Искатель, 1998 №3

ШОУ НАЧИНАЕТСЯ! ГРУППЕ «МЫШЬЯК» — НА СЦЕНУ!

Самолеты иногда падают. Эта мысль обжигает голову под очередной провал в воздушную яму. Наверное, так всегда бывает с теми, кто редко летает.

«Тушка», вздрогнув от удара ветра всем старческим корпусом, перестала падать и под усилившийся гул турбин пошла ровнее. Пошла явно на подъем.

— Ты новенького хорошо знаешь? — отвлекая себя от настырных мыслей о падении, спросил Санька.

— Что?

Оторвав взгляд от иллюминатора, Андрей Малько непонимающе посмотрел на соседа. Пятидневная сине-черная щетина на щеках и бороде Андрея вкупе с отполированной лысиной навевали мысли о горцах и набегах, и Саньке подумалось, что и вся их авантюра с конкурсом молодых исполнителей «Голос моря» тоже напоминает набег. Ворваться-то на площадку эстрады в Приморске они ворвутся, но добычи им явно не видать. Среди конкурентов — несколько уже раскрученных, разэкраненных, разклипованных, растиражированных певцов и певиц, почти «звезд», и их группе «Мышьяк», скорее всего, остается только одно: падать, как самолет в воздушную яму, до самого дна таблицы из двадцати семи участников.

— Я про Эразма спросил, — напомнил Санька. — Ты его хорошо знаешь?

Наклонившись вперед, Андрей изучил лицо спящего у противоположного иллюминатора парня, хотя изучить можно было только нос. Под пестрой вязаной шапочкой двумя черными пятачками лежали стекла очков, прямо из их серебристой дужки вырастал нос, самый обычный среднестатистический, не поддающийся описанию нос, а его среднестатистические ноздри и верхние скулы подпирала обложка журнала «Music box» с бравым бас-гитари-стом на обложке. У бас-гитариста была точно такая шапочка, как и на спящем, и от этого они казались братьями.

— Не очень, — поморщился Андрей. — Но это лучший вариант из того, что сейчас свободно… И потом у него уже есть биография. Он еще из андерграундщиков, в восьмидесятых по квартирам и подвалам рок гнал…

— Вы музыканты, ребята? — обернулся на голос с переднего ряда парень, и, когда Санька разглядел в щели между креслами его бледное узкое лицо, обрамленное длинными, почти по плечи, каштановыми, с едкой краснинкой внутри прядей, волосами, то сразу подумал, что перед ним какой-то чокнутый поэт, и что в следующую минуту он станет предлагать свой рифмованный бред их группе.

— В принципе как бы да, — первым ответил Андрей.

— Тогда, может, перекинемся в картишки? — спросил красавчик.

— Во что перекинемся?

— В блэк-джек, — потусовал он воздух тоненькими пальчиками.

Ни одного кольца на них не было. Ощущение поэта испарилось. Санька неотрывно смотрел на холеные, ровно остриженные ногти красавчика, и теперь уже он казался ему пианистом.

— А вы сами не музыкант? — спросил он у этих подозрительных пальчиков.

— Нет. Я — экстрасенс, — вяло ответил незнакомец. — Гипноз. Лечение. Предсказание судьбы…

— С экстрасенсом опасно играть, — хмыкнул Андрей.

— Так не на деньги же! Так, просто время убьем.

— Ты как? — повернул Андрей свое бандитское лицо к Саньке. Такому лицу отказывать нельзя. Сразу зарежет.

— Ну, если убить время…

— Перебирайтесь ко мне, — предложил красавчик. — Все равно два места рядом пустые.

— И у нас — одно, — не согласился Андрей.

— Тогда я к вам…

Когда его элегантный, явно не из самого дешевого бутика, костюмчик, возник в проходе салона, Санька сменил образ с музыканта на коммерсанта. У музыкантов не бывает костюмов с отливом. Ростропович — не в счет. Он деньги сделал скорее на политике, чем на музыке.

Но если бы Саньке шепнули, что на незнакомце не просто костюмчик с отливом, а эксклюзив от Verri цвета глубокий кобальт за 1100 «зеленых», он бы принял его уже за банкира.

— А с чего вы решили, что мы — музыканты? — устраиваясь боком в кресле, поинтересовался Андрей.

— По подушечкам пальцев.

— Серьезно?

Поднеся к иллюминатору растопыренную пятерню, Андрей изучал в свете, отраженном комковатыми облаками, пальцы и ничего на них не находил, кроме густой сетки морщин.

— Да не у тебя, — сразу перешел на «ты» красавчик. — А вон у него, у вашего гитариста.

— У Эразма?

— Если его так зовут, то у него. Меня, кстати, Витей кличут. Неплохое имя?

— Нормальное, — ответил за обоих Санька.

— А тебя — Александром. Точно?

— Да.

— А тебя — Андреем.

— Откуда вы…

— Я же говорил, что я экстрасенс.

Карты в его пальчиках скользили беззвучно друг по дружке. Казалось, что он тусовал воздух, а не колоду.

— Достать пикового туза? — в упор глядя на Саньку, спросил он.

— Ну, достаньте…

— Оп-па!

Перед глазами у Саньки закачалась карта с одиноким черным сердечком, пробитым стрелой. Стрела, видимо, вошла слишком глубоко в сердечко, потому что на виду осталось только оперение. Тоже черное.

— Вы точно — экстрасенс! — восхищенно выдохнул Санька.

— Экстраординарное тут ни при чем, — вогнал Витя карту в колоду и, посмурнев, сразу стал еще красивее и еще породистее. — Я за вами регистрацию проходил. У стойки. Ваши билеты все видел. А на каждом из них — фамилия, имя, ну и прочее…

— Так сразу бы и сказали, — пробурчал Андрей.

— Ну что? Поехали?

— Только на интерес, — снова за двоих сказал Санька.

— Заметано!

Он резким движением сбросил на колени Андрея и Саньки по две карты и столько же положил на ручку кресла слева от себя. Когда его рука ныряла к их коленям, она напоминала змею, бросающуюся на жертв. Но боли от укусов не было. Просто карты выглядели кусками лейкопластыря, приклеенными на раны.

— Что скажут господа понтеры? — вкрадчиво спросил Витя-красавчик.

— А что нужно говорить? — не понял Андрей.

Возможно, он не понимал, в какую именно игру они играют.

На двух Санькиных лейкопластырях, которые оторвались от брюк почему-то слишком легко, не было ни одной картинки. Ни грациозная грудастая дама, ни валет с бешеными глазами, ни король с плечами культуриста не захотели к нему идти. На левой карте от густоты черных сердец зарябило в глазах. На правой сиротливо виднелось всего одно. Именно то, которое недавно демонстрировал Саньке красавчик. Только теперь оно казалось уже не сердечком, пробитым стрелой, а сгнившей свеклой, которую все-таки вырвали из земли. На левой карте, в уголках, красовались десятки, и Санька чуть не сказал: «Еще», посчитав туз за единицу, и уже почти под движение губ вспомнил, что в блэк-джеке туз может по желанию понтера идти и за единицу, и за одиннадцать.

— Очко! — совсем не по-игорному объявил он, и Витя-красавчик в изумлении развел руками.

— Я же говорил, тебе везет!

Когда он это говорил, Санька не мог вспомнить. Но спрашивать об этом не хотелось. Вполне возможно, что где-нибудь в аэропорту он ляпнул что-нибудь похожее, а вездесущий Витя случайно услышал.

— Так что, пацаны, сгоняем теперь на деньги? — спросил он одного Саньку.

Тому в бок ткнулось что-то твердое. Но и без этого напоминания Санька помнил, что летят они на юг, что внизу, на земле, а точнее, у моря, разгар курортного сезона, и карточных шулеров больше, чем торговцев шашлыками.

— Мы договаривались на интерес, — стараясь не терять вид дурачка, ответил Санька.

— Сразу видно, что ты — солист, — не поднимая глаз от колоды, совершенно спокойно произнес Витя-красавчик.

— Заметно?

— Голос чистый. А главную заповедь солиста знаешь?

— Главную?

— Ну да…

— Петь не под «фанеру»?

— Это не заповедь. Ее никто не соблюдает. Главная — не пить холодного пива после выступления.

И показал в улыбке ровные зубы из металлокерамики. Настоящие зубы такими ровными не бывают. Матушка-природа не додумалась.

— А хотите, ребята, я вам бесплатно будущее предскажу? Ближайшее будущее. На месяц вперед примерно, — безразлично спросил он и, хоть и не прозвучал ответ, стал раскладывать пасьянс на своих коленях и подлокотниках кресел.

— Я не верю в гадания, — первым подал голос Андрей.

В нем слышались раздражение и усталость.

— Карты говорят, что вы едете за большой и красивой ра-а-аковиной, — пропел последнее слово Витя-красавчик.

Его брюки уже не были видны под мини-портретами. Короли, дамы и валеты пялились во все глаза на Саньку и не могли понять, зачем их потревожили, если сегодня их изнурительная работа по добыванию денег из карманов дурачков никому не нужна.

— Чушь какая-то, — не согласился Андрей. — Раковина! Я и плавать-то не умею.

— Но сначала по вам проедутся четыре колеса, — не поднимая глаз от карт, низким колдовским голосом постанывал Витя.

— Машина, что ли? — не сдержался Санька.

— Нет, карты не показывают машину. Просто четыре колеса… А потом один из вас станет невидим, и вы будете всюду разыскивать его, хотя он будет совсем рядом.

Он утомленно закрыл глаза и стал еще красивее. Его губы медленно шевелились, будто пытались прочесть на черноте, стоящей перед веками, таинственные письмена.

— Чего это он? — испугался Андрей.

— А потом вы увидите красивые яркие кусты, — все-таки вычитал что-то в темноте Витя-красавчик. — О-о! Я вижу эти кусты!.. Они очень красивые! Вот! А теперь я вижу, как они сливаются в один огромный куст, и в нем что-то погибает… Что же это?

Пальцы Вити-красавчика впились в подлокотники. Казалось, еще немного — и он оторвет их.

— Да, я вижу… Вижу, — объявил он трагическим голосом. — Это раковина… Красивая-красивая раковина…

— Ну, ты прям сказочник! — лягнул грубым «ты» Андрей.

Глаза Вити-красавчика распахнулись. Они выглядели уставшими и пустыми. Их будто бы выпили до дна.

— И еще я увидел что-то странное… Похоже, что это был горох. Сухой горох. Он рассыпался. Ладони пытались собрать его, но у них ничего не получилось…

ЧЕРНАЯ МЕТКА, ПОЧТИ ПИРАТСКИЙ ВАРИАНТ

Эразм первым заметил девчонку с транспарантом. Она испуганно уворачивалась от выходящих через двери аэровокзала людей и напоминала речной бакен с торчащей над ним фанеркой-объявлением о сужении фарватера, который раскачивался на бьющих его со всех сторон волнах.

Впрочем, на белой фанерке не очень ровными красными буквами были написаны три слова: «Конкурс «Голос моря».

— Девушка, мы с вами не встречались в том году в Майами? — первым вырвался к ней из толпы Эразм.

— Если вы, товарищ, не певец, то проходите, пожалуйста, мимо, — покраснев, попросила она.

— А на Канарах? Прошлой осенью?

— Мы — группа «Мышьяк», — заслонил собою соло-гитару Андрей.

Но даже задвинутым на второй план Эразм не ощущал себя отрезанным от девушки с красными щеками. Он был ровно на голову выше Андрея и помехи перед собой не замечал.

— Давайте познакомимся, — над плечом Андрея протянул он длинную, похожую на кишку пожарного гидранта руку в сторону девушки. — Меня зовут Эразмом. Прошу не путать с маразмом.

Его тощие пальцы никого не заинтересовали и он убрал руку. Черные очки скрыли легкую обиду, затуманившую глаза.

— Вы багаж получили? — заботливо спросила хозяйка транспаранта.

— Получаем, — ответил Андрей. — A-а, вот уже пацаны тащат…

В группе грузчиков из трех человек лидировал Санька. Спортивная сумка на пузе, ее близнец — на спине, в руках — по чемодану. Если бы кто-нибудь догадался поставить ему на голову еще один баул и он бы сделал с ним хотя бы шаг, то сразу бы попал в Книгу рекордов Гиннесса. Но Санька об этом не знал, а волокущие по асфальту возможно именно этот рекордный баул двое других членов группы — все такой же солнечно-рыжий бас-гитарист Игорек и вечно заспанный клавишник Виталий — не смогли бы вскинуть баул на уровень головы, потому что над их поклажей раскачивались проводки плеера. Один микрофон был воткнут в ухо Игорька, второй — в ухо Виталия. Черный провод выглядел перемычкой, навеки скрепившей сиамских близнецов. Синтезатор в чехле-чемодане, раскачивающийся у левой ноги Виталия старательно бил по всем встречным. Такой злой синтезатор не мог рождать ничего, кроме хард-кора и хэви-металла. А может, он злился именно потому, что хотел играть хардкор и хэви-металл, а его заставляли исполнять попсу.

— Эй, сачки, идите багаж получайте! — в ритм музыке, ввинчивающейся в голову, прокричал Игорек.

Виталий промычал что-то в поддержку. Хотя, наверное, он хотел зевнуть, но поленился открыть рот.

— Пошли, Эр, — предложил соло-гитаре Андрей. — У нас негров нет.

— Здрасьти, — под удар чемоданов по асфальту поздоровался с девушкой Санька.

— Наверное, с этим рейсом только ваша группа прилетела, — грустно сообщила она.

Видимо, если бы все участники конкурса прибыли в Приморск на одном самолете, ее счастье не имело бы предела.

У девушки был высокий, по-учительски выпуклый лоб, совсем не модная прическа и совершенно немодная одежда. В таком платье из крепдешина — синее, в крупный белый горох — можно было выйти на улицы города в середине шестидесятых, и никто бы на него не обернулся. Вдобавок ко всему лицо у девушки не хранило на себе прикосновений помады, пудры или туши, и Санька, удивившись больше всего тому, что длина ее светлых ресниц как раз и не подчеркнута тушью, самым распространенным женским атрибутом обольщения, почему-то решил, что имя у нее должно быть соответствующим: или Фрося, или Алевтина.

— Санька, — протянул он красную ладонь.

— Нина, — положила она на нее свои подрагивающие пальчики.

Он подержался за ее холодную кисть ровно столько, сколько нужно, чтобы не вызвать недоуменный взгляд, и снова перешел на намеки:

— Солист.

— Что? — не расслышала она под нудный женский голос, объявляющий отлет их борта уже в Москву.

— Я говорю, я — солист. А вы?

— Я из оргкомитета конкурса. Технический работник.

— Это как?

— Обеспечиваю доставку конкурсантов в гостиницу.

— Номера «люкс»?

Краснота рывком вернулась на ее щеки. Она подумала о чем-то своем и все-таки не решилась ответить. В «люксы» ехали отдыхать такие, как Витя-красавчик. Для никому не известных музыкантов хватало и трех звезд.

— Вы из Приморска родом? — пытался расшевелить ее Санька.

— Почти.

— Это как?

— Тут поселок рядом есть. Я там живу.

— Везет. Всю жизнь — на курорте!

— Это для отдыхающих курорт. А я, бывает, что за сезон ни разу и в море не искупаюсь…

— А вот когда все приедут и некого будет встречать, вас уволят?

— Почему же? Я же технический работник.

— То есть без вас конкурс развалится?

— Не развалится, — с учительской строгостью ответила она и наконец-то опустила транспарант.

Даже сейчас, поздним вечером, под дыхание морской прохлады, в полумраке спасительной тени Приморск ощущался чем-то жарким, парким и сонным. Сразу захотелось пить, хотя жажды в общем-то не было. Просто, видимо, Приморск любил заставлять людей пить. Что угодно. Одним хватало воды, других тянуло к вину.

— А вот и мы! — озвучил свой приход Андрей.

На нем висело все остальное, что еще оставалось на транспортной дорожке. Долговязый Эразм грел руки в бездонных карманах джинсов. Его единственный груз — его же гитара — пряталась в чехле за спиной и напоминала ружье.

— Девушка, а в Париже этой весной вы не были? — смешно подергивая носом на каждом слове, спросил Эразм.

— Товарищи, следуйте за мной! — неожиданно громко объявила Нина.

Все и так уже стояли в трех метрах от нее. Митинговая громкость не требовалась. Может, она хотела растормошить Игорька и Виталия, скрепленных одним проводом. Они стояли, отвернувшись от всех, и поедали глазами девушек в купальниках, сидевших за столиком придорожного кафе на той стороне улицы и эротично поедавших мороженое. За соседним столиком сидел парень в серой майке и тоже улыбался, глядя на бойких девушек. Когда одна из них задержала белый брикет дольше обычного во рту и, медленно вынув его, с замедленной старательностью облизнула губы, Игорек и Виталик одновременно крикнули: «Й-йеа!», и правая ладонь одного из них хлопнула по левой ладони другого. В эту минуту они уже казались не сиамскими близнецами, а единым существом.

— Автобус ждет нас на стоянке за вокзалом! — напомнила о своей начальнической роли Нина.

— А вы случайно не работаете по совместительству старшиной роты? — сдвинув очки к кончику носа, поверх них посмотрел на голосистую девочку Эразм.

Из-за его долговязой фигуры, которую и без того удлиняла черная майка с пижонистым V-образным вырезом у горла, вылетел кто-то синий и жадно, затравленно дышащий.

— Вы того… артисты? — спросил он и облизнул губы быстрым язычком.

— Чего? — обернулся на него Андрей.

— «Мышьяк»?

Теперь уже парень говорил только с Андреем. Другие для него не существовали.

— Ну, «Мышьяк»…

— Из Москвы?

— Да. Из Москвы. А есть «Мышьяк» из Тамбова?

Парень странно подвигал туда-сюда ногами, и Санька только теперь увидел, что он не весь синий. Кроме действительно синих майки, джинсов по колено и бейсболки на загорелой до меди голове его ноги утяжеляли оранжевые ботинки с роликовыми коньками. Как и положено любому продвинутому роллеру, на парне чернели наколенники, налокотники и перчатки без пальцев. На правой руке они были сжаты в кулак.

— Автограф, что ли, дать? — презрительно посмотрел все так же поверх черных кружков Эразм.

— Это — вам, — сунул роллер что-то в руку Андрею и, задом отъехав от него, резко развернулся, нагнулся и, по-конькобежному размахивая руками, понесся вдоль здания аэропорта.

— Фэн, что ли? — сверху прогудел Эразм.

— Не по-хо-же, — почему-то по складам ответил Андрей.

Морщины на его лбу собирались все гуще и гуще. Так сбиваются в кучу мутные облака, чтобы превратившись в тучу, хлестнуть яростным ливнем.

— Ты его лицо запомнил? — повернулся Андрей к Саньке.

Тому стало жалко лоб барабанщика. От такого сжатия он должен был ныть и болеть.

— Пацана, что ли?

— Ну, не меня же!

— Вообще-то нет. Ботинки запомнил. Оранжевые.

— А вы?

Сиамские близнецы-плеерщики стояли к ним все так же спинами и смотрели живое кино про девиц, поедающих мороженое. Все звуки мира для них сосредоточились в наушниках. Они и головами-то раскачивали одновременно. То влево, то вправо. Будто делали зарядку от остеохондроза.

— У него на бейсболке «Даллас» написано, — вставил Эразм. — А зачем он тебе сдался?

— На, — передал Андрей записку Саньке.

— Это он тебе дал?

— Да читай ты! Про себя только.

«Граждане-товарищи из группы «Мышьяк»! Настоятельно советую всем вам свалить из Приморска и больше здесь не возникать. Лабайте по подвалам в Москве и сюда не суйтесь. Если завтра до полдня не слиняете, вам всем кранты! Пацаны».

Листок был из школьной тетради по математике. Буквы нарисованы по-печатному, но вкривь да вкось. И ни одной ошибки. Пацаны так писать не умеют.

— Значит, не запомнил?

Сощурившись, Андрей пытался сам хоть что-то вспомнить, но ничего, кроме обшелушившегося носа парня перед глазами не возникало. И еще — пальцы. Мокрые, словно только что мокнутые в воду.

— Нет, — упрямо повторил Санька, и его вдруг встряхнуло. — Ботинки. На каждом из них не по четыре колесика, а по два. Средние на обеих ботинках сняты…

— Ну, и что? — прогудел Эразм.

— А то, что это четыре колеса!

— Серьезно? — забрал назад записку Андрей.

— Гадание помнишь?

— Чего вы там бредите? — потянул руку к записке Эразм.

— Потом. В номере, — не отдал ее Андрей.

ПЕРЕКЛИЧКА ПЕРЕД СНОМ

Гостиничный номер не тянул даже на три звезды. Четыре одноместные кровати с отваливающимися бортами из древесно-стружечных плит, платяной шкаф без дверей и тумбочка сурового армейского образца, у которой не выдвигался верхний ящик.

— Может, нас по ошибке завезли в приют для бомжей? — поинтересовался Эразм у дежурной по этажу, прокуренно-пропитой дамы с ресторанным прошлым в измученных чертах лица.

Через черные стекла очков он видел пейзаж еще более мрачным, чем остальные.

— Мы еще не акционировались, — лениво парировала дама. — Зато дешевле наших номеров зы ничего в Приморске не найдете.

— Значит, хозяин фестиваля — жлоб! — констатировал Эразм.

— Я вообще-то подавал заявку на пять койко-мест, — напомнил Андрей.

— Таких номеров нет, — устало ответила дама.

Слово «нет» получилось у нее по-военному четким. Видимо, она чаще всего произносила его в жизни.

— Мы вам поставим раскладушку, — сказала дама с таким видом, будто намеревалась разместить в номере кровать из спальни времен Людовика Четырнадцатого. — Вас это устроит?

— Меня — нет, — ответил за всех Эразм. — У меня — метр девяносто два. Таких раскладушек даже в Америке нет.

— В Америке все есть, — лениво вставил Виталий.

Он отдал оба наушника Игорьку и, оставшись без музыки в голове, постепенно засыпал. Сейчас ему, наверное, хватило бы и раскладушки.

— Ладно. Несите. Разберемся, — решил Андрей.

Все-таки менеджером группы был он, а менеджер — это и экономист, и финансист, и сценарист, и командир одновременно.

Стоило закрыться двери за дамой, как Эразм вновь напомнил о записке.

— Ну, чего ты темнишь? — сорвал он очки с лица. — Что там накалякано?

— На, — небрежно протянул бумажку Андрей. — Ознакомься.

Записка пошла по рукам. Эразм после ее прочтения лишь фыркнул, Виталик пробурчал: «Бред какой-то», а Игорек сходу перелил красноту с волос на лицо и, вскочив с твердой, как бетон, кровати, забегал по комнате. Из ушей у него по-прежнему стекали две черные струйки проводов. По ним будто бы только теперь пустили ток, и он сотрясал бас-гитариста без всякой жалости.

— Это не шуточки! Надо уезжать! Я одним местом чувствовал, что ничего хорошего из этого конкурса не будет! Еще в Москве…

— Каким местом? — с хряском разодрав пакет с жареным арахисом, спросил Эразм.

— Что каким?

— Я грю, каким именно местом чувствовал?

— Да иди ты! Я…

— Не мечи икру. Сядь, — холодно приказал Андрей. — Надо покумекать. Твое мнение? — повернулся он к Саньке.

— Мое?

— Да, твое. Ты же все-таки бывший милиционер. Знаешь про такие штучки.

— Слышать-то слышал, но вот так, вживую… впервые. Где-то в сводках читал о подобных методах…

— Сводки лучше читать, чем в них попадать, — философски изрек Эразм и, с грохотом упав спиной на кровать, застонал: — Еханый бабай! Чо у них внутри матрасов? Надгробные плиты, что ли? Я почки, мля, отбил…

Санька еще раз прочел протянутую ему Виталием записку, посмотрел на присевшего наконец-то Игорька и почему-то ему одному пояснил:

— В любом следствии всегда есть самая очевидная версия и самая невероятная. В итоге выясняется, что верна либо та, либо другая. Серединка-наполовинку — не в счет. А если по статистике, то в девяти случаях из десяти побеждает самая очевидная версия. Это у Агаты Кристи наоборот. А в жизни ни один ее сюжет невозможен.

— И какая самая очевидная версия?

— Да чего тут судить! — снова вскочил Игорек. — Это наезд! Думаете, в Приморске своих бандюг нет?

— Они везде есть, — сонно выдохнул Виталий. — Даже в Антарктиде…

— Не гони! — чавкая арахисом, встрял Эразм. — Я в годы трудовой молодости с одной группой на Южный полюс летал. Туда бортом из Питера смену везли. А нас взяли для культурной программы. Не было там бандитов. Они б там все свои конечности поотморозили…

— Я думаю, дело не в этом, — вернул Санька записку Андрею. — Скорее всего, нас хотят устранить как конкурентов на этом…

— «Голос моря», — напомнил Эразм. — В море ежели потонешь, то никакого голоса не издашь.

— Конкуренты? — опять покомкал лоб морщинами Андрей. — Значит, нас считают вероятными претендентами на победу?

— Там, где я, там всегда победа! — объявил Эразм.

— Помолчи… Но я просматривал списки. Там приличные ребята. Без уголовного прошлого.

— А где списки? — сел на кровати Эразм. — Наверно, на асфальте легче спать, чем на этом дерьме. Я ж не йог!

Защелкали замки чемодана под пальцами Андрея. Когда крышка все-таки открылась, он схватил лежащую поверху пестрого артистического тряпья папку с веревочными тесемками, развязал их и достал сжатые скрепкой три листка бумаги. Он держал их так трепетно, будто на них было записано его будущее.

— Дай сюда! — хапнул бумаги Эразм и встряхнул их, словно только что выстиранный платок. — Какой у нас номер?

— Тринадцатый.

— Хуже нельзя.

— Да при чем здесь номер! Участников записывали по мере поступления заявок…

Освободившиеся от очков глаза Эразма, упиваясь светлым и ярким миром, пробежали по строчкам и ни за одну фамилию не зацепились.

— Сопледоны какие-то. Никого не знаю.

— Зато я знаю, — отрубил Андрей.

— Ну, вот номер первый, — объявил Эразм. — Группа «Ася и Бася». Санкт-Петербург. Что это за звери такие?

— A-а, это я знаю, — подпрыгнул на кровати Игорек. — Это попсушники. Яам-цам-дри-ца! Они в Питере по ночным клубам поют.

— А то мы не пели, — укоротил его Виталий.

Укоротил и сразу опал лицом. В это время суток в Москве, если не было концерта, он бы спал и видел десятый сон. А здесь наяву шел фильм ужасов. Причем ужаса еще никто не ощутил. На него просто намекали.

— Нумер увторой, — корявя слова, выговорил Эразм. — Гражданин кавказской национальности Леня Джиоев. Почему-то из Ставрополя. Может, это его люди наехали?

— Это бард, — задумчиво ответил Андрей. — Хороший парень. Фальшивит здорово. Его, конечно, кто-то деньгами подпитал. Иначе б его даже по записи песни не пропустили.

— А ты наши записи тоже давал? — удивился Санька.

— А как же! «Воробышка».

Саньке почему-то стало стыдно. С тех пор, как Андрей заменеджерил, он многое делал не спросясь. На конкурс послал заявку сам. Странного Эразма, больше похожего на хиппи в отставке, чем на классного, как он уверял, гитариста привел в группу тоже сам. И теперь, оказывается, заявил на исполнение песню «Воробышек», от которой Саньку уже тошнило. А если они провалят конкурс, что более реально и более приземленно, чем море цветов и звуки бравурного марша в честь победы? Тогда получится, что виновата его песня.

— Может, какую другую споем? — попросил он.

— Конечно споем. — Покачал Андрей лысой головой, и ее тень на истертых обоях комнаты тоже покачалась. Только с гораздо меньшей амплитудой. Тени явно не хотелось, чтобы прозвучало что-нибудь еще, кроме «Воробышка».

— Номер третий, — уже без выпендрежа объявил Эразм. — Группа «Молчать». Хор-рошее название! Они что, немые?

— Панки, — объяснил немытому полу Андрей.

Он сидел, уперев локти в колени и обжав ладонями виски. Можно было подумать, что он собирался заплакать.

— Панк-музыка — это немодно, — пошевелил плоскими ушами Эразм.

Они просвечивались насквозь. Как бумажные.

— А они играют, — все тому же полу пытался доказать свою правоту Андрей. — Может, потому, что с Украины родом. Теперь, правда, как бы москвичи. Снимают квартиру, как и мы.

— Хохлы — это не конкуренты. Они «гэ» правильно произносить не умеют, — объявил Эразм.

— Я тоже хохол, хотя ни разу на Украине не был. Ну, и что?

— Да. Мы в Кургане родились, — напомнил об уже известном Игорек.

— Ты тоже хохол? — загадочно спросил Эразм.

— Нет. Русский.

— А я — полуприбалт, — зачем-то сказал он и поправил на голове шапочку с чудовищным рисунком. — Но по духу — шаман. Я даже как-то в трансритуальной группе играл. На Алтай выезжали. Вызывали духов гор своим бренчанием.

— Вызвали? — спросил Санька.

— Не-а. Дождь шел. У духов, видно, с зонтами напряженка, — Эразм громко выдохнул, прогоняя от себя прошлое, и без всякой связи с предыдущим продолжил: — Группа «Вест-севенти». Калининград. Судя по лейблу, рэп?

— Ы-гы, — не поднимая головы и не открывая рта, одним только мычанием выразил согласие Андрей.

— Следующая — Жозефина. Рига. Что за цаца?

— Не знаю, — вскинул голову Андрей. — Хватит болтать! Мы сюда приехали не для того, чтобы сразу уезжать. Завтра в восемь ноль-ноль — репетиция. А сейчас — спать!

ХОДЯЧАЯ КРОССОВКА

Утром Саньку разбудил крик. Сначала почудилось, что кто-то заорал во сне, и он даже не открыл глаза, но голос повторился. В нем уже было больше удивления, чем страха, и Санька все-таки разлепил веки.

Комнату по диагонали рассекал солнечный луч. Его лезвие прошлось по кровати у окна и вонзилось в шкаф без дверей. Вонзилось точно в черную майку Эразма, с которой взирало на мир клыкастое чудовище— порождение какой-то хэви-металлической группы.

— Смотри, Андрюха, — показывал пальцем на рассеченную лучом кровать Игорек. — Кровь.

У него было такое лицо, будто он только теперь узнал, что внутри людей течет кровь.

— Может, это краска? — нагнулся над кроватью Андрей, и Саньке сразу захотелось встать.

Ничего не поделаешь. Человек — самое любопытное существо на планете. До того любопытное, что вот-вот угробит себя и всех себе подобных в угаре любопытства.

— Чего орете? — еле вбив одеревеневшие ступни в кроссовки, прошаркал он к озадаченной парочке.

Только белоснежный холм, под которым замаскировался Виталий, мирно посапывал в стенку. Точно в розетку. От этого по комнате толчками пульсировал свист. Комната будто бы тоже спала и не хотела обращать внимания на людей, рассматривающих ее спящую часть, а именно — кровать Эразма.

— Надо же. Как тщательно застелена, — провел взглядом по краю пододеяльника Андрей.

Он ровно надвое разрезал подушку. К нему можно было прикладывать портняжную линейку, и линейка оказалась бы более кривой, чем край пододеяльника.

Зевота выжала слезу из глаз Саньки. Он смахнул ее углом большого пальца, посмотрел туда, куда сейчас смотрели Андрей и Игорек, и второй зевок застрял у него в скулах.

На белоснежном пододеяльнике, почти посередине, красовался грязный отпечаток кроссовки. Точненько на том месте, где внутри кроссовки обычно находится мизинец, на отпечатке была бурая капля крови. Она уже засохла и почему-то напоминала ноготь, покрытый лаком.

Такая же подошва, но только менее четко, была отпечатана на подоконнике. И там место мизинца занимала бурая капля крови.

Самым интересным было то, что следы вели не из комнаты, а в комнату. Их тупые, размытые носы указывали строго по направлению между стоящими у кровати Андреем и Игорьком.

— Правая нога, — оценил оба отпечатка Санька. — И там, и там.

— Смотрите, — первым заметил забившуюся под кровать кроссовку Игорек.

Белый нос кроссовки выглядел испуганным. Она будто бы сама спряталась от кого-то под кровать.

— Ле-евая, — достав ее оттуда, покачал на весу Андрей. — Сколько же она весит? Полпуда?

— А что ты хотел! — удивился Игорек. — Сорок седьмой размер.

Он как покраснел от удивления, так и хранил на лице один и тот же цвет. И теперь почему-то уже не ощущался рыжим. У него будто бы испугались и волосы тоже.

— А где правая? — заглянул под кровать Санька.

Здесь еще пряталась в углу ночь. Ничего, кроме пыли, которую не убирали, наверное, с момента постройки гостиницы, он не обнаружил.

— Подошва кроссовки и отпечатка похожи, — первым заметил Андрей. — Такой же рисунок. Смотрите. Вот квадратик и вот. Вот и вот.

— И размер вроде тот же, — пошевелил губками Игорек.

— Не трогай простыню руками, — не дал ему приложить кроссовку к отпечатку Санька. — Ничего вообще больше не трогайте. Вдруг милицию придется вызывать.

— Может, он хохмит, — предположил Андрей и обернулся к двери.

Она не открылась и взаимностью не ответила. Долговязый хиппи Эразм упорно не хотел входить. Может, считал, что сцена не достигла апогея?

— Вот это уже хуже, — пробурчал Санька.

По-молитвен ному сложив руки на груди, он протиснулся между кроватью и стеной, выглянул в распахнутое окно и с удивлением, которое, наверно, испытывал индеец от огня, впервые рожденного зажигалкой, увидел, что этажом ниже на подоконнике сереет точно такой же отпечаток кроссовки. Глаза сами дорисовали капельку крови на месте мизинца и скользнули ниже. Там тоже подоконник разрезал продолговатый след. Еще ниже, на первом этаже, кажется, еще раз осталось прикосновение правой кроссовки. На асфальте его уже не было. Там стояла урна, по кругу обсыпанная окурками, пустыми жестяными банками и цветными пакетами от чипсов, арахиса и фисташков. У нас всегда если стоит урна, то мусор бросают рядом с ней, а не в нее. Наверное, мы никогда не научимся хорошо играть в баскетбол.

— И тоже носом — к зданию, — заметил Андрей, которого Санька пропустил к подоконнику. — Наваждение какое-то! Он что, на одной ножке, что ли, по подоконникам спрыгивал?

— В одних трусах? — спросил Санька.

На единственной тумбочке, доставшейся почему-то Эразму, лежали его джинсы и шапочка с пестрым узором. А поверх них — черные очки. Они смотрели на вытянувшиеся лица трех парней и не могли понять, почему они не спрашивают об исчезнувшем Эразме у них.

— А может, он того… лунатик? — предположил Игорек.

— Скорее, марсианин, — отрезал Санька. — Видно, без милиции не обойдемся. Вещдоки — раз, показания свидетелей — два.

— А ты что-нибудь слышал? — повернул к нему измученное лицо Андрей.

Оно было уже черным от щетины. Казалось, что скоро она начнет прорастать и на лбу.

— Я? — вслушался в свои ощущения Санька.

В том, что промелькнуло за секунду и что называлось ночью, жила какая-то мертвецкая чернота. Сны если и были, то, скорее всего, хлипкие, невнятные, тут же утонувшие в уже знакомой черноте. Санька даже в туалет не вставал. Судя по шее и лицу, вода, выпитая вечером, вышла густым южным потом. Курорт выгонял из попавших на его территорию тел воду, чтобы жажда мучила их еще сильнее.

Облизнув пересохшие, похожие на бумагу, губы, Санька обернулся к посвистывающему белому холмику.

— Может, Виталий, что слышал?

— Бесполезняк, — ответил за хозяина холмика Игорек. — Он как-то на гастролях перед выходом на сцену заснул прямо под выступление металлистов. А уж там такой грохот стоял, будто землетрясение началось…

— Вот гадство, и я ничего не слышал! — сел на свою кровать Андрей. — Какие у нас свидетели?! Олухи мы, а не свидетели, — и тут же вздрогнул от стука в дверь.

Три головы одновременно повернулись в одну сторону.

— Я так и знал? — объявил Андрей. — Это хохма? Ну, я сейчас этому Эразму-маразму рожу начищу?

Вскочив, он бросился к двери.

Санька шагнул влево. Щупленький Андрей с перекосившейся на спине белой майкой и едко-красными трусами, за секунды воплотившись в нечто решительное и диктаторское, на котором уже и майка ощущалась не как майка, а как форменный армейский китель, щелкнул замком и рванул на себя дверь. И тут же из монолита превратился в кусок ваты.

— Ой, девушка, извините, ради Бога извините? — как-то резко свернулся он весь, захлопнул дверь перед носом Нины и забегал по комнате. — Оденьтесь, волки, вчерашняя девка из оргкомитета пришла? Виталька, вставай?

Впрыгнувший в джинсы Игорек с яростью пекаря, разминающего тесто, стал качать белый холм. Розетка тут же перестала свистеть. Холм помолчал-помолчал и все-таки огрызнулся:

— Уро-оды, дайте поспать… Вы же знаете, что это мне для здоровья нужно…

— Ладно. Пусть лежит пока, — решил Андрей. — Только не раскрывайся. Баба пришла…

— Здравствуйте, товарищи? — озвучила свое появление в комнате Нина, когда Андрей все же решил открыть дверь.

— Зра-а… а-а… а-а… — вразнобой ответили все трое.

За их спинами опять начала насвистывать что-то ритмичное розетка. Выходило похоже на танец маленьких лебедей Чайковского.

— У вас чайник закипел, — не угадала Нина.

— Выключи, — приказал Игорьку Андрей.

Спрятав руку за спиной, он снова помесил тесто. Белый холм лягнулся ногой и попал Игорьку по левому бедру.

— Ой-йо, — не сдержал он боль.

— Горячий? — пожалела «ожегшегося» Нина.

— Не очень, — ответил за всех Андрей. — Проходите. Присаживайтесь.

Стула в комнате не было. Его роль Андрей доверил трем чемоданам, сложенным один на другой.

— Спасибо, — отказалась Нина. — Вы — менеджер группы?

— Да. Вроде как бы.

— Вам нужно к десяти ноль-ноль подъехать в оргкомитет и пройти регистрацию.

— Это далеко?

— В центре города.

— А Приморск — большой город?

— Для меня — большой. Для вас, наверное, маленький.

— После Москвы даже Париж — маленький, — с видом знатока пояснил Игорек.

Санька что-то не помнил, чтобы бас-гитара когда-нибудь посещал Париж. Может, во сне?

— У входа в гостиницу будет стоять автобус. Вчерашний. В девять тридцать отъезд. Попрошу не опаздывать. У вас пятеро членов группы?

— Да! — вскрикнул Игорек. — Пятеро!

— Захватите документы на всех.

Вчера Нина была в синем, а сегодня — в сером. Костюм — двубортный пиджак и удлиненная юбка — делали ее еще более похожей на учительницу. Такие девушки не умеют ни танцевать, ни громко смеяться. Рядом с ними воротит скулу от тоски. Но из них всегда получаются хорошие мамы.

На левой стороне груди у Нины, прямо на кармашке пиджака, висела пластиковая визитка. На ней было нарисовано что-то типа рога изобилия, красивые ровные буквы красного цвета образовывали рядом с рогом надпись «Голос моря», а под всем этим великолепием скромненький черненький шрифт объявлял имя и фамилию хозяйки документа: Лучникова Нина.

— Какие документы? — обернулся Андрей к тумбочке.

На ней все такой же постмодернистской композицией лежали комком джинсы, шапочка и черные очки.

— Паспорта.

— Всех пятерых?

— Конечно, всех.

Андрей не умел смотреть сквозь ткань. Но сейчас ему очень хотелось увидеть, оставил ли хохмач Эразм паспорт в кармане джинсов или забрал с собой, чтобы породить еще один прикол. Почему-то сильнее всего представлялось, что паспорта внутри композиции из трех вещей нет.

— У вас опять чайник закипел, — заботливо проговорила Нина.

С ее слухом нужно было петь в ансамбле, а не работать в роли скучной канцелярской дамы.

— Отключим, — пообещал Андрей.

— До свидания, товарищи, — сказала одному Саньке Нина, и он вдруг почувствовал, что у нее нужно о чем-нибудь спросить. Хоть о погоде.

Он вышел следом за Ниной из комнаты, обернулся и, строго сведя брови у переносицы, заставил Андрея закрыть за ними дверь.

Когда он вернулся примерно через десять минут, розетка уже не свистела. Изобретатель нового музыкального инструмента сидел на кровати с очумелым лицом. Казалось, что он не спал несколько суток.

— Ты ничего ночью не слышал? — вел допрос Андрей.

Костюм сафари цвета осветленного хаки неплохо подходил к его пыточной роли. А слипшиеся в дреме глаза Виталия делали его похожим на аборигена, не понимающего язык пришельца.

— А уже утро? — спросил он и посмотрел на Саньку, будто только он один знал правильный ответ.

— Нет. Уже вечер. Закат солнца вручную! — огрызнулся Андрей.

— Значит, так, — произнес Санька слово «так» тоном старшины роты, никогда не сомневающегося в своей командной правоте, — в милицию сообщим о факте исчезновения Эразма не раньше полудня…

— А надо вообще сообщать? — испуганно спросил Игорек.

— Надо! Но только после того, как я вернусь… Кстати, он паспорт оставил?

— Да, — радостно сообщил Андрей. — На месте. В кармане джинсов.

— Значит, панику пока не поднимаем. Я вернусь — примем решение…

— А мне это… ехать на регистрацию? — уже на правах подчиненного поинтересовался Андрей.

Он только теперь ощутил, что выполнять команды легче, чем их отдавать. Не нужно напрягать извилины.

— Обязательно ехать. Раз ввязались в бой, надо драться до последнего…

СТО ОЧКОВ ДЛЯ СИНЕГО БЛЭЙДЕРА

Курортников в этой части набережной было до удивления мало. Видимо, проиграв в какой-то момент битву за серые сто десять — сто двадцать метров асфальта, они ушли греть свои мясистые тела в другое место. А победители — роллеры — с неистовством людей, которым платили за это бешеные деньги, утюжили и утюжили кусок набережной коньками.

Санька застал их в тот момент, когда джинсовые парни и девчонки крутили слалом вокруг выстроенных в ряд битых кирпичей. После первых заездов, где узор вокруг кирпичей вырисовывали обе ноги, пришло время слалома на одной. Доехать до конца трассы удавалось далеко не всем. Разгон приходилось набирать еще из той части набережной, где лениво прогуливались курортники и было тесно от едких шашлычных палаток и белых прилавков мороженщиц. Не всем роллерам хватало смелости пронестись в разгоне мимо мужика, несущего на вытянутых руках шашлык, или машущей по лицу журналом-веером дамы, по сравнению с которой японский борец сумо смотрелся жертвой концлагеря. Те, кому хватало, до финиша все-таки доезжали и под восхищенные хлопки девчоночьими и пацанячьими ладонями по его (или ее) ладони кричали: «Йе-е-а!» и зарабатывали сто очков мелом на стене санатория, в которую упиралась набережная.

Самые лихие, для которых кирпичный слалом был далеким прошлым, вытворяли цирковые номера на лестнице, ведущей к набережной от автобусной площадки. Больше всего доставалось стальным трубам-перилам.

Разбежавшись на площадке, пацаны в черных рэперских джинсах впрыгивали на трубу и съезжали по ней к набережной. Одним, чтобы удержать равновесие, приходилось наклонять коньки и, становясь боком, скользить на внешней части пластиковых ботинок. Другие умудрялись съехать на роликах, что было не так уж просто. Труба не очень отличалась от колесиков по ширине.

Равновесие удерживали далеко не все. Даже, скорее, мало кто его удерживал. Черные джинсы ныряли к земляному склону и пропахивали его, взбивая кучу пыли и камешков. От каждого такого падения неминуемо оставались синяки.

Изучив всех роллеров, Санька остановил взгляд на девчонке с журавлиными ногами. Ее пацанячья прическа и самый громкий среди всех голос могли быть только у лидера. Таковы уж люди. Если вместе собираются хотя бы двое, то один тут же становится лидером.

— Это чемпионат города? — подойдя к девчонке, затравленно дышащей после приобретения очередных ста очков, спросил он.

— A-а… Что-о?

— Я говорю, соревнуетесь?

— А вы ха-а… вы… ха-а… журналист?

— Да, — не стал Санька разочаровывать девчонку.

— Будете про нас критику писать?

Она довольно быстро восстановила дыхание. Теперь только по пунцовому лицу и намокшей на лбу белой махровой повязке можно было определить, что она бегает вместе со всеми.

— Я из Москвы, — сразу вычеркнул себя Санька из числа местных журналистов.

Лицо у девочки мгновенно смягчилось. Журналисту из Москвы вряд ли нужен был компромат на городской клуб роллеров, ведущий двухлетнюю войну с торговцами и милицией, естественно, уже давно купленной торговцами, за эти сто метров набережной.

— А какое у вас задание? — отерла девчонка пот со щек белой повязкой на запястье.

— Я вообще хочу о роллерах написать. О местных, приморских. Для спортивной газеты. Мне сказали, что у вас даже есть чемпионат города. Вот эти очки, — показал он на исписанную мелом стену санатория, — не чемпионат?

— Не-ет, — стало еще пунцовее лицо девчонки.

Ее голые журавлиные ноги, отчеркнутые бахромой скорее джинсовых трусиков, чем шорт, подвигались туда-сюда на роликах. Саньке на мгновение стало жаль эти стройные ножки за то, что он не давал им насладиться бегом.

— Маш, твоя очередь! — крикнули от исписанной стены.

— Я пропускаю!

— А скажите, Маша, — ощутив еще один ключик в своих руках, начал атаку Санька, — вот почему тот парень, что вам кричал, катается на таких странных коньках?

— Почему странных? — обернулась она туда.

— Ну, у него не четыре колесика на каждом ботинке, а два. Это такая модель?

Маша снисходительно улыбнулась. Всегда приятно за себя, если приходится отвечать на дилетантские вопросы. Такое чувство, что ты все-таки чего-то стоишь на земле.

— Шузы у него классные, — врастяжку пояснила она. — Не «Китай». Просто он средние колесики снял. Так положено. Он же у нас роллер продвинутый, блэйдер…

— Кто-кто?

— Блэйдер.

— A-а, понятно, — так ничего и не понял Санька.

— Он в свое время еще на скейтбординге лучше всех в городе гонял…

— Это доска с колесами?

— Да. Скейтборд. А сейчас он — среди лучших в агрессив-стайле.

— Это тоже доска? — начал ощущать Санька, что чудные слова перетасовались в голове, как колода карт в руках Вити-красавчика.

— Нет. Агрессив-стайл — это спорт на роликах. То, чем мы сейчас занимаемся. Слалом, трамплин, акробатика, ну, и так далее…

— А еще у вас есть такие… продвинутые? — посмотрел он на ее восемь колесиков на ботинках.

— Конечно, есть. Причем, не обязательно, чтобы на двух роликах гоняли, — постояла Маша за себя. — У блэйдеров, самое главное, ботинки не на баклях-застежках, а на шнурках, но таких мало.

У Маши на синих пластиковых ботинках лежало по две красных бакли. По мастерству она, скорее всего, на блэйдера тянула, по экипировке — нет.

— Я в тот раз крутого гонялу у вас видел, — придумал Санька. — С двумя роликами, кстати, на каждом ботинке…

— Шузе…

— Ну, да… Шузе. Наверное, он у вас чемпион. У него еще «Даллас» на бейсболке написано. Английскими буквами, естественно…

— «Даллас»? — поморщилась Маша. — Да никакой он не чемпион! Он даже в отборе не участвовал.

— А почему?

— Он в клуб не входит, членские взносы не платит. Волк он одинокий — вот кто…

— А вы его знаете?

У Саньки все подпрыгивало внутри, и он очень боялся, что эти радостные прыжки достигнут лица.

— Так. Не очень. Ковбоем его вроде зовут. А имя… Нет, не знаю. Он у нас не числится. Иногда приезжает… А что вы будете про клуб писать?

Санька почувствовал, что у него лицо тоже становится пунцовым. Врать тоже нужно уметь. Самые лучшие лгуны выходят в политики. Как врет и уже не краснеет — все, созрел для большой политики. Санька не созрел даже для легкого обманчика. В голове гуляла странная пустота. Голова отказывалась отвечать на вопрос длинноногой Маши.

— А вы мне дадите разок на роликах проехаться? — неожиданно для себя самого попросил он.

— А вы умеете?

— Я на коньках обычных ездил, — поправился Санька. — Которые с лезвиями…

— Тогда на этих запросто поедете… Какой у вас размер ноги?

— Сорок второй.

— Мои подойдут, — подвигала она ими по асфальту.

В эту минуту Саньке стало стыдно за свою назойливость. Где-то по городу гонял на своих ополовиненных роликах загорелый парень с кличкой Ковбой, а он вместо его поиска решил впасть в детство. Судя по словам Маши, она ничего больше о парне с надписью «Даллас» на бейсболке не знала, а опросом всех роллеров подряд он бы вызвал подозрение. Вполне могло оказаться, что среди этих мелькающих джинсовых комет был дружок Ковбоя, и тогда их встреча никогда бы не состоялась. Новый человек всегда вызывает подозрение. Особенно если на его лице совершенно нет местного загара.

— Обувайте, — протянула присевшая на бетонный барьерчик Маша свои ботинки.

Внешне они выглядели не меньше, чем кроссовки Эразма. Сорок седьмой размер как минимум. Сверху под рукой они ощущались деревянными. Внутри — мягкими и теплыми. И еще — сырыми. Санька скосил глаза на ступни Маши. Белые носки на них были усеяны серыми пятнами пота. Они лениво раскачивались над асфальтом.

— Ну как? — спросила она, когда Санька из ходячего человека превратился в самокат. — Не жмут?

— Нет, — покачиваясь, ответил он. — Земля чего-то сильней завращалась. Это не землетрясение?

Она посмотрела на его пальцы, цепко держащиеся за ствол туи, и посоветовала этим пальцам:

— Вы легонечно. Без скорости. Когда хотите оттолкнуться, наклоняйте конек. И под углом к направлению движения. Как на льду.

Рука неохотно отпустила шершавый ствол. И тут же ступни в ботинках скривились. Теперь их внешняя часть была выше внутренней. Между линиями роликов образовался домик с угловатой крышей.

— Колесики подровняйте, — потребовала Маша.

Он подумал, что ей стало жаль своих ботинок, и недовольно выпрямил ступни. Боль в ахилловом сухожилии тут же исчезла, но мир сразу поплыл на него. Наверное, набережная имела здесь наклон к берегу, и он, подчиняясь законам физики, медленно поехал к серой полосе прибрежной гальки.

— Возьмите налокотники! — крикнула в спину Маша. — Вы безопасность нарушаете!

— Нало… Что? — боясь обернуться, спросил Санька. — А как того… тормознуть?

Ноги оказались находчивее головы. Они снова сложились в домик, и галька перестала ехать на Саньку. Мир стал заметно лучше, но ахиллово сухожилие у пятки имело свое мнение. Оно снова заныло.

Обернувшись, Санька с удивлением увидел, что отъехал уже метров на тридцать, и Маша из крупной, длинноногой девицы превратилась в девочку-первоклассницу.

По ступенькам, ведущим на роллерный кусок набережной, с постукиваниями, какие бывают только у поезда на стыках рельс, съезжал загорелый парень в бейсболке синего цвета. Ее козырек смотрел в спину парня, и надписи не было видно. Майка и джинсовые шорты с соплями бахромы тоже резали глаза синим цветом. Когда до асфальта осталось четыре ступеньки, он оттолкнулся и, не разжимая ног, изобразил в полете ножнички. Оранжевые ботинки несколько раз туда-сюда рассекли воздух. Снизу они выглядели челюстями старика, у которого вырвали половину зубов.

«Четыре колеса», — ожег себя наблюдением Санька и невольно выпрямил ступни.

Законы физики тут же напомнили о себе. Синий парень, сидящая на барьерчике Маша, зеленая стена туй за ее спиной тут же поплыли от Саньки. Набережная не хотела ему помогать. Она была явно на стороне синего парня. Наверное, потому, что и набережная, и парень принадлежали Приморску, а он был здесь всего лишь гостем. Возможно, не самым желанным.

Раздражение на все сразу, что было против него, заставило Саньку быстро-быстро заработать ногами. Земля Приморска перестала уплывать из-под них, но другой все равно не стала. Она как-то резко качнулась и со всего размаху ударила Саньку в бок.

Ощутив себя на асфальте, он услышал чьи-то ехидные смешки.

Санька вскинул гудящую, уже нагретую солнцем голову и глаза в глаза встретился с синим парнем. Он смеялся, показывая желтые зубы, и медленно катил к нему. Потом остановился, будто бы наткнувшись на стеклянную стену, сжал рот, посмотрел на Санькину полосатую рубашку-безрукавку и как-то враз окаменел. Не двигались даже ступни — самая резвая часть его тела.

Санькина рука медленно, будто и ей передалась окаменелость от синего парня, оторвалась от асфальта, пальцы отщелкнули одну баклю на ботинке, вторую, и вдруг стекло, в которое упирался загорелым лбом парень, лопнуло. Он дернул головой, как корова, отгоняющая надоевших оводов, выписал широкую дугу правым коньком, и Саньке по глазам ударили желтые буквы «Dallas». Они горели на затылке синего парня, словно неоновые, и слепили не хуже, чем действительно неоновые.

