Маленький отряд мчался сквозь пространство, закат и полуночь, Из Океании в Синегорье, откуда пришла страшная весть о грядущем жертвоприношении.
- Скорее, Черника, ну, скорее же!
Черника послушно подбавляла прыти, однако, почти сразу же, сбавляла ход, но не по собственной прихоти и не от усталости, а потому, что хозяин натягивал удила, придерживал, дабы не оставлять позади матушку. И Гвоздик вынужден был усмирять собственное нетерпение, ибо вожак не велел не отрываться далеко от остальных, но просил быть настороже... А он, Гвоздик, и так все видит, все слышит и все знает, и ко всему готов! А они отстают! Вот и приходится вить круги да приплясывать на бегу, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от жажды немедленной драки с кем угодно!
Отряд был невелик: один охи-охи, две лошади и двое людей - мужчина и женщина, молодой рыцарь Докари Та Микол, и его мать, светлейшая княгиня Ореми Та Микол.
Княгиня была еще отнюдь не стара, полна сил, весьма искушена во всех видах убийственной магии, в седле она сидела по-мужски, усталости не замечала и в бешеной скачке почти не уступала сыну... Почти... Редкие капли сердитых слез были не заметны в сгустившейся безлунной тьме, но сердце сына все равно чувствовало каждую из этих слезинок, и мать об этом знала...
- Вперед, Рыжая, не отставай, ну пожалуйста!
Яростно взвизгнул Гвоздик: он первым домчался до места, со всего маху врезался во что-то... в какую-то преграду... явного магического свойства, и кубарем отлетел прочь.
- Матушка, он там! Всполохи! Он все еще там!
Мать и сын спешились возле самой стены тусклого магического свечения. Охи-охи Гвоздик рыкнул и опять прыгнул вперед, как бы в стену, выстроенную магическим заклятьем и снова был отброшен! А в это время там, впереди за скалами, словно бушевала небольшая гроза: вспышки, грохот, еще какой-то шум, более похожий на невнятные проклятья!..
Княгиня мелкими осторожными шажками подобралась к самому краю магической заграды, вдруг красивое и надменное лицо ее исказилось лютым гневом и она выкрикнула пронзительное заклинание! В стену ударила короткая прямая молния, громыхнуло так, что Гвоздик, танцующий рядом в ожидании приказов, подпрыгнул от неожиданности и взвизгнул. С ближайшего склона посыпались мелкие камни... но и все. Молния канула в магической ограде, не оставив на ней ни малейшего следа.
- Сын! Помоги мне, повторяй то же и влей свои заклинания в мои!
- Да, матушка!
Второе колдовство было намного яростнее, сильнее первого и багровая молния с ревом впилась в стену тусклого прозрачного свечения!.. И утонула в нем, ничего не повредив и даже не поколебав.
- Погоди, матушка! - Юный рыцарь выхватил из-за спины меч, наложил на рукоять обе ладони и приготовился. - Матушка! Я бью - а ты тотчас же вливай свое заклинание поверх моего, прямо в меч добавляй! В каждый удар, вместе!
Удар! - Санги, держись! - И удар! И еще! - Держись, рыцарь!
Княгиня Та Микол совершила святотатство и хорошо понимала это. Пусть так! Муж и сыновья не осудят ее за сей поступок - и это главное! Она даже в пылу магической битвы успела удивиться магической и телесной мощи своего младшего сына, а также остроте его ума: великолепной ковки меч, подкрепленный соединенными усилиями двух смертных колдунов, сумел нанести урон даже заклятиям богини
Но, увы - это был временный успех, незначительный урон: прорехи в прозрачной стене тут же затянулись, а меч лопнул... Секира сломалась еще быстрее. Княгиня сорвала с пояса свой меч, точнее, это был не меч, а придворная сабля по виду, пусть и очень хороших внутренних свойств... Сын, приняв саблю десницею, за два удара превратил ее в перекрученный кусок обгорелого железа... Вне себя от ярости и ужаса княгиня стукнула своими нежными кулачками по стене - и почти замертво отлетела навзничь!
- Матушка! - Докари бросился к матери, но она показала ему знаком, что жива...
- Со мной... все в порядке... затылком ушиблась, но это я уберу...
Охи-охи Гвоздик, чуявший что-то такое знакомое, родное... там... за скалами, тоже рвался вперед, теперь уже ползком, плотно прижимая жесткое брюхо к каменной тропе, но даже невероятная сила и настырность волшебного зверя была здесь бессильна: прополз три локтя - сквозь заклинания самой богини! - а стена медленно выдавила его обратно. И только глубокие борозды на камнях остались от его прочнейших острозаточенных когтей.
И упала скорбная тишина. Почернели скалы, не озаряемые больше всполохами боевых заклинаний рыцаря Санги Бо, исчезли последние звуки неравной битвы...
- Матушка!
- Нет, нет, Кари, не трогай меня, я полежу...
Рыцарь Докари подобрал сброшенный ранее плащ княгини, шелковый, на медвежьем меху, снял с седла свой.
- Матушка, позволь: я свой подложу, а твоим укрою.
Мать покорно приняла заботу сына, спряталась с головой под плащ и зашлась в беззвучных рыданиях.
Упрямый Гвоздик, вероятно, до самого утра не оставил бы попыток проникнуть сквозь запреты, но хозяин молча, единым знаком приказал - и вот уже Гвоздик сел поближе к плачущей женщине, младшей хозяйке, чтобы она понимала и чувствовала: он рядом, никому в обиду не даст, так что может больше не бояться и не плакать. Ну... и хозяин... поможет ему, чем сможет, если что. А обе кобылы, Черника и Рыжик, смирно стояли поодаль и осторожно пофыркивали: никто из хозяев не соизволил ни обтереть их после безумной скачки, ни седла снять... Ну, ладно, коли так, дело военное...
