Хвак

Г Л А В А 8

Пещера была не видна простому человеческому взору, но Джогу не обманешь никакими чарами: Хвак, следуя его советам, шагнул прямо в каменную стену, даже зажмурился, ожидая неминуемого удара в лоб, но пространство перед ним распахнулось и услужливо пропустило внутрь пещеры, заветного хранилища для боевой секиры, древнего сокровища, небрежно спрятанного здесь богом Вараманом. Бог оставил ее и более не вспоминал, а демону Камихаю и горе Шапка Бога она вообще была безразлична - лежит и лежит. Здесь, в пещере наверху, было не в пример чище и суше, нежели в норе у подножия, где Хвак переночевал, да и света днем было больше: небольшой, рассеянный, льющийся тоненькими струйками из тысячи щелей и трещин, однако, вполне достаточный, чтобы все видеть, не зажигая светильника. Но Хваку показалось этого мало: со второго раза, но успешно проговорил он заклинание, которому научился у демона, и зрение сразу же обрело дополнительные свойства: вон там, почти посреди пещеры валун, а из под валуна - сияние, магическое сияние, обычному глазу незаметное...

- Сей прямоугольный горб на каменном полу, повелитель, нечто вроде алтаря, а на алтаре секира, а на секиру камешек положен, для вящей сохранности. Ну, ты у нас, разумеется, самостоятельный мужчина, своими руками справишься. Я правильно тебя понимаю?

Хвак, хотя и почуял в словах Джоги какую-то подковырку, но одергивать его не стал, просто кивнул. Руки и ноги аж трясутся от великого любопытства... а может и от жадности... или от страха, что покусился на божественное, или от всего вместе... Но и здоровенный же булыга! Как бы не пришлось магию Джоги на помощь звать!

Рубаха в плечах и на спине затрещала от Хваковых потугов, а вслед за рубахой портки на заднице... Упереться бы покрепче, чтобы ноги по полу не скользили... В спине словно что-то хрустнуло, однако выдержала спина, а вот огромный камень, чуть ли не с Хвака ростом, поддался: завизжал, заскрипел - и вдруг опрокинулся с брюха на бок, свалился с низенького, в ладонь высотою, алтаря! А поскольку был округлен со всех сторон, без острых выступов и плоских проплешин, он еще и дальше покатился, пока не ударился булыжным лбом в одну из стен! Стена дрогнула.

Хвак заранее прищурился, чтобы защитить глаза от сияния, но оно, будучи уже освобожденным от каменной преграды, показалось на удивление мягким, спокойным.

Свет струился от лезвия секиры, мешая увидеть его истинный окрас и узор - то ли синева, то ли серебром отливает... А рукоять секиры - тоже не понять, из чего сделана, в три поперечных кольца покрыта самоцветами: два кольца - возле навершия, с обеих сторон отделяют на рукояти "цапку", место для хвата руки, а третье - ближе к железку, непонятно зачем, наверное, для красоты.

- И для красоты, повелитель, и еще там рубинами выложены руны, обозначающие... ну... это...

- Чего?

- Чего-чего... Имя, повелитель. Имя того... кто сотворил сию штуковину.

- А, Варамана.

- Да, повелитель, да! Именно его! Ты еще крикни погромче.

- Кто кричит-то? Ты и орешь, да еще моим голосом пытаешься. Ну, что, брать?

- Как сам знаешь, повелитель, я тут ни при чем. Мое дело маленькое: мне приказали - я ответил. Мне велели - я повёл. А сам я не причастен, нет.

- Причастен, Джога, еще как причастен! Теперь мы с тобою заодно и ты должен это помнить. А она меня не убьет? Я рукой возьмусь, а она как... стукнет! Или переколдуется во что-нибудь, или меня превратит?

- Силы в ней очень много налито, повелитель, и сила та - прочнейшая, все время будет наружу течь, но за тысячу тысяч лет вся не выльется, ибо вновь пополняется при помощи магии из окружающей природы. Но это все, что я о ней знаю. Возьмись - и ты ощутишь дальнейшее. Я, во всяком случае, точно увижу и пойму... прежде чем вернуться... к ним...

- Угу! Ловко придумал! Меня убьют, а он вернется! А сам не можешь? Ну... то есть - не моею рукой, а сутью ухватиться?

- Не могу, повелитель. Твоею десницей - запросто, или, там, шуйцей, мне без разницы. Мне она тоже внушает... повелитель... нечто вроде почтительного страха. Сам решай, повелитель, и сам решайся.

У Хвака даже голова закружилась - так остро ощутил он в этот миг сладость окружающего мира и ужас предстоящего с ним расставания... Кажется - чего проще: развернись и уйди! И всё! Деньги есть, Джога заклинаниям выучит, силы в руках и ногах полно - живи, Хвак и радуйся жизни! Зачем дальше-то подвергать себя неизбежному ради неведомого? Но Хвак хорошо понимал, что уже поздно, он в силках собственного любопытства, ему уже не справиться с искушением, что вот он уже наклонился над секирою...

- Была не была!

Руку обожгло стремительно и сладко, от кончиков пальцев и до самого плеча... и дальше в самое сердце! И вовсе не страшно! И не больно! И счастье! И секира что-то такое ему сказала!

- Ты мой.

Хвак хотел было кивнуть, весь в божественном восторге обладания, но вдруг нашел в себе удаль помотать головой и даже хрюкнул от стыда за собственное упрямство.

- Не-а! Лучше, чтобы ты моя!

- Пусть так.

И все. Секира смолкла, и каким-то горним, еле уловимым чутьем, только что в нем пробудившимся, Хвак понял, что отныне секира принадлежит ему, и что она онемела навеки и больше никогда не скажет ему ни единого слова.

Хвак стоял, весь еще в сладостном тумане новых ощущений, видя себя словно со стороны и, при этом, не вполне понимая - что он такое делает... Выпрямился... отошел от алтаря... секира в правой руке... пальцы сами что-то такое развязывают... подвязывают... поддергивают... Ой. А куда же он с такой... драгоценной секирою пойдет??? Она же вся в самоцветах! Все оглядываться на него будут! А и украдут! И Джогу не побоятся ради такого дела! Хвак вновь отцепил секиру с пояса и взялся ее разглядывать подробно.

- Джога, а чего эти руны означ... А, вспомнил.

Хвак разбирался в самоцветах еще меньше чем в рунах, но даже и ему было понятно, что такие крупные - иные с ноготь - могут стоить очень и очень дорого!

- Да... Такую штукенцию и в дюжину червонцев не вместить... Ты чего хохочешь, Джога? Как я с нею ходить-то буду? Еще дороже???

