Хроника лишних веков

7. ГИБЕЛЬ ПОСЛЕДНИХ БОГОВ

ГИБЕЛЬ ПОСЛЕДНИХ БОГОВ

Планета Земля - Аттилополис - Рим - 445-452 годы от Рождества Христова

...но ударился оземь. По сказочному правилу, полагалось обернуться: "ясным соколом", примеру... Кони и люди разбегались врассыпную, и я, едва оправившись, подумал, что вышло пострашнее "ясна сокола".

Шамана я тоже увидел. Он остался один, кривым пугалом - и весь дрожал. Шаман, таким образом, был. Но не бурятский, а гуннский, до Манчжурии я опять не долетел.

"Здесь-то что опять за долги?" - Досаде моей не было предела.

... ... ...Так я и прожил с гуннами последующие три года, всё недоумевая, в какой капкан угодил по дороге в свой век. Грустный маг войны Демарат и сам царь всея клубящейся без ясных границ Гуннии делали вид, что знали, в какой-такой капкан... Впрочем, грех теперь жаловаться: три года подряд я был вхож в изысканное общество римской политической эмиграции - философы, поэты, Герцен... нет, последний, если память не изменяет мне, родился-явился в свет немногим позже...

Итак, все в ту минуту моего очередного пришествия разбежались. Кроме двоих - кроме остолбеневшего шамана и мага войны Демарата. Он уже шел мне навстречу сквозь варварскую панику - легкой и чуть шаткой походкой. Белая туника сияла до боли в глазах, голубой плащ с алым кантом трепетал.

Я заметил, что пальцы его ног, торчавшие из открытых сапог-эндромид, чисты, как аполлоновы, мои же - варварски черны... Выходило, что я так и не отряс прах мира, погибшего за моей спиной, он прилип ко мне, этот последний прах.

- Привет посланнику богов! - буднично признал меня Демарат.

- Привет Мастеру Этолийского Щита! - ответил я, подозревая, что он стал выше чином, раз ходит, не касаясь грязной земли.

- Можно было ожидать, что ты вернешься, - сказал он, - но не столь стремительно. Последний соглядатай видел тебя за тысячным дорожным камнем отсюда.

- Но не дальше первого гуннского колдуна. - Я кивнул в сторону окаменевшего шамана.

- Чья отметина? - полюбопытствовал Демарат, указав на лампас, запекшийся на моем бедре.

Теперь я сожалею, что сгоряча сделал неправильный жест - ткнул пальцем в небо. Все же вернее было - вниз, в преисподнюю. Но я ткнул пальцем в небо и сказал:

- Там тоже полно гуннов.

Демарат возвёл очи горе и поморщился:

- Я догадывался... Но твой огненный взор?

Я ответил шепотом, под видом шутки:

- Погас... Потушили. - И вспомнил о главном признаке посланца богов: - Мои глаза, как они?

Демарат повел бровью... и ответил в голос, на латыни:

- Этого никто не должен знать... До самой твоей смерти.

Рука его, холодная и крепкая, легла мне на плечо, мы остались друзьями и, может быть, немного заговорщиками.

Аттила принял меня, как только я вновь облачился в варварские одежды.

- Ты должен был вернуться, но не так скоро, - сказал он те же слова. - Последний соглядатай...

За моим ответом направление разговора изменилось, так как моя слегка ухоженная в гуннской эпохе рана была припрятана.

- Я не ошибся, - сказал Аттила. - Что у тебя с глазами?

Мы с Демаратом выразили почтительное недоумение.

- Ты, - Аттила навёл на меня перст указующий, - послан ко мне. - И он перевёл перст на себя, в разинутый рот золотого льва, сочно вышитого на груди в виде большого медальона-фалеры. - Ты нигде не нашел Мага Эона.

Он сделал жест, будто помешал небрежно рукой весь необъятный Хаос, кишевший вокруг его дворца.

- Это так, базилевс, - не дрогнув, ответил я.

- Теперь мы будем искать его вместе, - грозно выговаривая каждое слово, сказал Аттила. - Сядь здесь.

И он посадил меня на раскладной табуретик, по правую руку.

- Стратег, ты привел ко мне верховного прорицателя, - сообщил он Демарату. - Ты свое дело сделал.

Демарат склонил голову с эллинским достоинством... и словно подмигнул мне своим чистеньким большим пальцем правой ступни.

- Базилевс, я не уверен, что способен оправдать твое доверие, - блюдя должностную честность, признался я, когда шаги стратега стихли за дверями.

- Не твое дело оправдываться, - миролюбиво поморщился Аттила. - Свою силу ты уже показал. Довольно. Раз-другой в год ты будешь говорить "да" или "нет". По желанию. Как подскажут тебе боги... Или брюхо. - Тут он в самой величественной Зевсовой позе гулко пустил ветры. - Так будет "да". Разумеешь, великий прорицатель?

Я вышел из дворца очень сытый, чуть-чуть пьяный и - совершенно равнодушный. Никогда - ни до, ни после того дня - я не погружался в столь всеобъемлющую наплевательскую нирвану. Даже Нисе не обрадовался, а кто другой за все эти никчёмные тысячи лет хоть раз кинулся мне на шею и так сердечно пустил слезу. Я только спросил ее между прочим:

- Что скажет Демарат?

- О! Демарат тебя тоже очень любит! - отпустив меня, взмахнула руками Ниса. - Ты как он. Пойдем, у нас теперь очень просторно. Я приготовлю тебе ложе.

- Сожалею, Ниса, - ответил я, ни о чем в ту минуту не сожалея. - Отныне я - цепной пёс базилевса. Вернее, собачка на шелковой подушке.

Ниса отступила на полшага и побледнела:

- Раб?! Он раба из тебя сделал?!

Моя усмешка сразу успокоила ее - видимо, она хорошо знала, как усмехаются рабы.

- Кем он взял тебя?

- Верховным прорицателем.

- Жаль... - протянула Ниса, но глядя уже уда-то в сторону.

И вдруг взмахнула руками и пронзительно крикнула.

Я оглянулся: какой-то коряжистый карлик, окутанный клочьями разноцветного меха, убегал, петляя меж кибиток.

- Стоит и таращится, - смеясь, сказала Ниса. - Я пугнула: сожжем тебя, как крысу. Ты ведь можешь их всех сжечь?

- Могу... если получится, - уклончиво и постно соврал я.

- Всех-всех? - Ниса обвела рукой весь притихший табор.

- Всех-всех... - пообещал я.

...Первые "нет" и "да" верховный прорицатель проедал авансом целый год.

И весь год я благодарил судьбу, что Аттила не разменивает мои гимназические познания в Истории по мелочам. Он неспроста выдерживал "посланника богов".

Наконец, пятнадцать веков назад, весной четыреста пятидесятого года от Рождества Христова, владыка гуннов ввёл меня в свои сокровенные покоим, где дюжина светильников почти с электрической яркостью освещала три кубка. Три кубка - золотой, серебряный и бронзовый - сверкали, до краёв наполненные кроваво-алым вином.

- Разумей! - повелел Аттила, прищурившись по-сфинкски.

"Ты все пела, это - дело..." - подумал я, проведя год в необременительной компании Демарата.

- Я могу предположить, базилевс. Здесь три империи.

- Твое слово, - с угрожающим спокойствием проговорил Аттила. - Не ошибись. Не прогневай своих богов.

Он положил указательный палец на край золотого кубка и как бы невзначай коснулся жидкости. Я видел: алая жидкость содрогнулась. Одна трусливая жилка дрогнула в моей утробе... слишком настырно я доказывал себе, что перестал страшиться смерти... вновь порочный круг гордыни...

- Нет, - невольно потянул я время... и неспроста.

Перст Аттилы поднялся и лег на серебряный кубок.

- Нет, - осмелел я.

Перст владыки оставил серебро и лёг на бронзу.

- Не торопись, - тихо-тихо повелел Аттила.

Тут я совсем обнаглел:

- Если бы кость кидал я, то и в третий раз сказал бы "нет".

- Ведь ты послан ко мне, - участливо напомнил Аттила, ему не нужен был прорицатель, обнаглевший от страха. - Ты должен знать, что будет.

- В этом кубке, хоть он и дешевле остальных, крови не меньше, чем в первых двух, - осторожно уклонился я в существо, а не в даты.

- Даже больше, - сверкнул одним оком Аттила, а другое его око было глубоко и темно... где-то уже видел я эту тьму... - Больше. Но и в этом кубке мое вино, во всех трёх - будет моим, и - в этом. Но в этом больше. Раз так, должен сказать ты!

"Изменить Истории?" - потерялся я.

- Ты должен сказать, - велел Аттила. - Ты всего лишь посланник, гонец того, что уже случилось.

Передо мной был царь гуннов или маг, или сам князь мира сего, знающий, откуда и зачем я украден... Но чего я испугался в то мгновение? Какой новой бездны?

- Ведь ты всего лишь посланник, верно? - Аттила добавил в свою реплику каплю сомнения... и этим-то поймал меня!

- Да! - подтвердил я и содрогнулся: вот он и поймал!

- Да! - в голос возвестил Аттила, вырос на голову, засветился весь электрически и поднял бронзовый кубок со стола. - Да! Сошлось! Ты - хороший прорицатель. Здесь - Тулуза!

Я опешил.

- Пью Тулузу! - возгласил Аттила. - Верховный прорицатель, в награду за опасный труд - насладись Римом.

- Римом? - сплоховал я, но вне воли и всякого разумения протянул руку, будто за рукав потащил ее кто-то незримый, к кубку из серебра.

- Стоишь на талант дороже своей цены, - изрёк похвалу Аттила. - Очень догадлив.

Изящный, как цветок лилии, сгусток тяготения - вот чем оказался этот кубок. Одной рукой я мог только повалить его, двумя - оторвать от стола. Аттила держал Тулузское королевство готов на отлёте, невесомо, как бокал с шампанским.

- Я тоже опасаюсь, что кровь римских легионов куда тяжелее... - усмехнулся Аттила, видя мои мучения. - Пей. Ты обязан разделить со мной эту войну.

Легче было поклониться кубку, чем поднять ее к губам.

Вино, душистое, душное и чуть жгучее, протрезвило меня. Поплыл туман в глазах, и я прозрел весь медиумический трюк Аттилы. В тумане, увлекаемый тяжестью кубка вниз, как я сделался умён!

Властителю варваров нужен был настоящий ответ - прорицание без воли прорицателя... Что же сделал я? Вошел - увидел три кубка, отставленные друг от друга на равные расстояния - и сразу догадался по-своему. Три царства: золотое - первый Рим, серебряное - второй Рим, сиречь Константинополь, бронзовое - варварская Гунния. Я невольно понадеялся... на скромность царя Гуннии, хотя золота в ней было уже не меньше, чем в обоих Риммах, вместе взятых.

"Не ошибись", - предупреждает Аттила. И я спохватываюсь. Как оскорбить базилевса признанием, что его царство дешевле прочих, хоть и не меньше, как мешок набитый соломой перед двумя мешками с зерном... И то правда, что гунны золотом не беднее обоих Римов - самая захудалая кобылка, и та вся сверкает.

Я растерялся... И в тот миг я уже не знал Историю Древнего Мира, я не знал, что благополучно существует Тулузское королевство готов, варварское королевство, немногим уступающее первому Риму, и не помнил о Каталаунских полях, державшим звание самого кровавого места Европы до наших дней.

