Хозяин-барин

Глава 5 ХМУРЫЙ И ВЕРБЛЮД

Это называлось карантин. Отдельное одноэтажное здание, в котором обитали только Вадим, Завехрищев и сменный медперсонал. Белые приборы, белые хрустящие простыни, постельный режим, трижды в день уколы, в промежутке какие-то горькие пилюли, питание, можно сказать, классное. В коридоре пост наблюдения круглосуточный, с телефоном, со строгими медсестрами. Наружная дверь закрыта на ключ, Вадим уже проверял. Палата отдельная, большая, около пятнадцати квадратных метров, вот только вид из окна неважнецкий — клочок земли с пожухлой травой и высоченный бетонный забор. Да, и еще — на окне решетка.

У Завехрищева была своя палата. С тех пор как их поместили в диспансер, они друг друга не видели.

Слава Богу, что у Завехрищева хватило ума надеть-таки автомат на плечо и не строить из себя конвоира. Он это сделал, как только они вышли на трассу. Между прочим, в скафандрах никто не хотел сажать, попутные машины проносились мимо, пока не сжалился один дядька, оказавшийся военным пенсионером.

Им ничего не говорили, однако ясно было — дозу они хватанули изрядную. Вадим чувствовал непривычную слабость, тянуло в сон. Порой в полудреме он слышал, как кто-то тащится по коридору в клозет, и понимал, что это Завехрищев.

За каких-то четыре дня, проведенных в диспансере, они превратились в полусонных маразматиков, у которых одно на уме — своевременное питание и своевременный горшок, причем второе все больше и больше выходило на первый план, а это уже был нехороший знак.

На пятый день в палате у Вадима появились трое: знакомый ему пожилой доктор с бородкой клинышком и двое крепко сбитых мужчин, один постарше, лет сорока, другой лет на десять моложе, все, естественно, в белых халатах.

Вадим лежал, натянув простыню до носа, и сонно помаргивал.

— Тоже дипразин? — спросил тот, что постарше.

— Тоже, — ответил доктор.

— Как бы их денек не поколоть? — сказал молодой. — А то какие-то сонные тетери.

— Это зачем? — спросил доктор.

— Затем, что заберем обоих, — сказал молодой. — Для следственного эксперимента.

— Категорически возражаю, — заявил доктор. — Мы, понимаете, добились стабильности, а вы хотите, чтобы все насмарку? Вам не жалко этих солдатиков?

— Полдня вас устроит? — спросил молодой.

— Черт с вами, — бухнул доктор, потом, спохватившись, добавил: Извините, но у нас свои законы. Переступать через них, сами понимаете…

— Никто вас за это не повесит, — перебил его тот, что постарше. Значит, с завтрашнего дня никаких антигистамин-ных препаратов.

Он подошел к Вадиму, вгляделся в его лицо и неожиданно подмигнул.

Спустя полчаса после их ухода Вадим вышел в коридор, намереваясь посетить Завехришева — следственный эксперимент все же, надо согласовать, как себя вести, что говорить, — но медсестра, молодая, здоровенная бабища с бородавкой на носу и сурово сжатым ртом, грудью встала перед дверью сержанта, каркнув: «Не велено». Вадим, даже будучи в форме, не стал бы связываться с такой тумбой — сомнет ведь, потом стыда не оберешься, а теперь, когда и чихнуть-то боязно, что уж тут говорить? Видать, недавние посетители дали строгий наказ не пушат. Странно, что часового у дверей не поставили.

Следующий день в силу того, что сон уже не наваливался с такой неумолимостью, показался бы длинным и скучным, если бы ближе к вечеру в палате вновь не появились эти двое, уже без доктора.

На сей раз Вадим рассмотрел их повнимательнее, и того, что постарше, строгого, неулыбчивого, назвал про себя «Хмурым», а того, что помоложе и поразвязнее, разговаривающего презрительно, через губу, — «Верблюдом».