Вдруг секира, лежащая на Хваковых ладонях, дрогнула очертаниями и стала меняться... То так... то сяк... О как! Ты только посмотри, Джога!

Секира тем временем утратила все поперечные кольца, отороченные драгоценными камнями, вместе с рубинами испарились руны, лезвие утратило сияние, и странные узоры с лезвия словно бы стерлись... Секира стала точь в точь напоминать внешним видом ту, которая разбилась о брюхо демона Камихая, разве что цапка для руки чуть попросторнее стала против прежней, словно приноровилась к ширине ладони... Нет, она так и есть секира Варамана, он ее чувствует, только спряталась под обычную! А и хорошо, а так даже и лучше! Ведь он ее продавать не собирается!

- Никому тебя не продам! Джога, это ты ее так превратил? Джога, ты где?

- Здесь. Я размышляю, повелитель.

- А чего?

- А того. Я ее не превращал, ибо нет у меня власти над нею. Она сама приняла тот вид, который тебе наиболее благоугоден. И если я правильно разбираюсь в волшебстве - а я в нем разбираюсь, повелитель, - немногие из людей и демонов почуют в этой секире необычное. Например, я: мы с тобою идем, идем по дорогам, а я, образно выражаясь, втягиваю воздух ноздрями, чую предмет издалека и говорю: там она, правильно идем, повелитель, остались еще какие-нибудь две недели пути... Нынче же я заверну за угол пещеры - и не почую ничего! Когда в упор ее разглядываю, да еще изнутри тебя, вроде бы что-то этакое ощущаю... Вот это называется волшебство под стать бо... гм... Сильная магия, короче говоря. Но и это еще не все, повелитель.

- А чего еще? Слушай, Джога, чего мы здесь топчемся? Пойду-ка я вниз, селение какое-нибудь искать, авось, к ночи дойду... Или не дойду?

- Вряд ли, повелитель, путь до ближайшей деревни мне ведом и он не близок. Впрочем, как знаешь, но ты меня перебил, секироносец Хвак.

- А... понятно. Ладно, извини, чего ты там хотел? Тогда мы здесь переночуем, а с рассветом двинемся в путь. Ох, жрать хочется! Так чего ты там говорил?

- Ну, если ты мне разрешаешь говорить и не утомился внимать... Впрочем, зачем это я буду нагружать слух и помыслы повелителя рассуждениями какого-то несчастного, всеми забытого демона огня и пустоты...

- Джога...

- Понял. Есть чудеса и похлеще этой секиры, повелитель...

Демон словно бы примолк, и Хвак, уже притерпевшийся к причудам своего незваного спутника и слуги, покорно спросил:

- А чего?

- Сними свою сиятельную десницу с рукояти секиры, повелитель, шуйцею же перестань на время почесывать загривок и эту... спину...и растопырь обе ладони, а их, в свою очередь, выстави перед собою, но не далеко, а так, чтобы четко зреть тыльные стороны кистей рук.

- Ну, смотрю.

- Камихай - довольно твердый долдон, ибо почти что камень, и среди смертных считается обладающим значительною силой... Я БЫ ПРОТЕР ЕГО В ПЕСОК, ПОВЕЛИТЕЛЬ...

- Тихо!

- ...за наглость его, за то что посмел усомниться в силе моей...

- Да! Вспомнил! Джога, а почему ты очень странно сказал... ну... когда мы дрались, а ты сказал, что хочешь разгрызть его на... забыл... сколько...

- На семьсот тридцать четыре тысячи вонючих Камихаевых ошметков, повелитель.

- О, точно. Почему на столько?

- Это без разницы, повелитель, я бы мог и любое иное число назвать. Просто вспомнил древние-предревние времена, когда я владел одним грамотным человеком, он любил совмещать в своих изречениях ругань и ученость, а я перенял. Но ты опять меня перебиваешь.

- А... да. Тогда продолжай, мне любопытно стало, к чему ты ведешь?

- Мы остановились на том, что этот урод Камихай сродни камню. Ты очень лихо бил его в рыло и в пузень, а силушки тебе не занимать...у других смертных... Должно быть, косточки и суставы твои, в пальцах и на запястьях, сами в труху переломаны? Взгляни?

Хвак колдовской скороговоркой усилил освещение пещеры и вытаращил глаза на собственные руки.

- Нет. Кожу с костяшек свез, и там все щиплется... А кости целы - вон, сжал, разжал!.. Все, цело, Джога.

- Вот и я говорю. Эта темная конура в твоей голове неспроста, повелитель. Уверен, что кто-то сильный... посильнее меня... сделал тебе подарок побогаче Варамановой секиры. Слушаешь?

- Угу! Ловко! Говори, говори, Джога! Вон, какой ты смышленый! И что? И кто это может быть?

- Э-э... повелитель... Ты и сам не дурак, как бы ни возражали этому моему воображаемому наблюдению твои вытаращенные глазки и невысокий лоб. Не заставляй меня говорить то, от чего у меня дрожь и невольный ужас... Подумай сам. Кто бы это мог быть... Но при этом тебе не враг?

- Хм... Вараман, что ли?

- Повелитель! Ну при чем тут... океан??? Что ему делать на пашне и в вашей замурзанной деревне, а, мыслитель Хвак? Ты хоть раз, кроме сегодняшнего, видел храм или алтарь... этого... ну...

- ...Варамана...

- Да. Хоть раз видел?

- Нет, ни разу.

- Вот и я говорю: кто ему будет молиться и жертвы носить, вдали от океана? Стало быть, не он. Думай, повелитель.

Хвак помрачнел и замолчал, перебирая всех известных ему богов, богинь, взвешивая свои чувства к каждому из них.

- Всех отвергаю! Никого не люблю!.. Кроме как... Матушка Земля для меня... Матушка она для меня... Сам не знаю, почему так, но - Матушка, любимая и единственная. Ты где, Джога?.. Джога!

- Джога твой погас на время, Я попросила его поспать.

Хвак не успел ни удивиться, ни испугаться - просто обернулся на голос: взялась невесть откуда и стоит перед ним древняя старуха, вся горбатая, Хваку по пояс, на клюку опирается, а глаза синие! И эти глаза показались вдруг Хваку знакомыми... А Хвак возьми и растеряйся, вместо того, чтобы удивиться или испугаться!

- Спать? А он говорил, что... это... не спит никогда...

- Если я о чем-либо прошу - мне ни от кого отказа нет. Кроме как от тебя, сынок мой названный.

Голос! Хвак узнал этот голос! И словно пелена спала с Хваковой памяти, и сразу вспомнил он пашню и странницу с клюкой, и то, как она выполнила его самую заветную сиротскую просьбу: разрешила себя матушкой назвать... А обернулась потом Матушкой-Землей! Матушка...

