Искатель. 2014. Выпуск №3

Алексей Семяшкин
ЗВЕЗДНЫЙ РЕЙС «НОЛЬ»

Как хорошо в Лагуне покоя, как легко. Все кажется таким безмятежным. И туман в моей разгоряченной голове не в счет. Что там у нас за иллюминатором? Ух ты! Какой дизайн! А покраска? Серебром покрывают? Это для более равномерной нагрузки на фюзеляж. Чтобы тахионы не ослабляли поле. Так профессор говорит.

Рейс 3467. Как быстро бежит время. Отсюда каждую заклепку видно, словно она перед тобой. Мне кажется, что я даже чувствую запах краски, которой эти цифры нанесены. Если бы не спектральное тонирование, то можно было бы посмотреть им в глаза. Что они видят? Переливы световых волн? Радужную гамму, расползающуюся в пространстве? Сплошной поток сияющих лучевых пучков?

— Иди сюда, киска! — Саня в очередной раз пытается ухватить синей от наколок ручищей форменную голубую юбку.

Надин ловко уклоняется и брезгливо морщит носик. Ни один стаканчик на подносе не колыхнулся. А ведь два пустых. Как она это делает?

Шелковая занавеска скрывает от моего томного взгляда хорошенькую стюардессу, и я снова смотрю в пространство за бортом. 3467-й уже пролетел. Дней через десять будут в Белесых скоплениях или даже на Новой Этрурии.

— Ну, чо, профессор, а не сыграть ли нам в картишки? — У Саньки хорошее настроение, даже круги под глазами поисчезали.

В Лагуне покоя всем хорошо.

Шевеловский поправляет очки, откладывает свой дневник на соседнее кресло. Ручка еще в руке. Мысли не могут прервать свой стремительный бег сразу. Формулы и расчеты, которыми испещрен толстый блокнот, роятся в голове и ищут выхода на бумагу.

— Знаете, Александр, я бы лучше в шахматы, — мягкий деликатный голос плывет вдоль обшивки, раззадоривая прожженную Санькину натуру.

— О! Как в прошлый раз?

— Нет, Александр, в прошлый раз вы играли шахматами в щелчки. Но это интеллектуальная игра с глубоким философским основанием…

Но Санька уже не слушает, достает из багажного отсека клетчатую доску и с ухмылкой плюхается рядом с профессором.

— Расставляйте, профессор, — весело произносит он и подмигивает мне.

Предвкушая веселье, к игрокам ковыляет Бингер. Как всегда, кряхтя и постанывая, он осторожно опускается в кресло, достает из кармана очередную капсулу и, высыпав содержимое в рот, запивает минеральной водой. Его живот при этом бурчит, а левое веко подрагивает.

В углу салона Лупя доедает свой бутерброд, вытирает масляные пальцы о шторку, даже не бросив взгляда наружу, и заваливается спать.

Лагуна покоя — отличное место для сна. Но мне и так неплохо. Сидеть, укутавшись в полосатый шерстяной плед, и смотреть на все, словно издалека. Мысли текут как сироп. Лупя уже храпит.

— Опа! А мы вот так! — Саня с шумом ставит фигуру на черную клетку. — Киска! Мы с профессором на тебя в шахматы играем!

Он весело смеется, обнажая пару золотых зубов.

— Ты достал уже, зэк! — раздается из-за шторки сквозь шорох воды и металлическое позвякивание.

Бингер деловито подсказывает профессору очередной ход. Санька, шутя, хмурит брови и грозит ему кулаком.

И тут по салону начинает идти мелкая дрожь. Он, словно живое существо, озябшее от ветра, пытается прижаться к чему-то теплому. Но кругом только пустота космоса.

Мозг мгновенно просыпается. Кровь начинает пульсировать все сильнее. Я сдавливаю виски руками.

Зашипели громкоговорители.

— Вы там не сдохли еще? — сквозь прерывистый кашель скрипит капитан. — Приближаемся к Барьеру боли. Пристегните, долбаные, ремни.

Первым начинает скулить Бингер. У него давление. Он чувствует Барьер раньше всех, почти одновременно с капитанскими приборами. Вот и шахматы полетели на зеленый ворс ковролина. Белые пешки, черные пешки, кони, слоны. Я сжимаю плед до хруста костяшек.

Мы проходим Барьер. Разум просыпается.

— Почему мы не умираем? Я больше не могу так! — Санька бросается на вогнутую стену салона, скребет ее руками, пытается разорвать обшивку.

В его глазах безумие и отчаяние.

— Они бросили нас тут! Твари! Твари! Бездушные твари! — визжит, зажимая голову дрожащими руками, Бингер.

Он становится похожим на старика. Слабые ноги подсекаются, и он падает в пространство между кресел.

Звуки исчезают куда-то, и я выныриваю в реальность, страшную, как кошмарный сон…

Мокрый асфальт преломляет солнечные лучи и кажется мягким. Тучи уплывают на восток, унося последние капли дождя.

— Не! Не! И не мечтай! На этот прием приглашены лучшие. Освещать его будет скорее всего команда Принстона. Они уже выбили аккредитацию. — Гарик кивает головой. — Подумать только, ведущие политики Земли соберутся вместе. Ближний Восток потушили. Потушат и Африку.

Моему сожалению нет предела. Все мои иллюзии рушатся, рассыпаются в пыль. Статьи не будет, и журнал не возьмет меня в штат. Политика — мое поле. Ведь все изучено досконально. Программы, взгляды, высказывания, вся подковерная борьба. С Голнстаном и Видовски уже удалось встретиться лично! Все, все было напрасно…

Я не вижу солнца, бреду вдоль кафе, магазинов, сворачиваю на многолюдную набережную…

Полосатый плед зажат зубами. Мне дурно. Неужели навсегда? Висеть тут в этом тягучем, как мед, пространстве, которое почему-то не отпускает наш борт…

Шевеловский строчит свои формулы. Рвет листы, кидает на пол. Он думает, у него все получится. Без вычислителей, без модуляторов процессов. В уме.

Всех достойнее держится Лупя. Мордой в угол, уши зажал и ногами топает, словно хочет сквозь борт пройти. Но взгляда его я не вижу.

Зэк все крушит. Летят спинки кресел, заслонки багажных отсеков с треском разбиваются о ребра жесткости фюзеляжа. Он несколько раз порывался вломиться в кабину пилотов, но заперто там надежно. Слышен только рев Надин и грохот кухонной утвари.

Профессор сдался. Обхватил кресло и медленно сползает вниз. Щеки впали, очки погнуты, правая кисть расцарапана.

Как все это можно осознать? Снова прошлое. Такое далекое…

Гарик смотрит торжествующе.

