Игра в косынку. Практикум

Слово Марго. «Красотки кабаре» (хромой карлик с накладной бородой в пол-лица)

Неприятное вибрирующее напряжение, разлитое во влажном распаренном воздухе «Красоток», чувствуешь сразу и на загривке волосы встают дыбом. Сюда так просто не попадешь — только за необычайные заслуги, харизму или дикие бабки. Жутко крутое место — иди и сунь свою толстую морду в лужу. Цены запредельные, столы грязные, с ламп клочьями осыпается пыль, народу толпища непроходимая и все уже нажрались — что за счастье оказаться в подобном месте!

Пахло сладковатой пудрой, выдохшимся пивом и сигаретами. Гомон стоял такой, что приходилось орать до хрипоты, и все равно ничего не слышно и не понятно. Жарища такая, что от людей пар валил, все слонялись в полумраке, натыкаясь друг на друга, курили, выпивали и преувеличенно радовались полузнакомым людям, имя которых припоминали с трудом. В некотором отдалении от бара тянулся ряд 486 компов, на четырнадцатидюймовых мониторах которых мерно подрагивала заставка косынки с извечно мучающим косыночника вопросом: «Сдать заново?».

Я примостилась в углу, подобрала под себя ноги, жесткая деревянная скамья впилась в задницу углами, которых не заметишь, пока не сядешь, но ничего удобнее тут не было — шаткие барные табуреты (большое спасибо, как-нибудь в другой раз), жесткие стулья, обитые толстой кожей и длинные деревянные скамьи. Только за стул еще повоюй пойди, вступи в короткую схватку с каким-нибудь типом, или с его подругой (неизвестно, что хуже). За скамью, кстати, тоже побороться надо, тут, конечно Гоша расстарался — запихнул меня в угол, метнулся к бару, принес пива и усвистал — только его и видели, типа, пошел ставить на меня огромные тыщи и узнавать, как можно на игру записаться. Одиноко так, что хоть голову об угол стола разбивай, или (что еще хуже) беги за Гошей, ищи его, зови и тащи обратно.

Я тоскливо поболтала в бокале свое пиво, выловила официантку и заказала коньяка — мир сразу стал теплей и уютнее, потому что я заболела в этом углу, если меня и гложет какой-нибудь душевный недуг, то в подобных местах он пухнет как на дрожжах — тоска страшенная подступает, хоть и не рождайся на этот свет. Пустота и непроглядная темень, хочется плакать, и все кругом как в какой-то длинной и безысходной сказке — принц не вернулся из похода (сначала покалечился и долго болел, а потом и вовсе помер), принцесса бросилась со скал в море, король тоже что-то там с собой сделал, детей у них так и не приключилось, зима, зима, рваные северные сумерки и старый слуга плачет в пустом каминном зале, перебирая фамильные реликвии, ну и, естественно, тут же травится страшным ядом. До прихода официантки я закрыла глаза и принялась считать до ста, прорываясь сквозь гомон, звон в ушах и пульсирующий чад. «Никуда не пойду, — призрачно пробивались сквозь счет какие-то мысли, — никуда не пойду и играть ни во что не буду». Графинчик, рюмка и блюдце с лимоном появились на пятьдесят шестом счете — совсем немного. Я приоткрыла один глаз, блаженно оскалилась и вольно отхлебнула коньяка.

Некоторое время я переводила дух, а потом откинулась назад, прислонившись спиной к прохладной стене, и закурила, с сомнением поглядывая на запотевшее пиво. Нет, конечно нет, ни в коем случае, но если Гоша не поторопится, то в конечном итоге он застанет тут бесчувственное тело, накачанное коньяком и пивом до такой степени, что уже не способно издавать даже нечленораздельное мычание. И пусть он потом попробует кому-нибудь объяснить, что это вот на нее он поставил кучу денег, и сейчас она вам тут немножко поиграет.

— А ты и правда думаешь победить?

