Искатель,1994 №2

АРТУР КОНАН ДОЙЛ
ВЛАДЕЛЕЦ ЧЕРНОГО ЗАМКА

Случилось это после вторжения в пределы Франции прусских армий, отбросивших к северу от реки Эн и к югу от Луары расстроенные силы молодой республики [2]. Казалось, Рейн вышел из берегов, когда через него на французскую землю медленно покатились три мощных и страшных в своей неудержимости потока вооруженных захватчиков, отклоняясь то на север, то на юг, отходя друг от друга и вновь сходясь, чтобы слиться потом в окружившее Париж кольцом огромное озеро — источник новых, но уже менее мощных потоков; из последних один устремился на север, другой на юг, к Орлеану, а третий на запад, к Нормандии, где очень скоро прусские кавалеристы, многие из которых до этого никогда не видели моря, купали своих коней в Ла-Манше. Как личное унижение, как позорный след от удара на прекрасном лике своей родины воспринимали французы вражеское вторжение, мрачны и горьки были их чувства. Они мужественно оборонялись, но пруссаки пересиливали их силу. Снова и снова французские войска пытались противостоять этим кавалерийским лавинам, этой бесчисленной пехоте, этой мощнейшей артиллерии, но тщетно: батальоны неприятеля казались несокрушимыми. Другое дело — боец против бойца, десяток на десяток, тут силы становились равными, храбрый француз в схватке один на один мог заставить любого пруссака проклясть день переправы через Рейн. Тан началась другая война — не отраженная в хрониках битв и осад, борьба патриотов, которую захватчики поспешили объявить подлой и незаконной, в соответствии с чем за каждого своего солдата, убитого французскими партизанами, пруссаки мстили мирному населению кровавыми репрессиями.

В этой новой войне 24-й Позенский[3] пехотный полк нее внушительные потери. Он квартировал в небольшом нормандском городке Лес-Андели, а его аванпосты занимали близлежащие деревушки и хутора. Хотя в радиусе доброй полусотни километров никаких французских войск и в помине не было, командиру полка фон Грамму чуть ли не каждое утро приходилось выслушивать зловещие рапорты об убитых на посту часовых и не вернувшихся в расположение вверенной ему части реквизиционных командах. Досада полковника усугублялась его растущей уверенностью в том, что виновником всех этих невзгод является один и тот же человек. Пруссак давал волю гневу, от которого пылали хутора и дрожали деревни, но следующее утро вновь приносило мрачные известия. Какие бы меры фон Грамм ни принимал, он не мог отвязаться от своего анонимного врага.

Полковник пытался запугать невидимого противника жестокостью, но это не приносило успеха. Быть может, золото окажется более действенным? По всей округе было объявлено, что за нужную информацию полковник заплатит пятьсот франков. Никто, однако, на эти деньги не польстился. Награда возросла до восьмисот франков — крестьяне оставались неподкупными. Убийство капрала заставило полковника довести вознаграждение до тысячи франков, и так была куплена душа Франсуа Режана, батрака, нормандская жадность которого оказалась сильнее ненависти к захватчикам.

— Ты, значит, утверждаешь, будто тебе известно, чьих рук это дело? — спросил прусский полковник, не скрывая презрения к одетому в синюю блузу существу с крысиным лицом.

— Да, полковник.

— И это?..

— А где обещанные тысяча франков?

— Ни единого су не получишь, покуда мы тебя не проверим. Так кто же все-таки убивает моих солдат? Говори!

— Не кто иной, как граф Юстас де Шато-Нуар.

— Не смей клеветать! — гневно вскричал полковник. — Дворянин, аристократ не мог совершить подобных преступлений!

Крестьянин пожал плечами.

— Видать, вы не знаете графа. Но это точно он. Я правду говорю, полковник, и не боюсь вашей проверки. Граф де Шато-Нуар — суровый мужчина, он и в лучшие-то времена не отличался легким нравом, а теперь, лишившись наследника, стал страшным человеком. Его сын попал в плен и умер во время побега из Германии. Говорят, что после известия о смерти своего единственного ребенка граф повредился рассудком и теперь ходит с преданными ему крестьянами по следу германских войск. Не могу точно сказать, сколько ваших солдат изведено им, но это он метит убитых крестом — знаком своего старинного рода.