Ботинок с ноги Саньки снимался тяжело. Так скорее стаскивают сапог, а не ботинок. Когда он избавился от второго, Ковбой уже добежал до палаток торговцев и нырнул в них, как рыба в реку.

Скользя ногой в сползшем носке по гальке, Санька вскочил и бросился к ступенькам.

— Ы-ы… у-а-а… — хлестнули мимо ушей девчоночьи вскрики.

Наверное, это была Маша, а может, и не Маша. Санька уже ничего не ощущал, кроме азарта охотника. Он увидел жертву, а жертва увидела его. Получалось так, что утром Ковбой играл роль охотника. Но тогда ни один из пятерых не знал, что каждый из них — жертва. Ковбой сейчас знал. И страх, взорвавший его изнутри от вида полосатой рубашки, уже встреченной им вчера у здания аэровокзала, бросил его в горячие ущелья улиц Приморска.

Ковбой не знал, что Санька еще перед спуском к набережной внимательно осмотрел все ведущие к ней дороги, и когда, вылетев на улицу, идущую параллельно берегу, неожиданно увидел взбежавшего по лестнице и оказавшегося в десятке шагов от него светловолосого, совсем незагорелого парня, страх и вовсе ослепил и оглушил его. Он бросился через улицу, совершенно не видя и не слыша автомобилей. Визг тормозов, истеричный писк клаксонов и чья-то ругань слились с шумом ветра в ушах. Нагнувшись к горячему асфальту, он толкал и толкал от себя землю, словно хотел сильнее раскрутить ее и сбросить с планеты парня в носках.

Ему некогда было оглядываться, а Санька, видя направление его движения, срезал углы улиц, бросался в узкие южные переулки, спрыгивал с подпорных стенок и вроде бы догонял, догонял, догонял, но все время не хватало каких-то секунд, чтобы догнать наверняка и подсечь сзади быстрые оранжевые ботинки.

Он не кричал, не звал его. Язык мог отобрать силы, нужные для ног. А сил уже осталось не так мало. Липкий южный пот пропитал его насквозь, жег глаза, щекотал ноздри. Наверное, пот проник и вовнутрь головы, потому что в ней качалось что-то липкое и непослушное. Ни одна мысль не могла отклеиться от другой. Казалось, что он уже разучился говорить. И когда парень бросил свое худое тело в черный провал подъезда, Санька ощутил радость.

Впервые за все время бега в голове появилась мысль. Она была предельно простой: Ковбой ушел через черный ход. Выскочил из двери на той стороне дома и пропал, растворился в терпком воздухе Приморска. Ноги умоляли об отдыхе. Он перешел с бега на ходьбу и сразу захромал.

Из подъезда на него дохнуло сыростью, мочой и запахом сгоревшей картошки. Света, как и положено в подъездах провинциальных городов, не было. Ощупывая правой рукой шершавую стену, Санька прошел до противоположной части подъезда, толкнул проступившую из полумрака бурую дверь и с удивлением убедился, что она закрыта.

Полумрак медленно серел, привыкал к гостю, и Санька тоже привыкал к нему. Из небытия всплыли ступеньки лестницы, стальные ребра перил с оторванной накладкой, коричневые челюсти лифта. И лестница, и перила, и лифт молчали, упрямо храня тайну синего парня.

В отчаянии Санька ударил кулаком по закрытой двери черного входа, и она, неожиданно щелкнув, распахнулась.

— Тебе чего? — стоял в ее проеме пузатый мужик с волосатыми плечами и что-то пережевывал.

Он делал это так старательно, будто в пережевывании состоял смысл его жизни, а Санька пришел доказать ему, что никакого смысла в этом нет.

— Ты к кому? — пережевал и эти слова мужик.

Плечики у его майки от долгого висения вытянулись и выглядели шнурками. А сама майка на животе казалась чехлом, наброшенным на огромный арбуз. На ногах хозяина квартиры синело что-то мятое и престарелое. Этим трикотажным трико было как минимум двадцать лет.

— Это… я парня знакомого ищу… значит. Он это… роллер. На коньках, ну, типа на колесиках бегает…

Мужик молчал, со стахановским трудолюбием двигая челюстями. Почудилось, что он сжевал все произнесенные Санькой слова и даже не подавился.

— Его Ковбоем зовут. Загорелый такой. У него ботинки оранжевые…

— У нас все загорелые, — перестав жевать, объявил мужик, посмотрел на грязные Санькины носки и, резко перестав жевать, захлопнул дверь.

Забег был проигран. Сто призовых очков достались не Саньке.

СБЫВШЕЕСЯ ПРЕДСКАЗАНИЕ

По приоткрытой двери гостиничного номера Санька сразу определил, что внутри есть чужие. А поскольку Приморск ничего хорошего им еще не подарил, то он взялся за ручку с нарастающей тревогой у сердца.

— А вот и Башлыков, — почему-то назвал его по фамилии Андрей, вставший с чемоданов, и Санька машинально поздоровался, хотя еще не увидел ни одного чужого в номере.

Просто в воздухе висело что-то холодное, отделяющее людей друг от друга невидимыми барьерами.

Подчиняясь кивку Андрея, Санька сделал еще два шага влево, и глаза снова натолкнулись на синий цвет. Полчаса назад он гнался за джинсовой синевой, сейчас у окна стоял человек в милицейской синеве. На погончиках его рубашки хлебными крошками лежали три звездочки, а крупное крестьянское лицо было на удивление кислым.

— Познакомьтесь, — предложил Андрей. — Это — участковый… Вот…

Старший лейтенант дополнять его речь своей фамилией не стал. На вошедшего он смотрел так же, как и на всех других, — со снисходительностью представителя власти на неразумных обывателей. К тому же обыватели оказались с московской пропиской, и снисходительность как на дрожжах стала набухать и вот-вот могла перейти в явное презрение.

— Башлыков — ваш коллега, — не замечая этого перехода, объявил Андрей. — И в вашем же звании…

Участковый посмотрел на плечи Саньки. Они были серыми от пота и вовсе не выглядели плечами, на которых могли бы лежать милицейские звездочки.

— Он, правда, уволился, — нехотя продолжил Андрей и тут же постарался ослабить впечатление от этого факта: — Недавно. Совсем недавно.

— Это к делу не относится, — подал голос участковый.

Он оказался у него еще грубее лица.

— А что случилось? — спросил Санька всех сразу.

— Я все-таки решил вызвать следователя, — пояснил Андрей. — Ты ж до обеда не появился. И потом эти следы. И кровь.

— Следователи вашим делом заниматься не будут, — вставил участковый. — Нет факта преступления.

— А кровь?! — подпрыгнул с кровати Игорек.

До этого он сидел в уголочке, прижавшись боком к Виталию, и старался не дышать. Участковый раздражал его с первой минуты появления в номере.

— Человека убили, похитили, а вы… вы… — не мог он остановить себя.

— Сядь! — приказал Андрей.

— Факта нет, — упрямо повторил участковый. — Где труп, где свидетели, где улики? В вашем деле все предельно ясно. Пропал, предположим, человек. Значит, вы должны подать об этом заявление в отделение милиции. Желательно приложить фото. Объявим городской розыск. Но объявим, если его не будет довольно длительное время. Например, неделю…

— А если все-таки убили? — так и не сел Игорек.

— Предъявите труп.

— А следы… Эти отпечатки на подоконниках…

— Глупость. Человек не может так спрыгивать по этажам. Мы же с вами внизу все осмотрели. Следов падения нет.

Санька остро почувствовал, что пришло его время.

— К кому нужно обратиться, чтобы провести экспертизу капель крови? — сухо спросил он участкового.

— К начальнику отделения. Точнее, к его заму по профилактике. Начальник сейчас в отпуске. Только он все равно не разрешит. Уголовное дело же не возбуждено.

— Понятно. Нет факта, — словами участкового ответил Санька. — А записка — не факт?

— Какая записка? — спросил он, и снова ничего не всколыхнуло его кисло-снисходительное лицо.

— Ты что, не показывал? — удивился Санька.

— Думаешь, это нужно? — густо покраснел Андрей.

— Покажи, — приказал Санька.

Нахмурившиеся брови участкового скрыли глаза, когда он читал записку роллера.

— Это анонимка, — вернул он ее Андрею. — По анонимкам следствий не ведем.

— И что же нам теперь делать?

— Поищите вашего дружка где-нибудь на пляже. Поближе к пивному ларьку.

— Спасибо за совет, — напрягся Андрей.

— Пожалуйста, — на полном серьезе ответил участковый. — И больше не тревожьте меня по пустякам. Вы уедете, а у меня тут и без вас работы…

Он ушел из номера с видом победителя. От мощи его шагов звенели два стакана, выставленные на тумбочку. Рядом с ними возвышалась пластиковая бутылка минеральной воды.

Взяв один из стаканов, Санька оборвал позванивание. И сразу стало тихо. Невыносимо, когда в маленькой комнате стоят сразу четверо мужиков и молчат. К такому молчанию полагался покойник.

— Ты где был? — недовольно спросил Андрей.

— Загорал.

Поднеся наполненный стакан к губам, Санька выпил его с постаныванием. Когда закончил, показалось, что жажда стала еще сильнее.

— А что с регистрацией? — спросил он Андрея.

— Да при чем тут регистрация! — всплеснул тот руками. — Если не найдется Эразм, эту регистрацию можно засунуть в одно место!

— Сколько конкурентов?

Вопрос был задан с таким спокойствием, что Андрей дрогнул.

— Чуть не забыл в этом дурдоме… Это визитки для участников конкурса. Чтоб охрана на входе в дворец культуры пропускала.

Он раздал их по очереди музыкантам. Санька взглянул на свою и чуть не подпрыгнул. А может, и подпрыгнул бы, но после стакана воды ноги почему-то уже не слушались его.

— Что это? — спросил он Андрея.

— Я ж сказал, визитка!

— Нет. Вот это, — отчеркнул он ногтем левый верхний угол пластиковой карточки с прищепкой.

— Где?.. A-а, это символ конкурса. Морская раковина. Та девчонка, Нина, говорила, что и главный приз вроде тоже сделан в форме раковины. Она, кажись, позолоченная…

— А не рог изобилия?

— Нет. Раковина.

Перед Санькиными глазами сначала всплыла простыня транспаранта, висящая над набережной. На ней был нарисован не рог изобилия, а раковина. Наверное, местный художник ни разу не видел настоящих раковин, а может, и видел, но рисовал на уровне новичка.

— Красивая раковина. Четыре колеса. Совсем рядом, — пробормотал Санька.

— Ты что, перегрелся? — сделал озабоченное лицо Игорек.

— Его нужно спать уложить, — предложил Виталий.

Все болезни мира он лечил только одним лекарством. Тем, которое и сам предпочитал всем другим.

— Точно — рядом, — уже громче сказал Санька. — Помните, что нагадал Витя-красавчик? — обернулся он к Виталию и Игорьку.

— Какой Витя? — нараспев ответили они одновременно.

Рядом с сонным тенорком Виталия испуганный, неизвестно откуда прорезавшийся баритон Игорька смотрелся вполне прилично. Ему б не свои четыре струны дергать, а петь.

— А что он нагадал? — запрокинув голову, вслушался в свои воспоминания Андрей. — Я про горох помню, а что — рядом?

— Он сказал что-то типа того, что один из нас станет невидим, а потом… потом… Вот, точно! Потом мы будем разыскивать его по всему городу, а он окажется совсем рядом!

— Где — рядом? — наклонился под свою кровать Игорек.

— Километр — тоже рядом, — посомневался Андрей. — Все относительно.

РЯДОМ, РЯДОМ, ВСЕ ВРЕМЯ РЯДОМ

С улицы гостиница выглядела еще хуже, чем изнутри. На ней вполне уместно смотрелась бы табличка «Памятник старины. Охраняется государством». Если бы только не ржавые потеки по фасаду. Железобетона в старину не существовало.

— По расписанию у нас с шести до семи вечера репетиция на сцене дворца культуры, — негромко объявил Андрей. — Теперь наш порядковый номер — одиннадцатый.

— Почему одиннадцатый? — удивился Санька. — Ты же сам говорил, что мы — тринадцатые.

— Две группы почему-то на регистрацию не явились. Как раз те, что были перед нами по списку.

— Опоздали?

— Нет, они типа того что уезжают…

— Ты точно знаешь?

— Не совсем. Кто-то сказал… A-а, кавказец брякнул. Как его?..

— Джиоев, — вставил Виталий.

— А откуда кавказец знает? — нахмурился Санька.

— Эти две группы с ним в один номер поселили. Там группы-то по два человека. Одно название!

— Значит, есть пятиместные номера, — после двух арифметических действий в голове решил Санька.

— Нет, у них тоже четырехместный. Джиоев на раскладушке спал…

— Ну вот! А ты говорил, у него спонсоры богатые.

— Ничего я не говорил!

— Мы что, загорать вышли? — вяло поинтересовался Виталий. — Прикиньте, если мы еще час простоим?

Если нормального человека солнце может усыпить за полчаса, то Виталию хватило и пяти минут. Его веки вновь потяжелели, будто все льющееся на Приморск солнечное тепло впиталось именно в его веки.

— Ладно. Идите в номер, — решил Санька. — Я сам.

— Я с тобой, — не согласился Андрей.

Вдвоем они залезли по ржавой пожарной лестнице на крышу гостиницы. Горячий битум плавал под ногами болотной коркой. Его едкий запах сразу смел аромат хвои и моря, который мягко овевал внизу и хоть немного, но облегчал пытку жарой.

— Значит, конкурентов осталось двадцать четыре, — опять став на время математиком, себе под нос пробурчал Санька.

— Боюсь, что мы уже не конкуренты, — нашел ошибку в его расчетах Андрей.

— Не накликай!

— А что толку? Как мы без соло-гитары выступать будем? Ты же не можешь…

— Могу, но плохо…

Глазами Санька что-то отмерял по фасаду гостиницы, повернулся к антеннам, стоящим рядом друг с дружкой и оттого похожим на раздвоенный ствол молодого деревца, и сразу направился к ним. Зачем-то изучил основания. Одна антенна стояла ровно, а вторая, согнувшись у самого битума, ложилась, ластилась к соседке.

— Вы чего тут, гад, делаете? — встряхнул Саньку незнакомый голос.

Он обернулся на него и глаза в глаза встретился со скуластым небритым мужиком в тельняшке. Рваные шлепки на его ногах прилипали к битуму. Он шел по нему, будто по вязкой весенней грязи.

— Зачем вы антенну трогали? — укорил он Саньку.

— Он ничего не касался, — постоял за друга Андрей.

— А чего ж так плохо, гадство, сигнал идет?

— Какой сигнал?

— По «ящику». Дюдик смотреть, гад, невозможно.

— Чего смотреть? — не расслышал Андрей.

— Дюдик… Ну, детектив…

— Ты давно телек включил? — приложив ладонь козырьком ко лбу и только теперь внимательно рассмотрев мужика, спросил Санька.

— Токо што.

— Понятно, — врастяжку произнес он.

Мужик доплыл до антенн-близнецов и стал старательно выравнивать ту, что любовно склонялась к своей подружке.

— А ты давно в гостинице живешь? — поинтересовался Санька, хотя уже многое понял по внешнему виду собеседника.

— Лет пятнадцать, гад.

— А квартира что… Не дают?

— Три года назад стоял первым в очереди по порту — и все, кранты…

— Больше не дают? — понятливо спросил Санька.

— Как отрезало! Порт, гадство, — банкрот. К директору в том месяце ходил, за грудки брал… А что толку? Мычит, гад, как теленок. Все разворовал, гаденыш, а теперь за банкротство прячется. А я где денег на фатеру достану? Вот ты — москвич. Верно?

— А как определил?

— Ну, во-первых, незагорелый. А во-вторых, у нас таких шмоток, гадство, на базаре не сыскать. Я знаю точно. Сам эти тряпки из Туретчины, гад, в родной Приморск вожу. Тем и живу…

Осматривать свои «шмотки» прямо при мужике было нехорошо, но Санька представив себя со стороны, внимательно изучил сменивший его взмокшую рубашку сине-белый, в полосочку, балахон BAD + BAD, клетчатые штаны SN SPEED и кроссовки NIKE последней модели и только теперь понял, что сыщик из него не получился. Главная заповедь сыщика на улице — быть незаметным. А если ты торчишь как дерево в пустыне, то на тебя даже слепой обратит внимание.

— А при чем здесь москвич? — не понял логику мужика Санька.

— А при том, что у вас в столице можно приличную деньгу, гад, заколотить и купить квартиру. А у нас загнешься, пока на один квадратный метр, гад, заработаешь! Цена ж почти такая, как, гад, в Москве! Курорт, гадство!

— Правда? — наконец-то проникся уважением к Приморску Санька.

— А то нет! Вот вы на конкурс приехали? Точно?

— Ну, вообще-то да…

Осведомленность мужика в тельняшке удивляла уже не меньше, чем пропажа Эразма.

— А кто хозяин конкурса, знаете?

— Знаю, — ответил Андрей. — Я его сегодня видел. Молодой, но почти лысый. Фамилия у него такая… двойная…

— Буйное! — первым произнес ее мужик. — Вот он, гад, и сделал, что в Приморске цены на жилье как в Москве.

— И как же он сделал? — удивился Санька. — Мэром, что ли, был?

— Ни хрена не мэром! Из ниоткуда, гад, всплыл. И сразу торговлю квартирами развернул. У дедов и бабок за копейки скупил, новым бандюгам, гад, по аховым ценам продал. А когда, гад, цены встали и бандюг с деньгами не осталось, открыл магазины, ночной клуб, казино. А теперь, видать, решил на музыке пошустрить. Буйное, гад, такой мужик! Он зазря ничего делать не будет. Значит, гад, выгода у него с вас большая.

Мужик рассказывал интересно, но почему-то утомил. А может, солнце напару с вонючим битумом сделали свое дело. Хотелось пить, хотелось спрятаться в тень, и Санька спросил о совсем неожиданном для мужика, который, кажется, готов был рассказывать о ненавистном Буйносе еще час:

— Ты гостиницу, ну, все номера хорошо знаешь?

Мужик поплыл с лица. Ему как будто сказали, что вся его жизнь прошла напрасно.

— Глаза завяжи — обойду, ни разу, гад, не стукнусь! — выпалил он.

— Тогда… тогда… вот скажи, есть такое место в гостинице, куда реже всего заглядывают?

— Не-е, таких нету. — Покачал он нечесаной головой. — Номера утрамбованы, гад, под завязку. Даже в комнатах для глажки, а они на каждом этаже, и то проживают. Время, гад, такое. Я ж говорил про квартиры…

— Правильно, говорил, — поддержал мужика Санька. — А может, все-таки есть?

— Да чего ты пристал?! — одернул его Андрей. — Пошли в номер. Надо думать, как без Эразма репетировать. Может, еще успеем из приморских ребят найти гитариста. Вот у вас ансамбли здесь есть? — спросил он у мужика.

— Никого у нас тут нету! — выставленной ладонью оттолкнул от себя вопрос бывший портовый работник. — У нас все жители, гад, делятся на бандитов и остальных. Остальные — голь перекатная. Типа меня. Вот дай мне автомат в руки — всех, гад, перестреляю! В решето!

— Ладно. Пошли в номер, — согласился с Андреем Санька.

Руки мужика вздрагивали. В них будто бы прыгал автомат, которым он косил людей. Других людей, кроме Андрея и Саньки, на крыше не было.

Они гуськом прошли к пожарной лестнице.

— А это что за здание? — остановившись у бетонного барьера на краю крыши, показал вниз Санька.

— Иде? — спросил отставший мужик.

— Вон. С тыла гостиницы.

— A-а, это бойлерная… Ну, для горячей воды. Токо горячей воды, гад, уже лет пять как нету. Гостиница — банкрот, не платит за нее. Мы и холодной рады.

— Там дежурный есть какой-нибудь?

— Я ж сказал, воды, гад, горячей нету. Сантехник последний года три как уволился. Кто ж будет в канализации и трубах, гад, за двести тыщ ковыряться! Токо больной какой-нибудь!

На массивной двери бойлерной висели два пудовых замка. Один из них приржавел к дужкам.

— О, сразу, гад, видно, что сто лет не открывали! — обрадовался ржавчине мужик.

Поднятой с земли веточкой Санька ткнулся в приржавевший замок, и он сдвинулся вправо.

— Смотри, — позвал Санька мужика и Андрея.

Первым слева раздалось табачное сопение. Показалось, что к левой щеке приблизилась не щетина мужика, а век не мытая пепельница.

— Чего смотреть-то, гад? — не понял он.

— Вот здесь. По ободу замочной скважины стерта ржа. Даже металл проступил.

— Ну, и что? Может, гад, кто из гостиничных начальников сюда лазил. Тут у некоторых краска хранится, струмент кой-какой. Не стоять же помещению, гадство, без дела!

Окон в бойлерной не было. Вентиляционный квадрат под крышей с навечно приваренными металлическими полосами жалюзи манил Саньку, но для того, чтобы добраться до него, требовался ящик, лучше из-под пива, еще лучше из-под артиллерийских снарядов, но самым большим кандидатом в округе на эту роль был ржавый остов трехколесного велосипеда. Он дал на себя встать Саньке, а потом так ловко качнулся, подсекая своего обидчика, что только рука Андрея спасла от падения на груду мусора под стеной бойлерной.

— У кого могут быть ключи? — отшвырнув на эту кучу непослушного ржавого уродца, спросил Санька.

— А зачем вам туда? — напрягся мужик.

— Украли у нас кое-что.

— Украли?

Крупные ногти мужика с толстой черной окантовкой громко почесали шею.

— Так вы чо думаете?.. Что ворованое там спрятали? — кивнул он на бойлерную.

— Не знаем мы ничего, — еле сдержался, чтобы не крикнуть, Санька. — Ну, ты можешь нам ключи добыть? Пол-литра гарантирую…

— Без бэ? — замерли ногти, занятые раскопками на шее.

— Без чего? — не понял Андрей.

— Да, без брехни, — ответил Санька. — Век воли не видать!

— А ты чего зековским божишься? Сидел, что ли? — опустил руку к бедру мужик.

— Сидел, — разрешил Санька уравнять себя по статусу с мужиком.

— И я тоже, — в улыбке расширил он небритые щеки. — Заместо армии. Два года. За драку…

— Так добудешь? — оборвал его воспоминания Санька.

— Мы втроем одного мужика прикантовали, а он… Ладно! Ждите тут!

— Думаешь, добудет? — глядя на удаляющуюся полосатую спину, спросил Андрей.

— Пятнадцать лет на одном месте! Он тут не меньше, чем администратор по статусу…

— А зачем тебе эти ключи? Ты думаешь, он там?

Маленьким, по-женски аккуратненьким ушком Андрей прижался к двери, на которой струпьями висела отшелушившаяся зеленая масляная краска. Дерево молчало. Все, что слышал Андрей, это ровный гул в ухе и пульсирующее внутри этого гула сердце. Его собственное сердце. Но не Эразма.

— Никого там нет, — объявил он и, отлепив ухо от двери.

Санька тоже хотел сказать, что больше уверен, что там никого нет, чем в том, что в бойлерной кто-то есть, но серая майка, появившаяся в проеме между дальними гаражами, привлекла его внимание. До нее было не меньше двухсот метров, и с такого расстояния ничего толком он бы не разглядел, но цвет майки, не совсем обычный для юга, где царствовал белый цвет, вдруг воскресил в памяти сцену их беседы с Ниной. Роллер с оранжевыми ботинками еще не привез черную метку. Нина еще не опустила лопату-транспарант. Слева и справа, спереди и сзади шли, бежали, хромали, шаркали люди. Река прилетевших, смешиваясь с рекой встречающих, обтекала их, и во всем мире, казалось, не двигались только он, Нина и люди, стоящие под зонтиками уличного кафе. В счет не двигавшихся не включались даже Игорек с Виталиком. Черные нитки, связавшие их головы в один концертный зал, раскачивались в такт спешащей толпе. Они были ее важной частью, они выпадали из замершего мира. А внутри этой временно остановившейся части вселенной находились Санька, Нина, девушки, ожидающие, когда их подружка принесет мороженое, и парень в серой майке. Он уже не помнил, были ли у парня очки и что он вообще делал. И только сейчас, ощутив его внутри замершей части вселенной, он вдруг понял, что он ничего не делал. Он сидел неподвижнее всех внутри этой части, и ничего хорошего от этой его исключительности быть не могло. Хотя, возможно, он просто сидел. Все-таки под зонтиком жила тень.

— Подожди меня здесь, — попросил Санька Андрея и с подчеркнутой небрежностью пошел к серой майке.

И чем ближе она становилась, тем быстрее торопились глаза запомнить все остальное: джинсы цвета вареной синевы, кроссовки с черными, но не адидасовскими полосками (у «Адидаса» их три, у парня — четыре), короткую стрижку, скорее темный, чем светлый цвет волос. Полумрак между гаражами был на стороне парня. Он не давал рассмотреть многое. И когда он растворил в себе незнакомца целиком, будто бы навсегда его уничтожил, Санька не сдержался и побежал.

Включившийся в голове секундомер зачем-то отсчитывал секунды. Вряд ли это были реальные секунды, но когда он щелкнул цифрой семнадцать, Санька нырнул в чужой полумрак. Никого там уже не было. Полумрак пах сыростью и мочой. Будто слева и справа стояли не гаражи, а туалеты.

Выскользнув из него с облегчением, Санька оглядел влево и вправо улицу из гаражей с одинаково выкрашенными зелеными воротами.

Одинокий автолюбитель, ковыряющийся в чреве реликтовой «Победы», недоуменно посмотрел на чистенького и совсем не загорелого парня, без внимания выслушал его вопрос и лениво ответил:

— Не-а… Ни-икаво не видел…

Губы при этом у него совершенно не смыкались. Наверное, их роль играли зубы.

— А что там? — непонятно зачем спросил Санька.

Ничего внятного он уже не ждал от рта, где говорят зубами.

— Два-ары… Ча-астные…

Даже не видя их, но зная южную привычку к плотности застройки, Санька представил дворы, обнесенные штакетником, сараи, сарайчики, халабуды, со времен Брежнева приспособленные к размещению как можно большего количества постояльцев-курортников, и обреченно, а одновременно и облегченно вернулся в полумрак, через который можно было попасть к бойлерной.

В нем было все так же сыро и по-туалетному вонюче. Взгляд зацепился за правую стену, и только сейчас Санька разглядел потек на ней. Здесь и вправду был туалет. Импровизированный. Парень в серой майке сходил по-малому и облегченно ушел по своим делам.

Санька улыбнулся собственной глупой недоверчивости и пошел к бойлерной. Ноги после второго за день забега казались полыми изнутри. У бетонного куба бойлерной стоял рядом с Андреем мужик в тельняшке и старательно озирался. Его голова перестала двигаться только когда он увидел Саньку.

— Ну чо, корефан, открываем? — еще издалека крикнул мужик Саньке и посмотрел на его руки.

Его лицо стало чуть скучнее, чем до этого.

— У Саньки слово — закон, — защитил его Андрей. — Сказал — бутылка, значит будет бутылка… Как вскроем…

— Ага, вскроем, гад!

Мужик не глядя вогнал рыжий ключ в верхний замок, неожиданно легко провернул его, и массивная, в палец толщиной, дужка с щелчком выскочила из проржавевшего замка.

— Один ноль, — объявил мужик и облизнул губы.

Нижний замок выглядел поновее, но ключу поддался с трудом. Видимо, у замков, как и у людей, внешность очень обманчива.

— Два ноль, — назвал победный счет мужик.

— Я сам, — облапил ржавую ручку двери Санька и потянул ее к себе.

Дверь открылась, не издав ни звука. Значит, обманчивая внешность была не только у людей и замков, но и у дверей. Хотя, возможно, этот закон действовал только в Приморске.

Санька невольно скользнул взглядом по петлям и с удивлением обнаружил на их ржавой бугристой поверхности маслянистый блеск. Кому-то очень не хотелось, чтобы двери открывались с пением и хрипом.

Прямо перед Санькой еще одной стеной дыбились поставленные друг на дружку банки с краской. Справа ободранным стволом дерева торчала труба. Под ладонью она была теплой, но теплой не от воды, а от духоты, скопившейся в бойлерной.

Между банками и трубой чернел проход вглубь. По пыли, усеявшей пол густым серым порошком, тянулись две полосы, а по полосам и слева-справа от них — еще чьи-то следы.

— Ни хрена себе! — громко объявил мужик. Из-за плеча Саньки он в полутьме рассмотрел то, что не видели ни Санька, ни Андрей. И только после вскрика, словно он обладал силой вспышки, в дальнем, самом темном углу бойлерной проступили бледные босые ступни, а потом — дальше и дальше — ноги в густой россыпи черных волос, плавки, впалый живот, ребра, тощая грудь с татуировкой гитары, плечи с красными полосами, тянущимися из-под мышек, кадыкастая шея и лишь после них — лицо. Оно было незнакомым.

С тревогой, обжавшей сердце жесткими, неприятными пальчиками, Санька сделал еще пару шагов, нагнулся к лицу и чуть не отшатнулся. На лице неожиданно прорезались глаза. Наверное, они были закрыты до этого, потому что даже сейчас оставались какими-то сонно-пьяными.

— Эразм! — первым узнал Андрей.

Санька хотел ему верить, но не мог. Он еще ни разу не видел Эразма в плавках. Вчера, когда гитарист, помывшись, скользнул под простыню, Санька распаковывал свой чемодан и на его бодрые вскрики не обернулся. Но он видел его лицо. А то, что видел, отличалось от того, что смотрело сейчас на трех мужиков стеклянными глазами.

— У него, гад, рот и уши скотчем заклеены, — первым догадался ветеран гостиницы. — Как баул. Мы когда из Турции, гад, товар гоним, то тоже так заклеиваем…

— Понесли его на воздух, — приказал Санька.

— А кто это? — не понял мужик.

— Знакомый наш.

— А как он, гад, сюда-то?

— Бери за ноги! — крикнул Андрей.

СОВЕТ В ФИЛЯХ, ИЛИ СДАЧА ПРИМОРСКА ВРАГАМ

Только через несколько минут Эразм вспомнил, что он может говорить.

— Уж-же это… ут-тро? — спросил он и попытался сесть на кровати. — У-у, е-мое!.. Тошниловка какая!.. Мы это… пили, что ли, вчера?

— Ты где ночью был? — со строгостью менеджера спросил Андрей.

Поиск закончился и права старшего в группе, временно отданные Саньке, возвратились к нему.

— Кто был? — сделал удивленное лицо Эразм.

Вместо удивления получилась брезгливая гримаса.

— Ну, не я же!

— Я это… спал.

Голову кружило, будто в детстве на карусели. Слова получались какими-то круглыми, похожими на детские воздушные шарики. Эразм произносил их, и ветер тут же уносил слова, вычеркивал из памяти. Да и произносил он как-то странно, словно вновь учился говорить.

— Мы это… пьянствовали, что ли? — приподнявшись на локтях, обвел он всех сидящих мутным взглядом.

— Не мучай его, — посоветовал Андрею Санька, присел на тумбочку у кровати Эразма и взялся пальцами за его запястье.

— Я хочу объяснений? — с менеджерской волевитостью выкрикнул Андрей. — Не может быть, чтобы он ничего не слышал! Как-то же он попал в эту бойлерную!

— Он ничего не слышал, — отпустил запястье Эразма Санька. — Мы, к сожалению, тоже. У него слишком учащенный пульс. Наркотики еще действуют.

— Надо вызвать врача, — подал голос Игорек.

— Хорошая мысль, — ответил Санька. — За врачом уже пошли.

— Кто? — не понял Игорек.

— Тот мужик.

— Мы все виноваты, — продолжая сидеть на жесткой, больно режущей ноги, тумбочке, сказал Санька. — Хотя бы в том, что слишком крепко спали…

— Ты что-то предполагаешь? — Андрей снова ощутил себя теряющим властные полномочия.

— Пока да. Предполагаю. Маловато фактов… Ясно одно: Эразму не повезло с местом…

— В каком смысле? — поднял от пола грустные глаза Виталий.

Они были у него серыми-серыми. Как высушенный солнцем асфальт. Или как майка у скрывшегося парня.

— Чуть не забыл, — встрепенулся Санька. — Виталий, ты помнишь кафе под зонтиками возле аэровокзала?

— Где девки того… мороженое хавали? — вместо друга ответил Игорек. — Губищами?

— Да, где девки…

— Ну, помню, — тоже подал голос Виталий.

— За соседним столиком сидел парень. В майке, — напрягся Санька и дорисовал портрет: — Он ничего не пил и ничего не ел.

Ни в том, ни в другом он не был уверен, но когда Виталий лениво, еле-еле кивнул, он искренне обрадовался.

— А ты его внешность или еще что не запомнил?

Игорек хотел что-то сказать, но неспешный взмах руки Виталия остановил его.

— Он такой… загорелый. Только не по-коричневому. А как-то вроде с краснинкой, — уперев взгляд в грудь Саньки и будто сквозь эту грудь, сквозь стены гостиницы, сквозь дома Приморска пытаясь рассмотреть кафе, где все так же стояли столы под зонтиками, начал нараспев Виталий. — Это раз… Стрижка короткая. Как у «быков». Это два… Лицо… Нет, по лицу ничего не помню. Кроме того, что очков не было. Ни черных, ни простых… Он не курил. Это три… Майка… Майка вроде бы серая, а на груди…

— Эмблема! — не сдержался Игорек.

— Да, была эмблема, — согласился Виталий. — Какого-то баскетбольного клуба. Штатовского. Из Эн-Би-Эй…

— А какого? — решил поучаствовать в допросе Андрей.

Он сидел на кровати в ногах у Эразма и выглядел отцом, пришедшим в больницу навестить занедужившего непутевого сына. А тот положил на лицо свою вязаную шапочку и тихо постанывал, будто от зубной боли.

— Не заметил, какого, — виновато ответил Виталий. — Эразму плохо… Может, ему таблетку дать…

— Какую? — посмотрел на африканский узор на шапочке Санька.

Он располагался в основном на лбу Эразма и казался цветной татуировкой. В каком-то западном клипе он видел гитариста с подобной татуировкой на лбу. С нею он выглядел не гитаристом, а кандидатом в дурдом.

— Ну, анальгин… Или там аспирин… — Фармацевтические познания Виталия на этом закончились.

Он был еще слишком молод и слишком здоров, чтобы запоминать названия лекарств.

— Подождем врача, — не согласился Санька. — А то еще хуже сделаем… Так, значит, надпись не помнишь?

— Нет.

— А цвет ее хотя бы?

— Зачем тебе это нужно?

— На всякий пожарный.

— Нет, я больше ничего не запомнил. Мы ж на девок смотрели… У них такие губ-бищи были…

— Я думаю, он такого… среднего роста, — добавил Игорек.

— Он же не вставал! — удивился Виталик.

— Я так… по ногам. Как сидел, далеко ли кроссовки торчали… Слушай, а с чего ты взял, что Эразма сгубило место? Возле окна — самая классная кровать. Свежий воздух. И все такое…

— Вот именно! Все такое! — спрыгнул с тумбочки Санька и уточнил:

— Кто-то… Мы не знаем. Пока еще не знаем, кто, закрепив веревку на двух антеннах, намертво приваренных к ограждению крыши, спустился прошлой ночью к окну нашего номера, залез в него, отключил с помощью либо аэрозоля, либо платка, смоченного усыпляющим раствором и без того спящего Эразма, подтащил его к подоконнику, закрепил к канату какой-то петлей, — показал Санька на красные полосы на плечах стонущего Эразма, — и спустил вниз…

— Сам? — удивился Игорек.

— Скорее всего, не сам. Такое в одиночку не проделаешь. Их было, как минимум, двое, — посмотрел на подоконник Санька. — А может, и трое. Но самым опытным был тот, кто залез сюда и закрепил захват…

— Прямо альпинист! — восхитился Игорек.

— Альпинист?

Слово одновременно произнесли Андрей и Санька, и эта одновременность заставила их удивленно посмотреть в глаза друг другу.

— Я такой фильм видел, — виновато пояснил Игорек. — Там альпинисты своего покалеченного товарища так спускали со скалы. Карабины для этого есть специальные…

— Не знаю, — все-таки посомневался Санька. — Не видел. Я предполагаю, что спустили так. Вот эти полосы на плечах. Почти синяки…

— А что потом было? — поторопил его Андрей.

— Потом?.. Они перетащили его в бойлерную. Ключи от замков были добыты заранее. Судя по тому, что там хранятся краски и стройматериалы не одного постоянного жителя гостиницы, это было не так уж сложно сделать. Чтобы не появились лишние звуки, они смазали петли маслом…

— А кроссовки! — не согласился Игорек. — В смысле, следы! Это же следы Эразма. Значит, он сам становился на подоконники. Зачем?

— Никуда он не становился! Это шутка! — махнул рукой Санька.

— Ни хрена себе шутка! — возмутился Андрей. — А если бы его не нашли?! Он бы умер в бойлерной от голода или там обезвоживания…

— Но не умер же!

— А где гарантия, что этой ночью не пропадет еще кто-то из нас?! — повысил голос Андрей.

Капли пота на его лысине блеснули алмазами.

— Больше никто не пропадет, — твердо произнес Санька. — Из нас — точно никто!

— Знаешь, старичок, — по тону голоса явно встал на сторону Андрея Игорек, — стопроцентную гарантию не дает даже японский презерватив.

— Ну и что?

— А то, что эти пац-цаны, подписавшие письмо, больше не будут, как ты сам говорил, шутить! Они сделают что-нибудь посущественнее! А мне что-то не хочется помирать до того, как я стану суперзвездой!

— А ты ею и не станешь, — простонал из-под шапочки Эразм.

— Стану! Вместе с «Мышьяком»! Но без тебя!

— Мужики! — вскинул руки Андрей. — Кончай базар! Если мы будем друг друга кусать, толку не будет. Мало, что ли, групп развалилось по дурняку? А?

— Надо уезжать! — настойчиво потребовал Игорек. — Скажи, Виталий, надо?

— На-адо, — вяло ответил он.

— А я — против! — вскочил Андрей.

Сафари цвета хаки усиливал его командный напор, но даже и без этого маскарада Санька встал бы на сторону менеджера-барабанщика.

— Я остаюсь, — небрежно кинул он вслед за ним.

— Остался Эразм, — подвел итог Андрей. — Твое решение, — и взялся за его запястье.

— Остался не Эразм, а маразм, — вяло прожевал он, дав на время послушать свой пульс. — Война и мир. Живые и мертвые. Красное и черное. Эйс и бейс. Рикки и Повери. Я и «Мышьяк»… Я остаюсь…

— Идиот! — не сдержался Игорек.

— Ур-роды мышьяковские, где ваш долбаный врач?! — взвыл Эразм. — У меня скоро череп на куски разлетится!

Уперевший сонный взгляд в пол Виталий вдруг встрепенулся и будто бы самого себя спросил:

— А кровь?.. Сань, а капли внутри следа? Это чего?

— Бандит порезался. На крыше, — недовольно ответил Санька. — В трех местах на крыше есть точки. Кровь и тут продолжала капать…

— Ну, вы как хотите! — бросился к чемоданам Игорек. — А я сваливаю! Я…

— Как тот глист? — приглушенно спросил из-под шапочки Эразм.

— Кто? — не расслышал Игорек.

— Это анекдот. Встречаются в кишках два глиста. Один другому говорит: «Слышал последние новости? Хозяин какую-то таблетку проглотил, чтоб нас извести». А тот ему отвечает: «Брехня. Не верю. Это наглая ложь нашей прессы». И первый глист тогда говорит: «Ну, ты как хочешь, а я с вечерним калом сваливаю»…

— Гы-гы, — вяло посмеялся только Виталий.

Игорек стоял с озадаченным лицом. Видимо, он страдал синдромом жирафа и смысл анекдота понял бы ближе к ночи. А возможно, он его и не слышал, потому что уже начал складывать в ровненькую стопочку на дне чемодана свои вещи.

— Мы остаемся, — негромко сказал Санька. — Остаемся все. Больше они нас трогать не будут.

— Почему? — чутко уловил уверенность солиста Андрей.

Ему самому очень хотелось произнести эти резкие, волевые фразы, но когда-то именно Игорек привел его, бывшего водителя троллейбуса, в группу, и в том, что он стал менеджером, тоже была немалая роль Игорька, никогда не подававшего позывов к лидерству.

— Я уже купил билеты на поезд, — объявил Санька.

— Что-что? — не понял Андрей. — Ты же сказал, мы остаемся…

— Поезд? — обернулся от чемоданов Игорек. — На какое число?

— На утро завтрашнего дня, — снова сел на тумбочку Санька.

Цветной узор медленно сполз с бумажного лица Эразма. В его измученных карих глазах плескалась улыбка. Кажется, он один понимал то, что придумал Санька.

— Значит, и ты уезжаешь? — совсем уж запутался Андрей. — Вместе с ними?

— Не уезжает никто, — четко выговаривая слова, объявил Санька. — Ни-кто! Я купил билеты специально, чтобы они узнали, что мы уезжаем. А то, что они уже об этом знают, я не сомневаюсь. Ночь мы спим совершенно спокойно. Утром собираемся и едем на вокзал. Садимся в поезд. Через полчаса сходим на первой же станции. Я узнал, ровно через полчаса — Перевальное. Оттуда берем машину и едем на квартиру…

— Е-мое-о… — пропел Игорек. — Ты и квартиру успел снять?

— Нет, еще не успел. Вечером сниму. Где-нибудь на окраине.

— А репетиция? — посомневался Андрей. — Если мы на нее пойдем, они сразу раскусят подвох…

— На репетицию не идем, — отсек ее движением руки Санька. — Прокатывать вещи будем на той квартире. Я даже думаю, что лучше, если это будет не квартира, а дом. В Перевальном большой частный сектор. Нина так говорила…

— А что мы скажем в оргкомитете? — спросил Андрей.

— Сошлемся на мигрень соло-гитары. Это отчасти верно. Жеребьевка через два дня. Вот на жеребьевку мы и завалимся. К тому времени что-то уже прояснится.

— А вдруг они не узнали еще, что ты билеты того… купил? — обреченно сел на чемодан Игорек.

— Узнали, — твердо ответил Санька.

Ему уже не хотелось вновь вспоминать таинственную серую майку. Наверное, он ошибался. Но очень уж хотелось верить, что серая майка появилась не случайно. Узнав об отъезде группы, бандиты решили выволочь на свободу пленника бойлерной. Санька опередил их на пять минут.

— Тут они, гад, живут! — ворвался в комнату прокуренный голос. — А болящий их вон он, на кровати у окна!

Тельняшка мужика молнией мелькнула по комнате. Он припал губами к Санькиному уху, что-то быстро-быстро проговорил, получил в руку цветной бумажный комок и, радостно шмыгнув носом, еще быстрее, чем появился, убежал из номера.

Врач «скорой помощи», невысокий седой мужчина с иссушенным зноем лицом, беззвучно прошел к кровати Эразма, поставил чемоданчик на освобожденную Санькой тумбочку и иронично спросил:

— Ну что, не подходит вам климат Приморска?

— Пока не подходит, — мрачно ответил за всех Андрей.

ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ. ЛУЧШЕ — ДЕВУШКУ

Санька и Нина шли по набережной Приморска, и воздух медленно пропитывался вечерними сумерками. На гальке, отполированной морем, солнцем, ветром и телами, лежали, сидели, стояли тетки с купеческими складками на боках и бедрах, пацаны с загорелой до цвета коньяка кожей, мужики с могучими пивными животами. Фигуристых девушек в купальниках почему-то не было. То ли они не любили поплескаться вечерами, то ли вообще предпочли Приморску Канары и Анталию, но только Санькин взгляд, скользя по телам, ни за что не цеплялся. Берег больше походил на филиал провинциальной бани, чем на курорт.

— Может, искупаемся, — предложил он Нине.

Наверное, только так он мог изменить картину на набережной. Под строгим офисным костюмом Нины угадывалась неплохая фигурка.

— Спасибо. Я устала, — ответила она. — Мне еще на автобус успеть нужно. — Пока до Перевального доберешься…

— Перевального? — не сдержался Санька.

— Да. А что?

— Нет-нет, ничего…

— Вы так спросили, ну, таким тоном, что я подумала, вы там когда-нибудь были.

— Нет, к сожалению, ни разу.

— Сожалеть не о чем, — вздохнула Нина. — Ничего там хорошего нет. Вся цивилизация — это маленький вокзальчик, кинотеатр, давно превращенный в несколько магазинов и магазинчиков да школа.

— Дома в основном свои, частные?

— Да. В центре, у вокзала, несколько четырехэтажек. А дальше — одни заборы и заборы…

— Нина, а давайте на «ты», — как и положено по схеме первой прогулки с девушкой, предложил Санька.

— Давайте, — тоже по схеме уступила она ему право первым воспользоваться этой возможностью.

— А ты любишь мороженое? — мастерски сделал он это.

— А кто ж его не любит? — оттянула она миг своего шага навстречу, и от этого стала еще привлекательнее.

Мужики не любят крепости, которые сдаются слишком легко. За такие крепости не бывает наград.

Санька купил что-то местное, хотя в тележке у мороженщицы вповалку лежал весь московский, а точнее, импортный ассортимент. Просто он предпочитал все свежее. Коровы, давшие молоко для импортного мороженого, скорее всего, умерли не менее года назад. А возможно, что внутри заморских чудес было заморожено вовсе не молоко, а консерванты.

— Вам все-таки нужно порепетировать, — упорно уходя от дружеского «ты», произнесла Нина.

— Выбирай, — протянул он оба брикета.

Их раздавленный вид и сорванная с углов бумага навевали что-то родное, отечественное.

Она взяла самый измятый и самый изорванный, и Санька ощутил легкую горечь в душе.

— По условиям конкурса все соискатели исполняют музыку на одних и тех же инструментах, — пояснила Нина. — Вы бы их хоть опробовали…

— А мы свои приперли.

— Со своими нельзя. Все должны быть в равных условиях.

— Хорошая идея, — согласился Санька. — Свобода, равенство, братство. Буйное придумал?

— Нет, я, — покраснев, ответила она.

— Серьезно?

Нина хоть и выглядела сухой классной дамой, но все равно не создавала впечатления человека, от которого что-то зависело на конкурсе.

— Значит, ты его давно знаешь, — вслух подвел итог своим размышлениям Санька.

— Кого? — остановилась она.

— Ну, хозяина конкурса… Как его? Буйноса!

— Ты прямо экстрасенс!

Она впервые произнесла заветное «ты», и то, что она сделала это в столь восхищенной форме, заставило Саньку ощутить в душе какое-то новое чувство. Он вроде бы только в эту минуту понял, что стоит гораздо большего, чем думал о себе раньше.

— Заметно? — сделал он свирепое лицо. — Я могу предсказывать пожары, ураганы, катастрофы, а также курс доллара на следующие сутки как по линии Центробанка, так и по сделкам ММВБ!

Улыбкой она тут же уценила Санькину исключительность.

— Курс и я могу угадать. Он или на месте стоит, или на два-три рубля за сутки возрастает… А Владимира Захарыча Буйноса я давно знаю. С детства. Он у нас учителем физкультуры был…

— В Перевальном?

— Конечно. Он и жил-то в трех домах от моего. Это теперь — в лучшем доме Приморска, бывшем горкомовском…

— Надо же! Учитель физкультуры — и музыкальный конкурс! — восхитился Санька.

В его фразе смешались и удивление, и ирония, но Нина, как и положено человеку, который в любом слове и действии сначала видит плохое, а только потом хорошее, заметила иронию и сразу же решила постоять за своего бывшего учителя:

— Зря ты так. Из школы он ушел лет шесть назад. Не вечно же ему было нищенствовать. Знаешь, какая зарплата у учителя физкультуры?

— Знаю, — кивнул Санька, хотя и не знал.

— А у него родители-инвалиды. Два брата — школьники. Он уволился, организовал фирму по продаже недвижимости, взял кредиты и постепенно раскрутился…

— Рисковый мужик! — оценил его Санька.

— Он — умный, — с нежностью отозвалась о нем Нина, и Санька ощутил, что Буйное был для нее не просто бывшим учителем физкультуры и не просто организатором фестиваля, взявшим ее на работу.

— Я тоже, — шуткой решил он ослабить собственное ощущение.

— И потом он когда начинал, то риска почти не было, — не заметила она Санькину шутку. — Цены росли как на дрожжах. Кто не прозевал, обогатился.

— А теперь, значит, его эстрада заинтересовала?

— Прибыльно, — с безразличием к этому слову произнесла Нина.

— Неужели в тусовке, которая к нему привалила, есть какой-то навар? По-моему, одни расходы, — он начал старательно загибать пальцы на левой, свободной от мороженого, руке. — Проезд всем оплачен — раз, гостиница — два, аренда дворца культуры — три…

— Если бы не было прибыльно, не было бы схватки за этот конкурс, — не дала ему загнуть мизинец Нина.

— Серьезно?

— Еще как! В Москву, в минкульт, не меньше пяти заявок пришло. Я, правда, точно не знаю сколько, тогда меня еще в оргкомитете не было, но Владимиру Захарычу пришлось еще как побороться! И не всегда честно. Вы же знаете, какие сейчас чиновники…

— Знаю, — снова ответил Санька, хотя тоже не знал, какие же они сейчас.

— Взяточники на взяточниках, — объяснила Нина. — Но Владимир Захарович не только этим взял. Он предъявил гарантии от местной администрации в поддержке конкурса.

«Ну и гарантии!» — чуть вслух не сказал Санька. Видимо, пацаны с их суровой запиской и не менее суровым похищением в число гарантий не входили. Полчаса назад, когда он пришел в оргкомитет и сбивчиво объяснил, что они не могут из-за болезни гитариста прогнать репетицию, его подмывало все-таки рассказать правду об угрозах неизвестных пацанов и пропаже Эразма, но у теток в обшарпанной комнате-чулане в дальнем углу дома культуры были такие сонные лица, что он сразу почувствовал бесполезность этого. В милицию они уже пытались сообщить. Но там хоть участковый пришел. А что могли сделать толстые тетки с лицами продавщиц мороженого?

— Так в чем, если честно, прибыльность конкурса? — не слушая монотонный рассказ Нины, спросил он.

— Что? — она поморгала своими все такими же ненакрашенными ресницами. — A-а, ты про прибыль! Так ведь условия контракта. Там все написано.

— Правда?

Текст контракта, наглухо закрытый в чемодане Андрея, так и остался тайной для них всех. В общих чертах он, конечно, рассказал кое-что, но, видимо, самое важное осталось за пределами этих сведений.

— Там же написано, причем, у всех конкурсантов написано, что те, кто войдет в десятку лучших, обязаны совершить двухмесячную гастрольную поездку по стране. Пятьдесят процентов от сбора — оргкомитету конкурса, то есть Владимиру Захарычу, тридцать— министерству культуры и двадцать — певцам, музыкантам, ну, тем, кто войдет в десятку. Там, правда, есть одно исключение. Но только для победителя конкурса…

Санька чуть не матюгнулся вслух на Андрея. Оказывается, вхождение в десятку лучших оборачивалось двухмесячной барщиной на дядю Буйноса. Дорога к славе и известности шла через шестьдесят суток рабства. Он представил, с каким бешеным потовыжимательным графиком повезут их по стране, но Нина оборвала его мысли.

— Впрочем, если дела у нас пойдут так и дальше, то ваша группа, как минимум, попадет в десятку, — печально сказала она.

— Почему? — не понял Санька ее грусть.

— Сегодня вечером еще две группы и один певец заявили об отказе от участия в конкурсе.

— А чем они это… ну, обосновывали?

— Ничем. Просто позвонили в оргкомитет и сообщили, что уезжают утренним поездом.

— Две группы — это те, что в одном номере с кавказцем жили? С этим… Джиоевым? — еле вспомнил он фамилию.

— Нет, — вздохнула она, — это уже другие две группы. Из нижней части списка. Последними записались, первыми уехали.

Скомканная обертка мороженого — все, что осталось от сладкого сгустка сливок и сахара — полетела в урну.

И как только она исчезла, Нина неожиданно сказала что-то не своим, более тонким голоском, и он недоуменно посмотрел на нее. Посмотрел — и чуть не вздрогнул.

Из-за Нины выехала на роликах утренняя знакомая Маша. Это она что-то произнесла на ходу.

— Здравствуй, — невпопад брякнул он, получил в ответ обиженный взгляд и, глядя на удаляющиеся загорелые плечи Маши, вынужден был спросить Нину: — Она говорила что-нибудь?

— Я вижу, ты время зря не теряешь, — снисходительно ответила она. — Она сказала: «Спасибо за знакомство».

— Какое знакомство?

— Откуда мне знать?

— Странный у вас город, — не сдержался Санька.

— Почему?

— По всей стране торговцы вытеснили всех, кого только можно, с самых бойких мест, а у вас во-он какой кусок набережной им не сдается.

— Не сдается?

— Ну, там, где клуб роллеров, — лыжными движениями ног по горячему асфальту изобразил он подобие коньков.

— А-а, ты про это!.. Так это просто объясняется. У кого-то из роллеров, что там гоняют, папа — мэр города. Подписал постановление, и тот кусок набережной отдали клубу роллеров.