— Да, не круто, но хоть что-то! Смотри. Этот рейс испытательный. Официально его нет. Ну, знаешь, чтобы не испортить фурор. Никто о нем не знает. Все по-тихому. А потом! Когда все получится! Впервые…

Костюмы на них сидели как влитые. Они вертели в руках планшетники и не спеша объясняли мне основные детали.

— Впервые летим на энергии тахионов. Это не на Марс прокатиться на нейтринном движке. Тут мощь для межзвездного полета. Это будет грандиозный прорыв. Автоматические станции уже там давно все подготовили. Столы, как говорится, накрыли. — Всё говорилось гладко, но чего-то в их словах не хватало.

— Для полета людей убавили уровень внешнего поля, чтобы перегрузки не было. Собачкам до вас нелегко пришлось. Еле выдержали. А вы с комфортом полетите. Туда — сюда, и статья на первой странице. Ну как?

— Подождите, так что, люди еще не испытывали корабль этого класса? Вдруг мы погибнем?

— Нет. Это исключено. Внутри поле с такой силовой стеной, что не пролетают даже элементарные частицы. То есть внутри ничего измениться не может. Ни температура, ни давление, ни плотность вещества.

— Я не силен в естественных науках, я больше по части политики. Что я смогу написать?

— Просто напиши, что ты почувствуешь, перемещаясь почти мгновенно в другую галактику. И да, перемещаясь первым!

Теперь я знаю, чего не хватало их словам. Им не хватало уверенности. Они сомневались в определенных деталях полета. Поэтому и набрали для испытаний нас. Ученого-неудачника, преступника-рецидивиста, хронического больного, обыкновенного бомжа и меня, начинающего журналиста, желающего взорвать сообщество умопомрачительной статьей. Капитан, как я узнал потом, согласился лететь за огромные деньги и обещание досрочного выхода на пенсию. Причины пребывания на борту Надин остались мне неизвестны…

— Значит, мы полетим рейсом номер один? — улыбнулся я.

— Нет. Первый рейс сделают официальные лица. Вы полетите рейсом «Ноль», — серьезно сказали они.

Все вокруг было грандиозным. Верфь, сотканная из невообразимого количества стали, масса обслуживающего персонала, снующая хаотическими потоками, ну и, конечно, сам корабль с циклопическими тахионными двигателями, опоясывающими гигантское брюхо…

Лишь через несколько минут, которые мы проводим в Барьере боли, наш разум осознает весь ужас произошедшего. Почему-то именно здесь уходят покой и надежда, уступая место беспросветной обреченности, разрывающей в клочья сознание.

Потом поля снова создают ту напряженность и направление, которые снимают с коры головного мозга все негативные импульсы, погружая психику в состояние, схожее с нирваной.

Профессор объяснял нам эти простые на его взгляд вещи. Он рисовал странные схемы, усыпанные множеством стрелок, которые назывались полярными векторами, изображал своими длинными тонкими пальцами продольную напряженность.

— Саня подшучивал над профессорскими уроками, вспоминая короткие школьные годы.

— Я не для того после шестого класса школу бросил, чтоб ты мне тут опять физику втирал, — говорил он, гордо выпячивая грудь.

— Но, Александр. Почему опять? В шестом классе у вас еще не было физики. И вообще, человек должен стремиться к знаниям всю жизнь. Вот я…

— Я знаю то, я знаю сё… А как воровать, чтоб менты не нашли, ты знаешь? Нет! А вот говоришь!

Сашка начинал немного злиться — наверно, в глубине души он чувствовал горечь пропавших даром лет.

Бингер же, напротив, слушал профессора затаив дыхание. Иногда, для показухи, он вставлял какой-нибудь научный термин, как бы поправляя излишнюю простоту повествования Шевеловского, и, когда тот поддакивал, лицо Бингера приобретало важный вид…

Сейчас же тонкий, противный визг Бингера доносился из-под кресел, дополняя гул двигателей корабля и хрип уставшего материться Саньки. Звук в Барьере воспринимается по-другому. Он то режет тебя изнутри, то сверлит мозг. Невыносимо болят зубы. И спина. И уши. А запахи! Откуда они берутся? Пахнет сдохшей псиной, гнилыми овощами, горелым пластиком и еще какой-то гадостью. Дышать носом почти невозможно. Мы хватаем мерзкий барьерный воздух пересохшими ртами…

Не помню кто, скорей всего Сашка, сказал как-то, что этот смрад от нас. От мертвых нас. Потому что так долго жить нельзя…

Эскалатор медленно возносит нас к толстенной двери. Кругом еще суетятся инженеры. Они лазают по двигателям, как муравьи, подправляя там что-то, подкручивая, устанавливая ярко мерцающие датчики. Они как-то странно на нас смотрят.

У входа нас встречает Надин. Мило улыбаясь, делает пару шажков в глубь салона, приглашая войти. Нагловатый тип с золотыми зубами беззастенчиво пялится на обтянутый белоснежной формой бюст и тычет меня под лопатку. Да, ну и попутчики мне достались. Рядом стоит еще один тип. Сальные волосы растрепаны, мутный пропитый взгляд. Садимся словно в пригородную электричку.

Внизу подъехал черный ёджип. Из него вышли те двое, что согласовывали мое участие в полете. Даже с высоты видно, что лица у них хмурые. Почему-то появляется желание спуститься вниз и никуда не лететь. Ни в какую другую галактику. Пусть даже мне дадут Пулитцеровскую. Пусть возьмут в штат хоть в «Мировые Времена». На сердце неспокойно.

Но вот мы в салоне. Я откидываю голову назад. Стараюсь дышать глубже. Бояться нечего. Ведь усиленные защитные поля…

Звуки растаяли. Сознание словно всплывает из плотного клейкого тумана. Медленно, но бесповоротно уходит боль. Сначала из самого нутра, потом словно соскальзывает с кожи и, еще осязаемая некоторое время, отдаляется от тела.

Вот уже зашипели динамики. Пот струится с меня ручьем, попадая в глаза, но даже сквозь радугу я вижу поднимающиеся с пола фигуры.

— Барьер боли пройден. Все живы? — Голос капитана сдавлен, слышно, как он отплевывается. — Через пару минут будем в Чудном месте. Конец связи.

Надин как-то сказала, что второй пилот заболел за день до отправления. Вот повезло мужику! Он даже не представляет как! Вирус, который его там скосил, он должен на руках носить и до конца его вирусной жизни поить французским коньяком.

Шевеловский вертит в руках разбитые очки. Сашка идет в туалет, распинывая в разные стороны лохмотья обшивки и шахматные фигуры. Бингер сыплет в рот очередную порцию ненужных лекарств. Морщится, но сыплет. Лупя уже клянчит у Надин очередной бутерброд. Она кричит, что еда закончилась.