Действительно, у всех убитых часовых на лбу имелся андреевский крест, начертанный, вероятно, охотничьим ножом. Негнущаяся полковничья спина склонилась над столом, и фон Грамм ткнул указательным пальцем в карту.

Отсюда до замка Шато-Нуар[4] не больше пятнадцати километров, — заметил он.

— Четырнадцать с половиной, полковник.

— Тебе что, знакомо это место?

— Когда-то работал там.

Полковник позвонил в колокольчик.

— Накормить и взять его под стражу, — приказал он явившемуся на звонок сержанту.

— Зачем, полковник? — удивился предатель. — Ведь я ничего больше не знаю.

— Будешь у нас проводником.

— Проводником? А ну как попадусь графу в лапы? Эх, полковник!

Фон Грамм сделал рукой жест, приказывая увести француза.

— Срочно пришлите ко мне капитана Баумгартена, — распорядился он.

По вызову командира прибыл среднего роста офицер с тяжелой челюстью, голубыми глазами, закрученными кверху желтыми усами и кирпично-красным лицом, сохранившим, однако, свой первоначально белый цвет в тех местах, где каска защитила его от солнца и ветра. Безволосая кожа, туго обтягивающая череп капитана, так блестела, что среди младших офицеров полка бытовала предобеденная шутка — причесывать усы, глядясь в его лысый затылок, словно в зеркало. Это был неторопливый, но верный солдат, на которого полковник привык полагаться в тех случаях, когда излишняя лихость могла навредить.

— Сегодня вечером, капитан, я отряжаю вас в замок Шато-Нуар, — сообщил ему фон Грамм. — Даю вам проводника. Арестуете и доставите графа сюда. При малейшем поползновении со стороны партизан прийти пленнику на выручку немедленно его расстреляйте.

— Какими силами могу я располагать?

— Видите ли, поскольку здесь нас всюду окружают шпионы, схватить графа мы сможем лишь при условии, что его це успеют предупредить, а большой отряд на марше неизбежно привлечет всеобщее внимание. С другой стороны, слишком малочисленный отряд рискует быть отрезанным и окруженным.

— А если поступить так: сначала мы направимся на север, якобы для соединения с силами генерала Гёбена, а затем по этой вот дороге, которая обозначена у нас на карте, выйдем к замку прежде, чем партизаны догадаются о наших истинных намерениях. В таком случае мне будет достаточно двадцати человек.

— Прекрасно, капитан. Надеюсь утром видеть вас у себя вместе с арестантом.

Холодным декабрьским вечером двадцать пехотинцев под началом капитана Баумгартена выступили из Лес-Андели по главному тракту на северо-восток. Пройдя километров пять в этом направлении, отряд неожиданно свернул на узкую, изрытую глубокими колеями проселочную дорогу и устремился к намеченной цели.

Мелкий холодный дождь шуршал среди веток обрамляющих дорогу высоких тополей, с монотонным шелестом орошал простирающиеся вокруг поля. Впереди шли капитан Баумгартен и немолодой, видавший виды сержант Мозер, к запястью которого был привязан француз-проводник, то и дело предупреждаемый о неминуемой расправе на месте в случае партизанской засады. За ними во тьме, отворачивая от дождя лица и громко чавкая сапогами, шагали по глинистой жиже пехотинцы.

Ожесточенные гибелью своих товарищей, солдаты знали, куда и зачем идут, и это их подбадривало. Поставленная перед ними задача была бы, конечно, сподручнее для кавалеристов, но вся конница ушла с авангардом в наступление, да пехотинцы и не сетовали, считая справедливым, что именно на их долю выпало рассчитаться за смерть однополчан.