- Матушка!!! - Хвак со всей туши грянулся на колени и заплакал счастливыми слезами. - Матушка! Я знал, я всегда знал, что опять тебя увижу!

- Да, увидел. Будем считать, что я тоже рада видеть тебя... Хотя, сама уже не знаю - способна ли испытывать нечто подобное по столь ничтожным поводам... Впрочем, названный сын - точно такой же мой, как и... Хватит хныкать. Секирою Варамана разжился, насколько я понимаю в рукоделии? Демонца в голове поселил?

- Джогу? А... это не я, матушка... это они!.. Я... я шел себе, шел своей дорогой, а они ко мне первые привязались, к себе приманили!.. А у Ларро меч, и он заставил!..

- Бедняжка. Но ведь я давала тебе знак туда не ходить.

Вот тут уже Хвак перепугался по-настоящему: да, он вспомнил стрекозу с синими глазами, предостережения Снега... Какой стыд - матушку рассердил ослушанием! Слезы радости сменились слезами раскаяния, но по-прежнему обильно стекали по толстым Хваковым щекам.

- Прости, матушка!..

- Да, уж. И до этого знаки посылала. Неслух, одно слово.

- Я не хотел тебя огорчать, матушка! Я больше не буду! Я...

Старуха тихонько вздохнула, и повела концом клюки. Хвак мгновенно понял неслышимый приказ, смолк на полуслове.

- Точно такие же заверения уже я где-то слышала... неподалеку и совсем недавно... И отвечу услышанным ответом, тогда же и там же: "Угу. Так тебе и поверили".

Хвак молча шмыгал носом и моргал покрасневшими глазками: да, Матушка права, а он виноват - что тут возразишь? И так стало горько Хваку, так обидно за собственную дурость и неблагодарность - впору опять разрыдаться, но Матушка не велит!

- Молчишь... сынок... кручинишься... Во всяком случае, вижу, что рад. Искренне рад, без корысти и расчета. Есть у тебя какие-нибудь просьбы ко мне?

- Да, Матушка!

- Слушаю тебя.

- Молю простить меня за то, что я нашу встречу и твои слова забыл! Я нечаянно!

Старуха глубоко вздохнула, синие глаза ее поледенели и словно вонзились взором в Хвакову душу... и вроде как прежними стали, оттаяли...

- Даже тут не врет, не хитрит. Дитя... Сущее дитя в теле взрослой особи. Будем считать, что я тебя простила... на какое-то время. А еще чего желаешь? Проси.

- Еще хочу, Матушка - чтобы я надежно не забывал, что тебя видел и слышал!

- Нет, в этой просьбе откажу. Ты будешь помнить благие свои намерения, но встречу забудешь. Ну, коли сам ничего не выпрашиваешь... Подумай. Например, этого Джогу я могу из тебя вынуть, если он тебе в досаду?

- У! Хорошо бы, Матушка! Такой он... как комар над ухом, день и ночь: то ему не так, это не так... И куда ты его денешь?

- Верну богам, это их игрушка. Или рассею навеки огнем по пустоте: откуда вышел - туда и вернется. Как скажешь.

Хвак прислушался к себе - молчит Джога, Матушкой усыпленный. Если он рассеется по пустоте, значит, Джоги не будет, он умрет. Если вернуть богам - Джога этого очень боится. То-то же! Как насмехаться и ныть - он тут как тут, а с богами так-то не повольничаешь! И умереть, небось, тоже боится.

- Матушка, а демоны умирают?

- Перестают быть. Нет, ну какой мякиной у него голова забита... Называется - усыновила смертного.

- Прости, Матушка, я не хотел!

- Так, убрать его?

Хвак сначала помотал головой, а потом уже спохватился собственному решению.

- Жалко его, Матушка, боги его обижать будут, за то, что мы с ним... Пусть уж лучше он вернется, когда я... когда у меня... когда умру.

- Ох, и долгонько же ему ждать. Названное дитя мое неизбежно приобретает некоторые свойства, простому смертному отнюдь не присущие, в том числе и прочность перед бренностью. Вот и плоть твоя, кости с суставами покрепче камня оказались, пусть и не везде, не всегда и не для всех сие заметно. Однако, и дух у тебя плоти под стать, но уж это не мое, природное. Сердце у тебя мягонькое, не то что у Камихая, да только вряд ли это облегчит судьбу этому ничтожному Джоге, так уж мне видится. Будь по-твоему. Встань с колен.

Хвак послушался и теперь стоял, трепещущей горой нависая над согнутой старушкой с посохом.

- Повторю, как уже однажды повторяла. Дури в тебе много и силы много. Это нелепое, тем не менее, очень распространенное среди смертных сочетание, так что особо выделяться не будешь. Но еще раз говорю: не вздумай равняться с богами, тягаться с богами, их участь на себя примерять...

- Как можно, Матушка! Ни за что!

-...иначе горько пожалеешь. Был у меня расчет на тебя, и сейчас есть. Но... понимаю уже: нет, не того выбрала.

Все вдруг остановилось в пещере, утратив признаки живого: исчезли звуки, оледенели струйки льющегося из щелей света, замер сам воздух, сама гора...

- Пора мне. Обними же свою матушку и живи дальше.

Хвак бережно склонился, чтобы Матушке удобнее было, распахнул руки - за сгорбленные плечи обнять, но - не посмел вдруг, просто шею подставил под ее сухие сморщенные ладони... И слезища с жирной щеки - кап на матушкину грудь. А она даже улыбнулась, не осердясь. Ох, и тяжелы показались матушкины руки! Как в тот раз!

Гора вздрогнула и вновь ожила, как ни в чем не бывало.

- Вот я и говорю. Эта темная конура в твоей голове и дубленая шкура на твоих костях неспроста, повелитель. Видимо, кто-то из неведомых предков твоих раскопал хорошее заклятье прочности. И защитил его от проникновения. Может быть даже, получив его от кого-нибудь... ну... понимаешь...

- От богов?

- Да, повелитель! Но ты бы мог не терзать меня вслух своими простодушными догадками?

- Ладно, и что? Ты не можешь справиться, что ли, с этим заклятьем?

- Скорее всего могу, повелитель. Да наверняка могу, если поднажму изо всей силы. Но крепко подозреваю, что вместе с защитой уничтожу и само заклинание... А зачем? С ним-то нам надежнее! Можешь починить царапинки на кулаках, повелитель?

- А чего тут... Зыцк... шекорро...

- Шакорро...

- Да, верно, это я не забыл, а обмолвился... О!.. Всё и зажило!

