Гуманный выстрел в голову

Лилия Баимбетова ВСАДНИЦА ГОРА

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я — огонек сгоревшей свечи.

Я — дуновение ветра в пустой комнате.

Я — Сортис.

Шаги мои так легки, что я прохожу по миру, ничем не омрачив свою душу.

Шаги мои так легки, что я прохожу по лесам, не шелохнув ни травинки.

А как прекрасны леса мои, желтеющие в лучах осеннего солнца! Нет, та золотая пора, драгоценная, словно сокровищница древних царей, эта пора не пришла. Леса мои только подернуты желтизной, тронуты дыханием осени, как тронута бывает морозом зеленая трава. Как прекрасны леса мои! День за днем я хожу по этим лесам, вдыхаю их воздух, сухой и горько-пряный, ступаю по земле и палым листьям. Их немного еще — листьев, упавших на землю, — только черемуха растеряла всю свою листву, да клены иногда задумчиво роняют лист-другой.

День за днем я хожу по лесным тропам, где земля утоптана настолько, что корни древесные оказались на поверхности. Душа моя спокойна, как вода в каменной чаше. И хожу, шаг за шагом, по тропам, проложенным не моими ногами. Мир мой, земля моя, леса мои — жизнь моя, бесконечная, день за днем, минута за минутой!

Надвинулась осень, и леса мои стоят притихшие, ждут чего-то, и я жду вместе с ними. Я — маленькая колдунья из Исте-ле-и-Вэзил, я — бывшая всадница Гора, я — кто или что? Какая разница. Мое место — здесь. Я сама избрала свою судьбу.

Правда ли то, что существует для каждого раз и навсегда определенный путь, судьба или рок? Неважно. Ведь все равно любой человек зажат в тисках своего рода, традиций, воспитания, морали; любой человек идет по туннелю меж высоких

стен — и не может свернуть ни в ту сторону, ни в эту. Свободен лишь тот, кто сможет отринуть все, вырваться из тисков своего мира, умереть для всех. Я умерла дважды. Я покинула свой народ ради Гора, и я покинула Гора ради самой себя.

Я кричу об этом небу над моей головой, я шепчу об этом лесам моим. Я — Сортис, это все, что я могу противопоставить миру, это все, что у меня есть. Я — Сортис, и душа моя легка, словно перо из крыльев птенца.

Я здесь совершенно одна. И одиночество совершено не тяготит меня, оно никогда не казалось мне тягостным, уж такой я родилась. Мне всегда было уютнее наедине с собой, чем в чьем-то обществе; что ж, здесь я одна, и никто не мешает мне. Я слушаю леса.

Вечереет. Небо все глубже, все темнее. Летом в такие вечера хочется плакать — грусть и покой разлиты в воздухе; осенью же кажется, что ты безвозвратно теряешь что-то. Еще один день, еще один день утрачен, и его не вернуть, и зима все ближе. Зимою леса мои засыпают, и сон этот очень похож на смерть, и оттого я не люблю зиму, но принимаю ее, когда она приходит, принимаю, как все на свете. И душа моя спокойна, как вода в каменной чаше.

Весь день я бродила по лесу и, утомившись, решила отдохнуть на пригорке. Расстелила на пожухлой траве шерстяной черный плащ, прилегла — и странный сон сморил меня, странный сон, больше похожий на наваждение.

Темная пещера привиделась мне, черное озеро было посередине, и тяжело плескалась холодная вода в каменных берегах. Посреди озера высился каменный столб, поросший бледным мхом. К столбу этому прикован был — человек или дух, не разберешь. Голова его опустилась на грудь, длинные волосы окунались в близкую воду. С плеч свисало замшелое тряпье.

Казалось, он не первый век стоит здесь, прикованный к столбу, посреди темной пещеры, в ледяной воде подземного озера. Пещера утомленно стонала, не в силах далее выносить его присутствие. А мне, мне вспомнился Гор мой, Гор-са-Исет, Сокол мой с белым знаменем. Так бывало, когда входил он в комнату, и мощь его переполняла стены, и билась, словно океанский прибой. И этот, привязанный, был из таких, высших духов, стихий или богов.