— Совсем другой коленкор, — взглянув на Вадима, сказал Хмурый и вновь, как вчера, неожиданно подмигнул.

Уж лучше бы он этого не делал. Представьте, что вам подмигнул бронзовый памятник.

— Только кратко, — сказал Верблюд. — Что произошло на ксп?

И уставился на Вадима.

— На Объекте, что ли? — уточнил тот.

— Только кратко, — повторил Верблюд, придвигая к кровати стул и вежливым жестом предлагая Хмурому сесть.

Хмурый жестом же показал: садись, мол, садись — и отошел к окну, якобы поглядеть на забор, однако же ушки у него были на макушке, так и топорщились.

— Вы про эту стрельбу? — сказал Вадим. — Так я не виноват. Можете спросить у Завехрищева.

— Завехрищев говорит, что толком ничего не понял, — усмехнулся Верблюд, усаживаясь. — Так что выкручивайся сам.

— Это он, наверное, для того, чтобы не показаться дураком, — сказал Вадим. — Дело в том, что стрелял Грабов.

— Грабов, который уже восемнадцать часов, как был мертв? — вновь усмехнулся Верблюд, на сей раз более презрительно. — Ты, парень, ври, да не завирайся.

— Ну хорошо, пусть стрелял Грабов, — не оборачиваясь, вмешался Хмурый. — Выпущен был весь рожок. Завехрищев должен был это увидеть. У него было время. Однако же…

— Однако же он отрицает, что видел Грабова, — подхватил Верблюд. — И я понимаю его. Не мог человек в здравом уме видеть, что покойник стрелял из чужого автомата, а если говорит, что видел, значит, у него с чердаком не все в порядке.

Хмурый повернулся и спросил:

— Как ваш автомат оказался у Грабова?

— Вывернул из рук, — ответил Вадим. — Он был как из железа, этот Грабов.

— Значит, он пострелял, этот Грабов, потом вернул тебе автомат, не оставив на нем ни одного своего отпечатка, залез под брезент и во второй раз дал дуба, — сказал Верблюд. — Так, что ли?

— Нет, он попросту исчез, — произнес Вадим, понимая, что Дело плохо. Этот Завехрищев, этот подлец, явно спасал свою задницу. Явно и подло. Оно конечно, кто поверит, что покойник, да еще со стажем, как-никак восемнадцать часов прошло, способен на подвиги, но ведь он, этот подлый Завехрищев, все видел собственными глазами. Будешь компотом отдавать, будешь компотом отдавать. Ну скотина, ну подонок.

— Я понимаю, вы сейчас проклинаете Завехрищева, — сказал Хмурый. Действительно, единственный свидетель — и все отрицает не в вашу пользу. Тогда докажите, что он врет. Но только без этих, без рогатеньких.

Да как же без них-то, если именно они, рогатенькие, во всем и виноваты? Вы, ребята, чем приставать к болезному, взяли бы да разобрались, отчего это вдруг погибла охрана Объекта, которая находилась на КСП, а также группа наблюдения в неприступном бункере. Если первых можно было перестрелять либо накрыть пыльным мешком, то к тем, что в бункере, вообще никто не мог подступиться. Их-то кто порешил?

Вадим примерно так и сказал.

— Это уже другой вопрос, — не моргнув глазом, отреагировал Верблюд. Тут работает комиссия, она во всем разберется. Не волнуйся, парень, не такое раскручивали.

Он прищурился и добавил:

— Ты вот все финтишь, Петров, все тень наводишь, а мужичок-то тоже на тебе. Или, скажешь, это опять Грабов? Ишь ты, любитель пострелять, мать твою.

Вадим досадливо отвернулся, а Верблюд встал и заявил:

— У тебя, Петров, впереди вечер и еще ночь. Постарайся придумать что-нибудь правдоподобное ради своей же пользы. Чтобы потом люди при твоем имени не плевались.