- Блестяще, повелитель. А раздробленные суставы этаким слабеньким заклинанием отнюдь не соберешь! А они целы, несмотря на полное отсутствие лечебного волшебства. И еще, повелитель. В тебе, в теле твоем, обитают недюжинные силы. Прямо скажу - доселе мне ничего подобного среди смертных встречать не доводилось, а видел я многое. Однако, самое любопытное заключается в том, что силы эти не иссякают, но напротив, как бы подрастают постепенно. Видимо, дело в том, что ты и сам растешь... в том числе и не без влияния моих советов... учишься этими силами управлять... А тут еще секира! Которая, повелитель, намекну: явно тебя не ослабит! Хочешь испытаем кое-что?

- А чего испытаем? Зачем?

- Из любопытства. Подойди к поваленному тобой булыжнику и сунь в него кулаком посильнее.

Хвак ухмыльнулся, ибо предложение Джоги проверить собственные силы ему понравилось. Но на всякий случай он еще раз оглядел со всех сторон кулаки, проверил про себя звучание лечащих заклинаний - чтобы, в случае чего, раз - и без запинки!.. Мелкие ранки совершенно исчезли с кожи пальцев, суставы не ныли, не скрипели, припухлостей как не бывало...

- `У! Н-на! О! Больно!

От удара с левой руки огромный камень вздрогнул, а когда Хвак со всей лихости ударил правой, камень даже чуть развернулся и словно бы что-то щелкнуло в нем.

- Камень уже стар, повелитель, в месте твоего второго удара образовалась невидимая трещина, еще одна в ряду соседних. Что за охи, Хвак? Больно ему, видите ли... Ну и что тебе мимолетная боль, когда ты теперь можешь ранки мгновенно залечить?

- А я уже.

- Я и не сомневался, повелитель, в твоих способностях. Ну, так что, не пришла ли пора опробовать секиру?

- На камне, что ли?

- Ну не на собственной же ноге, повелитель! И не бойся повредить рукоять, либо железок, ибо выкованное Вараманом сломать непросто. Вернее, невозможно. Бей же! Лупани со всей мощи!

Хвака изрядно рассердила мысль о том, что Джога понукает его делать то да сё, хотя он, Хвак, и сам собирался придумать что-либо этакое... Ну, раз Джога первый успел подумать, то и вины его в том нет, Хвак сам виноват, надо быть проворнее мыслями.

И уже в который раз подивился Хвак, насколько удобен оказался удар, показанный ему отшельником Снегом: тело собирается воедино, словно пальцы в кулак, лезвие секиры идет куда надо, рукам и ногам удобно, туловищу прочно, глаза все видят, дыхания в достатке! И применять сей прием можно по-разному: с одной руки, с обеих рук, и даже без оружия, просто кулаком. В этом пробном, ознакомительном ударе, Хвак взялся за рукоять секиры обеими ладонями.

- Х-хы!

Руки тряхнуло, сквозь запястья и до локтей прошла умеренная боль... А камень - камень лопнул, от самого верху, куда пришелся удар и до основания! В нем образовалась неровная, в четыре локтя, клиновидная расщелина: наверху - в ладонь шириною, и чем глубже, тем уже. Секира оказалась умна и проваливаться в расщелину, ею же созданную, не пожелала, Хваку почудилось, что она словно бы нежится в его руках, довольная, что ей дали испить ярости удара.

- Слышь, Джога... Она вот-вот - и захрюкает, как детеныш охи-охи возле мамкиной соски!

- А разве ты видел охи-охи, повелитель? Что-то я не припомню в твоей жизни такого.

- Нет, сам не видел пока. Ну, так у нас в деревне говорят. Смотри: радехонька! А камень-то - вон! Глянь-ка!

- Поздравляю, повелитель. Впрочем, так оно и должно было быть. Камень я вижу, равно как и ты, теми же глазами, а вот ощущать секиру мне, увы, не дано. Но если ты действительно чувствуешь нечто этакое, из нее исходящее...

- Угу. Точно чую.

- Тогда, значит, все срослось в нашем предприятии, и твои недюжинные силы получили достойное обрамление. Что же касаемо внешнего вида сего предмета, ставшего вдруг невзрачным, взамен роскошного великолепия драгоценных камней и булатных узоров лезвия, то он не имеет отныне особого значения, разве только ты соберешься обменять его на... гм... дюжину золотых.

- И на сто не поменяю! Она моя. Ну, Джога, теперь мы с тобой... Нет, погоди-ка, погоди...

Хвак перехватил секиру в левую руку, вдруг разбежался и даже подпрыгнул, чтобы в конце прыжка хрястнуть секирою по стене пещеры. Гора Шапка Бога почувствовала, что где-то в верхней части брюха ее, на уровне начала снегов, что-то шевельнулось... или кольнуло... Не важно, пустяки, можно дальше дремать...

Стена затрещала, обдала Хвака струей каменной пыли и рухнула, вывалилась наружу. Внутрь тоже посыпались булыжники, способные отдавить даже медвежью лапу, но Хвак успел отскочить.

- А-пчхи!

- Будь здоров, повелитель.

- Ура-а! О, Джога, смотри: ни зазубринки! А нам теперь и возвращаться не надо, здесь можем выйти наружу... Не, сюда не стоит, тут этот... склон крутоват... Ладно, к тропинке вернемся. Так теперь, слышишь, Джога, я теперь... Они теперь... Посмотрим еще, кто кого!..

- О чем ты говоришь, повелитель, или о ком?

- Да о богах, о ком! Я тогда как махну секирой! Я ему точно в шею метил, а он как ударит мечом - у меня и секира вдребезги! А теперь - ну-ка попробуй!

- Э, э, э!.. Не пугай меня, повелитель! Ну не собираешься же ты... Остынь!

- А чего - и померяюсь, коли нужда придет! Я им хорошо все запомнил! Особенно, как они тебя ко мне обманом подпустили! Хуже всех этот Ларро! Знаешь, как он меня мечом в шею тыкал? И ногой меня пинал!..

- Во-первых, не пинал, а попирал стопою...

- Какая мне разница! Я этого Ларро тоже... это... попру!..

- Повелитель, я тебя умоляю! Прекрати! Ну хотя бы вслух не произноси, накликаем же!.. Все хорошо теперь, все просто замечательно, повелитель! Отвлекись от забот! Ты лучше ответь мне честно: так уж я тебе опостылел?

- Ты-то? Ого-го! Знаешь, Джога, я день и ночь с этой мыслью живу, что во мне кто-то посторонний сидит! Дорого бы я дал, чтобы выковырнуть тебя со всеми твоими потрохами: пинка под зад - и полетел обратно к своим богам!