Аттила добился своего: он получил ответ не прорицателя, но - через прорицателя. Он сумел на миг стереть из моей памяти человеческое знание о событии, которому суждено случиться на поверхности Истории - и тем самым вызвал ответ Бездны на свое уже непоколебимое решение. Бездна ответила ему эхом на его собственное "да"...

Вина было много, я тонул в нем, а кубок все не становился легче.

- Довольно, - услышал я глас владыки Бездны. - Ты заслужил отдых.

Кто-то большой и черный отвел меня в отведенные мне покои, где потом я очнулся и, беспрепятственно выйдя из дворца, обнаружил рассвет нового дня.

Было очень безлюдно и тихо вокруг Демарата, которому полагалось дожидаться меня у самых дворцовых ворот по закону до смерти надоевшей мне космогонии.

- Ты не рад мне, - сразу засмеялся он, трезвый как никогда.

- Деваться некуда, - вздохнул я. - Устал. Страшно устал.

- Молчи, - отмахнулся он. - Мне твои прорицания ни к чему. Зайдем к нашим? Они тоже не спят.

- Пить не стану, - сурово предупредил я.

- Знаю... - снова искренне рассмеялся Демарат. - После кубка крови вино не лезет... в крови оно сворачивается, как молоко... Мы просто посидим в тишине. Наступает последний час тишины.

- Разве? - удивился я.

"Все уже всё знают раньше прорицателя..."

- Ведь ты указал направление, в котором дуть ветрам и подниматься буре, - подтвердил мои подозрения Демарат. - Раз есть направление, значит должна быть и буря.

В полдень при ясной, удивительно прозрачной погоде с нежными пёрышками на небесах, тронуло коней за гривы и хвосты и потянуло... Струйками затрепетали разноцветные шаманские змеи на высоких древках, потом на шатрах стали заметно загибаться султаны.

Демарат с достоинством стратега слюнил палец и крутил им, уперев концом в небо:

- Гон на Тулузу!

Потом и сам он поворачивался к ветру лицом, и голубые волны его плаща катились в ту же сторону - на Тулузу!

А в сумерки начало мутнеть, крутило прах земной и задувало всё круче, с подвывом, хлопая крыльями шатров и срывая во мглу шелковых шаманских змеек.

Жеребцы задирали морды, храпели, скалились по-крокодильи, взбивали пыль копытами. И уносило пыль прочь - на Тулузу!

Закат густел, кроваво спекаясь, и стратег Демарат терял утреннее расположение духа. Всё предвещало...

- То, что будет, будет уже не сражением! - докричался до меня с пяти шагов Демарат, стратег. - Хаос! Приход власти Хаоса!

Я увидел, что губы его пересохли и в трещинах.

- Чего же ты ожидал от него?! - прокричал я Демарату уже в самое ухо и указал на то единственное, что на Земле еще мощно противостояло ветру.

Демарат бросил взгляд в сторону дворца и стоически скривил растрескавшиеся губы.

- Я не ожидал ничего! Никогда! - отвечал он мне сквозь вой и свист всех демонов. - Кто я здесь? И кто ты? Кто мы?

- Мудро, но невразумительно, - рассвирепел я, по погоде. - Мы здесь не при чем, и это нас беспричинно с ног сдувает...

Злобную усмешку стратега вмиг сорвало и унесло во мглу. Потом грустная дружеская улыбка - та удержалась на несколько мгновений дольше.

- Никеец... - ласково и беззвучно назвал он меня, и я угадал слово лишь по движению губ и сверкнувшей искорке недоверия. - Простак от христиан, сходящие во ад приветствуют тебя! - сказал он в полный голос. - Помолись за них немножко.

Всю ночь тьма неистово громыхала. Любой огонь запретили под страхом усекновения рук по плечи, и всякий, как мог, спасался в клокочущем небытие до рассвета.

Мне было позволено дождаться утра в своём кругу, среди кромешных философов и поэтов, и мы провалялись на тюфяках, трезвые через одного, плечом к плечу, а кое-кто из весёлых содомлян и совсем вплотную, шатёр вертелся над нами вроде скрученных в Судный День небес.

Утро проявилось из Хаоса очень неторопливо, натужно, бесцветной мутью скверного фотографического снимка. В гуннском стане бешеный гон ветров стих.

Я первым вылез наружу из философского чада - и остолбенел. Сдуло дворец! Начисто. Вместе с тыном и титаническими вратами. Вокруг обширнейшего голого плаца незыблемо стояли конусы шатров, повозки, жеребята. Улица "дворянских" особняков тоже осталась на своём месте.

Помню отчетливую мысль: "Царя тоже нет! Был и не стало. Да здравствует анархия!"

И пока я стоял в оцепенении, смутно сочиняя глупые шутки вместо научного объяснения чуда - пока я так стоял, уже намереваясь умыться для прояснения разума, при полной неподвижности воздуха началось движение праха земного.

Глухой, мерный скрип поднялся со всех сторон света, покатились по земле мириады колёс, а на колёсах поплыли над землёй потоки кибиток, тронулась, густо задышав, всякая четвероногая тварь, посверкивая, потекли потоком острия и лезвия, и в том течении рассекающего плоть железа, в волнах волчьего меха, лисьих и куньих хвостов поплыло, колеблясь и рябя в глазах, гуннское золото.

С муравьиной быстротой были растащены и уложены в обоз деревянные резные дома знати. Но чудо исчезновения царского дворца не померкло в моём воображении. Как ни искал потом в походе, как ни допытывался я в орде и у её вождей, все только цепенели в ответ и начинали качать, как болванчики, головами. Дворец спрятали до срока в преисподнюю, не иначе.

На моих глазах в один день, пока я умывался, без всякого аппетита завтракал бараньей ногой, пока терялся сам в потоках живой стихии, огромный и бесформенный варварский град превращался. Он превратился в вытянувшегося из клубка и поползшего по равнине дракона.

Вот откуда в сказках оседлых народов взялся Змей-Горыныч!

Около пяти пополудни начался Тулузский поход Аттилы.

С каждым днём змей раздавался в размерах, набирал мощь, заглатывая, но не переваривая встречавшиеся на пути воинства и племена: гепидов, остготов, остфранков, тюрингов, зарейнских бургундов... И где-то в закатных равнинах густела на римской закваске встречная сила - великий змей вестготов, алан, иных племён франков и бургундов... Война ради войны. Манихейский хаос.

По ночам мерцание костров сливалось в мутное, низкое зарево, застилавшее всю твердь до окоёмов. В дыму и тумане, насыщенном потом людей и коней, не различить было звёзд.

А по утрам на закопченном небе появлялся бледный кружок солнца.

- Где же брат мой, римлянин Аэций? - на полпути к цели стал вопрошать меня Аттила, ибо вести приходили слишком благоприятные: король вестготов вёл в своей тулузской ставке размеренную жизнь, ложился рано, вставал поздно, войско грелось по привалам, а союзникам было дела мало...

- Где же брат мой Аэций? - стал ежечасно дёргать меня базилевс гуннов. - Не ошибся ли ты? Я не вижу его.

- Ручаюсь, базилевс, что он вот-вот направится на Тулузу, - старательно отвечал я. - Ручаюсь, базилевс.

Я не опасался, что История обманет, но стал опасаться того, что терпения Аттилы не хватит на каких-нибудь полчаса. Обо мне-то История помалкивает - был ли, не был ли такой.

- Но он медлит.

Меня осенило:

- Напиши ему письмо, базилевс!

Мог ли я предвидеть, что История Древнего Мира пригодится мне в таких подробностях!

- Письмо? - Аттила задумался, поскрёб перстнём щеку... и кивнул. - Верная мысль. Я пошлю два письма. Но не брату Аэцию. Я дам ему намёк. Я его раздразню.

Что за почту придумал базилевс гуннов, я узнал лишь спустя полторы тысячи лет: в конце 1920-го года в римской библиотеке я, наконец, восполнил пробелы в образовании. После нашего разговора Аттила отправил в Равенну и Константинополь вежливые ультиматумы: приготовить к его прибытию (разумеется, в обе империи - одновременно!) приличествующий его достоинству дворец. В тот же день, когда послание достигло Равенны и очей императора Валентиниана Третьего, последний великий стратег Империи Аэций отбыл в Галлию...

С этих удачных писем у меня началась изжога. Базилевс гуннов повелительно указывал то на огромный кусок поджаренной грудинки, то на бледно-жёлтые колёса сыра.

- Мне уже невмоготу, базилевс, - жаловался я.

Аттила отечески усмехался.

- Когда твоя голова снова понадобится, я посажу тебя на хлеб и воду. Прорицание годится поджарое, без сала... Наедайся впрок.

Горизонты кругом густо чадили, мутнели реки и чахли затоптанные рощи.

Демарата я видел только раз, издали, в муравьином коловращении войск. Он махнул мне рукой и пропал в потоке.

Однажды око Аттилы засверкало.

- Мой брат Аэций уже в Тулузе, - сообщил он своему "великому прорицателю".

И остановил своё войско ещё на целую неделю.

Живописная, нежно зеленевшая долина была разбита и загажена на века.

На четвёртые сутки великого привала я поддался искушению:

- Базилевс, разве мы ждём еще кого-то?

Майский вечер был по-зимнему холоден. Жилистые руки гунна торчали из лисьего полушубка без рукавов.

- Я жду, - кивнул Аттила. - Брату Аэцию потребуется семь дней, чтобы собрать готских баранов. Я не тороплю его. Негоже торопить великого воина.

- Я не понимаю такой стратегии, - рискнул я продолжить опасную игру с Историей. - Разве не верней застать их теперь врасплох?

Взгляд Аттилы недобро потускнел:

- Пусть трусы кичатся стратегиями... И рабы богов. Пусть твой пьянчуга-эллин кичится стратегией... Ты, прорицатель, огорчаешь меня. Я вижу, что ты и впрямь чересчур сыт. Пора садиться на хлеб и воду. - Он всё тускнел. - Ты один должен знать. Больше никто.

Я отошёл, недоумевая и чего-то стыдясь. Срок прозрения ещё не наступил...

Холодным утром, во второй день лета 451-го года, священно белый конь поднял своего хозяина на холм, от сотворения мира стороживший хмельные поля Шампани... Каталаунские поля. Небо над ними было плотно-серым, но высоким и светлым.

Позади всадника, снизу, подходила, подымалась окутанная паром варварская лава. Никто там, внизу, ещё не мог видеть простора, подвластного всаднику в седой волчьей шапке.

Лава дышала подземным вулканическим гулом - и священно белый конь, спустившись с холма, канул в неё.

- Час настал! - возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство. - Брат Аэций встречает меня.

- Сегодня ночью, - сказал он с седла, поравнявшись со мной. - Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.

- Воля твоя, базилевс, - поклонился я ему по всем правилам.

- Напомни о сроке, прорицатель, - резко бросил он.

- Через два года, - ёжась, напомнил я. - Летом...

- Да. Летом, - перебил он. - Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.

Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.

- У тебя лицо красное, - ткнул он перстом. - Ты выпил?

- Нет, базилевс.

- Не пей, - велел он. - Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.

Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.