— Надо же! — сокрушенно произнес Санька. — Я и не думал, что все так просто!

— Мой автобус? — сменив вялый тон на радостный, объявила Нина.

Санька повернул голову туда, куда с просветлевшим лицом вглядывалась девушка, и только теперь понял, что в этом месте над набережной на асфальтовом пятачке парковались пригородные автобусы.

Минут через десять оранжевый уродец, дребезжащий всем стальным, что только могло на нем дребезжать, увез Нину и еще сотню пассажиров.

Переулок уже давно проглотил автобус, а Санька все стоял и не мог понять, отчего под сердцем неудобно, иголкой, стоит тревога. Он вроде бы все предусмотрел, все продумал. От отъезда до снятия дома в Перевальном. Но иголка все колола и колола. Значит, уже пятеро из двадцати семи покинули конкурс. Последних трех Санька не знал, а те, что жили в одном номере с Джиоевым, по отзывам музыкантов, репетировавших сегодня во дворце культуры, как минимум попадали в призовую тройку. Только эти две группы работали в роковой стилистике, и хотя русский рок — это скорее тексты, чем музыка, их заумные песни вполне могли тронуть жюри, половина членов которого гордо причисляла себя к рок-, а не поп-музыкантам.

И еще внутри тревоги жили слова роллерши Маши. «Спасибо за знакомство». За какое знакомство? С ним? Но почему — спасибо? И отчего этот ироничный тон? У девушек ирония всегда появляется после обиды. Она может и не признаться, что после обиды, но себя-то не обманешь.

Санька сбежал по ступенькам к набережной. Загорелые плечи Маши медленно плыли в подсиненном сумерками воздухе, а ботинки с коньками-шайбами, некрасивые, совсем не подходящие для женских ножек сооружения, больше похожие на валенки, чем на ботинки, одновременно плыли по асфальту, выписывая слалом вокруг кирпичей. Время вернулось назад. Именно в такую минуту — едущей вдоль линии красных кирпичей — впервые увидел он Машу, и сразу возникло чувство, что это все еще утро, что не появился на набережной Ковбой с оранжевыми ботинками, что еще не было надсадного бега в носках, еще не поднялся он на вонючую, пропахшую битумом крышу, не бежал за странной серой майкой и не тащил в номер худого, как йог, Эразма.

Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.

— Ты звала меня? — спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.

— Ничего подобного.

Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.

— Это он? — внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.

— А кто же еще?! — с вызовом ответила она.

— За что?

— Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.

— Правда?

— Раз в моих коньках катался, то и…

— Ну и логика у него! А когда он здесь появился?

— В обед.

— А вы что, весь день катаетесь?

— Сегодня не жарко, — отпарировала она.

Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.

— Значит, он, гад, тебя ударил? — с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.

— А что, незаметно?

— Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?

— Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.

— Где мне его найти? — вопросом выстрелил Санька.

— Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?

— Так ты знаешь, где он живет?

— Ничего я не знаю.

— Нет, знаешь! — впился он в нее взглядом.

Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками.

— Так где он живет?

— Я правда не знаю… Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил… Я не говорила, а он все понял… Я, говорит, Ковбою сам все скажу…

— Где этот пацан? — встрепенулся Санька.

Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.

— Вон. Купается, — кивнула на берег Маша. — Только про меня ничего не говори. Ладно?

КУРОРТЫ ПО НОЧАМ НЕ СПЯТ

Летом на юге два хозяина: днем — солнце, ночью — комары.

Ночью сон приходил трудно. Скрипели старыми телегами кровати, вздыхал то один, то другой угол, и, как назло, в духоту номера ввинчивались комариные песни.

Схватка за территорию закончилась тем, что Андрей все-таки зажег свет, разогнав комаров по стенам и потолку, закрыл наглухо окно и с методичностью серийного убийцы уложил всех крылатых зверей по обоям и желтой побелке.

Через час в душной кромешной тьме четверо уже храпели с такой старательностью, будто им за это заплатили. Санька прослушал минут десять их композицию, в которой самым озорным было посвистывание Виталия в розетку, и понял, что пора.

На улице его, уже одетого, встретили жужжащие братья погибших в номере и закружили над Санькой с яростью истребителей, которым приказали или умереть, или отомстить за своих. Он протащил их за собой шлейфом через ночной, постанывающий в снах Приморск, на виду у комаров перелез через забор, постоял у приоткрытого окна одноэтажного частного дома, дал себя все-таки разок укусить и только после этого перебрался через подоконник.

Комната была по-южному маленькой. Дома Приморска словно бы специально строили с такими крохотными комнатками, чтобы жители как можно сильнее страдали от духоты. Это неплохо согласовывалось с чисто русским умением страдать.

Тощий пацан спал на узкой кровати с панцирной сеткой. Никелированные дуги блестели, будто запотевшие. На стуле у ног пацана лежал джинсовый комок: штаны, безрукавка, бейсболка. Под стулом, словно под крышей, прятались от комаров пудовые ботинки с колесиками.

Санька взял со стула бейсболку, повернул ее козырьком к лунному свету и прочел то, что и ожидал прочесть: «Dallas». Смахнув на пол остальную джинсовую свалку, он сел на стул и посмотрел влево.

Глаза уже привыкли к полумраку, разбавленному слабым лунным светом, и рассмотрели плотно прикрытую дверь, двухстворчатый шкаф в углу, музыкальный центр на столике, горку кассет и дисков. На стене над кроватью ковром висели плакаты и фотографии. Артисты, спортсмены, музыканты, машины, мотоциклы. Ночью они смотрелись единой абстрактной картиной. До такого сюжета еще не додумался никто на земле.

Плечо пацана под Санькиными пальцами оказалось липким, будто закатанным клеем. Он толкнул его разок, послушал тишину и снова толкнул. Возникло ощущение, что он пытался разбудить не пацана, а тишину.

Получилось. Тишина вздохнула, скрипнула ржавыми петлями и рывком села на койке.

— Не дрыгайся, — безразличным голосом посоветовал Санька. — Под окном — мои люди.

— Ты… ты… кто… ты?

У парня был чудный запах изо рта. Как только он появился, перестали жужжать комары.

— Портвейн, что ли, любишь? — спросил Санька.

— Я-а…ты-ы…

— Мы-ы, — перекривил Санька. — Все, приехали, Ковбой. Узнал меня?

— Не-а.

Зажигать свет не хотелось. Голый роллер мог сигануть в окно, не поверив его легенде о засаде во дворе.

— Не прикидывайся шлангом, — уверенно сказал Санька. — Еще как узнал. Или забыл, как от меня драпал? Забыл, как в том доме растворился-то?

— В как…ком?

— Так ты еще и заика!

— Нет. Я не заика.

— А что ж ты, когда бежал, не сказал, что в том доме сожитель твоей мамаши живет, а?

— Ты… это…

— Да прямо на первом этаже. Да прямо напротив двери подъезда.

— Я… это…

— Симпатичный мужик. А чего он все время жует?

Ковбой замер. Возможно, он никогда не замечал, что мужик, к которому сейчас ушла жить его мать, без остановки жует, и теперь пытался запомнить это. Мужика он не любил, но до сих пор не мог понять за что. Теперь у этого чувства появилось что-то существенное.

— Короче, расскажи, кто тебя заставил почтальоном работать, — уже настоятельнее предложил Санька.

— Как…ким по… почтальоном? Я того… не это…

— А записки кто развозил? Тетя Мотя с пулеметом?

— А-а-ых? — ну что-то уж совсем нерусское вскрикнул Ковбой, ногами сбил Саньку со стула и кинулся к окну.

Его ловкости позавидовал бы классный каскадер. Видимо, тренировки на роликах дают еще кое-что, кроме синяков и ушибов. Бледное, облитое лунным светом тело парня беззвучно, будто это уже и не парень был, а прозрачный фантом, взлетело на подоконник и так же беззвучно кануло в ночь.

«Трава!» — еще на полу вспомнил Санька, что под окном нет ни асфальта, ни камней, и, не став тратить время на прыжки на подоконник, с корточек бросил себя на улицу. Еще в детдоме на уроках физкультуры они так пацанами перелетали через «козла». Пятерку ставили только если после перелета получался кувырок. Но там пацанячьи спины встречал хоть и жестковатый, но все-таки мат. Здесь встретила земля. На ней были камни.

Спина недовольно заныла, и он прижал ладони к пояснице. Спина просила отдыха, но длинное бледное пятно, мелькнувшее за угол дома, заставило Саньку забыть о ней. Оторвав ладони от поясницы, он ринулся за Ковбоем.

Этой ночью он был хозяином положения. Ковбой лишился своего главного преимущества — коньков, Санька получил возможного помощника— кроссовки. Их подошвы пружинили в строгом соответствии с обещаниями рекламы. Если бы хозяева «Nike» увидели его бег этой ночью по узким переулкам, они бы сделали из него лучший в мире рекламный ролик кроссовок.

Местные собаки, оборвав свои голодные сны, задыхались в лае. Их было так много, что на секунду у Саньки даже возникло ощущение, что большая часть собак мира собрана за заборами Приморска. А может, и не большая, но что самая злая — это точно. Ковбой ни разу не попытался перемахнуть встреченные на пути заборы. Он бежал строго по проулкам, сворачивая то влево, то вправо, и Санька с удовольствием видел, что преследуемый с каждой минутой все заметнее устает.

— Ы-ой! — ну уж на совсем неизвестном языке вскрикнул Ковбой, прохромал и обреченно сел на пригорок.

— Ду… думаешь легко… бо… босиком бегать? — усмиряя одышку, спросил его подошедший Санька.

— Я-a пятку про-опорол, — заныл Ковбой.

Повернутая в сторону Саньки черная подошва на глазах становилась еще чернее. Ковбой держал ее демонстративно, будто одним этим хотел укорить ночного гостя.

— Дай сюда, — потребовал Санька, хотя и сам не знал, что же ему нужно давать.

Подойдя, он схватился за лодыжку пораненой ноги, высмотрел в черном, заливающем черное, нечто еще более черное и двумя пальцами рванул его к себе.

— У-й-е-о-о! — взвыл Ковбой. — Что же ты, падла?!

— Осколок. От бутылки. Между прочим, портвейн. Ты любишь портвейн?

— Как я теперь… на роликах?

— Нашел о чем горевать! У вас водяные колонки есть?

— Е-эсть, — простонал Ковбой.

— А вода в них есть?

— Е-эсть… Но-очью есть. Днем нету…

— Показывай ближайшую…

Взвалив Ковбоя на плечо, Санька проволок его по переулку, свернул за угол и сам по неожиданно ударившей по лицу сырости определил колонку.

— Ну и грязь тут! Она, что, не закрывается?

— Я ж сказал, днем воды нету, — напомнил Ковбой. — К полуночи течь начинает. Все бросаются огороды поливать. Шланги цепляют. То один, то другой. По очереди. Кто-то ведрами носит. Вокруг много разливают. Это ничего. К утру просохнет.

— Мужики, щас моя очередь, — заставила тьма вздрогнуть Саньку.

Из тьмы вырисовался силуэт с огромным колесом на плече. Мужик с грохотом сбросил его на землю, и колесо, распавшись, превратилось в шланг. Длинный-длинный, в кольцо свернутый шланг.

— Мы быстро, — опередил его Санька. — Рану промоем и все.

— Ну, давайте. — Отвернулся мужик.

Ковбой послушно подставил ногу под воду. Даже глубокой ночью она все еще была теплой. Держась рукой за шею Саньки, он промыл раненую ступню, той же ладонью, складывая ее корабликом, попил воды и почувствовал, что он уже не сможет просить помощи у мужика, мрачно курящего рядом со своим драгоценным шлангом. А в мгновение, когда тот выплыл из тьмы, сердце забилось в надежде, что плен закончен, что он сейчас взмолится, прося защиты от незнакомца. Но прошло уже не меньше пяти минут, а шея парня, за которую он цепко держался, казалась уже роднее и ближе мужика.

— Иди, поливай, — строго приказал он хозяину шланга, а Саньке пояснил: — Пошли туда. Срежем к моему дому…

Окно больше не понадобилось. Они вошли в дом, как и положено, через двери. Точнее, Санька шел, а Ковбой по-кенгуриному прыгал. На одной ножке.

— Мамаши дома нету, — щелкнул он выключателем.

Рука Ковбоя соскользнула с Санькиной шеи.

— Я оденусь, — держась рукой за стену, попрыгал в сторону своей комнаты Ковбой.

По пути он задержался у шкафчика, висящего над ободранным ржавым рукомойником, покопался в его внутренностях и радостно сообщил о находке:

— Йод!.. Хоть одно хорошо.

— Тебя как звать? — глядя на его цыплячью шею, спросил Санька.

— Ковбой.

— Это кличка. А имя?

— Саша.

— Тезка, значит…

— Какой тезка?

Видимо, Ковбой знал не все слова на земле.

— Вернемся к нашим баранам, — вздохнул Санька и сел на единственный стульчик в комнате. — Кто тебя заставил передать нам записку?

— Меня нельзя заставить.

Он произнес эти слова с недюжинным напором. Йод короткими тупыми толчками выливался из флакона на пятку Ковбоя, смешивался в непередаваемый цвет с никак не останавливающейся кровью, а он смотрел на Саньку, не дрогнув ни единым мускулом своего загорелого лица.

На красном дощатом полу все шире и шире растекалось коричневое пятно.

— Подними ступню выше уровня головы, — посоветовал Санька.

— Это как?

— Ляг на спину и подними. Чего тут сложного?

— A-а, ну да!

Пустой флакон улетел в окно. Ковбой допрыгал на одной ноге до своей кровати, упал спиной на измятую простыню и попросил:

— Не зажигай свет. Надоело.

Санька не стал отвечать. Хозяином дома все-таки был Ковбой. Из самой большой комнаты, залитой светом, он и так хорошо видел лежащего на кровати пацана.

— И все-таки… Кто за нами охотится?

— Я не знаю, — простонал Ковбой.

— Честно?

— Как перед Богом!

— А откуда записка?

— Меня пацан один попросил. Четыреста баксов за работу дал. Прикинь, а? Где я еще такие «бабки» срублю? Я, может, всю жизнь про музыкальный центр мечтал! И чтоб не «балалайка» какая, а «Пионер» или там «Кенвуд»!

— А я не верю, — иронично произнес Санька.

— Чего не веришь? Вон, стоит центр! Я уже купил! «Пионер»! Си-ди-плеер на три диска! Отпад, а не центр!

— Не верю, что за такую чепуху, как одна записка, — четыреста долларов!

— Ха-а! Одна! — ответил с такой же иронией Ковбой. — А двадцать с лишком не хотел?!

— Сколько-сколько?

— Сколько слышал! Два дня пахал, как проклятый!

— Что, всем участникам конкурса?

— Какого конкурса?

Только после этого вопроса, заданного с глупой рожей, Ковбой перестал восприниматься Санькой как обманщик. Музыкальный центр и вправду стоял в его комнате и молча слушал диалог. Вещи не лгут. Вещи — не люди.

— Так ты не читал записки? — проверяя догадку, спросил Санька.

— Нет.

— А чего ж тогда убегал?

— Мне так сказали.

— Кто?

— Пацан один. Я его не знаю. Он пострижен так… ну, по-модному, под «быка». Мамаша говорила, что раньше такую причу «боксом» звали. В пятидесятые. Она тогда еще пацанкой была…

— Как он был одет? — спросил Санька и почему-то подумал, что сейчас услышит про серую майку.

— По-разному…

— Что значит, по-разному?

— Ну, утром один прикид, вечером — другой. Я — не баба, чтоб тряпки запоминать…

— Майку он надевал? — уже начинал нервничать Санька.

— Не помню. Может, и надевал. Мне-то что?

— Что ж ты, всех, кому записки вручал, знал в лицо?

Ковбой хмыкнул, потрогал пальцами пятку и радостно объявил:

— Подсохла, зараза!

— Так что, знал?

— Никого я не знал. И тебя, между прочим, тоже!

— А как же?..

— Он меня приводил к тому, кому это… ну, вручить надо. Показывал, давал бумажку и говорил, кого спросить. Вас так много было, что я щас почти никого не помню. Даже по названиям. Вот вас только помню: «Мышьяк». Смешной лейбл!

— Чего ж смешного?

— Ну, прикольное. С мышами.

— Ты в каком классе-то учишься?

— A-а, бросил…

Лицо Ковбоя стало кислым. Видимо, он относился к числу людей, которые считают учебу в школе садистским приложением к детству.

— Бросил-то давно?

— В восьмом классе.

— И что теперь?

— А ничего! Тусуюсь помаленьку. Там деньжат срублю, там… А чо напрягаться? Кому щас инженеры нужны? Вон, все наши инженеры на набережной стоят, шашлыками торгуют.

— Значит, химию ты плохо учил, — сказал себе Санька.

— Чего?

— Это я так, про мышьяк…

— A-а, ну да — мышьяк. А еще я запомнил «Молчать» и Жозефина. Эта Жозефина такая белобрысая. Я ей эту ксиву в руки сунул, а она расплылась в улыбке, как блин на сковородке, и заворковала: «Болшой спасибо! Болшой спасибо! Какой харо-ши город Приморск!» Дура набитая. Барби ходячая. Нерусская какая-то крыса!

— А Джиоеву ты бумажку давал? — вспомнил Санька еще одну строку из списка.

— Кому-кому?

— Ну, певцу такому невысокому… Он черноволосый. Кавказец. Но без усов. Кажется, осетин…

— Нет, не помню. Их столько перед глазами промелькало! Ошизеть можно!

— Ладно, — закончил эту часть допроса Санька. — А где парень, твой хозяин, сидел или там стоял, когда ты нам вручал записку?

Ему не верилось, что он так и уйдет почти без новостей от еле пойманного Ковбоя. То, что он узнал, немного успокоило его, но, успокоив, и породило новые вопросы. Санька смотрел через открытую дверь на упрямо держащего столбом левую ногу Ковбоя и только теперь замечал, что его грудь и ноги по колено, в отличие от лица и шеи, были вовсе не загорелыми, и это наблюдение, неожиданно изменившее мир вокруг Саньки, мир маленького провинциального домика, вдруг создало предчувствие, что нужно только чуть-чуть напрячься, стать еще внимательнее, чтобы разглядеть главное.

— Так что, помнишь? — склонился он, все так же сидя на жестком стульчике, в сторону Ковбоя.

— Не знаю. Разве вас всех упомнишь!.. Вроде как бы сидел…

— Где?

— Там кафе, кажись, есть. Под зонтами.

В груди у Саньки потеплело. Но хотелось еще большего. Хотелось, чтобы ожгло огнем.

— Когда ты снова с ним встречаешься? — строго спросил он.

Тот сразу окаменел. Только глаза оставались подвижными. Похоже, глазам хотелось найти новый путь к побегу. Порыскав по комнате, они снова наткнулись на раненую ногу и медленно потухли.

— Я не в курсе… Он того… пока не звал меня…

— А как он зовет?

— Ты что, хочешь, чтоб он меня наизнанку вывернул?

— Не вывернет. Я не дам.

— А ты чо?.. Такой крутой, что ли?

— Незаметно? Еще побегаем?

Спина Ковбоя поерзала на простыне. Он медленно, будто ствол орудия, опустил ногу на стул, с которого еще недавно сбивал Саньку, и натужно промямлил:

— Он это… мамашиному ухажеру звонит и это… встречу назначает…

— Так он не местный?

— Я не знаю. Он меня на пляже нашел. Наверно, не местный.

Он загорелый был, но не очень. И загар у него того…

— Чего того?

— Ну, не наш… Он не коричневый, а как бы красный… Ну, как бы с красным налетом…

— Значит, так, — решил Санька, — как вызовет тебя снова на связь, сообщишь мне.

— Да я это…

— Без понта. Придешь в гостиницу «Прибой»… Знаешь, где находится?

— Ну, это да… того, знаю…

— Найдешь в сорок втором номере мужика. Он все время в тельняшке ходит. И передашь ему сообщение. Для меня. Врубился?

— Ну, это… как бы…

— Обманешь — вторую ногу проколю. Вопросы есть?

КОЛХОЗНОЕ ТЕХНО

— Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!

Кажется, эту фразу произнес Эразм. Или Игорек. А может, Санька ее просто подумал. Хотя, скорее всего, мысли такой даже не было.

— Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!

Кажется, вроде бы Виталий пробормотал. Но он никогда не повышал голоса. Наверное, опять хозяина у слов не было. Просто возникло такое настроение и сразу пронизало всех.

— А курей мы пасти не будем?

Это уже Эразм. Ошибки быть не могло.

Приложив ладонь козырьком ко лбу, долговязый гитарист смотрел на кур, с одуревшими глазами выбегающих из-за металлической сетки во двор, и ждал, добегут ли они до ударной установки. Добежали. И как положено глупым курам, клюнули в стойку под тарелками. Сначала рябая, потом беленькая. У беленькой получилось лучше. Тарелки звякнули друг по дружке, и куры бросились врассыпную по двору.

— А ничего получше ты не мог снять? — язвительно спросил Эразм. — Свинофермы у них не было?

— Не было, — зло ответил Санька.

Красивый план с лжеотъездом завершился снятием на неделю частного домика на окраине Перевального.

После завтрака всухомятку Андрей сказал: «Пора и размяться», и они выволокли под навес прямо во дворе инструменты. И как только установили и подключили к электросети, хозяйка дома — толстая краснощекая тетка с крупными стальными зубами — стала вычищать скотный сарай. По двору поплыли колхозные ароматы, а идиллическую тишину тут же нарушили обретшие свободу куры.

— Может, дом получше поискать? — вяло вставил Виталий. — Боюсь, мы от шума животных не сможем спать.

— Я заплатил вперед, — раздраженно ответил Санька.

Он и без того не был уверен, что их путь на грузовике с вокзала Перевального до окраинной улицы не засекли какие-нибудь вражеские глаза. Еще один переезд мог стать новостью поселкового масштаба. И кто знает, сколько кочует новость от Перевального до Приморска? Не быстрее ли поезда?

— Дурдом! — подвел итог Эразм.

В своей узорчатой вязаной шапочке и черных очках с круглыми стеклами он больше любого другого из группы напоминал иностранца. Или слепого. Во всяком случае, хозяйка дома, пронося мимо них полные ведра с вонючей серой жижей, посмотрела на Эразма с жалостью.

— Акустика в этом колхозе — закачаешься! Зал Большого театра! Не больше, не меньше! — оценил он звучание после пары аккордов.

— А ты на полтона ниже сделай, — предложил Виталий, ладненько устроившийся за синтезатором.

Стена дома стала спинкой его сиденья. Несмотря на тень, она была теплой, словно это и не стена, а огромная грелка.

— Ну смотри на полтона, знаток! — провел по струнам Эразм, но третий аккорд никто почему-то не услышал.

Бормотали что-то на своем птичьем языке куры, гавкала вдали собака, бодро шурудила лопатой внутри сарая хозяйка. У всех звуки были. У гитары — нет.

— Шнур, что ли, отсоединился? — пробежал взглядом по проводу Эразм.

— У меня тоже… того, — провел пальцами по клавишам Виталий.

Получилось шуршание. Будто ветер пошевелил оторванным куском толи, свисающим с навеса. Но ветра не было. И кусок не шевелился. Он висел черным языком за спиной Эразма.

Ударом в большой барабан Андрей встряхнул всех сразу. Барабан, в отличие от своих музыкальных собратьев, умирать не собирался.

— Наверно, с электричеством что-то, — предположил Санька.

— Мамуленька! — окликнул Эразм выбравшуюся из сарая с новой сочной порцией грязи хозяйку. — Можно вас на секундочку для интервью по первой программе телевидения?

Поставив ведра, тетка отерла ладони о цветастый передник, прошаркала, не поднимая ног, будто лыжница, под тент, и Санька впервые заметил, что ее босые ступни толкают под собой галоши, как минимум, сорок восьмого размера.

— Мамуль, у тебя счетчик где? — спросил ее Эразм. — Пробку выбило.

— Ничего и не выбило, — с достоинством ответила хозяйка. — Плановое отключение, значит, света.

— Так планы ж еще при комуняках отменили! — не согласился Эразм.

— Это при ком чего там отменили, я не знаю, а только дадут через два часа. Не раньше.

— А что ж вы сразу не сказали? — покраснев, спросил Санька.

— А вы и не спрашивали. А если насчет удобств, то у меня все не хуже, чем у других. Вы в Перевальном лучше ничего не найдете.

Голос у тетки был мягким, просительным. Ей очень не хотелось, чтобы такие выгодные постояльцы съехали, и она неожиданно произнесла:

— А в обед я вас пельменями угощу… Вот. У меня свежина с той недели есть. Сама растила.

— Это можно! — сдвинув очки на кончик носа, с интересом посмотрел на хозяйку Эразм. — А водочка в вашем тауне есть?

— Водочка есть! — воспрянула духом тетка. — В кинотеатре. Там магазин. А тауна… Нет, тауна нету…

— Это заметно, — обрадовался Эразм.

— Точно свет через два часа дадут? — недовольно спросил Андрей.

— Так по плану ж! Завсегда давали! Если…

— Андрюха, дай ноты вашего «Воробышка», — оборвал хозяйку Эразм. — Надо ж знать мировые хиты!

— На, — протянул два листка вместо Андрея Виталий. — Шедевр — не шедевр, а идет на ура…

— Этого мало, — вздохнул Андрей. — В финале, если выйдем, нужно две вещи прогнать…

— Сделаем что-нибудь из старого, — изобразив вошедшего в раж гитариста, подергал безмолвные струны Игорек — Роковое что-нибудь?

— Лучше попсу, — покачал головой Андрей. — Председатель жюри — Покаровская, лирическая певица, звезда восьмидесятых. Она рок не переварит…

— Ты ж сам говорил, что в жюри есть рок-мэны. И металлисты есть, — прогудел Эразм. — Как раз в масть попадем?

Ничего не понимающая тетка пожевала обветренными губами и лениво всплеснула руками.

— Вот куры-дуры! Опять в огород полезли!

Ее галоши-лодки заскользили по земле. Казалось, что они сами плыли к злодейским курам, а хозяйка вынуждена была уже за ними передвигать ногами.

Эразм, мгновенно забыв о споре, углубился в ноты. Его губы шевелились, будто он знал буквы, которыми зашифрованы нотные знаки, и первым на земле проговаривал их.

— Ре-бимоль, до, ля-бимоль, фа, — шептал Эразм загадочные слова, но шептал так громко, что галоши хозяйки замерли на дорожке. — Мужики, я это где-то слышал. Типа одной древней песенки. Помните, там что-то типа «Мы едем, едем, едем в далекие края, хорошие соседи, веселые друзья»…

— Уже проехали, — напомнил ему Виталий. — Там фа-мажор, а у нас — фа-минор. Врубился?

— Плагиат в чистом виде! — не согласился Эразм.

— Ты учи ноты и помалкивай, а то еще заставим оранжировку делать.

Галоши опять заширкали по дорожке. Хозяйка уносила в огород такое ошарашенное выражение лица, будто только сейчас узнала, что поселила в дом не музыкантов, а инопланетян.

Подойдя к барабанщику, Санька загадочно попросил:

— Андрей, тебя можно на минутку?.. Выйдем на улицу…

Барабанщик без слов подчинился его команде. Он один-единственный заметил ночью, что Санька куда-то ходил, но упрямо молчал до этой минуты.

Андрей внимательно выслушал рассказ о роллере Ковбое, о ночной погоне и двадцати с лишним записках-предупреждениях.

— И что ты об этом думаешь? — тихим вопросом отдал он Саньке инициативу.

— Ясно одно, — посмотрел вдоль пустой, иссушенной улицы Санька. — Мы лично, точнее, наша группа никому персонально не нужны. Угрозы пришли всем. Или почти всем…

— Глупо получается, — поморщил уже красный, прихваченный курортным солнцем лоб Андрей. — Тот или те, кто хочет выиграть конкурс, пытается убрать всех конкурентов сразу. Один останется — ему и первый приз, эту раковину, дадут? Да ничего ему тогда не дадут! Фигня это все. Если хоть два-три человека останется, уже конкурс развалится. Уже его никто проводить не будет…

— Ты точно сказал — разваливается, — похвалил его Санька. — Дело не в музыкантах. Девяносто девять из ста, что никакой войны с конкурентами-исполнителями нет. Кто-то хочет развалить сам конкурс…

— Точно! Этот богатей местный… Ну, как его?..

— Буйное.

— Во-во, он! Он стал у какого-то местного барыги на пути. Может, по бизнесу в Приморске, может, конкурент по казино или там ночному клубу… У них есть еще ночные клубы в городе?

Санька фыркнул с резвостью лошади:

— А то! Целых пять! Это же курорт! Сюда люди приезжают денежки спускать.

— Значит, среди хозяев тех клубов нужно искать врагов Буй-носа. Или среди хозяев казино…

— А зачем? — не понял Санька. — Зачем искать-то?

— Но ты же милиционер!

— Бывший, Андрюша! Бывший! И не более. И не наши это дела по большому счету. Я уж подумываю, что можно в гостиницу вернуться. Зачем эта конспирация? Бандитам нужны не мы. Совсем не мы…

ИНТЕРВЬЮ С ПАМЯТНИКОМ

С первым же шагом в кабинет Буйноса Санька ощутил себя погружающимся в ледяную воду. Кондиционер мощной сплит-системы, белоснежный брикет у потолка, со старательностью сделавших его японцев гнал и гнал в комнату холод, и оттого сам кабинет после изнуряющей жары на улице почудился чем-то инородным, совсем не являющимся частью Приморска.

— Здравствуй. У меня не больше пяти минут, — с резкостью человека, принадлежащего не себе, а делу, выстрелил словами Буйное и протянул мощную кисть.

— Я — от Нины.

— Понятно. Она мне сказала.

Мозоли на пальцах Буйноса ощущались каменными. Такие мозоли бывают только у гимнастов. А гимнасты — гибкие люди.

— Честно говоря, я не хотел бы беседовать здесь, — осматривая кабинет, озабоченно произнес Санька.

Офис не отличался от сотен других офисов в Москве, Мюнхене или Нью-Йорке. Строгие линии столов, компьютер, принтер, факс, пара телефонов, черный брикет мобильного, открытые шкафы с красными и белыми корешками скоросшивателей, дурацкие абстрактные картины по стенам, покрытым чем-то синтетическим, серые полосы жалюзи и, конечно, кондиционер. Впрочем, на нижней полке у шкафа стояла вещь, которой не было ни в одном офисе Москвы, Мюнхена или Нью-Йорка.

Солнечный луч, все-таки нашедший щель между простенком и ковром жалюзи, зажег золото на красивой, сантиметров тридцать длиной, раковине и упорна не хотел сползать с нее. Раковина оказалась самым ярким пятном в кабинете, и Санька, оценив сначала лишь эту яркость, только через несколько секунд вдруг понял, что на полке стоит и горит огнем главный приз конкурса.

— В моем кабинете нет жучков, — отпарировал Санькину просьбу Буйное. — Я просил людей из местного ФСБ. Они проверяли спецприбором.

— Значит, нельзя?

— У тебя уже четыре минуты, — жестко напомнил хозяин кабинета.

На столе зашелся звонками один телефон, потом другой. Их поддержала бодрым пиликаньем черная мыльница мобильного. Буйное их упорно не замечал.

Его круглое лицо с мощными мясистыми ушами казалось выкованным из бронзы. Карие глаза хорошо шли к красному загару. А подстриженные почти под корень волосы умело маскировали лысину, уже отвоевавшую себе место вплоть до макушки.

— Ладно, — согласился Санька.

Довольно тяжело беседовать с монументами.

— Я — старший лейтенант милиции, — представился он.

— Слушаю внимательно.

Добавку «в запасе» Санька произнести не смог. Это бы смазало эффект. Но, судя по лицу собеседника, эффекта не было и сейчас. Монументы не меняют выражений, данных ему скульптором. А у Буйноса был слишком талантливый скульптор — жизнь.

— Я обладаю информацией, что кто-то пытается сорвать конкурс, — все-таки решился произнести Санька.

В миф о приборах ФСБ он не верил. Чем круче офис, тем больше вероятность «жучков» в нем. Офис Буйноса смотрелся по-столичному и вряд ли был самым бедненьким в Приморске.

— Для срыва конкурса шантажу подверглась большая группа музыкантов, — как можно увереннее старался говорить Санька. — Возможно, даже все участники конкурса. Без исключения. Некоторые дрогнули и уехали.

— Вы — участник конкурса? — спросил Буйное.

— А Нина не говорила?

— Значит, участник… Я не могу вам ничем помочь. Места распределяет жюри, а не я. В жюри — звезды эстрады, хорошие специалисты. Все честно.

— Я пришел сюда не попрошайничать.

— За безопасность проведения конкурса отвечают опытные специалисты. Они…

— Неужели вы не получали угроз? — вслух удивился Санька.

— Молодой человек! — назидательно произнес Буйное. — За мою жизнь в бизнесе мне пришлось выслушать столько угроз, что я атрофировался к ним!

— А зря.

«Молодой человек» до сих пор стоял в ушах. Судя по внешности, Буйное был старше Саньки лет на пять-семь. Не больше. Впрочем, богатство — такой привесок к человеку, что всегда делает его старше. Хотя бы внутренне.

— У вас минута, — подсказал Буйносу таймер на столе.

Умолкшие телефоны снова ожили, и снова мобильный подал голос позже тех, что стояли на углу стола.

— Вы сами видите, что я — на разрыв, — кивнул на них Буйное. — В бизнесе нет ни секунды отдыха. Я и так отдал вам слишком много времени. Знаете, сколько оно стоит?

— Я, конечно, уйду, — выпрямился на стуле Санька. — Я пришел к вам не потому, что мне что-то нужно. Я — бывший милиционер. А служба такая штука, что въедается в душу. Если… Если вы не знаете, кто хочет сорвать конкурс, то нужно усилить безопасность. Особенно во время исполнительских туров…

— Как ваша группа называется? — неожиданно спросил Буйное. — «Горняк»?

— Нет. «Мышьяк», — нервно поправил Санька. — «Горняками» раньше только футбольные клубы называли. Они обычно играли во второй лиге.

Очень хотелось дерзить. Хотя вряд ли даже это могло раскачать памятник.

— Я передам твою озабоченность службе безопасности, — вяло отреагировал Буйное. — А почему вы съехали всем составом из гостиницы?

— Там жарко и душно.

— А в Перевальном лучше?

Возможно, Санька зря волновался. Служба безопасности у Буйноса свои деньги отрабатывала. Он не сказал даже Нине, организовавшей встречу, об их переезде в Перевальное, а Буйное уже знал об этом.

— Вы можете вернуться в свой номер. Он все равно оплачен вплоть до последнего конкурса.

— Мы подумаем.

— Ну, вот и хорошо.

Буйное с грохотом встал с кресла. Громкий звук родили колесики, которые отвезли огромное черное сооружение на метр от стола.

— Желаю успеха в конкурсе?

В официальной сухости, с какой была произнесена фраза, не ощущалось ни капли тепла.

— Спасибо, — в тон ему ответил Санька, вскочив, пожал шершавую руку и неожиданно даже для самого себя спросил: — Вы гимнастом были?

— Нет. Гребцом. Академическим.

Санька представил тяжеленное весло академической лодки, сухой валик, полирующий ладонь и подушечки пальцев, жесткую скамью, одеревеневшую спину, маятником качающуюся вперед-назад, и ему стало жаль Буйноса. Гребцы — вовсе не гибкие ребята. До гимнастов им далеко.

— Ну тогда до свидания, — решил Санька.

Как будто если бы вдруг выяснилось, что хозяин кабинета — бывший футболист или легкоатлет, он бы остался.

На нижней полке шкафа рывком, словно его задули, погас огонь на раковине. Обрывая рукопожатие, Санька бросил на нее быстрый взгляд. Луч сполз ниже, на дверку шкафа. Луч перестал украшать раковину, и она перестала ощущаться призом.

Сразу за дверью в Саньку втемяшился бычьим взглядом мужик в черной матерчатой куртке. На левой стороне его груди прямо на пуговицу накладного кармана была прищеплена пластиковая визитка с английским словом «SECURITY» поверху. На брюхе охранника кошельком висела пистолетная кобура. В такой кобуре раньше милиционеры носили соленый огурец на закусь. Теперь — только пистолеты.

— Где мне найти Нину? — спросил Санька охранника.

— Кто это?

Он смотрел на Саньку с таким видом, будто гость не вышел только что из кабинета Буйноса, а собирается входить и вообще способен на любую гадость.

— Нина — ваш технический сотрудник.

Большего он не знал.

— Какой сотрудник?

— В оргкомитете конкурса.

— Это не наши сотрудники. Они в штат фирмы не входят.

— Правда?

— Ну, как дела? — вышла из ближайшей же комнаты Нина. — Поговорил?

У телохранителя был вид мудреца, которому мешают думать над очередной великой идеей. Он смотрел мимо Саньки и Нины на длинный конец коридора и усиленно морщил лоб.

— Поговорил, — отвернувшись от охранника-философа, вяло ответил Санька.

— Понятно. Я тебя предупреждала.

— О чем?

Он что-то не помнил никаких предупреждений. Ни хороших, ни плохих.

— Я же говорила, Владимир Захарыч — очень волевой и бесстрашный человек…

— Бесстрашие и безрассудство — разные вещи.

Саньке хотелось дерзить. Теперь уже Нине. Возможно, само здание было таким, что делало всякого, входящего в него, нервным и злым.

— А что здесь было… Ну, до вашего офиса? — поинтересовался он.

— Детская комната милиции.

— Серьезно?.. А их куда же?

— В другое место перевели. Уплотнили, скажем так…

— Значит, у вас в Приморске с подростковой преступностью— полный порядок?

— Никакого порядка, — устало ответила она. — Как и везде…

— Ниночка, зайди! — крикнул из приоткрывшейся двери Буйное.

По девушке словно прошла волна. Из усталой и грустной она вдруг стала задорной, энергичной, готовой бежать хоть на край земли. Она даже как бы подросла.

— Извини, — коснулась она Санькиной руки своими холодными пальчиками и молнией метнулась ко все еще приоткрытой двери.

РАКОВИНЫ ГИБНУТ В ОБЕД

— Хто тут, гад, ходит?.. А-а?

По голосу можно было определить, что в желудке бывшего портового работника сейчас плещется не менее пол-литра водки. Тельняшка, прилипшая к его мощному туловищу, выглядела кожей, покрытой полосатой татуировкой. Мужик лежал лицом к стене и на скрип двери даже не обернулся.

В его узкой комнатке, густо утрамбованной духотой, запахом спирта и пота, висел подвальный полумрак.

Похрустев по осколкам битого стекла, Санька прошел к окну, отдернул штору, и хлынувший солнечный свет сделал духоту слабее. Хотя, скорее, он уже начал к ней привыкать.

— Ты форточку забил, что ли? — не мог он понять, почему не поддается ручка.

— Вот гадство!.. Кто там, гад, ходит?

— Это я, музыкант из Москвы, — наконец-то осилил проржавевшую гостиничную ручку Санька.

В комнату ринулся горячий воздух с улицы, но, похоже, тут же отступил назад. Духота не пускала его в себя. Воздух улицы выглядел холодным по сравнению с той смесью, что властвовала в комнате.

— Ни-ичего, гад, у меня не бери! — крикнул в стенку мужик. — У меня все пронумеровано! Поймаю, гад, ноги вырву и в ноздри засуну!

Санька посмотрел на свои ноги, потом на ноздри в мутном зеркале на стене и ничего не ответил.

— У те-ебе, гад, выпить ничего нету?

— Я не пью, — ответил Санька. — Особенно в такую жару.

Даже побег из офиса Буйноса не спас его от горького и одновременно нагонявшего сон чувства. Это походило на инфекцию, пойманную от Нины. Только вирус жил не в крови, а в глубине души. Его хотелось вытравить, но он не знал, есть ли такие таблетки.

— К тебе мой человек не приходил? — сев на единственное в комнате кресло, спросил Санька. — Вчера или сегодня.

— Чего ты, гад, спросил? — медленно повернулся к нему от стенки мужик.

Кровать застонала и так горестно завздыхала, что Саньке почудилось, что в комнате есть еще один живой человек.

— Ты один живешь? — спросил он.

— Один… Жена, гад, за товаром в Турцию укатила. Ее, гад, очередь. Моя — через неделю…

— Так приходил парень или нет?

— Какой-то хмырь моченый приезжал… Сопледон…

— На чем приезжал?

— На своих двоих. В смысле, гад, на ботинках с колесами…

— Серьезно?

Санька вспомнил осколок, вырванный из пятки Ковбоя, вспомнил густое коричневое пятно на полу, и удивился. С такой раной он бы сам, наверное, не смог ходить не меньше недели. А Ковбой уже ездил на роликах, будто пятки у него состояли не из мяса и кожи, а из дерева.

— Хор-роший ты парень, Санька! — подперев качающуюся голову рукой, объявил мужик. — Тебя ж Санькой зовут? О-о, я, гад, помню! Но я тебя еще сильнее, гад, полюблю, если ты мне хоть сто грамм, хоть сто граммулечек водочки нальешь, а?

— Когда перень-то приезжал?

— Что?.. А по утряне. Часов в восемь. Я еще тверезый был. Вот так, гадство…

— Он мне что-нибудь передал?

— Ага. Передал. Конфи…ренцивильно…

— Что-что?

— Конверт…вин…цитально…

— A-а, конфидециально!

— Во-во! Оно! Гадское слово!

Мужик по-прежнему лежал в позе римского патриция на пиру, но тельняшка и особенно щетина, завоевавшая его щеки вплоть до мешков подглазий, делали его совсем не похожим на патриция.

— Так что он сказал?

— А что он сказал? — расширив глаза, ошалело посмотрел на Саньку мужик. — Я, думаешь, помню?

— Что, вообще не помнишь?

— Не-а… Токо в голове сидит, что конвер… вен…

— Это ясно! Еще!

— Конвен… ну да, гад, это самое. — Пальцы, удерживавшие его чугунную голову, дернулись, и мужик чуть не упал лицом на пол. — А еще это, как его… A-а, вот!.. Про поноса сказал…

— Какого поноса? — опешил Санька.

— Ну, или подноса… Ну, хвамилия этого гада… Я тебе про него бухтел… Ну, что фатеры толкал у нас…

— Буйное, что ли?

— Во-во!.. Гадство чистой воды! От этой жары такую фамилию забыл! Представляешь? А раньше помнил. Все время помнил! Вот ты меня, гадство, в три ночи разбуди, спроси, хто самый богатый хрен в Приморске, и я сходу… без всяческой заминки…

— А почему он назвал именно эту фамилию? — напрягся Санька.

— Ну, назвал и назвал… Это его дело.

— А еще что-нибудь кроме фамилии? Вспомни, братан?

Глаза мужика вскинулись от пола. В их красной слизи плавало что-то серо-зеленое. А может, и синее. Когда глаза схвачены таким туманом, то ничего за ним не разглядеть.

— О! Увспомнил! — икнул мужик. — Как ты «братан» сказал, так, гадство, и увспомнил! Про обед он еще говорил…

— Чего про обед? Какой обед? В смысле еды или времени суток?

— А чо ты мой стакан разбил? — сощурил глаза, высматривающие что-то на полу, бывший портовый работник. — Я тебе душу, гад, выворачиваю, а ты, падла…

Он попытался сесть на кровати, но комната, видимо, неслась перед его глазами каруселью, и мужик, подчиняясь ее вращению, кинул тело к стене, врезался в нее затылком и взвыл благим матом. Если следующая попытка получится удачнее, то Санька вряд ли минует рукопашную схватку.

А в голове, в такт движениям мужика, дважды повторилось сочетание «Буйное — обед» и заставило бросить взгляд на часы. Минутная стрелка лениво, будто тоже очумев от жары, начинала отсчет первого часа дня. Стрелка была острой, как лезвие ножа. Санька посмотрел на это острие и ощутил тревогу.

Еще минуту назад он думал о Буйносе с ненавистью. Но сейчас, поняв, что ничего хорошего не скрывается за словом «обед», он перестал вообще испытывать какие-либо чувства к шефу конкурса. В памяти всплыло последнее: Нина, заходящая в кабинет Буйноса. И хотя он ничего, ну совсем ничего не испытывал к этой сухой немодной девчонке, он вдруг ощутил, что ей, именно ей угрожает опасность.

— Я-а ща те-ебя, гад, — начал вторую попытку побороть ускорившееся вращение земли мужик.

Тревога бросила Саньку из вонючего номера. Он проскользнул под носом у все-таки вставшего мужика, выбежал в коридор, перепугав дежурную, по-роллерски перелетел по очереди все лестничные пролеты, нырнул в желтый воздух улицы, и желание побыстрее найти Ковбоя и узнать тайну обеда резко сменилось желанием снова увидеть Буйноса. Санька не знал, зачем ему это нужно, но побежал все-таки влево, в сторону офиса, а не вправо, к дворам частного сектора.

Попавшийся на пути рейсовый автобус помог ему минут на десять сократить путь. Он пролетел от остановки еще квартал, свернул за угол и сквозь шум ветра, забивающий уши, услышал звон стекла и хлопок. Метрах в ста впереди него метнулась от окна невысокая фигурка. Человек с коротко остриженными волосами почти лысой головой испуганно перебежал улицу, нырнул под арку дома, и стало так тихо, будто никого на улице никогда и не было.

Перейдя на шаг, Санька дохромал до окна, от которого отпрыгнул незнакомец, и тревога, томившаяся у сердца, обожгла виски. Это было окно в офисе Буйноса. Возможно, даже то, через которое луч обжигал позолоченную раковину. Половина стекла была разбита вдребезги, но только часть осколков каплями лежала на асфальте. Остальные, видимо, упали вовнутрь комнаты.

Внезапно висящая на окне штора жалюзи из серой стала красной и дохнула на Саньку жаром и едким запахом жженой пластмассы. Он отшатнулся, скользнул взглядом по жирным каплям сварки, удерживающим металлическую решетку на окне, и бросился к двери офиса.

— Куда?! — окриком встретил его охранник.

Пластиковая визитка на его груди смотрелась даже не визиткой, как у охранника у двери Буйноса, а приклеенной почтовой маркой.

— Там пожар! — еще громче мужика вскрикнул Санька.

— Пропуск! — закрыл телом вход в здание охранник.

— Н-на! — коротким тычком вмял ему Санька кулак в пах.

— А-а! — в рифму ответил мужик и стал заметно ниже.

Оттолкнув скорчившегося охранника, Санька вбежал в уже знакомый холод. Воздух в этом конце коридора был чист, как где-нибудь в Альпах, а в дальнем его конце, у кабинета Буйноса, на стуле храпел, широко раскрыв рот, второй охранник.

Грохот Санькиных шагов разбудил его. Он вскинулся на стуле, заученно бросив руку к кобуре, но знакомое, уже виденное сегодня лицо парня остановило ее.

— Огонь! Там — огонь! — прыгнул к двери Санька и рванул ее на себя.

Горный воздух тут же стал воздухом свалки. Ядовитая вонь ударила в голову, забила дыхание и сразу стала хозяйкой офиса.

— Вла…а-аимир Захарыч, — прохрипел в затылок Саньке охранник.

В его голосе ощущался детский страх.

Посреди комнаты, окруженной огнем, будто посаженными по кругу красными кустами, лежал на полу Буйное. По рукаву его пиджака и левой поле плясало пламя, а половина лица была почему-то черной.

Набрав побольше воздуха в легкие, Санька бросился в комнату, и тут же от нестерпимой боли заныла кожа на лице, шее и кистях рук. Ее будто бы сдирали заживо.

Схватив Буйноса за ноги, он поволок его к двери, а пламя на рукаве становилось все сильнее и сильнее, словно обрадовалось появлению новой жертвы.

— Сними куртку! Свою! — еще только ударившись боком о дверной косяк, заорал Санька. — Быстро, твою мать!

— Я… это… уже, — хрипел в спину охранник. — И что… это?

— Накрой пламя!

— Оно горячее!

— Дай сюда!

Вырвав из вялых пальцев черную куртку, Санька упал с нею на рукав, ладонью прибил пламя.

— Помер, да? Помер? — грустно выспрашивал охранник.

Он и здесь вопросы задавал как ребенок, который только сейчас узнал, что люди умирают.

— Нет! Он хрипит! Не слышишь, что ли?

— С-сука! — вцепились Саньке в рубашку чьи-то мощные пальцы.

С легкостью пушинки они развернули его. Перед глазами качалось разъяренное лицо первого охранника.

— «Скорую» вызови, идиот! — крикнул в эти тупые глаза Санька, и пальцы сразу ослабли, стали пластилиновыми.

— Че… чего тут? — удивленно спросил второй охранник.

— Поджог! С покушением на убийство! Да вызови ты «скорую!»

— Тут это… близко, — первым очнулся охранник без куртки. — По вызову час ехать будут. А больница — пять минут. Если бегмя…

— Так давай бегмя! — скомандовал Санька.

Сорванная с Буйноса куртка открыла дымящийся, в пропалинах, пиджак, открыла наполовину почерневшее, с вытекшим глазом, лицо. Охранник, прибежавший от входа, поднял начальника на руки, поднял как ребенка и под хлопки открывающихся дверей в коридоре побежал к выходу.

— Что такое? Что случилось? Почему воняет? — прибывал и прибывал народ к гудящей двери. — Огонь! Го-орим!

— На улицу! — ощутив, что страх нужно куда-то направить, закричал Санька. — Все на улицу!

— И мне? — глупо спросил оставшийся охранник.

— А ты… Ты вызови пожарных!

— Есть! — обрадовался приказу здоровяк и бросился по коридору, локтями отбрасывая от себя длинноногих сотрудниц.

— Во-оло-одя! — ударил по ушам единственный знакомый голос.

Санька отвернулся от двери и близко-близко, до головокружения близко увидел глаза Нины. Они как-то враз набухли, помутнели и выдавили из себя светлые полоски слез. Он еще никогда не видел Нину плачущей, и потому даже не поверил, что это она. А не поверив, приказал ей официально, сухо, как мог приказать любому из обезумевших сотрудников офиса:

— Иди на улицу! Быстро!

— Во-о… Во-о… Во-ова! Он по-гиб! — обреченно пропела она.

— Ничего он не погиб! Его уже там нет!

— А где он? — сморгнула последние слезы Нина.

— Охранник его унес. В какую-то вашу больницу.

Грохот каблучищ перекрыл его слова. Охранник без куртки подбежал к ним, чуть не сбив с ног Нину, согнулся в одышке и прохрипел в пол:

— По… по… вы… вы…

— Ясно, — перевел его речь на русский язык Санька. — Пожарных вызвал. Да?

— Да.

— Тогда пошли отсюда.

Пламя, словно услышав его слова, ударило из комнаты в коридор жгучим красным языком. Все трое отшатнулись от двери, и Нина вдруг вспомнила:

— Там — приз. Раковина. Она дорогая…

— Не дороже нас, — ответил Санька и, схватив Нину за руку, потащил к выходу.

НЕМНОГО ТЕНИ ПОД БРОШЕННЫМ ЗОНТИКОМ

— Отдыхаете?

Бывает такая усталость, что нет сил даже думать. А уж говорить… Говорить — это двигать губами, языком, мышцами щек, говорить — это так тяжело, если всех сил осталось, чтобы стоять, прислонившись спиной к горячему и, наверное, грязному столбу, и тупо смотреть на черные масляные пятна на асфальте.

— А вас искали…

Столб, нет спору, хорошая опора, но если всей тени от него — тростиночка шириной в три сантиметра, а в голову солнце вбивает клин за клином, то лучше перебрести метров на десять левее. Там, у бока бывшего журнально-газетного киоска, ставшего по воле времени вино-табачно-пиво-сникерсным, есть целебный пятачок тени. Ровно на одного человека. И оттого, что никто еще не додумался занять его, хотя автобус на Перевальное ждали не менее сотни человек, Санька ощутил зов этого клочка тени.

— Так что Ковбою передать?

Вопрос совпал с шагом в тень, и от этого показалось, что и задала его именно тень.

— Даша?

— Я не Даша. Я — Маша, — подвигала вперед-назад колесиками девушка.

После того, как к пылающему офису Буйноса приехали на двух машинах доблестные приморские пожарные, но приехали без воды, а в колонках ни на этой улице, ни на двух соседних воды тоже не оказалось, Санька понял, чем все это закончится, и пошел искать Ковбоя. Дома он застал распахнутое настежь окно, тишину в пустых комнатах и лай крохотной кудлатой собачонки, живущей в огромной будке в глубине двора. Почему собака молчала в его первое появление здесь, Санька не знал. Возможно, ее не настолько плохо кормили, чтобы она стала злой. Или кормили совсем плохо, и у нее не было сил на лай. Сосед, худющий мужик с лицом, изможденным вином и солнцем, охотно объяснил, что этот выродок, сын дуры и стервы, безотцовщина и сволочь, всю жизнь кравший у него яблоки и помидоры из сада и огорода, как уехал рано утром на своих гребаных роликах, так и не возвращался.