- Ты же знаешь, что сие невозможно. Впрочем, вопрос цены... Насколько дорого, Хвак, ты был бы готов уплатить, чтобы от меня избавиться? Твоя собственная жизнь вполне подойдет: умри - и разойдемся!

Тем временем, несмотря на жаркие речи, Хвак успел подвесить секиру на пояс, отряхнуть с рубашки и портков каменную пыль, с этой же целью он оббил шапку о предплечье и вышел из пещеры на свежий воздух. День был в разгаре, но при каждом выдохе изо рта шел пар, словно зимой или поздней осенью. Никого не было поблизости, и, как всегда в таких случаях, Хвак и демон беседовали вслух: в один рот, но на два голоса. Последнее предложение - помереть и тем самым расстаться, прозвучало чуть более хрипло, с привизгами, потому что говорил не человек, а демон.

Хвак собрался, было, ответить Джоге пояростнее и погромче, он покраснел, как клубень растения рогари, надулся... и обратно сдулся, вместе со смехом выпуская из себя остатки гнева.

- Э, нет! Ишь! У, какой хитрый! Ну, Джога, ты и пройда! Нет, лучше жить, да тебя за пазухой терпеть, чем помирать. Слушай, а почему так холодно? Это колдовство, или что? Смотри: день, солнце, вон - зелень, а зябко! И скользко на тропе! Вот как брякнусь вниз, тогда узнаешь! Ух, далеко лететь, высотища-то какая! Когда мы сюда поднимались, я вниз не особо смотрел, все мысли про секиру были, а теперь - вон! И красиво!

- Брякнешься - подхватим, повелитель. Я же тебе объяснял: мы довольно высоко поднялись по склону горы, а в горах всегда холодно, даже летом, чем выше, тем холоднее. Снега на солнце подтаивают, превращаясь в воду, а вода на холодной земле немедленно подмерзает и становится льдом - волшебство и колдовство тут ни при чем, это природа так устроила. Ну а лед скользкий! Вот и все ответы на твои... гм... немудрящие вопросы.

- Я и без тебя знаю про снег, лед и воду, у нас дома каждый год зима. Но только непонятно: мы же высоко поднялись, к солнцу поближе, дак, а тут наоборот холоднее. Почему такое?

- Хм... А ведь я не знаю, повелитель, почему! Устроено так с начала времен и неукоснительно соблюдается, что в горах всегда к зиме поближе. Хоть здесь, хоть на западе. Единственно, что дальше к югу иначе.

- А что к югу? Почему иначе?

- Если очень далеко зайти, за дальние южные пределы... мне доводилось бывать в тех краях, повелитель, то там без разницы - лето ли, зима, всегда там лютая стужа, всегда снег и лед, что внизу, что наверху. Может быть, внизу малость потеплее, но эту малость не всяким глазом и заметишь. На дальнем же севере внизу, в долинах, всегда лето, а наверху, в горах...

- То есть, это как - всегда лето? И зимой лето?

- И зимой. Трава, солнце, круглый год ящерные коровки пасутся... выбирай любую, режь, кушай, панцири не тверже гхоровой шкурки!..

- Что-то не верится... Ты уж прости, Джога, но это вранье, чтобы круглый год лето и чтобы ящеры на зиму не укочевывали. Не домашние которые.

Джога словно бы издевательски захихихикал у Хвака в голове, но Хвак стерпел, ожидая от демона дальнейших убеждений.

- А ты задумывался, повелитель, куда и зачем кочуют ящеры и птеры, на зиму глядя, если всюду одинаково? Им ведь тепло надобно. А ты задумывался, повелитель, над самой простейшей в мире мыслью, доступной даже тебе: если в некоторых местах может быть холодно жарким летом, как например здесь, на Шапке Бога, то отчего бы не существовать местам, где всегда тепло, даже зимой?

- Нет. Не задумывался как-то, все недосуг было.

- Но теперь-то у тебя не жизнь, а сплошной досуг, землю ведь ты не пашешь больше? Вот и думай.

- И это так. Спасибо, Джога. Ты, все-таки, умный и толковый демон. С тобой это... полезно. Я это... тоже стараюсь думать. И красотой любуюсь. Как хорошо, оказывается, мир с высоты разглядывать! Смотри, мы выше облака, Джога!

- И еще как полезно, повелитель! Но я хочу вина, повелитель. Очень много вина я хочу! Круженцию, кувшинчик, бочечку - но я не жмот, я готов их пить бок о бок с тобою, повелитель. А паче того - жрать хочу! И... изнываю без женщин. Пора нам, повелитель, двигаться в обжитые края. Снега, понимаешь, склоны какие-то, сапоги то и дело скользят... Бр-р-р... И что тут может быть красивого, повелитель? Тем более, что все ценное мы отсюда извлекли. Коли у нас с тобою есть желания, чтобы им потакать, здоровье, чтобы их выдерживать, деньги, чтобы их оплачивать, силы, чтобы добывать их, без оглядки на другую силу...

- Я тоже голодный! Ладно. Сначала пойдем на север, проверим твои россказни о лете. Потом на юг, поглядим насчет вечного льда. Потом к океану...

- Океан будет у нас по пути, не минуем.

- Здорово, коли так!

- Но харчевня, повелитель, ты забыл про...

- Через харчевню, само собой, ничего я не забыл! А после океана пойдем на запад, потом... потом будет видно. И поплясать, Джога, я без плясок соскучился!

* * *

Обоз пылит по дороге, небольшой обоз, движется медленно, с частыми остановками на постоялых дворах. Он выглядит несколько странным для постороннего взгляда, однако, мало ли странностей можно встретить на бесконечной имперской дороге? В обозе том три телеги, одна дорожная кибитка, несколько верховых лошадей... Ну и люди, разумеется. Сразу видно, что все в этом маленьком караване подчиняется женщине, едущей в кибитке. Она молода, красива, очень бледна и очень надменна! И надменность сия не удивительна ничуть, если знать сокровенное: молодая женщина - верховная жрица Уманы, богини подземных вод, восхитительно звонкий титул ее - "Высочайшая", второй по значимости среди поклоняющихся Умане, второй - в пределах целой империи! Но с недавних дней и этот титул кажется ей тесен, ибо она едет на церемонию-посвящение: прежняя владычица главного храма богини Уманы, святейшая Изуки находится при смерти и с нетерпением ждет, когда прибудет преемница ее, высочайшая Малани, поднимется к ней, расцелуется и освободит свою старую наставницу и повелительницу от тяготы земных страданий... Назначенное время пришло для обеих, оно одно и то же, соткано из тех же веков, лет, месяцев, дней и мгновений, но - ах... какое же разное для каждой из них... Высочайшая Малани спешит, вся ее гордая душа рвется вперед, туда, к тайному храму богини, где ее ждут... Но нельзя торопиться, ибо запрещено торопиться, нарушая строгую последовательность обрядов и обычаев, установленных в незапамятные времена самою богиней. Богиня сурова, служение ей в титуле верховной жрицы - дело очень непростое, в жертву ошеломляющей власти приходится отказываться от многого, в том числе и от скромных радостей земных... Поэтому высочайшая Малани смиряет свое нетерпение и в последний раз отдается удовольствиям суеты мирской. Занавеска в кибитке всегда полуоткрыта, потому что жрице любопытен этот жалкий мирок, ползущий ей навстречу по имперской дороге, всегда возле десницы ее гибкий и прочный хлыст - каждодневный источник радости - ибо ей пока еще не возбраняется лично хлестать провинившихся приближенных. Дорожный наряд ее чересчур ярок и открыт, одеваться так вызывающе гораздо более пристало трактирной девке, нежели могущественнейшей жрице, но и это скромное удовольствие высочайшая Малани - навеки обреченная оставаться девой, не знающей восторга любви и плотских утех - упускать не намерена: то и дела на сей наряд клюют неосторожные путники, уже не раз и не два, за время пути, некоторые поплатились жизнью за невольное свое святотатство... Видеть, как похоть очередного болвана сменяется предсмертным ужасом - это радость, гораздо более сладкая, нежели...