От неожиданности я наглоталась сигаретного дыма, забулькавшего в желудке, клацнула зубами и повернулась на голос, уставившись красными слезящимися глазами на этого типа. В принципе, он сидел тут давно, но до этой фразы никакого интереса ко мне не проявлял, а выглядел, надо сказать, довольно странно — длинный, тощий, как жердь, тяжелая нижняя челюсть и на голове шапочка, расшитая цветным бисером. Не из тех, с кем хочется просто так взять и заговорить.

— А я, может и играть-то не собираюсь, — прохрипела я, пытаясь утрамбовать дым, перекатывающийся под ложечкой.

— Может и не собираешься, — понимающе закивал тип, — но вот веришь ли ты в победу?

— Ой, — сварливо отмахнулась я от него, давя бычок в пепельнице, — только не надо мне тут всю эту хрень разводить, — я вдруг заметила, что рубашка его такая длинная, что покрывает щиколотки, и совершенно непонятно, были ли под этой рубашкой штаны.

— Вообще-то и правда, хрень какая-то получается, — глаза его потеплели, казалось, хамство настроило его на благодушный лад, он прямо сиял, словно готовился получить от меня какой-нибудь ценный приз, — просто сразу так захотелось разговор начать, чтобы ты поняла: я что-то о тебе знаю. Вот мне и показалось наиболее удобным вступать тогда, когда ты об игре начала думать… — черт, есть у него под рубашкой штаны или нет? — не пересказывать же тебе всю эту хрень про утопившихся королей и слуг, рыдающих в каминном зале.

— Кстати, — буркнула я, — очень красивое сравнение.

— Главное оригинальное, — покивал он, — меня Доктор зовут. А как зовут тебя, я знаю.

— Доктор едет, едет сквозь снежную равнину? — поинтересовалась я, запихивая в рот новую сигарету.

— Что-то вроде этого, — согласился Доктор — и правда, похоже: при небольшой натяжке бисерная шапочка может сойти за докторскую, а уж белая хламида легко принималась за халат. «Значит, терапевт, — удовлетворенно подумала я про себя, — хирурги — они обычно в зеленых халатах ходят… терапевт — это еще ничего, это почти не страшно».

Некоторое время мы помолчали, я вертела сигарету между пальцами, Доктор смотрел куда-то поверх стола, потом наклонился, достал зубами из моего блюдечка лимон и задумчиво сжевал прямо со шкуркой. Я молчала. «Надо у него спросить что-нибудь, — болталось у меня в голове, — непременно что-нибудь спросить. Например, когда я умру, что будет с Анечкой в ближайшем будущем, когда Гоша наконец пойдет в жопу, буду ли я по этому поводу горевать, что значит слово «беда», выцарапанное на автобусном стекле, которое я видела недавно — настоящую, неподдельную беду, или такую беду, как у капитана Врунгеля — веселое путешествие со скорейшей победой яхты «Беда» — в принципе, близкие по звучанию слова — «беда» и «победа», да и по происхождению тоже…»

— Да ерунда это все — тоже в рифму получается, кстати. — Доктор времени не терял и подъел почти все лимоны — ну и черт с ними, все равно я к ним никогда не прикасаюсь.

— Что?

— Парнишка, студент академии Народного Хозяйства, 17 лет от роду, ехал в этом автобусе и думал что-то про романтическое парение, как в рекламе дезодоранта, группу «Лакримоза» и то, как он всем покажет, что и каким образом, он, кстати не очень пока представлял. А выцарапал ключом на стекле почему-то именно «беда» — так оказалось короче — попробуй как-нибудь процарапать ключами стекло — довольно сложно и, к тому же, противно скрипит. И ничего это не значит — до тебя это слово прочитали множество человек. Хотя, про капитана Врунгеля — мне это понравилось.

— То есть, ты плотно читаешь мои мысли? — я налила себе еще немного коньяка, поболтала его в бокале и опрокинула в рот. Приятное золотистое тепло потекло по пищеводу, отличное от липкой жары, царившей в клубе, а потому никак на нее не повлиявшее — не усилившее, ни утихомирившее.