Но это поправимо, ведь через минуты мы окажемся в Чудном месте.

Словно удар током. В глазах темнеет. Провал…

— Кто прибрал салон? — зло вопрошает Сашка. — Блин, я этого ферзя раздавил пополам. Точно помню!

Он вертит в руках целехонькую фигуру. Оглядывается по сторонам, ища взглядом следы своего буйства. Кругом порядок, Сашка плюхается в кресло.

— Дурдом номер ноль!

Профессор не спеша надевает очки. На стеклах ни трещинки. Поднимает с кресла блокнот и начинает снова исписывать каракулями белые листы. Лупя дождался-таки своего бутерброда. Запах свежей колбасы долетает до меня, пробуждая волчий аппетит. После Барьера всегда хочется есть.

— Надин, милочка, не приготовите ли нам покушать? — просит Шевеловский, не отрываясь от писанины.

Гремит кофейник, из-за шторки появляется зеркальный бок хромированной тележки. Надин колдует над очередным обедом. Или ужином. Или…

Можно ли привыкнуть к чудесам? Когда происходит что-то такое, после чего ты начинаешь сомневаться в собственной психике. Происходит регулярно, в одно и то же время, что бы ни происходило до этого момента. Мои мысли немного путаются, а может, даже и не немного. Может, их и нет вовсе? Потому что мы побывали в Чудном месте! Целое мгновение мы были там!

Можно ли привыкнуть к чудесам? Можно! Если видеть их так долго, как видим мы. Из раза в раз, снова и снова. Чудеса, которые случаются непременно, перестают быть чудом, даже если они непостижимы.

Я пью ароматный чай. Все пьют кофе, а я чай. Он по-особенному горяч и насыщен дивным вкусом. Свежесть его необычайна, словно листочки сорвали с кустов минуту назад. Можно расслабиться. Мы на обычке. Обычной линии. Мы просто летим в космосе по заданному маршруту…

Звездолет прорывается сквозь земное притяжение, как отброшенный мощным ударом ракетки волан. Плавно и легко. Он режет пространство, словно сверхострая бритва. Тонны металла несутся в неимоверную даль.

«Научились же делать», — думаю я, начиная расслабляться. Даже не заметил толком, как взлетели! Немного потрясло, и все! А какие колоссальные перегрузки должен испытывать корабль! Мои попутчики уставились в иллюминаторы. Какая-то странная подобралась компания. В голове начинает формироваться первый абзац статьи. Я достаю райтор и начинаю фиксировать мысли. Из происходящего я должен извлечь как можно больше необычного, захватывающего. Подать материал эффектно — это искусство. Выжать из короткого, скучноватого перелета хоть какую-нибудь изюминку — вот моя цель. Громкое чавканье отрывает меня от раздумий. Мои попутчики уже вовсю пируют.

— Ваш завтрак. Приятного аппетита! — певучее контральто заставляет меня поднять взгляд.

На бейджике написано «Надин». Голубые глаза излучают уверенность в собственной привлекательности. Крутые упругие бедра ловко вписываются между кресел. Линии их настолько плавные, что хочется немного подправить их ладонью.

На откидной столик ставится пара салатов, несколько уложенных в виде олимпийских колец бутербродов, что-то вроде запеканки и маленькая розетка с икрой. Вполне неплохо! Мне начинает нравиться этот полет.

— Уважаемые пассажиры! Разрешите поприветствовать вас на борту нашего межзвездного корабля, — слушаю я, расправляясь с хрустящим кусочком брокколи.

Капитанский голос звучит немного надменно, и я представляю вальяжно раскинувшегося в удобном кресле бородача с вересковой трубкой в зубах. Его опытные руки порхают по сенсорам, а прищуренные глаза устремлены в черную даль…

Тычки под лопатку возвращают меня в настоящее.

— Эй, закемарил, что ли? Тебя профессор зовет! Спросить о чем-то хочет. — Санька лениво кивает головой и прищелкивает языком.

Я бреду, неслышно шаркая по мягкому ворсу, на ходу протираю припухшие глаза. Раздражение, присущее мне после насильного пробуждения, чувствуется в хрипловатом голосе, но я стараюсь сдерживаться. Профессор единственный в нашей компании, кто вызывает у меня уважение.

— Иван, простите за беспокойство, но я хотел бы задать вам несколько вопросов. Это нужно для моих исследований. Вы же знаете, я хочу понять природу этого необыкновенного явления, которое превратило нас в пленников корабля.

— Блин, в натуре, тюряга.

Сашка сделал рожу, как у хорька, и ехидно пропищал:

— «Мы тебе срок скостим. Подпиши тута. Подпиши здеся». Твари! Волки позорные! Накинули, блин, вечность! — добавил он уже своим голосом и сел в кресло напротив.

Шевеловский разложил передо мной несколько сплетенных из проволоки и немного приплюснутых с одного бока шаров. Каждый из них был связан с двумя другими проволочными стержнями.

— Это макет тахионов в напряженном поле. Мне удалось подсчитать, правда приблизительно, их скалярные скорости в вакууме. Как вам известно, тахион движется быстрее света, создавая при движении свой антипод в виде волновой субстанции…

— Ну, началось! — Санька скривил губы и смешно уставился в собственную переносицу.

Нависшая надо мной голова Бингера с широко открытым ртом часто дышала, отчаянно пытаясь понять смысл сказанного. Даже Лупя пристроился в этот раз неподалеку и косо поглядывал на проволочную конструкцию.

— Я не могу понять одного, что может сдерживать объект, летящий со скоростью, во много превышающей скорость света. В природе нет ничего сильнее тахионного поля. Вы общались с отцами проекта. Мне такой чести не выпало. Не могли бы вы вспомнить что-нибудь из этой беседы. Мне важны любые подробности. Я уже не знаю, за что цепляться. Я в отчаянии, Иван.

Шевеловский был возбужден, измотан. Красные глаза выдавали долгое отсутствие полноценного сна. Очки сползли на самый кончик носа и едва держались на ушах.

Мое замешательство длилось недолго. Я постарался припомнить каждое слово, сказанное мне в тот злополучный день. Я говорил и говорил, а профессор внимательно слушал и делал какие-то пометки у себя в блокноте.

— Это будет ваш звездный час, сказали они. Ваш звездный рейс! — горестно закончил я свой монолог и глубоко вздохнул.

— Тупорылые, блин! — Санька встал и пошел в туалет, пиная по пути кресла.

— Надеюсь, хоть чем-то помог, — сказал я, вставая, но Шевеловский, погруженный в состояние глубокой задумчивости, уже меня не слышал.

Бингер и Лупя с надеждой смотрели на профессора и мялись около него, заглядывая иногда в появляющиеся на листах закорючки.

