Идентификация эльфа

8

Когда–то в Либерии, как в любом уважающем себя государстве, было министерство культуры. Но, так как при этом отдельно существовала и развивалась сама культура, то с наступлением эпохи толерантности министерство культуры пришлось переименовать в министерство развлечений. С требованием переименования выступили сотрудники данного ведомства, пытавшиеся таким образом избавиться от малейших подозрений в том, что они управляют культурными процессами в обществе, а то и хуже, — контролируют и регулируют их.

С тех пор никому и в голову не приходило отождествлять массовые развлекательные мероприятия, о которых, как и прежде, заботилось министерство, с культурными, о которых не заботился никто, кроме самих деятелей культуры. Но потом появилось одно существо, человек по имени Финеас Барнум, который нарушил сложившуюся гармонию в духовной жизни общества. Нет, он не стал доказывать, что всякого рода развлечения тоже являются частью культуры общества, и не пытался культурные шедевры превратить в обычную попсу. Он просто изобрел нечто среднее, такой себе гибрид двух несовместимых явлений, — цирк. Уже на следующее утро после первого представления Финеас проснулся знаменитым. А многие деятели культуры ему вообще завидовали, удивляясь при этом, как им самим в голову не пришла такая простая идея, к тому же приносящая такую солидную прибыль. И самое главное, новое явление в духовной жизни общества нисколько не противоречило господствующим в нем принципам толерантности. В цирке каждый желающий всего лишь получал возможность показать самого себя, свои способности и таланты, раскрыть ту сторону своего естества, которая по каким–то причинам не была востребована в обычной жизни, и. в конце концов, просто получить свою частичку славы. Эта слава, за редким исключением, никогда не проживала больше нескольких дней, но оставляла неизгладимый след в душе самого героя.

Те же, кому действительно удавалось произвести фурор, становились штатными артистами цирка и в дальнейшем выступали перед публикой за очень приличный гонорар.

Сам Финеас Барнум основное внимание уделял организационным вопросам, связанным с функционированием его детища. На этом поприще он добился не менее выдающихся результатов, чем его ведущие артисты. Со стороны казалось, что для того, чтобы сложный механизм цирка пришел в движение и четко выполнил поставленную задачу, Финеасу достаточно всего лишь разок хлопнуть в ладоши. Но, наверное, Финеас не был бы Барнумом, если бы отказал себе в удовольствии лично выступать перед требовательной публикой. При этом ему должно было быть намного сложнее, чем остальным артистам, ведь он был создателем цирка, а значит, просто обязан быть лучшим. Но только должно… На самом деле Финеасу Барнуму не составляло большого труда быть лучшим, потому что он делал то, что было не по силам остальным. Он смеялся над публикой, да так, что она безропотно продолжала оплачивать ему это изысканное удовольствие. Он смеялся над публикой не потому, что презирал ее, а потому что она была частью окружающего его мира. Он смеялся над миром, потому что был не в силах его изменить. Он смеялся над миром, так как был уверен, что этот мир не сможет изменить его самого. Он смеялся над миром, так как точно знал, что однажды этот мир посмеется над ним самим.