Я оставался единственным слепцом в ночном таинстве Аттилы и два часа кряду стоял рядом с его шатром, схватившись за один из жильных шпагатов растяжки. Какое-то отчетливое, целенаправленное движение происходило вокруг упрятанного в бездну шатра, что-то мерно и глухо ступало по земле, звякало над землёй, всхрапывало, перелетали короткие, строгие возгласы. Потом вдруг большая живая масса прильнула ко мне, незлобно оттолкнув. Лошадь.

- Твой час, прорицатель, - услышал я рядом и сверху глас Аттилы.

Сильные руки с другой стороны приподняли меня и усадили в седло, но поводьев не подали. Лошадь пошла, кем-то ведомая.

Были и другие всадники, явно зрячие во мраке. Как я определил на слух - и впереди, и позади, и с боков. Лошади шли беззвучно - вероятно, с обернутыми войлоком копытами.

Вскоре пелена костров, мерцавшая в нашем тылу, исчезла. Движение пошло под уклон, и я заметил впереди короткую, ровную цепочку огней.

- Там Труа, - сказал мне Аттила сбоку в самое ухо, дохнув жгучим теплом. - Этот город не понадобится нам.

Ночь дышала всё холодней, и наступила минута, когда я мелко задрожал в седле.

- Кто тут зубами стучит? - совсем уж панибратским шепотом вопросил Аттила. - Я подумал, волк увязался...

Жуткие объятия тяжко охватили меня сзади. Я вздрогнул, напугав лошадь... и притих... то оказалось мягкой и тёплой шкурой.

- Грейся, - был приказ.

Долго ли, коротко ли... Движение кончилось, мне помогли встать ногами на невидимую землю.

Направляемый за локоть, я сделал несколько шагов, попал лицом в некую занавесь, она отступила - и за ней воздух оказался сладком согретым, с тонким ароматом сандала... Тонкие струйки света замелькали впереди, и я догадался, что меня вводят в многослойный, как ворох цыганских юбок, шатёр.

На миг осветился профиль Аттилы, затем - его ярко искрящееся око.

- Стой здесь, как дух.

Он властно откинул последний, самый глубокий полог и вошёл туда, где был полный свет.

Осталась, между тем, широкая, мне на пол-лица, щель.

Я увидел по-царски убранное пространство: ковры, пышные тюфяки с парчовой обивкой и золотым шитьём, низенький продолговатый столик с яшмовой мозаикой. Я увидел один из роскошных светильников: факел в руке серебряного Гермеса, легко бегущего над землей.

В первые мгновения Аттила пропал за пределами моего взора, но вот появился, ко мне спиной, и шагнул к центру шатрового круга.

На противной стороне содрогнулась мерцавшая золотым узором материя, и, взметнув встречный полог, в свет явился другой человек.

Он был широк в плечах, в пурпурной тоге... лицо я разглядел почему-то не сразу.

- Брат мой Аэций! - ясной, звенящей латынью возгласил Аттила.

- Брат мой Аттила... - тише, чуть грустно, чуть устало, но тоже не притворно ответил тот, кого называли "последним римлянином".

Они двинулись друг навстречу другу величественно, в обход столика и тюфяков. И - обнялись как двое единственно равных друг к другу в этом гибнущем мире, двое последних титанов в мире мелких людишек и страстей. Последний защитник первого Рима - и Разоритель Европы, Бич Божий, Аттила.

Аэций, на полголовы выше, достойно склонился - и головы титанов учтиво соприкоснулись висками.

О, они помнили друг о друге, скучали друг о друге - чаяли этой священной встречи. Они стояли долго, замерев великолепным языческим монументом, римлянин и варвар, друзья и враги.... Четыре с половиной века с того дня, как сошёл на землю Сын Божий, пронеслись мимо них, не поколебав, и они стояли крепко на тверди, два великолепных, мудрых ящера... Они любили друг друга, ибо в самые последние дни их титанического Палеозоя им предстояло потрясти мир, смыть невидимыми мистическими волнами неизвестные миры будущего, сотворив на просторе виноградных, шампанских полей Франции последнюю и величайшую битву народов мира языческого.

Глядя Аттиле в спину, я хорошо разглядел на ней руку Аэция, нагую по локоть: широкая кость и бледный рыхло-увядающий рельеф мышц... рыжевато-серая накипь волосков... мясистая мраморная кисть... большие, ломаные ревматизмом пальцы, на мизинце - перстень с матово-красным глазом...

- Хорошая встреча, - услышал я голос Аттилы.

- Хорошая встреча, - отвечал Аэций. - Мы долго не виделись...

- Семь лет.

- Священный срок, - улыбнулся Аэций и, бросив исподлобья взгляд в мою сторону, сказал что-то тихо, коротко, по-гуннски.

Титаны расступились, и Аттила, не оборачиваясь, сделал подзывающий жест.

- Брат мой Аэций, я давно хотел показать его тебе. Он скажет и тебе такое, от чего дрогнет сердце. Не сомневаюсь.

Так был объявлен мой номер, и мне осталось лишь выступить из-за кулис... Давненько я не говаривал на латыни, Демарат избегал её...

Я сделал лишь один шаг. В тот же миг на свету возник ещё один персонаж - в долгой, почти до колен, кольчуге и яйцевидном шлеме - вероятно, личный охранник Аэция. Аттила не стал замечать его.

- Подойди, Николаос, - дружески, с намёком, велел он мне.

Я повиновался. Аэций смотрел на меня с величественным недоверием. Вот каким я увидел его в эти мгновения в свете Гермесова факела: большая бледная голова, немного угловатая... круглые, серые глаза, слегка студенистые, как у всех властных стариков... да, он был почти старик, костистый и мощный, с гладкой и бескровной патрицианской кожей... В нём было много рыхлой, увядающей породы, широты лба, седой с перцем патрицианской курчавости... и очень гладкой, стеариновой выбритости пергаментных щёк.

- Каков? Что скажешь? - с гордостью, не понятой мною в тот миг, сказал Аттила.

- Это он? Тот самый гипербореец? Посланник богов? - В тоне Аэция было много разного: скепсис, некий намёк на неуместность экспоната... наконец, почтение к его владельцу. - Мне рассказывали.

- Слышишь, гипербореец? - подмигнул мне Аттила. - Молва идёт. Пользуйся... Брат мой Аэций, согласись, в этом есть доля правды.

- Да... Он не похож ни на кого, - согласно, но без любопытства кивнул Аэций.

- Он верно предсказал место и час нашей встречи. Ещё два года назад.

Аэций чуть нахмурил брови и перевёл взгляд с меня на Аттилу.

- И к тому же он испепелил в одно мгновение двух моих воинов, - с той необыкновенной гордостью добавил мне веса Аттила. - От них ничего не осталось. Кроме зубов. Проверь, брат мой. Подобного фокуса ты ещё не видел. Ручаюсь.

Аэций глянул на своего телохранителя, и у меня хлюпнуло в коленках.

- Осмелюсь... - просипел я. - Этого не стоит делать здесь, сейчас. Может загореться шатёр.

- И это верно, - на моё счастье, сразу согласился Аттила. - От него и такое случалось.

- У меня слишком мало своих людей в этом захолустье, - усмехнувшись, сказал Аэций. - Брат мой, скажи по-братски, к чему он здесь? Темноты осталось ненадолго, и у нас есть о чем поговорить.

- Брат мой Аэций, неужели ты не прозрел, зачем он послан к нам, ко мне и к тебе? - удивился Аттила.

Полагаю, у меня с Аэцием возникло одинаковое выражение на лицах.

Аэций помолчал и неторопливым тяжелым жестом пригласил рассаживаться. Я, наконец, догадался, кто гость в этом шатре, а кто хозяин. Мы опустились на тюфяки. Между нами возник кувшин подогретого, с парком, вина, сладости, похожие на рахат-лукум... Аэций протянул большую руку и разлил сам - Аттиле, себе и напоследок гиперборейцу.

- Брат мой Аэций, - глубоко и довольно вздохнул Аттила. - Твоим коням и тебе - сила!

Аэций отхлебнул первым.

- Лёгкое вино, - оценил Аттила и спросил: - Чьё?

- Моё. С моих галльских виноградников, - ответил Аэций.

- Эта земля нашей встречи ещё не твоя? - поинтересовался Аттила.

- Вожак готов, Теодорих, запросил дорого.

- О нём речь впереди...

Аэций не стал кивать - опустил на миг веки.

- Брат Аттила, у тебя появилась цель удивить меня? - без недоумения, вкрадчиво вопросил он.

- Какие у нас цели?! - словно бы изумился царь гуннов. - Цели над нами, а здесь, внизу, - только средства к их достижению. Это твои слова... Ты говорил их пятнадцать лет назад, в Бургундии. Так умно говорят только римляне. А эллины - еще умнее... Я помню. А ты, брат?

На этот раз Аэций кивнул.

- Вот кто, - левой кистью Аттила указал на меня, - подтвердит твои слова... Ведь тебе о нём доносили. Ты хотел узнать о нём больше. Ты посылал людей - узнать больше. Я не ошибаюсь.

- Да, бывают слухи, отгоняющие скуку, - признался римлянин.

- Он сказал мне день смерти. Сказал точно, как мог подумать только я сам. Мои колдуны врут мне, я их по шерсти глажу... Вот этот чужак скажет тебе, как мне... Ты поймёшь, брат мой Аэций, что мы остались вдвоём. Одни... и последний раз поднять седло... вот зачем он нам. Правда в моих словах, гипербореец?

Он сделал ударение на слове "моих".

- Вижу, что истинным прорицателем снова быть не мне, - решил я на всякий случай смягчить обстоятельства.

- Не ползай, как муха в меду, - рыкнул Аттила. - Твоё слово. Скажи.

- Правда будет нелегка, базилевс... - предупредил я.

- Не для меня теперь. - Аттила торжествующе улыбнулся римлянину.

- Скажи, посланник богов, скажи, - кивнул Аэций.

"Доставь удовольствие своему свирепому господину", - услышал я в словах Аэция.

- Мне уже за пятьдесят, - вздохнув, добавил Аэций для смелости - то ли для своей, то ли для моей. - Мне довольно. Если ты подаришь мне ещё пару дней, буду рад.

Аттила коротко и очень сухо, с треском, рассмеялся:

- Мы тут все трое - лучшие в мире прорицатели... Может быть, в тебе, Николаос, скрывается от гнева богов сам властитель гиперборейцев?

Искушение нарастало с каждым мгновением, с каждым ударом сердца.

- Эта загадка давно мучает меня, - ответил я. - Кто же от кого прячется...

Аттила рассмеялся так же. С треском раскалённой головешки.

- Мой брат Аэций ждёт твоего подарка.

- У игемона Аэция, - услышал я свой, глухой провидческий глас со стороны, изрекавший на эллинском, - на год больше, чем у тебя, базилевс.

Лицо Аттилы окаменело, у Аэция же - засветилось каким-то бледным и хладным огнём.

- Хорошо сказал, гипербореец, - с бесчувственной медлительностью проговорила голова Аттилы и повернулась на неподвижном теле к Аэцию. - У тебя впереди долгая жизнь, брат мой...

- Сегодня не время для мелких огорчений, - усмехнулся Аэций.

Аттила ткнул в меня перстом, рука его застыла в воздухе.

- Три года... - войдя в роль, охвачен ею, обронил я. - Как только наступит осень...

Аттила убрал руку. Два титана пристально смотрели друг на друга.