Сожитель мамаши, возникший на пороге квартиры все в той же майке и в тех же трикотажных штанах, в паузе между пережевыванием чего-то своего, таинственного, объявил, что сто лет этого чайника, бездельника и олуха не видел. Поскольку сегодняшний день четко входил во временной объем ста лет, то Санька больше ничего не стал выяснять. Он пошел к набережной, к остановке рейсового автобуса, чтобы по приезду в Перевальное объявить группе, что ему все смертельно надоело, что все авантюры заканчиваются так, как они и должны заканчиваться, и ноги его больше не будет ни в Приморском, ни в его чудном поселке-пригороде Перевальном. А если хотят петь без него, то пожалуйста. У того же Эразма рост не меньше, чем у Киркорова или Юлиана. А петь можно и с гитарой в руках. Не он первый, не он последний…

— Значит, Ковбой был здесь?

— Ну а я о чем говорю!

— Так что Ковбой сказал?

— Он извинился.

— За что?

Нет, мозги совершенно не хотели соображать. Только ссадина на щеке Маши, превратившаяся за сутки из ссадины в часть загоревшей кожи, напомнила о прошлой встрече.

— A-а, понял-понял! — вскинул он руку.

— Еще он сказал, что…

Что-то черное и быстрое, торпедой пролетев мимо них, с грохотом ударилось в ржавый бок киоска. Внутри сооружения послышалось звяканье, хриплый мат, и половина стального бока неожиданно распахнулась. На пороге киоска стояла тетка с распаренным банным лицом и смотрела на Саньку с неповторимой ненавистью. Казалось, что даже волосы на ее округлой голове наклонились в сторону Саньки, чтобы при первой же возможности уколоть его.

— Ты что, сволочь, наделал?! — взвилась тетка.

Судя по хрипоте голоса, она или выкуривала в день по десять пачек «Беломора», или выпивала не меньше бутылки водки. Или слишком часто скандалила.

— Я-я? — невольно отступил Санька и сам себе удивился.

— А кто?! Я, что ли?! — уперев мясистые руки в еще более мясистые бока, танком напирала тетка. — Ты это… по стенке врезал и с полки вдребезги четы… нет, десять бутылок водки и еще…

— Это не он, — подал голос Ковбой.

Он стоял, держась за угол киоска, и дышал с такой яростью, будто едким дыханием хотел сжечь тетку.

— А ты кто?! — сжав выгоревшие бровки, спросила она.

— Я — местный, приморский…

— Ну и что?

— Это я не рассчитал. Камень под ролик попал, а там пятка…

— Где? В ролике пятка?

Краснота на лице тетки загустевала прямо на глазах. Ее будто кто выкрашивал кистью. Прямо на виду у всех стоящих.

— Ты мне мозги не компостируй! — уже громче обычного прохрипела тетка. — Как я хозяину отчитаюсь?! А?! Четы… десять бутылок водки!..

— На! — сунул Санька в ее мокрые пальцы стольник. — Хватит?

Что-то щелкнуло. То ли опять под колесико Ковбоя попал камешек, то ли в голове у тетки включился калькулятор.

— Хватит, — фыркнула она. — И это… от киоска отойдите. А то вы мне всех покупателей разгоните…

Никто из троих даже не сдвинулся с места. Тетка постояла для приличия еще секунд десять, со вздохом вернулась в прокаленный солнцем стальной ящик и громко захлопнула за собой створку. Только теперь Санька понял, что это была дверь.

— Я вас это… весь день ищу, — раздраженно сообщил Ковбой. — Даже в Перевальном был.

— Серьезно?

— А то нет! Ваши все как раз репетировали. Музыку, в смысле, гнали…

— Понравилось?

— Ага! Особенно длинный такой, с гитарой. Лабает круто! Собаки во всех соседних дворах гавкали.

— Ну, я тогда пойду, — обиженно произнесла Маша.

Сразу ощутив себя лишней, она уже без кокетства поджала губки, описала круг и поехала в сторону набережной. А говорила, что уйдет.

— Спасибо, Маша! — крикнул Санька ей в спину.

— Не за что, — ответила она, но ее слова никто не услышал.

— Наверно, я опоздал, — догадался Ковбой.

— С чего ты взял?

— У вас шея того… в гари.

— Молодец. Значит, ты об этом хотел мне утром сообщить?

— Идемте к берегу. На пляже мало людей.

Они еле нашли тень под чьим-то забытым зонтом. Санька упал прямо на горячую гальку, подвигался телом, приспосабливая камешки к себе, и тут же закрыл глаза. Тени не хватало на ноги от колен и ниже, но он не подобрал их. Дрема накатила на него, и Санька, зевнув, врастяжку спросил:

— Та-ак что случилось?

— Утром ко мне того… тот парень пришел.

— В серой майке?

— Нет, в белой.

— Надо же. Значит, он не такой бедный, чтобы иметь одну майку. А загар?

— Что, загар?

— Какой у него загар? — поупрямствовал Санька.

— Я же говорил — красный. Не наш.

— Так. И что дальше? Попросил еще раз записки разнести?

— Нет, — помялся Ковбой, но все же ответил: — Он попросил меня вбросить бутылочку в офис Буйноса.

Новость заставила Саньку сесть.

— И ты что… бросил?

— Нет. Я отказался.

— Как? Вот так запросто взял и отказался?

— Я пятку ему показал. С раной. Он сразу смурной стал.

— А как же ты с такой раной и на роликах? — удивился Санька.

— Да разве это рана?! Ерунда! Я пока научился по стальному поручню на одной ноге съезжать, знаете, сколько раз на лестницу, прямо на бетон, падал?

— Это там, на набережной?

— Ага! По сто синяков в день зарабатывал. Зато теперь точно знаю, что в агрессив-инлайн-скейтинге мне равных нету! В Приморске— точно! А может, и в Москве… Вот про Америку не знаю. Они раньше нас на роликах гонять начали…

Солнце жгло и жгло непокрытую голову Ковбоя, но он упрямо не приближался к тени. Он будто бы решил ее всю целиком подарить Саньке.

— А он… тот парень, — осторожно спросил Санька, — больше тебя не видел? Ну, в смысле, на роликах?

— Нет. Сто процентов, что нет! И я его не видел.

«А я видел», — чуть не сказал Санька. Хотя, возможно, бутылку с зажигательной смесью бросал в окно вовсе не парень в серой майке, а какой-нибудь местный пацан. Мало ли желающих в провинциальном Приморске заработать пару сотен баксов за бросок какой-то бутылки в окно!

— И потом, я сразу понял, что дело тухлое, — грустно сообщил Ковбой.

— В каком смысле?

— Ну, он мне сказал, что всего-то делов сначала стекло разбить, а уже потом бутылку вбросить… Я и понял, что опасно. И еще я про Буйноса спросил, а он сказал, что его в это время в офисе не будет, а бутылка — это предупреждение. Чтоб понял, значит, что они не шутят…

— А кто — они?

— Не знаю. Я никого, кроме этого парня не видел.

Санька снова закрыл глаза. Солнце проникало и сквозь веки.

— Он новой встречи тебе не назначил? — не открывая глаз, спросил Санька.

— Нет… Просто сказал, что на днях зайдет.

— И все?

— Все. Чтоб мне на роликах гонять разучиться!

Глаза заинтересованно открылись. Мутно, как сквозь полиэтиленовую пленку, Санька увидел уже знакомые оранжевые ботинки с выгрызенными из ряда двумя средними колесиками.

— Ты бы сменил их на черные. За километр видно. Как семафор.

— Привы-ычка, — протянул Ковбой. — Я на них ездить научился.

— А зачем средние колесики снял?

— Они сами отлетели… Точнее отлетели носовые и концевые. А средние я на их место сам сместил.

— Сколько в Приморске приличных гостиниц?

Ковбой удивленно посмотрел на пунцовое лицо собеседника, на его закопченую шею и, совсем не понимая, какое отношение к его ботинкам имеют гостиницы, невнятно ответил:

— Мало. А в каком смысле?

— Ну, сколько таких, где могут останавливаться новые русские?

— Наверно, «Националь»…

— Та-ак.

— И «Астория».

— Прямо как в Москве!

— Что в Москве? — не понял Ковбой.

— Значит, так… Тебе крохотное задание. Потусуйся возле этих гостиниц. Желательно даже в холл попасть. Только без этих дурацких оранжевых ботинок. Понял?

— Ага.

— Что ты понял? — тихо спросил Санька.

— Чтоб купил черные ролики…

— А так, без колес, на обычной подошве, ты передвигаться не умеешь?

— Давно не пробовал.

— А ночью в туалет ты тоже на роликах катишь?

— Я ночью не встаю, — сморщив лоб, ответил Ковбой.

— Короче, обуешь кроссовки. Без колес. Вот теперь понял?

— Ага.

После этого ответа хотелось врезать подзатыльник. Но вся Санькина начальственность была временной, рожденной скорее благодарностью Ковбоя, что догнал прошлой ночью да не убил, а не чем-то более возвышенным или, что еще прочнее, материальным. И тогда Санька почувствовал, что нужно все-таки подкрепить свои слова.

— Если все получится, Буйное заплатит тебе за услугу. Мне нужен один человек. Очень нужен. У него высокий рост, благородное лицо, длинные волосы такого… светловатого типа, почти русые. Скорее всего, он — карточный шулер. Или что-то в этом духе. Короче, денег — море…

— Так это надо в казино искать, — задумчиво вставил Ковбой.

— А сколько их в городе?

— Приличных — шесть-семь. Остальные, считай, притоны…

— А самое лучшее?

— Буйноса! Его казино — самое крутое.

— Вряд ли тебя туда пустят.

— Это точно, — горько вздохнул Ковбой. — Даже без роликов…

— Короче, две гостиницы — твои… Да, он еще костюм носит. Синий такой, с отливом. Наверное, жутко дорогой.

— По такой жаре никто костюмов не носит.

— В общем, найди мне двух-трех самых красивых, высоких и длинноволосых. На контакт с ними не иди. Покажешь издалека, а я сам решу. Лады?

— Ага. Сделаем.

— А если парень, ну, тот парень явится, посвистишь мне. Значит, ты уверен, что он не местный? — посмотрел прямо в измученные глаза Ковбоя Санька.

— На сто один процент.

— Вот это и странно.

— А зачем вам этот красавчик? — по привычке попытался подвигать туда-сюда ногами Ковбой, но они увязли в тальке.

— Он будущее может предсказывать, — ответил Санька. — Я тебя с ним познакомлю. Он и тебе все предскажет.

— Я не хочу знать будущее, — с неожиданной злостью ответил Ковбой.

— Почему?

— Будущее у всех одинаково.

— Ты имеешь в виду смерть?

Сухие губы Ковбоя не разжались. Он смотрел на синее-синее, стеклянное-стеклянное море, в котором когда-то утонул по пьяни его отец, и ни о чем не думал. Ему почему-то хотелось спрятаться. Хотя от смерти, сколько ни прячься, все равно не утаишься.

— Ладно, философ, держи лапу, — протянул ослабевшую ладонь Санька.

Кисть Ковбоя оказалась узкой и сухой. Как ветка умирающего деревца.

В эти секунды они не знали, что их рукопожатие видит еще один человек.

«ГИБСОН» С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ

— Р-рота, па-адъем!

Это — Андрей. Такой глотке позавидовал бы любой старшина роты. Нужно не меньше бочки спирта и три-четыре ангины, чтобы вылудить подобное горло.

— Я-a что сказал?! Па-адъем, волки! Жрать и репетировать!

— Уроды мышьяковские! Я вас ненавижу!

Это — Эразм. Он всегда говорит не то, что думает, а думает не о том, о чем нужно думать. Под утро ему наконец-то приснилась голая девица с сочными формами, и он успел лишь положить ее грудь себе на ладонь.

— Зачем я с вами поехал в этот гребаный Приморск! Первый раз за месяц приснился нормальный сон и тут…

— А что такое сны?

Это — Виталий. В его вопросе — ответ. Сны наваливаются на него тяжко, будто бетонная плита. У него мир двумерен. День — свет. Ночь — темень.

— Мне б хоть один сон… А они цветные или так… черно-белые?

— Разные. У негров — черные, у китайцев — желтые.

Это — Игорек. Он всегда говорит невпопад. Наверное, потому, что слишком быстро говорит. Он вообще все делает быстро и поэтому у него мало что получается. Но если получается, то лучше уже не сделает никто. Он внушил Виталию мысль о группе, придумал глупое название методом тыка в первую попавшуюся страницу словаря великорусского языка, а потом увеличил ее состав, пригласив барабанщика Андрея, которого он случайно увидел на танцах в каком-то занюханом парке.

— Репетиции без солиста — это как плавать в бассейне, где нет воды. Санька, дай слово, что будешь приезжать вовремя!

— Даю.

Это — Санька. Прошлой ночью он попал в двухмерный мир Виталия. День — ночь — день. Упав на диван прямо в одежде, он очнулся только от крика Андрея и поэтому не мог понять, какой все-таки шел день: тот, в котором сгорел офис Буйно-са, или следующий. У Саньки почти все было среднее: рост, вес, размер ноги и головы, оценки в школе. Не средним у него получились волосы (они выросли золотисто-русыми, под Есенина) и голос. Правда, эпоха микширования и компьютерных студий сделали голос почти ненужной вещью для певца, но Санька еще этого не знал и своим теноровым «А-а-о-о!» гордился.

— А чего жрать-то будем, Андрей? — первым поинтересовался он меню.

— Щас узнаю! Мне хозяйка сказала, что завтрак готов!

— Чур, самая большая ложка — моя! — спрыгнул в кровати Эразм и, на ходу натягивая на бледные костистые ноги бордовые джинсы-стрейч, вылетел из дома.

И через минуту влетел назад. Очков на его лице не было. Они дрожали в сжатом у груди кулаке.

— Уроды! Они порезали аппаратуру! Всю аппаратуру!

Такого подъема не видела еще ни одна, даже самая вымуштрованная рота. Через три секунды ни единой живой души в комнате не было. Ходики с кошачьей мордочкой, висящие над диваном, перестали раскачивать влево-вправо глазами. Теперь их стальные зрачки, плохо закрашенные черной краской, ошарашенно смотрели сквозь окно на улицу и не могли понять, почему сильнее всего размахивает руками парень в черной майке с вязаной шапочкой на голове.

— У-рроды! — бегая вдоль веранды, орал Эразм. — Кто вытащил футляр с моей гитарой под навес?! Кто?!

— Я вытащил, — побурев, ответил Андрей. — А что?

— На, посмотри! — выхватил Эразм из футляра гитару.

Перерезанные струны нитками повисли к земле. На месте вырванного с мясом резонатора чернела дырка, колки были согнуты, а на грифе четко выделялось нацарапанным самое популярное заборное слово из трех букв.

— Это же «Гибсон», а не просто «фанера»! — взвился Эразм. — На такой Ангус Янг из «Эй-Си-Ди-Си» играл! Знаешь, за сколько я ее в Штатах купил?!

— И моей — конец! — взвизгнул Игорек.

Его бесколковая бас-гитара, не самая, впрочем, родовитая и фирменная, тоже была изувечена. От одного вида переломанного грифа у него навернулись слезы.

На синтезаторе Виталия не хватало всех клавиш в суб-контр-октаве и контр-октаве. Все остальные, начиная от ноты «до» большой октавы, почему-то уцелели.

— А поч-чему твои барабаны целы, а? — наступал и наступал на Андрея Эразм. — Может, ты у них старый знакомый, что они тебя пожалели?!

— Хватит орать! — перекрыл его крик Санька.

Он встал между Андреем и Эразмом, вцепился в изувеченного «Гибсона» и все-таки вырвал его из рук гитариста. У того сразу стало обреченным лицо. Ему будто бы только что сказали, что он всю жизнь занимался не своим делом.

— Прекратите ругань! — опять подобрал начальственные вожжи Санька. — Им только того и хочется, чтоб мы перегрызлись!

— Кому — им? — в затылок спросил Андрей.

— Бандитам, — ответил Санька Эразму.

Тот все так же стоял, плетьми опустив руки, и вязаная шапочка на его голове смотрелась шапкой волос, выкрашенных в орнамент для конкурса причесок.

— Все. Я сваливаю из этого дурдома, — тихо произнес он, повернулся и прошлепал в дом.

— Андрей, зачем ты вытащил гитары под навес? — обернулся к барабанщику Санька.

— Так репетиция же… Сразу после завтрака. Я подумал, все равно вытаскивать надо…

— А где гитары лежали?

— Вон в той комнатке, — кивнул Андрей на подслеповатое оконце. — И синтезатор там, и тряпки…

— А ударная установка?

— В сарае. В комнатке для нее места не было. Только тарелки влезли.

— Он их хоть не погнул?

— Не-ет.

— Значит, ты вытащил гитары прямо в чехлах? — пытался понять тактику вредителя Санька.

— Да, в чехлах. Сложил на лавочке.

— А свои барабаны?

— Я их вытащил первыми.

— Синтезатор, значит, ты еще не успел выволочь?

— Ну да. Только собрался, ну, после объявления команды «Подъем!» Вот… А этот… Эразм сразу полез к своему «Гибсону». Открыл футляр и…

— А клавиш на полу нет?

— Не-ет, — грустно ответил за Андрея Виталий. — С собой, видно, сволочь, унес. Клиптоман гребаный!

— Пошли к хозяйке! — предложил Санька.

Уже знакомый звук галош-вездеходов опередил его желание. Под навес выплыла хозяйка дома. Ее лицо лучилось любовью и радушием. К такому лицу полагался поднос с хлебом-солью.

— Приглашаю на завтрак, товарищи! — бодро объявила она. — Яичница готова! Помидоры — мои! Вы еще не пробовали мои помидоры? У меня во всем Перевальном завсегда самые первые появляются!

— Спасибо, — сглотнул голодную слюну Санька. — У нас к вам один вопрос: вы ночью ничего подозрительного не слышали?

— Нет. Я так за день набегаюсь, что сплю без просыпу.

— Значит, ничего?

— А что стряслось? — только теперь заметила тетка, что ее яичница с помидорами не вызвала ожидаемой радости. — Опять свету нету?

— Понимаете, как бы это попроще сказать… Короче, в эту комнату в доме через окно кто-то залез. Скорее всего, ночью. Сломал наши гитары. Синтезатор тоже. Почти сломал. Кто из ваших поселковых мог это сделать?

— Ой, ужас какой! — всплеснув пухлыми ручками, обессиленно села она на скамейку. — В мой дом залезли! Да за всю жизнь ни одного разу…

— Что, у вас бандюг в Перевальном нету? — басом протрубил Андрей.

Даже в тени на его отполированной лысине выступил пот.

— Шантрапы полно, — уверенно сообщила тетка. — Но чтоб совсем бандитов… Нет, таких нету. Пьяниц больше всего.

— Залезть мог и из шантрапы, — посмотрел в глубь двора Санька. — Скажите, вот если бы вы решили сами свой дом ограбить, где бы вы через забор перелезли?

— Да зачем же мне себя-то?!

Лицо тетки из округлого стало вытянутым. Еще один такой вопрос — и на земле не будет более худой и длинной физиономии.

— Да я в жизни ни у кого… А у себя…

— Я к примеру, — нервно дернул головой Санька. — Ну ладно! Скажем так, где удобнее всего пробраться во двор?

— Да я в жизни… Вон там, — указала она толстым пальцем в сторону огорода. — Возле туалета нету кустов малины. Перелез — и по тропинке сюды…

— Пошли, — позвал за собой Андрея Санька.

— Без толку, — посомневался тот. — Часа три-четыре прошло, как он свалил…

— Пошли.

Подавая пример, он двинулся по дорожке, выложенной смесью цемента и прибрежной гальки. Цемента было гораздо меньше, чем гальки, и она, чувствуя свое преимущество, а, скорее, просто не чувствуя скрепляющей силы цемента, шевелилась под подошвами, будто шли они не по дорожке, а по берегу моря.

На земле вдоль дорожки ни слева, ни справа не появилось ничего, что могло бы остановить взгляд. Сухие округлые дырочки от ходов медведки, присыпанные пылью травинки, пара колышков, так и не пригодившихся для помидорных кустов, узкие черные языки — следы ночной поливки.

— Вот и сортир, — пробурчал Андрей. — Сам видишь — на песке следов нет.

— Тогда все ясно, — задумчиво ответил Санька.

— Что ясно?

— Потом скажу.

— A-а, ну да! Ты же на сыскаря учился! Может, ты словесный портрет злодея по обрывкам струн составишь?

Санька резко обернулся. В его глазах было столько уверенности и воли, что Андрей опять ощутил себя не менеджером группы, а распоследним из музыкантишек.

— Вчера Буйноса чуть не убили, — сказал Санька.

— Как это?

— Покушение с поджогом.

— И что? Не погиб?

— Я же сказал: чуть!

— Значит, та гарь, что была у тебя на шее… — начал Андрей.

— Да, все оттуда, от Буйноса. Кто-то бросил в его кабинет бутылку с зажигательной смесью…

— Как в войну! — восхитился Андрей.

— В каком смысле?

— Мне батя рассказывал, что в войну, а он совсем молоденький был, вместо гранат бутылки с зажигательной смесью давали. Называлось «Коктейль Молотова». А почему Молотова, а не Ворошилова или там Буденного — не ясно.

— Коктейль, значит…

Обломанная ветка малины в дальнем углу огорода приманила Санькин взгляд.

— А того, кто бросал, не поймали? — на всякий случай спросил Андрей.

— А как ты думаешь?

— Понятно.

— Постой здесь, — попросив барабанщика, двинулся вдоль кустов малины Санька.

Шипы больно, по-кошачьи царапали кожу на руках, но он упрямо шел, не замечая злого малинника.

Почерневшая от ночного полива земля вокруг помидорных кустов длинными языками тянулась и к малиннику. Переступая грязные полосы, Санька с трудом добрался до угла огорода и уже хотел шагнуть по пояс в малинник, но кроссовка повисла в воздухе. Точно перед нею в размякшей земле виднелся отпечаток куска подошвы. Судя по обилию геометрических фигур — кроссовки. Со следующим шагом той же ногой чужак не попал в грязь. Пыль плотно впечаталась в его влажную подошву, оставив уже еле уловимый отпечаток.

Двинувшись по направлению шагов, Санька выбрел к курятнику, обогнул его, пересек двор и с радостью обнаружил под окном комнатки еле заметное черное пятнышко.

— В каком часу вы поливали помидоры? — обернулся Санька к тетке, сидящей с окаменевшей спиной все на той же скамейке.

— С двенадцати до часу, значится… Только вы не говорите никому.

— А что будет? В ссылку отправят?

— Ну это… Штрафануть же могут. За чужую воду.

— Глупости все это. Нет сейчас такого закона.

— Да конечно!.. Колонка ж от железнодорожной станции. Они за воду платют, а не мы. Если прознают…

— Легли вы, значит, в час ночи? — не унимался Санька.

— Во втором часу.

— И ничего подозрительного не видели и не слышали?

— Так я уж говорила, что ничего. Токо это…

— Что? — напрягся Санька.

— Где-то под утро куры заметут ил ись. Темень еще была. Я еще подумала, петух кукареть подсобрался да передумал. А минут через десять он и вправду заорал. Первую зарю, значит.

— Ну что? — вернулся к дому Андрей. — Нашел чего-нибудь?

— Нашел — едва ушел, — мрачно пошутил Виталий.

Он сидел на другой скамье, у окна, обняв за плечи поникшего Игорька, у которого на коленях лежала изувеченная гитара. Глядя на них, можно было заплакать. Гитара лежала, как зарезанный ребенок.

— Все, мышьяковцы, не поминайте лихом! — вырос на пороге дома Эразм.

С черным гитарным футляром за спиной он смахивал на охотника, собравшегося на сафари в Кению. Наверное, потому, что часть футляра, внутри которого находился гриф, смотрелась ружейным чехлом, а на вязаной шапочке был типично африканский узор. Черные кругляшки очков тоже навевали что-то жаркое, экваториальное. Ничего, кроме футляра, у него не было. Каким приехал, таким и уезжал.

— Это не по-честному, — зло сказал Андрей. — Ты обещал мне, что выручишь группу.

— Я — профессионал. И пашу за деньги. А если каждый день сплошные убытки, да еще и чуть не сделали наркоманом, то ничего, кроме «Гуд бай», я вам сказать не могу.

— Аппаратура есть в доме культуры, — вяло посопротивлялся Андрей.

— У них нет «Гибсона». Да и не в «Гибсоне» дело. Я лучше в Питер поеду. Меня в один кабак звали играть. Там тоже бандитов хватает, но они хоть не такое зверье, как местные…

— Может, все-таки останешься, — почти умоляя, бросил ему в спину Андрей.

— До новых встреч в эфире, — не оборачиваясь, ответил Эразм и с замаха, одним ударом ноги распахнул калитку.

— Ой! — вскрикнул кто-то за нею женским голоском.

— Бонжур, мадам! — зло поздоровался с обладательницей голоска Эразм. — Желаю вам счастливо дожить до старости в славном тауне Перевальном!

Когда черная майка с торчащими лопатками-крыльями уплыла вправо, в проулок, Санька увидел покрасневшую Нину. Ее появление вряд ли могло означать что-то хорошее, нет плохого уже было так много за эти дни, что он, не став ничего предугадывать, пошел к ней навстречу.

— Здравствуй, Ниночка! — протянул он руку.

— Чего он у вас такой? — поинтересовалась она.

Ее «прикид» был стандартно суров и аскетичен: серая юбка, серый пиджак, черные туфли на немодном каблуке и черная, без малейшей металлической заклепки-украшения, сумочка на левом плече.

— Это наши дела, — ушел от ответа Санька.

— Здравствуйте, — со всеми сразу поздоровалась Нина и ощутила, как кисло и противно стало во рту.

Ей вроде бы ответили, но как-то вяло. Андрей уже хотел закатить скандал. Все-таки Нина была не только членом оргкомитета конкурса, но и жительницей Перевального, а, значит, как бы вдвойне считалась виноватой во всех их бедах и особенно в той, что стряслась с аппаратурой.

— Тебя можно на минуту? — тихо спросила она Саньку.

— Конечно.

— Тогда это… Ну, на улицу выйдем…

— Так мы и так вроде на улице.

— Я имею в виду туда, — кивнула она на калитку.

— Пошли.

Он первым двинулся к избитой Эразмом некрашеной калитке, подержал ее, пока проходила Нина, последовал за ней, и вот так молча они добрели до угла двора, точно до сломанной ветки малины. Нина остановилась возле нее, взялась рукой за забор, будто могла упасть от слов, которые требовалось произнести, помолчала, но все-таки решила:

— Владимир Захарыч в реанимации. Большой процент кожи подвергся ожогу.

Санька молчал, глядя на пальчики, подрагивающие в такт словам на срезе серой некрашеной доски. В печали Нина выглядела еще строже, чем до этого. Хотелось сделать что-нибудь такое, чтоб она похвалила его.

— Он просил, чтобы ты приехал к нему в палату. — Снова немножко повздрагивали пальчики Нины.

Алый лак на ногтях смотрелся поздними ягодами, свесившимися с поломанной ветки малины над забором. Их хотелось съесть.

— Ты же сама сказала — реанимация. Разве меня пустят?

— Слово Владимира Захарыча — закон, — грустно ответила она. — Ты ему очень понравился.

— А я и не заметил.

— У вас что-то случилось?.. В смысле, в группе…

— Да так. Пустяки. Продолжение старой истории.

— Опять шантаж?

— Хуже. В тридцатые годы это называлось вредительством. Статья пятьдесят восьмая…

— А что случилось?

— Кто-то залез ночью в комнату, где хранилась аппаратура, и сломал ее.

— Нужно сообщить в милицию, — устало предложила Нина. — В Перевальном хороший начальник.

— Хороших начальников не бывает.

— Ну почему же!

Ее пальчики соскользнули с забора, но что-то красное осталось. Будто доски решили навсегда сохранить на себе память об алом лаке ее ногтей.

— Ты не порезалась? — спросил Санька.

— Не-ет, — внимательно изучила она подушечки пальцев. — А обо что здесь можно обрезаться?

Склонившись над доской, Санька изучил уже основательно подсохшее, уже побуревшее пятнышко крови и самому себе пояснил:

— Значит, он вернулся этим же путем.

— Кто вернулся?

— Ночной грабитель. Так, говоришь, здесь хороший милицейский начальник?

— Да. Это мой отец.

БЕЗМОЛВНЫЕ ПРОСЬБЫ

Санька где-то читал, что Майкл Джексон, желая прожить до ста лет, спал одно время в барокамере. Чистый воздух, ни одного микроба, ни малейшего звука, способного нарушить сон.

С первым шагом в палату реанимации Санька ощутил, что сейчас предстоит разговор с Майклом Джексоном. Только камера была прозрачной, а сквозь искусственное стекло виднелось лицо Буйноса. Уцелевший глаз на уцелевшей половине лица не хотел открываться, и Санька недоуменно обернулся к Нине.

— Не более трех минут, — вместо нее сухо ответил врач и сел на потертый стульчик у пульта.

— Там своя среда, — шепотом пояснила Нина. — Владимира Захарыча все время овевают холодным воздухом. К вечеру приедут спецы из Москвы, привезут искусственную кожу. Они уверяли по телефону, что она даже будет иметь чувствительность. Почти как живая.

— Лучше свою иметь, — вздохнул Санька.

— Разрешите? — легонько отодвинул его в сторону мужичонка с острыми глазами-бусинками.

Рубашка навыпуск с накладными карманами в дополнение к огромным, изжеванным коричневым сандалиям делали его бухгалтером начала шестидесятых годов, перенесенным машиной времени в бешеные девяностые. Мужичок беспрестанно шмыгал носом, будто и вправду только что перенесся через тридцать с лишком лет и не мог понять, почему исчез запах его любимого одеколона «Огни Москвы», а появилось нечто сладкое и французское, струящееся от Нины. И только белый халат, криво наброшенный на его узкие плечи, делал его современником Саньки, Буйноса, Нины и врача со строгим лицом. Вряд ли в шестидесятых могли быть такие мятые халаты.

— Он открыл глаз, — шмыгнув, объявил мужичок.

— Три минуты, — зло, с вызовом напомнил врач.

Губы Буйноса, крупные волевые губы, сжатые со всех сторон точками щетины, и оттого как бы уменьшившиеся, сделали неуловимое движение, а мужичок неожиданно произнес:

— Он сказал: «Здравствуй, Ниночка!»

— Здра…

Сбоку Санька четко увидел слезу, выскользнувшую из ее глаза и рывком пронесшуюся вдоль носика.

— Еще он сказал: «Здравствуй, певец!»

— Серьезно? — удивился Санька.

Он видел по телевизору в новостях дам, водящих руками. Они назывались вроде бы сурдопереводчицами. Они одни на земле умели превращать звуки в жесты. Дамы всегда существовали в углу экрана, в овальной рамочке с размытыми краями, и то, что в рамочке ни разу не появилось мужское лицо, только сейчас показалось Саньке интересным. Получалось, что немых мужиков или хотя бы тех, кто знает сурдоперевод, не существует. И этот шмыгающий спец еще сильнее почудился перенесенным через толщу времени.

— Он сказал: «Я в долгу перед тобой».

— Почему?

Нина приблизила губы к Санькиному уху и зашептала:

— Ему уже сказали, что ты вытащил его из горящего кабинета. Владимир Захарыч, видимо, потерял сознание после первой вспышки. Мог и вообще погибнуть.

— Он сказал: «Проси, что хочешь», — оборвал ее щекотное дыхание по уху мужичок.

— Мне ничего не нужно.

— Так и передать?

— А он что, тоже по губам понимает? — удивился Санька.

— Он вас слышит, — раздраженно пояснил врач. — У него нет сил говорить. Ожог слизистой горла.

Усилием воли Санька перевел взгляд с губ Буйноса на почерневшую шею и ощутил, что и его шея окаменела. Слова застряли в ней, будто тоже превратились в камешки. Показалось, что их можно сплюнуть на ладонь. Как выбитые зубы.

— Это… Как его… Ну, спасибо, значит, за хорошие слова, но мне действительно ничего не нужно…

— Он сказал: «Найди мне его. Найдешь?»

— Кого? — не понял Санька.

— Того, кто организовал покушение, — тихо ответила за Буйноса Нина.

— Я вообще-то не следователь. Уже не следователь. Я — певец, — гордо произнес последние два слова Санька.

— Он сказал: «Я подчиню тебе всех моих охранников».

— Я…

— Он сказал: «Конкурс под угрозой. Если конкурс пройдет, значит, я выиграю эту регату».

— Чего выиграет? — не понял Санька.

— Регату, — объяснила Нина. — Это гонка лодок. Или яхт. Владимир Захарыч был загребным в четверке распашной. В сборной Союза еще.

— Он сказал: «Помоги мне».

Что нужно ответить после таких слов, Санька уже не знал. Он вдруг ощутил, что повисшая в комнате тишина— на стороне Буйноса. Наверное, потому, что тишина была частью Приморска.

Мужичок со старательностью компрессора все шмыгал и шмыгал своим маленьким носиком, но, поскольку делал он это с первого момента появления, то шмыгание не воспринималось чем-то отличным от тишины. Как и вздохи Нины, перемежаемые еле слышным постукиванием врача пальцами по пластику пульта. Слов уже не существовало в мире. Только звуком он мог ответить или отказать, и Санька, кашлянув, кивнул.

— Он сказал: «Спасибо».

Не говорить же: «Пожалуйста».

— Он сказал: «Все, что нужно, проси у Нины».

— Все! Время вышло! — под хруст коленок встал врач. — Попрошу освободить палату!

Его белый халат резко закрыл вид на лицо Буйноса, на единственное, что на нем еще жило, — губы, и Саньке вдруг стало стыдно. Ему показалось, что он предал группу. Они приехали на конкурс побеждать, ну, в крайнем случае, поучаствовать в состязании, как говорится, себя показать и на других посмотреть, и ему совсем не хотелось из конкурсанта становиться сыщиком. Даже если от этого зависела судьба конкурса.

Санька, отвернувшись, пошел к двери, вскинул глаза от туфель Нины, которые он в тесноте боялся подсечь, и вместо белого увидел уже черное. У двери стоял охранник Буйноса, тот самый, что получил от него промеж ног. Он смотрел поверх голов на зарешеченное окно, будто с минуты на минуту ждал броска следующей бутылки, и Санька не стал с ним здороваться.

— Мы уже заказали новый приз, — сразу за порогом сказала Нина.

— А тот?

— Он весь закоптился, пластиковая платформа сплавилась в комок.

— «И вы увидите красные кусты. А потом они сольются, и в них погибнет раковина», — вскинув подбородок, прочел, как молитву, Санька.

— Ты о чем?

— Это я так. Вспомнил кое-что.

— Я рада, что ты поможешь нам.

Он.остановился и посмотрел в ее серые глаза долгим, даже слишком долгим взглядом.

— Ты передумал?

— Я — не волшебник. И вообще я приехал сюда выступать, пробиваться, скажем так, на Олимп эстрады. Но у меня от всего, что происходит в Приморске, голова идет кругом. Сначала я думал, что дело только в нас, что какие-то местные бандюги решили обложить нас данью, потом подумал о конкурентах на конкурсе, убирающих самых достойных по их мнению. А сейчас даже не знаю, что думать. Твой шеф, — он так и не смог при Нине назвать его Буйносом, — при личной встрече ничего толком мне не сказал. Я даже не знаю, получал ли он угрозы…

— Получал.

— Какие? Когда?

— Разные. В последнее время — с требованиями отказаться от проведения конкурса.

— Вот как…

— У Владимира Захарыча много завистников в Приморске. В том числе и среди состоятельных людей. Не всем нравится, что он вторгся в шоу-бизнес. Здесь ведь есть свои люди в этой сфере. Они кормятся на гастролях московских певцов и певиц. До конкурса молодых исполнителей никто из них не додумался. Да и когда объявили об отборе желающих его провести, никто из местных в Москву на тендер не поехал.

— А кто еще претендовал на проведение конкурса?

— Два шоу-агентства из Москвы, нижегородская фирма, питерская и кто-то еще. Я тогда еще в оргкомитете не работала.

— А, вспомнил! Ты говорила, что Буйное всех сразил поддержкой от мэрии Приморска. Точно?

— Да. Это сыграло немалую роль.

Некстати пришел на память уходящий с изувеченной гитарой в черном футляре Эразм. Возможно, что в те минуты, когда Санька беседовал с Ниной, остальные члены супергруппы «Мышьяк» собирали чемоданы. Он не помнил, разрешено ли по регламенту заменять кого-то из заявленного списка группы, и спросил об этом у Нины. Она, все поняв, ответила не совсем так, как ожидал Санька:

— Мы подыщем замену Эразму из местных гитаристов. В двух ресторанах есть стоящие парни.

— А «мы» — это кто?

— Ну, считай, что я.

Это уже было интересно. Нина становилась еще одним членом группы. Негласно, но становилась.

— А вот скажи честно, — снова посмотрел он в ее красные глаза. — Только честно…

— Что честно?

— Не решено ли уже заранее, кто победит? А?

Он ожидал, что Нина покраснеет. Она побледнела. На фоне бледной кожи заплаканные глаза стали еще краснее, а распухший кончик носа — еще крупнее.

— Вла… Владимир Захарыч всегда говорил, что все должно быть честно… Он…

— А если твой шеф ни при чем? Если в жюри, к примеру, уже все решено?

— В жюри?.. Я не верю. Я вчера разговаривала с председателем жюри. Это известная певица Валентина Покаровская. Она пообещала максимум объективности…

— С чего это она вдруг?

— Ну, как тебе сказать…

Бледность таяла на ее щеках, но что-то упрямо мешало ей испариться совсем.

— Значит, что-то было?

— Она в общем… В общих чертах…

— Что?

— Она просила передать руководству… Тогда еще не было покушения на Владимира Захарыча. Это до покушения… Она сказала, что на нее и некоторых членов комиссии было определенное давление. И даже попытки подкупа…

— Кто?! — громко, почти в крик произнес Санька.

От двери в палату резко обернулся телохранитель и посмотрел на Саньку, как на цель для стрельбы, — вприщур.

— Кто? — повторил он уже тише.

— Она не сказала, — выдохнула Нина, и бледность исчезла, будто пух, сорванный этим вздохом с кожи.

И в этот момент Саньке жутко захотелось отказаться от своих слов. Пойти в палату к Буйносу, извиниться и объявить, что он не может ему помочь, и не только потому, что уезжает, а еще и потому, что ему нет никакого дела до конкурса, что он не чувствует, наконец, в себе сил и умения, чтобы найти тех, кто вознамерился разрушить конкурс.

— Здравия желания! — заставил его вздрогнуть солдафонский рык.

Хорошо еще, что вздрогнул внутренне, в душе, а если бы лицом, то худенький милицейский лейтенантик не смотрел бы уже с таким подобострастием на него.

— Старший лейтенант Башлыков? — чуть тише, но все с той же солдафонностью спросил лейтенантик.

Рубашка на его груди почернела и прилипла к телу, а из-под фуражки стекла по шее капля пота.

— Я — из Перевального, — уже совсем тихо объявил он.

Показалось, что на следующую фразу у него совсем не останется сил и он мешком рухнет на Саньку.

— Что-то есть? — спросила у него Нина.

— Начальник приказал доложить вам лично, — не поворачиваясь к Нине, одному лишь Саньке сказал лейтенантик.

Он все-таки не упал. Но из-под фуражки нагло выползла еще одна капля. Им будто бы всем хотелось разглядеть того человека, к которому на ста кэмэ в час пронесся по трассе, рискуя жизнью на сотнях колдобин, хозяин и который был почему-то совсем безразличен к этому риску.

— А при Нине нельзя? — лениво поинтересовался Санька.

Если бы не лейтенантик, он бы уже стоял в палате рядом с барокамерой и заканчивал объяснение о своем отказе.

— Начальник приказал без свидетелей.

— Ладно. Я отойду. А вы уж посекретничайте, — решила Нина.

Усталые глаза лейтенантика проводили ее худенькую спинку, вернулись на лицо Саньки и сразу стали до невозможности таинственными.

— Вот ДНК-анализ, — вынул он из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку.

С внутренней стороны она пропиталась потом, и, когда Санька ее развернул, то почудилось, что у листа нет одной четверти. Но именно на этом посеревшем куске начинался текст сравнительного анализа двух пятен крови: того, что был на подоконнике в гостиничном номере, и того, что остался на заборе.

«Настоящим докладываю, — с казенной сухостью сообщал некий судмедэксперт, — что мною проведен экстренный анализ двух заборов крови. Предположительное время возникновения первого пятна — от трех до семи суток, второго — менее суток. Группа крови обеих исследуемых пятен — третья, резус-фактор — положительный. Пол и в первом, и во втором случае — мужской. Обнаруженные в обеих заборах крови вещества в некоторой степени предполагают у обеих лиц болезнь почек. Наличие измененной хромосомы в, — на этом месте, в самом уголке, лейтенантский пот напрочь растворил два слова, торопливо написанные перьевой ручкой, — …в некоторой степени предполагает наличие у обеих лиц наследственного природного дефекта, связанного с костной структурой. Предварительный анализ дает основание с большой долей вероятности утверждать, что оба забора крови принадлежат либо двум лицам, состоящим в родстве, либо одному лицу». Подпись эксперта была маленькой и почему-то смахивала на капельку крови.

— А какой костный дефект? — поднял глаза от бумаги Санька.

— Не могу знать, та-ащ ста-ащ ли-инант! — бодро протрубил лейтенантик. — Я — участковый…

— А я — не ста-ащ ли-инант, — нервно вернул бумагу Санька. — Я — бы-ывщ ста-ащ ли-инант. Понял?

— Никак нет.

Еще одна удивленная капля выскользнула из-под тульи фуражки.

— Да вытри ты пот со лба! — не сдержался Санька. — Упреешь же!

— Есть!

Он рывком сорвал с головы фуражку и отер выпуклый лоб комковатым платком. Плотная красная полоса лежала на коже шрамом. Раздражение сразу сменилось на жалость, и Санька тихо спросил:

— Больше ничего для меня нет?

— Никак нет.

— А по поводу испорченных инструментов хоть что-то делается?

— Ведем поиск, — бодро сообщил лейтенантик. — Это, если честно, не мой участок. С вашего участка капитан в отпуске. Его в Перевальном нет. Но мы ищем. Отрабатываются все версии…

— Понятно.

Если версий много, значит нет ни одной приличной. Наверное, в это время Санька уже уходил бы из палаты, и Буйное грустно смотрел бы ему вслед своим единственным глазом. Насильно люб не будешь. Он бы ушел и уже за порогом забыл о конкурсе. Не все «звезды» начинали с побед в конкурсах. Если точнее сказать, то мало кто начинал. Уже вечером они бы уехали поездом в Москву, и Приморск перевернутой страницей лег бы на левую сторону книги, а перед «Мышьяком», и Санькой в том числе, забелели бы две новые, совершенно пустые страницы. И они бы начали заполнять их так, как хотят они, а не Буйное, не Покаровская из медленно коррумпируемого жюри, не бандиты, специализирующиеся на уничтожении фирменной аппаратуры.

— Скажи, а в Приморске есть отец города, — совсем неожиданно для себя спросил Санька.

— Мэр?

— Нет. Пахан. Ну, мафиози. Самый крутой.

Лейтенантик испуганно обернулся к двери в палату. Нина о чем-то разговаривала с телохранителем Буйноса. Вдали, у окна, стоял, шмыгая носом, мужичок из шестидесятых годов и терпеливо ждал обещанного гонорара. Никто из них не казался подслушивающим, но лейтенантику упрямо чудилось, что как только он произнесет кличку, то ее услышат все.

— Ну, есть?

— Есть, — грустно ответил лейтенантик.

— Как его зовут?

— Букаха, — еле слышно произнес милиционер.

— Где? — не понял Санька и посмотрел себе на левое плечо. Ничего по нему не ползло.

— Его так зовут… Кличка, — еще тише пояснил лейтенант.

Пятна на его рубашке уменьшились и стали по краям рваными. Парню будто бы возвращали на время отобранные части рубашки, а он этого не замечал. Звуки для него были почему-то важнее милицейской формы.

— Он весь город контролирует или какой-то район? — спросил со знанием дела Санька.

— Весь. Он пасет центр и оба рынка. И вообще следит за порядком.

— Буйное ему дань платит?

— Я не знаю.

— Он — «вор в законе»?

— Нет. Но он очень крутой.

— Твой начальник может организовать с ним встречу?

— Не знаю. Я доложу.

— Скажи, что если он не может, то пусть в УВД города позвонит. Там явно есть выходы на этого… как его?.. Комара?..

— Бу… Букаху.

— А почему такая кличка?

— Увидите — поймете.

— Саша, мне нужно идти, — подходя к ним, негромко произнесла Нина.

Плечи лейтенантика дрогнули, словно его пнули в спину. Он сразу стал худее, ниже и еще мокрее.

— Разрешите идти? — одновременно шлепнул он по слипшимся волосам фуражкой и прижал к козырьку узкую ладонь.

— Иди. Про этого… ну, что говорили, не забудь. Я позвоню через час.

— Есть!

Он стремглав бросился по коридору, а Нина, не поняв его резвости, буркнула:

— Глупый какой-то! И папа говорил, что он всего боится…

— Оботрется.

— Это не наши проблемы, — сухо констатировала она. — Ты не забыл, что в шестнадцать ноль-ноль — жеребьевка?

— Нет, не забыл.

— Пожалуйста, не опаздывай.

— Ну конечно…

Он смотрел над ее плечом на телохранителя Буйноса. Здоровяк в уже привычном черном блузоне с пластиковой визиткой на груди стоял, прикусив нижнюю губу, и бережно, по одной, передавал мужику-сурдопереводчику купюры. Каждую из них мужичок смотрел на просвет, и, когда он вскидывал маленькую, по-детски круглую головку, становилась видна розовая проплешь на макушке. У нее была точно такая форма, как у овала в углу телеэкрана, в котором появлялись женщины, молча машущие руками.

— Извини, — остановил Саньку Нину. — У меня еще один вопрос. Маленький.

— Я слушаю.

— Ты сказала, что Буйное входил в сборную Союза по академической гребле. Правильно?

— Да. Входил. А что?

— В этот момент он жил в Перевальном?

— Нет. Вообще-то Владимир Захарыч из Подмосковья родом. Он к нам приехал в школу работать. Тогда он уже в сборной не греб. Здесь и поселился…

Санька удивленно сплющил губы. Нина заметила это и тоже решила удивиться.

— Тебя что-то взволновало? — спросила она.

— Странно… Из Подмосковья — и сюда. Даже не в Приморск, а в какое-то Перевальное…

— Зря ты так! У нас хороший поселок. Глушь, конечно, но народ хороший.

— Пока не заметил.

— Вот увидишь, гитары переломал не местный!

— Я тоже, кстати, так думаю, — задумчиво ответил Санька. — Может, Буйное рассказывал тебе когда-нибудь, почему он переехал сюда?

— Ты думаешь, это может быть следом?

— Сейчас даже пылинка способна изменить путь поиска, — с излишней напыщенностью произнес он, а на самом деле подумал, что Буйное — совсем рядом, за стенкой, и нужно всего лишь попасть к нему в палату и отказаться от своих обещаний, и мир сразу станет лучше и проще.

— Ему присудили там условный срок, — еле слышно выдавила Нина.

— За что?

— Это тоже важно?

— А как же!

— Он… Ему… В общем, ему вменяли в вину неосторожное убийство. В драке. Они пошли командой гулять и встретили возле водохранилища, на котором тренировались, местных ребят. Повздорили. Была драка. Владимир Захарыч кого-то там сильно ударил. Он умер. Хотя бил не только он один. Но обвинили его одного. Я даже не знаю, что его спасло. Может, адвокат хороший попался. Такое иногда бывает…

— Бывает, — тупо повторил Санька.

— Когда его выпустили, то начались угрозы. Младший брат убитого обещал отомстить за него. Владимир Захарыч вынужден был уехать оттуда. Нет, он не испугался. Его просто уговорили умные люди. Так вот он у нас и появился. А вообще-то он хороший человек…

— Город или там район в Подмосковье, где все случилось, ты сможешь узнать?

— Конечно.

— Тогда это… Передай сведения отцу. Я к нему должен после обеда в отделение заскочить. Ладно?

— Да, — тихо ответила она и поежилась от мысли, что это именно мстительный брат погибшего парня появился в городе и решил уничтожить ее любимого Владимира Захарыча.

ХОЗЯИН ПРИМОРСКА

С первого шага в огромный кабинет, обставленный с претензией на викторианскую эпоху, Санька понял, почему уголовного хозяина Приморска зовут Букахой.

В черном кожаном кресле у массивного дубового стола с резными тумбами сидел ребенок с лицом пятидесятилетнего металлурга. Выжженное жаром доменной печи, южным солнцем и плохой водкой, плотно окутанное сетью морщин и укрытое тоненькой седой шапочкой, лицо вызывало сначала жалость, а уже потом — удивление.

— Падай, — негромко предложила голова, и Санька, повинуясь руке-кувалде телохранителя, сел на уголок стула с высокой и тоже резной спинкой.

Наверное, сейчас он сидел на паре тысяч долларов. Такие стулья да еще с такой переливающейся обивкой меньше не стоили. Изношенные кроссовки своими пыльными подошвами давили на ковер, стоимостью в десять тысяч долларов, а рука лежала на столе, тянущем, как минимум, на семь-восемь «штук», и сам воздух кабинета почудился Саньке настолько дорогим, что он даже перестал дышать. Как будто в конце разговора ему предложили бы счет за использованный воздух.

— Ты извини меня, пацан, — уже чуть громче, уже чуть злее произнесла голова, — но у меня сутки расписаны по секундам. На год вперед. Как у папы-президента. И если б не генерал, я б с тобой ни минуты не бухтел. Врубился?

— Да.

После ответа ноздри жадно впились в сухой воздух кабинета и стали наверстывать упущенное. В голове сразу опустело, будто ноздри дышали не воздухом кабинета, а тем, что остался в голове.

— Что ты хотел от меня?

Генерал — это, видимо, начальник городского УВД. Отец Нины по телефону сказал, что все согласовано, и объяснил, к какому дому на окраине Приморска нужно подъехать. О генерале он не говорил, и только теперь по уровню допуска Санька догадался, что местное милицейское начальство слишком обеспокоено покушением на Буйноса.

— Вы знаете о том, что… — начал Санька.

— Знаю. Тебе, что, показать того, кто срубил Буйноса?

Саньке стало жарко. Наверное, он покраснел, и ему сразу захотелось уйти из кабинета, чтобы никогда больше не видеть ребенка с изможденным лицом.

— У меня, пацан, десять «ходок», — грустно сказал Букаха. — С последней я вернулся четыре года назад. Я навел порядок в городе и, если хочешь знать, мне самому интересно, какая падла решила пошустрить на моей территории. Врубился?

— Да.

— Еще вопросы есть?

— Есть. Много ли врагов у Буйноса среди местных?

Санькиному лицу стало чуть прохладнее. В голос вернулась уверенность, и Букаха сразу уловил это. Он сощурил и без того маленькие глазки и отрывисто спросил:

— А ты не мент случаем?

— Был.

— Что значит, был?

— Уволился.

— В каком звании?

Букаха ерзал на кресле, будто хотел стать чуть выше, а значит, ближе к собеседнику и рассмотреть его юное смелое лицо.

— Старший лейтенант милиции.

— Три крохи на плече?.. А почему ушел? Проворовался? Зубы не тому выбил?

— Я ушел в музыку.

— Не гони, — улыбнулся Букаха, показав голливудские фарфоровые зубы. Мелкие, как у мышки.

— Правда. Я хочу петь. Одну мою песню уже крутили по радио.

— Как прозывается?

— «Воробышек».

— Не-ет… Не слыхал. А ты? — повернулся он вместе с креслом к телохранителю.

— Кажись, слыхал, — еле выдавил тот.

Он пристально смотрел на Санькины руки, и вопрос шефа заставил его изменить служебному долгу. Но как только он ответил, глаза еще сильнее впились в руки гостя. Наверное, если бы за спиной телохранителя рванула мина, и его бы швырнуло вверх, он бы и в полете продолжал смотреть на руки.

— А об чем песня? — продолжил Букаха допрос телохранителя.

— Про любовь.

— Так они все про любовь!

— Не могу знать, — прохрипел телохранитель.

Ему платили не за песни, а за то, чтобы ничьи злые руки не сделали вред хозяину.

— Так ты на конкурс, значит, приехал? — беззвучно повернулся вместе с креслом к Саньке Букаха.

— Да.

— Сам будешь петь?

— Нет, с группой… Точнее, пел бы. Уже не получится.

— Почему же?

— Те, кто совершили покушение на Буйноса, изувечили нашу аппаратуру.

— Она, что, в его офисе была?

— Нет. В доме в Перевальном. Кто-то залез ночью в окно и все изувечил.

— А с чего ты прикинул, что и у Буйноса, и у тебя — один вражина- фраерюга?

— Есть кое-какие предположения, — не стал говорить об анализе пятен крови Санька. — К вам я потому и пришел, что хотел узнать, кто из местных мог поквитаться с Буйносом…

— Можна-а? — тихо донесся до Саньки голосочек из глубины кабинета.

— Прислали? — напрягся лицом Букаха.

— В лучшем виде.

— Давай сюда!

Мимо Саньки беззвучно скользнул щупленький человечек. Схваченные микстурной резинкой волосы с плотной проседью на его затылке раскачивались конским хвостом. За него хотелось ухватиться.