Шоу Финеаса Барнума никогда не ограничивалось самим представлением. «Вся жизнь — это шоу, а представления — всего лишь его кульминационные моменты», — объяснял Финеас своим подчиненным, когда те не совсем понимали, что от них требуется. Ежедневные скандалы, сенсационные открытия и откровения артистов цирка освещались в средствах массовой информации Либерии чаще, чем прогноз погоды. При этом только в самом начале Барнуму приходилось стимулировать интерес журналистов, потом отсутствие упоминания о цирке стало признаком дурного тона. Когда однажды Барнум и его подопечные всего лишь на три дня исчезли из поля зрения общественности, пресса и телевидение просто сошли с ума. Тот бред, который они несли в массы, Финеас еще долго использовал во время своих представлений. Отдельное место занимало издание всякого рода мемуаров и биографий. Один только Барнум издал десять вариантов собственной биографии, называя каждый следующий истинным, а предыдущий — сфальсифицированным. А еще, если в Либерии появлялось какое–то необычное существо, практически никто не сомневался, что вскоре его можно будет увидеть в цирке. Когда Барнума спрашивали, почему его привлекают всякого рода уродства, он отвечал буквально следующее: «Стоит дешевле, а продается — лучше». Финеас, конечно, мог бы добавить, что граждан тянет к уродливому потому, что прекрасное для большинства из них просто недоступно, но он был не настолько глуп, чтобы одним махом настроить против себя и тех, кому доступно прекрасное, и тех, кто предпочитает уродливое. В конце концов, в его труппе были не только уродцы, но и обыкновенные выдающиеся личности, вроде крокодила, которого в детстве потеряли родители. Потом, пытаясь отыскать их, крокодил заблудился и случайно совершил переход через северный полюс. Во время перехода крокодил отморозил себе мозг и теперь никак не мог выучить таблицу умножения. Его номер в том и состоял, что зрители задавали ему простенькие примеры умножения, а он давал на них неправильные ответы. Каждый раз толпа напряженно предвкушала фиаско крокодила, но тот прекрасно понимал, от чего зависит его карьера, и на всем ее протяжении так ни разу и не ответил правильно.

Здание цирка тоже было не совсем обычным. Построено оно было по проекту Барнума и представляло собой огромную деревянную лодку с какими–то щелями вместо окон. Здание, конечно, было выстроено не из дерева и окна в нем были нормальные, но Барнуму пришлось принять не одну комиссию, прежде чем все ответственные лица окончательно убедились в соблюдении даже самых незначительных требований. Попасть в цирк зрители могли только через центральный вход, к которому вела длинная эвкалиптовая аллея. Финеас часто стоял на балконе здания, словно на капитанском мостике, и с улыбкой наблюдал за тем, как толпа, словно огромный змей, вползала во чрево его детища.

Во время представления Барнум постоянно перемещался по залу, не задерживаясь подолгу на одном месте. Начинал он обычно с ложи для почетных гостей. Там за бокалом шампанского Финеас представлял высоким гостям своих новичков, красочно расписывая их достоинства и предсказывая звездную карьеру. Потом, даже если новичок не был востребован самим Барнумом, он без труда находил место в одном из расплодившихся клонов. Таким образом, Финеас не только помогал неперспективным исполнителям, но и заодно решал проблему конкуренции. За своими артистами Барнум наблюдал уже из зрительного зала, постепенно, по мере приближения финала, спускаясь все ближе к манежу. Когда подходил момент его выступления, он появлялся на арене не из–за кулис, как остальные актеры, а из первых рядов, дружески подбадриваемый своими новыми знакомыми. Каждое представление Финеас повторял один и тот же путь, но еще никто не крикнул убийственную фразу: «Все это уже было». Даже он сам.

Вот только рано или поздно все заканчивается. У Барнума по этому поводу было всего лишь одно замечание, — он хотел, чтобы для него действительно закончилось все, все сразу. Не так уж и мало, если хорошо подумать, но Финеас умел договариваться.

«Все это уже было», — подумал Барнум, когда увидел в толпе эльфийского рыцаря. И эта мысль устроила тревожный перезвон в его голове. Финеас едва ли не в первый раз нарушил традицию и не появился в зале с началом представления. Вместо этого он закрылся в собственном кабинете и нарушил еще одно правило, — откупорил бутылку своей любимой дубовой настойки. «Все это уже было», — подумал Финеас, опрокидывая очередную порцию спиртного.

Настойка не пьянила его, а только помогла взять себя в руки. «Я знаю, что будет», — сказал сам себе Барнум, опорожнив бутылку.