Когда они оставили Лес-Андели, было почти восемь вечера. В половине двенадцатого проводник остановился у громадных чугунных ворот, по флангам которых высились две колонны с остатками выложенных камнем геральдических знаков. Указанное сооружение некогда обеспечивало проход в стене, давно уже развалившейся, и теперь ворота нелепо громоздились над ежевикой и бурьяном, в изобилии произраставшими на каменных руинах. Обойдя это препятствие, пруссаки крадучись двинулись по усыпанной неубранными осенними листьями мрачной аллее, похожей на тоннель благодаря разросшимся навстречу друг другу дубовым ветвям, и, остановившись в ее конце, осмотрелись.

Перед ними стоял черный замок с изогнутым фасадом. Пробивающаяся из-за туч луна местами серебрила его, а местами создавала глубокие тени, высвечивая стрельчатую дверь и ряды небольших окошек, похожих на открытые орудийные порты парусного корабля. Темная крыша на углах переходила в круглые башенки, нависающие над фасадом. Фоном для этой освещаемой луной картины служили бегущие дождевые облака, рваные и черные. О том, что замок обитаем, свидетельствовал лишь свет, мерцающий в одном из окошек нижнего этажа.

Капитан шепотом отдавал распоряжения пехотинцам. Одним он приказал подкрасться к парадной двери, другим — к черному ходу. Часть солдат отряжалась нести караул у восточных подступов к замку, а часть — у западных. Сам же капитан, взяв с собой сержанта, на цыпочках подобрался к освещенному окошку.

Комната, которую они увидели, прильнув к стеклу, была невелика и очень убого обставлена. В свете, отбрасываемом оплывающей свечой, пожилой человек в платье лакея читал рваную газету. Он сидел, откинувшись на спинку жесткого кресла и положив ноги на ящик; на табурете подле него стояли бутылка белого вина и неполный стакан.

Звякнуло разбитое стекло, сержант просунул свою винтовку в окошко, и лакей с воплем вскочил на ноги.

— Молчи, коли жизнь тебе дорога! Замок окружен, и бежать бесполезно. Ступай открой нам дверь, а не то мы сами войдем, и тогда тебе не поздоровится.

— Ради Бога, не стреляйте! Я открою вам, сию же минуту открою!

Слуга опрометью бросился вон из комнаты, все еще сжимая в руке измятую газету. Через мгновение послышался скрип старых замков и скрежет засовов, дверь отворилась, и пруссаки ворвались в мощенный камнем коридор.

— Нам нужен граф Юстас де Шато-Нуар!

— Мой барин? Но его нет дома, сударь.

— Как нет дома? В такую позднюю пору? Да ты мне жизнью заплатишь за подобную ложь!

— Но его в самом деле дома нет! Истинная правда, су-дарь!

— Где же он?

— Не могу знать.

— Тогда скажи хотя бы, чем он занят.

— Этого я вам тоже не скажу. Напрасно взводите курок револьвера, сударь, ведь я вам не могу сообщить то, чего Сам не знаю, хоть убейте.

— И часто он отсутствует в столь поздний час?

— Частенько.

Когда же он изволит возвращаться?

Перед рассветом.

У капитана вырвалось немецкое ругательство. Все хлопоты оказались пустыми, хотя этого и можно было ожидать. Слуга скорее всего говорит правду. Надо тем не менее удостовериться в этом и обыскать дом.

Оставив посты у парадного и черного входов, капитан в сержантом пошли по замку, толкая перед собой смертельно перепуганного дворецкого; пламя свечи, которую тот держал в дрожащей руке, порождало странные мечущиеся тени на старинных гобеленах и пересеченных дубовыми балками потолках. Пруссаки обыскали весь замок — от гигантской вымощенной камнем кухни внизу до расположенного на втором этаже обеденного зала с его хорами для музыкантов и почерневшими от времени деревянными панелями, — но нигде не встретили ни единой живой души, кроме Мари — престарелой жены дворецкого, которую они подняли с постели на мансарде; другой прислуги граф, по-видимому, но держал, а следов присутствия в замке его самого пруссаки так и не обнаружили.