- Я люблю осень, - сказал Аэций. - И не стану жаловаться на судьбу... Обстоятельства значат мало, но всё же любопытны.

Вино в моем бокале, настоящем, стеклянном, было очень-очень тёмным...

Я стал вещать с душевным участием:

- Игемон Аэций, я не желаю никаких обстоятельств, но не я им хозяин... Тебя убьёт рука императора...

- Какого императора? - шевельнул губами Аэций и остро прищурился.

- Всё того же... - почти удивился я. - Валентиниана. Третьего по государственному счёту.

Аэций кивнул... потом кивнул ещё раз - с улыбкой:

- Так или иначе она убьёт меня, в этом тайны нет.

- Но это будет именно его рука.

Аэций приподнял бровь:

- А чей меч?

- Не помню... - проговорился я.

- Как хорошо сказал гипербореец! - понравилось Аттиле. - "Не помню"... Не худший конец, брат мой Аэций.

- О да! - согласился Аэций мне на радость. - Пожалуй, лучший из тех, что я перебирал в уме.

И вдруг на правой щеке Аэция стало медленно проявляться багровое пятно. Аэций посмотрел на меня. Менее всего я ожидал от него такого благодарного взгляда.

- Вот теперь мы можем поговорить о наших делах, мой брат Аэций, - решил Аттила.

- Пора, брат мой Аттила, - чинно кивнул римлянин.

Я стал подниматься. Без спросу.

- Сядь, гипербореец! - приказал Аттила. - Брат мой Аэций, наша встреча стоит того, чтобы посол богов присутствовал на ней.

Римлянин пошевелил складками пурпурной тоги.

- Нам предстоит тяжелый день, - сумрачно проговорил он.

Лицо Аттилы остыло вдруг:

- День будет стоить нашей встречи... Беда тому, кто станет беречь силы.

- Ты доверяешь прорицателям больше, чем я, - заметил Аэций.

- Да, я - варвар, - резко бросил Аттила.

- А я десять лет ел с тобой из одного котла, - примирительно добавил римлянин.

Я же догадался, что никаких обид не было. И нет.

- Было, - точь-в-точь как сам Аэций, кивнул Аттила. - Скажу: Сангобан труслив и не видит дальше конского уха.

- Знаю, - кивнул Аэций.

Сангобан, с трудом вспомнил я, был вождём алан, и в Каталаунской битве он сражался на стороне Аэция.

И вспомнил я ещё про игральные кости стратегов. И едва сдержал усмешку.

- Но его нельзя отпускать. Он нужен нам обоим, - сказал Аттила, - и не в дровах, а прямо в котле.

- Я уже положил его в котёл, - улыбнулся Аэций. - Он встанет в центре. Я подопру его со всех сторон. Это прибавит ему храбрости и отваги.

- Согласен. Тогда в центре останусь я сам. Придержи своих коней, пусть турмы не спешат в бой. Я не люблю оглядываться через правое плечо.

- Пусть так. Но, чтобы турмы не совсем не стояли на месте, нужно раздразнить Ардариха, и гепиды не должны спать в сёдлах. Ведь правый фланг ты оставил за ними, верно?

Ардарих... Ардарих... А, это же союзник Аттилы, король гепидов! Я едва поспевал за Историей!

- Мы не изменились за семь лет, брат мой, - покачал головой Аттила. - Гепидов надо разбудить заранее... Лучше, если прямо посреди ночи. Злей станут.

- Могу предложить своих франков. Они так и рвутся с цепей.

- Франки? Подойдут...

Вот это был торг - всем торгам торг!

- Осталось совсем немного. Готы. - Аэций помолчал. - Последняя колючка в сандалии - сам Теодорих Тулузский... У твоей остготской тройни хватит сил?

Тройня?.. Братья Валамир, Теодемир и Видемир - предводители остготов, союзники Аттилы. Что ж... Неужто "отлично" по Истории?

- Ими хорошо травить зайцев, но не волка, - поморщился Аттила. - Слишком много пыла.

- Чёрные хлопоты ты всегда взваливаешь на меня, брат мой Аттила, - римским эхом поморщился Аэций.

- Я лишь ценю римскую широту ума, - прямо-таки с эллинской изворотливостью ответил Аттила.

Они перебросились несколькими фразами на гуннском...

Среди битвы народов, что вот-вот грянет на Каталаунских полях, могущественный король вестготов Теодорих необъяснимым образом упадёт с седла и будет затоптан готскими жеребцами. Минуют еще сутки, и его простодушный сын Торисмунд услышит от проницательного Аэция только три слова: "Трон может остыть..." - и он тотчас повернёт назад, на Тулузу... Великие враги неторопливо разойдутся в разные стороны, оставив на растерзанной равнине сотню или две сотни тысяч трупов. Когда Аттила уйдёт в мир иной, а его старший сын-сумасброд погубит последнее войско гуннов на Дунае, римские историки уже безнаказанно будут петь победные панегирики Аэцию... Но их всех пережил на полторы тысячи лет один неизвестный господин, который поныне знает правду о том, что случилось на Каталаунских полях...

- Сказаны все слова, - первым возвестил Аттила.

- Да, уже светает, - донёсся из пурпура глас Аэция.

Титаны поднялись в свой невысокий человечий рост. Факел качнулся в серебряной руке Гермеса. Тени титанов почти сомкнулись тёмной аркой на своде шатра.

- Мы больше не увидим друг друга в нашем, среднем мире, - по-шамански сказал Аттила.

- Рискуем встретиться в нижнем, - без усмешки откликнулся Аэций.

- Тогда к чему нам великий пир? - развёл руками Аттила. - Ты ошибаешься, брат мой. Вот кто говорит за меня, - и он ткнул перстом в гиперборейца, подтверждая мне моё существование-присутствие в пятом веке. - Мы уже вступили в чертоги богов... И боги затрепетали. Вот он подтвердит...

- Да, подтверждаю, - громко и уверенно, с полной ответственностью за правду своих слов возвестил я и тем удивил на миг самого Аэция.

Потом он посмотрел на меня с грустью, очень знакомой мне. Столь знакомой, что я вспомнил на мгновенье всё своё: имя-отчество, свою тёплую, но уже бесполезную манчжурскую шубу... даже вспомнил пакет с червонцами полковника Чагина... и даже совсем далёкое - взгляд отца через мою голову на тот опустошенный холм. Отец смотрел, щурясь по весне, на холм с тремя сотнями мокрых берёзовых пней... А что вспомнил Аэций в чужих полях Шампани, в ночном шатре с серебряным, но неподвижным Гермесом?

Аттила заметил нашу римскую грусть и сверкнул одним левым оком:

- Вот чёрная болезнь - скука, - изрёк он. - Она ходит в Риме, и вот почему я не поведу своих воинов на Рим. Я отдам его моему брату, властителю вандалов Гейзериху... Выйди.

Из света я вышел во тьму - и с облегчением вздохнул.

"О главном я опять позабыл, - сказал я себе. - Червонцы полковника! Вот разгадка! Этот долг ещё остаётся за мной..."

Что-то вдруг стало радовать меня в темноте... и ещё я приберёг в памяти взгляд Аэция, римлянина, которы й устал так же, как я. Может быть, в том овраге на берегу озера, на границе времен и миров, мне довелось хоронить именно его разведчика... Это всё, что я мог сделать для "брата моего" Аэция.

- Ты был очень хорош... - вдруг догнал меня трескучий шепот Аттилы.

...Вскоре бледно и мглисто рассвело. Меня снова увлекло с собой, в себе, густое, вулканическое течение конницы и повозок, внизу земля по-зимнему звякала и хрустела, вверху я видел небо - сначала бесцветное, в плотных тучах, потом оно стало грязно-розовым... и солнце мучительно долго крутилось в волокнах варварского пара. И вся равнина палеозойски-огромно колыхалась и скручивалась в водоворотах живой мощи. Потом в насыщенных едким паром сумерках я видел, как поднимается ввысь косой, красноватый серп Луны.

Как раз под Луной, где-то в двух-трёх верстах от нас, шумно раскатисто загремело и посыпалось. Я в ту пору передвигался в тёплой кибитке, и вот я привстал, схватившись за её арку, и ничего в белёсой подлунной дымке не разглядел, кроме частой ряби и мерцания капелек влаги. Мимо меня сквозь массу коней пронёсся желтый факельный круг с белым жеребцом - и глас Аттилы с одного края ночи до другого возвестил:

- Франки догнали Ардариха!

До самого рассвета поток тел, повозок, железа и золота, казалось, кружил, то отдаляясь, то приникая к невидимой гремящей воронке - и наконец, всё замерло в густом, кислом тумане утра.

Мне совсем не спалось, то есть страшно было засыпать. Сон в этом варварском тумане представлялся окончательным утоплением в бессмысленном Хаосе, а хотелось, напротив, как тогда, в момент Истока, сопротивляться Хаосу каждой клеточкой тела, хотелось спрыгнуть из повозки на землю, потоптать ее, похрустеть странной летней мерзлотой, разогнать кровь в коченевших членах. Но сделать это было страшно. Всё так замерло... а если всё вдруг двинется и задавит вмиг, втопчет в мерзлоту навек.

Под утро я забылся с открытыми глазами... И вдруг я увидел, как всё вокруг стало ясно, мелко и рассыпчато, и чёрный круп коня впереди сделался вдруг приятной для глаз ясной чернотой, блестевшей и лоснившейся...

Наверху было небо - лазоревое, высокое. Между небом и землёй стало чем дышать и на что смотреть.

Гунн, сидевший вблизи на своём коне всю ночь и, кажется, всю ночь жевавший лоскут вяленой конины, стал отчетлив. Волоски его шапки и серой шкуры один к одному поблескивали росой.

Впереди расстилался пологий и очень широкий склон холма, зеленовато-желтый и пустой.

...Тишина стояла вечность, эон, который вдруг минул. Донесся звонкий топот, кто-то налетел, шумно растолкав повозки и сметя моего невозмутимого соседа, не перестававшего жевать. Оказалось, послано за мной. Сам не успев прожевать кусок овечьего сыра, я угодил в седло... Кибитки снова разлетелись в стороны - и я в массе мрачных верховых провожатых понесся по коридору между флангами недвижной и плотной, как овечье стадо, гуннской кавалерии.

В круге белого жеребца Аттилы, на месте свободном и как-то неприметно возвышенном, стало, наконец, видно всё, что нужно было увидеть на планете Земля в утро Каталаунской битвы: бескрайний разлив конницы, а за конницей, за тростниковыми зарослями копий, за бесчисленными стаями разноцветных дракончиков на высоких древках, - клубилось несметное стадо кибиток.

Впереди же - раскинулся широкий, для всех раскинутый на полсвета склон, готовый к страшному горячему севу.

- Смотри! Смотри! - электрически колко покрикивал на меня Аттила. - Везде смотри! Это и есть твоё пророчество!

Из острой щелки его рта и из ноздрей рвался парок, казавшийся мне лиловым.

Конница стояла, как вкопанная, и слабо, прозрачно парила. Это отсутствие всякого движения, даже всякого внутреннего порыва за считанные мгновения до безудержно-кромешной бойни, представлялось мне каким-то зимним колдовством. Но было начало лета четыреста пятьдесят первого года. От Рождества Христова.

Я наблюдал этот угрожающий транс гуннов и назвал его про себя "летаргией лавины".