Докари Та Микол стоял у стены угрюм и спокоен: все. что должно было случиться - уже случилось, согласно велению судьбы и воле богов. Матушка невредима и надежно укрыта от ночного холода, Гвоздику все эти напасти магические - словно градинки по булыжнику, отскакивают безо всякого вреда, а он... он тоже в полном порядке. Главное - удержаться, не расползтись, не расклеиться, подобно медузе на берегу. В детстве он много перевидел зыбких этих медуз, это еще когда у него было ни родителей, ни наставника Снега... Снег ни при каких обстоятельствах не одобрил бы слякоти на ресницах воина. Заклятия богини, если верить свиткам и обычаям, простоят до рассвета, но и после того, как они растают, нет никакого смысла идти вглубь... на ту поляну... Незачем туда идти, вне зависимости от наличия или отсутствия следов. Или лучше так: матушка с Гвоздиком здесь его подождут, а он сходит и все же посмотрит. Главное - правильно дышать, как учил Снег, - и не позволять чувствам возобладать над разумом воина и рыцаря! Нельзя давать волю чувствам! Ну... нельзя же...
Рыцарь Докари Та Микол ждал рассвета, молча, гордо и недвижно, вглядываясь в тусклое мерцание стены, которое, время от времени, почему-то расплывалось в его глазах...
Но если бы вдруг он обернулся - то увидел бы еще одно странное свечение... или сияние... или зарево... там, на болотах, в нескольких долгих локтях отсюда... Свечение, которое не гроза, и не рассвет, и не заклинания.
* * *
- Джога! Ты видел!? Смотри, смотри!!!
- Ты бредишь, повелитель, нету там ничего, рассвет совсем в другой стороне - вон вершочек на окоеме наметился! Это вода на тебя так влияет, второй день только почти ее и пьешь.
- Цыц. Идем вон туда! Чует мое сердце: надо поспешить!
Самым-самым краешком обычного и магического зрения Хвак увидел свет, плывущий над жиденьким перелеском, совсем рядом, между болот, Хвак там раньше хаживал и не раз...
Словно вихрем выдуло из головы и сердца все прочие чувства и мысли: забыты были и голод, и омерзение от раздавленных в подземелье нафов, и даже Снег, о котором он непрестанно думал все это время, весь вечер и половину ночи, да, да, да! Все забыто, кроме свечения... сияния... того самого! Туда, бегом.
Хвак вполне способен был бежать и быстрее, если по ровной дороге, но местность уж больно гнусная: коряги, да кусты, да мелкие омуточки болотные - утонуть не утонешь, а споткнуться или сапоги в них потерять - запросто! Но пусть и так, а сердце, душа, ум, сущность - все подсказывают в единый крик: скорее!
И Хвак бежал, проламываясь сквозь кустарник, перепрыгивая через лужи и кочки, вряд ли какой из церапторов мог бы угнаться за ним, повторяя такие прыжки, но Хваку в этот раз было не до восхищения самим собою, он боялся опоздать... А ладонь-то пощипывает, а палец-то как жжет! Это оно... перышко зернышко... Это оно!
Хвак успел вовремя - некое внутреннее чутье, совсем не похожее ни на сердце, ни на разум, ни на внезапно примолкшего Джогу, подсказывало: успел! Вот оно, висит и светится, прямо над гладью черного омута. Сейчас оно застыло, словно выбирает, где опуститься... И опустится, и даст росток... Это ничего, что посреди болотной хляби, это он преодолеет... Вот дрогнуло, словно от дуновения неведомого ветерка и опять медленно-медленно движется сияние над ночною землей... Предрассветные сумерки, уже не ночь, но еще не утро...
Хвак словно зачарованный шел по берегу болота, чтобы не упустить взглядом, чтобы не спугнуть, чтобы спрямить поперек, когда миг настанет...
- Эй, детинушка! Ты чего это в ночи колобродишь, мирную болотную нечисть распугиваешь? Не стыдно?
Хвак с досадой отвел глаза от свечения и уперся ими в нежданную преграду. Перед ним стоял человек, ратник, черную рубашку которого Хвак видел так же ясно, как и в солнечный день, ибо он давно уже научился видеть, с помощью волшебства, и в сумерках и в полной тьме. Здоровенный ратник, почти с Хвака ростом, широкоплечий, рукастый, черная бородища по грудь. А сзади, за спиною, меч с отсверками... непростой меч...
- ПОВЕЛИТЕЛЬ!!! БЕГИ-И-И!!!
Хвак рыскнул глазами по сторонам - нет больше никого, а этот воин совсем не похож на богов, ни аурой, ни видом, вот на разбойника - очень похож, разбойников Хвак повидал на своем веку.
- Чего?
- Того, что ты забрался в те места, где тебя никто не ждал. Видишь ли, чурбан, болотные испарения и без того довольно мучительны для обоняния, и нет никакой нужды в том, чтобы подбавлять к этому смраду вонь от чужих нестиранных портков и портянок. Пшел вон отсюда, не мешай мне прикасаться к Вечности. Или подожди поодаль, если хочешь, я тебя потом зарублю... если успею...
- Чего-чего? - Хвак слегка ошалел от наглости этого незнакомца, он шагнул и с ходу ударил кулаком правой руки куда-то в лицо... Обычно такого удара хватало, чтобы в лепешку прикончить матерого цуцыря, но тут вдруг... иначе вышло. Кулак словно бы коротко взвизгнул от неожиданной боли, а незнакомец пролетел по воздуху локтей пять и кувыркнулся в болото.
- Ого! Да ты, деревенщина неумытая, не так уж прост! - Бородатый вынырнул из липкой грязи, она тотчас слезла с него, не оставляя следов, отплюнулся грязью же... Только что ему было по грудь, но вот он уже стоит на пузырящейся болотной поверхности, а она отвердела, вместе с хрупкими пузырями, держит его прочно. Жарко стало вокруг.
- Так... Угу, висит пока, не снижается... Стало быть, у меня есть немножко времени, чтобы ответить тебе ударом на удар, и, ты уж извини, кабанок, я этим обстоятельством сполна воспользуюсь... Как, говоришь, тебя звать-величать?