— Может, летать на тахионных двигателях быстрее света невозможно? — произнес неуверенно Бингер.

— Как невозможно? Ты выгляни в окно! Все летают, всем возможно! Это у нас что-то! — проорал вернувшийся Санька.

Я приложил палец к губам, давая понять, что пора разойтись и оставить профессора одного. Надин принесла мне ужин и, получив в виде благодарности лишь усталую улыбку, снова скрылась в своем маленьком закутке.

Неторопливо жуя тост и запивая его горячим чаем, я вдруг почувствовал пьянящее умиротворение. Словно принял граммов сто. Но дело было не в алкоголе и не в чае. Мы влетали в Лагуну покоя…

Я верчу в руках один из проволочных шаров. Тахион. Частичка микромира и в то же время кусочек тахионного поля. В чем же ваш секрет? Что вы есть? На какие фокусы вы еще способны?

Подходит Бингер. Важно протягивает трясущуюся руку.

— Давай! Профессору надо. Он перестраивает модель.

Забирает мой шарик и, прихрамывая, идет к Шевеловскому.

Тот гнет из проволоки новые элементы. Переставляет их по известным лишь ему одному принципам. Отходит от конструкции, смотрит издалека, думает.

Санька делает из салфеток игральные карты. Рисует различные масти, старательно подписывает нужные буквы. Привлек Лупю. Бывший бомж аккуратно рвет каждую салфетку на четыре части и подает их «художнику». У всех есть дело. Я снова мыс-, ленно отправляюсь на многие времена назад…

Что-то не так! Кровь в голове начинает пульсировать. Гул двигателей не изменился, за стеклом-иллюминатора все также мелькает взрезанное сверхсветовой скоростью пространство. Но внутри меня появляется какое-то неестественное напряжение. Словно меня кинули вперед, резко дернув обратно. Даже не меня, а скорее мою нервную систему. Оглядываюсь. У попутчиков тоже неважнецкое состояние. Замечаю ошалелые взгляды, излишне резкие движения…

— Прошло уже полдня! Что там случилось? Мы вроде как встали?

— Да нет, вот-вот летим же!

— Ничего не понимаю! Надо спросить у капитана корабля, что происходит!

— Что за хренотень? Перелет ведь без пересадки! Мы, блин, летим или висим?

— Успокойтесь, пожалуйста! Через несколько минут капитан сделает объявление…

— Устранить проблему не получается. Сохраняйте спокойствие. Буду действовать по инструкции. Прямой угрозы жизни нет…

— Что со мной? Я больной человек! Мне противопоказаны перегрузки!

Потом мы все как-то резко успокоились. Повеселели, перезнакомились поближе. А потом… Все лежнем валялись. Выли, как побитые собаки. Сгорали изнутри. Задыхались. Сходили с ума…

— Входим в Барьер! Как меня все это достало! Вы там хоть все вместе. А я один тут. И дверь не откроется до окончания полета. Обеспечение безопасности, понимаешь! А окончания этого нет и не предвидится. А еще у меня кофе не кончается и батончик. Я спятил, да?

Капитан сегодня разговорился. Обычно перебрасывается фразами только с Надин. На сколько нас хватит? Ну вот, начинается. Я скриплю зубами, мне плохо. Очень плохо…

Шевеловский еле переставляет ноги. Собирает по салону свои проволочные тахионы. Яблочного размера.

— Ты думай давай, профессор! Не могу я больше так! За что все это?

Санька сплевывает на пол кровавую слюну. Наверно, прикусил язык.

Шевеловский вытирает пот с испещренного морщинками лба и снова скрепляет элементы модели. Руки бегают ловко. Что и где должно находиться — профессор уже знает до автоматизма. Все-таки он настоящий фанатик. Я иду умываться и по дороге в туалет поднимаю закатившийся в самый дальний угол «тахион». Куда их столько? Штук сорок наклепал.

Освеженный, подхожу к профессору. Он берет из моих рук шар и ставит на место. В глазах Шевеловского тоска. Видно, что решения проблемы пока нет. Нервно играют желваки, вены на руках вздулись.

— Я перепробовал все варианты. Если вот эти вектора рассчитаны верно, то получается, что на наше тахионное поле действует еще какая-то сила. По крайней мере равная по напряженности. Но я не могу понять, откуда она может исходить.

Шевеловский показывает мне свою модель. Водит длинными пальцами по проволоке.

— Смотрите. Это поле обволакивает наш корабль и переносит его со сверхсветовой скоростью в рассчитанный навигационными системами пункт назначения. Тут ошибки быть не должно. Маршрут правильный. Я сверил.

Профессор показывает испещренный графиками и диаграммами листок. Бингер, сморщив лоб, одобрительно кивает. Он больше не отходит от Шевеловского ни на шаг. Возомнил себя ассистентом.

— Двигатели также в норме. Создание поля не прекращалось ни на минуту, — продолжает профессор. — Слышите монотонный шум? Это они. Толкают корабль вперед. Но что-то не дает ему перемещаться. Что?

— А мы валетом! Хрясь! — Санька с Лупей играют в новую игру.

Карты просвечивают, но им все равно. Держат их как белье перед вывешиванием. Ведь салфетки мягкие, стойком не стоят.

— Даже собаки паршивые вернулись! А мы не-е-е вернемся никогда-а-а! — Санька запел. В Лагуне он часто поет. То про гоп-стоп, то про девочку-пай. И на Надин смотрит. Ждет, когда оценит его талант.

— Что было изменено в конструкции систем корабля после полета животных? Ну, что же? Наоборот, проверенные механизмы не изменяют. — Шевеловский устало садится в кресло, глубоко вздыхает.

— Собакам, блин, обеспечили безопасность. Собаки, блин, важнее людей.

— Нет, — говорю я, снисходительно улыбаясь. — Главный инженер сказал, что…

Я вспоминаю еще одну важную деталь моей беседы с организаторами полета!

— Профессор! У нас могли убавить для безопасности напряженность поля, про которое вы только что рассказывали?

— Внешнего? Могли, но зачем?

— Чтобы не было перегрузки.

— Для этого усиливается внутреннее поле. Постойте!

Шевеловский бледнеет. Вскакивает с места, хватает меня и начинает трясти. Он свихнулся?

— Внутреннее поле! Внутреннее поле! Вот в чем проблема! — профессор кричит на весь салон.

Санька с Лупей испуганно смотрят на него. Бингер отскочил и выпучил глаза.

— Оно оказалось слишком усиленным. Именно оно создает противодействие на несущее. Это оно!

Профессор весь трясется. В таком состоянии нам его видеть не приходилось. Все молчат, раскрыв рты, и пялятся на мечущегося Шевеловского. Тот минут через двадцать успокаивается, по очереди обнимает нас всех, включая выбежавшую на безумные крики Надин, и вновь принимается за свои расчеты.