- Где он? - вдруг тихо спросил меня Аттила.

- Кто?! - внезапно испугался я.

- ...Брат мой.

- Базилевс, вероятно, он точно так же ожидает...

- Не вижу ворон. Дурной знак.

И я стал теряться в догадках, что же теперь прорицать.

Белый конь Аттилы, как дракон, дымно фыркнул - и Аттила распластался на нём весь, обхватив рукой за шею. Он дохнул коню прямо в ухо:

- Боас! Ты слышишь его! Где брат мой Аэций?

Конь потянулся назад, словно готовясь встать на дыбы, и хищно всхрапнул, оголив крупные здоровые зубы.

- Он идет! - крикнул мне Аттила и вмиг выпрямился в седле. - Смотри!

Я повёл взгляд за его рукой и увидел: пар над конницей уже не тянулся сонным туманом - сгустки медленно вскипали. Хаос вновь пробуждался.

Мне почудилось, что я слышу поезд, его приближение. И вдруг совсем неуместно, на долгий миг защемило сердце: станционный угольный холодок, где-то здесь извозчик, позади - уже посветлевший без поезда перрон... а впереди, за бугром - отец уже щурится мне навстречу и вертит в пальцах еще пустой мундштук...

Но там, за Каталаунским холмом, уже грохотал легион поездов. Пар над конницей и над нами потемнел и запах мясом. Аттила рос в седле.

- Он идет! Идет!

И вот вершина холма затрепетала, как даль в жару, - и хлынула. Поток чужой, страшной, гремящей жизни несся вниз. К нам! На нас!

Но армия-лавина Аттилы была всё недвижна, и лишь один я крутил головой, не понимая ничего и против своей воли уничтожаясь в себе, превращая себя в муравья, зрящего большой мир без всякого чувства опасности и своего присутствия в громе и движении больших предметов...

Одно навязчивое чувство овладело мной целиком: вот здесь, вокруг, - сон, а там, где встречное движение и гром, - явь. И когда явь ударится в сон, не произойдет ничего ужасного - всё сразу уменьшится и распадётся, как при утреннем звоне будильника, что вторгается в сон грозой вселенской, а с пробуждением отлетает далеко прочь, в крохотный уголок уютного домашнего мира... мирка... Только здесь никакого домашнего мирка не будет. Иллюзия! Иллюзия!

Гуннский крик Аттилы копьём пронзил небо. И я угадал образ: в яви это было копьё, мгновением раньше вложенное в его руку.

Впереди оно ткнулось остриём в землю, косо замерев.

В следующий миг всё живое слева и справа испустило чудовищный геологический рёв - и сорвалось, содралось вперёд словно бы вместе со всей атмосферой вверху и земной корой внизу.

Волна душного жара накрыла меня. Я, помню, ударился о холодную твердь - и тут же был подброшен вверх... На миг потеряв сознание, я и вправду упал с коня и был спасён одним из телохранителей Аттилы, приписанным ко мне.

Хаос бурлил и грохотал кругом. Гунн прилепил меня к седлу, и я посмотрел на холм. Холм тёк и скрежетал.

Владетель Тулузы, король вестготов Теодорих Первый был, наверно, уже раздавлен и смешан с тонким слоем земной крупы. Я не видел Аттилу. Цари стали не нужны. Хаос пришел.

Меня и телохранителя на вороном коне, между тем, обволакивало плотное кольцо гуннских кибиток. И наконец холм стал удаляться. Пульсирующий, как кровь в ушах, гул битвы долго стихал в слабых июньских сумерках... Но еще никто никуда не отступал и как будто даже не погиб.

Я вновь очутился в факельном круге базилевса гуннов, и горячечный взгляд Аттилы вонзился в меня:

- Ты видел! Ты видел! Сколько их взошло! Они кличут меня! Я поведу их!

Он воздел руки к небесам:

- Огня мне! Огня! Здесь!

Я догадался, холодея до мозга костей: Аттила требовал себе краду, языческий погребальный костер.

В несколько мгновений выросла в два человеческих роста пирамида из сёдел - и запылала, затрещала снизу доверху ослепительным сальным пламенем.

Густой зловонный жар отогнал всех к кольцу кибиток, но Аттила, похожий теперь на огромную головню, на чёрного идола, остался в пяти-шести шагах от огня.

Он воздел руки к беззвездной черноте - и воззвал гортанно, по-гуннски.

Картина застыла в моей памяти, как фотографический снимок: слепящее-масляный конус огня, чёрная фигура...

Я предрекал Аттиле иной конец... И он услышал.

Я невольно окликнул его. Про себя...

Он вдруг резко повернулся и быстрым шагом подошел ко мне.

- Знаю, гипербореец... Я в своем уме. Твое прорицание лучше погребального огня. Я терплю - так и передай богам.

Грохот катился волнами. Битва продолжала греметь рядом. Но где?! Во тьме, за пределами священного круга. Значит, нигде... Эта магия "внешней войны" уже была открыта мне. Сейчас битва, как великая утроба Хаоса, переваривала в себе эпохи и пространства.

Пятнадцать веков спустя в одном тихом уголке планеты Земля, в маленьком круге настольной лампы, я прочитаю такую римскую летопись: в ту ночь на лагерь Аттилы напал прямодушный Торисмунд, сын странно погибшего Теодориха. Ему не удалось пробить двадцать слоёв-колец кибиток. Аттила же, впервые оказавшись на грани поражения, пал духом и был готов, дабы не попасть в плен, совершить самосожжение... Чего только не выдумают жалкие римляне последнего века Империи!

...Когда стихло, на холме замерцало бледное течение огней - и мы услышали мрачные хоры. Готы пели вослед валькириям, уносившим души германских воинов.

Под утро загустел туман, тяжёлый и прогорклый. Я больше не увидел Каталаунских полей. Я не видел те сотни тысяч трупов, я не видел рек крови и багровых озёр. Их видели какие-то летописцы.

Когда кольца кибиток распались, я все ещё долго вглядывался в белый, набрякший над землёю мрак... Какая-то неопределенная фигура выступила из тумана со стороны пологого холма, застывшей волны Каталаунского поля. Я долго не мог разобрать, что это и как оно движется.

То была лошадь с отрубленной выше колена передней ногой. Кто нанес ей такой удар?.. Она порывалась догнать одну медленно скрипевшую кибитку и жутко монотонно стукала одним копытом... Я глядел, оцепенев... Потом из тяжкой белизны появился всадник-гунн и, обгоняя калеку, в упор пробил ей шею стрелой. Вскрикнув по-птичьи, лошадь рухнула - и осталась в тумане тёмным бугорком.

Аттила покидал поля, хохлясь мокрыми лисами.

- Зачем остановил?.. Хитрый, - отогнал он меня хриплым бормотаньем.

Великой армии я тоже не увидел, знал только по книгам, что мы повернули восвояси... Аэций нашел просторное место - эти Каталаунские поля, где было легко разбросать легионы союзников по разным концам так, чтобы они потеряли друг друга... Аттила отступал в тишине и мрачно раз или два похвалил "брата своего".

- Знай только ты, гипербореец. Брат мой Аэций всегда был умнее меня... Римлянин. Всех обманул. Там, наверху, я подготовлю ему достойную встречу.

Вдруг, в то самое утро, все гуннские запахи пропали... Я изумился, принюхался и понял, что привык... Значит, стал вонять сам, как все. До новых сумерек я ехал позади базилевса гуннов, он был мрачен, мы кутались в сырые от тумана меха мелких хищных зверей.

В который раз меня выручил Демарат. Мастер Этолийского Щита видел одинаково ясно чистым днём, в водяной мгле и ночной тьме.

- Тебя уже не трудно искать, - сказал он, поравнявшись.

Я заметил его голые большие колени и передёрнулся от холода.

- Нас так учили, - ответил он. - Мы - не варвары. Зато у тебя появился какой-то странный восточный прищур... Следи за собой, гипербореец.

- Случилось нечто похуже... - признался я.

- А-а! - засмеялся Демарат, и его конь повторил зубастую улыбку стратега. - Воняешь... Не теряй головы. Я тоже начинал вонять... Впрочем, здесь мы воняем все, независимо от веры и философии... Ты догадался, как обошелся великий Аэций со своей армией?

И я ответил стратегу:

- Самому не пришло бы в голову... в таком тумане. Но, знаешь ли, довелось однажды прочитать в книгах.

- Неплохо сказано, - оценил Демарат.

Внезапно конь под ним содрогнулся, и я, подняв с бровей свою лисью шапку, пристально посмотрел на него.

Стратег спал с лица.

- Что-нибудь случилось, Демарат? - осторожно посочувствовал я ему.

- Прости меня, гипербореец, - очень тихо сказал он.

- О чем ты? - сразу едва ли не до слёз растрогался я.

- Я - единственный, кто с самого начала не верил ни одному твоему слову. Мне приходилось встречать очень хороших фокусников... Очень хороших. Прости меня, теперь я прозрел. Теперь я знаю.

- Знаешь?!

- О том, что в книгах, которые тебе довелось прочесть, нет ни одного слова о Демарате, Мастере Этолийского Щита. Такого как бы не было... Что, в сущности, недалеко от истины. Но как ни крепись - не сожалеть об этом трудно.

- Демарат! - позвал я громко.

- Что? - удивился он.

- Ничего. Просто я назвал тебя по имени. Разве этого не достаточно?

Уголки губ стратега слабо задёргались, он положил мне руку на плечо и резким движением смахнул с куницы влагу, брызги полетели.

- Благодарю тебя, Николаос... Я открою тебе тайный способ уничтожения гуннской вони. Нужно пить хорошее эллинское или, на крайний случай, римское вино. Часто и помногу. Тогда оно выйдет из пор - и выбьет вонь.

Я тоже прозрел по-своему: вот чего не хватало Агасферу. Спиться! Но он, по всей видимости, был не слишком впечатлительным евреем.

Каталаунские поля остались уже далеко позади, когда я окончательно и равнодушно отчаялся - и смирился под лисьей шапкой на всю оставшуюся жизнь. Голые колени Демарата меня пугали - ни в эллины, ни в иудеи я не годился.

Но именно в тот день, когда я подружился с лисьей шапкой, - и решилась моя судьба.

- Что хочешь за Тулузу? - сурово вопросил меня Аттила.

Тонко, долгим клинком багровел закат. Как обычно в то лето - пронзительно холодало, и два варвара кутались в меха хищных зверьков.

- Базилевс, что я мог заслужить?

- Каждый получает свою долю, и ты не лучше других, чтобы не брать ничего. Бери, сколько унесёшь... Ты еще не в своей Гиперборее.

И меня ткнули носом в огромный котел, полный византийских червонцев. Так я и подумал: "Червонцы..." Так меня и осенило!

- Базилевс, я оцениваю свой труд в двадцать золотых монет.

- Двадцать? - Аттила повернул голову и заинтересовался. - Где же ты хочешь их прогулять.

- В Риме! - выпалил я.

Шерсть мелких хищников вздыбилась на царе гуннов.

- В Риме?.. Я хочу посмотреть, как можно погулять в Риме всего на двадцать монет. Не легче, чем испепелить врага взглядом... Такое волшебство гораздо сильнее. Я хочу посмотреть. Возьми меня с собой в Рим, гипербореец... Что бледнеешь?

Я, действительно, бледнел и пропадал... Брать такого спутника никак не входило в мои планы.