— Ну… бывает…

— Ерунда какая… Даже то, что ты…

— Ну, знаешь ли, — замахал руками Доктор, — ты мне тоже нравишься, но у тебя все это несерьезно, а я — натура ранимая, мне уже и лет побольше чем тебе, и я прекрасно знаю, что ты там имеешь ввиду. Попорхала и забыла, а я так и остался с разбитым сердцем, может быть даже навсегда. Лермонтова читала? До смерти буду сидеть и вспоминать какие-нибудь глупости, вроде какого-нибудь рассвета, когда мы с тобой уже надрались, обнимаемся на каком-нибудь балконе и поем «Выпив дважды по двести // У буфетчицы Лены».

— Скажите пожалуйста, — буркнула я, — старье какое.

— К тому же, — продолжал Доктор, вольно отмахнувшись от моих слов, — должен сказать тебе, что под рубашкой брюки у меня все-таки есть.

— Черт, — шарахнула я ладонью по столу, а Доктор хлебнул моего коньяка прямо из графинчика. — Синие?

Он наклонился ко мне и заговорщицки прошептал:

— В полоску.

— О… — я понимающе закатила глаза, — о…

— Ну, — поднял палец вверх Доктор и торжественно поболтал им в воздухе, — такие пироги. Так ты считаешь себя игроком?

— Да плевала я на всю эту хрень, — махнула я рукой, — плевала. Радости никакой — одни заботы. Шкварюсь тут к скамейке этой долбаной, а дома вкуснейший салат, недочитанная книжка и прохладный ветерок обдувает голую попу.

— Какая гадость, — всплеснул руками Доктор, — просто ужасно.

— Не такая уж и гадость, — вздохнула я, — многим, в принципе, нравится.

— Да стой ты. Я говорю, что отвратительно, с каким чувством человек обычно идет к победе — она ему совершенно не нужна. Разве это честно?

— Наверное нет, — хмыкнула я, уловив слово «победа» и наглухо запечатав его в голове, — только надо же как-то все уравновешивать?

— Надо, — как-то легко согласился Доктор, — но не было бы более честным, если бы победа досталась, к примеру, Кардиналу?

— Ему и так довольно часто эта победа достается, — вздохнула я, — к тому же, медицина должна быть за меня, потому что я законченный псих, а ты чем занимаешься? «Надо, чтобы твоя победа досталась Кардиналу», — совершенно непохоже передразнила я.

— И знаешь что самое интересное, — снова отхлебнул у меня коньяка Доктор. Про себя я без удивления отметила, что уровень в графине ни капли не понизился — все те же 200 грамм, которые я заказывала, — сейчас ты говоришь все это, а в глубине души тебе так на косынку наплевать, что даже странно делается. А вот Кардинал уже 4 года практикует косынку, и очень успешно. Он занимается по четыре часа в день — полтора часа утром, час днем и полтора часа на ночь — и в этом жестком графике он живет уже очень долго, с тех пор, как набрал свою звездную форму. Он очень ревниво следит за G126, и ему противна сама мысль, что какой-то юниор дает такие результаты. Он рассчитывает только на одно — что в таком месте, да еще перед такой толпой народа у тебя как следует заиграет очко. Вот я и говорю: ты веришь в свою победу?

— Да, — хмыкнула я, — верю…

— Но это совершенно тебя не греет, — закончил за меня Доктор, — я же говорю, Кардиналу все это нужнее. Он вообще, очень хороший человек — кругом у него друзья, ты только послушай, — Доктор еле заметно кивнул себе за спину, а последние слова договаривал уже шепотом, хотя непонятно, от кого он хотел скрыться во всеобщем гомоне и вопле.

Рядом с нами сидела пара — тихая брюнетка в черном платье с умопомрачительным разрезом и говорливый коротышка в облегающей майке. Парень был в ударе. Он раскачивался на своем табурете, размахивал руками и бурно рассказывал, как на днях он пил в одной компании с самим Кардиналом, нажрался как свинья и произвел на него неизгладимое впечатление.