— Ну, пипец, блин! — Санька растерянно смотрит на меня. — Это мы что, починим все?

В его глазах появляется надежда, он подходит к проволочным тахионам и начинает их гладить.

— И вас вылечат, — говорит он шарам и немного приплясывает.

Все возбуждены. Нервно наматывают круги возле профессора. Надин принесла ему фирменный коктейль. Шевеловский выпивает напиток залпом и продолжает писать. Бингер шикает на всех, чтобы угомонились.

Свет погас. Чудное место…

— Смотри, Ваня, я огурец откусил, а он снова целый! Как так происходит? Я все понять не могу! — Лупя редко болтает. В основном ест да спит. Вот кому тут должно нравиться.

Мне тоже лезут в голову всякие мысли. Вот ведь оно — вечная жизнь, отсутствие старения, пища, которая не кончается. Ну что еще надо? Коллектив малость изменить? Добавить, скажем, сюда Гарика, Оксанку, Расковского. Вычесть тех, кто есть, кроме Шевеловского. И Надин. А может, приезжать сюда дела делать? Время растянуто, никто не мешает. Или африканских детей привозить группами. Откармливать и обратно отправлять. А Барьер боли? Как быть с ним? Нет. Все происходящее слишком ирреально, чтобы можно было использовать рационально.

— Профессор, простите, а почему в Чудном месте изменения отборочные? Волшебство, или как там все это назвать, не на все распространяется? Вот сломанное становится целым, еда пошляется, на свои места предметы становятся. А мы свободны от тих метаморфоз. Положения в пространстве не меняем, контроль над действиями есть. Словно все подчинено разуму. Но чей он? — Мне не хочется отвлекать Шевеловского, но иногда от этих странных вещей становится жутко и хочется найти хоть какое-нибудь объяснение.

Профессор смотрит мне в глаза. Он очень серьезен. Сквозь стекла очков пробивается упорный, немного отрешенный взгляд.

— Знаете, Иван, я сам по нескольку раз в день задаю себе все эти вопросы. Размышляю до головной боли над этими явлениями. И боюсь, что вряд ли смогу понять весь спектр происходящего. Но мне безумно интересно все это, меня захватывает возможность познания неведомого. Я прожил непростую жизнь. На мою долю выпало немало испытаний, но это самое главное. Только тут появилась возможность раскрыться. Зависимость от времени, материальных средств отпала. Тут мы все смотрим на себя словно со стороны. Каждый занимается своим делом…

— Да. Лупя, вон, огурцы жрет, Ванька мечтает все, Бингер кряхтит и задницу чешет, — весело подхватывает нашу беседу Санька. — Все при делах.

— Ты сам задницу чешешь, — обиженно отвечает Бингер, и голова его начинает подергиваться.

Шевеловский чуть прикусывает нижнюю губу и отстраненно произносит:

— Мы все совершали в жизни ошибки. Каждый из нас. Иногда несли зло. Вольно или невольно… Может, все это плата.

В глазах профессора тоска и боль. Как тогда, когда он рассказал мне про аспиранта. Шевеловский случайно обнаружил в работе своего ученика интересную идею, смелую и оригинальную, развил ее и добавил как главу в свою диссертацию. Вроде ничего страшного, так бывает везде. Мы учимся друг у друга, подхватываем мысли. Но аспирант тот уж больно остро отреагировал на все это. Сиганул из окна общежития. С восьмого, что ли, этажа. Профессор, естественно, винит себя…

Ну, если так-то рассуждать, то…

Лупя, вон, раз сто плакался про спаленную хибару. Заснули пьяные: то ли папиросу не потушили, то ли обогреватель. Лупя на четвереньках выполз, а приятель его задохнулся угарным газом.

А Бингер… Он тогда санитаром в поликлинике подрабатывал. Молодой был, неопытный. И ввел что-то не то бедолаге-пациенту. Или с нормой перебрал? Врачебная ошибка. Может, у того организм был слабый. Это так себя Бингер успокаивал. В итоге человек инвалидом стал. Жизнь под откос…

Про Санвку и говорить нечего. Девка, драка, заточка, труп. Не хотел. Случайно. «Тот хрен сам на нож напоролся». Знаем. На криминальные новости два круглосуточных канала выделено.

Я… Не хочу вспоминать. Слабость. Трусость. Безволие… Всякой грязи было…

Может, прав профессор. Платим не спеша. С перерывами на еду и сон.

Надин везет обед. Санька приосанивается, поправляет волосы на висках. То, что он при ее появлении всегда волнуется, почти незаметно. Саша умеет скрывать свои слабости и недостатки, хоть и получается у него это слишком наивно.

Едим сегодня все вместе. Разговор не клеится. Все чувствуют, что профессор в раздумьях. Каждый мысленно хочет помочь ему хоть как-то. Пожелать удачи, что ли? Даже Надин не ушла, как обычно, а стоит чуть в сторонке и смотрит на нас.

После слов Шевеловского о делах забираюсь на последнее кресло, достаю райтер и пытаюсь писать. Ведь создать что-то вроде хроники — это тоже дело. Возможно, даже нужное. И пусть даже это никто не будет читать, я напишу…

Просыпаюсь, оглядываюсь вокруг. Лупя храпит. Остальные тоже спят. Шевеловский один бродит туда-сюда по салону, грызя ручку.

— Сергей Евгеньевич, вы бы отдохнули. На свежую голову всегда лучше соображать. Вон бледный весь.

Профессор рассеянно кивает мне.

— Да, Иван, да, конечно.

Я снова погружаюсь в сон. Обычка длится часов семь. Как раз чтобы выспаться. Мозг здесь очень устает, я замечаю это…

Просыпаюсь снова от кашля Бингера. Шевеловский до сих пор проводит свои расчеты. Скорчился над блокнотом, как скупой рыцарь, спину не разгибает.

Кто-то тычет в шею костлявыми пальцами. Бингер. Сонный. Взлохмаченные волосы редкими копнами глядят во все стороны.

— Вставай, Иван! У нас собрание. Важное. Решать будем.

— Что случилось? Что решать? — Краем глаза кошу на Шевеловского. Точно, не спал. Вид сомнамбулы.

Все стоят вокруг профессора. Надин наливает ему крепчайший кофе.

— Не жалей сахарку-то, не жалей. Его у нас бесконечно в геометрической прогрессии, — говорит Бингер, подергивая веком.

Санька хмурной. Молчит. Лупя тоже.