- Почему они раскричались? Где твоя плеть?

- Испугались выводка шершней, высочайшая! Защитное заклятие, согласно твоему святому распоряжению, не распространяется на мелкую живность, включая насекомых, вот они и...

- Не надо учить меня магии, любезный Фарени. Прими-ка вот это лекарство от возражений и непокорства...

Воин храма, могучий Фарени, не моргнув глазом принимает на себя несправедливый упрек высочайшей и удар хлыстом поперек левой щеки. Он и сам в этот миг не против избить кого-нибудь, а лучше убить, не для поживы, а так, для настроения, чтобы расслабиться и сбросить с сердца груз нелегкого пути, однако, придется потерпеть... Под его неусыпной опекой две телеги, в которых едут маленькие дети, мальчики и девочки, избранницы высочайшей Малани, и везут этих детей в подарок богине Умане. Трогать их нельзя, разве что плетью в одну двадцатую силы, а больше наказывать некого, не считать же случайные зуботычины, раздаваемые по дороге и в трактирах... Дети. Долгие годы своего служения богине высочайшая училась выбирать, находить, понимать... И ныне, когда пришла пора быстро найти и собрать... вот она - эта дюжина: шесть мальчиков на одной телеге и шесть девочек на другой... Каждый ребенок из дюжины обладает несомненными способностями к черному колдовству, то есть, способен пройти весь путь служения богине до конца, а в итоге этого пути - трон святейшей... или святейшего... Но трон один, а способных вроде бы как много... Вроде бы! Ах. если бы знать!.. Так уж заведено, что самый тщательный поиск будущего святейшества завершается дюжиною избранных, но до поры, до времени, истинная суть одного из дюжины остается сокрытою даже для высочайших, даже для святейших... И только когда в живых останется один из дюжины... Тот и останется, тем он и проявится... Или она... Как в свое время осталась жить Малани, единственная из своей дюжины... И то еще не истина, что избранник дождется своего часа... Малани сподобилась, обрела должное, но так бывает не всегда, ох, далеко не всегда... Малани повезло, что ее нашли и подобрали, включив в заветное ожидание, а в противном случае быть бы ей заживо проклятой мирянкой, отверженной среди людей, ибо чернотою она была отмечена с рождения, невидимой чернотой и не забери ее от родителей старая жрица Изуки - не было бы конца бедам в той несчастной семье... По крайней мере, так учат древние свитки... все смертные этому верят, ибо видели не раз подтверждения сказанному в собственных жизнях и судьбах... Оно и к лучшему, что верят, ибо невежественные людишки не любят служителей богини Уманы, особенно ненавидят нафов... да и служителей из числа людей, мягко говоря, недолюбливают... Боятся - значит, сторонятся, в ногах не путаются, служить не мешают... Дети пока не понимают, кто и зачем их выбрал, какая неслыханная честь им оказана, вот они и кричат, и хнычут... Дни напролет они плачут и зовут родителей, которые отказались от них, пропили или продали. И от этого бесконечного жалобного хныканья болит голова, руки тянутся к хлысту... А то вдруг начинаются смеяться посреди плача - какая-то непонятная чушь отвлекла их и позабавила... Сей смех еще более ненавистен, чем даже вопли их и рыдания... Ничего, недолго уже...

Высочайшей Малани до полусмерти надоело глотать дорожную пыль и этот отвратительный детский галдеж, вдыхать навозные запахи из под лошадиных хвостов, слушать мерзкий и неустанный колесный скрип...

- Зорда, поди узнай, что за буйство там происходит? Кого-то убивают?

Служительница Зорда поклонилась и, несмотря на зрелые годы свои, стремглав помчалась выяснять - отчего кричат, кто дерется, в чем причина?

Все оказалось просто: некий бродяга сумел понравиться толстой кузнечихе и, пока муж с братьями надрывался на кузнице, эти двое - кузнечиха и бродяга - справили, так сказать, горулью свадьбу. Но добрые люди подслушали, подглядели, донесли, и вот уже кузнец с двумя младшими братьями ринулись к дому, на самосуд и расправу... А бродяга-то, сказывают, огромен и вооружен!.. Это надо... не спешить, не ломиться в дом без оглядки... Ну, да и кузнецы народ не хилый: сам кузнец Колун оглоблю из телеги выворотил, а братья его тако же похватали дрыны повесомее и подлиннее... Бродяга каким-то невероятно дальним чутьем, не без магии, небось, услышал, что мстители бегут, портки подтянул, да и в дверь! А тут его и ждали, да оглоблею между глаз! Втроем набросились на бродягу - и ну молотить! А тот, слышь, достопочтенная, вину-то свою понимает, в ответное смертоубийство не кидается, секиру с пояса не достает, мечом не машет. Ну, правду сказать, меча-то при нем не было, а секира есть - здоровенная! Но - за поясом, он ее не касается. И вот, значит, они его мутузят в сердцах, а он в ответ уворачивался, уклонялся, сколько сумел, да как долбанет кулачищем одного! Сутулого, брательника среднего - из того и дух вон! Ну, то есть, не до смерти, но лежит в беспамятстве, только пузыри изо рта, как с перепою! А бродяга-то и сам в стельку пьян! Он такой пьяный с позавчерашнего в деревне отирается: на спор об заклад, люди видели, полную пядь настойки выпил! За один, можно считать, присест! И оба дня такое показывает. И, вот, Сутулый в одну сторону повалился, а этот... Хвак который... ну, бродяга - в другую!.. Так еще бы: пьян, да тебе еще всю харю оглоблей разворотили!.. И вдруг этот Хвак на четвереньки-то привстал, да как захрипит, завизжит, да как заругается! Заступники бессмертные!.. Уж такой гнусной околесицы даже в придорожном трактире в нашем не слыхивали! И заробели ведь кузнецы! Пригрозил ведь лютейшею смертью каждому из них! Такие страсти расписал, что... Этого бы мало, да ведь он богов на все корки нес, Хвак этот!.. Безо всякого стеснения, уж и в мыслях такого не повторить, не то чтобы вслух! Нет уж, пусть лучше дорожная стража с таким святотатцем разбирается! Этот Хвак куда-то потом, света белого не видя - зенки-то налиты, морда в крови! - и ушагал на четвереньках, а Колун кругалями, кругалями - и домой: жену учить, кулаками да кнутом! Сначала, правда, Сутулого от беспамятства откачали!.. О, слышишь крики? Он ее обвиняет, а она ему спуску не дает, свои обиды помнит! А что, достопочтенная, кого везете? Нет, нет, нет! В боговы дела не лезем! Доброго пути, мягкого постоя! Во-он, там постоялый двор! У нас их два, так вон тот лучший. "Ветерок" - называется.