- Хвак. А тебя?
Бородатый вместо ответа прыгнул вперед, Хвак стукнул - и оба охнули, пошатнувшись, ибо ударили одновременно, причем оба попали в цель. Началась кулачная драка, но совсем не та, к которым Хвак успел привыкнуть за долгие годы странствий среди добрых людей, совсем не столь короткая и веселая... Первые "коленца" завязавшегося кулачного боя Хваку показались нетрудными: надо просто посильнее попасть - и кончено дело! Но его противник с каждым мгновением, с каждым полученным ударом становился все крепче, ответные выпады его были все жестче, чувствительнее...
В левом глазу словно бы кипящий котел взорвался, Хвак отлетел, упав на спину, и даже охнул от нешуточной боли. Однако, падение на дымящуюся корку высохшего болота обернулось для него неожиданной помощью: оттуда, из потрескавшейся земли, в него хлынула свежая сила, да такая буйная, что Хвак подскочил единым ловким движением, словно гхор или белка, и вновь оказался на ногах.
- Ну, всё, черный! Всё теперь, сам будешь виноват! Сейчас я из тя бороденку-то с корнем выдерну! - Хвак метнулся к своему противнику, но тот погасил его прыжок целым градом резких, очень чувствительных ударов рук и ног, а сам отпятился в сторону. Пересохшее болото хрустело под его щегольскими сапогами нафьей кожи, но прочно держало на поверхности обоих дерущихся: его, и Хвака.
- Чудеса в решете! Не повалить! Кому из богов, любопытно бы знать, пришла на ум подобная придурь - выпестовать это толстопузое и толстозадое чудище? Ларро, что ли? А, жирный, я угадал? Или Умане той же самой? Впрочем, отныне и вовеки сие не важно. Слышь, рыло, тебе выпала великая милость и удача: развалиться поперек надвое, сиречь, погибнуть от моего Брызги. Это тебе в награду за честный бой и доставленное удовольствие.
Странный и зловещий бородач завел руки за спину и одним отточенным движением высвободил из ножен легкий двуручный меч. Словно бы колеблясь в выборе удобного положения, перекинул его из правой руки в левую, из левой в правую - оставил в деснице. До Хвака ему дойти - два полных шага, но расстояние он сократил стремительно, в единое движение вылив прыжок и удар - да так ловко, что Хвак едва-едва успел выдернуть и подставить под простой рубящий удар секиру Варамана. Руку свело чудовищной болью, судорога прокатилась от пальцев, сквозь запястье, через локоть, в плечо, а из плеча в самое сердце. Хвак замычал и пошатнулся, однако же устоял на ногах. Давешняя боль от молота бога Чимборо вспоминалась теперь едва ли не пустяком против этой, всепоглощающей... Секира выдержала невероятный удар явно волшебного меча, а меч - нет. Меч разлетелся на мелкие куски, оставив лишь рукоять в окровавленной ладони бородатого.
Впервые за всю драку ухмылка сползла с этого наглого лица, превратилась в оскал недоумения и боли...
- Ого-го. Вот теперь мне все понятно... Вот оно что. Ой, десница, ты моя, десница!.. Бедный Брызга! Ковал тебя Чимборо, ковал, пенным потом и слюнями истекая - и все это для того, чтобы какой-нибудь безмозглый ставленник этой горбатой колдуньи... То-то я думаю - где секира??? Надобно было вовремя у этого спросить... у Камихая. Хватит орать, сиволапый, всех лягушек разбудишь!
Чернобородый окончательно утратил показную веселость, облик его стал угрюмым и исчерна-бледным, не серым, нет, но словно бы сам вселенский мрак проступал под прозрачною белизною очертаний этого теперь уже не вполне человеческого лица.
Он тряхнул кистью руки - нет в ней никакой рукояти, крови на пальцах тоже нет.
- Чернилло, друг мой, ты где? - Бородатый медленно повел над собой рукою, словно ощупывая вход в пустоту, потянул сверху вниз, на себя - и вот уже в его руке новый меч, побольше прежнего... Зловещий меч, словно сотканный из багрового мрака... страшный меч. Впервые за все время битвы сердце Хвака ощутило предательский холодок страха... Он ясно почуял всю гибельную силу этого чужого клинка - и от ужаса перед ним отступила даже боль в груди. Нельзя медлить... а бежать уже поздно! Ближайшие кусты и деревья густо и медленно плавились в дымучем огне, простому человеку было бы невозможно здесь дышать, но оба воина словно не замечали, что бьются посреди пожара, все более охватывающего окрестности.
- А! Секиру, да? Секиру захотел? Попробуешь сейчас! На тебе секиру! - Хвак не стал дожидаться, пока бородатый освоится с новым мечом и напал первый. Он вложил в свой удар в прыжке всю накопленную мощь, он бил приемом, которому научил его святой отшельник Снег - невозможно было придумать удара сильнее, быстрее и коварнее - но бородатый, оказывается, умел шевелиться не менее проворно и вовремя подставил свой новый меч под удар чудовищного изделия Варамана!
И несокрушимая секира бога разлетелась в мелкие расплавленные капли, как до этого рассыпался в прах меч Брызга, ударившийся о секиру! Черный меч остался невредим - но не удержала его могучая рука бородатого: меч вывернулся из нее и высоко взлетел, беспорядочно кувыркаясь в дымных небесах. Встречный удар меча и секиры поверг навзничь обоих сражающихся, но Хвак очухался первым, перевернулся на живот, потом подогнул колени, оперся на руки. Быть может потому он опередил бородатого, что в этом ему помогала сама земля, а может потому, что он узрел, что сияющее пятнышко достигло наконец, поверхности мгновенно высохшего и теперь вовсю полыхающего болота, в то время как его противник больше смотрел за полетом своего меча.