Ах, что мне было до него? Странное видение захватывало меня и вело, но ничем оно не затронуло мою душу. Я не пожалела пленника, не озаботилась его судьбой. Но видение не отпускало меня, и я стояла и смотрела. Он похож был на Гора. И не похож. Гор-са-Исет был богом, этот же напоминал скорее природного духа или же стихию. Когда я пришла в замок Гора, Сокола моего с белым знаменем, смешная девчонка с длинными косами, соколоподобный повелитель мой не жалел времени, обучая меня зачастую самым простым вещам. И до сих пор я помню, как говорил он: люди и боги суть точки на плоскости, стихии же суть сама плоскость. Боги отличаются от людей лишь степенью своего могущества. А стихии бесконечны, их души объемлют вселенную, и когда они являются в человеческом облике, ты видишь всего лишь часть их личности. Но стихии не бессмертны, как и мы, как и боги. Их можно пленить, их можно убить. Так убили когда-то стихию подземного огня, воплощенную душу пламени, и огонь тот успокоился, затих, словно колдовским сном скованный. Лишь изредка вырывается он из своей подземной тюрьмы, да тут же и угасает. Душа его мертва. Так некогда убили и стихию папоротника; и там, где шумели папоротниковые леса, скрывающие динозавров, теперь папоротник едва поднимается на метр от земли. И этого пленника, прикованного к замшелому столбу, убивал кто-то, убивал так же верно, как если б снес ему голову мечом.

Но я не озаботилась этим и пленника не пожалела. Мир скользит сквозь меня, не затрагивая мою душу, и она всегда спокойна, словно вода в каменной чаше. Никогда не было у меня слишком много привязанностей, и с каждым годом их все меньше. Что мне до мира, что мне до больших или малых событий?

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я — огонек сгоревшей свечи.

Я — дуновение ветра в пустой комнате.

Я есть, но меня почти нет. Я таю, словно туман над озерами. Мои шаги легки, мир ничем не омрачит мою душу. Мои шаги легки, я ничем не затрону мир, проходя его тропами.

А пленник поднял голову и взглянул на меня. Лицо его было переменчиво, словно вода горного потока, черты менялись беспрестанно, и лишь глаза оставались все теми же: огромные, раскосые, цвета расплавленного серебра. Он смотрел на меня, и бесконечная усталость была в его глазах. Тысячелетиями он стоял здесь, не в силах освободиться, и знал, что обречен на смерть. И вот смерть была в шаге от него, вот уже он чувствовал ее дыхание, вот уже гладила она его волосы, гладила плечи, изнемогшие под тяжестью неразрывных цепей. Он умирал и знал это.

А я, онемелая, смотрела в глаза эти, глаза цвета расплавленного серебра, и видела в них — леса, зеленеющие и облетающие, в ненастье и под яркими лучами солнца, видела столетние дубы и тоненькие осины. Ах, если что-то еще трогает меня в этом мире — это леса, И вот стихия леса умирала предо мной, и я знала, что не допущу этого, и душа моя была спокойна, словно вода в каменной чаше.

Я — Сортис. Я утверждаю это всем своим существованием.

Я легче пера из крыльев птенца, ветер несет меня, куда захочет. Я не берусь менять мир, но знаю, о, как хорошо я знаю, когда и что я должна сделать. Легкими шагами ушла я от своего народа в заоблачный замок Гора-са-Исет и присягнула ему на верность и поклялась вечно хранить его меч и следовать за ним в битвах. Легкими шагами я ушла от соколоподобного моего повелителя, презрев все свои клятвы. Я не тревожусь, не страшусь, не трепещу. Я делаю то, что делаю, ибо я — Сортис.

Я вошла в озеро, и вода его была ледяной, словно смерть. Я коснулась цепей, слушая самое себя. Нет, не мне снимать эти заклятые цепи, не мне, маленькой колдунье из Истеле-и-Вэзил, бывшей всаднице Гора. Я могу сражаться с богами и повергать их во тьму, но не сумею снять этих цепей. А время уходило — капля по капле, так вытрясают из бутылки последние капли вина или масла. Время уходило. Время ушло, то время ушло, когда разговаривали деревья и направлялись к полям сражений, выдернув корни из родной земли. Вот отчего замерли леса в дремотном сне — оттого, что душа их пленена враждебной силой.

Но я — Сортис, я делаю то, что делаю, и шаги мои легки, и клятвы мои непостоянны. Я клялась, что никогда не покину Гора, и ушла от него. Уходя, я клялась никогда не встречаться с ним.

Но нынче я воззвала к нему.

И он пришел, Гор-са-Исет, Сокол с белым знаменем, и я плакала, протягивая к нему руки, а ведь он никогда не видел раньше слез моих, соколоподобный мой повелитель. И я ничуть этого не устыдилась, ибо я не знаю стыда.