Человечек с плавностью балерины обогнул острый угол стола, и опустил на стол перед Букахой цветной буклет. Маленькие торопливые пальчики перевернули первую страницу, и Санька увидел оранжевых голых девиц. Они акробатически стояли на головах. Впрочем, для хозяина кабинета, видевшего их не перевернутыми, они стояли обычно, на ногах.

— Длинные? — облизнув сухие синие губки, спросил Букаха.

— Эти две — по метр восемьдесят пять.

— А выше нету?

— Есть. Там дальше. Одна — метр девяносто, но худовата. А есть метр девяносто восемь, так это изюм! Высшее образование — только спецпошив! По парашюту на каждую грудь!..

— Где она?

Оранжевые тела замелькали перед Санькиными глазами. Девицы упорно стояли на головах, и когда они разбрасывали в стороны руки или ноги, он удивлялся, почему они не падали при съемке.

— Вот, — радостно ткнул пальцем щупленький человечек на пышку с игривым бананом во рту.

— У-у-у! — взвыл Букаха. — Заказывай! Срочно! Чтоб к вечеру была! Но со всеми справками!

— Хозяин, какие вопросы?! Все, как положено! Тест на СПИД, кровь, анализы и прочее…

— Во-во! Чтоб как в лагерном лазарете — чистота!

— А гостям?

— Это ты сам. Выбери шесть штук. По своему вкусу. Если кто-то из гостей не явится, одна в резерве побудет. Врубился?.. Вечером чтоб у меня были.

— Мы их бортом. Из Москвы.

— Вот и хорошо.

— Я могу идти?

— А дождь не помешает? — повернулся к окну Букаха.

Санька тоже удивленно посмотрел на стекла, обрамленные красными, собранными в складки шторами, и только теперь увидел капли. Окна в кабинете, скорее всего, были вакуумные. Дождь шел беззвучно, будто это и не дождь был, а просто плакали по ком-то стекла.

По пути к дому, расположенному на взгорке, всего метрах в двухстах от берега, Санька заметил, что небо над морем потемнело, насупилось. Но солнце светило с прежней южной яростью, и он не поверил, что в этих широтах вообще возможен дождь.

— Грозы хоть нет? — задал вопрос Букаха и, легко выпрыгнув из кресла, сам пошел за ответом к окну.

Он оказался чуть выше ростом, чем предполагал Санька, настолько выше, чтобы не ощущаться карликом. Подоконник был сделан непривычно низко. Он легко оперся о него узкими ладошками и со вздохом оценил ливень:

— Как в вологодской глуши. Обложной.

В словах сквозила неизбывная тоска, и Санька решил, что либо самый большой срок, либо последний Букаха отбывал именно в тех краях. Уловив испуг на лице телохранителя, он тоже встал с драгоценного стула и прошел к окну. Между ним и хозяином города остался всего метр дистанции. И только теперь, вблизи, Санька уловил хриплое чахоточное дыхание Бу-кахи и увидел, как ощутимо пульсировала вена на его тощей шее. Вену будто дергали из-под ворота за нитку.

— А ты откуда родом? — не отрывая глаз от окна, спросил Букаха.

— Кузбасс. Город Анжеро-Судженск.

— Папаша кем был?

— Шахтер. В шахте завалило.

— Не помнишь его?

— Нет.

— А мать?

— Умерла… Давно уже…

— Так ты в детдоме был? — повернул к нему лицо Букаха.

— Да. В детдоме.

— Как я.

Лицо не смягчилось. Оно по-прежнему оставалось медно-морщинистым, но в голосе появилось что-то такое, что Санька еще не слышал. Наверное, после слов Букахи нужно было что-нибудь сказать. Или спросить о том, где именно жил в детдоме нынешний босс Приморска.

Из окна, расположенного на третьем этаже краснокирпичного дома-замка, вобравшего в себя и ампир, и барокко, и модерн, и даже псевдомарокканский стиль, хорошо был виден серый, плотно усыпанный галькой берег, ровная лента асфальтовой дорожки, деревья вдоль нее, а под одним из них, похожим на каштан, стоял человек с раскрытым черным зонтом и пялился на дом. Когда Санька, заметив его, попытался рассмотреть с расстояния трехсот метров его лицо, человек обернулся к берегу и плотнее запахнул на груди куртку-ветровку.

— С грозой, — определил по безмолвному проблеску молнии за окном Букаха. — Запроси аэропорт, принимают они борты или нет.

— Будет сделано, — ментолом дохнул в ухо Саньке человечек, и тут же наступила тишина.

Стоящий под зонтом парень повернулся к дому и, неожиданно согнувшись, шагнул задом между стволов. И сразу на асфальтовой дорожке стало безлюдно и неуютно.

— Значит, ты в конкурсе дрыгаешься, — под нос пробурчал Букаха. — Прямо «Евровидение»! Мне уже корефаны с Кавказа звонили. Просили за одного своего. Я сказал, что конкурс — не моя фишка. Не мне выпала, не я и банк снимать буду…

— Извиняюсь, — ожила тишина.

Она снова пахла ментолом.

— Не принимает?

— Абсолютно точно!

— Тогда обзвони людей, что мероприятие переносится на завтрашний вечер. А девочек все равно первым бортом сюда. Врубился?

Тишина издала звук, похожий и на стон, и на вздох, и на всхлип. Ментол сразу рассосался, и Саньке тоже захотелось уйти. Конечно, так незаметно он не мог это сделать, но находиться в кабинете приморского босса больше не имело смысла. Что хотел — не узнал. Что не хотел — узнал. И ничего не изменилось. А может, изменилось, но какой в этом был толк?

— Мне бы надо идти, — напомнил о себе Санька.

— Значит, гундишь, «Воробышек»… Вот что: завтра в двадцать три ноль-ноль со всей группой чтоб были у меня. Поиграете моим гостям. Фраера из местных кабаков у меня уже в печенках сидят. Они ничего, кроме Шуфутинского и Газманова не знают. И лабают хреновей, чем кореша на зоне…

— Я же, извините, говорил.

— Что говорил?

— Нам аппаратуру переломали.

— Напиши чего надо. Из Москвы привезут. Вместе с девками. Понравится, как играете, насовсем подарю. Я все равно кроме как на зубах ни на чем лабать не могу. А ты? — повернулся Букаха к телохранителю.

Тот упорно сверлил глазами Санькины загорелые кисти. Через полчаса на них должна была появиться от взгляда краснота.

— Что? — не понял телохранитель.

— Там, на столе, отрывные листки, — показал Саньке Букаха. — Накалякай, чего надо… Не стесняйся. Перевальное — моя зона. Раз кто набузил, значит, он и меня обидел.

СЧАСТЛИВЫЙ НОМЕР

Жеребьевка проходила мрачно. Над концертным залом, над столом жюри, над еле-еле заполненными двумя рядами соискателей висело плохое предчувствие. Несмотря на покушение на Буйноса, конкурс не отменили, но все ощущали себя так, будто их намеренно обманывают, а на самом деле к концу жеребьевки объявят, что «Голос моря» не состоится. Никто не разговаривал, никто не реагировал на вытянутый первый или тринадцатый номер. Все конкурсанты будто бы выискивали в круглом, как аквариум, стеклянном барабане не просто порядковые номера, а те, по которым их будут расстреливать.

— «Вест-севенти», Калининград, — тихо объявила Нина, и в этот момент в двери появился Андрей.

Санька привстал в кресле, чтобы он его увидел, и Покаровская, председатель жюри, строго потребовала:

— Идите вытягивайте.

— Я не из «Вест-севенти», — ответил Санька.

— А где ж они?

У певицы было лицо давно не спавшего человека. Даже густой слой макияжа не спасал от этого ощущения. Видимо, она знала об этом и постоянно смотрела вбок. Люди в профиль почему-то выглядят менее усталыми, чем в фас.

— Они утром уехали, — пояснил кто-то из конкурсантов. — Самолетом…

— Привет, — сел рядом Андрей и шепотом прохрипел: — Мужики решили уезжать.

— Они в Перевальном?

— Да. Пакуются.

— Мне обещали найти гитариста, — грустно произнес Санька.

— Глухой номер. Местные больше трех аккордов не знают. Посидим в Москве, покумекаем. Может, какому-нибудь продюсеру в рабство продадимся. И то спокойнее будет, чем в этом пекле вариться…

Чуть громче обычного Нина объявила:

— Группа «Молчать», Москва.

— Следующие — мы, — напомнил Санька.

— Я не пойду.

Андрей сидел, набычившись, и смотрел на Покаровскую с таким видом, будто силился понять, как эта размалеванная кошка сумела стать звездой в восьмидесятые годы.

На сцену вразвалочку, будто матрос после длительного плавания, выбрался худенький парень. Он был одет подчеркнуто небрежно: драные китайские кеды, коричневые брюки от школьной формы времен застоя, свитер глупейшей сине-желтой расцветки в плотных пятнах кетчупа и чернил. По левой скуле парня, вплоть до шеи, тянулся узенький рыженький висок, а правая была выбрита сантиметра на три выше уха. Перед глазами у него болталась длиннющая прядь волос, выкрашенных в едкозеленый, почти лимонный цвет, а к правой ноздре пришпилена канцелярская кнопка.

— Панк вонючий, — прохрипел Андрей.

Санька поневоле посмотрел на барабанщика. Свежий загар состарил его. Если бы он еще и не брился, то его точно остановили бы где-нибудь в городе милиционеры.

Его мрачностью можно было заразиться. И когда Нина еще громче, чем до этого, произнесла: «Группа «Мышьяк», Москва», Санька без жалости пнул Андрея в бок.

— Иди. Мы, — прошипел он.

— Не пойду. Пошли они все…

— Группа «Мышьяк»! — в испуге крикнула в зал Нина.

— Они тожье, дарагая, свалили савсэм, — съехидничал кто-то с кавказским акцентом в первом ряду.

Нагнувшись, Санька наконец-то увидел Джиоева. Вокруг него сидело человек восемь со смоляными усами и орлиными носами. Рядом с ними гладко обритое, вовсе без усов, лицо Джиоева смотрелось вовсе не по-кавказски. Он подбрасывал на ладони пластиковую фишку с номером «1», вытянутую им совсем недавно из барабана, и Санька почему-то был уверен, что он не мог просто так вытянуть такой интересный номер, а получил его по блату.

— Серьезно уехали? — повернулась к Нине Покаровская.

Ручка в ее тонких пальчиках повисла над списком конкурсантов.

— Мы здесь! — Встал Санька.

— Мы уезжаем, — снизу напомнил Андрей.

— Дай, — пнув его колени, выскребся в проход между секторами Санька и уверенно пошел к лестнице на сцену.

Больше всего он боялся, что Андрей вскочит и устроит скандал. Но сзади ничего не произошло. Два ряда в зале и президиум на сцене сидели в едином похоронном молчании.

Шагнув к барабану, в котором отливали яркими красками шары, Санька ощутил, что на душе стало чуть легче.

Он сунул руку, выхватил синий, так похожий на цвет его прежней милицейской формы, и протянул Нине. Ее дрожащие пальчики провернули половинки шара в разные стороны, и на стол упал пластиковый квадрат.

— Девятнадцать! — с непонятной радостью объявила Нина.

— Поздравляю, — повернула к нему свое усталое лицо Покаровская и растянула густо накрашенные губы улыбкой.

— С чем? — не понял он.

— Вы выступаете последними, — ответила за нее Нина.

Санька только теперь посмотрел в зал. Место, где сидел Андрей, пустовало. Полумрак зала над раскачивающимся сидением был гуще, чем где-либо. Санька выиграл в лотерею, которой уже не существовало.

— Спасибо, — непонятно за что поблагодарила Нина, а он бросился со сцены в зал.

Пробежал мимо вытянутых ног, кроссовок, туфель, сандалий, сумок, влетел в фойе и окриком попытался остановить Андрея. Тот, не подчиняясь, толкнул от себя стеклянную дверь и вышел на улицу. Только на ступеньках Санька догнал его.

— Отстань! — вырвал Андрей рукав рубашки из вцепившихся в нее Санькиных пальцев.

— Ну, чего ты психуешь! Ты же сам говорил, что конкурс — это шанс!

— Отстань!

— Ты других слов не знаешь?

— Отстань!

— Нет, точно не знаешь!

— Иди ты со своими шуточками!

— Я серьезно говорю: аппаратура для репетиции будет. А иг-рать-то все равно на их технике, а не на нашей.

Андрей сошел с самой низкой ступеньки на уже почти высохший, пятнистый асфальт, посмотрел на плотную очередь, стоящую у касс дома культуры, и громко ухмыльнулся:

— Смотри какие смелые! Билеты на конкурс покупают! А если их этот маньяк вместе с залом рванет?

— Мы можем спокойно поговорить?

— А что, я не спокойно говорю?

— Ладно. Эразма не вернуть. Но можно же попытаться выступить без него.

— Ты где-нибудь видел группу без соло-гитариста?

— Давай на это место поставим Игорька?

— А бас-гитару кому? Мне на грудь? Чтоб палочками по ним водил? Как виолончелист?

— На бас-гитару поставим местного парня. Нина обещала вечером с ним познакомить…

— Нет, старичок… Такие экспромты не по мне. Ты просил меня прийти на жеребьевку? Я пришел. Все. А теперь не мешай. Мужики уже, наверно, собрались и ждут меня одного. Если ты хочешь и дальше кувыркаться в этом гадюшнике, пожалуйста! Я не против!

— Вам опасно уезжать, — тихо произнес Санька.

— С чего это? Опасно оставаться…

— Нет, уезжать, — упрямо сплюнул на ступени Санька. — Самый крутой местный воротила попросил, чтоб мы завтра вечером сыграли у него на фазенде. В виде премии, если ему понравится, он отдаст нам классную аппаратуру. Включая «Гибсон»…

— И ты согласился? — помрачнел Андрей. — Ты…

— Стой! — снова вцепился в рукав его рубашки Санька.

— Ты…

— Не двигайся, — так старательно процедил он слова сквозь зубы, что Андрей сразу забыл, что же он хотел сказать.

— Санька, ты что, перегрелся?

— Нет… Там, в очереди за билетами, стоит один человек. Он — из тех…

— Из каких?

— Он не видит меня, — шагнул левее, спрятавшись за Андрея, Санька.

— И что?

— Подождем, пусть он купит билеты.

— А с чего ты взял, что он…

— Тихо! Он — у окошечка. Пошли.

Таким возбужденным Андрей еще никогда не видел Саньку. Испуг заставил его пойти за сузившейся, напрягшейся спиной в синей джинсовой рубашке, заставил сделать резкий зигзаг вокруг хвоста очереди, потом скользнуть сквозь нее, вдоль дома культуры, остановиться у земли, где преследуемый оставил след, потом перебежать улицу перед взвизгнувшей машиной и нырнуть под арку.

Санька замер и чуть не умер с испугу, когда Андрей сходу налетел на него. И без того по-воробьиному молотившее сердце взлетело к вискам, забилось и в левом, и в правом ухе одновременно.

— Ты чего? — тоже посмотрел вверх, на небо, клочок которого виднелся в колодце двора, Андрей.

— Вот он, сучара! — показал на пожарную лестницу Санька.

Как он заметил человека в сумеречном, хранящем ночь углу двора, Андрей так и не понял. Он сначала бросился к лестнице, а уже потом увидел чьи-то торопливые ноги, то и дело скользящие по ржавым трубам ступенек.

— Стой внизу! — скомандовал Санька. — Если он спустится, сшибай с ног! Он — мой!

— А это…

Задавать вопрос оказалось некому. Санька нырнул в подъезд, хлопнула металлическая дверь, и нечто похожее на лифт, во всяком случае по звуку похожее, завыло на весь двор. А в зрачках Андрея, уменьшаясь и становясь все менее заметными, мелькали и мелькали белые подошвы. Неожиданно левую из них пересекло что-то черное, и плохое предчувствие заставило барабанщика отшатнуться. Туг же с недовольным хряском к ногам упал зонтик. Он был усеян серыми высохшими каплями.

— А-ах! — вскрикнула крыша, и двор, удивленно уловивший новый звук, сразу же эхом начал его повторять: «Ах-ах-ах…» Будто хотел навеки запомнить.

С лестницы, несмотря на Санькины предположения, никто не думал спускаться. Возможно, ему хватило бомбежки зонтиком. Второго ведь у него явно не было.

Тишина все больше и больше не нравилась Андрею, и он бросился в подъезд. Лифт не хотел подчиняться его требовательным нажатиям на кнопку.

Набрав в легкие воздуха, Андрей бросился по лестнице вверх. Перепрыгивая через ступеньки и часто соскальзывая с их выщербленных, издолбанных камней, добрался до верхней площадки, без всякой мысли, под сжигающее все нутро дыхание, посмотрел на распахнутую дверцу лифта и сквозь ее решетку увидел короткую лестницу на крышу. Люк был отброшен. Через него сверху втекала в подъезд прокаленная солнцем, желтая тишина, и Андрею впервые стало по-настоящему страшно. Забыв об одышке, о боли в груди, о гудящих, онемевших ногах, он взлетел по лестнице, прогрохотал каблучищами по совсем сухой, уже забывшей о дожде зеленой жести и чуть не вскрикнул.

У каменной стены вентиляшки лежал на спине Санька. Закрытые глаза делали его спящим. Когда же он издал скребущийся звук, страх и вовсе сделал боль в груди Андрея невыносимой.

— Санек… Са-ашенька, — позвав его, сделал он шаг.

И снова вздрогнул от скребущегося звука. Но теперь к нему добавилось еще и постанывание. Санькины губы не сделали ни малейшего движения, но это уже не так пугало. Стонать можно и с закрытым ртом. А скребущийся звук вдруг сменился на гулкий удар по жести, и уши заставили Андрея вскинуть взгляд от Санькиного лица на край крыши.

Над ней появилось что-то белое, и то, что предыдущим белым пятном, виденным им, была подошва беглеца, заставило Андрея забыть о Саньке. Обойдя его спящую, ничем не интересующуюся голову, он вышел к краю крыши на метр левее белого пятна и чуть не вскрикнул.

На головокружительной высоте висел над колодцем двора парень с красным, искаженным лицом и силился перекинуть ногу за карниз. Как он вообще сумел уцепиться кончиками пальцев на три-четыре сантиметра жести, было непонятно.

— Ру-у… ру-у… а-ай, — простонал он.

Схватившись за лестницу, на полметра возвышающуюся над крышей, Андрей согнулся, уперся ногой в завернувшийся кусок жести и все-таки протянул ладонь.

— На!

— А-ах! — резко бросил к ладони левую кисть парень, сжал ее, и Андрея удивила сила, таившаяся в этих хрупких пальчиках.

Страх опять начал возвращаться в сердце и делать его ощутимым. Он вдруг понял, что между лежащим Санькой и висящим над колодцем парнем есть связь, и он потянул его не так сильно, как мог бы.

— Еще… еще… — умолял беглец.

— Ты это… кто?

— Тащи-и…

И под долгое «и-и», с неожиданной резвостью вытолкнув себя ногой от края крыши, бросился на Андрея. А тот, не рассчитав, что больше не нужно будет тянуть, просел, и парень, ударился животом о бедро Андрея, легко, будто набивная кукла, перевернулся в воздухе и с грохотом упал на жесть.

— Ах ты, гад! — оттолкнувшись от лестницы, навалился на него Андрей. — Я тебя, а ты…

— Пу-у… пу-усти…

Парень без остановки двигал худыми, жесткими руками и ногами. Он был похож на жука, упавшего на спину и силившегося перевернуться. Андрей то ловил его руки, то терял, то снова ловил. Удары ногами по бедрам он даже не замечал. Но когда коленка врага попала в пах и дыхание Андрея замерло, он тут же забыл о неуловимых руках, схватил парня за волосы и со всей силы впечатал его затылок в жесть. И сразу стало слышно, что где-то на самом дне колодца гнусаво поет радио.

ОН, НЕ ОН, ОН

Бывают телевизоры, для включения которых не требуется электричество.

Санька стоял в полуметре от экрана и ощущал себя воришкой. Казалось, что в любую минуту с той стороны стекла, в которое он смотрел, его заметят.

— Заморская вещь! — радостно сообщил громко сопящий сквозь пышные пшеничные усищи майор милиции. — В одном кине на видике такую штуку увидел. Решил — надо и мне ее в отделении завести. Теперь любой допрос, как фильм, могу посмотреть. И самое главное, следователи, зная это, на подкуп не идут. Вот так, оказывается, можно двух зайцев убить!

— А с той стороны нас не видят? — все-таки шагнул чуть левее Санька.

— Нет. Там будто бы зеркало рядом с сейфом висит. Старое, засиженное мухами зеркало.

— Понятно, — все равно не поверил Санька.

В голове до сих пор кипел густой мутный бульон. Когда Санька взлетел по лестнице на крышу, беглец уже по пояс высунулся над нею. До него оставалось совсем немного. Каких-нибудь пять-шесть метров. Парень и Санька метнулась навстречу друг другу, и они столкнулись. Парень как-то странно, по-волей-больному, в сцепке, выбросил перед собой костистые руки, и Санька, отброшенный ими, врезался затылком в кирпичную кладку вентиляционной шахты. Впрочем, в ту секунду ему было все равно, во что он врезался. Просто мир сразу исчез, стал ему безразличен, и он, падая на горячую жесть, не видел, что часть этого ненужного ему мира — парень в куртке-ветровке — этим же встречным движением был отброшен к краю крыши и, пытаясь найти опору, попал ногой в пустоту, и, скорее всего, уже через несколько секунд лежал бы на асфальтном дне двора-колодца, если бы не совершил немыслимый для обычного человека проворот в воздухе и не зацепился за карниз кончиками пальцев.

Сейчас этот парень сидел в соседней комнате, устало прислонившись затылком к стене, и, когда лейтенантик-следователь, одетый, впрочем, по-штатски, в белую курортную рубашонку и светло-кремовые брючки, опускал глаза к бумагам, чтобы отыскать вопросы, в которых он пока ничего не понимал, этот парень с невероятной для сонного лица резкостью бросал взгляды то влево, на зарешеченное окно, то на дверь.

— Пусть смотрит, — успокоил его майор. — Все равно мозгов не хватит додуматься…

— А если хватит?

— Без толку. К тому же мы их слышим, а они нас нет.

Майор милиции Лучников, начальник перевальненского отделения, напоминал запорожского казака, во всяком случае, такого, какими их рисовал Илья Репин. Не хватало только оселедца на макушке, хотя, впрочем, его и без того некуда было бы приделывать. В том месте, где ему полагалось расти, лаковой полировкой блестела лысина. Зато таких усов не было ни у одного героя Репина. Создавалось ощущение, что все волосы, потерянные им на макушке, проросли между носом и верхней губой.

— Не наш герой, не местный, — с трудом вытягивая воздух из комнаты сквозь густые усищи, проговорил Лучников. — И не приморский. Я тех героев тоже всех знаю…

— Разрешите, товарищ майор? — неслышно вошел в комнату пожилой мужчина.

— A-а, химик-алхимик, ну что там у тебя? — обрадовался его приходу Лучников.

— Отпечатки почти совпадают. В смысле, подозреваемого и те, что остались на подоконнике дома и досках забора. Хотя и много проблем. На отпечатках, что на подоконнике и досках, след сильно смазан…

— А кровь?

— Рано еще! — густо покраснел мужчина, и от этого седина на его висках проступила еще четче. — К вечеру будут результаты.

— У тебя все, химик-алхимик?

— Скорее всего, паспорт у него поддельный. Но это, товарищ майор, лишь подозрение. Надо в город паспорт отослать. У них аппаратура лучше.

— В городе все лучше. Иди, химик-алхимик.

Санька проводил взглядом маленького, похожего по внешнему виду на колхозного счетовода, мужичка и хотел уж спросить, долго ли тот работает экспертом и можно ли ему доверять, как в фильме на стекле-экране после паузы, вызванной замешательством следователя, раздался интересный вопрос:

— Скажите, где вы находились в ночь с понедельника на вторник?

Именно в эту ночь пропал Эразм.

— Не помню, — вяло огрызнулся парень. — А какое это имеет значение?

— Сейчас все имеет значение, — пофилософствовал следователь.

— В какую-такую ночь?

— С понедельника на вторник.

— A-а, это легко проверить! У меня алиби!

Парень оттолкнулся затылком от стены, и его худощавое, с четко прочерченными линиями скул лицо стало на экране чуть крупнее. Судя по глазам, спокойствие давалось ему все труднее и труднее.

— Я был в лагере альпинистов. На высоте двух двести над уровнем моря. Можете запросить ребят. Они там до их пор.

— Хорошо. Мы вызовем их на допрос, — пообещал следователь.

У него были такие уши, что любой его вопрос вызывал улыбку. Но никто не улыбался. Ни по ту сторону стены, ни по эту. Иногда из комиков получаются неплохие трагики.

— А где вы были прошлой ночью? — старательно вычитал с бумажки следователь.

Ворот его рубашки посерел от пота.

— Башлыков, — впервые назвал Саньку по фамилии Лучников, — ты мне объясни, как ты его вычислил?

— Он стоял у дома Букахи, когда я был у него.

— А-а, значит, по физиономии!

— Нет, было далеко. Я не мог разглядеть черты лица.

— А как же тогда?

— По зонту.

Усы Лучникова медленно подвигались влево-вправо, замерли и просвистели вырвавшимся из ноздрей потоком. Судя по звуку, майор милиции мог за раз вогнать в себя весь воздух комнаты. Тогда бы Саньке только и осталось, что потерять сознание. А возможно так и было, раз надсадно гудело что-то в ушах.

— Зонт же обычный, черный, — все-таки выпустил сомнение из-под усищ Лучников.

— Да, черный, — вяло согласился Санька. — Но он был весь в серых грязных точках. Обычно после дождя, если зонт просох, то он чистенький. А если ты стоял под деревом, то капли смыли с листьев пыль, и она потом обязательно при просыхании оставит серые пятна. С прежнюю, советскую, копейку размером…

— М-м-да.

Теперь уже сверху вниз и обратно подвигал усами Лучников. Видимо, усы заменяли у него все сразу.

— Ну, а предположим, — все-таки нашел он довод против Санькиной логики, — а предположим, что не он один стоял в тот день под деревом… Что ж ты, стал бы всех с грязными зонтами ловить?

— Всех бы не стал. К тому же у него была довольно похожая куртка-ветровка. А когда он отошел от кассы и оставил отпечаток подошвы на грязном газоне, я нагнулся и увидел уже знакомый треугольник…

— В каком смысле?

— Точно такой же или примерно такой я видел в огороде у нашей хозяйки. Рядом с забором.

— Получается, аж три совпадения?

— Да, три.

— Штурманский вариант…

— Что? — не понял Санька.

— Я до службы в мореходке учился. Штурманское дело у нас было. Так преподаватель — а химик-алхимик еще тот был! — учил, что надежнее всего место в море определить по трем береговым ориентирам. Два могут ошибку дать. А три — никогда!

После этих слов Санька ощутил себя еще мельче, чем до этого. Рассказом о зонтике увеличил, а от воспоминания Лучникова тут же свою значимость уменьшил. Майор оказался еще и бывшим моряком. И все у него выглядело цельным, литым. Даже усы хорошо подходили под образ. А Санька, бросивший службу и ничегошеньки в пении не достигший, самому себе показался хлипким и ни к чему не пригодным.

Одного-единственного бандита и то не смог сам взять. Андрей, ушедший прямо из отделения уговаривать ребят остаться, больше не спорил с ним о конкурсе. Погоня примирила их.

— У меня к вам просьба, — после вздоха произнес Санька.

Честно говоря, ничего не хотелось делать. Но идти к Буйно-су, чтобы отказаться от своих обещаний, выглядело уже глупо и не по-мужски. Хотя и до бандитов дела не было. Они стали ему безразличнее Буйноса.

— Что за просьба-то? — важно посопел Лучников.

— Мне нужны данные о прошлом Буйноса. У него была судимость…

— A-а, это по этому поводу мне Нина звонила?

— Наверно. Я ее просил узнать адрес, где он жил и где произошла драка со смертельным исходом.

— Да, она продиктовала мне адрес, — задумчиво произнес Лучников. — Думаешь, эта месть — оттуда?

— Ничего я не думаю. Я предполагаю. И не больше.

— Запросим, — неуверенно пообещал Лучников.

Тон его голоса не понравился Саньке. Он представил, как много инстанций нужно пройти запросу — район, город, область, центр, Московская область, район уже в Московской области, опять центр, опять область, город, район — и сразу принял решение:

— Я могу от вас позвонить в Москву?

— Конечно! — обрадовался Лучников.

— Тогда запрос не делайте. Есть другие варианты.

— Хорошо! — еще сильнее обрадовался Лучников. — Позвоните из моего кабине…

— Разрешите, товарищ майор? — оборвал его вернувшийся эксперт.

— …нета, — машинально закончил Лучников. — Что у тебя, химик-алхимик?

— Паспорт в Приморск отправили.

— Да ладно. Мог бы и не докладывать.

— Я это, товарищ майор…

— Ну, чего у тебя еще?

Мужичок стоял с загадочным лицом. Он будто бы только сейчас выиграл много денег в лотерею, но не знал, есть ли действительно такие деньги у организаторов лотереи.

— За язык, что ли, тянуть надо? — нервно дернул усами Лучников.

— Сделайте одолжение, товарищ майор! Прикажите арестованному наголо раздеться…

— Это еще зачем?

— Потом скажу.

— А сейчас нельзя?

— Ну, прикажите…

— Вот химик-алхимик! Пользуется моей добротой! Ладно. Скажи дежурному, чтобы прямо в следственной комнате раздели. Вроде как обыск…

— Так его уже обыскивали, — вспомнил Санька.

— Ничего. Это лишний раз никогда не помешает…

Через пять минут вернувшийся в их телевизорную комнату мужичок-эксперт вплотную приник к стеклу и смотрел на стриптиз такими горящими глазами, будто был гомосексуалистом. Саньке стало не по себе от вида его горящих глаз, и он уже решил уйти, но тут мужичок, смахнув пот с подбородка, радостно объявил:

— Он! Точно — он!

— С чего взял? — прогудел Лучников.

— Посмотрите на его левую ногу.

— Ну и что?

— Нога как нога.

— Ничего подобного! Два пальца сросшихся! Мизинец и соседний! Я же нашел, что изменена хромосома… Помните?

Лучников ничего не помнил. Зато Санька посмотрел на мужичка с восхищением. Он больше не казался ему счетоводом. Минуты пребывания рядом с ним приобрели совсем иное значение. Этими минутами уже можно было хвастаться.

— Чуть не забыл! — произнес эксперт. — Там какой-то парень разыскивает вас…

— Меня? — удивился Санька.

— Да. Если вы — Александр и музыкант, то вас. Он сказал, что его Ковбоем зовут.

— Товарищ майор? — тут же воспрянул Санька. — Его нужно в эту комнату допустить?

— Кого — его?

— Ковбоя. Ну, помните, я рассказывал о парне из Приморска, который развозил записки от бандитов?

— A-а, роллер! — фыркнул Лучников.

— Я уверен, что именно этот альпинист, — кивнул Санька на стекло, за которым одевался задержанный, — заставлял его раздавать записки. Все совпадает: короткая прическа, рост, кроссовки, майка…

При слове «майка» он повернулся к стеклу и понял, что зря упомянул о ней. На задержанном была скорее светло-синяя, чем серая майка. Он медленно, с раздражением пытался просунуть голову в ворот, и то, что у него это не получалось, навеяло Саньке мысли о том, что парень совсем недавно, уже в целях конспирации сменил «засвеченную» серую майку, но сменил неудачно, не на свой размер, и теперь эта чужая майка выдавала его.

Голова наконец-то прорвалась, показав усталое и безразличное лицо, и Лучников именно в этот момент разрешил:

— Ладно. Пусть зайдет. Не такой уж он химик-алхимик, чтоб догадаться про мой телевизор. Если что, скажешь ему, что это просто стеклянная перегородка, — повернулся он к Саньке.

— Хорошо.

— Иди. Зови, — приказал Лучников эксперту.

Ковбой вошел странной раскачивающейся походкой. Немодные коричневые сандалии сделали его ниже, смешнее и еще провинциальнее. В роликах все-таки был какой-то заграничный шарм.

Он приблизился к Саньке со смущенным видом. Он вроде бы хотел оправдаться, что забыл в роллерском угаре как нужно ходить и одними глазами просил не обращать внимания на его необычную походку.

— Зра-ась-сть, — сквозь зубы поприветствовал он всех сразу.

— Познакомьтесь, — предложил майору Санька. — Ковбой. А вообще-то — Саша. Хороший парень.

— А есть такие? — сощурив глаза, тиснул Лучников вялую кисть Ковбоя. — Приводы в милицию были?

— А что? — глухо спросил в свою очередь Ковбой.

— О! Значит, были! Но ты не наш, не перевальненский. Точно?

— Да, — нехотя ответил Ковбой.

— У меня к тебе просьба, — обратился к роллеру Санька. — Там, за стеклом, задержанный человек. Посмотри внимательно, не он ли передавал тебе записки?

Сонные глаза Ковбоя уставились на стекло, внимательно изучили прозрачные уши следователя, потом ежик на голове альпиниста, и теперь уже губы пацана, тоже вялые и тоже сонные, объявили:

— Нет там его.

— Да ты не бойся! — покраснел Санька.

— А кого мне бояться? Ты про стриженного, что ли, спросил?

— Да. С короткой прической.

— Ну, я тебе верняк говорю: не он! Тот — красавчик, мягкий такой, как пластилин. А этот крестьянин какой-то!

— Значит, еще один есть? — похмурел Лучников.

— Значит, есть, — устало и безразлично ответил Санька.

Вчетвером они вышли из потайной комнаты, и, стоило Лучникову с экспертом оторваться от них на три-четыре метра, Санька шепотом спросил раскачивающегося, будто матрос на штормовой палубе, Ковбоя:

— Что по гостиницам?

— Облом.

— Может, упустил?

— Обижаешь!

— Что ж делать? — уже самого себя спросил Санька.

— Потеть и бегать, — схохмил Ковбой.

— Ну, ты это!..

Санька остановился и в упор посмотрел в глаза Ковбою. Сонная пленка на них дрогнула, и роллер торопливо произнес:

— Я еще в казино не заныривал!

— Ну так занырни! — потребовал Санька и увидел, что Лучников завернул в свой кабинет. — Извини, мне нужно один вопрос решить. До завтра!

Кабинет Лучникова оказался типичным кабинетом начальника отделения милиции: могучий канцелярский стол, до потолка заваленный бумагами, подробнейшая, до каждого домика и сарайчика, карта поселка во всю стену, телевизор с брикетом видеомагнитофона на нем, стеллаж с полками, плотно, до стона утрамбованными папками скоросшивателей, инструкциями, пособиями и лакированными кирпичами детективов.

— Подполковник Сотников — у телефона, — сквозь шорох ответила Саньке Москва.

Он плотнее, до боли в виске, прижал трубку к уху и в тон абоненту произнес:

— Старший лейтенант Башлыков тоже у телефона…

— Санька, ты?! — удивилась трубка. — Привет! Решил вернуться?

— Пока еще нет, — остудил он своего бывшего сослуживца по отделу. — Как там у нас?

— Раз «у нас» сказал, значит, вернешься, — подвел итог Сотемский. — Точно?

— Ладно. Как там у вас дела?

— Сводку за сутки зачитать?

— Длинная?

— Как обычно, — с профессиональной радостью сообщил Сотемский. — Убийства, ограбления, наркотики, взрывы, поджоги. Среднестатистический вариант.

— Что-нибудь связанное с шоу-бизнесом есть?

— Ты имеешь в виду покушения на певцов? — по тону вопроса чувствовалось, что таких покушений нет.

— Не обязательно. Посмотри, пожалуйста… Я имею в виду казино, студии, концертные залы…

— Н-не-е-а, — вытягивая в одном длинном стонущем звуке ответ и, видимо, одновременно просматривая сводку, разочаровал Саньку Сотемский. — Ничего нету.

— А за предыдущие сутки?

— Может, за год посмотреть? — укорил его Сотемский.

— Нет, за предыдущие сутки, — Санька был неумолим.

— О-ох!.. Сейчас… На соседнем столе возьму…

Он молчал долгую-предолгую минуту. Казалось, что он заснул, и Санька кашлянул, чтобы разбудить его.

— Вчера есть, — без радости сообщил Сотемский.

— А что?

— Какую-то студию звукозаписи на окраине Москвы подожгли. Хозяин — Виктор Прокудин. Написано, что ему же принадлежат еще две студии. Одна в Питере и одна в Нижнем. Сейчас в отъезде. Вызван органами милиции для выяснения обстоятельств поджога. Наверное, гаденыш, застраховал свою драную студию на дикую сумму и уехал, чтобы иметь алиби… Не знаешь такого продюсера?

— Ты что, смеешься! Их в Москве — хоть пруд пруди!

— Ну как же! Настоящий певец должен хорошо знать все студии звукозаписи…

— Я еще не настоящий. Я — начинающий, Мефодий, — впервые за весь разговор назвал Санька своего друга по имени и от этого ощутил, как жучком начала точить сердце тоска.

— Мне нужна некоторая помощь. Здесь, в Приморске, возникли проблемы по одному уголовному делу…

— Так ты на курорте? Круто! А мы тут в Москве мокнем!

— Запиши, Мефодий… Мне нужны данные по уголовному делу на Буйноса Владимира Захаровича…

Он вкратце пересказал то, что сообщила Нина, назвал район, поселок, и тут же вспомнил о другом, возможно, более важном:

— И еще… Запроси от нас Министерство культуры. Месяца три назад они проводили тендер на право проведения конкурса молодых исполнителей. Мне нужен список шоу-фирм, которые в нем участвовали. И не только список, но и желательно фотографии менеджеров фирм и их замов…

— Ну ты даешь! — изумился Сотемский. — Это ж работенка на неделю?

— Мефодий, я тебя лично прошу: сделай срочно. Человек, которому это понадобилось, оплатит работу. И оплатит неплохо. Это я гарантирую, — вспомнил Санька закрытый глаз Буйноса и не поверил, что он действительно оплатит.

— Ладно, — сдался Сотемский. — Это все?

— И совсем маленькая просьба. Крохотная такая… Запроси экспертов, в каких регионах мира кожа белой расы получает под солнечными лучами загар с интенсивным красным оттенком…

— Я чувствую, у тебя крыша совсем поехала, — поиздевался Сотемский.

— Сделаешь?.. Данные нужно направить в поселок Перевальное. Это под Приморском… Запомнил?..

— Ладно. Я постараюсь, — неуверенно пообещал Сотемский.

— С меня пол-литра и пончик, — отдельской присказкой закончил Санька и только теперь вспомнил, что Нина назначила ему встречу на вечер в ресторанчике Приморска.

СЫНОК В СПИЧЕЧНОМ КОРОБКЕ

Нина и Санька сидели за столиком, укрытым не самой свежей скатертью, смотрели на курортников, танцующих доселе неизвестный землянам танец и уже полчаса ожидали официанта. Тот, правда, мелькнул разок через пару минут после заказа, оставил на столе графинчик с водкой и бутылку шампанского, но уже полчаса не подавал знаков жизни, хотя выбрали они из меню не самое долго готовящееся: свиные отбивные с жареной картошкой и салат из свежих помидоров. Почему в меню так и значилось — «из свежих помидоров» — Санька не мог понять. Возможно, иногда давали несвежие.

В дальнем конце зала длинноволосые парни, как минимум, сорокалетнего возраста наяривали «Мальчик хочет в Тамбов», и, глядя на них, Санька подумал, что после этого переиначенного на русский лад бразильского хита последуют «Погода в доме», «Ты скажи, что ты хошь», «Он уехал прочь на ночной электричке», короче, все, что звучало, стонало, орало, хрипело в тысячах динамиков по всей стране на базарах, оптовых рынках, пляжах, танцплощадках и, естественно, ресторанах, и ему стало невыразимо скучно.

Еще минут десять назад ой пытался расшевелить Нину, смыть учительскую серьезность с ее юного лица, но все его попытки разбились о сухие, пресные ответы, и Санька, честно говоря, так и не понял, зачем Нина пригласила его.

— Владимиру Захарычу уже лучше, — после муторной паузы произнесла она.

— Это хорошо.

Что еще отвечать на такие слова, он даже не предполагал.

— Ему пересадили часть кожи. Остался еще один участок — на груди.

— Это хорошо.

— Я сказала ему, что ты задержал бандита, который бросил бутылку в офис…

— Может, это и не он.

— Я уверена — он. Все сходится. Папа не ошибается в таких вещах.

— Это хорошо.

Во рту у Саньки стало кисло. Наверное, нельзя так часто произносить два этих глупых слова. Они всегда плохо соответствуют тому, что происходит в жизни.

— Владимир Захарыч так ждал завтрашнего дня. Я имею в виду, раньше ждал, — поправилась Нина. — Все-таки первый день конкурса. Билеты уже все проданы. Люди устали от «звезд» с их однообразным репертуаром. Нужен свежий ветер. Владимир Захарыч так хотел открыть несколько новых «звезд»…

— А почему у него такой загар? — оборвал ее выверенную речь Санька.

— Какой?

— Ну, красный… Вот у тебя — совсем другой.

Нина потянулась подбородком вверх, словно хотела натянуть кожу на шее и сделать загар чуть слабее. Это курортники, понаехавшие со всей страны, жарили себя чуть ли не сутками на солнце, чтобы максимально приблизиться к тональности негра. А местные загорали сами по себе, по пути на работу или в огороде. И Нина, честно говоря, стеснялась этого загара. Она почему-то считала, что загар старит.

— Неужели красный у Владимира Захарыча? — попыталась она вспомнить его лицо.

— Ну я-то видел!

— A-а, это он на Майорке весной был! — вдруг поняла Нина. — У него там есть ряд интересов. По недвижимости…

— Он и там дома скупает?

— А что тут такого? Владимир Захарыч говорил, полпобережья Средиземного моря в Испании и Франции скуплено нашими. Кипр так вообще почти российской областью стал…

— Можно? — возник рядом со столиком длинноволосый парень с красивым, но болезненно-сизым лицом. — Это вы — Нина?

— Да, — привстала она и протянула пальчики для рукопожатия. — Я ждала вас.

— У нас как раз пауза. Технический перерыв.

Красавчик бросил жадный взгляд на графин, и Санька не стал ждать других намеков. Он налил полную рюмочку и протянул гостю.

— Только вместе с вами, — торопливо подхватил он ее, и водка, выплеснувшись, облила Санькины пальцы. — Извините. За знакомство.

— Если только шампанское. Чуть-чуть, — согласилась Нина.

Санька откупорил бутылку без хлопка, налил точно «чуть-чуть» и не граммом больше, и тоже поддержал тост:

— За знакомство.

Шевелюра гостя дернулась в одном коротком резком движении, пустая рюмка плавно приземлилась на стол, и глаза у гостя сразу подобрели.

— Значит, вам гитарист нужен? — ласково спросил он Нину.

— Не мне. Вот им нужен, — кивнула она в сторону Саньки. — Их соло-гитарист уехал. А им завтра вечером выступать на конкурсе…

— «Голос моря»? — выстрелил вопросом гость.

— Да.

— Говорят, там одна мелкота. Самодеятельность.

— Это молодые исполнители. Когда-то и Пугачева приехала в Сопот никому не известной.

— Ну то Пугачева!

— Поможете ребятам?

— Так я ж их репертуара не знаю!

Саньке стало еще скучнее. Ресторан, оказывается, был местом деловой, а не романтической встречи. А потом Санька представил, в какое бешенство впадет Андрей, когда увидит, кого он привел, и уже хотел отказаться от помощи Нины, но гитарист сам заявил:

— Нет, завтра вечером не могу! Кто меня подменит в кабаке?

— Но мне сказали, что вы — лучший гитарист в городе, — со странным безразличием произнесла она.

— Кто сказал?

— Владимир Захарыч.

— А кто это?

— Буйное.

Названная фамилия сделала лицо гитариста испуганным. Его ровненькие, как ножничками подстриженные бровки поехали друг к дружке, но, как ни силились, все-таки через переносицу не дотянулись.

— А Буйное откуда меня знает?

— Он иногда посещал ваш ресторан и слышал вашу игру.

— Да какая это игра! — махнул гитарист на подиум, самым заметным на котором была густо оклеенная ярлычками от бананов, импортных яблок и лимонов ударная установка. — Имитируем шлягеры. И не более. А копия всегда хуже оригинала…

— Если честно, то это — просьба Буйноса, — еле назвала она своего Владимира Захарыча по фамилии.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился гитарист. — Только позвоните от имени Буйноса директору ресторана — и нет проблем!

— А это… — начал попытку отказа от услуг местной «звезды» Санька.

— О! Перерыв закончился! — обернулся к подиуму гитарист. — Пора гнать музыку!

— А это…

— Адресок только оставьте, куда ехать, — вскакивая сказал он Нине. — Я, извините, еще каплю…

С ловкостью фокусника он вогнал из графина в рюмку пятьдесят граммов, не расплескав ни капли, опрокинул водку единым куском, без глотков, в рот, крякнул и похвастался:

— У нас — лучшие напитки во всем городе! Вы это… закажите на закуску «Николашку». Великая вещь! С нею можно литр выпить!

— А это… — В третий раз дернулся Санька.

— Закажите! Ну, до завтра! — и пронесся через танцплощадку под первые нотки, вбитые в зал клавишником.

Начиналась «Погода в доме». Можно было взвыть волком. Но вместо Саньки на тесном подиуме взвыла певичка, местная заменительница Долиной и, наверное, Салтыковой, Овсиенко и Свиридовой. Она так старательно фальшивила, так вытягивала, когда требовалось оборвать ноту, и так обрывала, когда нужно было вытягивать, что Санька просто физически ощутил, как в голову возвращается густая обеденная муть.

— Ваша отбивная! — вырос сбоку со счастливым лицом официант.

Нечто коричневое, больше похожее на обжаренные ломти хлеба, чем на свиные отбивные, лежали на двух тарелках, соскользнувших с его подноса. Свежие помидоры оказались импортными, то есть твердыми и стеклянными, хотя в любом огороде Приморска висели сочные местные помидоры-красавцы.

— Нам сказали, что у вас есть какой-то «Николашка», — обратилась к официанту Нина.

— Сделаем! — вильнул он задом и уплыл на кухню.

— А это… — снова начал отказываться от гитариста Санька, и в этот момент из сумочки Нины раздались попискивания.

— Тамагочи проснулся! — объявила она. — Его нужно кормить.

— Кто?

— Мой сынок — Тамагочи.

— Правда? — сразу забыл обо всем Санька.

Под его ошарашенным взглядом Нина достала из сумочки белый брелок размером со спичечный коробок, перевернула, и Санька увидел квадратное окошечко-дисплей, в котором трепыхалось что-то круглое.

— Ну, что, мой миленький, ну что, мой пупсеночек, проголодался? — сложив губки бантиком, ласково проговорила этому кружку Нина. — Сейчас твоя мамочка тебя накормит. Сейчас, мой миленький Тамагочи…

Пальчиком она несколько раз надавила на крайнюю кнопочку под дисплеем, и у кружка образовался разрыв. Санька придвинулся вместе со стулом чуть ближе и только теперь рассмотрел, что у кружка были глаза и нос, а разрыв на кружке изображал рот, через который вовнутрь кружка скользили черные точечки.

— А что он ест? — уже и себя начав ощущать сумасшедшим, спросил Санька.

— Сегодня — рис.

— А вчера что ел?

— Вчера ему было всего пять дней. Он ел только молочко. Из сосочки.

— Он большой вырастет?

— Вообще-то Тамагочи живет месяц. Потом умирает, — горестно вздохнула она.

— И эту штуку можно выбрасывать?

— Нет. Если нажать вот эту кнопочку, Тамагочи снова родится. И снова его нужно будет кормить, водить гулять, мыть, воспитывать. А если после рождения за ним не следить, он вырастет злым, будет корчить рожи, ругаться и плохо себя вести. Прямо как человек…

— Японцы придумали?

— Да. В этом году. У них — повальный бум на Тамагочей. Говорят, уже Америки достиг…

— Я в Москве такое не видел, — честно признался Санька.

— Его мне Владимир Захарыч привез. С Майорки…

Электронный сынок зевнул и закрыл глазки.

— Ему пора спать. А мы шумим, — бережно, боясь качнуть брелок, Нина положила его в сумочку.

Замок, придерживаемый ее пальчиками, закрылся беззвучно. И тут же Нина и Санька вздрогнули от голоса официанта.

— Ваши «Николашки»! — поставил он на край стола тарелку.

На ней лежали дольки лимона. Левая половина каждой дольки чернела под слоем растворимого кофе, правая была белой от сахара.

— Один немецкий турист нас научил. Года три назад. Гостям нравится, — объяснил официант. — Эффект невероятный! Не дает запьянеть.

НОЧЬ — ВРЕМЯ ВЛЮБЛЕННЫХ И ПЬЯНИЦ

Он долго до боли в плечах, бродил по набережной и соседним улицам. В какой-то подворотне ему по-русски предложили стать третьим. Он согласился, хлебнул прямо из горла сладкого, липкого, вонючего портвейна, потом дал мужикам двадцать тысяч на бутыль водки, и они исчезли бесследно.

Гарь шашлыков, соленый воздух моря, дурманящий запах мадеры и муската, едкие кольца табачного дыма, горький дух хвои — все это смешалось в Санькиной голове, перебродило, и ему уже стало казаться, что он потому не может найти выход из лабиринтов приморских улиц, что попал к самому себе в голову и бьется в тесном, со всех сторон укрытом костью сосуде. Какие-то люди что-то говорили, смеялись, тискали ему руки, он тоже что-то им отвечал, тоже смеялся и тоже пытался тискать руки, но с каждой минутой это получалось все хуже и хуже. И когда он в очередной раз попытался кому-то сжать пальцы, ему ответили совсем неожиданным, пискляво-детским голоском:

— А я вас знаю, дядя…

— С… серьезно? — вскинул очумелую голову Санька.

Сначала он увидел не хозяина голоса, а плотный, черный ряд деревьев над бетонной подпорной стенкой, потом лестницу с металлическими трубами-перилами, красные кирпичи на асфальте и лишь позже — узкое ребячье лицо с круглыми ушами. Лицо было до закопчености загорелым, уши — розовыми, почудилось, что на них какая-то особая кожа, раз они безразличны к солнцу.

Санька взял пальцами за левое ухо, и мальчишка взмолился:

— Ой, больно! Не деритесь!

Вместо того, чтобы шагнуть назад, пацан отъехал, и даже это показалось необычным, хотя в качающемся Санькином мире удивляться уже было нечему. Он тупо посмотрел на ноги мальчишки и только теперь увидел на них роликовые коньки. С баклями-застежками. Блэйдеры ездили только на тех, что с шнурками. Это он до сих пор помнил из рассказа Маши.

— Ты это… роллер?! — еле выговорил он.

— Да, дяденька.

— Это хор…рошо.

— Да, дяденька.

— Я тоже это… тут ездил…

— Я видел, дяденька…

— Правда?

Саньке на секунду стало стыдно. Значит, его падение видели многие.

— А тебе сколько лет?

— Девять, — недовольно ответил мальчишка.

Ему явно было не больше семи-восьми.

— А поч-чему ты не дома?.. Уже все дети спя-ат…

— Щас докатаюсь и домой пойду. У меня одна бабка. Она разрешает…

— А родители где?

— На заработки уехали. Куда-то в Европу… А вы Машку ищете. Точно? — хитро сощурив глаза, спросил он.

— Как-кую Машку? — не понял Санька.

— Красивую, — со знанием дела пояснил пацан. — Вы ж с ней уже раза три встречались…

— Ах, Машу! — вспомнил он долговязую роллершу. — Ну ты прям следопыт! Тебе только это… в разведку идти!

— Ага, — на полном серьезе согласился пацан. — Я глазастый! Я, как вы за одним роллером гнались, видел. Он потом к вам вот там, наверху, где автобусы останавливаются, приходил. А вы там с Машкой стояли…

— Не-е, тебе не в разведчики надо идти, — решил Санька. — А в журналисты! Они сейчас первые подсматривальщики! — еле выговорил он придуманное слово.

— А из машины на вас дядя смотрел…

— Что? — сразу протрезвел Санька. — Какой дядя?

— С длинными волосами, — охотно сказал мальчик.

— Лицо запомнил?

— Не-а.

— А что за машина?

— Красная.

— В смысле, красивая?

— Нет, просто красная. Как помидор.

— Ин… иномарка?

— А я это не понимаю. Просто машина.

— А человек этот… длинноволосый, он того… чернявый? На кавказца похож?

— Чего?

— A-а, ну ты ж Джиоева не видел! — махнул вялой рукой Санька.

— Чего?

— И что он… Ну, этот дядя?

— А ничего, — вздохнул мальчишка, и его розовые уши смешно пошевелились, будто листики под дуновением ветерка. — Посмотрел-посмотрел — и уехал…

— Маша не могла его заметить?

— А это вы у нее спросите.

— Она появится здесь завтра?

— Она тут все время.

— Как это? — заозирался Санька.

Пьяная муть, на время отогнанная испугом, возвращалась в голову и становилась еще плотнее, чем до этого, будто пыталась отомстить за временное отлучение.

— А она на теплоходе живет, — ткнул коротким пальчиком за спину Саньке мальчишка. — У нее там папка — первый помощник капитана. Они теперь не плавают, а только стоят. Чтоб курортники жили внутри теплохода. Бизнес — это называется…

— Гостиница, получается?