Перышко... зернышко... оно словно бы окунулось в низко стелющийся дым - и пустило росток! Копоть, огонь, сумерки, грязь, кровь на глазах - все это были пустяки, не способные застить Хваку зрелище, ставшее вдруг для него самым важным, самым заветным для всей его жизни - прошлой, настоящей и будущей! Он - как был - на четвереньках, побежал к этому ростку, не чувствуя ничего, ни боли, ни жажды, ни огня, ни дыма... Страшный удар ногой в лицо подбросил его в высоко вверх, и Хвак закувыркался в раскаленном воздухе, словно огромная дохлая жаба... Наверное, не рождалось еще в подлунном мире смертного существа, способного пережить удар столь чудовищной лютости и мощи, а может быть и не всякому богу такое было бы под стать, но Хвак лишь на несколько мгновений утратил сознание вместе с памятью - и тут же вернулись они к нему, вместе с новыми силами! Проросток!
Бородатый стоял на коленях перед ростком, который успел распуститься в цветок, выточенный из невзрачного серенького свечения и праха кромешного, а в том цветке - окровавленный и избитый Хвак успел узреть каким-то чудом и пересчитать - четыре лепестка: белый, красный, черный... и какой-то бесцветный, почти прозрачный...
У бородатого растопырены дрожащие пальцы - вот-вот сомкнуться на том ростке, но не смыкаются отчего-то... Словно он борется с чем-то невидимым, насильно заставляющим его руки схватить, вцепиться в цветок, взять его себе...
- НЕ-Е-Е-Т!!! Я НЕ ЖЕЛАЮ УХОДИТЬ! Я НЕ КОСНУСЬ ЕГО, Я НЕ ХОЧУ И Я НЕ УЙДУ!!! - Это бородатый кричит, но только мало что осталось от его бороды - вся она объята черно-багровым пламенем, равно как и одежда его, и дыхание, и кожа...И сам он багров и наг под личиною той человеческой... - НЕТ!!!
Хвак прыгнул жадно - вот уже черный клинок возмущенно дрожит, трепещет в его руке - и ярким белым пламенем вспыхнула рука, по самую шею, ибо чужой ему этот меч... Но сие уже не важно, сие уже не боль, это так... Хвак развернулся и пошагал к ростку - всего-то четыре шага... по числу лепестков... Земля трясется и стонет от его попирающих ног... Черный противник его все так же стоит на коленях перед ростком - черно-багровые руки его распахнуты врозь, он ничего не видит и не слышит вокруг, только заходится в отрицающем крике...
- ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ - Я ХОЧУ! - Хвак ударил со всего плеча - в глаза ему плеснуло кровью и небытием, и он опять рухнул куда-то без памяти... И вновь очнулся, на этот раз уже сам, без помощи сил земных... Где меч? Росток! Цветок!!!
Нет нигде ни меча, ни бородатого... нигде ничего нет, только ревущий огонь вокруг, только кромешное пламя до самых звезд, без следа пожирающее даже дым - и больше ничего, но есть цветок... в котором осталось три лепестка... три лепестка... бледный упал только что... Красный, черный и белый остались...
Хвак улыбнулся и... пополз... оказывается, он лежит, а не летит... туда, к цветку, скорее...
И еще один лепесток отвалился, исчез черный, а эти... красный и белый - остались...
Словно зуд, словно комариный писк проник ему в уши, в мысли, в желания...
- Сынок... сынок мой названый... стой... Остановись... ОСТАНОВИСЬ!!!
А... это Матушка... Это Матушка-Земля, которой он сын, названый сын. Да, он все помнит, все-все помнит. Как они встретились, как он с пашни ушел, как он Матушке клятву давал...
- Какую еще клятву, Матушка? О чем ты говоришь? Но я и так уже бог. Я сильнее бога! Я выше всех богов!!! Я ХОЧУ... ХОЧУ ВСТАТЬ ВСЕГО ПРЕВЫШЕ! Оставь меня в покое, Матушка! Я сам знаю, чего я хочу!
Хвак встал на колени перед цветком и попытался протянуть к нему руку... Препятствие... мешает...
- Что же ты, Матушка! Не мешай мне! Не держи меня!!! ПРОЧЬ!!!
И рухнули последние преграды между Хваком и цветком, и уже ничто постороннее не смеет ЕМУ препятствовать. Сейчас он обретет силу столь безбрежную, что... Силу, которая под стать самой ВЕЧНОСТИ. ОН обретет ЕЕ и сольется с НЕЮ!
Хвак разлепил пошире глаза, чтобы кровь их не застила, устремил вперед жаждущий взор и зарычал от счастья!.. И... замер на мгновение, ибо что-то там внутри... сердце... сердце словно кольнуло дважды... Слабенькая боль, мелкая, царапающая, всего лишь земная боль в человеческом сердце.... Но мешает. Хвак велением мысли зачерпнул холода из вековечной пустоты и плеснул его в сердце свое. И сердце утихло. Вот так: радость должна быть ничем не раздражаемой радостью.
Все, что теперь думал Хвак, делал и желал - получалось стремительно, мгновенно, безо всяких глупых заклинаний, однако, единственного мига, на который он замешкался, дабы погасить сердечную боль, мешающую беспредельному ликованию, хватило, чтобы цветок лишился еще одного листка, теперь уже красного, и на венчике остался только белый. Но вот уже и он, последний, задрожал, затрепетал, будто бы застонал!.. "Поспеши, Хвак!"
Хвак протянул левую руку - правая обгорела, точно головешка, не желала слушаться, - ухватил ею оставшийся лепесток - и сгинул.
* * *
И очнулся. Тьма, тьма, тьма. Нет ничего - ни света, ни звуков, ни запахов, ни дыхания, ни сердечного стука... Ничегошеньки.
- Где я? - подумал Хвак, ибо даже голоса у него не было, чтобы сказать это вслух. Но вдруг, на диво, прозвучал ответ в его разуме, и хотя не было в этих словах ни единого звука, но был тот глас бестелесный Хваку знаком, очень хорошо знаком.