- Не пугайся. Не стану тебе мешать. У меня там свое дело, я слишком долго его откладывал. У меня ведь есть римская невеста. Я поеду за ней, и мы вместе прогуляем твои двадцать монет. Римляне сойдут с ума от таких чудес.

Всё в этот миг изменилось. Око Аттилы вдруг снова заискрило, жеребцы кругом вздыбились, забрасывая ноги на кобылиц, костры затрещали гулко, и кровь гуннов вновь вскипела в одно мгновение.

Базилевс гуннов решил ещё раз воспротивиться судьбе, идя на неё в лоб... Но перед ним стоял "гипербореец" - непреодолимое препятствие. Даже Аттила не мог воспротивиться чужой памяти, иным словом - Истории, уже написанной... уже запечатленной в анналах каких-то летописцев с бледной римской кровью. Вот так карлики побеждают титанов. Я вспомнил того таинственного слугу в чужих небесах, истинного разрушителя Программы.

Византийские "червонцы" были в моих руках как ледышки - ещё один намёк на старый манчжурский долг. В холоде античного золота чудилось мне доброе предзнаменование.

Доктора, психиатры нашей эпохи смело поставят мне диагноз: бред величия, не иначе. Путешествия во времени, особенно - из будущего в далёкое прошлое, очень вредны для психики. Нашим далёким потомкам следует запретить их законом. Я читал, как некоторые душевнобольные в дни разгула ветров и гроз воображают, будто все стихии подчиняются их нестойкому настроению... Я до сих пор чувствую себя виновным в последнем походе Аттилы - ведь выходило, что он попросту увязался за мной со всей своей неисчислимой бандой. И сколько миров и пространств он походя протаял своей ордой, сжёг и растворил в просторах Вселенной, кому ведомо? Разве лишь самому Творцу, попустившему такую чистку космоса ради неизвестных мне смыслов. Бледные летописцы напишут об этом кровавом визите в первый Рим. Демарат не прав: можно лишь радоваться забвению иных имен...

Весной четыреста пятьдесят второго года от Рождества Христова Аттила выжигал огромную просеку в Римской Империи, производя в мире сём разрушения не меньшие, чем - невольно - в оккультных пределах Планеты Истока и в иных мирах.

Города и веси Италии пылали, и я отгонял от себя слишком дурные мысли... В конце концов, я всего лишь читал о Римской кампании 452-го года в гимназическом учебнике Истории.

- Кое-что не входит в мои планы, базилевс. Я хотел добраться до Рима незамеченным.

Аттила недобро помолчал.

- Вон лужа, - мотнул он головой - Погляди на себя... Что писал о тебе Демарат, знаешь? "Он не похож ни на кого". Твоё лицо - твоё тангэ. До какого города ты хочешь добраться незамеченным? Но я вижу: скоро ты станешь похож на нас. А пока, так и быть, я скрою тебя дымовой завесой...

Да уж, дымовую завесу он устроил! Опять я был во всем виноват!

Но...

По Италии гуляла его конкурентка - чума. И чем южнее - тем с большей страстью.

В окрестностях Мантуи, среди скучных болот и серых озёр, Аттила сдался. А я вздохнул с облегчением.

В подробностях дня грядущего я еще с гимназических пор был весьма искушен - и все-таки правда, на душе у меня полегчало, ибо теперь я определенно знал, что не изменил ничего.

- Ты снова оказался прав, - с привычной и уже не страшной мне свирепостью сказал Аттила и сплюнул в озера Гарда, на берегу которого мы ("мы"! хороша описка!) ожидали имперское посольство во главе с папой Львом Первым. - Здесь твоя чума. Воина должен валить меч, а не черви... Я тоже был прав. Еще девять лет назад я сказал брату моему, вандалу Гейзериху: я дарю Рим тебе. Пусть будет так, слово сказано. За моей невестой Гонорией поедешь ты. Возьмёшь с собой стратега, он тоже тоскует по Риму. По пути заедешь в Равенну. Или наоборот. Сам решишь. Я дам тебе "волчью стаю".

На другое утро я проснулся в расслабленных и сентиментальных чувствах и едва не проговорился о тайнах Равеннского двора: Юсту Грату Гонорию, "римскую невесту" Аттилы, давно уже вывезли из Италии и запрятали в Константинополь. Она была слишком ценной монетой...

Гонория, сестра императора Валентиниана, была первой интриганкой Империи. Однажды тюрьма перестала плакать по ней, но энергичная римлянка не пала духом и сумела послать своего евнуха к Аттиле со страстным предложением руки и сердца. На обратном пути довольный и расслабившийся евнух попался и после допроса потерял еще одну оконечность тела - самую верхнюю. Был скандал. Однако сердечных дел Аттилы, как огня, опасались все, в том числе владыка Западной Римской Империи...

Солнце светило с юга прямо в глаза, и Аттила был раздражен.

Гуннский всадник запылил издалека и, подъехав, вдохнул:

- Едут!

Муравьиная цепочка вскоре показалась вдали.

Белый жеребец Аттилы царственно встал на берегу и затрепетал большой белой луной на встревоженной ветром воде.

- Шапку надень! - повелел мне Аттила, и я растерялся, потому что имел уже две варварских шапки: одну лисью, с двумя роскошными хвостами, а другую - кунью, круглую, с лапками.

- Надевай лису! - поторопил Аттила. - Не нахлобучивай. Пусть видят твое лицо! Где Маркион?

Недолго искали нового придворного пиита, русого коринфского юношу осьмнадцати лет.

Аттила оглядел его с головы до ног.

- Не годится. Одеть, как гунна!

Юноша сник.

Демарат покривил губой и усмехнулся.

- Ты! - Аттила ткнул перстом в него. - Стратег. Этолийский щит и шлем. Панцирь с золотом. Плащ легата. Найди почище!

Демарат гордо склонил голову.

Пот потёк у меня с висков и по переносице, защекотал брови. Я приподнял шапку, вытерся широко, рукавом.

- Терпи!

Аттила поглядел из-под руки в римскую даль.

- Болото в глазах, - тихо сказал он рядом со мною. - Старею. Что у них там?

Я уже мог разглядеть папскую белизну под балдахином. Сооружение покачивалось и очень медленно увеличивалось, сопровождаемое двумя долгими, на полверсты, цепями всадников, последними преторианскими стражами Империи, последними исполинами в шлемах с петушиными гребнями.

- Папа? Не соврали римляне?

Гонцы равеннского двора побывали у Аттилы двумя днями раньше.

- Папа, - кивнул я. - Не соврали.

- Пора!..

Коринфский поэт, подавленный своей миссией, окутанный мехом и повитый ремешками, стал похож не на грозного варвара, а на испуганного лисёнка... Демарат открыто ухмылялся: ёрнический план Аттилы он разгадал и всей душой принял... чтобы потом, совсем затосковав, напиться до полусмерти.

Аттила тронул коня.

На корпус отстали его присные, вожди Орест и Эдекон, вполне себе исторические личности, которые в скором времени сами начнут бороться за затерянный Рим. За тускнеющий трон...

- Стоять! - вдруг крикнул Аттила по-гуннски, сорвался в галоп и, проскакав дюжину темпов, круто заворотил коня.

Он смотрел на всех нас пристально, издали - и весело из той недалекой дали скалился.

- Эй, варвары! - возгласил он на латыни к нам, ко всем пятерым, четверо из коих имели римское гражданство! - Смотрите, варвары, куда вы пришли! Вот Соляная Дорога, она ведет прямо в Рим! Хотите в Рим, варвары? Он рядом.

Я потихоньку посмотрел на поэта. Метаморфозы продолжались: из лисёнка он сделался мокрым мышонком. Я не знал, как его подбодрить. Демарат чувствовал себя в своём седле, он рос и пламенел лицом.

- Хочешь мою шапку? - шепнул я ему.

- Не хочу, - невозмутимо ответил Демарат. - Сам носи.

- Эй, варвары! - продолжал свою наполеоновскую речь Аттила.

Миллионоголовая гуннская орда дышала нам в спины, и казалось, это мы заслонили ее от её предводителя. Он, Аттила, Губитель Европы, обращался только к нам, избранным, пятерым ряженым римлянам, если считать меня гражданином Рима Третьего и, вполне вероятно, последнего. Эдаким диким образом мы заявились в Римскую Империю... Колядовать, не иначе.

- Эй, варвары! На что вам Рим? Притон нищих... Смотрите! Вот всё, что у них есть, они сами нам везут. Стоит ли стирать подковы? Думайте, варвары!

Он попятил коня от нас, а задом двинулся навстречу равеннской - читай, римской - депутации... Говорят, что папа Лев страдал старческой дальнозоркостью.

Потом, не оглядываясь, Аттила прискакал к нам, римским варварам, развернулся и заставил коня замереть, как на пьедестале.

Римляне подошли. Начальники папской свиты - консул Авиен, префект Тригеций, оба в отставке - хмуро переглянулись не с Аттилой, а с нами.

Переговоры не затянулись. Папа вытягивал шею, с нескрываемым ужасом посматривая на застывшую на время лавину кибиток и тучи дыма, а когда успокаивался, начинал морщить нос.

Меня тревожила только одна не известная мне подробность последних дней Древней Истории: а как вдруг папе придет в голову дать Аттиле ложный адрес невесты - только не римский, а равеннский. Мне нужен был только Рим.

И я получил Рим...

"До Рима добираться дольше, пусть их едут, а там видно будет..." - так, по моему разумению, рассудил папа. И мне было нечем его отблагодарить.

Империя откупилась - в последний раз. Равеннский двор мог недолго радоваться, не зная о щедром подарке Аттилы "брату своему", королю вандалов Гейзериху. Тремя годами позже Гейзерих примет посмертный подарок базилевса гуннов... и обойдется с ним, как последний сорванец...

Отпуская меня, Аттила взял с меня клятву не снимать гуннскую шапку до врат Рима.

Мы выехали на рассвете следующего дня, в сопровождении "волчьей стаи", не всей, десятой ее части - сотни гуннских богатырей в накидках из цельных волчьих шкур крупных самцов.

На пути в Рим стратег Демарат будет необыкновенно много молчать - и не пить вовсе, отчего как-то ясно бледнеть и сохнуть лицом.

Ниса не обращала внимания на метаморфозы своего стратега, с утра до ночи занимаясь собой, обвешивая кибитку изнутри зеркалами и примеряя неисчислимые женские сокровища. Он готовилась к триумфальному вступлению в Рим.

- Ты бывала в Риме? - спросил я ее, как-то заглянув в улитий домик на колёсах.

- Никогда! - сверкнула она глазами. - А ты?

Я чуть было не соврал ей - и удивился: в ту минуту мной владела сильная иллюзия, что уж где-где, а в Риме-то я бывал...

- Надеюсь, что попаду.

Ниса расстроилась:

- Я думала, что ты покажешь мне Рим. Я думала, что ты был везде.

- Везде, - подтвердил я. - Кроме Рима.

На ближайшем привале Демарат хмуро посматривал на нас, как-то бессильно двигал бровями и молчал вроде Марка Аврелия, "наедине с собой".