Распрягли коней, устроили постой. Воин храма Фарени лично проверил безопасность и удобства, почтенная Зорда выбрала светелку почище, детей решено было оставить на заднем дворе, в телегах, ибо дневной привал недолог: переждет полуденную жару высочайшая Малани, покушает в общем трактирном зале, как она любит, разряженная и накрашенная, в разговоре с воином храма, развлечется, если боги ниспошлют ей сладость какого-нибудь позволенного развлечения, и дальше тронется... А детей просто напоят и накормят, равно как и лошадей. Мыть, лечить, переодевать малышей будут уже потом, в храме, ныне же главное - чтобы живы добрались... Чтобы одного или одну из них в дальнейшее выбрать - для начала полная живая дюжина потребна, иначе гневаться будет богиня Умана...

Вдоль трактирного плетня, что задний двор от улицы отделяет, бабы то и дело ходить взялись, по своим бабьим делам будто бы, а сами на малышей косятся, и почти у каждой в глазах мокро: знают, что детишек-то ждет! Но защитные заклятья столь прочны и зловещи, что сунешь руку сквозь плетень - так и почернеет рука, и то и напрочь отсохнет... Не то что подойти к телегам - хлеба куска не подбросить маленьким, ибо они уже за пределами земного... А ведь совсем еще несмышленыши: смеются, сеном бросаются, вот опять в слезы... Может, кто из отчаянных деревенских баб и решился бы с заклятьями поспорить, броситься, да вкусного сунуть, утешить, нос утереть... Нет... Вон она... служительница, старуха с мертвым лицом, достопочтенная Зорда... охраняет... льдом от нее так и веет... Убьет и ресницею не поведет!.. А дома-то родные детки ждут, не сироты...

Казалось бы, вот только что - песню не допеть - был трактир полон желающими выпить-закусить, переждать в тени полуденную пору... Пуст уже трактир, словно могильным ветром всех оттуда повымело, ибо слух пронесся: лютая волшебница на постой зашла, а с нею преголодная богиня Умана тишком, невидимым образом...

Силен воин храма Фарени, умел и отважен: против любого рыцаря выйдет и запросто с победою вернется, даже безо всяких заклятий велик он среди сущих в бойцовых искусствах, но делать ему на всем долгом пути, почти что и нечего, ибо страх перед высокими служителями богини Уманы едва ли не сильнее зловещего их колдовства! Всяк пытается уберечься от дорожного знакомства с ними, да не каждому в том везет. Легче других в этом отношении трактирщикам, ибо от произвола силу и власть имеющих защищены они всей мощью хладных имперских законов, прямо попирать которые даже верховные жрецы и удельные властители не осмеливаются... Но и трактирщик трепещет, самолично подавая блюда на стол высочайшей гостье: убить она его не убьет, разорить не разорит, но... накажет своею властью - так всю жизнь икаться будет...

Ах, скучно высочайшей Малани: пуст трактир, не на ком развлечься! Воин Фарани жрет как тургун, но делает сие почтительно и молча, ибо опытен и отнюдь не глуп, и норов своей повелительницы постиг наизусть, вся его личность упрятана в гладкий и непробиваемый панцирь, выкованный из уважительности, верности, хитрого ума и артикула храмовой службы...

- Передник твой грязен, мерзавец!..

Ну, хлестнула разок, побежал прочь трактирщик, кровь со лба унимать, передник ни в чем не повинный менять... И дальше что? Грустно отчего-то... Одна жизнь заканчивается, другая вся впереди... перепутье. И где он, этот праздник на перепутье? Чем бы унять пожар счастливого нетерпения в обезумевшем сердце...

Хрясть!!! Хрясть!!! - обе створки трактирной двери настежь, едва с петель не слетели! И сразу же от входа перегаром дохнуло... Что это? Нечто огромное, жирное, сопящее... Сопение-то и рыки от него едва ли не впереди перегара прилетели в трактирную комнату...

Внезапный посетитель был очень высок ростом и весьма живописен... На весь свой вид - бродяга бродягой!

Нет, все-таки хрустнула правая дверная створка, об жирный кулак стукнувшись, и отвалилась, на пол громыхнула...

Прежде всего было заметно, что вошедший верзила в стельку пьян! И очень весел, несмотря на огромный синяк под левым глазом! Правую скулу его также украшал длинный кровоподтек, след удара оглоблею. И лоб, и подбородок! Шапка - не понять, какого зверя кожа - держится на самом краю затылка, серая, с вышивкой, рубаха порвана в нескольких местах, аж пузо наружу выглядывает, Сапоги прочной дорогой кожи, но стоптаны, сношены. Пояс вокруг пуза добер, и секира на поясе добротна, а вот портки зеленого бархата когда-то, видать, изрядных денег стоили, да ныне все в грязи и тоже с прорехами, едва ли не на заду! А сам зад столь обширен, под стать пузу, что ежели если эти портки снять, да в ширину расстелить для измерения, то...

- Хозяин! Кремового мне, кувшин! А до того - имперского. Тоже кувшин! Ж-ж-живо! У-у... Э-э... Девки здесь! Гы-гы-гы-ы... Ну, наконец-то! Доброго, светлого тебе дня, ослепительная ик... красавица! Люб я тебе, али занята? Как звать-то тебя, ослепительная?

