Искатель. 1963. Выпуск №3

Николай ТОМАН В СОЗВЕЗДИИ ТРАПЕЦИИ

Только что закончил я повесть «В Созвездии Трапеции». Наверно, предстоит еще немалая работа, но точка под первым вариантом уже поставлена.

Замышлялась эта повесть как фантастическая, а получилась скорее романтической, хотя в нем немало науки в такой ее области, как гравитация. Повесть посвящена артистам советского цирка, их мужественному, нелегкому и далеко не безопасному искусству. Пытаюсь я при этом показать не только современный цирк, но и цирк недалекого будущего. Цирк, в котором будут использованы новые достижения науки и техники.

Собирая материал для повести, я часто бывал в Московском цирке, прочел много литературы по истории цирка, познакомился с людьми, влюбленными в свое искусство. Привлекло меня и то обстоятельство, что многие артисты цирка, главным образом воздушные гимнасты, сами конструируют аппаратуру для аттракционов и хорошо знают законы физики.

В отрывке, который публикуется в «Искателе», я хочу познакомить читателей с главными героями повести — старым клоуном Михаилом Богдановичем, его внуком — физиком Ильей и воздушными гимнастами Зарницыными в момент их схватки с «художниками» — абстракционистами.

«Берлога» Холло, оказывается, почти на самой окраине Москвы. Михаил Богданович с Ильей едут туда сначала в метро, затем на троллейбусе и, наконец, на трамвае. Дорогой старый клоун внушает внуку:

— Ты постарайся набить им морды. И не стесняйся в выражениях. Я совершенно убежден, что это не столько бездарности, сколько авантюристы. А Юра Елецкий просто феноменально талантлив. И типично реалистический талант. С очень хватким глазом. Посмотрит на любое лицо и держит его в памяти ровно столько, чтобы нарисовать живым, выразительным, уже не глядя на оригинал. А видел бы ты, как он Машу рисует! Буквально с закрытыми глазами. И ведь что досадно: чуть ли не стесняется он этого своего настоящего таланта. Просто дико!.. Поэтому-то с особенной яростью нужно бить этих, смущающих его мазил-абстракционистов.

Михаил Богданович почти в ярости. На него с опаской начинают посматривать соседи, а Илья толкает его в бок.

— Хватит тебе, дедушка! Ну, что ты так!.. У меня и самого руки чешутся расквасить им носы. Жаль только, что я физик по специальности, а живопись просто люблю. В Третьяковке часами могу пропадать, но это для удовольствия.

— Какую живопись? Да они вообще никакой живописи не признают. Посмей заикнуться там о да Винчи или Репине — на смех тебя поднимут, сочтут за дикаря! В живописи-то они и не понимают ничего.

— А что же они понимают?

Но трамвай уже подошел к остановке.

Они долго расспрашивают, как пройти на нужную им улицу. Потом идут какими-то темными переулками. Сквозь толстые наледи на окнах лишь кое-где сочится тусклый свет. Под уличными фонарями покачиваются бесформенные грязно-желтые пятна.

Вдруг перед ними вырастает из темноты высокая фигура. Михаил Богданович делает невольное движение в сторону.

— Да вы не бойтесь, это я, Юрий, — слышит Илья знакомый голос. — Специально поджидаю вас тут.

— Ну и напугали же вы меня! — смеется Михаил Богданович. — Приготовился даже парировать удар. А эти гангстеры кисти собрались уже?

— Все в сборе.

— А Маша?

— И Маша.

— Да как же она решилась прийти сюда, в эту преисподнюю? — удивляется Илья.

— Она храбрая, — не без гордости за Машу произносит Юрий. — К тому же она с братьями. Там еще и Антон Мошкин вместе с ними.

— Как, и братья Маши тоже? — удивляется теперь уже Михаил Богданович. — Что же они будут там делать?

— Говорят, что пришли постоять за меня…

— А вам нужна их защита? — всплескивает руками Михаил Богданович. — Я думал, вы занимаетесь спортом.

— Нет, тут дело другое, — серьезно говорит Елецкий. — Пойдемте однако. Это тут вот, за углом. Осторожнее только: здесь сам черт может голову сломать.