Профессор пьет кофе, не отрываясь от записей. Наконец поджимает голову и ровным, но изможденным тоном произносит:

— Друзья мои! На основании новых данных, — он бросает короткий взгляд на меня, — я построил алгоритм возможного выхода из сложившейся ситуации. Расчеты, безусловно, не могут быть точны — у меня нет соответствующей техники, но тем не менее я предлагаю проверить их на практике. Риски присутствуют…

— Какие риски? Мы уже там! Мы демонов видим! — перебивает Санька. — Мы согласны, профессор! Делай что хочешь, только прекрати этот кошмар, эти провалы, боли, волшебство хреново, от которого крыша едет на восток! Нам же нечего терять, а?

Вид у Саньки боевой. Грудь выпячена, вздымается в такт каждому слову. Он оглядывает остальных.

— Я «за»! — бросаю я уверенно.

— Я тоже согласен на проверку гипотезы, — Бингер часто кивает.

Лупя просто поднимает руку. В ней бутерброд со здоровенным куском колбасы.

Слезное воркование Надин:

— Я боюсь! Я устала! Я не хочу погибнуть вот так!

— Не дрейфь, киска, я с тобой, — бросает Санька.

— Надо посоветоваться с капитаном! — говорит Надин, даже не взглянув на Саньку.

— Обязательно! Это следующий шаг после вашего согласия на риск. Без его действий ничего не выйдет.

— Пойдемте, — Надин зовет Шевеловского с собой.

Мы ждем. Время тянется еще медленнее, чем обычно. Мы скучковались и молча смотрим друг на друга. Санька нервно кусает губы, тормошит обивку кресла. Голова Бингера от волнения трясется — он подставляет сухую ладонь к виску. Лупя тихонько доедает остатки хлеба, переступая с ноги на ногу.

— Вы совсем там спятили? Может, еще наружу выйдем? — вскрикивают громкоговорители, и мы от неожиданности вздрагиваем. — Вы понимаете, что мы можем взорваться на хрен, со всеми вашими экспериментами? Перераспределить поля! В ручном режиме? Нет тут такого режима! Все компьютер делает! Автоматика корабля! Подсчеты велись годы! Балансировка, сверка. А вы тут раз-два на коленке!

Санька рвется в кабину пилота, сжимая кулаки. Хватаю его за свитер и пытаюсь успокоить.

— Волчара трусливая! Совсем мозги засохли!

Снова тишина. Ждем. Санька маячит как зверь туда-сюда, пинает кресла. Бингер заламывает руки, ежеминутно пытается сесть, но снова вскакивает и вытягивает вперед шею. Лупя, тот уже уселся, смотрит в пол.

— Ну! Предположим! — продолжают динамики. — Перенаправлю на внешнюю. А если пробой поля? А если мы без защиты останемся? Клетки вскипят!

Снова мучающая пауза. Слышно только наше неровное дыхание.

— Хрен с вами! Запущу! Все равно нас нет уже! На какой уровень, говоришь? Процентов на семь? Продольную напряженность менять? Нет! Если бы я знал, где мы! Мы нигде!

Стоим. Ждем.

Входит профессор, за ним Надин. Она бледная как полотно, глаза большие, но все такие же красивые, ясные.

— Все. Пробуем! — Шевеловский сглатывает, садится на свое место, откидывает отяжелевшую голову и закрывает глаза.

Несколько минут ничего не происходит. Но вот мозг начинает напрягаться, кровеносные сосуды словно натягиваются. Мысли начинают безумную карусель.

Черные тени вновь побежали по стенам салона. Они завывают, свистят. К нам тянутся уродливые лапы. Санька весь напрягся, сжал в руке пластмассовый ножик. Бингер и Лупя прижались друг к другу, глаза закрыты, трясутся. Меня тоже колотит, закрываю глаза. Только вой и стоны. Закрываю уши…

Сквозь сомкнутые веки вижу каких-то людей. Они смотрят на меня безумными, полными отчаянья глазами. Их много. Над ними летает что-то громоздкое, бесформенное.

Бьюсь головой о спинку переднего кресла, отгоняя кошмарные виденья. Заставляю себя открыть глаза. Шевеловский держится стойко. Умственное напряжение видно в каждом вздохе.

Провал…

Прихожу в себя. Встаю и, шатаясь, направляюсь к профессору.

— Что?

Шевеловский бледен. Губы дрожат.

— Не вышло. Чего-то не хватило. Какого-то импульса. Какой-то энергии.

Он обхватывает седую голову руками и тихо плачет. Оглядываюсь. Остальные без сознания. Пластмассовый нож валяется на зеленом ворсе.

Тени исчезли. По коже бегает едва заметный ток, щекочет виски.

— Бьет током немного. Так и должно быть?

— Уменьшилось внутреннее поле до минимума. Дальше системы защиты не позволяют, — профессор замолкает, вытирает слезу. — Энергии не хватило. Не хватило…

Пришел в себя Бингер. Бочком ковыляет в туалет. Стараюсь не глядеть на мокрые штаны. Завсхлипывал Лупя.

— Чуть не обделался, на хрен, хорошо, что не ел. — Санька пытается встать, но ноги не держат, и он отворачивается к окну.

Заорал динамик:

— Надеюсь, вы там все живы еще? До предела выжал! Больше никак! Руки вон ходуном ходят. Эти — черные — почти осязаемые. Стонали…

— Я чай пролил, — комментирует вернувшийся Бингер.

— Знаем. Я сам чуть не пролил, — без тени иронии отвечает Санька.

Профессор смотрит в черноту иллюминатора. На вопросы не отвечает.

Замечаю Надин. Она не у себя. Сидит в кресле впереди, укутавшись в плед, и дрожит. Вижу, что Санька хочет подойти к ней, но не решается, терзает себя.

Становится легко. Я улыбаюсь. Напряжение скатывает, как' морская волна. Мягко, одурманивающее…

Лагуна… Доплыли…

За стеклом иллюминатора проплывает рейс 3469-й. Весь в иероглифах. 3468-й, значит, прозевал. Глубоко, сладко вздыхаю. Мы не одни.

— А мы бубнями! Во! Э! Ты мне в карты не пялься!

Санька снова бодр и весел. Лупя обдумывает очередной ход.

Надин уходит к себе. Через некоторое время в салон врывается запах жареной картошки.

Шевеловский поворачивается ко мне.

— Что на нашем корабле не так, как у собачьего? Что?

Я вяло пожимаю плечами.

— Не хватило ничтожной малости! Стремящейся к нулю! Именно эта энергия сместила баланс. Она причина катастрофы! Инженеры просчитались, Иван.

Шевеловский поднимается и шаткой походкой идет в хвост корабля.

Думать о плохом не хочется, но профессора слишком долго нет. Волнение пробивает брешь в медовом потоке нирваны.

Я стучу в кабину.