Высочайшая Малани с любопытством и не спеша осмотрела с головы до ног и обратно, с ног до головы, стоящую посреди зала нелепую жирную тушу в отвратительных обносках, улыбнулась милостиво и переспросила, повторив понравившееся слово:

- Ослепительная? Прекрасная мысль. Да хоть Малиной зови. Ты мне по сердцу, пухленький. Я свободна, и ты мне люб. Тебя мне надолго хватит.

Любой другой смертный, на месте Хвака, до смерти бы напугался одной только зловещей улыбки Высочайшей, даже ауры не чувствуя, даже смысла обещаний лютых не понимая, любой, но только не Хвак: хороша трактирная девка, что перед ним, хотя и двоится временами, пусть и тощевата на стати, но смотрится красиво и опрятно! И согласие дала без долгой торговли! Ух, хорошо жить на белом свете!!! Не скрипи, Джога!

- Хозяин! Кувшинчик самого сладкого подай красавице Малине! И это... малины в меду!.. На! Кругель! Сдачи не надобно!

Бродяга платил вперед, как платят, согласно своему обычаю (если платят), разбойники с большой дороги: дескать, загодя рассчитываюсь, а то мало ли, что там дальше ждет буйную голову? Ученые жрецы считают, что обычай сей разбойники прямиком переняли у сударей из рыцарского сословия, в подражание лихости, а также и благородству, которого у татей дорожных никогда ни крупицы не водилось, но которым они более всего на свете любили хвастаться! Может оно так, а может и иначе, как тут проверишь за давностью лет?..

Высочайшая Малани поняла, что этот гнусный жирный негодяй сейчас сядет за ее стол... Сие неприемлемо. Она повела бровью и воин Храма Фарени встал, нацепив на правую руку булатную рукавицу: бродягу надобно усмирить, но при этом оставить в живых. Ох, тяжко будет такую тушу к жертвенному камню подтягивать...

Хвак, узрев нежданного соперника за благосклонность трактирной красотки, выпучил пошире левый заплывший глаз и сунул вперед левым же кулаком. Фарени рухнул, громко стукнувшись затыльником шлема о твердый земляной пол. Упал и даже не охнул от боли, ибо сознание выскочило из него еще при ударе кулаком. Хвак наклонился, шатаясь, со второго раза поймал в растопыренную ладонь лодыжку поверженного воина, выпрямился и, чтя разбойничьи обычаи, подволок беспамятное тело к окну. Гром, треск разбитой слюды - и нету воина Фарени, выброшен наружу, как дохлый гхор! Избавившись от соперника, Хвак гордо подмигнул своей избраннице, двумя глотками ополовинил кувшин, что успел поставить на стойку расторопный хозяин... и побежал вдруг ко входу. Хвака заметно пошатывало на бегу, однако ноги его не спотыкались и не подгибались, а рука безошибочно нашарила и высвободила секиру с пояса.

Разъяренный Фарени отнюдь не зря снискал себе славу самого лучшего воина Храма богини Уманы: он успел придти в себя, заклятьем восстановить потрясенный разум, вторым заклятьем подкрепил кольчугу, которую не снимал за все время похода ни разу, даже во сне. В обеих руках меч, в сердце ледяное бешенство - повелительница простит и ослушание воина своего, и немедленную смерть этого ублюдка! Убийство в трактирном зале? - Все законы за него, а Высочайшая поймет!

Хвак встретил воина храма в дверях: он высунулся из-за угла и обухом секиры в лоб остановил его навсегда: Фарени скончался на месте и без мучений, но пьяный Хвак этого даже и не понял, ибо убивать не собирался и бил едва ли в четверть силы. Вдобавок, глаза ему застилала внезапная влюбленность к этой... как ее...

- М-малина, душа моя! После вино и сласти, пойдем! Пойдем наверх!

Заклинания, взвизги и проклятия, одно другого страшнее и сильнее, сыпались на Хвака, но тот лишь пьяно всхохатывал в ответ, и вот уже высочайшая Малани бессильной овцой перекинута через плечо, вот уже Хвак заорал песню и двинулся по лестнице, на верхний повет... В комнаты!.. С задорным припевом на жирных губах! Не глядя, левою рукой, он вырвал кинжал из тонких пальцев, как до этого хлыст, шлепнул по заднице девку, ставшей отчего-то норовистой и визгливой...

- Да заплачу я, не обману!.. Ик!.. Кругель дам! Чего тебе, Джога?

- Слышь, Хвак, о! Она тебя тоже смертным проклятьем пропечатала! Это шестое. Да пресильным, ха-ха-ха! Вот, умора! Только ты, слышь, повелитель, все равно не упускай! - - Не отпущу, Джога, не боись!.. Потому как... уговор... ы-хы-хы-хы... дороже денег! Это... Малина... кругель дам, не ерепенься, поздно, коли согласилась! А первый хахель пусть подождет, пусть уже после меня...

Высочайшая Малани брела по дороге, не видя ничего вокруг, не слыша ничего вокруг, не понимая ничего вокруг, ибо разум ее смешался. У нее даже не хватило воли, смелости и силы убить храпящего Хвака, потому что отныне больше не было смысла в ярости, в мести, в желании жить... Отныне она никто, ибо утратила право быть Святейшей, быть Высочайшей, быть Преподобной... быть жрицей, ибо этот... И даже смертное проклятье не смяло его... А она жива, она никто, она никому, никогда ни для чего не нужна...

Достопочтенная Зорда заколола себя кинжалом, не в силах снести позора своей повелительницы и крушение всех надежд, а она жива, она никто, она никому и ни для чего не нужна... Ее зовут... Малина... Она ненавидит... людей... ненавидит... мужчин... Малина... Сумасшедшая Малина...

Сторожевое заклинание вдоль плетня вдруг рассыпалось в невидимый прах, и дети на телегах остались одни! И нет больше ни черной зловещей Зорды, ни превеликого ужаса, исходящего от... той... Бабы, столпившиеся у ограды, вдруг каким-то внутренним, грудным, чутьем осознали, что преграды ушли, что малыши более ничья не собственность, что маленькие они... и напуганные, и грязные, и голодные... Бабы завыли в голос, и не сговариваясь, бросились к телегам. Хватали, не разбирая - девочка ли, мальчик - кто поближе к рукам оказался. Похватали и разбежались по домам, трепеща от ужаса и в полной решимости пригреть, вынянчить, уберечь... Да, так оно и было в тот жаркий летний день непонятно какого года! Каждая бежала к себе домой и каждая помнила старинные предания, каждая понимала, что, быть может, именно она из всей дюжины и несет на своей груди, вместе с маленьким дрожащим тельцем, вцепившемся в нежданную спасительницу, будущие беды и черные несчастья, себе и всей своей семье.