Настало время выступления Барнума. Зрители и работники цирка по привычке высматривали Финеаса в зале. Осветитель не выдержал напряжения и привычным движением вырубил верхний свет. Мощные лучи прожекторов беспомощно заметались по рядам, слепя зрителей и подчеркивая необычность происходящего. Потом послышался нарастающий гул, словно откуда–то с невидимых верхних рядов на манеж накатывалась снежная лавина. Перепуганный осветитель без всяких указаний нервным рывком снова врубил основной свет. Ослепленная толпа на какое–то мгновение притихла. В этот момент и раздался истерический крик какой–то слишком впечатлительной и глазастой самки.

— Вот он, — заорала она, поднявшись со своего места и указывая рукой в направлении кулис. Через секунду сотни пар глаз уставились на Финеаса Барнума. Тот в свою очередь, как ни в чем не бывало, закурил сигарету и сделал несколько шагов вперед. Затем снова остановился и стал, прищурившись, кого–то высматривать в толпе. Первая попытка успехом не увенчалась, и огорченному Финеасу пришлось переключиться на ближайших к нему зрителей.

Многие из них были настоящими фанатами цирка и владельцами сезонных абонементов. Почти каждого из них Барнум знал лично и при каждом подходящем случае задействовал в своих выступлениях. Не оставил он их без внимания и в этот раз.

Для начала Финеас подошел к старухе–барсучихе, которая обычно наблюдала за всем происходящим с каменным выражением лица. При этом свои седовласые ноги она прятала под безразмерными гольфами и под креслом, а руки неизменно покоились на антикварной сумочке, доставшейся ей в наследство от бабушки. Можно было подумать, что в сумочке лежит что–то ценное, но благодаря Барнуму завсегдатаи цирка знали, что ничего кроме калькулятора, дневника из далекой молодости и старых вырезок из журнала «Не люблю готовить» там нет.

Сегодня барсучиха сидела в том же наряде и в той же позе, но с другим выражением лица. Точнее, этих выражений было два: сквозь презрительно–осуждающее то и дело прорывалось торжествующе–ехидное.

— У вас сегодня знаменательный день, Агнесса? — предположил Барнум и сделал очередную затяжку.

Барсучиха ничего не ответила, но сдерживать вырывающийся наружу восторг ей становилось все сложнее.

— У госпожи Агнессы сегодня знаменательный день, — обратился к ничего не понимающим соседям старухи Финеас. — Наконец–то произошло то, ради чего она так долго сюда приходила, — я упал в ее глазах, закурив сигарету в общественном месте. А она ведь давно уже говорила своим подругам, что они слишком хорошего мнения обо мне, что человек просто не может быть порядочным. Нет, конечно, госпожа Агнесса не только для этого покупала сезонный абонемент. Она еще и разные чудеса обожает, так что в цирк ходить не перестанет, а наоборот, будет посещать с еще большим удовольствием. Вот ведь в чем парадокс: законы природы, по ее мнению, нарушать можно, а общественные — нет.

Специально для старухи Барнум сделал еще несколько затяжек и, повернувшись спиной, направился к противоположным рядам. В центре манежа был устроен небольшой бассейн, который приходилось обходить, перемещаясь по арене. Но сегодня Финеас будто не заметил рукотворного водоема, — он пошел прямо по воде, едва касаясь ее поверхности. Зал застыл в изумлении. Даже на галерке было слышно, как выброшенный Барнумом окурок шлепнулся в воду.

— Мафусаил, дружище, рад видеть вас, мой тайный летописец. Хорошенько запоминайте все, что сегодня произойдет, — забывчивости потомки вам не простят, — обратился Финеас к перепуганному скунсу в первом ряду, готовому в любой момент испортить воздух. — Кстати, вы не заметили сегодня ничего необычного, например, эльфийского рыцаря в зале?

В этот момент скунс представлял собой живое воплощение отчаяния. Впервые он ничем не мог помочь своему кумиру. Мафусаил был настолько огорчен, что на миг потерял над собой контроль. Барнуму пришлось отступить на несколько шагов, тогда как соседям скунса деваться было некуда.