— Сергей Евгеньевич! С вами все хорошо?

Ответа нет. Стучу настойчивей.

«Культурный уровень Шевеловского не позволил бы не ответить на вопрос! Что-то случилось», — ударила в голову тревожная мысль.

— Саша! Быстро сюда!

Санька ломится в дверь, но ответа нет.

— Ломаем! — кричу я. — Без профессора нам конец.

Он бледнеет, понимая мои слова.

Вместе обрушиваемся на серебристую дверь. Табличка «туалет» падает на пол.

— Давай еще раз! — ору Саньке в ухо.

Плечо вываливается из сустава. Жгучая боль. Я вою.

Щеколда трещит. Мы вваливаемся в кабинку. Шевеловский сидит в углу. На запястьях рваные раны. Чем он умудрился?

— Надин! — кричу я. — Аптечку!

Мы тащим Шевеловского на его место. Кровавый шлейф остается на зелени ковролина бурой тропой.

— Бинты!

Профессор без сознания. Что-то бубнят динамики. Мечутся Лупя и Бингер.

Боль. Тело профессора выскальзывает из моих рук. Меня трясет. Иглы вонзаются в шею, грудь, плечи.

Черные тени машут гигантскими крыльями, хохочут…

Барьер боли! Нет! Только не сейчас!.

Санькины руки тянутся, чтобы подхватить меня. Темнота…

Я открываю глаза.

— Бинты! Бинты! — кричу как сумасшедший.

— Не надо бинты! — Санька останавливает подбежавшую Надин.

— Ты что? Он еще жив! — ору я.

Провал. Словно схватил оголенные провода. Темнота…

Озираюсь по сторонам. Профессор что-то тихо говорит окружившим его. По выражению лица видно, что ему стыдно за происшедшее. На запястьях ни царапины. Я хватаюсь за плечо. Не болит.

Уфф… Чудное место! Спасибо тебе! Спасибо!

Я небольшими глотками пью ароматный чай. Больше ничего не хочется. Даже крекеры не лезут.

Профессор смотрит в окно. Мне хочется его поддержать, но я не нахожу слов.

— Бингер! Хорош мухлевать! Откуда у тебя, блин, два туза пиковых? Два, блин!

— Это Лупя, наверно, нарисовал лишнюю, — оправдывается Бингер.

— Нет! У меня все точно было! — уверенно говорит Лупя.

— Это, наверно, Чудное место что-то перепутало, — встреваю я.

Картежники, улыбаясь, соглашаются.

Странно. Раньше такого не было. Я опять начинаю волноваться. Не сбилось ли что-нибудь в этой нереальной системе вещей.

Я поделился своей тревогой с Шевеловским.

— Если ошибки будут накапливаться, это приведет к катастрофе. Но мы не знаем, кто или что контролирует эти необычные процессы. В любом случае отсюда надо выбираться, и как можно скорее, а у меня уже нет идей.

Профессор грустно вздохнул и снова отвернулся.

Я достал райтер и продолжил оставлять на экране свои заметки. Это отвлекло от дурного настроя.

— Вот так! На! Все! Продул, лохан!

— Эх, мне бы с короля пойти, — проговорил Лупя.

— Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, где одни, блин, стадионы.

— Бингер как раз вальта скинул. Надо было взять!

— Умная мысля приходит опосля! — весело крикнул Санька.

— Мысль — это всего только молния в ночи, но в этой молнии — все! — добавил я всплывший в памяти афоризм.

Шевеловский встрепенулся. Вскочил как ошпаренный и рванулся к нам. Глаза его горели.

— Что? Что вы сказали?

— Да, вальта взять надо было, говорю, — протараторил, удивленно глядя на профессора, Лупя.

— Я знаю, что отличает наш рейс от рейса с животными, друзья мои! — закричал Шевеловский. — Мы можем мыслить! Мысль — вот что является краеугольным камнем всего происходящего!

Мы переглянулись.

— В отличие от собак, мы, люди, способны создавать самое ценное, что есть у человеческой цивилизации, — мысль!

— Профессор! То, что собаки думать не могут, это и я знаю. По природоведению проходили, — схохмил Санька, глядя вприщур на Шевеловского. Не поплохело ли снова человеку?

— Почему это не могут думать? Вот у нас в деревне была собака. Кубиком звали…

— Возможно, именно мысль является той критической массой, что нарушит баланс двух полей, сковавших нас в этом пространстве! Мы должны проверить эту гипотезу немедля! — Профессор возбужденно замахал руками и рванулся в капитанскую рубку.

Мы сидели как получившие по голове кирпичом. Это что, опять рискнем всем? Конечно!

— Ну, профессор, ты вообще! До телепортации додумался?

Вы, на хрен, что там пьете? — Голос из динамиков был хриплым и приглушенным. — Развалим корабль, к лешему!

Мы, улыбаясь, слушали капитанские эпитеты относительно нашего тут существования и уминали принесенную Надин картошку.

— Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал, — запел Сашка.

— Ты откуда эту песню знаешь? — спросил Бингер. — Она же древняя. Мой дед мне ее пел на ночь.

— У нас на зоне ее все пели. Душевная песня.

Что-то весело всем стало. Лагуна покоя, стало быть…

Вернулся Шевеловский. Посмотрел на нас поверх очков.

— Договорился! Готовьтесь! До Барьера должны успеть! Ваша задача — думать об усилении внешнего поля! Только об этом! Думать изо всех сил! И на этот раз капитан даст задний ход. Это должно облегчить нам нагрузку.

Не знаю, как другие, но у меня внутри было неспокойно. Я уже ничего не понимал. Может, мысль и материальна, и даже энергетична, но двигать многотонный межзвездный корабль!

Мы встали в круг. На этом настоял профессор. Для лучшего сосредоточения.

Санька взял за руку Надин, но та вырвалась и встала подальше от него, то есть напротив. На Саньку она старалась не смотреть. Он вызывал у симпатичной стюардессы только раздражение. Лупя с набитым картошкой ртом ухватился за Шевеловского. Вторую руку протянул коллеге по азартным играм, и тому пришлось ее принять. Я оказался между Надин и Бингером.

— Совсем с катушек съехали! Хороводим, блин! — недовольно пробурчал обиженный Санька.

Корабль затрясся.

— Думайте! Даю задний ход! Пропади всё! — зашелестел динамик.

— Все думаем! — твердо приказал профессор.

Кругом потемнело. Тени заплясали на потолке, стенах. Несколько больших, неуклюжих, с чем-то похожими на хоботы руками оказались совсем рядом. Казалось, я чувствовал их липкие прикосновения. Они верещали и скрипели, иногда срывались на тонкий писк… и вдруг резко замолкали. Затем начиналось все сначала…

— Закройте глаза! — кричал Шевеловский. — Они не должны вас отвлекать! Думаем!