Не скоро, однако, капитан Баумгартен окончательно уверился, что графа нет. Обыскивать замок было занятием не из легких. Множество извилистых коридоров соединялись между собой узенькими лестничками, по которым мог с трудом протиснуться лишь один человек, толстые внутренние стены полностью изолировали одно помещение от другого, не пропуская ни звука, а толщина внешних стен, в которых были утоплены окошки, достигала почти двух метров. Напрасно капитан Баумгартен топал сапогами по каменным плитам, отворачивал портьеры, простукивал стены рукояткой сабли. Если в замке и были тайники, наити их капитану не посчастливилось.

— Я вот что решил, — наконец сказал он сержанту по-немецки. — Приставь к этому типу охрану и проследи чтобы он никому ничего не смог сообщить.

— Слушаюсь.

— Потом устрой засады у парадного и черного входов. исключено, что к рассвету наша птичка вернется в свое гнездышко.

— Как распорядиться. в отношении солдат?

— Пусть ужинают на кухне. Этот малый даст им вина ж мяса. В такую непогоду здесь нам будет куда уютнее, чем на Проселочной дороге.

— Сами-то вы где расположитесь?

— Я, пожалуй, поужинаю здесь, в обеденном зале. В намине приготовлены дрова, его можно затопить. В случае тревоги позовешь меня. Эй, дворецкий, что можешь принести мне на ужин?

— Увы, сударь, в прежние времена я бы ответил: «Чего только пожелаете», — но сейчас могу вам подать лишь бутылку молодого кларета и холодную курицу.

— Прекрасно. Приставь к дворецкому стражу, сержант, и пусть он постоянно чувствует на своей спине острие штыка, чтобы ему не вздумалось вдруг шутить с нами шутки.

Квартировать у неприятеля было для капитана не внове; старый вояка, он освоил это нехитрое искусство еще в восточных провинциях[5] и в Богемии[6]. Пока дворецкий подавал ужин, капитан готовился поудобнее провести ночевку. Он зажег десять свечей в канделябре посреди стола. Дрова уже весело потрескивали в камине, откуда в зал время от времени врывались клубы синего едкого дыма. Капитан подошел к окну. Тучи снова заволокли луну, шел сильный дождь, шум непогоды не могли заглушить даже толстые стены замка, в темноте неясно угадывались очертания деревьев, клонимых ветром в одну сторону. Непогода снаружи придавала особую прелесть помещению, в котором расположился капитан, и принесенным слугой курице с бутылкой вина. После продолжительного марша капитан ощущал усталость и голод; он снял саблю, каску и пояс, на котором висел револьвер в кобуре, и бросил все это на табурет, а сам приступил к ужину. Закончив есть, он со стаканом вина в руке и сигарой в зубах откинулся на спинку кресла и огляделся.

Было освещено лишь небольшое пространство вокруг канделябра, пламя свечей отражалось на серебряных погонах, озаряло терракотовое лицо, кустистые брови и желтые усы капитана. За пределами этого освещенного круга все в старинном зале казалось неясным и призрачным.

Две стены зала были обшиты деревянными панелями, а две — увешаны выцветшими старинными гобеленами, на которых еще угадывались всадники, стремительно скачущие за убегающими оленями. Над камином располагались ряды геральдических щитов с фамильными гербами рода Шато-Нуар; на каждом из щитов — роковой андреевский крест.

Напротив камина висели четыре портрета прежних владельцев черного замка — обладателей орлиных носов и тонких аристократических черт. Лица на портретах настолько походили друг на друга, что крестоносца от участника Фронды можно было отличить лишь по платью.

Развалясь в кресле и созерцая эти портреты сквозь клубы сигарного дыма, отяжелевший от еды капитан Баумгартен принялся размышлять о превратностях судьбы, заставивших его, уроженца балтийского побережья, очутиться в родовом гнезде нормандских вождей.

Жар очага разморил прусского вояку, веки у него начали слипаться, подбородок постепенно опустился на грудь, и отражения язычков пламени заблестели на лысом темени капитана.