- Сие совершенно не важно, сын мой названый.
- Матушка? Я... где... что со мною? Я хочу тебя видеть.
- Ты не заслужил сего.
- Что со мною?
- Я ведь ответила уже, что сие не важно. Предположим, тело твое развеяно в мельчайший прах, а сущность твоя спрятана в мельчайшей из крупиц, составляющих один из бесчисленных камней, принадлежащих одной из бесчисленных гор несчастного этого мира.
- Я мертв, матушка?
- Сложно ответить просто. Можешь считать, что да. Однако, считая сие, то бишь, осознавая, ты можешь придти к противоположному выводу, что жив. В то время как истина лежит совсем в иной плоскости, а не между этими двумя пределами человеческого бытия.
- Я... не понимаю, Матушка!
- У Джоги спроси, у шута своего, быть может, он тебе объяснит.
- Он... он молчит - и он не шут мне. Джога?
Хвак вопросил, ожидая привычного ответа, но демоническая сущность этого злого и жизнерадостного спутника не откликнулась, разве только почуялось нечто, похожее на вздох, полный покорности и безысходного отчаяния .
- Выпиты силы шута богов, выпиты до дна. Однако, кто же он тебе, если не шут?
- Я... не знаю, Матушка, робею думать, ибо чувствую недовольство твое.
- Вот и Джога робеет - тобою испуган, а меня боится. В этой нашей беседе, в последней беседе, я разрешила разуму твоему, сущности твоей, воспользоваться мудростью, что невольно впитывала твоя память за время твоей короткой жизни из окружающего. Сие не из милости к тебе, но чтобы ты поглубже понял - что ты натворил и чтобы последняя речь твоя в последнем нашем разговоре была более внятною.
- Я... виноват, Матушка! Прости!
- И в чем же ты виноват?
- В том, что рассердил Тебя!
- О, прехитрое и глупое, суетное, льстивое племя людское... Быть может, и не зря случилось предначертанное... Ты вобрал в себя все отвратительное людское, что было у людей и стал первым среди них. И погубил все сущее в человецах, вместе с ними же...
- Что... К-как... Матушка? Я... не понимаю.
- Ты не должен был касаться той чуждой мне, враждебной для меня сущности, что предстала пред тобою цветком.
- Я... не знал этого, Матушка! Я хочу исправить, если сие возможно!
- Исправлять нечего. Ты отворил пространство для хаоса, пусть даже небольшую щель, в четверть возможного, но сего оказалось достаточно, чтобы океаны вышли из берегов, сметая все живое на своем пути, чтобы земные небеса пропитались пылью на тысячи лет, чтобы великая боль поселилась в сердце моем, сотрясая тело мое...
- Матушка, я не хотел!..
- Но захотел и сумел. А я не успела предотвратить. Даже богам не ведомы все нити, прядомые Судьбою, ибо самой вечности не хватит, чтобы перебрать всю пряжу бесконечности... Я полагала, что лишь Зиэлю под силу отворить зловещую дверцу сию, упустив из виду иной огнь, также оказавшийся способный сделать это. Тебе, силам твоим, впору пришлось отвергнутое даже Зиэлем.
- Зиэль? Что это - Зиэль?
- Что, или кто... Неважно сие. Посланец Солнца, так он любил называть себя. Мне же он виделся просто воплощением Зла. Добро и зло неведомы ни хаосу, ни каплям воды, ни камням... Но стоит лишь прорасти среди хаоса и пустынь разуму и жизни - появляется зло и та оборотная его ипостась, из которой зло сие исходит, произрастая. И начинается борьба одного с другим... сливаясь, разделяясь... Извечная суета неразделимого живого. Зиэль - это тот, кто сумел вобрать в себя очень много зла и могущества, очистив сущность свою от всего остального.
- Я не понимаю, Матушка.
- Тебе и не надо понимать, ни ранее, ни отныне. Главная ошибка - моя. Избывать мне ее долго, очень, очень долго. Но и ты, наделенный свободою человеческой воли, - постарался, помог уязвить Матушку свою.
- Прости, пожалуйста! Прости меня, Матушка!
- Я накажу тебя, но даже и мне самой недоступно придумать наказание, соразмерное твоему проступку. Тем не менее, горечи его хватило бы на всех живущих под луной, если бы они остались в живых, ибо долго предстоит сущности твоей избывать вины твои... и мои...
- Матушка... Ты говоришь: "если бы они остались в живых"? Они что... все мертвы?
- Да, все сущее в разуме, на всем белом свете - погибло в хаосе, вызванном твоею гордынею и жадностью к невозможному. Тебе жаль кого-то?
- Не знаю, Матушка. Но мне... мне... грустно.
- Это твои слова были бы забавою для меня, умей я забавляться. Ибо они свидетельствуют, что хлад самого хаоса не до конца оледенил человеческую сущность твою. Скажи свое имя!
- Я... меня... не помню, Матушка! Я... Меня зовут Хвак!
- Так и есть. Я бы удивилась прочности памяти твоей, если бы могла удивляться, подобно человечкам, навеки исчезнувшим из моих пределов. Но я знаю причину этому.
- Причина проста: я твой сын... а ты - моя Матушка, которая для меня превыше...
- Умолкни. Ты уже делом доказал свое послушание и свою любовь. Так вот, причина сохранившейся искорки памяти - эти два комочка живого, которые ты пригрел в сущности твоей. Если бы не их тепло, задержавшее руку твою на одну соринку времени - то не осталось бы ничего, и я ослепла бы, оглохла и онемела навеки... А захоти Зиэль сорвать все четыре лепестка - вполне возможно, что не осталось бы даже меня самой.
- Я не понимаю, Матушка, я не помню... А! Я вспомнил: два существа, что я приютил в сердце при помощи магии. Охи-охи, два щенка.
- В сердце? Считай, что в сердце, сие не имеет значения.
- Но мне... грустно, Матушка, что... Неужели все погибли?