Оковы пали под взглядом Гора, и на руки он подхватил обессиленного пленника, и закутав в плащ свой, белый с алым подбоем, понес вон из пещеры. Когда я вослед за Гором вышла из пещеры, и солнечный свет брызнул мне в глаза, мне показалось, что не пленник, а сама я воскресла. Гор уложил пленника на траву, на плащ свой, белый с алым подбоем, и обернулся ко мне.

— Он умирает, — сказал Гор, и так давно не слышала я голос его, птичий и металлический одновременно, так давно я не слышала его, что звук этот резанул мне уши.

— Все равно — умирает?

— Ты знаешь это, не так ли? Знаешь не хуже меня. Он умирает, но ты можешь отдать себя смерти вместо него.

И я взглянула в соколиные черные глаза, я смотрела, и солнце слепило меня. Ветер шелестел в листве.

Сожалеть ли мне, бояться ли мне смерти? К чему? Я — огонек сгоревшей свечи. Шаги мои легки, душа моя спокойна.

— Отдай ему свои силы, — сказал Гор. — И все будет хорошо с ним. Но ты умрешь, Сортис.

— Я знаю.

— Боишься ли ты?

— Да, — сказала я. — Очень.

— Ты ли это, Сортис Бесстрашная? — усмехнулся мой Гор.

— Ты ли это, Гор Безжалостный? — отозвалась я со слабой улыбкой.

Когтистая птичья лапа коснулась моей щеки.

— Прощай, Сортис, — сказал он.

— Прощай, мой Гор.

И он исчез. И только плащ его, белый с алым подбоем, остался здесь. Я подошла и села на край плаща. И, помедлив, сбросила всю защиту свою, все щиты, укрывающие сущность мою от внешнего мира. Даже у обычного человека немало таких щитов, у меня же было вдвойне. И вот, оставшись без них, я поняла, что умираю. Словно я открыла шлюзы, и все, чем я была, есть и буду, хлынуло неудержимым потоком — вовне.

Я умирала и не страшилась этого.

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я — огонек сгоревшей свечи.

Я — дуновение ветра в пустой комнате.

Я — Сортис.

Шаги мои так легки, что я прохожу по миру, ничем не омрачив свою душу.

Шаги мои так легки, что я прохожу по лесам, не шелохнув ни травинки.

Шаги мои так легки, что в царство смерти я приду, как родная.

Я проснулась с криком. Вечерело. Воздух становился прохладен, небо на западе синело, готовясь принять ночной сумрак. Изломанные тени деревьев чертились на траве. Закутавшись в свой черный плащ, я поднялась с травы и пошатнулась, ноги не держали меня. Сон. Всего лишь сон! Медленно, словно столетняя старуха, двинулась я домой. И слезы текли по щекам моим, но я улыбалась, и душа моя была спокойна, словно вода в каменной чаше. Боль и страх, тоска и сожаление никогда не коснутся меня, ведь я — Сортис.

Ту ночь я спала безмятежно, как ребенок, и ни один дурной сон не потревожил мой покой. А поутру, когда солнце взошло над кромкой леса, меня разбудил стук в дверь. И я сошла вниз по лестнице, и часы важно и медленно отбили бессмысленное время. Запах осени лился в открытое окно, и на полу лежали опавшие листья.

Бездумная, отворила я дверь. И обмерла. И отступила на шаг.

Он стоял предо мной, вовсе не такой, каким я видела его вчера. Не умирающий, страшный и грязный, с пустым взором, вовсе нет. Он стоял предо мной, спокойный и тихий, в свободных одеждах, и черные волосы струились по плечам его, и глаза цвета расплавленного серебра взирали на меня. Я не страшилась смерти, но взгляда этого устрашилась. Ибо он спрашивал с меня больше, чем я могла дать.

Правда ли то, что существует для каждого раз и навсегда определенный путь, судьба или рок? Ведь все равно любой человек зажат в тисках своего рода, традиций, воспитания, морали; любой человек идет по туннелю меж высоких стен — и не может свернуть ни в ту сторону, ни в эту. Свободен лишь тот, кто сможет отринуть все, вырваться из тисков своего мира, умереть для всех. Я умерла дважды. Я покинула свой народ ради Гора, и я покинула Гора ради самой себя.

Я — Сортис, и мне пришло время снова обрести и потерять. И я не устрашусь этого. Я покину свою свободу ради другого.

Гость мой шагнул в комнату и раскрыл мне объятья. И я пошла к нему, как заблудившийся ребенок идет на дальний и неверный свет, медленно, с глазами, полными слез. И душа моя была спокойна, словно вода в каменной чаше. Ибо я легче пера из крыльев птенца, ветер несет меня, куда захочет. Ибо я — Сортис.