Внезапно какой-то негромкий звук заставил пруссака вскочить на ноги. Сперва его полусонному сознанию почудилось, будто из картинной рамы со стены в зал сошел один из прежних владельцев замка: возле стола на расстоянии вытянутой руки от себя он увидел великана, стоящего безмолвно и неподвижно, без каких-либо признаков жизни, кроме свирепого взгляда сверкающих глаз. Человек этот имел черные волосы, смугловатую кожу, черную клинообразную бороду и большой орлиный нос, к которому, казалось, стремились сойтись все прочие линии его лица. Щеки у него были сморщены, точно прошлогоднее яблоко, но размах плеч и сложенные на широченной груди жилистые ручищи свидетельствовали о неподвластной возрасту могучей силе гиганта, на губах которого застыла усмешка.

— Бога ради, не утруждайте себя напрасными поисками вашего оружия, — произнес он, заметив, что капитан бросил взгляд на табурет, с которого исчезли оставленные там револьвер и сабля. — Вы проявили, если позволите так выразиться, некоторую беспечность, расположившись, как дома, в замке, стены которого изобилуют потайными проходами. Чтобы позабавить вас, сообщу: за вашей трапезой наблюдали сорок человек. Эй, так не пойдет!..

Последняя реплика была вызвана тем, что капитан Баумгартен, сжав кулаки, сделал шаг вперед. Великан, правой рукой направив на него револьвер, левой толкнул пруссака с такой силой, что тот упал в кресло.

— Сделайте милость, не покидайте своего места, — сказал француз. — Вам не о чем больше беспокоиться — а ваших солдатах мы уже позаботились. Вы ничего не услышали, потому что эти каменные полы удивительно хорошо приглушают все исходящие снизу звуки. Теперь вам некем командовать и остается думать лишь о себе. Могу ли я узнать ваше имя?

— Двадцать четвертого Позенского полка капитан Баумгартен.

Вы превосходно говорите по-французски, капитан, хотя, подобно большинству ваших соотечественников, имеете склонность выговаривать «б» вместо «п». Забавно слышать, когда немцы кричат «бощадите меня!». Догадываетесь, вероятно, кто к вам обращается?

— Граф де Шато-Нуар?

— Совершенно верно. Я бы весьма огорчился, капитан, если не смог бы встретиться и поговорить с вами во время вашего визита в мой замок. Мне случалось иметь дело со многими германскими солдатами, но вот с офицерами до сих пор не доводилось. А у меня есть что рассказать вам, и немало.

Капитан Баумгартен сидел в кресле, не смея шелохнуться. Он был храбрый солдат, но в манерах этого француза угадывалось нечто такое, отчего у пруссака по телу забегали мурашки. Капитан скосил глаза вправо, потом влево; его оружие исчезло, а о рукопашной схватке с этим гигантом нечего было и думать — капитан рядом с ним выглядел просто ребенком. Граф взял со стола бутылку кларета и под-идс ее к свету.

— Фу ты! — досадливо поморщился он. — Неужто для гостя Пьер не мог найти ничего получше? Поверьте, капитан Баумгартен, мне стыдно смотреть вам в глаза. Но мы сейчас постараемся исправить эту оплошность.

Он поднес к губам свисток, висевший у него на охотничьей куртке, и в зале тотчас появился престарелый слуга.

— Шамбертен из клетки пятнадцать! — распорядился граф, и через минуту дворецкий бережно, точно нянька ребенка, внес серую от пыли и паутины бутылку. Граф наполнил до краев два стакана.

— Пейте! — сказал он. — Это лучшее из вин в моих погребах, от Руана до Парижа вы не сыщете ему равного. Пейте, сударь, и будьте счастливы! У нас найдется холодная говядина, парочка свеженьких омаров, доставленных прямо из Онфлера. Это гораздо вкуснее того, чем вы давеча ужинали. Сделайте милость, не откажитесь отужинать еще раз!

Прусский офицер отрицательно покачал головой, но тем не менее осушил стакан, который хозяин тотчас наполнил снова, не переставая уговаривать капитана отведать то тех, то других деликатесов.

— Можете располагать всем, что только есть в моем доме, капитан. А теперь, пока вы пьете вино, позвольте рассказать вам одну историю. Я давно жажду поведать ее какому-нибудь германскому офицеру. Она касается моего единственного ребенка, моего сына Юстаса. История настолько любопытна, что вам ее ни за что не забыть, за это я могу поручиться.