— Он здесь, — раздался откуда–то из верхних рядов торжествующий возглас, тут же подхваченный многоголосым эхом.

— Вот видите, вы зря нервничали, мой друг. В Либерии всегда найдется кому ответить на ваш вопрос, — успокоил Барнум скунса и только после этого посмотрел туда, где словно каменный истукан сидел молодой эльф в рыцарских доспехах ордена возвышенных.

— Не желаешь составить мне компанию? — громко спросил его Финеас.

Эльф не то что не ответил, а даже не шелохнулся. Меньше всего ему сейчас хотелось оказаться на манеже, да еще и в компании странного циркача. Но сила сотен пар глаз, требующих зрелища и направленных на эльфа, в конце концов, вытолкнула его на арену. Пока эльф не спеша и стараясь не смотреть по сторонам, спускался по ступенькам навстречу улыбающемуся Барнуму, тот незаметным движением подал сигнал своим подчиненным. Из–за кулис тут же вынесли два удобных кресла и поставили так, чтобы сидящим в них было видно весь зал. Через несколько мгновений циркач и рыцарь стали этими «сидящими».

— Как твое имя, юноша? — спросил Барнум.

— Вольфганг, — ответил эльф, усиленно разглядывавший что–то у себя под ногами.

— Наверное, так тебя назвал отец? — предположил Финеас, пытаясь понемногу разговорить своего собеседника.

— Нет, — отрицательно покачал головой тот. — Так меня нарекли братья–рыцари в замке. При рождении меня назвала мать. Марио, — в честь любимого героя–любовника из какой–то мыльной оперы. Отец не возражал. Он вообще никогда не возражал матушке, просто не догадывался об этом.

— Да уж, — задумчиво протянул Финеас. Потом собрался что–то добавить, но счел напрашивавшееся замечание нетактичным и вместо него назвал свое имя. — А меня зовут Финеас Барнум. Я владелец этого цирка.

Барнум сопроводил свои слова широким жестом. Эльф мгновенно уловил двусмысленность сказанного. Ему очень хотелось задать уточняющий вопрос, но пришлось ограничиться понимающей улыбкой. Это была первая улыбка Вольфганга за очень продолжительное время. Потом последовал первый взгляд в зал. А посмотрев, эльф долго не мог выйти из процесса созерцания. Он еще никогда не видел столько уродливых лиц одновременно.

— А отсюда все выглядит немного иначе, — произнес он вслух.

Барнум понял его без дополнительных разъяснений.

— Привыкай, — теперь так будет всегда. Так бывает, когда твое место на манеже, а не в зрительном зале.

— Вот уж никогда не мог подумать, что мое место среди клоунов, — иронично заметил эльф.

— Я же говорю, — твое место на манеже. А клоуны… — Финеас взял паузу, чтобы с грустью и сочувствием посмотреть на ничего не понимающих зрителей. — Весь этот мир создан клоуном. Так что…

— Мир прекрасен, — без фанатизма возразил ему Вольфганг.

— Возможно, мы говорим о разных мирах, — не стал спорить с ним Барнум. — Кстати, хотел спросить, что привело тебя в цирк. Твои «возвышенные» собратья не часто радуют нас своим присутствием.

— Мои родители несколько дней назад покинули Либерию. В доме чего–то стало не хватать, вот я и решил сходить в цирк.

— Ну и как, попустило?

— Даже чересчур.