От селений, от стоячей воды мы держались подальше: где-то здесь бродила еще недавно "царица грозная Чума". Но не помню страха, никакой опаски... Мне чудилось, будто мы протаптываем в римской чуме невидимый гуннский туннель. Итак, "держались подальше" было лишь гигиенической мерой. Однако невольно, с действительным страхом в самой глубокой глубине души я соблюдал в дороге еще одно ограничение - держался всегда в узкой щёлке-колее между цепями всадников-стражей и ни разу не заступал за неясную границу наших бивуаков. Я сильно внушал себе: Сфера растаяла и существует теперь на перекрёстке пространств только этот, Древний Рим... но страх, страх снова проехаться нагишом, на заду, на спине по шершавой ледяной горке...

- Вот он... заметь, - сказал Демарат однажды в полдень.

С возвышенности можно было разглядеть вдали бурую и рыхловатую ковригу какой-то обширной крепости, широко окруженную темной массой припёков-трущоб.

- Что там? - глупо полюбопытствовал я.

- Так я и предполагал, - слабо усмехнулся Демарат моей глупости. - Рим.

Я растерялся. Окрестные пасторали последних веков Империи были безлюдны, только одна крохотная человеческая фигурка виднелась впереди на краю пригородного селения.

- Похоже, гостей не ждут... - умно предположил я.

- Говорят, чума... - пожал плечами Демарат.

Ниса торопливо вдевала в мочки огромные золотые висюльки.

У крепостных врат, под бурыми, замшелыми стенами Рима, печальная депутация стояла нам навстречу. Белоснежная пышность тог не произвела на нас никакого впечатления: эта хмуро-любезная компания выглядела жидко и захолустно. И очень сочувствуя этим жмущимся в кучку патрициям, я решил наконец покончить со всеми своими страхами.

- Да, мы оставим охрану за вратами, - сказал я римлянам. - Дайте нам гарантии.

Префект, блекло обрадовавшись, очень смешно пошевелил пальцами ног в своих патрицианских башмаках-кальцерусах и переглянулся со своими. Я же не стал переглядываться с Демаратом.

Северные врата Рима отворились, и я поторопился не совсем вежливо.

- Не беспокойся, - услышал я желчный шепот Демарата. - Я пропущу тебя в Рим.

- Надеюсь, ты сумеешь справиться и без меня, - в тон ответил я ему, собрался с духом и впервые заступил за предел "гуннского туннеля"...

Рим остался стоять, как стоял.

- Рискнул? - мефистофельски усмехнулся Демарат у меня за спиной. - Цел?.. Рад?

Потом он выглянул сбоку и заметил с недоумением:

- Вижу, свободе ты не особенно радуешься...

"Чему радоваться-то?" - недоумевал я сам. Бесы бросили, чего лучше, оставили в покое... только бросили слишком, слишком далеко от дома. Остаться в Риме? Вернуться к Аттиле, в варварской шапке?.. Нет! На восток! Теперь я мог отправиться на Москву один, пешком.

- Рассуждаешь верно, - сказал Демарат, заметив во мне перемену. - У нас нет дома.

За крепостными стенами еще долго тянулись мусорные и руинные пустыри, редко обставленные обшарпанными святилищами.

Римские тени понуро тянулись у нас под ногами. Путь по Вечному Городу был длиннее всей Соляной Дороги.

Окна были пусты. В редких появлялись бледные лица. Даже мальчишки и собаки не приближались, а подглядывали за нами из-за самых дальних углов.

- Тихо у вас, - сказал я префекту.

- Чума была в гостях, - вздохнул и пожал плечами префект.

Нам отвели как будто брошенный патрицианский дом, гулкий и мраморно-гладкий, как большая раковина. Мы вышли в открытый небу внутренний дворик с изящной бледно-розовой колоннадой. Я остановился на краю прямоугольного водоёма и с наслаждением заглянул в чистую на вид воду. Я увидел на воде мрачного бородатого варвара в лисьей шапке, которую я позабыл снять во вратах. Дно было выложено разноцветной мозаикой, виноградными лозами, птичками, рыбками... А рядом с варваром на воде появилось прозрачное отражение бритого, трезвого и мудрого эллина.

- Пришли, - сказал эллин. - Где Харон? Умер, что ли... Кто тогда повезет нас через Лету?

- Стикс... - уточнил я. - Здесь берег Стикса.

Варвар снял, наконец, шапку и рукой свёз со лба мокрые волосы.

- Нам пора посетить термы... обмыться самим... - продолжал тему эллин.

Появилось и третье отражение. Серьги Нисы зеленовато замерцали в бассейне.

- Я не прочь искупаться прямо здесь, - сказала довольная жизнью Ниса.

- Что медлишь? - улыбнулся Демарат.

Ни на миг не поколебавшись, Ниса потянула вверх, через голову, сразу обе свои туники, серьги с подвесками звонко загремели в патрицианской пустоте дома.

Префект все еще стоял в дверях со своей невозмутимой печалью в светлых глазах, ему было около пятидесяти. Я подошел к нему.

- Я знаю, что Юсты Граты Гонории уже давно нет в городе, - сказал я ему, и он сложил губы в виноватой улыбке, а в глазах его мелькнул испуг. - И знаю, что вы готовите достойное оправдание. Я не тороплю вас.

Позади раздался шумный живой всплеск, за ним - восторженный возглас Нисы. Сразу стало веселей.

- Позвольте нам пробыть здесь неделю без всяких никчемных церемоний. У меня и моих спутников есть свои дела.

Ниса плескалась, как ребенок, в прохладной воде, повизгивала на весь дом. Префект поглядел через мое плечо, живой цвет появился в его лице, и он низко, чересчур низко склонив голову, вышел.

Демарат оставался далеко в стороне от моих переговоров с префектом, стоял, привалившись к колонне и любовался Нисой.

- Я тоже догадался, что ее здесь нет, - сказал он. - Еще в дороге... Я смотрел на тебя. Ты же, как я полагаю, об этом вычитал давно, в своем будущем...

Я молча кивнул.

- Да и гунну она не слишком нужна. Мести не будет... Все устали. Зачем тебе Рим? Ты еще надеешься на возвращение? На новое чудо?.. Но сдается мне, что боги, которые временно занимались твоей судьбой, умерли... Совершили самоубийство с твоей помощью.

У меня кольнуло в сердце. Кажется, он попал в самую точку... Иным словом, бред величия.

- У меня остался последний долг... Вот. - Я показал ему свой кожаный кошелёк. - Двадцать золотых монет.

У Демарата приподнялись брови, и я решил дождаться вечера и за ужином раскрыть ему свою последнюю тайну.

- Подай руку! - убил римскую пустоту голос Нисы.

Она стояла в бассейне, под полуденным римским солнцем, вся матово блестя.

- Кого просишь? - слабо ожившим голосом вопросил Демарат.

- Пока только тебя, - игриво ответила Ниса, стрельнув взором в мою сторону.

Демарат покинул тень колоннады и, шагнув к бассейну, протянул Нисе крепкую бледную руку.

- А вот - мой последний долг, - бросил он через плечо в мою сторону.

Через полчаса, упав на непривычно мягкую постель, я заснул один в прохладной и очень тёмной комнате... когда же проснулся, темнота успела воцариться и за пределами дома, а в прямоугольный водоём во дворике-перистиле римляне мелко накрошили звёзд.

Тогда я освежил свою отяжелевшую голову в воде со звёздами.

Было здесь очень тихо, куда тише, чем на италийских равнинах. Единственная цикада стрекотала где-то очень далеко, как будто за крепостной стеной Рима... как будто и цикад разогнала и побила чума.

Я приметил на другом конце внутреннего дворика силуэт, и его осанка не понравилась мне. Мастер Этолийского Щита был трезв.

- Где Ниса? - спросил я его негромко.

- Гуляет, - едва слышно ответил издали Демарат.

- Одна?! - изумился я.

- Нет... Ей прислали центуриона. Таких мало осталось здесь. Высокий, чистый италиец.

- Ты - единственный из нас, кому не нужен Рим, - грустно сказал я стратегу и подошел ближе, думая выстроить логическую цепь к своему признанию, я даже заволновался немного.

- Ты не прав, - качнул он головой. - Отказаться можно только от того, что уже есть. Вот и я теперь имею всё, от чего могу отказаться...

"Будет ночь признаний", - подумал я, и на душ потеплело.

Мы помолчали... Запахло каким-то очень знакомым дымом.

- Отцам города мы понравились, - сообщил Демарат, заметив, что я тяну эфир носом. - Префект распорядился завести в город дюжину наших гуннов. В знак доверия. Они там, во внешнем дворе. Некстати, верно?

Очарованье римской ночной пустоты, и правда, пропало.

- Жаль, - согласился я со стратегом. - Нисы нет... Что же мы будем делать?

- Нисы нет, - бесстрастно подтвердил Демарат и заговорил вкрадчиво, даже гипнотически: - Харон уже перевез нас на ту сторону. Остался только дымок... тянет с нашего берега. Но скоро и он пропадёт, как и вся наша память.

Я слушал его рассеянно. Потом вдруг осознал. Цикада стрекотала очень далеко... На той стороне. Мне стало зябко.

- Что нам остаётся делать, никеец? - усмехнулся Демарат. - Пойдем.

Я повиновался.

Во внешнем дворе горел костёр, разбрасывая вокруг грубый варварский свет. Гунны, раздевшись до пояса, но не разлучившись с шапками, лежали на шкурах едва не вплотную к огню. Мы остались двумя ступеньками выше их.

- Ответь мне, никеец... - Демарат помедлил.

"Почему он злится на меня?" - недоумевал я.

- ...что остаётся делать мне? Ведь ты не знаешь дня моей смерти. Тебе известны лишь судьбы громовержцев. Я - загадка для тебя. Нигде о моей смерти не написано, следовательно, и убить меня гораздо труднее... Но это не относится к делу. Ответь, какое я имею право быть праведней их?

Я увидел его руку, указующую на гуннов и на их грубый огонь, потом оторопело поразмышлял над его вопросом и сказал невразумительно:

- Право? Что значит "право"?

- Ты - в Риме, - остро поморщился Демарат. - Разве нужно объяснять тебе здесь значение этого слова?

Я посмотрел на варваров с их огнем и хотел было сказать стратегу нечто очень сакраментальное: "Все когда-нибудь придут к Богу, раньше или позже, так стоит ли бояться римских слов?" Но тут же почувствовал, что сказать такое не имею как раз никакого права.

- Молчишь...

- Есть только одно слово - лучше слова "право"... надёжнее его... и которое останется нам по эту сторону Стикса, если мы его прихватили с собой на той стороне...

Только костёр гуннов освещал нас посреди ночного Рима.

- Какое? - без обычной своей грустной иронии всерьёз спросил Дмарат

Я решился...

- Покаяние...

Демарат не усмехнулся и, немного погодя, тяжело вздохнул - и произнёс одну маленькую реплику, реплику настоящего римлянина, реплику, которой стоила вся наша дешёвая драма:

- Покаяние - это звучит гордо.

Я растерялся, не зная, что ответить, как опровергнуть, ведь и для меня... да что говорить!

Отвечать было нечего. Я... вспотел и решил молчать до утра. Я смотрел на костёр, на искры, на звёзды - и уже без всякой грусти, без всякого отчаяния думал... Уж коль скоро такое уловлено в безднах души - "гордое покаяние"... о, да! Это наш парадокс, наше честное, гордое покаяние. Вот она, наша геенна огненная, вся здесь, перед нами - в душной римской ночи.