— Ага. Там хорошо! Музыка, ресторан, ковры. Я один раз был. С Машкой. А больше… Нет, больше не был…

Через пять минут Санька уже стоял у длинного, круто взбирающегося к палубе трапа и пытался поцеловать круглолицего вахтенного матроса. У того все время сползала с левого рукава белой форменки повязка, и он вынужден был придерживать ее. Оставшись, таким образом, как бы без рук, он отталкивал Саньку одним плечом и недовольно гудел:

— Отойдь! А то милициванеров покличу!

— Зе-емля-як! — лип к нему Санька. — Мне на борт надо! Там девушка одна. Она мне нужна…

— Девушки всем нужны! — упорствовал вахтенный. — Предъявите по полной форме пропуск али квиток в ресторант!

— Ты с каких краев, земляк? С Урала, что ли?

— С известных краев!

— Тогда это… — еле вспомнил Санька, — пер…первого помощника капитана позови! Вот!

— Я щас патруль милициванеровский позову! — набычился матрос.

Теперь уже не только лицо, но и он весь стал каким-то круглым и чрезвычайно похожим на индюка, приготовившегося к драке.

Санька увидел лениво бредущих к трапу по набережной двух милиционеров и перестал сомневаться. Он пнул матросика и понесся по трапу на теплоход. Ступени гудели, будто колокола. Казалось, что над Приморском стоит набат, и весь город видит его пьяный спотыкающийся бег и ждет, разобьет Санька нос или нет.

Добежал. Не разбил. И уже по инерции оттолкнул стоящего на палубе второго вахтенного матроса. А у того было такое вялое и тряпичное тело, что даже несильный удар перевернул его над леером, и моряк, беззвучно вращая в воздухе ногами, полетел вниз.

Перед довольно быстро найденной им дверью с привинченными к пластику четырьмя цифрами он решил: откроет помощник — сдамся, откроет Маша — упаду на колени.

Открыла Маша. Но на колени он не упал.

Она стояла в простеньком цветастом халатике. Лицо было свежим, без капли сна, и тоже, как у Нины, некрашенным. Но теперь в этой ненакрашенности ощущался не учительский стоицизм, а девичья целомудренность.

— Добр… дрый вечер, — промямлил он.

— Здравствуйте.

Даже загар не смог замаскировать покрасневшие щеки. Она растерянно взмахнула руками то влево, то вправо, но вместо приглашения в каюту сказала совсем другое:

— Папа скоро придет. Папу вызвали. Там какое-то ЧП. Пьяный бандит ворвался на борт и выбросил за борт вахтенного у трапа…

— Пьяный бандит — это я, — сказал он, прижался затылком к холодной стальной переборке и закрыл глаза.

ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ

Холодный душ оказался сильнее сотни «Николашек». Санька выбрался из шикарной ванной, вытерся, посмотрел на свою одежду с таким видом, будто одна она была виновата в его пьяном дебоше, медленно оделся и приготовился к экзекуции. Но когда он открыл дверь ванной, то Машиного отца не увидел. Ощущение близкой расправы почему-то стало еще острее.

— Папа все замял, — с радостью сообщила она. — Сказал, что ты препровожден на берег…

— И что, поверили?

— Так я тебя и буду препровождать.

— А вахтенные у трапа?

— Они уже сменились.

— Отца, значит, нет?

— Он пошел вахту проверять. Тут хоть и не ходовое судно теперь, а скорее гостиница с рестораном, но все службы проходят как положено. Штат полный.

— А возить по морю что, невыгодно?

— Начальство порта посчитало, что так выгоднее.

Маша стояла у отцовского служебного стола, заваленного бумагами, в легком сиреневом платьице, в белых туфельках на совсем маленьком, совсем немодном каблучке, и Санька вдруг догадался, что этим каблучком она пытается уменьшить свой рост, невольно встал, сделал к ней шаг и с удивлением заметил, что они — одного роста. Эффект роликовых коньков пропал, жалость к худенькой долговязой девчонке исчезла, и Саньке вдруг захотелось похвалить ее, как будто она только что на пятерку прочитала выученное стихотворение.

— А ты это… здорово на роликах гоняешь, — ляпнул он совсем не то. — А что это за музыка?

— Танцы. На верхней палубе. Там ночной ресторан.

— До самого утра?

— Да. Такого больше в городе нет. Остальные кто до трех, кто до четырех часов работают.

— Может, сходим? — сунул он руку в карман.

Там что-то похрустело. Хотелось верить, что в блужданиях по лабиринтам ночных приморских улиц он раздал бомжам и алкашам не все крупные купюры.

— У меня приказ, — хитро улыбнулась она.

— Какой?

— Доставить тебя на берег.

— A-а, ну да…

— Пошли.

Она легко, порывисто шагнула к двери каюты, и он со вздохом последовал за ней.

А музыка становилась все ощутимее и ощутимее, будто в комнате с переломанной мебелью стоял и радиоприемник, и кто-то, издеваясь над Санькой, увеличивал и увеличивал громкость.

— Красиво? — спросила с придыханием Маша.

Он вскинул голову от белых туфель, за которыми так терпеливо шел, и невольно сощурил глаза. На палубе, но не на главной, а где-то явно выше, на пространстве размером с волейбольную площадку бушевал день. Столики с красиво одетыми людьми, оркестранты в пиджаках с люрексом, официанты с черными бабочками на снежных рубашках — все это было залито мощным светом дневных ламп. Музыка отдыхала, и от этого Санька сразу и не понял, тот ли это ресторан, о котором говорила Маша.

Чернявый клавишник наклонился к микрофону, кашлянул в него и с помпезностью конферансье семидесятых годов объявил:

— А сейчас по просьбе отдыхающих звучит великий, бессмертный, чарующий вальс!

Сидящие у ближайшего столика бритые круглоголовые парни простонали: «Фу-уфло!», но оркестранты с мраморными лицами начали старательно исполнять заказ. И от столиков стали тут же отделяться парочки и, попав в танцевальный круг, неумело, спотыкаясь и сталкиваясь, завальсировали по палубе.

Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:

— Разрешите пригласить вас на танец!

— Me… меня?

Ее лицо сразу стало детским и жалким.

— Вас, мадемуазель!

— Но это… Там швейцар. Он не пустит.

— Швейцары продаются, — объявил Санька. — Точнее, покупаются. Прошу, — и подставил локоть.

Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове что-то ухнуло, хрястнуло. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.

— Бон джорно! — по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы Маше: — Пуртроппо ио нон парло итальяно!

Бакенбарды холуйски склонились к палубе.

— Что ты сказал? — еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.

— Даю дословный перевод всего произнесенного: «Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!»

Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.

И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.

— Вальс на па-алубе, — в такт музыке запел он черному небу, — вальс под дождем, а-а-а… подождем, — и встал.

По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:

— Вальс на па-алубе, вальс под дождем… Хоть уста-али мы, но не уйдем…

— Потому что вдвоем, потому что поем, — уже с закрытыми глазами прошептала Маша…

СОКРОВИЩА ПЕРЕВАЛЬНОГО

Таким разъяренным он еще никогда не видел Андрея. У менеджера-барабанщика глаза сверкали неутолимым гневом, а из побуревшей головы, из ушей, носа и рта, казалось, валил пар.

— Ты что издеваешься?! — встретил он Саньку еще у угла проулка. — Я еле уговорил ребят, чтоб остались. Мы ждали тебя вечером, а ты… Что мы должны были думать?!

— Что меня убили, — вяло ответил Санька.

— Теперь они опять рвутся уехать! Мои силы — на исходе! Я не смогу их остановить!

Сигнал автомобильного клаксона заставил их обернуться. В проулок въезжал крытый брезентом автофургон. Судя по ровной, без колей, земли между серыми заборами, здесь вообще никогда не появлялись машины. Автофургон выглядел в узком, точно на ширину его бортов, проулке не хуже тарелки инопланетян.

— Эй, мужики! — высунулся из кабины человек с холеным лицом. — Где тут музыканты остановились?

Его волосы, схваченные микстурной резинкой, по-конски дернулись сверху вниз.

— Там! — показал Санька на их калитку. — Только туда не надо ехать. Застрянете. Здесь выгружайте.

— A-а, это ты! — узнал его консковолосый парень.

— Ктр это? — ошарашенно спросил Андрей.

— Бандиты, — вяло ответил Санька. — Я спать хочу — страсть!

— Какие бандиты?

— Местные. Других здесь нету. Солнцевские еще не додумались сюда приехать.

Парень беззвучно, так же беззвучно, как он делал все в кабинете Букахи, спрыгнул с подножки на пыльную траву, брезгливо осмотрел проулок с покосившимися заборами, сонными курами и век не вывозимым мусорными кучами и крикнул в сторону фургона:

— Выгружай!

Вялые, будто сваренные, грузчики по очереди стали вытаскивать из фургона очень красивые, совсем не подходящие к серому фону проулка коробки, и ощущение летающей тарелки стало еще сильнее.

— «Корх»… «Людвиг»… «Штейнбергер»… «Диджитех»… «Шуре»… — очумело читал лейблы на коробках Андрей.

— Несите прямо во двор! — пискляво скомандовал адъютант Букахи.

— Сколько все это стоит? — спросил у него Андрей.

— Не помню, — устало отер человечек пот со лба маленьким платочком. — Не я закупал. Мне приказали из аэропорта доставить.

— Это подарок?

— Хозяин сказал, чтоб к десяти вечера аппаратура у него во дворе стояла. Вы играть будете.

— Мы?! — окаменел Андрей.

— Я дал слово, — уже открывая певучую калитку, пояснил Санька. — Аппаратуру прислали, чтоб мы ее настроили. Точнее, вы… Ну, и порепетировали перед первым туром…

— Мы играем с огнем! — вскрикнул Андрей.

— Мы играем попсу, — поправил его Санька. — Такое время, родной мой… Кто заказывает музыку, тот и платит…

Во дворе под навесом еще более ополоумевшие, чем Андрей, остальные члены группы «Мышьяк» — Игорек и Виталий — смотрели на коробки, будто на музейные раритеты. Виталий пытался что-то сказать, но у него получались лишь размашистые жесты руками. Видимо, язык у него оказался послабее рук.

— Надеюсь, я не ошибся? — раздался от калитки незнакомый голос.

После вида фирменной аппаратуры удивляться уже было нечему. Сейчас никто из трех музыкантов не заметил бы землетрясения или извержения вулкана.

— A-а, это ты, — пожал руку лучшему гитаристу из лучшего ресторана Приморска Санька. — Познакомьтесь, ребята, — позвал он всех к нему. — Это наша новая соло-гитара.

— Эразм бы умер от счастья! — увидав лейбл «Гибсона», вскрикнул Виталий.

Он наконец-то вспомнил, как произносятся слова. Но после того, как вспомнил, сразу погрустнел.

— А это не опасно? — обвел он рукою несметные сокровища.

— У нас теперь крыша, — успокоил его Санька и обернулся в беззвучному человечку с конским хвостом на затылке.

ПЕРВЫЙ ТУР КОМОМ

Очередь до группы «Мышьяк» дошла в начале девятого. Изможденное жюри смотрело на сцену, как на огромную плаху, где в конце конкурса они будут все казнены.

Поспав три часа, Санька все равно ощущал себя разбитым. Когда его растолкали, аппаратура Букахи уже была более-менее обкатана, а новый гитарист знал наизусть музыку «Воробышка». До отъезда они успели сделать три прогона вместе с Санькой. Вышло на троечку. Но плохого осадка в душе почему-то не осталось. Может, потому что со сна Санька вообще все происходящее ощущал как сквозь пленку.

— Ты знаешь, как зовут твоего гитариста? — уже по пути в Приморск в тряском фургоне Букахи шепотом спросил Андрей.

— Моего? — удивился Санька.

— Ну, нового… ресторанного… Альбертом его зовут…

— Тогда все идет по схеме, — улыбнулся Санька. — Первым был Роберт, вторым Эразм, теперь — Альберт. Я думаю, что когда мы вернемся в Москву, то обязательно нужно будет разыскать на соло-гитару не меньше чем Бенедикта. Видно, судьба у этой должности такая…

Только за два номера до выхода к «Мышьяку» подошла Нина. Она объявила порядок движения на сцене, хотя и без того было ясно, что гитарист не сядет за барабаны и тарелки, а клавишник не схватит бас-гитару.

— Санька, нам сказали приготовиться! — вылетел из комнаты Андрей.

Вокруг его глаз лежала не замечаемая раньше синева. Глаза будто бы хотели, чтобы их пожалели.

— Вперед! — крикнул Санька. — За орденами!

Когда он обернулся, то невольно вздрогнул. Нины в коридоре не было. Она будто бы испарилась.

Под проигрыш вступления Санька заученно сделал несколько взмахов руками, как матрос-сигнальщик, передающий сообщение флотскими знаками, заметил ехидную улыбку у крайнего члена жюри, длинноволосого, явно отставного рок-музыканта, и его ожгло мыслью, что он одет совсем не по стилю песни. Мелодия лилась из шестидесятых, а то и, может, пятидесятых годов, а его полосатый балахон BAD+BAD был явно из девяностых. Только идиот мог не заметить этого. Получалось примерно, как если бы металлисты вылезли на сцену в рэповских штанах.

Пытаясь отвлечь внимание от одежды, Санька по-балетному крутанулся вокруг своей оси и, чуть не промазав мимо такта, начал:

— «Во-оробышек! Во-оробышек! На-ахохлилась опять… Мне по-оцелуев-зернышек тебе хоте-елось дать?..»

Горло не подчинялось Саньке. Он не вытянул терцию и готов был провалиться со стыда под сцену. Но доски под ногами упрямо не хотели трещать, а зал, замерев, смотрел на него сотнями глаз. Зал плохо просматривался, но уже по первым рядам можно было судить, что он — женский, что основной зритель ждет эмоций и признаний в любви, и Санька в паузе между вторым куплетом и припевом сбежал по ступенькам со сцены.

Пальцы до боли в них сжимали радиомикрофон, но старое, въевшееся в голову ощущение шнура, заставляло его время от времени бросать испуганный взгляд под ноги. Теперь уже внизу, в проходе между секторами зала он увидел вместо шнура у кроссовок упавший цветок гвоздики. Цветок был белым и выглядел комком снега, в который воткнули зеленую палку. В жарком душном зале комок мог тут же растаять, и Санька, подняв его, попытался отыскать ту, что бросила его, но у всех девчонок были такие одинаковые глаза, что он за руку вырвал из сиденья самую ближнюю из них и, кажется, наверняка промазав мимо музыки, затянул припев:

— «Во-оробышек!.. Во-оробышек!.. Не на-адо уходить!.. У ка-аждой ведь из Зо-олушек принц должен в жи-изни быть?..»

У девчонки, которую он держал за руку не слабее, чем микрофон, оказалась неплохая память. Второй раз припев она проорала уже вместе с Санькой. Он благодарно поцеловал ее в соленую щеку, вызвав громкий визг, отпустил и снова провел взглядом по глазам зрительниц. И тут же ощутил, как что-то кольнуло внутри. Среди глаз удивленных, усталых, смущенных, восхищенных и безразличных он неминуемо зацепился за глаза внимательные.

Из глубины зала, ряда из двадцатого, на него пристально, будто запоминая на всю жизнь, смотрели мужские глаза. У их обладателя была короткая прическа и серая майка с какой-то эмблемой на груди. Головы и спинки стульев скрывали почти всю надпись. Да и майка, возможно, была не серой. Когда в зале полумрак, а за тобой гоняется луч софита, то все кажется серым.

Саньке очень захотелось пойти навстречу глазам, но это было бы уже слишком. Жюри не станет спиной слушать его песню. И он, лишь запомнив родинку на левой щеке парня, чуть ближе к носу, вернулся на сцену.

Азарт был утерян вроде бы навсегда. Он еще поднапрягся в конце, на втором прогоне припева, когда горло оттаяло, и он чуть не выжал из него высокие, в духе Паваротти, «о-о-о» в слове «воробышек». Но, кажется, все-таки не выжал.

Зал перекрыл наступившую тишину аплодисментами, но Саньке почудилось, что зрители скорее хлопали тому, что их мука в душном зале закончилась, чем его исполнению. Со сцены трудно было отыскать точку, в которой он запомнил глаза. Зрители уже начали вставать, и зал превратился в совсем другой зал.

— Уходим! — окриком в спину потянул его со сцены Андрей.

Он подчинился голосу менеджера, так и не найдя обеспокоившие его глаза.

— На кой ляд ты полез в зал?! — оглоушил его в коридоре Андрей. — Ты бы видел рожу Покаровской! Мне сказали, что у нее жуткий остеохондроз, а она вынуждена была поворачивать за тобой голову!..

— Ну и что теперь? — вяло отбивался Санька. — Попросим еще раз исполнить?

— Хреново другое, — дернулся Игорек. — Ты с припевом опоздал. И сфальшивил в одном месте. Раньше ты такие пенки не пускал…

— Не сфальшивил, а не вытянул терцию, — поправил Виталий. — Вряд ли мы теперь в десятку попадем…

У него был самый изможденный вид. Он будто бы не играл на клавишных, а разгружал вагон угля.

— Спать охота — жуть, — вздохнул он. — А еще к этому ехать… как его?

— Зря вы мужики! — напомнил, что тоже имеет право голоса, Альберт. — Здорово исполнили! У нас бы в кабаке не меньше десяти раз такое на бис заказали. Это же свежак, а не римейк с какого-нибудь тухлого хита…

— Андрей, — снова вспомнил глаза Санька, — я в фойе смотаюсь. На зрителей посмотреть надо…

— Не насмотрелся еще?

— Ну надо! Там один парень…

— Машина — у входа, — заставил всех обернуться человечек Букахи.

Когда он появился в коридоре, ведущем на сцену, никто даже не мог сказать. Как будто бы прошел сквозь стену.

— Хозяин ждет, — зачем-то показал он всем лежащий на ладони телефон мобильной связи.

— Я в фойе на секунду, — рванулся мимо него Санька и тут же ощутил на запястье жесткие, как кольца наручников, пальцы.

— Хозяин шуток не любит, — не разжимая тисков, тихо пояснил человечек Букахи. — Всем — в машину!

ГАЛСТУК ЦВЕТА МОРЯ

Ковбой не любил этот дом, не любил эту дверь. Но еще сильнее он не любил человека за дверью, и когда он открыл на звонок, то постарался произнести вопрос как можно безразличнее:

— У тебя галстук синий есть?

Мамашин сожитель, возникший в дверях, стоял в той же, что и всегда, застиранной майке и в том же октябрятском трико. Его челюсти работали исправнее автомобильного двигателя у новой иномарки. Почему-то раньше Ковбой не замечал жвачечного пристрастия мужика, но после того, как белобрысый певец из группы с дурацким названием «Мышьяк» сказал об этом, у него каждый раз при встрече начинали чесаться костяшки пальцев. Почему-то думалось, что хватит одного удара снизу, чтобы челюсти перестали перемалывать таинственное содержимое рта.

— Ты чо такой расфуфыренный? — не отступая ни на шаг, спросил мужик. — Женишься, что ли?

— Нет. Эмигрирую на хрен, — не сдержал он злости.

— Такой страны нету.

— Какой?

— Ну, чтоб называлась Нахрен, — пофорсил знанием географии мужик.

— Уже есть, — раздраженно ответил Ковбой. — Вчера переименовали одну колонию в Африке.

— Правда? — чуть не поверил мужик.

— Чтоб мне с места не сойти!

— А зачем тебе синий галстук? — сплюнул под ноги, на площадку, мужик. — Пиджак же красный…

Нагнув голову, Ковбой с отвращением посмотрел на пиджак. Он был даже не красным, а свекольного цвета. К тому же на размер больше. Но другого пиджака, в котором, по его мнению, не было бы стыдно зарулить в казино, не нашлось на всей улице. Этот дал пацан-рэкетир с соседней. Он же разрешил на один вечер напялить его красные, как кусок говядины, ботинки. А вот брюки уже пришлось добывать в другом месте.

— Пиджак нормальный, — поднял подбородок Ковбой. — Брюки синие. Не видишь, что ли?

— Ладно, — согласился мужик. — Подожди.

И захлопнул дверь. Он редко пускал его вовнутрь. Тогда, после дикого надсадного бега от чокнутого музыканта, он бы, наверное, тоже не впустил, но Ковбой вбил его всем телом в квартиру, захлопнул дверь и, еле одолевая одышку прохрипел: «Меня здесь нету!.. Понял?»

Мамаша была на работе. Он так и не понял, ради чего два года назад она ушла к этому жующему быку, который уже лет пять числился безработным и даже не подавал позывов где-нибудь заколотить деньгу. Хотя, возможно, она ему и не требовалась, раз он изобрел новый вид бесконечной еды-жвачки.

— На! — протянул он из приоткрывшейся двери нечто старомодное и узкое.

— А другого нету? — брезгливо взял двумя пальчиками провонявший нафталином галстук Ковбой.

— Нету. Ты ж синий просил…

— Ну, может, не совсем синий… А чтоб с сининкой в рисунке…

— У меня не магазин. Галстуков всего два. Этот и черный, с пальмой…

Ковбой приложил галстук к груди. Он смотрелся на фоне модного пиджачка, как седло на корове.

— А денег у тебя взаймы нету? — сунул галстук в карман Ковбой. — Совсем немного. На раскрутку…

— На что?

— Ну, в рулетку иду играть. В казино.

— Я вот мамаше твоей скажу про казино! Вместо того чтоб учиться пойти или работать…

— Ну, ты тоже, предположим, не передовик труда, — перенес вес на правую ногу Ковбой.

— Мал еще рассуждать! Мать обижается, что огород бурьяном зарос, а ты…

— Вот сам пойди и прополи!

Правая нога вовремя оттолкнулась и позволила Ковбою увернуться от оплеухи.

Челюсти мужика заработали быстрее. Казалось, что теперь уже на земле не было силы, способной их остановить.

— Отдавай галстук! — потребовал он.

— На! — сунул ему дулю в лицо Ковбой и вылетел из подъезда. Только возле угла дома он обернулся. Мужик стоял на улице, и живот под его майкой раскачивался в гневе.

— Поймаю — выпорю! — громко, на всю улицу, пообещал он. — Я тебе, считай, отец!

— Перебьешься! Я таких отцов в гробу видал! — не оставил ему надежды Ковбой и нырнул на соседнюю улицу.

Через десять минут он уже стоял на гальке старого, давным-давно заброшенного пляжа и с облегчением раздевался. Берег загромождали бетонные блоки, проржавевшие уголки и трубы. Когда-то здесь, прямо у пляжа, хотели строить очередной корпус санатория, но пришла эпоха перемен, санаторий стал беднее самого занюханого НИИ, и строители ушли, оставив все, что успели завезти. Картина разбомбленного городского квартала отпугивала курортников, и они обходили загаженный пляж за километр. А Ковбой любил его. Руины принадлежали ему одному. Бетонные блоки служили Ковбою мебелью, ржавые уголки — вешалками, а трубы — укрытием на случай дождя.

Раздевшись догола, он сложил одежду в тень внутри трубы, по-индейски взвизгнул и понесся в теплую воду. В первом классе школы, когда утонул отец, Ковбой очень боялся моря. Но время размыло страх, а потом он нашел заброшенный кусок берега, и море снова стало другом.

Он любил заплывать далеко. С большого расстояния Приморск начинал казаться игрушечным. Его хотелось потрогать рукой. Каждый раз возникало обманчивое ощущение, что когда он приплывет назад, это уже будет совсем иной город. И каждый раз Приморск обманывал его.

Вот и сейчас он обернулся, чтобы взглянуть на съежившийся, измельчавший город, но ничего не увидел. Что-то злое и сильное рвануло его вниз, в толщу воды. Он попытался пошевелить ногами, но их будто связали. Руки рвались наружу, руки словно пытались схватиться за воздух над морем, но ничего не могли сделать. Перед глазами мелькнуло темное пятно, по затылку тупо, уверенно ударило что-то гораздо более твердое, чем вода, и Ковбой в испуге хлебнул соленой воды.

— А-ап! — сумел он все-таки вырвать рот над пленкой воды, но второй удар по затылку лишил его сознания, и Ковбой уже не ощущал, как хлещет в легкие вода и как плотнее и плотнее становится море.

КУКЛА ВУДУ — СИМВОЛ СМЕРТИ

На зеленой лужайке за домом Букахи стоял длинный стол. Он выглядел прилавком магазина, на который решили вывалить все, что только могло привлечь внимание покупателя. Небоскребами дыбились над закусками и бутербродами бутылки виски, джина, рома, водки, коньяка, вин, портеров и ликеров.

За столом белоснежными холодными манекенами стояли официанты. У них был такой вид, будто они самые важные на этой лужайке.

Вынесенные из дома кресла с велюровой обивкой кто-то заботливо расставил в несусветном порядке. Возможно, это был метод японцев, когда в саду камней у них нет точки, с которой были бы видны все камни. Санька, сколько ни напрягался, но все кресла сосчитать не смог. То его закрывало другое кресло, то гость Букахи с бокалом в руке.

Гостей, впрочем, он сосчитал быстро. Их было пятеро. И все — разные. Букаха будто специально пригласил людей, которых легко различать. Седой, лысый, толстый, длинный и кавказец в высоченной бараньей папахе. Музыкантов усадили в уголке двора за один столик, заботливо принесли бутерброды с икрой и семгой, воду и пепси, но выпивку не дали. Возможно, выпивка входила в трудодни, которые они должны были отпахать за аппаратурой. Она стояла тут же, рядом со столиком, и выглядела совсем не той что еще днем они обкатывали под толевым тентом в Перевальном.

Беззвучно перемещающийся человечек Букахи скользнул к их столику из-за аппаратуры, склонился к Санькиному уху и вкрадчиво сообщил:

— Хозяин сказал, играть будете через полчаса после борьбы…

— Какой борьбы?

— Увидишь. Хозяин сказал, первым сделаете «Сиреневый туман»…

— А раньше нельзя было сказать?.. Он же сам говорил, играем свое и только свое.

— Потом — свое. А сначала — «Сиреневый туман»…

Саньке пришлось повернуться к куняющему Виталию:

— «Сиреневый туман» помнишь?

— Что?.. A-а?.. Сиреневый?.. Элементарно.

— Не нравится мне здесь, — прокряхтел Андрей. — Такая публика…

Человечек Букахи, видимо, услышал, но не дрогнул ни единым мускулом лица.

Санька вслушался в свои ощущения. В душе было противно. Он будто бы наступил на вонючее дерьмо, но и не наступить не мог, потому что оно лежало прямо на дороге.

— Тебя как звать-то? — спросил он человечка.

— Меня? — удивился он.

Букаха не называл его никак, и от этого человечек иногда казался вещью, хотя голова, руки, ноги и, естественно, прическа у него были настоящими, человеческими.

— Сергей, вообще-то…

— Сережа, — смягчил его имя Санька и вроде бы удивил собеседника, — ты не скажешь, а кто эти люди?.. Ну, гости хозяина…

— Это важно?

— А что, большой секрет? — как можно ленивее и безразличнее спросил Санька.

— Да нет. Это известные люди.

— Седой — это кто? — решил не терять инициативу Санька.

— Зам министра…

— Серьезно? Российского министра?

— Ну не турецкого же?

— А лысый?

— Это банкир. Наш, местный…

— А толстяк?

— Ты что, телевизор не смотришь?

Санька впился взглядом в толстяка, но ничего знакомого в его одутловатой физиономии не нашел. На артиста, судя по угловатым манерам, он не тянул, на телекомментатора — тоже.

— Это депутат Госдумы, — оборвал его раздумья Сергей. — Он отдыхает в Приморске.

— Вот этот высокий — тоже депутат? — кивнул на самого стройного из гостей Санька.

— Нет, — хмуро помолчал Сергей и удивленно спросил: — Неужели не узнал?.. Он же тебя протежировал на встречу с хозяином…

— A-а, ну да! — закивал Санька.

Значит, долговязый был местным начальником УВД, генералом. По всему выходило, что если сюда добавить мэра и богатея Буйноса, то получилось бы руководящее совещание местных князей с представителями царя. Эдакий земский собор в Приморской губернии с привлечением господ из Москвы.

— Значит, мэра нет, — вслух подумал Санька.

— Мэр заболел. Он уведомил, что не сможет присутствовать на юбилее. Он даже на празднике города не будет присутствовать…

— А у вас сегодня праздник города?

— Да.

— А у вас что за торжество?

— Я же сказал, юбилей… Тридцать пять лет назад хозяин первый срок получил.

— А-а…

— Но официально — трехлетие со дня постройки дома…

— А-а…

— Завтра будут другие гости. Его родные…

— Родственники, значит?

Букаха не походил на человека, у которого могут быть родственники. Он больше сидел в кресле, чем разгуливал по лужайке, а сейчас, развалившись, разговаривал с угодливо склонившимся к нему кавказцем.

— Родные — это те, с кем сидел, — мягко разъяснил Сергей.

— А ты?

— Это к делу не относится…

По ответу Санька понял, что сидел. Да и бледность у адъютанта Букахи была зековская, с землицей.

— А кавказец кто?

— Богатый человек, — охотно распрямился Сергей. — У меня дела, — и мягко, по-кошачьи уплыл за стену аппаратуры.

Возник он уже на противоположном краю лужайки. Вышедший из домика для прислуги парень в спортивном костюме что-то объяснил ему, и Сергей быстро и одновременно плавно метнулся к Букахе. Если дому было три года, то Сергей должен был прислужничать Букахе не менее этого срока. Умение беззвучно исчезать и появляться, а также перемещаться почти со скоростью света не вырабатывается за день.

Букаха со снисхождением царя выслушал доклад Сергея, кивнул, и тот с прежней плавностью и резвостью проскользнул по лужайке, не миновав ни одного гостя. После его обхода они дружно заняли кресла, и даже их разбросанность не помешала всем гостям оказаться лицом к дальней стене двора.

Только сейчас Санька заметил возле нее нечто похожее на яму для прыжков в длину. Только песок в прямоугольнике, обрамленном деревянными планками, был почему-то коричневым, а не желтым.

— Тоскливо тут, — пробурчал Андрей. — Ни хрена не отдаст он нам эту аппаратуру. Богачи жадные. Все. До одного…

— Чего вы там шепчетесь? — влез Альберт.

После выступления во Дворце культуры он уже ощущал музыкантов стародавними друзьями. Но музыканты этого не ощущали, и ему никто не ответил.

— Сейчас бы в ДК сходить, — горько вздохнул Игорек. — Рейтинг посмотреть…

— Еще посмотришь, — вяло отреагировал Виталий. — Первое место — у нас…

— Ты думаешь?

— Только сзади…

— Да ну тебя! Накаркаешь еще! Если…

— Мама мия? — оборвал его Альберт. — Вот это крутяк! Я тащусь?

В свои сорок он все еще молодился, и модерновые словечки пацанов тоже входили в часть этой маскировки. Но увиденное было столь необычно, что подобные слова мог произнести любой из четверых.

Из садового домика к песчаному прямоугольнику вырулила процессия из четырех девиц. Каждая из них была не менее метра восьмидесяти пяти, и оттого вся четверка выглядела почти баскетбольной командой. Но — почти. Потому что баскетболистки появляются на арене в майках и спортивных трусах. На этих девицах были только мини-юбки. Семафорно-красного цвета. Остальную одежду они то ли забыли впопыхах надеть, то ли решили таким образом бороться с южной жарой.

И все равно они почему-то не выглядели полуголыми. Наверное, из-за раскраски на лицах. Красные, желтые и зеленые маски на коже сделали девиц скорее свирепыми мутантами, чем женщинами. Раскраска выглядела новым видом одежды.

— Чемпионат мира по грязевой борьбе объявляется открытым! — гордо объявил возглавлявший процессию парень в оранжевом спортивном костюме-ракушке.

— Ничего себе! — не сдержался Игорек.

Длинный гость повернулся в своем кресле и одним взглядом расстрелял крикуна. Игорек съежился и поднес к лицу стакан с минералкой. Чем-то же нужно было защищаться от пуль, летящих из глаз.

— Полуфинал номер один! — продолжил парень. — Роза и Джульетта!..

— Во трепется, — прохрипел Андрей. — У них же физиономии рязанские… А он — Джульетта!

— Полуфинал номер два: Миринда и Леонелла!

Кто-то из сановных гостей похлопал. Его не поддержали. Букаха смотрел сквозь ноги девок на жидкую грязь в прямоугольнике борцовской площадки и вспоминал, как в первую же отсидку его, пацана, заставили плыть в огромной луже во дворе колонии. Он лежал на брюхе на асфальте и отгребал от себя ногами и руками холодную грязную воду. Над ним смеялись, и он тоже сейчас хотел смеяться. Но что-то не получалось. С самого утра щемило сердце, и он не мог разобраться отчего. Даже вид огромных полуголых девиц не возбуждал. А ведь он очень любил огромных.

— Бой! — взвизгнул оранжевый парень, и первая пара соперниц шагнула по щиколотки в грязь.

Та, которую обозвали Розой, резким движением зачерпнула у ног мутной коричневой слизи и метнула ею в лицо Джульетте.

— А-а! — испуганно вскрикнула та и закрыла глаза руками.

Роза, чавкая ногами по грязи, пробежала отделявшие от Джульетты четыре-пять метров и с хыканьем подсекла соперницу. Ее упругое молодое тело, мелькнув в вечереющем воздухе, с шлепком упало в грязь и через секунду стало грязным и некрасивым.

Снова кто-то из гостей похлопал, и снова его не поддержали.

Джульетта тяжело выкарабкалась из грязи на траву, проползла несколько метров, но Роза, настигнув ее и здесь, с хряском разорвала на ней юбку и победно воздела над собой грязную тряпку.

— Йе-а! — истерично взвизгнула она.

— Победила Роза! — с радостным лицом объявил оранжевый парень.

Побежденной, упрямо стоящей на качающихся четвереньках боком к публике, принесли бутылку воды, полили на руки, на голову, на спину, и она, отмыв глаза и качаясь, ушла в садовый домик.

— Ни фига себе стриптиз! — восхитился Альберт. — Я такого даже по видику не сек! Отпад под плесень!

— Второй полуфинал! — заученно объявил оранжевый парень. — Миринда и Леонелла!

Новая схватка получилась тягучей, как грязь, которую месили своими мощными ногами девицы. Через пятнадцать минут бесконечного танца и скольжения руками друг по дружке их хриплое дыхание было слышно уже у столика музыкантов. Букаха медленно засыпал в огромном мягком кресле, и оранжевый парень, заметив это, прервал схватку.

— Победила Леонелла? — рванул он руку ближайшей же девицы вверх и брезгливо отступил в сторону.

С руки на его чистенький костюмчик капали жирные вонючие капли. Костюмчик медленно превращался из оранжевого в пестрый.

— Финал!

Отдохнувшая Роза не стала долго ждать, а тут же швырнула Леонелле комок в лицо, но промазала. Или соперница успела отклониться. Это разъярило ее, и тут же белое чистое тело Розы вмялось в коричневое и скользкое. Леонелла перелетела доски, ударилась спиной о землю, и оранжевый парень не дал Розе сорвать с нее юбку. Он скрутил за спиной у победительницы руки, оттащил ее и, высунув из-за нее головенку, с одышкой объявил:

— Победила Роза!.. Суперфинал! Против Розы — великая, несравненная Люсия!

— Когда же это кончится, — проскрипел зубами Андрей. — Вот дуры! Зачем они согласились!

— Это проститутки, — вспомнил каталог Санька. — С Тверской, из Москвы. Их самолетом привезли…

А из садового домика выплыла двухметровая девица. Всю ее одежду составляла уже стандартная красная мини-юбка, а лицо было изувечено такой свирепой раскраской, что Санька ощутил холод внутри. Такую раскраску он видел только в одном фильме о гаитянских колдунах. Лицо было разрисовано под белый череп. Глазницы сделали черными, рот— ярко-зеленым, будто плотно набит болотной жижей. Это была маска куклы вуду. Укол гаитянского колдуна в куклу вызывал смерть у того человека, на которого он смотрел.

Оранжевый парень оглянулся на Букаху, взял за руку огромную, на голову возвышающуюся над ним девицу, и как ребенка подвел ее к Букахе.

Дрема сползла у того с лица. Он поднял сухую маленькую ручку, провел подрагивающими спичечными пальчиками по бедру девицы и тихо сказал: «Нагнись». Она склонилась так, что ее груди оказались у лица Букахи. Каждая из них была раза в три больше его головы. Он по-детски открыл рот, девице что-то шепнули на ухо, и она вставила в рот сосок. У Букахи сразу втянулись щеки. Он посидел так с пол ми нуты, разжал зубы и тихо произнес:

— После концерта все гости приглашаются в баню. Нас будут массажировать чемпионки. Они все — чемпионки. В своем деле…

С соска девицы медленно стекала струйка крови, но она упорно стояла нагнувшись.

Пальцы Букахи коснулись этой струйки, и он вдруг странно, как-то нутряно икнул. Его прозрачная рука упала и тряпкой повисла на ручке кресла. Он снова икнул. Теперь уже громче.

Оранжевый парень, ничего не поняв, воспринял закрывшиеся глаза хозяина как признак наивысшего наслаждения и еще громче, чем до этого, закричал:

— Суперфинал! Люсия против Розы! На кону — пять тысяч долларов!

Подлетевший Сергей оттолкнул его и Люсию, нагнулся к Букахе, схватил его кисть, и сдавил запястье. Хвостик на его затылке окаменел.

— Доктора! Быстро! — взвизгнул он, и стоящий у стола с яствами телохранитель в синем костюме вскинул кулак с рацией ко рту и быстро-быстро задвигал губами.

Два других телохранителя метнулись от садового домика, бережно подхватили вялого Букаху и вдвоем понесли его в дом-замок, хотя любой из них сделал бы это в одиночку.

— Концерт окончен, — тихо произнес Альберт. — Музыки не будет. Точнее, будет, но другая…

— Ты думаешь? — посомневался Санька, но суета у дверей дома показалась зловещей.

Сановные гости, покинув кресла, сгрудились у небоскребов бутылок и жадно, с испуганными лицами курили. Они хорошо знали, что в богатых часто стреляют, но что-то не помнили, чтобы богатые вот так запросто, на зеленой лужайке, умирали.

Когда из дома вышел, спотыкаясь, заплаканный Сергей, они все одновременно опустили руки с сигаретами. Самое мрачное лицо было почему-то у длинного генерала. Над двором повисла зловещая тишина. Слышно было лишь, как плакала в садовом домике опозоренная Джульетта да жужжали наглые южные комары.

Врач в развевающемся белом халате влетел с улицы во двор и удивленно посмотрел на Сергея, закрывающего вход в дом. Чемоданчик с крестом смотрелся в его руках нелепо. Наверное, потому что сам врач был небрит и больше похож на бомжа, чем на врача.

— Где больной? — озабоченно спросил он.

Сергей сорвал с хвоста на затылке микстурную резинку, качнул распавшимися седыми волосами и тихо произнес:

— Поздно. Кранты. Мотор накрылся…

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНЫЕ СВЕДЕНИЯ

Группа уехала в Перевальное без Саньки. И без аппаратуры. Обещание Букахи умерло вместе с ним.

— Знаете что, мужики, — прощаясь с ними у машины, предложил Альберт. — Приезжайте завтра по утряне в мой кабак. Все равно аппаратура без толку стоит. До вечера — море времени. Порепетируем…

— Первое место. Сзади, — напомнил Виталий.

После всего увиденного его лицо впервые утратило сонливость. Еще одно такое шоу с трупом в финале — и он вообще забудет о снах.

— Еще не вечер! — опять посопротивлялся Игорек.

— Так ты не едешь? — спросил Андрей Саньку.

— У меня дела. Попозже буду. Или утром, — ответил он и пошел к набережной.

Темнота уже накрыла Приморск, но можно ли затемнить праздник? А отпуск и есть самый большой и самый длинный праздник. Тысячи человек отмечали его одновременно и круглосуточно, и на набережной царил уже привычный день. Света было так много, что под ним, наверное, можно было загорать.

Еще издалека Санька заметил, что у трапа стоит незнакомый матрос, и он уже без душевной дрожи сунул ему под нос пропуск на борт. Раз Маша выписала его на целую неделю, значит, она знала о Санькином будущем больше, чем он сам. А может, выписала просто так, без задней мысли… Мы пытаемся во всем найти смысл, а его чаще всего нет и в помине.

— Добрый вечер, — первой на палубе заметила его Маша.

На ней было очень нарядное синее, с золотым воротничком, платье, а на ладонях, когда она оторвала их от лееров, лежали плотные красные полосы.

— Кого-то ждешь? — спросил он.

— Нет. Просто гуляю. Сюда только что пришла…

Санька снова посмотрел на полосы на ладонях и ничего не сказал. Душе было горько и тоскливо, хотя, если честно, смерть Букахи он воспринял с холодным безразличием. Он даже не ощутил его умершим. А просто унесенным охранниками. Как будто они утащили его досыпать эротический сон про сисястую тетку.

— Потанцуем? — по-детски наивно посмотрела она в его глаза. — Как тогда…

— Чего-то нет настроения.

Он прислонился спиной к стальной переборке, и ее тепло мгновенно пронизало балахон и майку, заелозило по коже.

— Значит, ты не журналист?

— Ты была на первом туре?

— Но ты же сам просил!

— Правда?.. A-а, точно, просил… Ты извини, что там, на набережной… Но мне нужно было найти одного парня. А все уже привыкли к тому, что раз кто-то много вопросов задает, значит, или журналист, или следователь…

— А ты?

— Ни первое, ни второе, — все-таки оттолкнулся он и освободил кожу от настырного тепла. — Я — плохой певец. Дебютантишка. Возможно, невезучий. Даже, скорее всего, невезучий. В моем возрасте уже те, кто хотел, прорвались. Сташевский, Губин, Агутин…

— Ты еще прорвешься, — с неожиданной уверенностью произнесла она. — Честно!

— А-а, — махнул он рукой в сторону берега.

— Честно-честно! Я же сидела на конкурсе с первого певца…

— Серьезно?

Его только сейчас ожгло укором, что он пригласил Машу на первый тур, но даже не попытался отыскать ее в зале или в фойе. Наверное, потому, что он не верил в ее появление среди скучающих загорелых курортников. Не верил настолько, что даже в зале, когда спрыгнул со сцены, не разыскивал ее лицо. А может, и нашел бы, если бы не странные пристальные глаза с родинкой у носа.

— Первым пел какой-то кавказец… Точно? — спросила она Саньку.

— Вроде бы да…

— Он — бард. Голос слабенький. Но судьи качали головами. Наверное, им нравилось…

— Не судьи, а члены жюри, — поправил Санька.

— И еще они переглядывались, когда спела блондиночка такая… Из прибалтиек…

— Жозефина.

— Я не помню ее имени. Особенно понравилась, как мне показалось, она председательнице. Покаровской. Так ее зовут?

— Да. Это же «звезда»!

— А трое, что сидели слева… Длинноволосые такие, не по возрасту длинноволосые…

— A-а, понял! Это бывшие рок-певцы! — действительно вспомнил Санька трех хиппарей с изможденными лицами.

Они сидели рядом, слева направо, и выглядели еще одним, отдельным жюри. Может, потому, что все трое отклонились влево от центра, от Покаровской и женской половины жюри.

— Им сильно группа «Молчать» понравилась, — разъяснила Маша. — Хотя по мне так смех один! Они струны дергали, будто порвать хотели. И песня у них глупая. Про помойки, свалки, объедки и все такое…

— Мрачные ребята?

— Нет. Смешные. У них у всех серьги в ушах с опасными лезвиями. А у солиста — канцелярская кнопка на ноздре и такой грязный свитер, что жуть!..

— Это панк-рок, — вспомнил он Эразма и его классификацию участников. — Подражание Западу.

— А там все подражали, — помолчала и добавила: — Даже ваша группа…

— Ты думаешь? — сразу забыл о всех своих прежних мыслях и ощущениях Санька. — А кому?

— Немножко «На-на», немножко «А-студио»…

— Никогда бы не подумал.

— Сейчас все кому-то подражают. Я на «Молчать» смотрела, а казалось, что импортный «Грин дэй» выступает.

— Так ты разбираешься в эстраде? — удивился Санька.

— Просто у нас на теплоходе параболическая антенна стоит. У папы в каюте тридцать шесть программ в телеке. А я чаще всего MTV смотрю…

— Значит, Виталий был прав, — вспомнил его слова Санька.

— А кто это?

— Клавишник.

— Рыжий такой?

— Нет. Сонный. Рыжий — это Игорек, бас-гитара…

— А в чем он был прав?

— Что мы пролетаем, как фанера над Парижем. С грохотом и лязгом…

— Ну-у, тогда он никудышний предсказатель! — улыбнулась Маша. — В лотерею так ему точно нельзя играть.

— Ты что-то знаешь? — сделал он шаг навстречу.

Между ними осталось не больше полуметра, и голова у Маши закружилась. Что-то новое, еще ни разу не испытанное понесло ее по палубе в вальсе, и она, чтобы не упасть, схватилась рукой за леер.

— Или шутишь? — не замечал ее кружения Санька.

— Что?.. Я?.. А ты?..

— Что я?

Она закрыла глаза, и вращение стало медленно затихать. Палуба выравнялась и уже не уходила из-под ног. Туфелькой она попробовала ее на твердость, и обрадованно открыла глаза.

— Тебе плохо? — испуганно спросил он.

Ей до того стало приятно от его испуга, что она еле сдержала себя, чтобы не упасть в объятия.

— Мне?.. Нет, все нормально, — улыбнулась она и подумала, что если он приблизится еще на десяток сантиметров, то вальс опять понесет ее по палубе.

— Ты что-то такое сказала…

— Про что?

— Про Виталия.

Судя по голосу, Санька начинал нервничать, и Маша почувствовала вину перед ним. И еще показалось, что она в школе, за партой, а у доски стоит красивый светловолосый парень и не может ответить на вопрос учительницы математики, а она знает ответ, но жадничает и не хочет его прошептать парню, потому что тогда сама лишится пятерки.

— Ваша группа заняла четвертое место, — все-таки лишилась она этой важной пятерки по математике.

— Откуда ты знаешь? — не поверил Санька. — Нам сказали, что утром… Только утром будут результаты. В фойе дворца…

— Они уже их повесили.

— Не может быть!

— Правда-правда! Когда все ушли — и зрители, и певцы, — я спряталась в туалете, выждала, пока все решится, а потом уже вышла. Тетка сторожиха чуть в обморок не упала!

— Ну ты даешь! — не нашел других слов Санька.

— Уже никого-никого не было, — с гордостью сообщила Маша. — А на доске объявлений в фойе был прикреплен листок. Девятнадцать участников — девятнадцать мест…

— И мы — четвертые?

— Да. Своими глазами видела.

Санька не знал, радоваться или горевать. В эту минуту ему хотелось на крыльях перелететь в дом, где сейчас, скорее всего, ужинали хозяйскими пельменями мышьяковцы, растормошить их новостью, наверное, обрадовать. Или опечалить? Каждый оценил бы четвертое место по-своему. Оно давало надежду на победу, но и одновременно забирало ее.

— А кто первые три? — все еще находясь в мыслях в Перевальном, спросил Санька.

— По порядку назвать?

— Да.

— Первое место — «Молчать». Второе — Жозефина. Третье «Ася и Бася»…

— А кто это? — не мог он вспомнить, что же за фрукты такие.

— Попса, — по-пацанячьи оценила Маша. — У них песня смешно называлась — «Поцелуй меня насмерть»…

— Ничего себе попса! — удивился Санька. — Хард-кор какой-то! В чистом виде!

— Нет, попса. Мотивчик веселенький такой…

— А бард… этот… Джиоев? — еле вспомнил он.

— Десятый, — после паузы ответила она.

По сморщенному лобику можно было судить, что она с трудом отыскала эту строчку в памяти.

— Да, точно десятый! После него группа с длинным-длинным названием. Я еще подумала шутя, что их в десятку не включили только потому, что их на финале трудно и долго объявлять надо…

А Санька, сразу забыв всех участников конкурса, забыв Перевальное, забыв о четвертом месте, вдруг предложил Маше:

— Давай выступим в финальном туре вместе!

— Как это? — густо покраснела она.

Сверху, с ресторанной палубы, растекалась по набережной мягкая шелковистая музыка, дул легкий бриз, ноздри щекотал запах шашлыков и жареной кефали. Хотелось подпрыгнуть, ввинтиться в смесь, состоящую из этих звуков и запахов, и она чуть не сделала это прямо при Саньке. А может, и сделала бы, если бы не его странное предложение. Оно окаменило ступни, и она, только чтобы избавиться от этого ощущения, переступила с ноги на ногу.

— Как это? — повторила она.

— Понимаешь, в финале нужно исполнить две вещи. Желательно новые. Андрей предлагает сделать римейк из наших прежних песен, а я… Я хочу новое, совсем новое. Одна вещь… это… это… вальс! — почти выкрикнул он первое, что пришло на ум.

— Как там, наверху? — вспомнила она их танец.

— Да. С теми словами. Я уже дописал. Не шедевр, но с рифмами. Проблема в том, что я не могу вальсировать сам. Мне нужна ты!

Она еще раз покраснела. И еще сильнее стала похожа на прежнюю девочку-роллершу.

— Я приглашу тебя из зала на сцену, и мы провальсируем вместе… А вторая песня… вторая… Нужно что-то яростное, современное, как твои коньки-ролики…

— Напиши про ролики, — наивно предложила она.

— Ты думаешь?

— А я попрошу наших мальчишек устроить на сцене что-нибудь в агрессив-стайле…

— Надо подумать, — напрягся Санька. — Что-то в этом есть. Можно Ковбоя пригласить. Он здорово гоняет…

— Ковбоя не надо, — насупилась Маша.

Он еле отыскал ссадинку на ее щеке. Она сузилась до точечки, но все еще сидела на коже.

— Ладно. Не надо, — согласился он.

А музыка с ресторанной палубы стала заметно громче. Она казалась вылетающей из магнитолы, которую поднесли чуть ближе. Музыка одуряла, пьянила, хотя он и не мог объяснить почему. Букаха, девицы, измазанные в грязи, сановные гости — все, все и даже парни из «Мышьяка», уже почти родные парни, были оттеснены временем, новостью о четвертом месте, музыкой оркестра. И Санька сдался.

— Пошли потанцуем, — протянул он правую руку ладонью вверх.

— Пошли, — послушно накрыла она эту ладонь своей узкой загорелой кистью.

И теперь уже забылось все. Даже то, зачем он ей протянул руку.

Настолько сильно забылось, что он прижал ее к себе, обнял и медленно, осторожно отыскал ее губы. Маша напряглась, стала суше и угловатее. Она не отклоняла голову, но и не теряла своей одеревенелости. Ее руки плетями висели вдоль туловища, и Санька только теперь что-то понял. Он оторвал свои горячечные губы от ее холодных и тихо спросил:

— Тебя никогда не целовали?

— Не-ет, — еще тише ответила она и ребенком, глупым сонным ребенком положила ему голову на плечо.

Он накрыл ее затылок ладонью и подумал, что теперь ему просто жалко целовать ее. Ведь целуя, он изменял Машу, делал ее взрослой. Ее жизнь теперь резко разделялась на жизнь до него и после. А может, уже разделилась? И у него тоже?

Он только собрался сказать об этом, как внизу, у трапа, противно взвизгнули тормоза. Машины по набережной не ездили. Даже ночью. Это он знал точно.

Подав голову влево и не отнимая руки от ее теплого затылка, он увидел «Жигули» у трапа. Багажник был уже открыт, и из него доставал чемоданы невысокий коротко остриженный парень. А рядом с ним переминался с ноги на ногу высоченный пижон с длинными, кольцами вьющимися волосами и терпеливо слушал речь невысокого.

Матрос, стоящий у трапа, козырнул пижону и просигналил наверх. Тут же мячиком по нему скатились два коротких матросика и угодливо подхватили чемоданы пижона. «Жигули», распугивая гуляк, понеслись от трапа не меньше, чем на ста кэмэ, и Санька вспомнил, что и в Москве крутые запросто заезжают на тротуар на Новом Арбате. Каждый живет по своим законам.

— Ты любишь меня? — в плечо, глухо спросила она, и Санька пробормотал:

— Во-о… На ловца и зверь…

— Не любишь? — оторвала она голову от его груди.

Через секунду из глаз хлынули бы слезы. А по трапу грохотали кирзачами-прогарами матросы. За ними лениво поднимался Витя-красавчик, их самолетный попутчик, предсказатель-экстрасенс.

— Люблю, — вынужденно сказал он. — Очень.

— И я.

Витя-красавчик, за которым Санька гонял Ковбоя по элитным гостиницам и казино, оказывается, преспокойненько жил на теплоходе. Чемоданы, впрочем, могли означать и переезд. Или вообще прилет. Значит, что-то заставило его прервать отпуск. Или у экстрасенсов-предсказателей нет отпусков?

— Машенька, я тебя очень люблю, — сжал он ее руки у груди. — Ты меня отпустишь на минутку?..

— Это нужно? — похоже, обиделась она.

— Очень. Я увидел одного знакомого. Могу потерять…

— Хорошо. Иди.

После такого обиженного, подрагивающего голоса никуда идти не хотелось.

— Не дуйся, пожалуйста, — попросил он.

— Я не дуюсь, — вырвала она руки из его тисков, повернулась и стремглав бросилась по палубе.