— Я говорю: «Кардинал, ты — отличный мужик, совсем не понтуешься перед смертными!», а он мне: «Да, я — такой, зови меня просто Серега», — заливался парень. Брюнетка сверкала зеркальным зачесом и рассеянно смотрела куда-то в сторону, словно искала выход.

Я тоскливо вздохнула и подперла голову рукой. Доктор протянул руку и рассеянно погладил меня по голове. На секунду я прикрыла глаза — накатило ощущение чего-то стерильного, светлого, эдакие высокие арки, прозрачное зимнее небо, черные силуэты деревьев, как на картинах Брейгеля младшего, гулкое эхо, незыблемые авторитеты, вечереет и хоть кто-то на целом свете меня одобряет. Я покивала и заулыбалась — Доктор уже убрал руку, наваждение исчезло. Я попыталась поймать его взгляд. Бесполезно. Я вздохнула и глотнула из графинчика, припоминая: как там: прозрачное небо… силуэты деревьев, как на картинах Брейгеля младшего… кто-то меня одобряет… одобряет… Черт, все не то.

— А потом мы с Кардиналом остались наедине, — продолжал наш сосед, — и он подарил мне эту фенечку, — он замахал рукой, обмотанной кожаным шнурком, перед носом у брюнетки. Бедняжка отшатнулась так, что чуть не кувырнулась на пол. — Он сказал, что за нее очень удобно прятать чек, и менты ни за что не сыщут его, хоть в жопу заглядывай — ни-че-го. Вот он какой, Кардинал ваш.

— Не слушай его, красавица, — пророкотал внезапно нависший над ними бородач в майке с эмблемой поляроида, — этот идиот вечно все придумывает, и феньку эту он вырезал из моей косухи, — бородач бесцеремонно пододвинул табурет и присел между треплом и брюнеткой, — а Кардинала он даже в глаза не видел, наркоман несчастный.

— Он врет, — зашептал коротышка, — потому что ты, Ленка, ему нравишься. Он надеется выиграть сегодня. Но я знаю кое-что…

От любопытства я легла на стол и начала медленно подползать к соседям, типа, я устала и сил держать голову уже нету. «Свалишься», — просвистел мне в ухо Доктор, но я, не оборачиваясь, зажала ему рот и позабыла об этом — рука повисла, цепляясь за его щеку.

— Вы хоть знаете, — продолжал шипеть коротышка, — что G126 начал выбираться на публику? Он постоянно маскируется и может нагрянуть на любое соревнование инкогнито. Это одноногий карлик, почти слепой, а играет он как черт, причем, полагается исключительно на интуицию.

— Ты откуда знаешь? — через смешок поинтересовался бородач, но смешок был уже глухой, как через вату.

— Да мы с ним пили как-то раз, у него на лице была огромная черная борода, а глаза за темными очками. Я ему говорю: «Крутой ты игрок, как дьявол играешь!», а он мне: «Зови меня просто Лехой».

Брюнетка натянуто улыбнулась. Наметилась неприятная пауза, когда все смотрят друг на друга, а гул в ушах постепенно нарастает. В такие моменты неудобство и смущение разливается в воздухе, оно сосредотачивается вокруг так густо, что даже смотреть на подобные сцены стыдно. Я отвела глаза и глотнула из графина. Наши соседи продолжали медленно агонизировать в своем молчании.

— Понимаешь, милая, — заговорил Доктор, отлепляя мою руку от своей физиономии, — тебе ведь даже не интересно в косынку играть.

— Ну и что, — хмыкнула я, поворачиваясь спиной к соседям, — мало ли кому чего неинтересно.

— Я не об этом. Формально ты имеешь очень многое — фактически же — ничего, поскольку все это тебя не задевает ни капли.

— Тебе меня жалко? — походя поинтересовалась я.