— Да уж, вы постарайтесь, — поддержал Хмурый Верблюда, но уже мягче. Порой о чем-нибудь забываешь, о чем-нибудь очень существенном, очень важном. О том, например, что стрелок ты пока неважнецкий и попасть в сердце для тебя проблема, потому что ты точно не знаешь, где оно находится.

Верблюд покосился на Хмурого, но тот продолжал как ни в чем не бывало.

— Или же о том, что в тумане, не видя человека, выстрелить ему прямо в грудь невозможно. И как бы ты ни был силен, тебе ни за что не одолеть обладателя черного пояса Велибекова. Ну и так далее. И еще, Петров, не вздумайте сотворить с собой какую-нибудь глупость. Бывает, знаете ли, у некоторых желание выкинуть ночью, особенно под утро, этакий фортель: а вот, мол, я вас, дураков, оставлю с носом. Поберегите свое доброе имя.

— Доброе! — фыркнул Верблюд, закипая. — Вы бы еще, товарищ подполковник, его к ордену представили.

— Спокойно, капитан, спокойно, — одернул Верблюда Хмурый. — Нагнали тут страхов на парня, а завтра следственный эксперимент. Он и наговорит невесть что с перепугу-то.

— Может, и так, — процедил Верблюд.

Пообещав завтра приехать в девять, они ушли, а Вадим стал думать, какая же все-таки сволочь этот капитан и какой хороший человек этот подполковник, даром что хмурый. Взял да подсказал, о чем говорить. А ведь действительно: не умел он так стрелять, да еще из автомата — что ни выстрел, то в сердце. Есть, в конце концов, результаты зачетных стрельб, где прямо сказано, что рядовой Петров стреляет на четверку. Правда, там на дальность, по фигуре, а тут ребята стояли рядом. Но все равно ведь на четверку же, не на пятерку. В общем, надо хорошенечко обдумать, что сказать, а то этот Верблюд прицепится к словам — нипочем не отцепишься. Нет, ну сволочь. Чтобы, говорит, потом люди не плевались. Скотина. А Завехрищев какая скотина!

Вадим вдруг замер, пораженный догадкой. Разыграли, подумал он, уверенный, что попал в точку. Верблюд специально играл поганца, а Хмурый благородного, чтобы он, Вадим, верил Хмурому, как папе родному. Один запугивает, другой подставляет жилетку: поплачь, сынок, порыдай, избави свою душу от наболевшего. И действительно, стоит только поверить, и расскажешь все от «а» до «я».

А уже потом, когда они из тебя все вытрясут, все, все, можно ив расход. Либо в кутузку лет на пятнадцать.

Для доброго имени в этом деле как-то не оставалось места.

Не спалось. Приперли, гады., к стенке. Вадим крутил и так и этак, пытаясь объехать в будущих показаниях скользкие моменты, но нет, ничего не получалось. В показаниях этих была масса дыр, и из каждой дыры торчали рогатенькие, а там, где рогатенькие, логики не жди. То есть всему, что произошло, никакого реального объяснения нет и быть не может. В частностях можно отбрехаться, но в целом — хм, хм, хм. Взять Велибекова. Да, против него как у Вадима, так и у Завехрищева кишка была тонка, но тем не менее драка-то произошла. Почему завязалась драка? Не могла же она начаться просто так. И потом, умелый боец Велибеков погиб, а ты, Петров, почему-то остался жив. Это не я, товарищ Верблюд, это комбинезоны, товарищ Верблюд. Ах, комбинезоны! С презрительной усмешкой: ах, комбинезоны! Дальше про меткость. Действительно, попасть каждому бойцу точно в сердце, тем более из автомата, невозможно, но какого черта была открыта стрельба? И так по каждому конкретному случаю. Нет, не отбрехаться. Кинул вроде бы Хмурый спасательный круг, а он оказался набит песком.

«Интересно, какую мы дозу хватанули? — подумал Вадим. — А то, может, и нечего волноваться».

