащил еще несколько бумажек. — Еще пятьсот франков. Расписки не надо. Это, так сказать, на представительские расходы. Сводите Нобиле в ресторан. Все-таки мы не можем допустить, чтобы наш сотрудник мелочился при разговоре с талантливым человеком. Кто знает, может вы на его аэростате по Абиссинии полетите? Ежели, шарик будет управляемым, то почему бы и нет. Правда, скорость у него будет не слишком большая. Все-таки, это не самолет.

— А какая? — заинтересовался Гумилев.

— Километров сто, может — сто двадцать в час, — предположил я, хотя не был уверен в скорости дирижабля. Что я вам, моделист?

Слава богу, что не надо в версты переводить. Но Гумилев уже и сам перевел.

— Олег Васильевич, да в Абиссинии, если за день девяносто верст пройти, так за счастье! Мы больше тридцати- сорока верст за день не шли. Да с такой скоростью можно полсвета облететь.

Уверен, что Умберто Нобиле согласится. Безработный инженер, конструктор, который живет идеей. А вот теперь другой вопрос. А согласятся ли старшие товарищи на «вербовку» итальянца? Смогу ли я обосновать, что молодой республике нужны странные воздушные суда? Но в Совнаркоме люди не глупые. И перспективы оценят, и условия создадут.

Телеграмму я в Совнарком дам. Или лучше мне самому ехать? Нет, напишу докладную записку, изложу собственные соображения и отправлю. Нобиле пока здесь попридержу, денежек дам немножко, чтобы не убежал, подожду ответа от начальства. Потом кого-нибудь назначу в сопровождающие, того, кто понадежнее, и чтобы на жительство итальянца определил, с прочими деталями советского быта ознакомил.

Хотя… А почему я сам это должен объяснять? Пусть товарищ Нобиле сам все это изложит. Жаль, итальянским у нас мало кто владеет, но что-нибудь да придумаю. В принципе, Нобиле должен говорить по-французски, а Владимир Ильич этим языком хорошо владеет.