МЕФИСТОФЕЛЬ СПУСКАЕТСЯ В ПРИМОРСК

— А, это ты, — тоже узнал его Витя-красавчик.

Он только что ступил с трапа на палубу, но у него был такой изможденный вид, будто трап оказался километровой длины.

— Переезжаете?

— Почему же? — тряхнул он золотистыми кудрями. — Я только что из Москвы.

— Так мы же вроде вместе летели…

— Ну-у, тогда я всего день здесь пробыл. Дела позвали назад. А теперь вот вернулся. Поработаю с отдыхающими. Экстрасенсов все любят. Можно неплохо срубить деньжат…

— Вам помочь? — попытался Санька забрать один чемодан у матроса, но тот держал его мертвой хваткой.

За хватку ему платили, и Санька не стал изображать из себя конкурента.

— Пошли в мою каюту, — дружелюбно предложил Витя-красавчик. — В ногах правды нет. К тому же сейчас что-то взорвется.

— В каком смысле? — отступил, пропуская матросов Санька.

— В прямом. У меня по пути в самолете видение было. Я иду по палубе, а там, — показал он на берег, — какие-то взрывы. И очень красиво. Очень. Как в калейдоскопе…

Справа, на берегу, что-то громко разорвалось, и ужас развернул Саньку в эту сторону. Ни огня пламени, ни разрыва он не увидел, и оттого ужас стал еще сильнее. Хотелось открыть рот, чтобы выпустить его наружу.

А небо, черное южное небо, проткнутое в тысяче мест звездами, вдруг разорвалось именно этими звездами, и они, став крупнее и ярче, медленно поплыли вниз.

— Салют! — не сдержался он.

— Как в калейдоскопе, — напомнил Витя-красавчик, и Санька снова ощутил ужас.

Теперь уже оттого, что рядом стоял человек, для которого не существовало тайн в грядущем.

— День города, — лениво сообщил матрос, у которого еще недавно Санька пытался отобрать чемодан. — Салют по плану…

Матрос тоже оказался экстрасенсом. Во всяком случае, будущее в виде салюта ему было известно. Мог бы и не молчать, когда пер чемодан по палубе и слушал рассказ Вити-красавчика о предсказании.

В глубине города снова взорвала воздух салютная пушка, радостная набережная взвилась в крике и свисте, и Санька ощутил в душе пустоту. Ужас, трижды испытанный им за несколько секунд, ужас туземца, впервые увидевшего пламя, извергаемое зажигалкой, иссушил его изнутри, и он долго не мог вспомнить, зачем же он пошел навстречу Вите-красавчику и отчего просил Ковбоя отыскать его.

— Хорошая каюта, — уже в номере предсказателя вернулась способность говорить к Саньке.

— Средне, — поморщился он. — Я непритязателен.

Матросы ушли, получив мзду, и они остались вдвоем. За иллюминатором безмолвно высверкивал салют, настырно напоминая Саньке о его минутной слабости.

— Ну и духота тут! — ослабил галстук на шее Витя-красавчик. — Не могли, жлобы, кондиционеры поставить!

Он отвинтил все заглушки, и иллюминатор, пропев ржавую песню, впустил в каюту гром салюта. От этого Саньке стало еще неприятнее.

Воздух в каюту так и не потек. Наверное, ему больше нравилось на улице, и он не хотел вливаться в духоту, внутри которой сейчас страдали два человека.

— Ну, как ваш конкурс? — распаковывая чемодан, спросил Витя-красавчик. — Победили?

— Он еще не закончился.

— А я, честно говоря, думал, что все, фанфары отзвучали…

— Только первый тур прошел.

— Значит, твоя группа попала в финал, — не оборачиваясь, произнес Витя-красавчик.

— С чего ты взял?

С каждой минутой называть его на «ты» становилось все труднее и труднее. Санька не знал, отчего возникает этот барьер. Возможно, экстрасенс мог гипнотизировать затылком.

— Ты сам сказал, — устало выдохнул Витя-красавчик и обернулся.

У него точно были глаза гипнотизера. От таких глаз хочется бежать стремглав. Иначе ощутишь себя кроликом, стоящим перед удавом.

— Я сказал? — удивился Санька.

— Конечно. Ты сказал: «Только первый тур прошел». «Только» означает, что вам еще что-то предстоит сделать. Но ни ты, ни твои коллеги по джаз-банде не верят, что у них это получится. Скорее всего потому, что вы знаете место после первого тура, а оно не самое приличное. Верно?

— Места еще не объявляли, — сказал и правду, и ложь Санька.

— Ну, не знаю, — нервно дернул головой Витя-красавчик. — По твоему ответу я уловил совсем противоположное.

— Просто я уверен, что мы войдем во второй тур.

— A-а, тогда все ясно! — взмахнул руками Витя-красавчик.

— Что ясно?

— Ты поймал меня, чтобы упросить на гипноз. Да?

— Какой гипноз?

Ощущение кролика напомнило о себе. Усилием воли Санька отвел глаза от бездонных синих колодцев, в которые окунал его экстрасенс, и с облегчением остановил взгляд на черноте за иллюминатором. Она уже не перемежалась вспышками салюта и выглядела скорее картиной абстракциониста, чем просто чернотой ночи.

— Это дорого будет стоить, — сел на кресло в углу каюты Витя-красавчик. — Очень дорого. Может, даже больше, чем сумма гонорара за первое место на конкурсе.

Санька уже напрочь запутался в умствованиях собеседника. А если гипноз уже начал действовать? Гипноз — не салют. Его приход не разглядишь, как огни, повисшие над морем. Он, скорее, как радиация. Ее нет, а она, оказывается, есть.

— Победа, — щелкнул зажигалкой Витя-красавчик. — Победа в конкурсе. Я гипнотизирую членов жюри, и они дают твоей группе первое место. Ты за этим пришел ко мне?

— Да, — назло собеседнику соврал Санька.

— Так бы сразу и сказал! Ты попал по адресу. Я — король в своем деле. Я могу почти все. И у меня все легко получается. Я легко мог бы появиться на экране и стать телезвездой типа того, как раньше был Кашпировский. Я просто не хочу. Король должен быть скромным. Но придет время, пробьют мои часы, и мир узнает меня — короля экстрасенсов…

Санька промолчал. Он и Кашпировского-то не знал. А когда идет сравнение с героем, которого не знаешь, то ощущение очень сложное.

— Ну так что? Цена тебя устраивает?

— Какая цена?

— Я уже говорил. Сумма гонорара группы за первое место плюс десять процентов от нее сверху.

— А почему — десять процентов?

— За нагрузку. Это бизнес. А в бизнесе должны быть проценты. Иначе это колхоз, а не капитализм!

Он снова щелкнул зажигалкой, но сигареты ни в пальцах, ни во рту не было, и этот рождающийся и тут же умирающий огонь тоже почудился Саньке частью гипнотического ритуала. Цепи, череп, засушенные летучие мыши и огонь всегда входили в обязательную атрибутику колдуна.

— Согласен?

— Я же не один выступаю. Надо с ребятами посоветоваться. Может, они не захотят…

— Слава дороже денег. Вы потеряете «бабки», но приобретете известность. О вас напишут в газетах. Покажут по «ящику». Что еще нужно дебютантам? Деньги придут потом. И сами не заметите, как они потекут рекой..

— Как у Гете, — тихо произнес Санька.

— Что?

— Нет, ничего.

Не пересказывать же содержание длиннющего «Фауста», особенно тот кусок, где главный герой продает сатане Мефистофелю душу за возможность достичь всего в жизни.

— Посоветуйся со своими, — предложил Витя-красавчик. — Здесь ты меня найдешь в ближайшие дни.

— А это… — встрепенувшись, вспомнил, что же хотел спросить с самого начала, Санька. — Ты помнишь предсказание в самолете?

— Какое?

— Ну, ты тогда сказал про четыре колеса, исчезнувшего парня, одного из нас, про раковину и красные кусты… Как ты это… ну, разглядел?

Пламя зажигалки трижды проткнуло душный воздух каюты. Оно выглядело язычком змеи, вылетающим из пасти. Змея могла укусить, но могла и отползти. Все зависело от ее желания.

— Са-ашенька, — пропел Витя-красавчик, — я тебе уже говорил: я — профессионал. Что-то возникает в форме видений, что-то я могу и так спрогнозировать. Предсказывать можешь и ты. Вот ответь, ты можешь предсказать что-нибудь из того, что произойдет завтра. Можешь?

— В принципе, да…

— Например?

— Ну, репетиция…

— Еще.

— Ну, пару встреч, — вспомнил о Ковбое и Лучникове Санька.

— Вот видишь! Ты предсказал и теперь будешь прилагать все силы, чтобы события совершились. И не только потому, что они тебе важны, а, скорее, из чувства самоудовлетворения. Ты захотел — и сделал. Примерно так же я спрогнозировал ваше будущее. Но мазками, в общих чертах. Как Нострадамус. А ты подогнал мои образные слова под уже свершившееся. Как люди сейчас подгоняют бред Нострадамуса. Правильно?

— Но такие совпадения!

— Какие? Думаешь, я помню, что я нес в самолете?

— Ты сказал, на вас наедут четыре колеса…

— Ну и что? Кого-то сбила машина?

— Нет. Там другое, — не стал говорить о Ковбое Санька. — А вот конкретное: один из вас пропадет, и вы будете его искать, но он окажется рядом…

— Понимаешь, я когда вашего гитариста… как его?..

— Эразм.

— Когда Эразма увидел, сразу понял: кадр еще тот! Такой элементарно может зацепиться за первую же попавшуюся в Приморске юбку и напрочь забыть и о группе, и о конкурсе. Тем более, что он и не член группы. Правильно?

— Да, он приглашенный.

— Вот видишь!

— А красные кусты и раковина?

— Это была вспышка. Видение. Закрыл глаза, и перед ними всплыло что-то похожее…

— Но ты же, кроме всего прочего, предсказал нам, что мы не победим…

— А что, победите?

Перед Санькиными глазами как мазки видений у Вити-красавчика, промелькнули солист с одним височком в резиновых кедах, прозрачная Жозефина, никогда не виденная им «Ася и Бася», и он понял, что это не предсказание вовсе. Такое он мог предугадать и без помощи экстрасенса.

— Ладно. Я пошел, — протянул Санька руку собеседнику.

Не отрывая зада от мягкого кресла, Витя-красавчик положил ему в ладонь вялые пальчики, дал за них подержаться и со странным безразличием напомнил:

— Поговори с ребятами о нашем договоре. Десять процентов — это совсем немного. Пока я еще свободен. Пара-тройка дней у меня в запасе есть. А потом начнутся трудовые будни. Лечение гипнозом. Предсказание любви. Приговор, приворот и снятие сглаза. Короче, полный набор…

— Я скажу, — пообещал Санька и, уходя, заметил в чемодане Вовы-красавчика цветной рекламный буклет конкурса «Голос моря».

В ту минуту Санька подумал, что экстрасенс темнит. Скорее, он уже работает гипнотизером на какую-нибудь группу. Или на три-четыре сразу. Чтоб наверняка. Кто-то же все равно победит.

ПОЛНЫЙ КАБАК

Рестораны без посетителей выглядят еще беспомощнее, чем опустевшие стадионы. Возникает ощущение, что их строили напрасно.

Санька сидел на столике, том самом столике, за которым они ужинали с Ниной, потягивал из банки теплое пиво и наблюдал, как по-разному реагировали парни на сообщение о четвертом месте.

— Не верю, — бурчал Виталий. — Вот до сих пор не верю. Это кто-то подхохмил. Настоящий рейтинг жюри еще не вывесило…

— Ну ты даешь! — по-птичьи взмахивал руками Игорек. — Четвертое место — это факт! Почти победа! Я правильно сказал, что нужно ехать в ДК с утра! Правильно, Андрей?

— Скорее, логично, — мрачно поправил барабанщик. — Если бы мы не узнали, что попали в десятку, то зачем нам было сюда ехать?

— Мы уже в десятке! У нас в кармане турне по стране! — затопотал по пустому залу в странном танце-гибриде макарены, ламбады и твиста Игорек. — Мы задавим всех в финале басами! Жозефина будет рыдать от горя!

— Надо же! — не знал, как реагировать, Андрей. — Мне в ДК ехать было страшно. Никогда так страшно не было. А теперь еще страшнее. Финал!

— Мужики, а вам надо победить? — отстраненно спросил Альберт. — Вот кровь из носу надо?

— А для чего мы сюда ехали? — остановил бесовскую пляску Игорек. — Мыть сапоги в Индийском океане?

Андрей взгромоздился на соседний столик. Пластик приятно холодил. Пластик возвращал спокойствие и уверенность.

— Значит, две вещи в финале, — самому себе напомнил он. — Тогда делаем «Сгоревший лес» и «Девушку-колдунью»…

— Этим не прошибем стену, — вздохнул Санька. — Нужен свежак. У меня идея. Первым гоним вальс…

— Ты с ума сошел! — окаменел Игорек. — Какой вальс?! Это динозавр! Он умер! Никто на вальс не клюнет!

— Смотря как подать, — простонал Виталий.

— Да хоть в смеси с рэпом! — не сдавался Игорек. — Вальс — это ископаемое?

— Посмотри, — достал Санька из кармана джинсов клетчатый тетрадный листок и протянул Андрею.

На него были аккуратно переписаны печатными буквами с салфетки слова. Текст напоминал записку-угрозу, переданную им когда-то Ковбоем. И хотя слова были совсем не злыми, совсем не жесткими, Андрей прочел их с тревогой.

ВАЛЬС НА ПАЛУБЕ

Слова Александра Башлыкова. Музыка — народная.

ПРИПЕВ:

ПРИПЕВ

— А почему музыка — народная? — так и не разжал морщины на лбу Андрей.

— Считай, что там прочерк, — пояснил Санька. — Напишешь — будет твоя фамилия стоять.

— Я не умею.

— Зато Виталий умеет.

— Ну, не знаю. Мы обычно у композиторов музыку покупали. Так проще.

— Где ты в Приморске до вечера найдешь композитора? — подал голос Виталий. — Тут надо быстро действовать. Вон «Биглы» в порядке экспромта песни сочиняли. И сразу оказывалось, что хиты…

— Так то «Битлы»! — по-волчьи вытянул «ы-ы-ы» Игорек.

— Что-то в этом тексте есть, — почесал щетину на подбородке Андрей. — Хоть рифмы хорошие, плотные… Только длинная больно…

— Это кажется, — заступился за текст Санька. — Там же по два слова в каждой строчке. А если пропеть, то быстро получается.

— Смотря в каком темпе вальс гнать, — вставил Виталий. — Нужно что-то от Штрауса взять. Или Глазунова. Вот у них вальс — это взрыв, а не просто музыка…

— А что по второй песне? — все-таки сдавшись, спросил Андрей.

Санька спрыгнул со стола, по-баскетбольному бросил пустую банку в большой полиэтиленовый мешок, стоящий у стены. Лениво перевернувшись в воздухе, зеленая банка нырнула в мешок, и ни один звук, ни один шорох не долетел оттуда.

— Трехочковый! — восхитился Альберт.

— Счет матча открыт! — поддержал его Игорек. — Кто следующий?

— Мы сюда не баловаться собрались, — отхлебнув, поставил рядом с собой банку пива Андрей. — Если кто забыл, напомню: завтра — финал!

— Свежая новость, — вяло съязвил Виталий.

По деревянной двери ресторана кто-то старательно начал колотить, причем, кажется, ногой. У рук такой злости не бывает. Дубовая плаха гудела как трансформатор.

— Алкаш какой-нибудь сдуру приперся, — предположил Альберт. — Думает, что на халяву нальют…

— Такое бывает? — удивился Санька.

— В кабаках все, что угодно, бывает.

Альберт прошел к двери, дважды щелкнул ключом, и затихшая дубовая створка рывком, чуть не сбив его с ног, открылась вовнутрь ресторана. Игорек не сдержался:

— Рембрант ван Рейн! «Возвращение блудного сына»! Вариант номер два!

Мимо ошарашенного Альберта огромными шагами прошел Эразм. Черная майка на его груди стала еще чернее, хотя, возможно, просто стал грязнее рисунок черепа, символа хэви-металлической группы, который орал с этой груди, ощерив кривые гнилые зубы. Шапочка на голове и очки-колеса остались прежними. Наверное, если бы он вернулся без них, его бы никто не признал.

Подойдя к Андрею, он облапил стоящую рядом с ним на столике литровую банку пива и вскинул ее надо ртом.

— А-ах!.. А-ах!.. А-ах!.. — со стоном глотал он горький напиток.

Гитарный чехол за его спиной торчал уже привычным ружьем. Только теперь казалось, что для этого ружья уже нет патронов. Нигде в мире.

— Ты это… того? — очень четко спросил Андрей.

— Этого, — так же четко ответил Эразм, мутными глазами обвел зал, наткнулся на полиэтиленовый мешок и со злостью швырнул в него пустую банку.

Она ударилась в стену чуть выше мешка, срикошетировала и тюкнулась в левую ногу Альберту. Капли пива черными точками легли на его светлые брюки.

— Ты чо, чувак, обалдел?! — не сдержался тот.

— Значит, четвертое место, — с неожиданной вялостью произнес Эразм. — А я думал, полный облом…

— Познакомься, — предложил Альберту Санька. — Наш гитарист… Бывший…

— А вот и не хрена! — объявил Эразм. — Я играть хочу!

— Значит, я — лишний? — попытался стереть капли с брюк Альберт. Капли не стирались.

— Ничего подобного! — не согласился с ним Андрей.

Ситуация возвращала ему власть менеджера, и теперь он мог показать, что способен умно распорядиться этой властью. Но он не знал как. Просто чувствовал.

— Нехорошо получается, — усилил он начальственной уверенностью голос. — То ты уходишь, то возвращаешься…

— Считай, что это компенсация за уничтоженный «Гибсон», — ответил Эразм.

— А что ж у тебя в чехле? — спросил Санька.

— Воздух. Вонючий приморский воздух.

— Хорошая упаковка.

— Так я пойду? — напомнил о себе Альберт.

— У нас демократия, — торжественно объявил Андрей и громко почесал щетину на подбородке. — Голосуем. Кто за то, чтобы оставить Эразма в группе?

Его рука поднялась первой. А мы так воспитаны, что голосуем единогласно. Может, и не в этом дело, но три остальные руки поддержали торчащую над головами смуглую кисть Андрея.

— Оставляем. Теперь второе: кто за то, чтобы оставить Альберта в группе?

— Мужики, у меня — кабак! Какая группа?! — окаменел гитарист ресторана.

— Единогласно, — провел взглядом по рукам Андрей. — Жалобы, заявления будут?

— Я не согласен! — снова сел Альберт. — К вам вернулся ваш человек. Зачем вам теперь в группе два соло-гитариста?

— Да хоть десять! — не сдержался Игорек. — Музыка будет только жестче! Мужской вариант!

— А оргкомитет разрешит? — обернулся Виталий к Саньке.

Чувствовалось, что он был самым умным из всех. Саньке тоже захотелось показаться умным, и он ответил:

— Регламент предполагает замены. Но я не знаю до какой степени. Нужно поговорить… с Ниной.

— А если не разрешат замену? — посомневался в дежурном порядке Виталий.

— Разрешат, — твердо ответил Санька.

Только в эту минуту он понял, что Буйное перед ним в долгу. Метателя бутылки Санька, может, и не поймал, а одного из врагов Буйноса все-таки задержал.

— Мужики, ну хватит травить! — вскинул руки Андрей. — У нас мало времени. Если с первым шлягером мы что-то решили, то второй…

— Второй тоже есть! — выпалил Санька.

— Какой?

— О роллерах!

— А что? Это современно, — пробубнил Виталий.

Духота ресторанного зала медленно одурманивала его. Он не верил в то, что они успеют за несколько часов придумать, обкатать и сделать изюминку, нет, целых две изюминки, из ничего. Но у Саньки было такое лицо, что он начал сомневаться. Когда-то люди тоже не верили, что полетят в космос.

— Спецэффекты гарантирую! — вспомнил Санька разговор с Машей о пацанах-роллерах, крутящих сальто на трамплине за инструментами.

— Какие спецэффекты? — под хищный зевок спросил Эразм.

Он забрал недопитое пиво у Игорька и с банкой в руке выглядел настоящим металлистом.

— Мальчишки-роллеры будут гонять на сцене, — пояснил Санька.

— А где ты их найдешь?

— Найду, — принял он решение после репетиции идти на набережную.

— Тогда погнали треки! — грохнул пустой пивной банкой по стене Эразм.

На этот раз она упала в мешок. Счет матча увеличился. А матч — это всегда или победа, или поражение. Ничьих в баскетболе не бывает. На эстраде — тоже.

ЕЩЕ НЕМНОГО, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ

Космонавты за сутки до старта смотрят «Белое солнце пустыни». Марафонцы за минуты до забега лежат на газоне и боятся пошевелиться. Великий тенор Паваротти, прежде чем выйти на сцену, засовывает в карман гнутый гвоздь. Футболисты перед финалом не бреются.

У мышьяковцев общего ритуала не было. Наверное, это приходит с годами. А пока же все готовились к выходу на сцену по-своему. Андрей сидел в углу комнатки, предоставленной их группе, и пантомимой изображал тяжкую работу ударника. Палочки молотили по виртуальным барабанам и, несмотря на то, что звуков они не издавали, он все же слышал ритм. Игорек играл в подкидного с Эразмом, а уже прижившийся к группе Альберт судил их нешуточную схватку. Эразм постоянно пытался смухлевать, а Альберт с удовольствием не давал ему этого сделать. Виталий спал, прислонившись боком к дверному косяку. Казалось, что он прислушивается к звукам в коридоре и особенно к тем, которые могут донестись со сцены.

Финал ввел свою математику. Конкурсанты выходили на сцену в обратном порядке. Первым — Джиоев, то есть десятый, а последними, естественно, грязные панки из «Молчать». В соответствии с этой системой исчисления «Мышьяку» выпала очередь идти седьмыми, а это — с учетом исполнения каждой группой двух композиций — больше полутора часов нервотрепки. Впрочем, те же любители резиновых кед из «Молчать» должны были трепать нервы более двух часов от начала тура.

Санька послушал беззвучную ритмику Андрея и молча вышел из комнаты. И сразу стало чуть легче. В коридоре хоть не пахло старой бумагой. В комнате, которая принадлежала, скорее всего, киномеханику Дворца культуры, стены были густо обклеены плакатами отечественных фильмов, а поскольку большинству из этих фильмов давно исполнилось лет тридцать, то и плакаты по-старчески пахли пылью.

В фойе становилось все гуще от зрителей. Рядом с бабульками-билетершами горами высились два черных буйносовских телохранителя. Зрители почти без исключения пытались именно им всучить свои билеты, но бабульки успевали поймать их на лету и с заученностью, приобретаемой не за один год, отрывали полоску контроля ровно по штриховой линии.

Красные «Жигули» он заметил еще издалека. Сквозь серые, давно не мытые стекла Дворца культуры они выглядели даже скорее бордовыми, чем красными. Из них лениво выбрался высокий блондин, и Саньке стало приятно от ощущения собственной догадливости.

Он отошел в глубь фойе, в самый густой людской водоворот, проследил за тем, как красиво, с артистической величественностью проследовал через коридор билетерш Витя-красавчик, и подумал, что сейчас экстрасенс начнет его разыскивать. А он действительно с повышенным вниманием осмотрел публику, расстегнул пуговки на все том же синем с отливом пиджачке и прямиком поплыл в зал.

Теперь Саньке стало уже не так приятно. Экстрасенс не стал его искать, и ощущение собственной прозорливости потускнело.

«Жигули» остались на том же месте, где остановились. Шофер, привезший экстрасенса, в салоне не просматривался, и Санька загадал: уедет машина — Маша появится, не уедет — не появится. Он не меньше минуты сверлил ее взглядом, но шофер упрямо не возвращался к машине, и на душе становилось все гаже и гаже. Он уже и не рад был, что загадал такую глупость.

— Откройте футляр, — оборвал его мысли знакомый, чуть глуховатый голос.

У входа телохранитель Буйноса, тот самый, что во время пожара получил от Саньки пинок в пах, мрачно смотрел на невзрачного человечка с простеньким гитарным футляром за спиной.

— Я на подыгрыше среди конкурсантов, — мямлил человечек. — Вот моя визитка, — потянулся он левым плечом вверх.

На его джинсовой рубашечке висела пластиковая карточка участника конкурса. Точно такая же болталась сейчас и на груди Саньки. И ее почему-то сразу захотелось снять. Наверное, потому, что человечек с этой белой блямбой выглядел смешно.

— Вот смотрите — акустическая гитара, — просяще произнес человечек после жужжания замка-«молнии». — На сцене — одни электрические, а нам нужна акустическая.

Охранник постучал по деке согнутым указательным пальцем, мрачно пожевал и прочел с пластиковой визитки:

— Идите… товарищ Орлов…

Человечек благодарно пошевелил губками, прожужжал зам-ком-«молнией» и уверенно направился к коридору. Какая-то из комнатенок-келий в нем должна была временно приютить виртуоза акустической гитары.

Следом за ним мимо билетерш прошел коротко, по-современному, остриженный парень. На его лице, слева от носа темнела родинка. Повернув к залу, парень оказался и вовсе спиной к Саньке, но остались на виду быстрые загорелые руки. Они уверенно раскачивались вдоль корпуса и почему-то не нравились Саньке. Он удивился этому ощущению и удивлялся до той секунды, пока не понял, что у парня — красный загар. Как у Буйноса.

Мысленно Санька ругнулся на Ковбоя, который не появлялся уже вторые сутки. Только он мог бы точно сказать, этот парень с красным загаром давал ему записки или нет.

— Волнуетесь? — заставила его вздрогнуть Нина.

— Что? — ошалело посмотрел он на нее.

— Я говорю, волнуетесь?

— А мы уже на «вы»?

— Извини. За сутки со всеми так наофициальничаешься, что других форм обращения уже и не знаешь…

— Жюри приехало?

— Да. Совещаются, — она вскинула руку с кругленькими часиками к глазам. — Десять минут до начала. Точнее, девять. А им нужно занять первый ряд за пару минут до начала…

— Нина, у нас выйдет на сцену не четверо, а пятеро. Это можно?

Она с начальственной суровостью помялась, но все же разрешила:

— Можно. Какой инструмент вам добавить?

— Еще одну соло-гитару.

— Там и так их две, — вспомнила она.

— А почему?

— У «Молчать» такой состав. Две соло-гитары.

— A-а, понятно…

— Ну, я пойду, — протянула она бледные тонкие пальчики.

— Как там Владимир Захарыч? — вынужденно спросил Санька.

— Вторую пересадку сделали. Врачи говорят, организм у него очень крепкий. Очень.

Последнее слово Саньке не понравилось. Он не любил все чрезмерное. В чрезмерной похвале всегда прячется явная ложь.

— А это, — не отпуская ее пальчиков, почему-то вспомнил он человечка с футляром, — обычная, ну, акустическая гитара на сцене есть?

— А как же! Ой!.. Ты чего?!

Он не заметил, как сдавил ее пальчики.

— Извини… Скажи, а где я могу посмотреть списки финалистов. Со всеми фамилиями…

— У меня. Только это, — она снова бросила тревожный взгляд на часики. — У меня ни секунды времени.

— Тогда пошли быстрее, — подал ей пример Санька.

Фойе медленно пустело, а за стеклами упрямо стояли красные «Жигули». И почему-то казалось, что именно из-за того, что они не уехали, Маша так и не появилась среди зрителей.

СОЛО НА СТРЕЛЯЮЩЕЙ ГИТАРЕ

Худенький гитарист по фамилии Орлов прошел, не поворачивая головы, мимо распахнутых дверей комнатушек. В них о чем-то спорили, лениво давили по клавишам синтезаторов, балдели под плохую музыку по радио. Орлов этих звуков не слышал. Сердце пульсировало в обоих ушах сразу, и каждый его удар походил на тиканье настырных пальцев, пытающихся засунуть в уши вату.

За дверь с криво привинченной буквой «М» он шагнул с облегчением. Невидимые пальцы устали, и вата уже не удерживалась в ушах. Орлов услышал свое дыхание. Оно было предательски громким. Таким громким, будто он не прошел пятьдесят метров по коридору, а пробежал десять километров. Хотя он никогда в жизни не бегал десяти километров.

В туалете царила непривычная тишина. Второй тур конкурса еще не начался, и самые слабохарактерные еще не ринулись сюда опорожнять кишечники. Орлов представил, как много людей сейчас в туалете в фойе, и порадовался тому, какой он умный.

В кабинке он защелкнул хиленький шпингалет, сел в брюках на унитаз и несколько секунд помолчал. Ему очень хотелось курить, но на работе курить было смертельно опасно. Сигарета — след, даже дым сигареты — след. Орлов знал, что уже научились по заборам воздуха вычислять не самые пустяшные данные о людях, оставивших в этом воздухе запах пота, сигарет, одежды или шампуня.

Непослушные пальцы выцарапали со дна кармана твердую пластиковую упаковку. Нажатием он выщелкнул маленькую белую таблетку, проглотил без запивания и закрыл глаза.

В черноте перед ним висел циферблат часов. Обыкновенных часов «Полет». У него все должно было быть обыкновенным. Маскируют не только одежда и часы, но и забитый грустный взгляд. Почти у всех в стране он такой. Значит, и у него должна быть точная копия.

Белая секундная стрелка, тонкая, будто человеческий волос, плавно отсчитывала секунды. Орлову всегда нравилась эта плавность в механических часах. Электроника дергала секундную стрелку в кварцевых часах, будто пинала ее за то, что она не хочет двигаться. В этом была какая-то неестественность. Время вокруг нас не движется такими рывками. Время плавно несет нас вперед. Несет навстречу тому, к чему каждый приговорен от рождения. Время — палач.

Мысль обожгла, и Орлов, резко распахнув веки, ощутил облегчение. Значит, не он один. Не он один. Время такой же профессионал, как и он. Только убивает чаще. Гораздо чаще. Наверное, каждую секунду. Или каждые полсекунды. И сегодня он всего лишь одновременно с ним сделает одно и то же.

Уши прочистились полностью. Теперь он слышал даже плотницкую работу тли, долбящей коридорчик внутри деревянной перегородки. Сердце билось все медленнее и медленнее. Таблетка бетта-блокатора, замедляющая сердцебиение, начала действовать.

А стрелка на настоящих часах «Полет» показывала, что осталось пять минут до выхода членов жюри.

Орлов молча, без покряхтывания, с которым садился, поднял с унитаза свое полегчавшее тело, накинул на левое плечо ремешок футляра и беззвучно выдвинул шпингалет. Очередников у двери в кабинку еще не было. Либо конкурсанты подобрались крутые, либо мандраж у них не вошел в полную силу.

Сгорбившись, он вышел из тишины туалета в тоннельную эховость коридора, прошел его почти до конца назад и тут же скользнул по лесенке наверх. Звуки коридора будто бы гнались за ним. Пролетев два пролета, Орлов остановился у двери в кинобудку и послушал ее. Дверь ответила медленными ударами пульса. Показалось, что у нее тоже есть сердце, и она тоже приняла бетта-блокатор.

Ключом Орлов открыл ее, чуть толкнул от себя и снова послушал дверь. Теперь уже через нее стал слышен отдаленный говор зрительного зала. Ближних звуков не было.

Скользнув вовнутрь, он на два поворота закрыл дверь, осмотрел киноустановку, стол для перемотки лент, серые диски фильмов. С плакатов, густо развешанных по стенам, на Орлова смотрели десятки людей. Штирлиц — с иронией, Василий Иванович Чапаев — с улыбкой, Пьер Безухов — с близоруким удивлением, Остап Бендер — с легким презрением, а неуловимые мстители — с ненавистью.

Орлову стало холодно от ощущения, что столько людей увидят его за работой, и он, нагнувшись над футляром, постарался забыть о стенах. У вынутой гитары он отцепил отверткой нижнюю деку и возбужденно облизнул губы остреньким язычком.

К тоненькой деревяшке-восьмерке были аккуратненько прикреплены детали снайперской винтовки. С бездумностью механического робота он за полминуты собрал «винторез», прикрепил японскую «оптику» с самоподстройкой резкости и аккуратненько привинтил глушитель.

Стальная заслонка на окошке, через которое обычно шел показ фильма, была чуть отодвинута вправо, и Орлов ощутил легкое удовлетворение. Ничего не требовалось менять. А это было одним из главнейших правил маскировки.

Он медленно приник лицом к щели. Зал сверху смотрелся белым-белым. Как снегом присыпанным.

Члены жюри тоже вышли почти все в белом. Только на троих из них, длинноволосых мужиках, странно смотрелись черные джинсы, черные рубашки и черные платки, намотанные на запястья. «Вот «металлисты» долбанные! Кретины!» — мысленно огрызнулся на них Орлов и ему захотелось положить их всех. Прямо под сцену. Но заказ был другим. Покаровская вышла последней. Ей хлопали, а она даже не поворачивалась к залу. Орлов не знал, что у нее болит шея, и решил, что у певицы мерзкий характерец. И он, обычно не испытывающий ничего при работе с целью, ощутил ненависть к Покаровской, хотя и не мог себе признаться, что вовсе не ее небрежение к аплодисментам тому виной, а то, что певица очень похожа на женщину, когда-то отказавшую ему в любви. Из-за нее он уехал наемником на Кавказ, из-за нее начал убивать и все никак не мог остановиться.

Члены жюри заняли места в первом ряду, и Орлов тут же вспомнил: «Под первые звуки музыки». Просьба была частью заказа, и он не стал спешить, хотя до сих пор ощущал затылком взгляды киногероев.

Вскинув «винторез», он поудобнее примостил к плечу резиновую накладку приклада, стал так, чтобы от конца глушителя до щели было два-три сантиметра, и припал к оптике. Затылок Покаровской смотрелся грустно. Густо припудренные морщины выделялись еще четче, чем если бы их не покрыли пудрой. Короткие крашеные волосенки немного отросли и предательски выдавали не только истинный цвет, но и плотные клоки седины.

Внезапно чей-то мужской затылок закрыл ее. «Сдвинься влево?» — мысленно приказал Орлов, и затылок подчинился. Под сердцем стало чуть теплее, но мужик, решив над ним поиздеваться, опять отклонился вправо. От такого затылка пуля могла и отскочить.

Над белым залом, над головами, над сценой поплыли первые звуки музыки. Орлов не знал, что это идет по трансляции гимн конкурса. Ему достаточно было зазвучавших фанфар.

Палец лег плотнее к спусковому крючку, но упрямый затылок-скала, затылок-монумент, на котором глупо смотрелась маленькая, почти налысо обритая голова с мясистыми ушами, не сдвигался ни на сантиметр. Человечек, вселявшийся в Орлова в самые важные, самые страшные мгновения, с холодностью продавщицы, отсчитывающей сдачу за колбасу, прикинул: выстрел — секунда — падение затылка вперед — секунда — прицеливание — секунда — выстрел — секунда — падение — секунда — уход из кинобудки. Получилось не меньше пяти секунд. А с уходом и того больше. Так долго он еще никогда не работал.

А фанфары, захлебнувшись на финальной ноте, впустили в зал легкую, игривую музыку, и под нее вышли из-за кулис и направились к микрофонам ведущие. Затылок-скала не сдавался. Затылок издевался над Орловым.

И он мягко подавил на спусковой крючок. Приклад толкнул его в плечо. На секунду, на неучтенную им секунду, оптика потеряла цель, а когда он вогнал в нее напудренный затылок Покаровской, то чуть не матюгнулся вслух. Вместо того чтобы упасть, как положено, вперед, голова парня легла затылком на спинку кресла. Слева, справа, за ним люди хлопали в ладоши, приветствуя обеих ведущих, женщину в платье до пят и мужчину во фраке, а убитый сидел одиноко, запрокинув голову, будто спящий, и во вторую, тоже неучтенную секунду, Орлов понял, что парень пришел на концерт один.

А в третью секунду сзади что-то грохнуло, будто взорвалась киноустановка, и он, забыв о затылке Покаровской, отнял от лица резиновую накладку оптики, развернулся и увидел черное создание, возникшее в том месте, где должна была находиться дверь.

Не вскидывая «винторез», Орлов выстрелил наугад, и тут же второе черное создание, вылетевшее из-за падающего первого, бросилось на него. Почудилось, что это от убитого черного отделилась еще одна его сущность, еще одна его душа, и страх, испытанный от этого, мгновенный животный страх, не позволил Орлову еще раз нажать на спусковой крючок.

Бросившийся на киллера охранник сбил его с ног, и Орлов, ударившись головой о киноустановку, взвыл:

— Бо-ольно же!

— Ах ты, гаденыш! Больно ему! — хрипя, скручивал киллеру руки за спиной охранник.

Он сидел на Орлове, распластанном на полу, и успокоился только тогда, когда услышал хруст.

— Ру-уку!.. Ру-уку сломал! — сквозь плач закричал Орлов.

— Ничего-о! Теперь еще и голову отвернем! — пообещал ему охранник.

— Успели? — вбежал в кинобудку Санька.

— Ага-а… — простонал раненый в живот охранник.

Его лапища на животе прямо на глазах становилась из загорелой красной-красной.

— Он это… в живот… в кишки… прямо…

— Быстро «скорую»! — скомандовал Санька прибежавшим с ним людям Буйноса. — И вызовите милицию! Надо зафиксировать факт задержания и изъятия оружия…

— A-а!.. А-а!.. — вскрикивал раненый охранник, пока его несли по лестнице вниз, и Саньке вдвойне стало жаль его.

Это был тот самый охранник, которого он ударил в пах во время пожара в офисе Буйноса. Почему-то почудилось, что если бы тогда он не нанес ему удар, то сегодня его бы не ранили. Наверное, мысль возникла от ощущения вины перед охранником. Взламывать дверь он мог бы послать и другого из людей Буйноса. Их сегодня в ДК было не меньше десятка. Но он послал того, кого знал.

— Орлов, — протянул Саньке оторванную с груди киллера пластиковую визитку охранник.

Он по-прежнему сидел на Орлове верхом. Пальцы охранника подрагивали, словно визитка была раскаленной, и он никак не может привыкнуть к этому. Хотя, возможно, ощущение родилось у Саньки от вида этого огромного черного парня. Во время пожара в кабинете Буйноса именно он сладко спал на стульчике у двери. Наверное, он был плохим охранником. Хорошие не спят на посту. Но других знакомых не осталось, и Санька скомандовал именно ему:

— Значит, так… Выходы из зала блокировать. Все абсолютно. Даже те, через которые можно проползти. Это раз.

— Понял, — сморщил лоб охранник.

Скорее всего, без этих дурацких морщин он бы не запомнил ничего. Визитка дрожала все сильнее в его крупных пальцах.

— Второе: объявить по трансляции, что в связи с неполадками в электросети концерт откладывается на час. Третье: на выходе арестовать парня. Приметы: среднего роста, короткая стрижка, на левой щеке родинка возле носа, загар с красным оттенком…

— А одежда? — еще сильнее сжал морщины охранник. — Ориентировка по одежде какая?

— Не помню! — крикнул Санька. — Повтори приметы, что я сказал?

Охранник, запинаясь, не в том порядке перечисляя, все-таки назвал их. Даже загар.

— А что с этим делать? — опять протянул он визитку. — С Орловым этим…

— Никакой он не Орлов, — посмотрел Санька на окольцованного наручниками киллера. — Орлова среди конкурсантов нет. Какая у него фамилия, это уже не наше дело, а милиции… Выполняй приказ!

Охранник кинул лапищу к пустой голове, нутром выкрикнул: «Е-эсть!» и резво вскочил с Орлова. Киллер вскрикнул, будто от боли, хотя вроде бы должен был вздохнуть с облегчением. Его тут же подхватили с пола и поставили на ноги два худеньких, но чрезвычайно ловких охранника. У них были физиономии студентов-отличников, и Саньке стало страшно оставлять киллера наедине с ними.

— Вы давно у Буйноса работаете? — спросил он у них обеих.

— С самого начала, — пискляво ответил один из них.

— А до этого?

— Что до этого?

— Где до этого работали? — не мог успокоиться Санька.

— А вот по этой линии, — все так же по-пацанячьи ответил охранник, мгновенным, почти незаметным ударом ребра ладони припечатал шею киллера, и тот сразу стал ватным. — В каратэ-до… Оживить?

— Пока не надо, — с удивлением посмотрел Санька на детские пальчики охранника.

На сгибах его пальцев перстнями темнели мозоли. Только они успокоили Саньку. Но зато теперь возникло ощущение, что посланный им охранник точно что-нибудь сделает не так. И он бросился по лестнице вниз.

НАВЫЛЕТ

Иногда инструкции выполняются. Парня с родинкой взяли точно у выхода из зала. Уже в фойе. Наверное, он бы начал кричать, но потная ладонь охранника, так и оставшегося с наморщенным лбом, зажала ему рот, а боль в завернутых за спину руках ножом пропорола плечи, и он безвольно, в согнутом, будто конькобежец на дорожке, состоянии добежал до комнаты. Под хлопок двери ладонь освободила губы, и парень начал яростно сплевывать прямо на пол.

— За что?! Я требую объяснений! С-сука потная! У тебя ладонь потная!

— У нас не Америка, — прогудел охранник и вытер ладонь о брюки. — Объяснений и адвокатов не будет. Замочим тебя прямо тут — и кранты…

— За что-о?! — уже печальнее взвыл парень.

— Поищите документы, — потребовал Санька.

— Ничего у него нет, — заученно ощупав карманы на рубашке и джинсах парня, объявил охранник.

Два других упрямо держали парня под мышки и по очереди заглядывали ему за спину. Как будто проверяли, хватит ли ему сил разорвать наручники.

— Фамилия, имя, отчество? — без интонации спросил Санька и сел на уголок стола.

— А кто ты такой?

— Старший лейтенант милиции Башлыков, — представился Санька, уже в который раз за эти дни опустив слово «запаса».

— Покажь документ.

— Перебьешься…

— Ни хрена ты не мент, — сузив глаза, почему-то обрадовался парень. — Ты — певец. Солист. Из группы «Мышьяк». Точно?

— Одно другому не мешает.

— Многостаночник, значит?..

— Назвать себя ты не хочешь?

— Настоящим ментам — да. Тебе нет, — гордо вскинул голову парень. — И вообще… Я жду предъявления обвинений. Что я такого натворил? Может, вы меня с кем-то спутали?..

— Все может быть, — внимательно посмотрел на его родинку Санька.

Она оказалась чуть крупнее, чем он себе представлял. Ее краешек был слегка порезан при бритье, и темная точечка запекшейся крови увеличивала родинку.

— Поверните его спиной, — приказал Санька.

Ручищи-лопаты охранников сделали это за секунду. Как будто не человека поворачивали, а фанерную мишень.

— Откуда порез? — заметил Санька залитую йодом глубокую черточку на ребре правой ладони парня.

— Упал, — зло ответил он.

— Очнулся — гипс. — дополнил его Санька.

— Примерно… Ты долго еще будешь меня мучить? Сними наручники. Руки затекли…

— Не умеешь ты стекла бить, — укорил его Санька. — Если бьешь по окну, то руку отдергивать нужно. Даже если в ней камень.

— Какой камень? — попытался повернуться парень, но лапы охранников не дали ему этого сделать.

— Который ты бросил во дворе, — пояснил Санька. — Когда арку пробежал…

— Нигде я не бежал!

— Поверните его! Я в глаза его взглянуть хочу…

Парень смотрел затравленно. В глубине зрачков еще жила какая-то уверенность, но время потоком вымывало и вымывало ее. Еще немного — и он заплачет. Во время службы Санька видел это не раз. Но сейчас смотреть не захотел. Он был все-таки не на службе.

— Откуда у тебя такой загар? — встряхнул он парня.

— От верблюда!

— Командир, можно я ему мозги вышибу? — с удовольствием попросил знакомый охранник.

Морщины упрямо портили кожу на его лбу, но Санька был не косметологом, чтобы учить мужика.

— Извините, ребята, — заставил всех бросить взгляды на дверь девичий голосочек.

— Нина? — удивился Санька.

— Можно тебя на секундочку?

Он с облегчением вышел из комнаты. У двери, со стороны коридора, стоял еще один охранник. На Саньку он посмотрел так, будто это его только что скрутили охранники Буйноса.

— Никого не выпускай. Даже своих, — сбил напряжение с его лица Санька.

— Там это… — подождала, пока они отошли от охранника шагов на десять Нина. — Там ЧП…

— Какое? — встрепенулся он. — Киллер сбежал?!

— Нет, там другое… Ребята сказали, что когда все вышли из зала, один парень остался спать. Они подошли его будить. А он…

— Побежали!

В зале стояла гробовая тишина. Воздух, пропитанный ею, казался ядовитым. Хотелось выбежать из зала и вволю надышаться улицей. Горячей, вонючей, но все-таки не такой страшной улицей.

Между сценой и первым рядом курили два охранника в уже привычных черных куртках. Одежда людей Буйноса хорошо подходила под случившееся ЧП. Лица охранников — не подходили. Они выглядели счастливее, чем у студентов после сдачи экзамена.

— Хватит курить! — сразу опечалил их Санька.

— А ты кто такой? — огрызнулся невысокий охранник. Седина в его висках смотрелась благородно.

— Владимир Захарыч подчинил товарищу старшему лейтенанту всю службу безопасности, — заступилась за Саньку Нина.

— Ну, раз шеф сказал, — нехотя вдавил окурок в каблук охранник с седыми висками.

Худой и серый его напарник сделал две затяжки назло и только потом в точности повторил ритуал с каблуками.

— Выяснили, кто это? — рассматривая бледное лицо убитого с широко, удивленно распахнутыми глазами, поинтересовался Санька.

— Мы и без документов знаем, — лениво ответил охранник с седыми висками. — Это «бык» Букахи. Он киоски и палатки на берегу пас.

— В смысле, дань собирал?

— Ага.

— Значит, человек Букахи, — уже поверив, повторил Санька. — Надо же! Один бандит на весь зал — и попал…

— Почему один? — удивился охранник с седыми висками. — Тут их хватало. Бандиты музыку любят.

— Прямо рок какой-то! — решил Санька. — Вчера — Букаха. Сегодня — его человек…

— Оно и плохо, — со стоном вздохнул худой. — Значит, опять окраинные урки из нор выползут, город делить зачнут. Хозяина-то нету…

— Может, это они его и положили? — самого себя спросил охранник с седыми висками. — Видать, тишина кончилась. Теперь в день по паре «быков» мочить будут…

Саньке были безразличны криминальные будни Приморска. Он с интересом изучил черную батистовую рубашку убитого, которая замаскировала, сделала невидимой кровь, залившую грудь, отыскал отверстие в деревяшке между сидениями первого ряда. Пуля вошла в нее, прошила насквозь до пола и застряла в дубовых досках паркета.

— Кто сидел на этом месте? — показал Санька.

— Здесь — заместитель председателя жюри, композитор, женщина такая седая, очень представительная, — ткнула пальчиком в сторону правого от прострелянной деревяшки кресла Нина. — А здесь — председатель жюри…

— Покаровская?

— Ну да.

Санькины глаза вскинулись на щели кинобудки, и он внутренне вздрогнул от громко запиликавшего телефона. Нина вырвала из правого кармана пиджачка миниатюрный «Эрикссон», отщелкнула крышечку и спросила таким тоном, будто тоже испугалась звонка:

— Оргкомитет слушает!

— Ниночка, — еле слышно процедили соты динамика слова, — что у вас случилось?

— Зачем вы… Владимир Захарыч… Володя… Тебе же нельзя…

— Что случилось?

Даже еле живым голос Буйноса был неумолим.

— У нас ЧП, — отвернувшись от всех ответила по телефону Нина. — Какой-то бандит стрелял по залу. Убит один парень. Я не знаю, кто это. Охранники говорят, что это человек Букахи…

— Это плохо.

— Володя, извини… Я тебя не хотела тревожить. Вчера вечером Букаха это… умер. Инфаркт. Обширный…

— Это совсем плохо.

— Мы удалили зрителей из зала на час. Сказали, что испортилась электропроводка. Но я боюсь. Финал нужно перенести на завтра. Или совсем отменить… Я устала. Я очень устала. И мне… мне страшно…

Слова гирями легли ей на плечи, сгорбили, сделали Нину меньше и старше. Она дернула головой, пытаясь сбросить гири, но Буйное опередил ее:

— Не плачь. Я с тобой… Врагам как раз и нужно, чтобы я дрогнул… Я не дрогну… Слышишь, не дрогну…

— Да-да, я слышу…

— Милиция еще не приехала?

— Нет.

— Когда приедут, скажи, чтобы как можно быстрее завершили работу в зале. Как закончат, объяви начало финала и впусти зрителей в зал…

Санька с остервенением шагнул к Нине, протянул подрагивающую руку.

— Дай телефон!

— Что? — не поняла она.

— Дай сюда! — нагло вырвал он из ее пальчиков влажный «Эрикссон». — Здравствуйте. Это я, Башлыков…

— A-а, певец, — протянул Буйное. — Ты слышал мои слова?

— Да. В пустом зале хорошая акустика. И «Эрикссон» — хороший телефон… Конкурс нужно отменить, — зло сказал Санька. — Совсем. Я не дам гарантии, что нет второго киллера. Те, кого мы взяли, — пешки. Король — на воле. Разборка еще далеко не окончена. Я боюсь, что наезды станут круче и круче. Нет никакой гарантии, что он, к примеру, не рванет зал на воздух. Вместе со зрителями…

— Не рванет, — вяло ответил Буйное.

— Вы знаете его? — напрягся Санька.

— Зачем тебе это?

— Значит, знаете?.. Знаете и молчите…

— Саша, это мои дела, это мое дерьмо…

— Но ковыряюсь-то в нем я!

— Я оплачу твои издержки. Мы уже разговаривали по этому поводу. Не забыл?

— Да зачем мне эти деньги! — вскрикнул Санька и вцепился пальцами свободной руки в грязную доску на краю сцены. — Конкурс надо закрыть! Продолжать его сейчас — это безнравственность высшей степени?..

— Ты видел гонку в Имоле? — все так же вяло, так же безразлично спросил Буйное.

— Что? Какую гонку?

— «Формула-1». Длинные красивые автомобили. Мужественные гонщики. Большие деньги. Огромные деньги. Заезд в Имоле, в Италии. Трехкратный чемпион мира Аэртон Сенна на страшной скорости врезается в бетонный отбойник на повороте. Всем ясно, что он труп, что после такого не выживают. Но хозяева «Формулы» не отменяют этап. Его выигрывает тот, из-за соперничества с которым рискнул и погиб Сенна… Его выигрывает светловолосый немецкий парень по фамилии Шумахер. Его выигрывает настоящий ариец. Его выигрывает сильный человек, почти сверхчеловек. И хозяева «Формулы» остаются с прибылью… Ты все понял?

— Значит, ты не отменишь конкурс? — впервые назвал Буйноса на «ты» Санька.

Назвал и ощутил не только ярость, распирающую грудь, но и удивительное чувство свободы. Он будто бы разрубил путы, мешавшие ему ходить.

— Нет. Я решений не меняю, — просипел Буйное.

— Тогда я умываю руки, — жестко ответил Санька. — Мне до лампочки все, что произойдет потом. Я не несу за это никакой ответственности…

— А ты ее и не нес, — сразил его спокойствием Буйное. — Это была всего лишь просьба. Ты ее выполнил. Отчасти…

— До свидания! — Санька протянул трубку Нине. — Разговаривай со своим любимым!

Она забрала «Эрикссон», и он только теперь заметил, что ногти левой руки впились в доску сцены. Он оторвал их, вытер пальцы о джинсы и, не слушая голос Нины, пытавшейся успокоить его, почти побежал к выходу из зала.

Навстречу ему лениво плелись трое в штатском. Последний из них волок тяжеленный чемодан. Такие чемоданы бывают только у экспертов.

— Подожди! — уже громче потребовала Нина.

— Да иди ты, — под нос ответил он и с облегчением вылетел из вычищенного вентиляцией зала в парную духоту фойе.

ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ РОЛЛЕРОВ

Теперь уже группа и особенно Андрей убеждали Саньку остаться. Его держали за руки, кричали в лицо, брызгая слюной, заставляли выпить полные стаканы воды, противной, пропахшей хлоркой местной воды, дали выкурить сигарету, хотя он никогда не курил, предложили часок поспать, доказывали, что лучше него еще никто не пел тенором на земном шаре со времен египетских пирамид. И уговорили.

На сцену он вышел вместе с «Мышьяком» в начале одиннадцатого.

Зал был все так же полон. Зал был все так же уверен, что оттяжка была действительно связана с плохими отечественными проводами. Зал не заметил пустого места во втором ряду сразу за Покаровской. Зал балдел на всю катушку, ревом и свистом доказывая себе, что деньги на билеты потрачены не зря.

И этот же рев и свист встретили появление Саньки на сцене, но он его не услышал. Мир казался нарисованным. Санька был безразличен к нему. И еще было ощущение, что этот выход на сцену — наказание, но наказание непонятно за что.

Санька чудом попал в ритм музыке, с унынием, совершенно не годящимся для первого куплета, вытянул слова с глупой рифмой на «ом» и зачем-то опустил взгляд с потолка. Потолок тоже казался нарисованным, то есть таким же, как и все остальное, и почему он решил посмотреть другую часть нарисованного Санька так и не понял. Просто накатила пауза между первым куплетом и припевом, а припев по плану требовалось исполнить в настоящем вальсе, с партнершей, а все партнерши сидели внизу. И тоже выглядели нарисованными.