Финеас и Вольфганг еще долго говорили о своем, непонятном для сотен зрителей. Наверное, благодаря этой непонятности в цирке и царила полная тишина. Кто–то усердно продолжал прислушиваться к словам, стараясь не пропустить тот момент, когда прозвучит что–то смешное. Кто–то делал вид, что все понимает и, заговорщицки ухмыляясь, наслаждается интеллектуальной беседой. Остальные просто молча поддерживали компанию. И только несколько существ не ждали ничего смешного, потому что действительно понимали, о чем речь и чувствовали себя очень неуютно в этой притихшей компании. В тот момент этим немногим ничего так не хотелось, как оказаться рядом с Финеасом и Вольфгангом, но они не решались даже просто встать и уйти.

И все–таки зрители были вознаграждены за терпение. То, что произошло дальше, впоследствии позволило каждому из них, подбирая на свое усмотрение интонацию и выражение лица, заявлять: «Я был на том представлении, я видел, как все произошло».

— А как у тебя получается ходить по воде? — спросил эльф Барнума. Спросил лишь потому, что устал от разговора, устал от того потока мыслей, который на него обрушил циркач, устал формулировать достойные ответы и собственные суждения, устал разглядывать толпу в зале, всем своим видом подтверждающую правоту собеседника и сомнительность аргументов самого эльфа. Лишь заметив, как по зрительским рядам прокатилась судорожная волна, Вольфганг понял, что не угадал с вопросом. И действительно, в Финеасе снова проснулся артист, решивший не просто ответить на поставленный вопрос, а еще и повторно продемонстрировать тот же номер на потеху растерянной публике. Барнум поднялся со своего места и медленно подошел к бассейну. Остановившись у его края, он повернулся к Вольфгангу и подмигнул.

— Нет ничего проще. Ты должен знать, что можешь это сделать, а зрители должны верить в чудо и в тебя. Второй раз будет немного сложнее, — они уже тоже знают, — сказал Барнум и в подтверждение своих слов снова отправился гулять по воде.

Наверное, Финеас Барнум все–таки знал далеко не обо всем, а публика больше верила в чудо, а не в него лично. А может эта вера была гораздо сильнее, чем он предполагал. В общем, опять случилось чудо, но не то. Финеасу не удалось сделать и шагу по поверхности воды, — в соответствии с законами природы он пошел ко дну. Но на пути к нему растворился, исчез, полностью, оставив на память о себе только маленькое облако дыма… Для неподготовленных зрителей это оказалось уже слишком, и большинство из них оцепенело от шока. Именно этим очевидцы и специалисты потом объясняли, как огню удалось при таком скоплении живых существ незаметно пробраться в зрительный зал.

Огонь не стал набрасываться на зазевавшихся жертв с остервенением голодного хищника. Огонь действовал с холоднокровием законченного садиста, не разменивающегося по мелочам. А всю грязную работу обезумевшие от страха зрители сделали за него. Возвышенный эльф Вольфганг оказался единственным зрителем на этом ужасном представлении. Все из того же кресла он не отрываясь наблюдал за тем, как изнеженная либерийская публика рвала друг друга на куски, затаптывала в бетон и выбрасывала на манеж. А в это же время те, кто оказался сильнее, наглее и просто живучее, вываливались из разинутой пасти огромной полыхающей деревянной лодки бесформенными кусками блевотины, омерзительно воняющими первобытным страхом и разлагающимся враньем. Тем самым враньем, из которого, как из дерьма, столетиями кропотливо воздвигались моральные устои толерантного либерийского общества.

Когда все было кончено, министр здраворазвития Савонорола решил лично посетить цирк. В сопровождении многочисленной свиты он вошел в изуродованное здание и, стараясь не наступать на обуглившуюся плоть, спустился к почти не пострадавшему от огня манежу. Там министр долго смотрел в пустой бассейн, но так и не решился задать самый волнующий для себя вопрос: «куда же подевался Финеас Барнум?». Потом он подошел к уцелевшим креслам, с которых открывался отличный вид на зрительный зал.

— Кто–то должен ответить за все, — сказал он то ли самому себе, то ли свите. И пока министр смотрел на печеное яблоко в одном из кресел, в его мозгу уже зарождались первые идеи по этому поводу.