- Спокойного сна тебе, никеец.

Он нарочито отказался называть меня "гиперборейцем", отцеживал правду.

- И тебе спокойного сна, Мастер Этолийского Щита, - легко простился я с ним, о чём вскоре горько пожалел.

Он легонько, по-дружески, толкнул меня кулаком в плечо и отступил в темноту дома.

- Я полагаю, теперь вы прекрасно справитесь без меня, - донесся из мрака его голос.

- Кто это "мы"? - отвернулся я от гуннского костра и уже не различил стратега во мраке.

- Ты и Ниса, все, - ответил мрак голосом Демарата. - Никейцы, ариане, гунны... Все, одним словом.

Он ушел, я остался на ступенях. Я снова смотрел то на костёр, то на звёзды - и вдруг ясно вспомнил, зачем мне понадобился пустой, оставленный чумою Рим.

Я спустился к воротам, выглянул наружу и не приметил никаких огней. Колизей был моей конечной целью, до него было рукой подать... только нащупать в темноте. Вот, что я решил: пора посоветоваться со стратегом. Может, он возьмётся помочь мне, а заодно развлечься? Да, может, это моё ребячество немного развеет его стоический сплин.

В комнате, на дне моего дорожного сундучка, была припрятана маленькая серебряная шкатулочка, а на той шкатулке еще по дороге в Рим я нацарапал не слишком ювелирно, но вполне отчётливо:

"Т-ской Екатерине Глебовне или ее потомкам.

В собственные руки.

А.И.Ч. 1919"

Пора было заняться почтовым отправлением в двадцатый век.

Вернувшись к себе, я уложил византийские "червонцы" в шкатулочку, запер ее на замочек и, упрятав в дорожный кошель, отправился к стратегу.

Светильник в его комнате не горел. Я негромко позвал стратега, но ответа не дождался, из мрака исходил экзотический горький запах.

Я тихо переступил порог, строя неясные предположения насчёт этого аромата, и позвал вполголоса еще раз. Ответом был бессмысленный животный звук. И все вместе - звук, запах и мрак - разом соединились, и стал ужас.

Меня зазнобило в душной римской тьме... и я помню, как шепотом звал стратега, беспрерывно произнося его имя и продвигаясь во мраке навстречу слабым хлюпающим вздохам.

Я наткнулся на его руку и, тронув её, вскрикнул - скользкая, ледяная влага была на отброшенной в сторону руке.

Я выбежал вон... и помню, как безумно скакал и трясся огонёк масляной лампы, когда я вновь бежал к стратегу из своей комнаты.

Он лежал на спине. Масляный мой огонёк светил золотисто, скрашивая и жалея истинный, страшный цвет его лица... Веки были опущены и бумажно тонки, лиловатые разводы на скулах словно стекали по ним - и его рука словно терялась в стороне...

Чума?!

Помню, он стал удаляться, отплывать от меня.

"Стой! - приказал я себе. - Такой чумы не бывает!"

Я подошел и, присмотревшись к нему, сначала догадался, что он уже не дышит, а потом вспомнил про горьковатый запах.

"Зачем?" - спросил я Демарата.

"Глупый вопрос", - услышал я себе голос, похожий на мысленный голос атланта Сигурда-Омега.

На столике был оставлен пузырёк мутно-голубого стекла. Я встряхнул его, внутри хлюпнуло.

"Выбрось, - услышал я в себе. - Не для тебя".

"Я думал, ты хочешь оставить мне лёгкий путь", - сказал я ему.

"Ты плохо обо мне думаешь, никеец... и всегда плохо думал".

В горле застрял комок.

"Прости..." - Я накрыл ему лицо его любимым солдатским плащом.

Я вышел на улицу и в голос позвал стражников.

Появился римлянин, и я объяснил ему, что требуется префект - и незамедлительно.

Римлянин отступил во тьму, а спустя четверть часа угол улицы осветился, и выплыли четыре факела, отделяя от тьмы аморфную фигуру префекта.

Он не стал задавать вопросов, и я молча провёл его в дом. В комнате стратега на бронзовой треноге горел мой светильник - глиняная черепашка.

- Он отравился. Час назад, - сказал я префекту.

Префект потянул носом и широко осмотрелся, стараясь как бы не замечать меня, потом очень неторопливо приблизился к ложу стратега, издали приподнял край плаща и отступил вбок, пропуская свет.

- Похоже на то, - покивал он головой и мелко шагнул на прежнее место. - Очень плохо. Я бы сказал, хуже некуда.

- Я готов поехать в Равенну, - пожалел я и его.

- Что Равенна... - скривился префект.

- Аттила? - уточнил я.

Префект вздохнул в сторонку.

- Аттила поверит тому, что я скажу, - очень кстати похвалился я своими полномочиями.

Префект посмотрел на меня с интересом.

- Что ты хочешь, посланник? - спросил он.

- Только две просьбы. Первая: похороните его в Риме.

- Имя? Напомни...

- Демарат. Мастер Этолийского Щита. Так и напишите. И довольно...

- Имя отца?

- Антиной.

- Какова вторая просьба?

- Удалить всех соглядатаев. На две ночи.

Префект ждал, и я решил не таиться.

- Вот шкатулка, - показал я ему. - В ней всего двадцать золотых монет. Она должна попасть в руки человеку, который будет жить в Риме через пятнадцать столетий.

Патрицианские морщины на любу префекта густо прорезались.

- Этот город будет еще стоять?! Через пятнадцать веков?!

- Рим будет стоять, - с месмерической властью гарантировал я. - Даю слово...

Префект отвёл взгляд, на что-то посмотрел, потом - еще на что-то и осторожно улыбнулся.

- Твой акцент, посланник, и черты твоего лица заставляют поверить в любое чудо... Но как?

- Чудес не будет. Я хочу замуровать шкатулку в стене Колизея. Колизей будет стоять через пятнадцать веков... Пусть и пустой. Без гладиаторских боёв.

Префект неопределенно кивнул и подумал.

- ...Таким образом, убрать охрану? И вынести тело? Прямо сейчас?

В ответ на второй вопрос я покачал головой, проводил его до ворот и вернулся. Гунны, лишь ворота закрылись, вновь улеглись вокруг багровых углей.

Я еще раз заглянул к Демарату, вдруг, на миг, понадеявшись, что он пошутил... Потом я еще посидел четверть часа в своей комнате. В полной тишине. Затаив дыхание. Но Демарат молчал.

Однажды мне показалось, что по внутреннему дворику пронёсся ветер. Я встал и снова пошел к нему. Ночь во дворе стояла все так же душна и неподвижна.

Ниса сидела рядом со стратегом, на ложе, замерев взглядом на очертаниях головы под плащом.

"Она не пропадёт..." - словно услышал я.

На столике мутно мерцал зловещий пузырёк.

"Спрятать от греха..." Я подкрался к столу, но Ниса услышала мой манёвр.

Она посмотрела на меня, лицо ее было пустым.

- Ты убил его... - Лёгкий ее выдох коснулся моего лица.

- Прости... - тотчас, второпях, обескуражено ответил я, еще не осознав смысла трех слов.

- Ты убил его! - повторила она звонко.

Меня проняло. Я как-то весь вмёрз в душный, горьковатый воздух.

- Ниса...

Она положила красивую обнаженную руку на серый плащ и смяла, стянула его пальцами на груди Демарата.

- Ты убил его! - пронзительно крикнула Ниса.

Плащ сорвался с покойника и комом попал мне в лицо.

Я подхватил его - и тут же получил крепкий удар в скулу, другой - в губы. У Нисы были тяжелые, сильные руки.

Я пытался схватить ее за руки, плащ трещал.

- Ниса!

Свет метнулся - был еще удар по голове, не рукой, а чем-то твёрдым - и я сорвался в бездну.

Потом, когда-то, я очнулся. Глухая боль распирала череп. Я с трудом разомкнул веки. Матовый шар света висел на треноге, лиловый туман плыл по комнате. Демарат был вновь прикрыт плащом, и, увидев его руку, я обругал себя последними словами: я не позаботился о его руке. Так она, в стороне, криво и закоченела. Закоченела раньше, чем вернулась Ниса... Если бы не это...

Нисы не было. Не было и пузырька на столе.

"Все плохо, - согнулся я. - Хуже некуда.

Я встал на колени перед Демаратом.

- Я всех убил, Демарат! - возопил я к нему. - И вот видишь, сам не могу подохнуть. Мне нельзя так...

Ответа не было. Казалось, что Демарат молча улыбается под плащом.

Я потрогал свою голову - на лбу горела целая гора. Я выполз вон и сбросил себя в тёплый после душного дня, тёмный водоём. Утопиться в жидком звёздном крошеве - нет! Нелепость!

Надо было заняться делом. Люди префекта были наготове. Ждали. Тело стратега вынесли по всем правилам, с первыми почестями...

Тогда я вернулся в свой угол, лёг в темноте и забылся.

...Тяжелое жаркое тело теснило меня. Я отстранялся прочь и слышал, что стону...

Ниса, тяжелая и жаркая, теснила меня и обвивала сильными руками, я задыхался, мне не оставалось никакого пространства.

- Прости... прости... это не ты... - шептала она и наваливалась всё тяжелей и жарче. - Мы одни... никого... совсем никого... никого больше... возьми меня, а то я умру... мне страшно.

Из последних сил я высвободил из-под неё руку, думая отстранить...Ниса была нага и нестерпимо горяча.

- Нет! Нет! Я не хочу умирать... забери меня отсюда...

...Я очнулся вновь - когда, не знаю - в необыкновенной, лихорадочной лёгкости. Стены бледнели. Близился рассвет. Ниса спала рядом, но спала как бы одна, положив голову на сгиб локтя. Я осторожно перебрался через нее на пол, накинул на нее тонкую патрицианскую простынку.

"Другой ночи в Риме может больше не быть", - предупредил я себя, нашёл свой кинжал, хватился шкатулки, но она оказалась на месте.

Гунны храпели посреди Рима, вокруг чёрного кострища. Вот было оно - дурное предзнаменование для Вечного Города.

Я вышел на улицу, огляделся и решил поверить префекту. Что еще оставалось?

До Колизея, и впрямь, было рукой подать.

Я побоялся прятать шкатулку на уровне роста и нашёл подходящее местечко в стене - приличную щель - ярусом выше.

Пока я расширял и углублял щель кинжалом, совсем рассвело.

Шкатулка вошла в углубление боком, но на половине застряла. Нервы сдали - я принялся вколачивать ее вглубь рукояткой кинжала. С каждым ударом я всё безобразней сминал изящную вещицу и всё глубже впадал в отчаяние, с каждым ударом всё яснее понимая безнадёжную глупость затеи.

Но дело было сделано - шкатулка была втиснута в щель насильно, и перепрятать ее теперь можно было, лишь взорвав предварительно стену.

Я заткнул щель сверху мелкими камешками, распрямился и сказал себе:

- Финита ля коммедия... Больше ты не нужен никому.

"Она не пропадет", - вспомнил я о Нисе, вспомнил ее одинокий и безмятежный утренний сон.

Небо ласково голубело над зачумленной Империей. Я засмотрелся в него... и вдруг поскользнулся на отполированной сандалиями римлян, покатой ступени... Я шёл по краю лестницы, ближе к свету и.. сорвался прямо вниз, на арену, с приличной высоты... не меньше десятка аршин...

***