— Да будет вам известно, — продолжал граф, — что сын мой служил в артиллерии. Это был прекрасный юноша, и его мать им очень гордилась. Она скончалась через неделю после известия о его смерти. Известие это принес его собрат-офицер, который все время находился рядом с Юстасом и которому удалось добраться до нас после того, как нашего мальчика не стало. Я расскажу вам все, о чем сообщил нам этот офицер.

Четвертого августа под Виссамбуром Юстас попал в плен. Всех пленных французов разделили на три партии и отправили в Германию разными маршрутами. Пятого августа мой сын очутился в деревне Лотербург, где был обласкан тамошним командиром. Германский полковник пригласил голодного юношу к столу, предложив ему все лучшее из того, чем располагал сам, откупорил бутылку доброго вина, как я постарался сделать это для вас, капитан, и угостил его сигарой из собственного портсигара. Нельзя ли попросить вас об одолжении закурить одну из моих сигар?

Насильно усаженный в кресло капитан снова покачал головой: улыбающиеся губы и яростно сверкающие глаза его собеседника внушали ему все возрастающий ужас.

— Как я уже сказал, полковник был очень добр к моему сыну. К несчастью, на следующий день пленников переправили через Рейн в местечко Эттлинген. Здесь им не повезло, капитан Баумгартен. Командовавший конвоем офицер оказался негодяем и подлецом. Ему доставляло удовольствие жестоко глумиться над пленными храбрецами, попавшими под его власть. Вечером того же дня мой сын дерзко ответил на одну из его ядовитых насмешек, и этот офицер ударил его в глаз — вот так!

В зале гулко прозвучал удар, и немец согнулся, закрыв лицо руками, меж пальцев показалась кровь, а граф уселся в кресло.

— Лицо моего сына было обезображено этим ударом, а изверг не преминул сделать изуродованную им внешность предметом новых своих насмешек. Между прочим, капитан, у вас в настоящий момент довольно комичный вид, по поводу которого ваш полковник непременно бы подумал, что вы, должно быть, хорошо погуляли где-то. Но вернусь к своей истории. Молодость моего сына и абсолютная пустота его карманов вызвали сострадание одного мягкосердечного майора, который, хоть и не питал никаких надежд на возвращение долга, но все же ссудил Юстасу из своих личных средств десять наполеондоров[7]. Поскольку я не мог выяснить имени заимодавца, то считаю за обязанность, капитан Баумгартен, лично вам в руки возвратить эти десять золотых монет с чувством сердечной благодарности тому немецкому майору за его щедрость по отношению к моему сыну.

Подлый тиран, командовавший конвоем, сопровождал пленных в Дурлах, а оттуда — в Карлсруэ. Гордость Шато-Нуаров не позволяла моему сыну унижаться до притворного смирения, чтобы смягчить ярость этого негодяя, который осыпал его всеми мыслимыми оскорблениями. О, этот подлый злодей, кровь из чьего сердца, надеюсь, еще обагрит эту вот руку, посмел давать моему мальчику пощечины, пинать его, дергать за усы — вот так, вот так и вот так!

Пруссак беспомощно извивался и корчился в руках француза, обрушившего на него град ударов. Когда ослепленному и почти обезумевшему от побоев капитану с трудом удалось наконец встать на ноги, граф снова швырнул его в просторное дубовое кресло. От бессильной ярости и невозможности отплатить за бесчестье прусский офицер начал всхлипывать.

— Столь оскорбительное обращение нередко доводило моего сына до слез, — продолжал граф. — Теперь-то вы поймете меня, капитан, когда я скажу, что горько, до слез горько чувствовать себя беспомощным во власти наглого и безжалостного неприятеля. В Карлсруэ, куда прибыли пленные, один молодой баварец проникся жалостью к моему несчастному сыну и перевязал ему лицо, израненное жестоким стражем. Мне тоже печально видеть, как ваш глаз кровоточит. Разрешите перевязать его моим шелковым платком.

Граф наклонился было к офицеру, но тот оттолкнул от себя его руку.