Мы лежали на берегу озера, а в мире осень снова вступала в свои права, и впервые это не печалило меня. Ибо я знала, что все будет хорошо, ибо я знала, что леса мои с приходом зимы не впадут в сон, подобный смерти. Ибо воплощенная душа леса была предо мной.

Он улыбался. Может быть, сам не замечая этого.

— Постой, куда ты?

— Я искупаться хочу.

— Холодно же, Сортис, осень на дворе.

— Я всадница Гора! — провозгласила я гордо, опрокидываясь в воду. Он засмеялся, глядя на меня, но в озеро за мной не полез. Я давно уже поняла, что он не любит открытых водоемов, зато безумно любит дождь, словно деревце, готов часами стоять, запрокинув голову, подставляя лицо капели.

Водичка, и правда, была холодноватая. Над озером, в ровной рамке из желтеющих лесов, плыло бледно-голубое небо с размытыми пятнами облаков.

— Сортис, замерзнешь. Сортис, возвращайся.

Я кувыркнулась в воде, нырнула. Вода была мутной, зеленоватой. Чьи-то руки легко подхватили меня, вырвали из воды с россыпью брызг. Я вскрикнула — и засмеялась, обнимая его. Мое счастье, его счастье — все перепугалось однажды и длилось, длилось, длилось, никак не желая кончаться. И очень давно я не вспоминала о том, кто я.

Но и тогда я была все той же Сортис, не больше и не меньше. Я была все той же Сортис, и счастье, любовь, радость ничего не прибавили мне.

Я была огоньком сгоревшей свечи.

Я была дуновением ветра в пустой комнате.

Я была счастлива, я дарила — и вбирала в себя, и носила его ребенка, но я все еще оставалась той же Сортис, и ничто в мире не могло взволновать мою душу. Ибо моя душа подобна воде в каменной чаше. Ибо все в мире преходяще, и я знаю это доподлинно, я знаю это. Ибо я Сортис. Я кричу об этом небу над моей головой, я шепчу об этом лесам моим. Я — Сортис, это все, что я могу противопоставить миру, это все, что у меня есть. Я — Сортис, и душа моя легка, словно перо из крыльев птенца.

Он обнимал меня, целовал мои мокрые волосы. Так они и не отросли по-настоящему с тех пор, как я носила птичий шлем с клювом надо лбом. Впервые придя в заоблачный замок повелителя моего Гора-са-Исет, я остригла косы свои, и с тех пор время словно остановилось, и волосы у меня не отросли ни на чуть-чуть. И я не удивлялась. Ах, стоит только связаться с богами, духами и стихиями! — возврата нет, а удивляться сил не хватит.

К вечеру мы вернулись домой. Я заварила чай, разлила по чашкам. Он обнял меня, и я прислонилась к нему с немалым удовольствием. С мокрых его волос капала вода. Волосы он никогда не сушил, полотенца не признавал совершенно. Я смеялась над ним, но он меня и слушать не желал.

Такой вот он был. Вот такой.

— Ты думаешь о ребенке, Сортис?

— Стараюсь не думать, — я напряглась, признаться.

— Ну, что ты, родная? — расстроено сказал он.

— Ничего. Все женщины боятся первых родов. Все женщины…

Я говорила, говорила, а внутри меня рос страх. Со дня на день я должна была родить, со дня на день. Я хотела плакать, я хотела, чтобы меня утешали, а вместо этого мне приходилось утешать его.

— Пойдем наверх, — сказала я.

— Я тебя отнесу.

Он схватил меня в охапку, и я засмеялась, заболтала в воздухе ногами. Он носил меня легко и уверенно, словно я пушинкой была. По скрипучей лестнице он взлетел едва ли не бегом. Последнее время мне тяжело было ходить по этой лестнице, вдруг оказалось, что она слишком крутая и долгая.

Он укладывал меня в постель — словно ребенка.

— Спи, Сортис.

— Куда ты? Я не засну без тебя.

Последние месяцы он почти не покидал меня, и я ужасно разбаловалась. Он улыбался в ответ на мои капризы, по мере сил потакал.

— Я только задерну шторы и лягу. Закрывай глаза, родная. Я послушно зажмурилась. Скоро он лег рядом со мной, и я ткнулась носом в его плечо, и уснула, вдыхая его запах, запах листвы, земли и ветра.

Я пробудилась, видно, уже за полночь. Стояла глухая тьма. Всю меня пронзала боль, зарождавшаяся где-то внутри. Я едва сдержала стон.

«Что со мной?

Я — умираю?

Нет, ведь я, я… воды отходят… не может быть… так скоро, так сразу… ведь я не готова… так больно! Так больно!»