- Что-то живое в мире моем - останется жить и плодиться, хотя и совершенно иначе, нежели до твоего преглупого похода за божественным.
- Виноват, Матушка и достоин всяческих мук!
- Твоя готовность - это простое неведение разума твоего перед тем, что тебе предстоит испытать. Зло пленило тебя как раз в тот миг, когда ты посчитал себя его победителем, и твоею дланью освободило хаос, пожравший все живое разумное, и уничтожило само Зло в том числе. Но это получилась слишком дорогая цена за очищение. Пройдет немало времени - даже по моим меркам немало - до той поры, пока живое сущее в пределах моих обретет зачатки живого разумного. А до той поры ждет меня пустое и светлое одиночество. И тебя тоже, если не считать соседства Джоги, твоего шута и насельника и черное молчаливое "ничего" вместо одиночества.
- Он не шут мне, Мату... Виноват, Матушка, я не хотел перечить тебе!
- Но перечишь. Это все последствия твоего природного упрямства и того крохотного тепла в так называемом сердце твоем. Вам с Джогою предстоит долгое соседство. Вы будете общаться, обмениваясь словами и мыслями, перебирать воспоминания, общие для вас и те, что демон сей обрел до тебя, вы будет браниться и каяться, сливаться воедино и распадаться в бесчувственный прах, ненавидеть друг друга и терять разум и вновь собирать его по крохам, чтобы потом вновь утерять... И так множество раз. Времени у вас для всего достанет. И сие будет гораздо больше чем боль... и протяжнее.
- Как велишь, матушка! Все избуду!
- Это ты клянешься впустую, от неведения предстоящего тебе... Но твоя превеликая вина от моей вины неотделима, поэтому я решила...
- Повелевай, Матушка!
- Поэтому я решила: если тех двух искорок жизни, которые ты однажды приютил, бескорыстно и без зла, достанет, чтобы однажды растопить весь превеликий хлад Хаоса, проникший в тебя по воле твоей, - наложенное мною наказание закончится и ты вернешься жить. Да свершится!
- Матушка! Я избуду, я вытерплю, я... Но мне предстоит жить... без людей, демонов и иных сущих в разуме?
- Истинный человечек, жадный, себялюбивый, прехитрый...
- Матушка!..
- Обещанное мною свершится, только если жизнь в пределах моих даст ростки, сходные с теми, что ты загубил навеки, если сущность твоя будет способна жить среди разумных сущностей иных, сиречь людей. Это будут иные люди, иные травы, иные горы, иные наречия, в чем-то сходные с исчезнувшими - но иные. Ты будешь лишен прежней силы. Оставлена будет лишь та ее крохотная часть, что поможет тебе снискать хлеб насущный.
- О, матушка! Будь у меня тело - я бы распростерся пред тобою ниц! Будь у меня грудь - я бы наполнил ее счастливым смехом, будь у меня голос - я бы не устал благодарить тебя и славить тебя! Будь у меня глаза - я бы заплакал... Мне жаль погубленного. Неужто они все мертвы, Матушка???
- Просто ответить сложно.
- Матушка, умоляю, ответь, а постараюсь понять!
- Кто ты мне, чтобы умолять меня?..
- Умоляю, Матушка, я сын твой!
- Сын... Да, так я назвала тебя однажды, полагая, что придет миг - и ты избавишь меня от муки... И ты избавил, заменив ту горечь едва ли не трижды горшею... собою заменив... Я отвечу.
- Бесконечна милость твоя, Матушка!
- Боги, дети мои, названые братья и сестры твои, все пали в бесплодных попытках отвратить неотвратимое.
- А... люди, дороги, города?
- Там дела обстоят несколько иначе. Я пыталась, конечно, защитить и спасти хоть что-нибудь... Но возможности мои отнюдь не беспредельны. Предо мною камень, который ты не видишь и никогда не увидишь. В сей камень я спрятала, не в силах спасти целиком, кусочек прежнего мира. Я уберегла его от пронзительного солнца, от изливающейся лавы, от которой ныне вскипают прихлынувшие на сушу моря и океаны, от вековечного мрака некогда голубых небес... Кусочек сей, по дивной прихоти Судьбы, напоминает очертаниями исчезнувшую навеки Империю, в которой ты жил, и был бы равен ей размерами, если бы я не заключила его и ее в этот камень. Никого и ничего в этом кусочке бытия не коснулась всерастирающая лапа хаоса, под которой все сущее в мире становится блеклою однородною пылью, стало быть, не все они погибли, не всецело умерли... Но застыли навсегда. Одна из разновидностей небытия. То же я предлагала и детям своим, но они все предпочли погибнуть, смеясь, в сражении с Вечностью и Судьбой.
- Как сие осознать, Матушка - что застыли навсегда?
- Помнишь ли ты воина, который ударом божественного меча отодвинул миг прихода беспощадного хаоса и ты, в бесплодном и бесстыдном прыжке за предвестником оного, свалился в пропасть?
- Да, Матушка.
- То был маркиз Короны, один из призванных мною. Он служил честно и верно и заслужил награду, хотя и не сумел потрафить мне должным образом. И вот теперь он скачет, избыв, по воле моей, многовековое проклятье, скачет во весь дух, мчится домой - от самой столицы, где он был на приеме у своего государя, - не зная отдыха и сна, ибо пришла к нему весть от жены его, весть, которой он боится поверить и которой жаждет более всего в своей жизни, весть, которая докажет ему, что отныне со всего рода маркизов снято заклятие, наложенное на них Зиэлем и одним из легкомысленных моих сыновей. Один-одинешенек скачет, потому что никому из слуг и соратников не угнаться за своим повелителем... Конь его бешено мчит, роняя обильные клочья пены, роскошный плащ маркиза мешает быстроте и дыханию, и вот уже сорван с плеч, и выброшен прочь, в придорожную грязь... Но скомканное сброшенное одеяние замерло, застыло в двух локтях от пыльного бурьяна и никогда не долетит до него. Никогда. Ни в следующее мгновение, ни завтра, ни через век, ни через тысячелетие, ни через тысячу этих тысячелетий!.. Никогда! Помнишь ли ты охи-охи и его молодого хозяина, с которыми ты познакомился на пустынной дороге, а до этого однажды осчастливил, увидев на шумной городской площади?
