Искривлённое пространство

8

Сухов лежал и никак не мог уснуть. Чем больше он убеждал себя в необходимости заснуть хотя бы потому, что предстоит напряженный операционный день, тем дальше убегал от него сон, оставляя в бездонной пропасти глухого отупения, когда голова, словно отделившись от уставшего тела, продолжает жить сама по себе, игнорируя все писаные и неписаные законы существования. Считал до тысячи… Проглотил три таблетки транквилизатора. Но к более действенным мерам прибегать не хотел.

«Еще минута-вторая — и я усну. Должен же я все-таки заснуть!»

Антон Сухов уговаривал и уговаривал себя, но все напрасно. Перед глазами, словно изображение на воде, колебались черты лица Гиаты Бнос красивого женского лица, на которое он смотрел с наслаждением и затаенным страхом одновременно. Он не мог объяснить себе причину своего страха, но страх этот жил, вопреки всяким причинам, не поддаваясь анализу, и от этого казался Сухову еще более мерзким и коварным.

«Кто она, эта женщина? Неужели просто-напросто больная? Вроде бы нет. Что ей нужно от меня? Нет сомнений: она упорно добивается чего-то. Взять, к примеру, наше странное знакомство, когда Серафим, вундеркинд — от горшка два вершка, — заставил, буквально заставил непонятным образом, зайти в гости к Гиате… Причудливый ряд не менее причудливых событий. И почему я потом не видел Серафима? Да и сама Гиата довольно странно относится к нему — сын ли он ей? Если нет, то кто же тогда?»

В мысленном представлении черты лица Серафима почему-то начали постепенно удлиняться, обезображивая его, и, наконец, приняли подобие человекоподобного щенка, не обросшего шерстью, с умными, пытливыми глазами, но совершенно собачьего абриса. Сухов даже вздрогнул от столь неожиданного видения, а оно не только не исчезало, а наоборот, дополнялось подробностями. Изо рта Серафима вывалился длинный и плоский собачий язык, послышалось частое собачье дыхание. На полуморде-полулице вспыхнула язвительная улыбка:

«Ну, Сухов, вот так ты сможешь? — И сложил язык трубочкой. — А вот так ни за что тебе не сделать! — Щенок начал махать большими ушами. — И вообще ничего путного ты, Сухов, не умеешь!»

Серафим громко рассмеялся, захлебываясь от собственного смеха.

«Какой же ты глупец, Сухов! — внезапно послышался голос Гиаты. — Я считала тебя мудрее. А ты оказался ничуть не умнее Натальи, твоей бывшей соседки».

«Она быстро сгорела, — серьезно произнес Серафим, вдруг принимая человеческий образ. — Она почти не мучилась».

Мурашки пробежали по спине Сухова. Припомнились слова пожарника в ту жуткую ночь — система противопожарной защиты оказалась заблокированной, выведенной из строя. А сама Наталья лежала на полу… Все вещи почему-то были выброшены из шкафа… Что-то искала? Когда начался пожар или до этого? Самоубийство?.. Антону не верилось. Он достаточно хорошо знал свою соседку. Время от времени они заходили друг к другу в гости. Наталья иногда консультировалась у Сухова как у врача, Антон частенько просил разрешения воспользоваться прекрасной библиотекой соседки.

Никогда Сухов не видел Наталью даже печальной, она прямо-таки излучала бодрость, необыкновенную энергию. Рядом с нею приятно было находиться, приятно разговаривать, словно вокруг нее действительно витали живительные лучи.

И в то же время не мог не думать Антон о том, что все пережитое старушкой вроде бы не могло способствовать такой, как называл Сухов, хронической радости бытия.

Родители Натальи трагически погибли в автомобильной катастрофе, когда ей исполнилось всего семнадцать лет. Муж ее был космоисследователем, он не вернулся из экспедиции Федора Драголюба на планету Центурия. Они тогда почти все ушли сознательно в рукотворный мир, в «черную дыру», из которой для них не могло быть возврата. В то время об этой экспедиции много писали, выходили отдельные книги, ставились спектакли. Наталья рассказывала, что почти сразу же после известия о «гибели» мужа к ней приходил какой-то писатель как к жене героя космоса. Ему хотелось расспросить все о муже, но Наталья отказалась о чем-либо говорить, объяснив коротко: «Я жду ребенка. Мне нельзя волноваться. Я ничего не буду вспоминать». Но дочка у нее родилась мертвой.

Для матери это было страшным ударом, после которого она два года находилась в психиатрической больнице на интенсивном стационарном лечении.

«Но зато потом я стала неисправимой оптимисткой, — смеялась Наталья, рассказывая Сухову о своей жизни. — Меня подлечили, выписали из больницы… Мне ничего не оставалось, как радоваться всему тому, что я ненавидела два года. Я не хотела жить в те жуткие для меня годы. Все вокруг было постылым. А потом я сама же смеялась над собой. Ведь жить намного лучше, чем не жить. Не так ли?»

Сколько Сухов знал Наталью, она была энергична, полна множества планов и идей. Она переводила со многих языков мира, писала стихи, выступала с лекциями от товарищества «Прогресс».

Одним словом, Сухов не мог поверить, что Наталья сама ушла из жизни… Но утверждать однозначно, даже для самого себя, тоже не мог.

А Серафим продолжал смеяться и размахивать ушами:

«Наталья тоже не могла шевелить ушами. Она быстро сгорела. Она почти не мучилась. Правда же, Гиата?»

«Правда, Серафим. Такие, как она, никогда не мучаются. Они всему радуются», — сказала Гиата и вдруг истерически захохотала.