— А чего их занесло в такую дыру? — спрашивает Михаил Богданович, спотыкаясь о что-то и чертыхаясь. — Не было разве какого-нибудь подвала поближе?

— Не знаю. Может быть, и не было, только они могли и нарочно. Вот сюда, пожалуйста. Вниз по ступенькам.

— В самом деле, значит, подвал, — ворчит Михаил Богданович. — Я думал, он у них условный.

— Подвал-то как раз безусловный, условное — все остальное. Дайте-ка руку, Михаил Богданович.

— Да вы за кого меня принимаете, Юра? Забыли, наверное, что я старый клоун-акробат? А вообще-то свинство это с их стороны. Могли бы хоть какую-нибудь паршивую лампочку повесить.

Илья спускается первым и распахивает дверь.

В помещении, похожем на предбанник, полумрак, но из следующей неплотно прикрытой двери лучится яркий свет. Слышатся оживленные голоса.

— Ну, слава те, господи! — облегченно вздыхает Михаил Богданович. — Добрались.

В просторном, совсем не похожем на подвал помещении очень светло… Все стены увешаны какими-то, напоминающими образцы модных обоев картинами.

Но Илье не это бросается в глаза и даже не то, что тут довольно людно, а единственная девушка в светло-сером платье, видимо специально посаженная в центре «подвала».

В том, что стройные молодые люди, сидящие на подоконнике, — ее братья, у Ильи не возникает никаких сомнений. У стола стоит еще один, невысокий, худощавый и очень бледный парень, в котором он легко узнает Антона Мошкина. Все остальные сидят на полу полукольцом вокруг Маши. В комнате, кроме стула Маши, вообще нет больше ничего, на чем можно было бы сидеть.

Почти все «ультра» бородаты. Многие стрижены под машинку. Вихраст только один — Митро Холло, здоровенный чернобородый детина. На нем клетчатая байковая рубаха с расстегнутым воротом, узкие брючки типа «техасских».

«Мог бы одеться и пооригинальнее», — невольно усмехаясь, думает о нем Илья. Он не ожидал от главаря этих «ультра» такой дешевки.

— Ну что ж, сэры, — развязно произносит Холло, поднимаясь с пола, — начнем, пожалуй? Кворум полный.

Никто ни с кем не здоровается, никто никого не знакомит, только Маша легонько кивает Михаилу Богдановичу, бросив украдкой любопытный взгляд на Илью. Вся остальная братия Митро Холло продолжает сидеть на полу.

— Ну-с, кто хочет слова? Вот вы, например, мсье Букашкин, — обращается Холло к Мошкину. — Почему бы вам не попробовать покритиковать нас с позиций реализма?

— А что критиковать? — с деланным равнодушием спрашивает Антон. — Что-то не вижу перед собой произведений искусства.

— Протрите-ка глазки, детка!.. — басит кто-то с пола.

— Спокойствие, господа, — простирает руки над своей ордой Холло. — Разве вы не понимаете, что это всего лишь полемический прием? Товарищ Букашкии отлично видит, что перед ним портреты прелестной гимнастки, сработанные в стиле современного восприятия вещества и пространства.

— Вы, конечно, не случайно назвали их портретами гимнастки, а не портретами Маши, — усмехается Антон. — Ибо Маша — это уже нечто конкретное, и настолько конкретное, что вы просто не в состоянии его изобразить. А гимнастика — это, по-вашему, уже абстракция. Тут вы в своей стихии, ибо любой штрих на любом фоне можете объявить «пространством, непрерывностью и временем», как это сделал художник Паризо, изобразивший на желтом фоне коричневые палочки. Жозе де Ривер назвал замкнутую никелированную спираль «В честь мира Минковского», а никелированные шипы наподобие двутавровых сечений — «континуумом». Цветные полоски между белыми прямоугольниками Фриц Гларнер окрестил «Относительной живописью». У Чарлза Шоу переплетающаяся планка с овальными шарнирами именуется «Силами в пространстве».

Опять кто-то из бородачей начинает басить, но Холло грозно шипит на него, так и сияя весь от предвкушения расправы с Антоном Мошкиным.

— Я умышленно привожу вам примеры, с позволения сказать, живописи в вашей излюбленной манере, в духе пространственно-временного континуума. У Макса Билла закрученная в виде овала лента, напоминающая древесную стружку, так и называется — «Изображение пространственно-временного континуума».