- Да, Матушка.
- Они так и будут стоять, в сотне шагов от места последнего успокоения своего наставника и друга, который, насколько я понимаю, и тебе оказался не вполне чужой... Так же как и волшебный зверь Гвоздик, кстати сказать, который неким вывертом Судьбы, слегка природнился к тебе, потому что два щенка охи-охи, проникшие по воле твоей в сущность твою - суть побеги и ростки от чресл этого клыкастого и когтистого чудища...
- Он мне очень понравился и я хотел бы себе такого же в спутники странствиям моим.
- У тебя их двое, но закончились твои странствия, и вряд ли ты сохранишь свое хотение через половину вечности страданий и мук, тебе предстоящих...
- Я сохраню, Матушка.
- Упрямец и глупец, все тот же глупец и упрямец, даже здесь, даже в сей, перед карою, несмотря на ниспосланный тебе лоскуток мудрости и красноречия.
- Я слаб и глуп, Матушка, но дабы - пусть на одну единственную крупинку - искупить безмерную вину мою, клянусь: я и сквозь вечность не забуду об этих охи-охи, я раздую те искорки в полноправное бытие!... когда и если придет час искупления моего...
- Быть может, он не придет никогда, этот час, и слово "никогда" будет сродни тому, что застыло навеки в камне, бывшем недавно великой империей, которая, в свою очередь, была частицею навсегда ушедшего мира, частицею истерзанного сердца моего. Прощай, человек Хвак, предавший собственную Матушку, возжелавший участи богов и низвергнутый в очищенную от мирской суеты участь сию. Пришел твой час и твой черед. Безмолвное слепое Ничто ждет тебя! Ступай.
- Матушка! Я твой сын, и я тебя люблю! И не ослушаюсь отныне и не возжелаю лишнего!
* * *
Хвак выкрикнул это раз, и другой, и третий... и тысячный... Но никто уже не слышал его, кроме демона Джоги, обреченного вместе с повелителем своим избывать ужас божественного небытия-одиночества в течение половины вечности... Бесстрастная, справедливая и щедрая, Матушка умела быть жестокой к ослушникам-детям. Очень жестокой.
И было все так, как предсказала древняя богиня Земля, Мать всего сущего в мире земном... Дни шли за днями, годы за годами, столетия за столетиями, тысячелетия за тысячелетиями... Постепенно очистились дневные небеса от сумерек и пепла, а само земное время, как и встарь, вновь разделилось на день и ночь. Те немногие растения и существа, что уцелели от урагана Хаоса, потрясшего землю, вновь распространились по водам и пустыням, наполнили их новой жизнью, пусть не всегда и не во всем похожей на ту, прежнюю, однако это была жизнь, и вовсе не тлен.
А то, что суждено было избывать Хваку, преступнику пред людьми и богами - жизнью, увы, не было. И смертью тоже. Сие было мрачнее, гораздо мрачнее. Повезло только демону Джоге: протерпев подле Хвака и вместе с ним бесчисленное количество лет заключения, он, все-таки не выдержал мучений и рассыпался на множество мелких демонических сущностей, безумных и безобидных. Часть из них человек Хвак сумел впитать в себя, некоторые из них просто разлетелись по белу свету, но это было потом, после того как Хвак, все-таки, был прощен и вновь получил право жить на земле. Этой милостью он был обязан, в равной степени, прихоти Матушки Земли, а также стойкости и жажде бытия тех двух маленьких искорок, что однажды поселились в сердце Хвака по воле его. Да и, по правде говоря, я тоже заступился за него перед Матушкой Землей - старая карга, в отличие от Зиэля, иногда прислушивается к моим почтительным словам и просьбам.
Был возрожден и тот, кто называл себя Зиэлем. Но здесь уже происки Хаоса и прихоти Матушки ни при чем: в подлунном мире сохранилась жизнь, а жизнь эта накапливалась и развивалась, и - рано или поздно - приобрела зачатки разума, то есть способность осмысливать, по образцу и подобию богов, себя самое! Жизнь породила разум, разум - человека, человек же вновь самонадеянно решился разделять неразделимую пряжу хаоса и бесконечности на Добро и Зло. И подобно тому, как частицы тумана, сталкиваясь между собой, прижимаясь друг к другу, сливаются воедино в капли, затем в ручейки, а те в потоки, наполняющие озера, моря и океаны, так и Добро и Зло взялись осваивать и завоевывать обновленный мир, возродив вместе с ним смерч бесконечной междоусобной войны и вовлекая в этот беспощадный вихрь всех живущих на земле, тех смертных созданий, в ком поселился и не хочет угасать огонек разума и чувства. Зиэль после невероятно долгого небытия вернулся в этот мир - и есть он подлинное воплощенное Зло!.. Был и будет среди нас.
Вот - Зло. Ну и что, с того, что оно сильно и чуть ли не вездесуще? Чего проще, казалось бы: узри и отвергни! Однако, верно говорили древние: легко оттолкнуть отталкивающее! Гораздо тяжелее разделить на темное и светлое то, что заманчиво, что притягивает и привлекает, что готово немедленно предоставить всю полноту могущества и счастья - в обмен на собственную сущность... Желаемое ты получишь немедленно, а сущностью расплатишься когда-нибудь потом... Трудно, очень трудно постичь истину, доподлинно отделить тьму от света, позволив себе одно, и отказавшись от другого, и не перепутать, понадеявшись на собственную, несовершенную человеческую способность отличать... Она есть, эта грань, эта истина, помогающая отличить добро и зло, искать ее волен каждый и где угодно, однако обретет отнюдь не в чужих похвалах и пустых добродетелях, но в своем сердце и разуме.