Я схватилась растерянной рукой за его руку.

— Что, родная? — пробормотал он сонно. Я только всхлипнула в ответ.

Он тотчас проснулся, испуганный этим неожиданным звуком.

— Что такое? Что ты, родная?

И я заплакала, тихо, даваясь слезами. Боль крутила и вертела меня, а пуще боли был страх, неожиданный, всепоглощающий.

— Сортис, не плачь… Сортис, что мне сделать?

— Как ты думаешь… я рожу… дерево? — засмеялась сквозь слезы, и снова заплакала.

Ах, сколько бы слез я не пролила глухой ночью, прижимаясь лицом к мокрой подушке, я все та же Сортис, я — Сортис, и ничего в мире этого не изменит.

Кого я рожу от тебя, ангел мой, любовь моя, муж мой? Как мне больно, как мне страшно! Этот ребенок разорвет мою душу, разорвет меня в клочья. Разве может быть иначе, если родить мне предстоит — стихию.

Неужели я умираю?

За шторами рассвело. Лучи света пробивались в комнату, режа пыльный полумрак. Было вроде и прохладно, но я обливалась потом. А после все так же, в поту, задыхаясь, я следила за тем, как лучики эти окрашиваются алым и гаснут. Прошел день, снова наступила ночь.

Часы внизу медленно и важно пробили полночь — бессмысленное, никому не нужное время. А с последним ударом меня пронзила такая боль, что я закричала, пронзая криком темноту над лесами.

— Сортис! — он держал мои руки, и плакал, и ничем не мог помочь мне, а я кричала, надрываясь, надсаживая голос.

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я кричала и задыхалась от собственного крика. Боль рвала меня на части, боль огненными пальцами разрывала меня на кусочки — снова и снова. Будто начинку для пирожков готовила — о, эта хозяйственная боль.

Я — огонек сгоревшей свечи,

— Я — Сортис.

Я — лист, опав…

Сознание мое меркло.

А потом я услышала над собой резкий, металлический, совершенно нестерпимый голос, говоривший четко и раздельно:

— Храбрая Сортис. Бесстрашная Сортис.

И другой, столь же нестерпимый голос прибавил равнодушно:

— Мертвая Сортис.

И с каким-то неожиданным безразличием я поняла и приняла это знание: я умерла. Тот и Осирис говорили надо мной в непроглядной тьме характерными металлическими голосами. «Мертвая Сортис». Это я, это я — мертвая Сортис. И мой ребенок. Здесь, в этой кромешной тьме, боль отпустила меня, и не сразу отчего-то вспомнила я о своем нерожденном ребенке. Я встрепенулась.

— Глупая Сортис, — сказал кто-то. Голоса их были так похожи, что я не различала еще, кто говорит.

— Мой ребенок…

— Твой ребенок? Ты ЭТО называешь ребенком? Воистину — глупая Сортис!

— Где он? Что с ним? — закричала я в темноту.

— Ты родила и умерла, успокойся же на этом! Глупая Сортис!

Я вздохнула глубоко и медленно, словно перед боем. Я все еще Сортис и ею пребуду.

— Осирис, отец Гора-са-Исет, Сокола моего с белым знаменем, зачатого от мертвого отца, отвечай! — вскричала я во тьму. — Что с моим ребенком? Кого я родила?

— Глупая Сортис! — отвечали мне хором Тот и Осирис. — Ты родила преемника мужу своему, ибо он умер тоже.

— Что?…

Голос мой сел. Я почти не слышала себя, но они услышали и рассмеялись разом — словно железо заскрежетало о железо.

— Глупая Сортис! Глупая Сортис! Он умирал и так, ты знаешь это. Лишь своей любовью ты питала его, ты умерла, и он умер тоже. Все просто, ты знаешь это. Все просто в мире мертвых, все просто в любом из миров.

— Мой ребенок…

— Войдет в силу нескоро. И до тех пор будут спать твои леса, но душа их не умерла, нет, душа их возродилась. Все хорошо, Сортис, все хорошо.

Я улыбнулась в темноте.

Душа моя легче пера из крыльев птенца.

И когда сердце мое упадет на весы, Осирис взглянет на меня с улыбкой, а Тот, бог с головой чибиса, покровитель писателей и провожатый мертвых, уберет в сторону табличку и писало, ибо нечего ему будет записывать.

Легкими шагами войду я в Страну Мертвых.

Я — лист, опавший прошлой осенью.

Я — огонек сгоревшей свечи.

Я — дуновение ветра в пустой комнате.

Я — Сортис.