— Я нахожусь в вашей власти, чудовище, — вскричал он, — и терплю вашу жестокость, но к чему это лицемерие!

Граф пожал плечами.

— Я просто стараюсь выдержать последовательность событий, — ответил он, — о которых поклялся рассказать первому же встречному германскому офицеру, если смогу потолковать с ним с глазу на глаз. Итак, я довел рассказ до того места, где молодой баварец сделал моему сыну перевязку лица. Что же, безмерно жаль, что вы не позволили мне на деле применить те малые познания в хирургии, какими я обладаю. В Карлсруэ моего сына заперли в старой казарме, где он оставался около двух недель. Муки неволи усугублялись еще и тем, что какие-то невоспитанные мерзавцы из местного гарнизона беспрестанно насмехались над незавидным положением пленника, когда он по вечерам сидел у окошка. Тут, капитан, уместно будет вам напомнить, что вы тоже находитесь отнюдь не на ложе из лепестков роз, не так ли? Пришли ставить на волка капкан, любезнейший, а зверь взял да и схватил вас клыками за горло. Судя по брюшку под вашим кителем, вы человек семейный. Ну что же, теперь будет одной вдовой больше, и никому от этого не станет ни жарко, ни холодно, тем более что дамы нынче недолго соблюдают вдовий траур. Сядь в кресло, поганый пес!

Я продолжу свой рассказ. В конце второй недели мой сын и его товарищ совершили побег. Не стану занимать ваше внимание перечислением опасностей, которым они подвергались, и лишений, которые им довелось перенести. Сообщу лишь, что для изменения своей внешности они переоделись в платье двух крестьян, подкарауленных ими в лесу. Прячась днем и передвигаясь по ночам, беглецы ухитрились добраться до французского города Ремийи; им оставалось пройти полтора километра — всего полтора километра, капитан, — чтобы миновать линию германских войск, но их задержал патрульный отряд улан. Какая жестокость судьбы, не так ли, капитан, попасться в руки неприятеля почти в самом конце долгого пути, когда спасение было уже так близко!

Своим свистком граф дважды подал сигнал, и в обеденном зале появились трое крестьян с угрюмым выражением на лицах.

— Пусть они будут у нас уланами, — продолжал граф. — Командир улан, установив, что перед ним французские солдаты в крестьянской одежде, проникшие к тому же в расположение германских войск, решил безо всяких церемоний и суда повесить беглецов. Мне кажется, Жан, что средняя балка — самая крепкая.

Незадачливого вояку выдернули из кресла и подтащили к тому месту, где через огромную дубовую балку, пересекавшую потолок зала, была переброшена веревка с удавкой на конце, которую тотчас накинули капитану на шею, больно сдавив ему горло. Крестьяне схватили другой конец веревки и поглядывали на графа в ожидании его распоряжений. Побледневший, но не сломленный страхом капитан сложил на груди руки и с вызовом посмотрел на человека, который казнил его.

— Теперь вы стоите на пороге смерти, капитан, — снова заговорил граф, — и, судя по тому, как шевелятся ваши губы, молитесь. Мой сын тоже шептал молитвы, когда находился лицом к лицу со смертью. По счастливой случайности, к месту казни подъехал генерал, который услышал, как юноша молится о своей матери, и настолько растрогался — ибо у него тоже был сын, — что отослал улан, оставив при себе лишь адъютанта и приговоренных к смерти. Выслушав рассказ моего сына и узнав, что у матери этого юноши, являющегося последним отпрыском древнего рода, очень слабое здоровье, он сбросил веревку с его шеи, как я сбрасываю ее с вашей, расцеловал его в обе щеки, как я целую вас, и отпустил его на все четыре стороны, как поступаю с вами я, капитан, и да снизойдут на вас благословением все добрые напутственные пожелания этого благородного немецкого генерала бедному Юстасу, хоть и не смогли они отвратить жестокой горячки, от которой мой мальчик умер.

Вот при каких обстоятельствах капитан Баумгартен — окровавленный, с обезображенным лицом и едва стоящий на ногах — в конце той ненастной декабрьской ночи снова очутился на дороге и во власти дождя и ветра.