— Нет, — сник Доктор, — есть в этом что-то такое… Как бы тебе объяснить… Ты даже имя это выбрала — G126 — просто потому что так получилось. Я прав.

— Ну и что! — возмутилась вдруг я, — все в этом мире имеет какой-то смысл, и в то же время не имеет его вовсе! С чего ты решил предъявлять по этому поводу претензии ко мне?

— Ты права, — беспомощно закивал Доктор, — ты не виновата, — тебя просто туда вынесло.

— У тебя это звучит так, словно ты считаешь по-другому, — буркнула я. — Виновата я в том, что каждый день предсказывает нам нашу судьбу? Гадайте на чем угодно — ничего не узнаете и в то же время узнаете все. Вы все рветесь пророчить на косынке, но почему-то никто не понимает, что она — это одновременно десятки тысяч ответов, а никто не слышит этого шепота, и все продолжают притягивать, притягивать за уши. А гарантия по-прежнему одна — как только поверил во что-то — оно тут же испарилось совершенно бесследно или превратилось в свою полную противоположность. Вцепляешься в твою руку — глянь — а вместо тебя на скамье уже сидит престарелый негр, которым ты на самом деле и являлся, просто не знал об этом, пока тут не появилась я.

Доктор заулыбался и вдруг сдернул шапочку с головы и сунул ее себе в карман. Сразу стал лохматый и сонный — словно только что ткнули в бок, а он встрепенулся и закивал, мол, не сплю, просто на секундочку закрыл глаза.

— Если где-то пропало шесть томов Сервантеса 1957 года издания, — закивал он, — то совершенно не обязательно, что они где-то выплыли. Вероятно, кто-то станет счастливым обладателем «Новелл эпохи Возрождения», таза с отбитыми краями или витого канделябра.

— Вероятно, — заржала я, — у кого-то скоро появится толстый и услужливый друг — большой оптимист и брюнет.

Доктор вдруг сгреб со стола мои руки и зашептал в них:

— Причем, материализуется он прямо из воздуха в присутственном месте и не будет помнить о себе ничего — даже года рождения. А вот книги 1957 года исчезнут бесследно. Однажды исчезнет и друг, а вот космонавты сообщат в центр управления полетами, что видели в иллюминаторе какие-то странные предметы, напоминающие тома Сервантеса. Но, — он поднял бровь и скривился, словно ему в нос полез какой-то мерзкий запах, — надеюсь, ты понимаешь, что это — только метафора?

— И придумала ее я. Не входи в роль жутко таинственного собеседника.

— Ты вообще почему так со мной разговариваешь? — Доктор извлек шапочку и надел ее обратно на голову.

— Имитирую душевную близость, — отвернулась я и снова полезла за сигаретами.

— А может быть мы с тобой и правда стали необыкновенно близки? — тихо поинтересовался он.

— Да ну, — отмахнулась я, — все это танец водомерок — никогда не узнаем, что там в пруду. Просто хочется иногда сделать вид, что кто-то полностью разделяет твои интересы.

— Получается?

— Ага, — покивала я, — знаешь, иногда всем, кто рядом, хочется морду набить, а потом вдруг плачешь, потому что тебя никто не обнимает и не говорит: «Маленькая»…

— Ты еще очень глупая и молодая, — вздохнул Доктор.

— Я — старая и больная женщина, — в тон ему ответила я, — я стану еще старше, ты не бойся. И, наверное, умнее.

— Не факт, — вскинул руку Доктор.

— Факт, — грустно покачала я головой, — все распишут как по нотам — тупой догонит.

— Возвращается твой Гоша, — не оборачиваясь, мерно проговорил Доктор, — ты его ненавидишь?

— Наверное, — поморщилась я, — нам с ним просто очень не повезло.

— Все исправится, — Доктор замялся, и в течение всего пути Гоши к нашему столику (целая вечность) пялился на меня так, что хотелось танцевать румбу с обезьянкой на плече — что-то вроде этого.

— Я выиграю сегодня?

— Да.

— Правда?

— Да.