— Ну и что же? — нагло таращит глаза Холло. — Что вы хотите этим доказать? Да ничего, видимо, кроме собственного невежества. Вы ведь все еще мыслите категориями прошлого века и смотрите на мир глазами человека, знакомого лишь с геометрией Эвклида, и понятия, наверно, не имеете о геометрии Лобачевского — Римана. Забываете или не знаете о том, что до Эйнштейна не учитывалось изменение событий во времени и отрицалась его четырехмерность.

Разговор переходит на тему, хорошо знакомую Илье. Его так и подмывает вступить в бой, но он сдерживает себя, давая возможность парировать первые удары Холло Антону, которого он уже успевает оценить как достойного своего соратника. По всему чувствуется, что бой будет жарким. Нужно, значит, беречь силы.

— Мы уже знакомы с вашей манерой спекулировать отдельными положениями теории относительности Эйнштейна, — спокойно возражает своему оппоненту Антон. — Да это и не ваша заслуга. Реакционная буржуазная эстетика давно уже хватается за эту теорию. А привлекает она ее вовсе не научной ценностью открытий и не строгой стройностью доказательств, а сенсационностью для обывателей. Им кажется ведь, будто теория относительности опрокидывает все прежние представления о времени и пространстве. А мнения невежд спекулянтам достаточно, чтобы попытаться расправиться с реалистическим искусством, изображающим события в определенный момент времени и в реальном пространстве.

— А вы не занимайтесь демагогией! — выкрикивает кто-то из «ультра». — Докажите лучше.

— Да что же тут доказывать? — взмахивает вдруг рукой старший брат Маши, Сергей. — Вы в средней-то школе учились? Должны знать тогда, что теория относительности вовсе не отрицает огульно классической физики. Она лишь исследует более сложный круг явлений, связанных со скоростями, близкими к скорости света.

— Подкрепи же и ты его чем-нибудь, — толкает внука локтем в бок Михаил Богданович. — Ты интересовался, в чем они разбираются? Вот тебе случай узнать!

Но прежде чем Илья успевает раскрыть рот, в бой вступает второй брат Маши, Алеша.

— И вообще читал ли кто-нибудь из вас Эйнштейна? — простодушно спрашивает он.

— А сами-то вы читали? — хихикает кто-то из бородачей.

— Кое-что — читал. Вот, например. — Он спокойно достает записную книжку и цитирует: — «Было бы неверно считать, что новая теория разрушает достижения старой. Новая теория выявляет как достоинства, так и ограниченность старой теории и позволяет нам оценивать старые понятия с более глубокой точки зрения». Вот, оказывается, какого мнения Эйнштейн о старой теории.

— Вот за это-то мы и боремся! — восклицает Холло. — За переоценку старых понятий. А старые понятия времени не учитывали ведь даже вращения Земли и изменения в связи с этим течения времени.

— А каковы же эти изменения? — спрашивает, наконец, Илья, начавший уже было опасаться, что с «ультра» расправятся и без него.

— Какие бы ни были, но они есть, — неопределенно отвечает Холло.

— А надо бы знать, — вставляет и Михаил Богданович.

Все «ультра», как по команде, поворачиваются к своему идеологу, но он угрюмо молчит.

— А ведь вы на физико-математическом учились, могли бы и знать, — укоризненно качает головой Михаил Богданович.

— Да он знает, наверно! — выкрикивает Антон Мошкин. — Ему просто невыгодно называть эти цифры.

— А цифры таковы, — продолжает Илья. — Земля наша обращается вокруг своей оси со скоростью ноль целых четыреста шестьдесят три тысячных километра в секунду и движется по орбите вокруг Солнца со скоростью тридцати километров в секунду. Даже скорость обращения Солнца со всеми планетами вокруг центра Галактики не превышает двухсот сорока километров в секунду.

— А замедление течения времени начинает заметно сказываться лишь при скоростях, близких к тремстам тысячам километров в секунду, — усмехается Алексей Зарницын.

— Да и утверждение ваше, товарищ Холопов, — обращается Антон к вождю местных «ультра», — что до Эйнштейна отрицалась будто бы четырехмерность пространства, также беспочвенно.