Не сразу, но вспомнил Хвак о крохотных существах, которые в две жалкие маленькие искорки - но сумели растопить лед Хаоса в сердце неудавшегося бога. Вспомнил и взрастил, и позволил им и их потомкам жить в новом мире, впрочем, делать это тихо и скромно, малою стаей и всегда при хозяевах. Правда, ему пришлось для это применить небольшие остатки былого колдовского могущества, заново преумноженные среди людей опытом и знаниями, дабы придать этим охи-охи иной, более привычный для нового мира вид... У нынешних потомков охи-охи всего одна голова, но зато нет хвоста, когти их по-прежнему страшны, зато почти по-кошачьи умеют прятаться в подушечках лап, чешуя даже на ощупь стала более походить на собачью шерсть... И все же - они бы узнали друг друга, те охи-охи и нынешние, доведись тем прежним, из незапамятных времен, попасть в наше настоящее...
Не позволяя себе вмешиваться в дела и решения Матушки Земли, я все же решился кое-что изменить и дополнить по мелочи: например, я нашел тот камень, здоровенный, двенадцатиугольный, неправильных очертаний - и вывел его на поверхность из глубин земных. Потому и нашел, что его очертания - точное подобие границ почившей в нем империи! Нашел и перенес высоко в горы, в вечное лето, куда-то в джунгли, а там втесал его неотъемлемой частью в рукотворные каменные стены древнего индейского города. И пожелал своею властью: если когда-нибудь камень тот будет найден и потревожен: стихией ли природной, руцей ли человеческой, или терпеливым солнечным огнем, да хоть разрушительным злоумыслом - Зло ведь тоже иногда, против воли своей, способно служить Добру - оставившем на камне разлом, трещину, или, даже царапину, то это будет означать, что вечному сну, насланному во спасение Матушкой Землей, приходит конец, и что осталось недолго ожидать мига, после которого Древний Мир оживет, подобно очарованному королевству из детской сказки.
Да, он воспрянет этот мир, вновь наполненный светом, тьмою, запахами, дождями, ветрами, жизнью!
И Хоггроги Солнышко, до последней капельки истратив в безумной скачке богатырские силы свои, домчится, наконец, до своего удела, и убедится в долгожданном счастье...
А маленькая осиротевшая девочка, баронесса Фирамели Камбор, вновь и вновь будет подниматься на самую высокую башню родового замка, чтобы в слепой, сладкой и отчаянной надежде смотреть на имперскую дорогу, по которой умчался прочь по своим взрослым рыцарским делам великолепный и несравненный сударь Керси Талои... И, быть может, через несколько долгих-предолгих лет (которые, чтобы там ни говорило разбитое сердце влюбленной девчонки, все-таки немного короче половины вечности), рыцарь Керси, отказавшийся от высочайшей должности в государстве при государе своем, Токугари Первом (если строго по летописям - то это был Токугари Третий, сия подчистка - скромная дань нового государя безобидному, в общем-то, тщеславию), потому лишь, что не возжелал жениться по расчету и без чувства, увидит повзрослевшую пигалицу, некогда водрузившую рыцарский венок на его чело, прозреет и полюбит ее ответной любовью!
О, если бы я мог возвращать погибших!
И наступит утро, наполненное туманом, горечью, запахами весны и рассветом, и забудется неровным сном, прямо на стылой земле, обессилевшая от рыданий надменная и несчастная княгиня Та Микол... Но охи-охи Гвоздик встанет на дыбы во весь свой великолепный рост и положит лапы на плечи побелевшему от горя мальчику Лину, который уже не мальчик, но испытанный воин и знатный рыцарь, положит на рыцарские плечи свои когтистые прегрязные передние лапы и огромным черным языком оближет мокрое от беззвучных слез чело мальчика Лина, и скажет ему на своем зверином языке:
- Не плачь, хозяин!
Не беда, что он чуточку переусердствует, в попытке избавить лицо друга от посторонней сырости, добившись, мягко говоря, совсем иного, и даже обретет за это кулаком между ушей... Конечно же понарошку получит, в одну сотую силы... Хозяин, когда надо, больно дерется, а сейчас он просто... считай, что погладил... и в знак примирения уже почесывает Гвоздику одно ухо, другое... Да, охи-охи Гвоздик своим неловким, но искренним участием вернет хозяина к радостям и заботам повседневной жизни. Ступай, Лин, ступай туда, за опавшие заклинания сгинувшей навеки Уманы, ступай и оплачь своего наставника, искренним горем и вечной памятью воздав ему за все то доброе, что он для тебя сделал в прежней жизни твоей. А потом возвращайся из мира печали по ушедшим в мир живых, ожидающих твоего возвращения, ибо многие в мире этом любят тебя, надеются на тебя, скучают по тебе... Твоя несравненная Уфина-Уфани готова была мчаться рядом с тобою сквозь ночь, навстречу битве с любыми демонами и богами, но... Ей, в ее положении, уже нельзя было этого делать, и теперь она не находит места в доме своем и ждет, ждет, ждет скорейшей весточки от тебя! Твоя светлейшая матушка спит, укрытая походными плащами, но она вот-вот проснется - и будет нуждаться в заботе, а самое главное - в утешении от своего младшего сына, и в сыновних рассказах о своем спасителе и возлюбленном, которого она видела близко лишь однажды в жизни, а любила всю свою жизнь, прожив вдали от него с мужем, столь же великодушным спасителем и не менее любимым человеком.
Но все это случится не сейчас, а самую чуточку позже, когда Древний Мир очнется от долгого сна и, обретя новое дыхание, вольется в Большой мир, а ты вернешься из мира печальных грез и грустных воспоминаний к тем, кто ждет тебя, вернешься и вдруг поймешь, что тебе выпало обладание, быть может, самым главным счастьем на свете, из которого произрастают все остальные радости и сокровища душевного бытия: ты - не одинок!
К О Н Е Ц