Вставшую в четвертом ряду девчонку он принял всего лишь за фотографию в газете. За оторвавшуюся и отогнувшуюся от полосы фотографию. И только когда заметил знакомый обше-душившийся носик, зал рухнул. Газета исчезла. Перед ним сидели живые люди и самой живой из них была стоящая в четвертом ряду Маша.

— При-ипев, — прохрипел в спину Андрей, упрямо выжимающий из тарелочек звук рассыпаемых по столу монет. — Пой припев, идиот…

А руки Саньки, совсем не подчиняясь ему, потянулись вперед, к четвертому ряду. В ответном жесте Маша сделала то же самое, и зал онемел.

— По-ой, ро-одненький, — уже не просил, а стонал Андрей.

Не слыша его, Санька с грохотом спрыгнул со сцены, побежал к боковому проходу. Маша ринулась туда же по ногам зрителей. Зал вздрогнул в ободряющем реве и овации.

Санька вырвал ее через колени перепуганного очкарика, выбежал с нею на сцену и, только теперь уловив, что музыканты в очередной раз заканчивают проигрыш в паузе, вскинул микрофон, подхватил в вальсе Машу и полетел вдоль сцены.

— «Вальс на па-алубе… Па-алубе… Вальс… Мы не зна-али, что он не для нас… Вальс на па-алубе… Па-алубе вальс… Мы не зна-али, что вальс нас предаст…»

Слова совершенно не подходили к счастью на лицах вальсирующих. Слова обманывали, но зал понял это по-своему. Зал решил, что песня — правда, что танец действительно разлучил когда-то светловолосого парня и чернявую загорелую девушку, но они снова нашли свою любовь, они победили злой танец. И зал вскочил. Вскочила женская душа зала.

А он не видел этого. Ему до боли в висках хотелось поцеловать Машу, но музыка накатывала и накатывала волнами, а он должен был швырять в эти волны слова, чтобы они плыли и плыли над головами зрителей.

Когда все стихло, они стояли боком к залу. Санька должен был повернуться лицом к жюри и хотя бы изобразить поклон. Он не повернулся. Он обнял Машу и припал к ее теплым и влажным губам. И зал рухнул. Ни у одного землетрясения не мог быть громче звук, чем у рева зала.

А в уши вонзилась мелодия следующей песни, о роллерах. Он прервал поцелуй и тихо произнес:

— Извини, Машенька, пять минут… Я занят. Я освобожусь через пять минут.

Маша побежала за кулисы, а на сцену мимо нее с визгом и свистом вкатили роллеры. В этот вечер они были одеты в безупречное рванье. Самый металлический член жюри поневоле уперся ладонями в подлокотники и приподнял себя над сиденьем.

За спиной у Саньки грянула смесь рока и техно. Оттолкнувшись, он сделал переворот в воздухе, сделал так, как учили в секции акробатики еще в школе милиции, с грохотом приземлился на пол, подняв пыль, и не хуже солиста «Металлики» заорал:

— «Дай жизни, ро-оллер!.. Дай скорость, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, дай!..»

— Йе-а!.. Йо!.. Хей-йа!.. — пищали, орали, хрипели за спиной Саньки мальчишки, выкручивающие сальто на трамплине.

Мало кто из них умудрялся устоять на ногах после приземления, но залу, кажется, сами падения нравились больше песни.

— «Крути планету! Крути сквозь лето! Знай, роллер, э-это — твой звездный час!.. Ас! Ас!»

Больше двух куплетов они не успели придумать, и Санька по договоренности стал повторять первый, с удивлением ощущая, что зал тоже поет:

— «Дай жизни, ро-оллер!.. Дай скорость, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, ро-оллер!.. Дай, дай, дай, дай!..»

Полнейшая чушь шла хитом. Никому не нужны были умные строчки и яркие образы. Три ноты, десять беспорядочных слов — и ты король эстрады!

Медленно затихая, музыка угасла, как умерла, но зал все еще прыгал. Под сценой толпились курносенькие загорелые девчонки и пытались дотянуться до санькиных джинсов. А сзади, в очередной раз упав, сбил Саньку с ног мальчишка с розовыми, не поддающимися загару ушами.

— Круто! — вместо «Извини» сказал он и ловко слизнул пот язычком с верхней губы.

ГАЛЕРЕЯ ПО ФАКСУ

В комнатке страсти улеглись быстро. Даже быстрее, чем можно было ожидать. Только теперь Санька понял, что испытывают фигуристы, когда ждут появления судейских оценок после выступления на льду. Здесь и страх, и горечь за ошибки, и опустошение, граничащее с полным безразличием к будущему.

— Если б я знала, я б тоже ролики захватила, — на ушко прошептала ему Маша. — Я тоже с трамплина могу сальто крутить…

Она сидела рядом с Санькой, и он упрямо грел ее тоненькие пальчики в своей ладони. У нее было самое перепуганное и самое напряженное лицо среди тех, кто остался в комнате. Эразм лежал на шести стульях сразу, выставив ступни в дырявых черных носках, и шевелил пальцами, будто перебирал ими струны. Очки-колеса на его лице смотрелись как на слепом. А шапочка лежала поверх скрещенных на груди рук. Если бы не пальцы ног, можно было подумать, что он умер и уже окунулся в черноту. Но в черноту окунулся только Виталий. Он спал, упав грудью на канцелярский стол, и листок со списком очередников финального тура вздрагивал у его ноздрей, когда он выдыхал уже отработанный во сне, уже ненужный газ. Альберт уехал в ресторан на трудовую вахту. Игорек, не стерпев, остался в зале смотреть трех оставшихся конкурентов, и только Андрей не знал, чем ему заняться. Ему и хотелось поглазеть на остальных, особенно на группу «Молчать», и не хотелось вконец расстраиваться. Выступление «Мышьяка» в финале Андрею не понравилось. Он любил дисциплину во всем. А три проигрыша в вальсе вместо одного, трюк со сбеганием со сцены, завывания, с которыми Санька гнал песню про роллеров, дурочки-курортницы, стягивающие с него джинсы, — ото всего этого веяло такой расхлябанностью, таким колхозом, что он еле сдержал гнев.

— Я того… покурю, — встав, с облегчением вышел он из комнаты.

— Разве Андрюха смолит? — спросил Эразм и пошевелил теперь уже пальцами рук.

— Вообще-то нет, — с сомнением ответил Санька.

Он уже так давно не был в Перевальном, что не знал толком, изменилось ли что-нибудь в жизни музыкантов. Если бы ему сказали, что Игорек покрасил волосы в черный цвет, под смолу, он бы поверил, потому что даже сейчас, после выступления, не мог наверняка сказать, какого они цвета.

— Добрый вечер, товарищи артисты, — появились в комнате гвардейские усы, и тут же воздух, прорвавшийся сквозь их заросли, заглушил рекордное посапывание Виталия по бумажке.

— Здравствуйте, товарищ майор, — поприветствовал Лучникова вставший Санька.

Пальчики Маши нехотя выпали из его ладони.

— Тебя можно? — загадочно спросил Лучников.

— Да-да, конечно, — обернулся Санька к Маше. — Я — на секундочку…

Они вышли в коридор, и здесь до Саньки долетел грустный голос Жозефины. Она пела про дюны, про соленый ветер Балтики, унесший любовь, пела с прибалтийской сухостью, даже безразличием к этой самой любви, унесенной ветром, и у Саньки потеплело в груди. В эту минуту он не поверил, что Жозефина составит им конкуренцию. Зал молчал. Зал тоже отвечал ей сухостью.

— Твои ребята из Москвы прислали факс, — старательно просопел сквозь усы Лучников, когда они отошли к краю коридора, где все двери в комнаты были закрыты.

Только сейчас Санька заметил у майора под мышкой папку из коричневого кожзаменителя. Она как будто появилась у него в руках лишь после упоминания о факсе.

— Ознакомься, значит, — отщелкнул он кнопку.

— С фотографиями? — удивился, увидев змеиную ленту факса, Санька.

— Там вначале сведения по тому парню из Подмосковья, что грозился убить Буйноса. Ну, отомстить за брата, — прогудел Лучников.

— Значит, колония общего режима, — прочел донесение Санька. — И до сих пор сидит…

— Да, за ограбление сидит. Колония — за Уралом.

— И не убегал?

— И не убегал…

— А это что за галерея? — расширил глаза Санька от гирлянды плохих черно-белых снимков на бумаге факса.

— Аппарат у нас не очень, — смущенно покомкал усы Лучников. — Да и связь сам знаешь какая. Да и расстояние от Москвы тоже не самое маленькое. Провинция, одним словом…

— А-а, понял!.. Это те, кто с Буйносом в тендере на проведение конкурса состязался! — обрадовался Санька.

— Да. Они, — подтвердил Лучников то, что подтверждать и не требовалось. — Только зачем он столько фотографий передал, я так и не понял…

— Идиот! — шлепнул себя по лбу Санька.

— Что? — посмотрел на его ладонь Лучников. — Комар?

— Полный идиот! Он же лысый!

— Кто лысый? — обернулся на всхлипывания Лучников.

По коридору шла отработавшая две финальные песни Жозефина. По пудре на ее впалых щеках текли крупные слезы, но лицо все равно оставалось сухим и бледным, как песок прибалтийских дюн под солнцем. Лысой она не была. На идиотку по внешнему виду тоже не тянула. Лучников пожал плечами, на которых игрушечно лежали майорские погончики.

— Мог бы и сразу догадаться, — в сердцах добавил Санька.

Лучников упрямо молчал, не желая вступать в диалог певца с самим собой.

— А это что? — спросил Санька, увидев еще одну прикрепленную скрепкой к факсу бумажку.

— Там что-то про загар. Это тоже из Москвы…

— Это я уже и без них знаю. Средиземное море. Майорка. Родинка на щеке.

— Там ничего нет про родинку…

— Я знаю. Родинки загару не поддаются.

— Тебе эти бумаги оставить? — безразлично поинтересовался Лучников.

— Снимки — да, — сгреб бумажную ленту Санька. — Особенно один.

— Тогда забирай. Ты Нину случаем не видел?

— Она — в первом ряду. Там же, где и жюри. Осталась последняя группа, — проводил Санька в спину сгорбившуюся Жозефину и по инерции пошел за ней.

— Ну это… Тогда до свидания, — не понял его бесцеремонного ухода Лучников.

— Да-да… До свидания, — не оборачиваясь, ответил Санька.

Выйдя в фюйе, он проследил за тем, как Жозефина нервно выбежала на улицу, села в поджидавшую ее подержанную иномарку и закрыла лицо ладонями. Машина медленно, будто катафалк, тронулась, и Санька, ощутив сжатую в руке ленту факса, понял, куда она сейчас поедет.

— Вы не заметили, давно уехали красные «Жигули», стоявшие вон там? — вежливо спросил он бабульку-билетершу, тоже провожавшую взглядом иномарку с певицей.

— Да тольки што, — обрадовалась интересу к ней бабулька. — Удвое мущщин в нее, значится, сели и уехали.

КОРОЛЬ БЕЗ КОРОНЫ

— Кто там? — спросила пластиковая дверь с четырьмя привинченными на ней цифрами.

— Это я, певец. Из группы «Мышьяк», — ответил Санька и сложил в уме четыре цифры в одну.

Получилось девять. Ровно девять минут находилась за дверью и Жозефина.

— Уже поздно, — упрямо не открывал хозяин.

— Для тебя — так точно поздно.

— Что ты имеешь в виду?

— Открой. Пришел я — певец, а не киллер. Нужно радоваться таким гостям…

Дверь резко распахнулась. Опершись руками на ее стальные косяки, в каюте стоял Витя-красавчик и старался смотреть как можно наглее. Полы распахнутого синего пиджака от Verri раскачивались в испуге. А под мышками синева почернела от проступившего пота.

— Так и будем разговаривать через порог, экстрасенс? — спокойно спросил Санька.

— Какое у тебя дело? Если ты о договоре по гипнозу, то поздно. Конкурс уже закончился…

— Я не по гипнозу. Я по предсказаниям. Про красные кусты. Про четыре колеса. Раковину. Про твою работу, короче…

— Ты сам?

— Нет, с корреспондентами Рейтер и «Комсомолки». Позвать?

— Дурак ты… И шуточки у тебя дурацкие…

— Это девичий ответ. Крутые шоу-продюсеры и хозяева трех студий звукозаписи говорят на другом языке…

Руки Вити-красавчика скользнули вниз. Он стал боком к двери и уже без ехидной улыбки предложил:

— Заходи, певец. Поговорим.

Санька прошел в глубину каюты, без приглашения сел на кожаный диванчик у борта, послушал звуки, втекающие через распахнутый иллюминатор. Их было много, и они были разными, но отчетливее всего ощущался оркестр на палубе теплохода. Ресторан жил уже на всю катушку. Оркестр старательно играл какую-то современную лабуду. Такие мелодии не навевают никаких мыслей. Их забываешь через минуту после окончания песни.

— Паричок-то сними. Химия все-таки. Голова не дышит…

— Спасибо за заботу, — дернул головой Витя-красавчик, но парик пшеничного блондина с вьющимися волосами все же стянул.

Под-ним скрывалась ранняя лысина в густой россыпи капель пота. Париком он стер их и стал еще беспомощнее. Наверное, потому, что несколько уцелевших волосин, задетых париком, черными струйками легли по лбу и выглядели следами от когтей.

— Неужели ты не боишься, что тебе придется вернуться в Москву? — со злостью швырнул парик на диванчик рядом с Санькой Витя-красавчик.

— Это тебе нужно бояться. На твоем месте я бы свалил не мешкая.

— Значит, ты заложил меня Буйносу?

— Я — не шестерка, — огрызнулся Санька и брезгливо сдвинул парик пальцами к краю диванчика. — Я — певец. И мне, честно говоря, начхать на ваши взаимоотношения.

— Так зачем ты пришел?

— Хотел узнать, почему ты больше всего издевался над нашей группой…

Витя-красавчик бережно сел на уголочек стола и, приподняв левую руку, упер ее в бок.

— Снаряжение и «ствол», кстати, можешь снять, — посоветовал Санька. — Еще пролежни образуются. Это я тебе как бывший мент говорю. Меня бояться не нужно.

— А твоих корреспондентов? — кивнул на закрытую дверь каюты Витя-красавчик.

— Ты точно шуток не понимаешь! Я пришел сам. И без «ствола». Это ты еще одного волкодава в каюте напротив держишь…

— С чего ты взял? — не смог сдержать густой красноты, плеснувшей по лицу, Витя-красавчик.

— Сквозь двери вижу.

— Ой ли?

— Мне сказали, что красные «Жигули» уехали от Дворца культуры с двумя людьми. За руль ты сам не садишься. Того, кто тебя привез, задержали люди Буйноса. Я имею в виду парнишку с родинкой на левой щеке…

— Нутром чувствую, альпинист загремел не без твоей наблюдательности, — сморщил лоб Витя-красавчик.

— Кстати, как его звать? — поинтересовался Санька.

— Кого?

— Альпиниста.

— А тебе-то что? Пусть менты голову поломают.

— Думаешь, он до этого не светился?

— Судимости у парня нет.

— А у стриженого?

— Какого стриженого? — вроде бы игриво стал он размахивать ногой.

— С родинкой. Который по твоему приказу бросил бутылку с зажигательной смесью в офис Буйноса…

— Ты гонишь лишняк, — чуть быстрее замахал ногой Витя-красавчик. — Я не знаю ни о какой бутылке. И ни о каком стриженом…

— Ну как же! Забыл своего водилу? За полчаса уже напрочь забыл? Ты же ему поручал раздать записки… Точно? И он тебе в Москву звонил, что их развезет парень-роллер… Точно? Он еще сказал, что у него коньки чудные — без двух колесиков… Точно, предсказатель?

— Мальчишка, говоришь? — еле заметно растянулись в улыбке щеки Вити-красавчика. — Честно говоря, я опять тебя не понимаю. Ты меня с кем-то спутал. Явно спутал.

— Ну, здравствуйте! Ты же сам из машины с интересом наблюдал мою встречу с этим мальчишкой. И это тоже забыл?

— Ты у психиатра давно на приеме был?

— Зря ты от всего отказываешься. Думаешь, парня с родинкой отпустят за недостатком улик? Не отпустят. Он по дурочке сделал две существенные ошибки: обрезался стеклом, когда разбивал его, и оставил свои пальчики на камне, которым выбивал это же стекло. В офисе Буйноса…

— Я тебя не понимаю.

— И еще одно. Есть свидетели его работы по раздаче записок. Они запомнили у твоего парня майку с символикой баскетбольной команды из НБА и кроссовки с четырьмя полосками! — выпалил Санька и подумал, что он — тоже свидетель, раз видел эту же майку и эти же кроссовки в проеме между гаражами. — На квартире, которую снимал парень, их уже обнаружили. Мне сказали об этом охранники Буйноса…

Нога Вити-красавчика перестала изображать из себя маятник.

— Значит, ты все-таки заложил меня Буйносу, — уже уверение сказал он. — Как пить дать заложил!

— Я уже отвечал по этому поводу, — раскинув руки, положил их Санька ладонями на кожаную обивку диванчика. Она была влажной. Или ладони — влажными? — А если ты имеешь в виду пожар в твоей московской студии звукозаписи, то это уже сам Буйное. Это его личное творчество. Поверь мне, Прокудин, — впервые назвал его по фамилии Санька и просто физически ощутил, как отвердела вся фигура Вити-красавчика на столе.

— Значит, все-таки ты заложил…

— Повторяю для людей со слабым слухом: я к поджогу никакого отношения не имею. Как Буйное тебя вычислил, мне не ведомо. Возможно, по звонкам-угрозам. Твои люди ведь звонили ему. А чаще других — парень с родинкой. А у него московская певучесть в говоре…

— Столичных конкурентов по тендеру у Буйноса было трое, — не согласился Прокудин.

— Вычислить одного из трех — это пионерская работа. Даже не требуются навыки сыщика. Достаточно было узнать в «Шереметьево-два» по авиабилетам, человек из какой шоу-конторы по весне летал на Майорку — и все. А летал и пас Буйноса парень с родинкой. Сотрудник студии звукозаписи Виктора Прокудина… Мне его красный загар долго не давал покоя. Я, видишь ли, по бедности ни разу не был в Средиземном море и не знал, что кожа белой расы приобретает загар с красным оттенком именно там…

— У тебя все? — тыльной стороной ладони причесал Прокудин волосинки мини-чубчика.

— Я так и не получил ответа…

— А я и не слышал вопроса. Пока я слышал только ахинею типичного больного с синдромом Дауна.

— Повторяю вопрос, — плотнее прижал ладони к коже диванчика Санька. — Почему ты больше всего издевался над нашей группой?

— Я издевался?

— Потому что оказались попутчиками в самолете?

— Честно?

— Честно, — напряг ноги Санька.

— Мне показалось, что вы — балбесы. И еще мне захотелось, чтобы предсказания сбылись. Вот такое скромное желание человека, всю жизнь осуществлявшего шоу-представления. Захотелось криминал-шоу. А это нечто новое в нашем бизнесе. Криминал-шоу с элементами мюзикла.

— А может, не поэтому? Может, ты именно от нас ощутил угрозу?

— Я не из трусливых, если ты заметил.

— Не заметил. Чего ж ты тогда финальный тур до конца не досидел? Испугался, что кто-то из двоих задержанных вложит тебя?

— Не вложат! — выкрикнул Прокудин.

В эту минуту он был вовсе не красавчиком. Его портретом, сфотографированным в эти секунды, вполне можно было пугать детей.

— Ну, в то, что киллер тебя в глаза не видел, я верю. Но парень-то с родинкой… Он может дрогнуть. Зачем ему так много на себя брать?

— Не дрогнет! — не менял выражения лица Прокудин.

Он все больше и больше превращался в свирепый памятник.

— Или не хотел видеть провала Жозефины?

— Жозефина — хорошая певичка, — прошипел он.

— Она — просто твоя певичка! — исправил ошибку Санька. — Жозефина у тебя в раскрутке. Если бы конкурс проводил ты и твоя шоу-студия, победила бы она. И ты заработал бы на ней дикие «бабки». Но сегодня она не победит…

— Ты тоже, — с радостной злостью ответил Прокудин.

— Не спорю. Но не я, а мы. Выступает группа, а не я один. Выиграет либо группа «Молчать», либо кавказец Джиоев. Его люди кинули слишком много «зеленых» в топку жюри. Покаровская вроде бы не взяла. Но несколько дам хапнули. А десятое место после первого тура ему присудили для отвода глаз. Для сенсации в финале. Хотя голоса у парня нет и в помине…

— Ну ты знаток!

— А вот парни из «Молчать» никого не подкупали. Они сами нищие. Просто в жюри есть люди, балдеющие от панк-рока. Их зерно попало на благодатную почву.

— У тебя все? — во второй раз спросил Прокудин.

Теперь уже в голосе ощущалась не только уверенность в своих силах, но и прямая угроза. Упрямо отставленный левый локоть подрагивал. Под мышкой Прокудина жил пистолет. Он ощущался третьим человеком, присутствующим при разговоре. Причем человеком явно на его стороне.

— А зачем тебе понадобилась Покаровская? — упрямо не вставал Санька. — Неужели только потому, что ты тоже ей угрожал и требовал отказаться от поста председателя жюри, а она начхала на твои угрозы? А?

Похоже, до драки остались секунды. Но Прокудин не был похож на бойца. В его холеном лице четко читалось номенклатурное, скорее всего, комсомольское прошлое.

— Витя, поверь, ты сделал крупную ошибку. Нанятый тобой киллер положил человека Букахи…

— Букаха сдох! — брызнул слюной Прокудин. — И его люди без него — дерьмо! Их и без меня перестреляют «волки» с окраин. В Приморске уже начался передел территорий. Если ты думаешь, что людишки Буйноса не пошустрят на этом поле, то глубоко заблуждаешься! Свято место пусто не бывает! А теперь вали отсюда! Ты мне надоел, коз-зел!

Он рывком распахнул дверь каюты. За нею стоял плотный мужичок с квадратным лицом. Пиджак на его груди тоже был расстегнут, а левая рука неестественно отдернута от корпуса. Мужичок смотрел на Саньку прощальным взглядом.

— У вас шнурок развязался, — с искренностью ребенка сказал Санька.

Квадратная голова наклонилась, показав ровненькую проплешь на макушке, и Санька, оттолкнувшись руками от диванчика, боком сшиб Прокудина со столика на пол, нырнул мимо мужичка в коридор и понесся по нему под яростный свист в ушах. До трапа на нижнюю палубу было не более двух секунд бега. Ни один виртуоз не успел бы за это время вырвать пистолет из кобуры, сбросить предохранитель и, самое главное, прицельно выстрелить.

Нырнув в провал, Санька по-матросски проскользил ладонями по медным поручням. Ноги не касались ступенек трапа. Ноги приняли на себя удар палубы и устояли. Санька на едином духу пронесся в корму, взлетел по трапам на две палубы выше, потом на верхнюю, скользнул вдоль зачехленных шлюпок, посмотрел из-за угла надстройки на хмурого мужичка с квадратным лицом, тоже вылетевшго наверх и озабоченно озирающегося у трапа на берег, и побрел к противоположному борту.

С него свисал на четырех канатах плотик. Днем с него красили суриком ватерлинию, ночью, как и положено на Руси, оставляли бесхозным. Историки упрямо уверяют нас, что первыми судами на земном шарике были плоты. Санька решил это проверить на себе.

ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД ШОУ

— Где ты шляешься?! — раздраженно встретил его в коридоре Дворца культуры Андрей.

Он шел, широко размахивая руками, будто хотел побыстрее добросить до Саньки свои слова. Ни одного живого человека на пятьдесят метров коридора больше не просматривалось. Пустота дышала тревогой. Казалось, что-то вновь произошло, хотя вроде бы происходить больше не должно было.

— Ты посмотри на себя! — не унимался Андрей. — Как свинья! Где ты измазался?

— Сурик плохой. Не сохнет…

— Кто не сохнет?

— Не кто, а что!

В синих джинсах, густо исполосованных темно-красными линиями, Санька мог выйти для награждения только в составе панк-группы «Молчать». Парни в грязных свитерах приняли бы его за своего.

— Где Маша? — устало спросил Санька.

— В зале!.. Пошли быстрее! Уже началось оглашение приговора!

— Какого приговора? — остолбенел Санька.

— Ну, итогов конкурса! Пошли!

— Мне бы руки помыть, — посмотрел на оранжевые от ржавчины ладони Санька.

— Некогда мыть! — окриком позвал его за собой уже добежавший до фойе Андрей. — Пошли в зал!..

На задних рядах оказалось немало пустых мест. Оттяжка начала финального тура заставила самых слабонервных сдать билеты. По законам шоу те, кто находился дальше от сцены, пересели на их опустевшие спереди места. Теперь было занято даже кресло убитого во втором ряду.

Андрей пропустил Саньку на место, сел рядом с ним и радостно сообщил:

— Говорят, Жозефина пенку пустила. У нее на последней песне голос сорвался, и она убежала со сцены. Одним конкурентом меньше…

— Она никому и не могла составить конкуренцию, — не согласился с ним Санька.

— Ну, не знаю… Девка смазливая. На эстраде для телок фэйс и ноги важнее голосовых связок…

Члены жюри почетным президиумом восседали на сцене. Трибуна с графином и граненым стаканом делали всю композицию до боли похожей на учредительный съезд какой-нибудь карликовой партии. Не хватало только герба этой самой партии и парочки обличительных лозунгов на заднике. На Покаровс-кую было страшно смотреть. Она постарела лет на десять, высохла, съежилась и беспрестанно вскидывала узкие, густо очерченные тушью глазки на щели кинобудки. Скорее всего, какой-нибудь доброжелатель уже шепнул ей на ушко о неудачной попытке покушения.

Занятые в итоге конкурсантами места зачитывала ее заместитель по жюри, маленькая седенькая композиторша, сочинявшая в свое время марши строителей коммунизма. Пуля прошла между ними, но либо композиторше в ее возрасте уже была безразлична смерть, либо она обладала стальными нервами, либо, в отличие от своей временной начальницы, ничего не знала о киллере.

— Четвертое место присуждается данс-группе «Ася и Бася»! — прочла она с бумажки голосом, которым раньше во время парадов дикторши объявляли партийные лозунги.

У нее получилось что-то типа «Свободу народам Африки!» И не меньше. Потому что на сцену выскреблись по крутым ступенькам из зала две белокурые девицы в блестящих, плотно обтянувших все их кости черных комбинезонах, и высоченный негр с обритой головой. Такой же черный комбинезон на негре смотрелся его родной потной кожей.

Одна из девушек взяла из рук Нины тощенькую грамоту, кисло улыбнулась, сделала залу книксен, всхлипнула и в истерике убежала со сцены за занавес. Остальные члены тройки, гордо обозванной данс-группой, скучно поплелись за ней. При этом негр по-рэперски широко размахивал руками и пытался что-то доказать своей более спокойной попутчице. Санька вспомнил, что «Ася и Бася» после первого тура занимали место выше их группы, и спросил Андрея:

— Нас не объявляли?

— Не лезь, — шепотом потребовал Андрей. — Откуда я знаю! Места гонят с пятого и выше. Последние пять даже не называют. А я из-за тебя прозевал, кому же пятое место дали…

— Серьезная потеря, — по-цыплячьи вытянул шею Санька.

Издалека люди на сцене выглядели игрушечными. Наверное, он смотрелся отсюда во время выступления точно так же. Особенно когда выкручивал сальто на месте, будто подброшенный на ладони резиновый медвежонок.

— Третье место и третий приз присуждаются… группе «Молчать»! — отчеркнув паузой явно неприятное композиторше название, все-таки произнесла она.

Задние ряды засвистели и затопали ногами. Никто и не думал выходить на сцену. Свист становился все звонче и все хулиганистее.

— Ну чего вы, пацаны?! — выкрикнул поднявшийся из-за стола президиума длинноволосый металлист из жюри. — Не тормозите! Прикиньте, сколько народу вас ждет!

Голова мужика была плотно обвязана черной косынкой-бан-даном в белых черепах. Созданная ею дополнительная чернота на его и без того угрюмой тощей фигуре делала бывшего члена жюри похожим на палача. Не хватало только топора в руках. Парень в грязном свитере все-таки встал в третьем ряду, вырвал руку, удерживаемую кем-то, и враскачку поплелся к сцене.

— Йе-а! — взвизгнули задние ряды и привстали.

Саньке пришлось сделать то же самое. Иначе он бы не увидел, как панк скомкал врученный ему Покаровской конверт с деньгами и, наклонившись, засунул его в рваный кед, потом двумя пальчиками подхватил за уголочек грамоту и так держал ее перед собой на протянутой к залу руке, будто пойманную за хвост крысу, а длинноволосый металлист что-то заговорщически шептал ему на ухо.

— Смерть попсе! — заорал панк после того, как металлист отошел от него и сел на свое нагретое в президиуме место. — Плесень — на свалку! Предки — козлы! Даешь пиво и водку бесплатно! Жизнь — дерьмо! Вы все — уроды!

На виду у зала он с хряском разорвал грамоту и швырнул клочки в зал. Передние ряды, где сидели в основном конкуренты панка, безразлично смотрели на бумажный снегопад. Задние ряды опять вскинулись в радостном реве.

— Я требую от группы «Молчать», чтобы она в полном составе покинула зал! — взвилась Покаровская.

— Все конкурсы — дерьмо! — громче обычного заорал панк и столбом упал со сцены.

Выбежавшие поклонники еле успели поймать его у пола. А он лежал у них на руках и даже не думал становиться на ноги.

— Музыку — на свалку! — продолжал панк свой митинг.

На этот раз он орал в потолок, будто хотел докричаться сквозь его бетонные перекрытия до небес. Потолок молчал. Небо — тоже.

Панк работал вхолостую. Но он по инерции все вопил и вопил, будто заведенная игрушка:

— Менты — дерьмо! Асфальт — дерьмо! Машины — дерьмо! Все люди — дерьмо!

— Покиньте зал! — повторно потребовала Покаровская.

Поклонники группы вынесли одеревеневшего солиста панк-группы из зала. За процессией вяло поплелись остальные члены группы. На награждение они оделись еще более вызывающе. Во всяком случае, на первом туре у них не было столь интенсивно красных и зеленых волос, а также дикарского обилия кнопок, лезвий, скрепок и булавок на лицах и одежде. У заднего их них, барабанщика, на свитере, измазанном в гудроне, висела пришитая за хвост мертвая крыса. Не пластиковая, а настоящая дохлая крыса. Она раскачивалась, будто хвост у чертенка.

— Потише, товарищи! — теперь уже попросила зал Нина и повернулась к композиторше, стоящей за трибуной. — Продолжайте, пожалуйста!

— Крыса! Ужас какой-то! — не сдержалась композиторша. — Мерзость какая!.. Нуда… Значит, товарищи, второе место и второй приз присуждается Леониду Джиоеву!

Зал молчал. Самая голосистая его часть унесла панк-солиста, а остальные уже и не помнили, что же такого пел своим тихим, заунывным, как ветер в горах, голосом черноволосый парень Джиоев. Его земляки, плотно сидящие на третьем-четвертом рядах, тоже молчали. Они не знали, как реагировать. С одной стороны итоговое второе место после десятого выглядело диким успехом, сенсацией российского уровня, а с другой они были уверены, что деньги должны сделать Джиоева победителем.

А сам награжденный скромно принял все причитающиеся бумаги, поклонился по очереди к Покаровской, ее заместителю, членам жюри и почему-то Нине, повернулся ко все еще молчащему залу и с сильным акцентом произнес:

— Балшой спасиба увсем чиленам жури!

Он вскинул грамоту и конверт с деньгами над головой, как кубок, и кавказцы в едином порыве вскинулись в зале. Ладоней и глоток они не жалели. Крик поклонников панк-рока на их фоне смотрелся бы писком мыши.

— С ума сойти! — возмутился Андрей. — Ни голоса, ни слуха— и второе место! Значит, мы точно в пятерку не попали…

— Потише, товарищи! — теми же словами попыталась успокоить зал Нина.

— Ты не видишь, где Маша сидит? — привстал Санька.

— Где-то в первых рядах, — ответил Андрей. — Игорек там места забивал…

Чья-то заботливая рука включила магнитофон, и фанфары, воодушевлявшие зрителей перед началом финального тура, снова заполнили зал. Санька неприятно вспомнил, как он несся под эти же фанфары по лестнице к будке киномеханика, а перед глазами мельтешили черные спины буйносовских телохранителей, и ему стало по-настоящему тошно. Эта помпезная музыка не приносила ничего хорошего.

— Я выйду, — наклонившись, шепнул он Андрею.

— Чего ты?! Самое ж интересное впереди! Спорить буду, впереди скандал похлеще панковского!

— Никакого скандала не будет. Присудят первое место каким-нибудь аутсайдерам…

— С чего ты взял?

— Неужели ты не видишь?! Если безголосому Джиоеву, который был десятым, сделали второе место, то на первое точно поставят того, кто был девятым или восьмым…

Санька выскребся мимо коленок Андрея, согнулся, хотя никому из зрителей не мешал, и направился к выходу.

— Пер-рвое место и гран-при! — сразу после умолкших фанфар с излишней бравурностью провозгласила композиторша. — По решению жюри конкурса «Голос моря» первое место и гран-при с вручением золотой раковины присуждаются группе «Моряк»!

Хмыкнув, Санька даже не обернулся. Он не изучал списки финалистов, но команда с таким названием вполне могла обитать на восьмом-девятом месте после первого тура. Он оказывался еще более сильным предсказателем, чем их самолетный попутчик.

— Что-что? — сбилась композиторша на трибуне. — Из-звини-те, это ошибка… Точнее, опечатка… Победила группа «Мышьяк»!

Новость развернула Саньку на выходе из зала. Он посмотрел на медленно, слишком медленно поднимающегося Андрея и скорее поверил его движению, чем собственному слуху.

РАЗБОРКА ПОСЛЕ ШОУ

Позолоченная раковина на фоне сарая, огорода и ленивых кур смотрелась недозрелым помидором.

— А хорошо все-таки в Перевальном, мужики! — неожиданно решил прислонившийся к прохладной стене дома Эразм. — Накошу «бабок», куплю себе здесь дом и буду выращивать огурцы…

— Не го-они, — сонно пропел Виталий. — Ты ж на асфальте вырос. Посадишь огурец — вырастет тыква. Хочешь я тебе твое будущее предскажу?

Эразм лениво повернул голову, уже укрытую узорчатой шапочкой и по-шпионски таинственную от черноты очков, посмотрел на подрагивающие веки Виталия, рядом с ним прижавшегося к стене, и подумал, что у клавишника слишком большая голова и, значит, он забирает от стены больше прохлады, чем Эразм.

— Даю твою будущую биографию без сносок и пояснений, — не дождавшись согласия, начал Виталий. — Сначала ты еще поиграешь в нашей группе. Совсем немного. С полгодика. Потом уйдешь к старым корешам в металлисты, но и там у тебя ничего не получится. Россия — не Америка. «Металл» никому не нужен. Кассовые сборы будут на нуле, и ты свалишь от своих волосатиков. Откроешь студию звукозаписи, но прогоришь…

— Ну ты трепло!

— Уедешь в Штаты, будешь играть на улице. У ног — твоя вязаная шапочка, на брюхе — постаревший «Гибсон»…

— Его ж сломали.

— Других «Гибсонов» на земном шаре нет?

— Вообще-то есть…

— Мы его тебе скоро купим… Не сбивай меня!.. Значит, в Штатах грин-карту тебе так и не дадут. Ты вернешься в Москву, устроишься на хилый окладишко завхозом в техникум легкой промышленности…

— А такой есть? — недоверчиво сощурился Эразм.

— Есть… В техникуме тебя окрутит девочка-первокурсница. Ты женишься, нарожаешь троих детей, и она тебя бросит, удрав с хахарем в Европу…

— Ишь ты! — оттолкнувшись затылком, сел на скамье Эразм. Голова сразу опустела, и он забыл, чем же хотел возмутиться.

— А про себя рассказать?

— Ну ты даешь!.. Трое детей!.. Да я этих мокрозадых на дух не перевариваю!..

— А я буду играть в группе до конца. До седины. Впрочем, я рано поседею. Наследственность, старичок, гены… Потом уйду преподавать в «гнесинку», буду воспитывать эстрадников, ни одного путного не воспитаю. Женюсь, но детей не будет. И мы возьмем девочку из детдома…

— Ну ты трепло!

— Игорек тоже будет в группе до конца, до самого развала. Он не поседеет. Рыжие редко седеют…

— А Санька?

— Он уйдет от нас через год. Станет известным солистом. Как Малинин. А потом пропадет после ангины голос, и он засядет за письменный стол.

— Композитором, что ли, станет?

— Нет. Писателем. Детективщиком. И там здорово пригодится его ментовский опыт жизни.

— Остался Андрюха, — напомнил Эразм.

— Андрюха?.. Ну, тут все предельно просто! Он продержится еще год после ухода Саньки. Потом свалит в политику, станет депутатом Госдумы от какого-то блока и будет через день светиться по экрану с шибко умными речами. Он отрастит купеческий живот и пересадит волосы с груди на лысину…

— А этот… Альберт?

— А что Альберт?.. Он — не наш. Выступил, заработал свою долю от первого приза — и все. Так и будет играть в кабаке, пока не умрет от цирроза печени…

Вышедший из дома Андрей с хрустом потянулся в пояснице. Утром, со сна, он всегда выглядел лет на десять старше, чем днем. То ли от слишком густой щетины, то ли от мешков на подглазьях.

— Зачем вы приз во двор вытащили? — попрекнул он. — Куры же загадят…

— На солнце красиво, — ответил Эразм. — Интересно, за сколько его можно толкнуть?

— Лимонов пять, не меньше, — решил Виталий. — А где Игорек?

— Спит, — обернувшись к двери, объявил Андрей. — Как сурок…

— Весь в меня, — с удовольствием произнес Виталий. — С кем поведешься, от того и наберешься.

— А вот и Ромео!.. Только без Джульетты! — повернулся к калитке Эразм.

Под ее уже привычный, уже родной писк во двор ввалился Санька. На нем слишком необычно для Перевального сидел новехонький темно-синий костюмчик, а в ботинках отражалось небо.

— Ты что, по воздуху летел? — посмотрел Эразм на ботинки, а потом на густую пыль, плотно, по-мучному усеявшую землю у калитки.

— Я на такси. Из Приморска. Мы с Машей того… Короче, вечером чтоб все были у нас на теплоходе. Там будет это…

— Ну ты шустряк! — подкинула новость Эразма со скамьи.

Оставшийся на ее левой части Виталий в строгом соответствии с законами физики перевалился и с грохотом упал на бетонный пол. Скамья торопливо накрыла его сверху.

— Эразм, ты впал в маразм! — с усилием сбросил он с себя деревянное чудовище.

— Давай руку, — протянул ему свою Санька. — Нет, сегодня точно необычный день. Впервые в жизни слышу, чтобы ты так орал…

— А гастроли? — нахмурился Андрей. — Вечером же вся толпа уезжает поездом на гастроли. Первый пункт — Москва. Забыл, что ли?

— Неужели ты не понял? — повернулся к Андрею Эразм. — Не врубился? Человек женится, а ты про какие-то вшивые гастроли!

— Серьезно? — густо покраснел Андрей. — Да-а-а… Свадьба— это тяжелый случай…

— Практически клинический, — поправил Эразм.

Под кудахтанье отлетающих от ее ног кур, из летней кухоньки выплыла на своих судах-галошах хозяйка и с грустным лицом объявила:

— Завтрак, товарищи москвичи, готов!

— Давай его сюда, мамаша, под навес! — потребовал Эразм. — Будем его пополам со свежим воздухом есть. В Москве такого кайфа уже не будет. Там от смога комары и мухи уже давно сдохли. Деревья пожелтели среди лета. Только мы, людишки неразумные, все ползаем…

— Я — пас, — поднял руки ладонями к парням Санька. — Такси…

— Да подождет твое такси! — гаркнул Эразм. — Холостяком хоть в последний раз с нами пожуй…

— Такси, — уже мягче, уже сдаваясь, произнес Санька.

— Подождет! — схватил его за руку Эразм. — Их, козлов, воспитывать надо! А то оборзели вконец! Сколько им «бабок» за проезд ни давай, все мало!

— Ну, может, хоть сказать ему, что я чуть подзадержусь? — попросил Санька. — Отпускать неохота. Больно у него «мотор» классный. Со стереомузыкой… Даже мобильный телефон в салоне есть…

— Я ж говорил, что они нас обдирают как липку! — упрямо тащил Саньку к столу Эразм. — Со своих кровных он, что ли, «мобилу» купил? С твоих денег! С денег таких пеньков, как ты! Подождет! Не упреет!

— Ну, ладно, — сдался Санька, но рукав пиджака из пальцев Эразма выдернул.

Хоть утром и не положено, но группа «Мышьяк» все-таки пила коньяк. По случаю прощания с великим и незабвенным Перевальным и ее хозяйкой. Впрочем, Санька только пригубил. Судя по активности при переворачивании рюмок в горло, его норму приплюсовал к своей Эразм. Все разговоры вертелись вокруг панка, порвавшего грамоту, и предстоящих гастролей. Игорек, оказывается, уже прибросил свой возможный доход от турне и «приобрел» на него «Жигули» восьмой модели, новую бас-гитару «Штейнбергер» и путевку на две недели во Флориду с обязательным посещением Диснейленда. Почему именно во Флориду, а не на Канары или в Таиланд, он не объяснял. Пока он вслух мечтал, чавкая свежим помидором, Санька обменялся с Андреем загадочными взглядами. Только они вдвоем знали, что договор на гастроли грабительский, и на копейки, которые достанутся после них группе, вряд ли хватит на одни-единственные «Жигули» пятой модели.

Скрип тормозов за забором оборвал розовые мечты Игорька. Все повернулись в одну сторону, к стене дома, как будто могли видеть сквозь нее.

— Твой таксист, что ли, психанул и уехал? — предположил Виталий.

— А как это он так смог? — не согласился Эразм. — Сначала тормознул, а потом уже поехал?

Во двор влетела Маша. У нее было такое лицо, словно Приморск только что на ее глазах накрыло вулканической лавой.

— Что случилось?! — вскочил Санька, и отлетевшая табуретка закувыркалась по кустам помидоров, сбивая их и окрашиваясь в красный цвет.

— Свадьбы не будет, — сквозь слезы еле смогла произнести она.

— Почему?! — вскрикнул он.

— У нас там… там… у набережной… теплоход горит…

— Ничего себе! — восхитился Эразм. — Крутое видео! Дым — черный?

— Ага… Ка-ак смола, — смахнула слезинку Маша. — Там пожарных… пожарных…

— А отец? Что с ним? — торопливо спросил Санька.

Он только вчера познакомился с этим суровым на вид, но поразительно не суровым в разговоре человеком, и почему-то сразу ощутил его отцом. Во всяком случае, он хотел бы, чтобы у него был именно такой отец. Своего настоящего, погибшего в шахте, он совсем не помнил, а в лице Машиного отца, в его загорелой коже, морщинистом лбу, изъеденных оспой щеках жило что-то родное, шахтерское. Не хватало только угольной туши на ресницах и отхаркивающего кашля.

— Отец там, на берегу. Он руководит борьбой за живучесть с берега. Ходовой мостик задымлен, — торопливо объяснила Маша.

— А что горит-то? — уже успокаиваясь, спросил он.

— Каюта на второй палубе.

— По правому борту?

— По правому, — удивленно ответила Маша. — Так ты видел?

— Ничего я не видел!.. А номер каюты помнишь?

— Откуда?!. Там это… пятый и шестой иллюминаторы от трапа, от верха трапа… если считать…

— Определи номер! — потребовал Санька.

— А зачем? — растерялась она.

— Не можешь?.. Ну, где эта каюта находится в коридоре? Ближе к корме или посередине?

— Посередине… Точно — посередине…

— Ну и сволочь! — с криком бросился к калитке Санька.

Он распахнул ее так быстро, что она даже не пискнула. В проулке стоял светло-бежевый «Опель-Вектра», как минимум, десятилетней выдержки, но в довольно приличном состоянии. На капоте даже блеснула молния фирменного значка. Обычно шустрые мальчишки отвинчивали их на второй день после пригона иномарки в родной двор.

— Дай телефон! — потребовал Санька от плотного мужичка, цепко держащегося обеими руками за руль.

— За отдельную плату, — спокойно ответил он и руки не отцепил.

При таком сервисе через год мужичок будет раскатывать уже на «Мерседесе», а не на «Опеле». Если, конечно, этот «Опель» не угонят.

— Хватит? — протянул Санька полета тысяч одной бумажкой.

— Смотря сколько разговаривать будешь, — все-таки забрал он купюру. — Плата абонентская…

«Эрикссон», — прочел Санька на бережно врученном ему черном брикете. Последний раз он держал телефон этой марки в зале Дворца культуры. Было прохладно и страшно. Во втором ряду спал вечным сном человек Букахи, а рядом с Санькой пыталась доказать Буйносу прописные истины Нина.

— Это ты? — спросил он ожившую трубку.

— Кто звонит? — сухо поинтересовалась Нина.

— Это я, Санька. Дай мне телефон Буйноса.

— Он до сих пор в палате реанимации. Его нельзя тревожить.

— Мне срочно нужно. Дай. Дело касается его лично.

Носком ботинка Санька пнул камешек, лежавший у дороги, и пыль тут же с яростью набросилась на ботинок. Из зеркального он за мгновение стал мутно-серым.

— Спасибо, — все-таки получил он заветные цифры и, не жалея чужой телефон, вбил их пальцем в черный корпус.

Трубку снял охранник Буйноса. Вряд ли это был мужик с морщинистым лбом, но человеку всегда нужно хоть как-то представлять телефонного собеседника, и Санька, представив, что перед ним старый знакомый, попросил его дать трубку Буйносу.

— Он спит, — мрачно ответил охранник.

Морщинистый лоб, стоящий перед глазами Саньки, тут же исчез. Охранник превратился в нечто туманное и злое. Как пары соляной кислоты.

— Дай трубку! — потребовал он. — Скажи, что звонит Александр Башлыков.

— Ну и что?..

— Звонит старший лейтенант милиции Башлыков! Понял?! Срочно дай трубку!

— Ну, я не знаю, — поплыл мужик. — Ща-ас спра-ашу…

— Что тебе нужно от меня? — заставил Саньку вздрогнуть знакомый голос.

Для спящего человека Буйное довольно быстро взял трубку. И голос у него был слишком чистым, без сонной хрипотцы.

— Зачем ты приказал убить Прокудина? — еле сдержал ярость Санька.

— Ты что, пьян?

— Только не говори мне, что ты не знаешь, кто такой Прокудин!

— Я не знаю, кто такой Прокудин, — зевнул Буйное.

— Ты сжег его заживо в каюте на теплоходе! — выкрикнул Санька.

Все, кто были во дворе, уже вышли в проулок и стояли с напряженными лицами. Только Эразм без остановки жевал, словно рот жил отдельной от него жизнью. Из всех лиц Санька отыскал самое важное, вобрал в себя долгим трехсекундным взглядом испуганные Машины глаза, отвернулся и уставился на крупный серый сучок на доске забора.

— Ты слышишь меня? — спросил он у сучка.

— Конечно, слышу, — выдохнул Буйное. — Чего ты гонишь волну?

— Зачем ты приказал его уничтожить? Око за око? Зуб за зуб?

— Теплоход, Сашенька, старенький. Проводка гнилая. Запросто могла замкнуть, — четко произнес он.

— Замкнуло именно в каюте Прокудина?

— Ты не забыл, что вечером отъезд в Москву?

— Мы никуда не едем!

Серый округлый сучок упрямо сверлил Саньку своим единственным коричневым глазом. Из самой середины. И в самую сердцевину души.

— Мы никуда не едем! Группа отказывается от участия в гастролях!

— Ты чокнулся! — выкрикнул от калитки Эразм. — Анрюха, чего он несет?! Какое право он имеет говорить от имени группы?!

— Это несерьезно, — опять выдохнул воздух Буйное, а Саньке почудилось, что в раскаленном воздухе проулка завоняло больничной палатой. — Мне пришлось надавить на членов жюри, чтобы они дали тебе первое место, а ты устраиваешь истерику.

— У победы много отцов, поражение — круглая сирота, — отпарировал Санька.

— Можешь не верить мне. Но если бы не мой звонок, первое место отдали бы Джиоеву. Спроси Нину… И потом ты не имеешь права отказываться от гастрольного турне. По контракту…

— Извини, Володя, — впервые назвал его по имени Санька, — но я слишком хорошо изучил условия контракта. Да, все попавшие в десятку лучших обязаны на кабальных условиях, почти даром отпахать на тебя два месяца в изматывающем турне. Но… Там есть один пунктик, даже не пунктик, а сноска. Вид приманки. И ты ее знаешь. Там написано, что конкурсант, занявший первое место и получивший гран-при, имеет право отказаться от гастрольного турне. Ты рассчитывал на то, что именно это может успокоить соискателей, вселить в них надежду. Так вот, победили мы! И мы, согласно условиям контракта, отказываемся от участия в гастролях!

— Тебе так дорог этот Прокудин? — с холодным безразличием спросил Буйное. — Он мало наделал гадостей тебе и твоей группе?

— Он — человек. Плохой, но человек…

— А ты знаешь, что этим утром к берегу прибило труп одного приморского мальчишки. Его дразнили Ковбоем. Он тоже, кстати, был человеком…

Санька швырнул трубку на заднее сиденье «Опеля». Она подпрыгнула лягушкой и нырнула на половичок на днище салона.

— Ну ты! Потише! — вскрикнул водитель. — Вещь не казенная! С тебя еще пятьдесят тысяч. Больно долго говорил…

— На! — сунул Санька, не глядя, купюру.

Водитель обалдело посмотрел на стольник и с ловкостью фокусника вмолотил его в нарукавный карман синей джинсовой рубашки.

— Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! — черной птицей подлетел Эразм.

Его руки были по-царски отставлены в стороны. В левой вместо державы лежал кусок черного хлеба, в правой вместо скипетра — пучок сельдерея.

— Ты понимаешь, что мы почти что стали королями эстрады, а ты…

— Мы — не короли, — посмотрел Санька на пучок сельдерея. — Мы — шуты.

— Я не согласен, — встал на строну Эразма Виталий. — Первое место — это прекрасно, но турне по стране — это шанс прославиться, стать поистине известными.

— Санька прав, — почесав щетину, объявил Андрей.

— Нет, не прав! — взвился Игорек. — Он всегда слишком много на себя берет! Я не хочу выступать с ним в одной группе!

Маша зажала уши и бросилась в глубь двора. Хозяйка остановила ее, прижала к груди и запричитала что-то свое, бабье.

Мир раскололся. Прямо на глазах. Санька сел в пыльную сухую траву у забора, сел прямо в новехоньком костюмчике и тоже зажал уши ладонями. И сразу стало легко. Так легко ему уже давно не было.

ПОЧТИ ПОСЛЕСЛОВИЕ

— Успокоились? — обвел начальственным взглядом всех сидящих за пустым столом Андрей. — Все успокоились?

— Да если бы я… — начал Эразм и получил пинок по ноге от Виталия. — Ты чего?! Больно же!

— Значит, успокоились, — решил Андрей и повернулся к Саньке. — Ты помнишь, что говорил тот предсказатель в самолете про горох?

— Помню.

Наверное, следовало сказать Андрею, что предсказатель и сгоревший на теплоходе Прокудин — одно и то же лицо, но Санька не сказал. С каждой минутой слова почему-то играли все меньшую роль в жизни. Что их обесценивало, он не мог понять.

— Так вот смотри, — достал Андрей из-под стола пол-литровую банку и высыпал из нее на стол сухой желтый горох.

— Ты чего? — вытянул лицо Эразм. — Крыша поехала?

— Предсказатель напророчил, что наша группа рассыплется как горох и уже никогда не соберется вместе после Приморска… Собирайте!

Он первым стал сгребать в ладонь твердые колкие шарики. Игорек присоединился к нему. Потом над столом появилась ладонь Виталия. За ней — Санькина. Эразм смотрел на исчезающие со стола горошины поверх очков, и глаза у него были круглее стекол, съехавших на кончик носа.

— А ты? — спросил его Андрей.

— А что я? — подумал Эразм и все-таки взял на ладонь одну-единственную оставшуюся на столе горошину.

— Все, мужики! Ссыпаем обратно в банку!

Все по очереди выполнили ритуал. Банку обеими руками держала на весу Маша. У нее было лицо именинницы. Последней в банку упала горошина Эразма. В отличие от своих округлых собратьев она была половинкой, и к тому же зеленой.

Андрей бережно подхватил банку из Машиных рук, воздел ее над головой, будто золотой кубок, и провозгласил:

— И пусть кто-нибудь еще скажет, что мы можем распасться как горох! Группа не развалится никогда!

— Разве так бывает? — не поверил Игорек и покраснел.

— Бывает! — упрямо не опускал банку Андрей.

— Ни-ко-гда, — по слогам тихо произнес Санька и ощутил, что слова снова начинали приобретать смысл.

Все начиналось сначала.