Оно, когда лежишь, вроде бы ничего, так, кольнет где-нибудь, но это и по-здоровому бывало, вот только когда встаешь с кровати, начинаешь понимать, что дело-то, ребятки, аховое, она, эта болезнь с красивым названием, высасывает силы по капельке, а боль — ну что боль, лекарства эту боль снимают почти начисто, и поэтому совсем незаметно, как болезнь высасывает жизнь.

А вдруг с болезнью обойдется? Бывает же, говорят, что обходится. Тогда сидеть на нарах, если только не присудят вышку. Такое, говорят, тоже бывает. В общем, перспективна.

Нет, решительно не спалось, да тут еще луна эта, дурында круглая.

Прошаркал в сортир Завехрищев, долго там оставался, потом вышел в коридор и начал бубнить о чем-то с вахтенной медсестрой. Сегодня опять дежурила эта комодоподобная бабища.

Наговорившись вдосталь, он поплелся к себе, хотя нет, не к себе. Шмыгающие его шаги приближались, шмыг да шмыг, и вот он тихо приотворил дверь и просунул в нее свою круглую, коротко стриженную голову.

— Вадька, спишь? — спросил Завехрищев свистящим шепотом, хотя в округе народу было ноль целых ноль десятых и он никого не мог разбудить.

«Значит, кому-то шиш, а кому-то все можно», — с некоторой обидой подумал Вадим и пробурчал:

— Входи уж, Иудушка.

Завехрищев продефилировал к стулу, на котором давеча сидел Верблюд, плюхнулся на него всей массой, так что стул взвизгнул, и сказал:

— Утром повезут на натуру, так что надо бы столковаться.

Завехрищев сидел лицом к окну, и Вадим видел, как тот осунулся, даже постарел, бедняга. Может, в этом был виноват лунный свет, может — щетина, но физиономия у него казалась уже не такой налитой.

— Ты, Петров, не косись так, не сверкай зенками-то, а то страшно до смерти, — сказал Завехрищев. — Ну хочешь, дай мне по морде, если от этого станет легче. Что им врать-то, когда они фактами припирают? В этом мужике твои пули? Твои. На себя, что ли, брать?

— А про Грабова почему не сказал? — зловеще спросил Вадим.

— Чтобы в дураках остаться? Нет, Петров, Грабов — это твоя заноза. Я сказал, что ничего не видел.

— Но ведь видел же, — сказал Вадим. — Сам же говорил, что я с тебя пылинки должен сдувать.

— Ну дай мне в харю. — Завехрищев нагнулся к кровати. — Сдрейфил я перед этим капитаном. Гад я, Петров, каюсь, но сделанного не воротишь.

— Что это не воротишь? — сказал Вадим хладнокровно. — Именно что воротишь. Я тут крутил мозгами-то и понял, что надо говорить, как было, иначе вконец изоврешься.

Завехрищев сел, выпрямился и стал слушать, склонив голову набок.

— Главное — себя не выгораживать, потому что обязательно соврешь, продолжал Вадим. — И получится, один в лес, другой по дрова. Разнотык. Кроме того, учти, на селивановском автомате есть и твои отпечатки.

— Черт! — сказал Завехрищев.

— Так что ты тоже на крючке, — воскликнул Вадим.

— Ничего не соображаю, — признался Завехрищев. — Башка будто ватой набита и все время гудит. Он встал.

— Да, — сказал он. — Никак не пойму — зачем ты этого мужика-то порешил?

— Затем, что иначе бы мы оттуда никогда в жизни не выбрались, ответил Вадим.

— Так, значит, благое дело? — пробормотал Завехрищев, уходя. Радетель, значит? — Он вдруг остановился и сказал: — Выходит, кое-как ускреблись, а завтра опять туда же, в это болото? Не хочу, устал.

— Ладно, — сказал Вадим, — уговорил. Подставляй харю.