— Вы об этом с Эйнштейном разговаривали? — вопят бородачи. — Где доказательства? Или у кого-нибудь из вас опять найдется цитатка из Эйнштейна?

— Найдется, — спокойно произносит Алеша Зарницын, листая свою книжицу. — Можно было бы опровергнуть вашего идеолога высказыванием и какого-нибудь другого ученого, но вы, наверно, никого, кроме Эйнштейна, не признаете. А он писал в своей творческой биографии: «Весьма распространенной ошибкой является мнение, будто теория относительности как бы открыла или вновь ввела четырехмерность физического многообразия. Конечно, это не так. Четырехмерное многообразие пространства и времени лежит в основе также и классической механики».

Бородачи смущенно ежатся, а Митро Холло все еще не теряет надежды одержать победу.

— Ну, а то, что по Эйнштейну пространство искривлено, — самоуверенно спрашивает он, — вы тоже будете отрицать?

— И не собираемся, — выступает вперед Сергей Зарницын. — Установленная Эйнштейном связь между тяготением и геометрией мира подтверждена ведь экспериментально.

— Это не значит, однако, что вы имеете право уродовать человеческие тела и корежить натюрморты! — выкрикивает Антон Мошкин.

— Почему же, если факт искривления пространства подтвержден экспериментом? — нагло усмехается Холло. — В наше время только метафизики изображают пространство прямыми линиями.

— А вы знаете, каково это искривление прямых линий в природе? — спрашивает Илья.

Оппоненты переглядываются, как школьники, не знающие урока.

— В настоящее время совершенно точно установлено, — продолжает Илья, — что световые лучи, испускаемые звездами, проходя мимо Солнца, искривляются лишь на ноль целых восемьдесят семь сотых угловой секунды. К тому же эта кривизна, составляющая менее одной угловой минуты, сказывается лишь при длине луча, равной примерно ста пятидесяти миллионам километров. А каковы размеры вашей натуры?

Кое-кто из «ультра» смущенно хихикает, уже без прежнего почтения поглядывая на своего вдохновителя.

— В стане врагов явное смятение, — шепчет Илье Михаил Богданович. — Пора наносить им решающий удар.

— Давайте уж поговорим теперь начистоту, товарищ Митрофанов, — решительно выступая вперед, предлагает Илья.

— Не Митрофанов, а Холопов Митрофан, — смеясь, поправляет его кто-то из соратников Холло, видимо довольный оговоркой Ильи.

— Прошу прощения, товарищ Холопов, — извиняется Илья. — Ну так вот, давайте-ка поговорим начистоту, как физик с физиком, без игры в «кошки-мышки». Разве же вы не понимаете, что для того, чтобы иметь основание применять в живописи эйнштейновскую трактовку пространства и времени, нужно предположить, что объектами вашей живописи являются тела, движущиеся со скоростью света или очень близкой к ней? Либо допустить, что сами вы устремляетесь к своей натуре с такой скоростью.

— Ну и подумаешь, — запальчиво восклицает один из бородачей, видимо не очень сильный в физике, — пусть со скоростью света! Пусть даже еще быстрее.

— Но ведь это явный абсурд, — смеется Сергей Зарницын.

— Теория относительности рассматривает скорость света, как предельную. Это же школьная истина. А вы ведь клянетесь Эйнштейном.

— Но допустим, однако, возможность такого движения художника к его натуре или, наоборот, натуры к художнику, — степенно продолжает свое рассуждение Илья. — Что же тогда произойдет? А произойдет то, что и объект произведения и его творец, сокращаясь во времени в направлении своего движения, просто перестанут существовать друг для друга как протяженные тела согласно законам той самой теории относительности, на которую вы так опрометчиво ссылаетесь.

Теперь смеются уже все. Растерянно улыбается и сам Холло.

А когда Михаил Богданович с Ильей, Машей, ее братьями и Антоном Мошкиным покидают поле брани, они слышат за своей спиной распри в стане врага.

— Ничего себе теоретик, наш Митрошка! — издевательски произносит какой-то «ультра». — Даже цирковые акробаты положили его на обе лопатки.

— Хорошо еще, что представителей прессы не было, — мрачно добавляет кто-то.