Ничего не происходит. Ничего. Неужели опять все напрасно?

Вдруг словно звуковая волна огромной мощности ударила по нашему кругу, качнув его. Бингер чуть не упал, но мы с Санькой крепко держали его.

Корабль погрузился во тьму. Только визг, щемящий сердце, раздается со всех сторон. И вдруг яркий свет, такой, что заслезились глаза. Снова тьма. Свет. Тьма. Пульсация не прекращалась ни на минуту.

Я иногда открывал глаза. Черные тени плясали вокруг нас, создав свой хоровод.

Внезапно все исчезло. Стало тихо. Освещение салона стало таким, каким его создали инженеры, — мягким и равномерным.

— Мы летим назад! Слышите? Мы летим назад! — В голосе капитана мне почудились всхлипывания. — У нас получилось! Домой!

— Вырвались! — произнес Санька.

Круг распался. Все бросились к иллюминаторам и прильнули к холодным стеклам.

— Смотрите, 3469-й рейс! Он же пролетел! Я точно помню! — кричу я, обескураженный увиденным. — Что происходит? Профессор!

— Все нормально, Иван! Все нормально! Мы летим быстрее света!

Шевеловский схватил блокнот. Стал делать исправления в бесчисленных формулах.

— Нам довелось увидеть то, что было. Это не реальный корабль. Это его фантом. Его отражение в движении. Сам корабль пролетел и продолжает отдаляться от нас, — профессор облегченно вздохнул. — Теория Эйнштейна верна, но нуждается в значительных дополнениях!

За стеклом мелькают борта межзвездных лайнеров. Один за другим. Снова и снова. Мистическая круговерть повернутого вспять времени.

— Оп-па! 2977-й! Помните? Я тогда чифир соорудил знатный. У Бингера чуть сердце не остановилось.

— А этот? 2860-й! Надин испекла торт. Хотела нас порадовать. Он лет двести не кончался. Мы потом на него смотреть не могли. — Мне безумно радостно! Хочется кричать! Мы летим домой!

Все вдруг в едином порыве бросились обнимать друг друга.

— Профессор! — орал Санька. — Я для вас столько денег украду, что до старости хватит!

— Вы гений, профессор! — голосил Бингер и не переставая лез к Шевеловскому.

Лупя прилип к иллюминатору, крепко обхватив раму руками. По его небритым щекам текли слезы.

Надин в эти мгновения стала еще красивее. Она тоже плакала, вытирая слезы белоснежным рукавом, но сквозь слезы прорывалась улыбка бесконечно искренней радости.

Мы понимаем, что все страдания позади, что теперь нас ждет новая старая жизнь. Как же мы соскучились по лесам, морям, кинотеатрам, интернету, ветру, людям…

Глаз успевает фиксировать тающие за бортом рейсы 1347, 1251, 1167…

Неожиданно снова просыпаются динамики:

— Через десять минут будем дома! Как же я вас всех люблю! С меня лучшее французское!

— 800-й! Короновали Карла Великого! — Бингер аплодирует то ли себе, помнящему, наверное, только этот год и это событие, то ли Карлу.

Я описываю самые радостные минуты в своей жизни. Райтер мокрый от слез; Мне трудно соображать, на мне повис Бингер, орет что-то под ухо. Санька душит своими ручищами. Тоже плачет, но отворачивается, чтобы его не видели таким сентиментальным.

— 500-й! — кричит кто-то.

— А!а!а! 300-й!

— 100-й! — Бингер стучит по стеклу. — Привет!

Неужели скоро все закончится? И будет как когда-то? Я забыл те времена, далекие, сладкие. Статья…

Я напишу самую захватывающую статью о самом захватывающем рейсе всех времен и народов!

— 30-й, 20-й! Смотрите! Фюзеляж еще не покрыт литиевыми сетками. Ну и старье!

Все умолкли. Я отложил райтер. Писать все равно не могу. Подошел к стеклу. Еще несколько секунд и…

— Это же мы! Рейс «Ноль»! — мой голос изменился.

За бортом проплывает наш злополучный рейс. «Звездный рейс «Ноль».

Там я? Еще не знающий, что его ждет, я? Мне хочется крикнуть самому себе: «Вернитесь! Вернитесь, пока не поздно! Впереди только страдания и хаос!»

Капля пота упала на зелень ворса.

— У нас в деревне говорили, что если встретишь своего двойника, то не миновать скорой смерти, — медленно произнес Лупя и еще сильнее впился пальцами в раму.

Мы напряглись. Мы ждали. Минуты шли одна за другой. Наши сердца бились так громко, что перебивали гул двигателей.

— По-моему, десять минут прошло, — сказал мрачно Санька.

Шевеловский молчал. Его взгляд был пустым.

Когда забасили динамики, мое сердце перестало биться.

— Земли нет, чтоб вам всем пусто было! Нет Земли! Тут должна быть Земля, а ее нет! И солнечной системы нет! Только облака пыли! Это все, что осталось? — капитан завыл. — Где все? Где?

Мой рассудок начал, мрачнеть.

Я вижу, как Надин падает без чувств. Как каким-то чудом ее успевает подхватить Санька. Он белый как снег. И лицо, и волосы. И глаза.

Я поворачиваюсь к Шевеловскому. Он недвижим. Смотрит в пустоту холодного космоса и улыбается. Улыбка не сходит с его губ. Она застыла, словно посмертная маска.

Лупя не отпускает раму. Его пальцы скрючились, как у мертвых птиц, и уже не разжимаются. Он видел себя. Он знает, что последует теперь…

Бингера я нигде не вижу. Может, его и нет больше. Его веки больше не дергаются, живот не бурчит, голова не трясется…

Наш капитан сошел с ума. Он снова разворачивает корабль. Тахионные двигатели разгоняются. Поля напряглись, как лапы хищной кошки, готовые совершить свой стремительный прыжок…

Он думает, что мы долетим до Белесых скоплений? Или до Новой Этрурии? Наивный глупец! Сколько веков тебе еще надо, чтобы понять простые вещи?

За стеклами больше не мелькают межзвездные лайнеры. Мы теперь одни. Одни во всей Вселенной. Шесть пассажиров «Звездного рейса «Ноль», ведомые безумным капитаном, мчимся быстрее света. Мчимся домой, туда, где наш разум убаюкает Лагуна покоя, где его отрезвит Барьер боли, где ему не даст прекратить свое жалкое существование Чудное место…

Я вижу: черные тени с большими бесформенными крыльями заплясали на потолке, их все больше и больше, они хохочут над нами, они тянут свои руки-хоботы к нашим душам, царапая их, оставляя зловонные следы, заставляя забыть свое предназначение…