VIII

Танковый полигон находился в десяти милях от базы, на территории бывшего виноградника на побережье Амальфи. Рассказывали, что командование морской пехоты предлагало владельцу приличную сумму за эту землю, но он трижды отказался, хотя цену всякий раз поднимали. Винодел держался кремнем и всегда был вежлив с эмиссарами, приезжавшими с портфелями наличных, однако те уходили ни с чем, унося на спине тяжелый взгляд его верной двустволки.

На следующий сезон этот пожилой джентльмен с тремя детьми, восемью внуками и правнуком увидел, что его урожай пожран невиданным дотоле на итальянской земле виноградным жуком, особым штаммом, резистентным к любым известным пестицидам. Когда подошло время собирать плоды трудов, они составили всего какую-то сотню ящиков вина, тогда как в обычный год насчитывали примерно три тысячи.

Владелец продал виноградник через два месяца за половину изначально предложенной цены.


Но полигон получился отличный: широкий плоский участок обступали горы, в которых мощным эхом отдавался чудовищный грохот тяжелой артиллерии, — почти невозможно установить слежку, разве что со спутника. Мы проводили на полигоне по десять часов, за исключением отработки действий в боевых условиях, когда, бывало, не вылезали из танков по несколько суток.

Сразу по прибытии на полигон Тиг показал мне, Джейку, Гарольду и остальным счастливчикам наши спальные места. Билл Брекстон, чей папаша владел дилерской автомобильной фирмой, тоже был среди нас — его здоровенный череп бросался в глаза даже непосвященным (наверное, остальные все-таки относились ко второй категории — с маленьким мозгом). Здесь же жалась и горстка новичков, которых я встречал на базе.

Вместо стандартных военных коек нам, парням из танковой группы А, поставили кресла управления. Это были копии танковых кресел, хитровыгнутые штуковины с мягкой обивкой, напоминавшие о кошмарном тесте на контузию.

— Вы будете в них спать, — заявил Тиг, на корню пресекая любые комментарии. — И вам это понравится. Обещаю, что через месяц сна в кресле управления на базе и двух лет боевых действий вы ощутите, что другая постель вам просто не подходит. Когда выйдет срок вашей службы и вас вышвырнут в реальный мир, вам захочется забрать кресло управления с собой. Вы будете лежать на спине и мечтать свернуться в клубок. Руки и ноги начнут непроизвольно подергиваться, и вы станете просыпаться в кухне, уютно устроившись на стуле, уперевшись локтями в стену, а коленями в грудь. Жена не поймет, отчего вы больше не спите с ней. Последуют ссоры, недоразумения, но вы не сдадитесь. Сейчас это покажется смешным, но кресло управления, джентльмены, превратится в ваше знамя.

Я возненавидел этого сукина сына сержанта, говорившего нам такие вещи.

Через два года я ненавидел его еще сильнее, поскольку он оказался прав.


Кстати, о жене и супружеском ложе, которое нам не суждено было разделить вновь.

Письма от Бет приходили все реже. Я говорил себе — это потому, что нас переводят из лагеря в лагерь, итальянская почта известна своей непунктуальностью, а сам я не забрасываю Бет посланиями. Но меня терзали подозрения и мучали сомнения.

Я не питал иллюзий, женившись на шлюхе. Я знал, что она встречается с незнакомыми мужчинами, которые платят ей за право делать неудобосказуемые вещи с ее телом, а для Бет это как рабочий день в офисе, сродни заполнению бухгалтерских ведомостей. Иногда от этой мысли меня мутило — к горлу подступала тошнота до настоящих рвотных спазмов, но большей частью я убеждал себя, что это всего лишь пошире раскинуть ноги — правую сюда, левую туда, — а остальное тело при этом немеет. Бет нужны деньги, а моего армейского денежного довольствия не хватало, чтобы содержать ее, как она привыкла, и позволять всякие роскошества вроде питания каждый день.

Но чем дольше я сидел в кресле управления, скрючившись вертикальным эмбрионом, не имея возможности поерзать, повернуться или почесать задницу, тем все более занимательные сюжеты рисовало воображение: Бет сбежала с очередным клиентом, или бросила свое ремесло и уехала в Арктику, или бесплатно дает «зеленым беретам».

Через неделю я получил короткое письмо — обычные новости о ее родителях, о Сан-Диего, о том, как она посетила уличную ярмарку и купила слоновье ухо, и вспоминала те несколько дней перед свадьбой, когда я обжег язык горячим маслом от жареного пончика — вылитое слоновье ухо, только с сахарной пудрой, и она хохотала, жаль, меня рядом не было и я не видел, но она очень надеется, что я скоро приеду.

От листка, как всегда, пахло духами, но в этот раз запах показался мне странным. Он вообще не походил на что-то, чем Бет милостиво соглашалась пользоваться. Был грубее, чем ее обычный цикламен по десять долларов флакончик. Мужской одеколон. Откуда на письме одеколон? Неужели другой мужчина, не клиент, стоял за ее спиной, пока она писала, лаская ее груди, впиваясь поцелуями в шею, запуская ей пальцы между ног, вырывая страстные стоны у Бет, выводившей лживые слова своему мужу, воюющему за тридевять земель?

Так проходили мои ночи.

* * *

Утра, напротив, не оставляли времени для мучительных фантазий, заполненные нервным напряжением, которое испытываешь, сидя в танке и глядя на экран радара. Возможно, со стороны это кажется сказочными условиями для любителя грезить наяву, но ровный писк может в любой момент сорваться на истерические ноты, и если ты не выстрелишь по цели, тебе наступит хана в этом самом кресле.

Хана, конечно, в учебном смысле, но в Африке, как нам внушали, придется либо стрелять, либо быть подстреленным. Убийца или жертва, тут уж насколько повезет. Еще одна наскоро состряпанная военными ложь, как я позже узнал. В Африке можно было стрелять или сидеть и смотреть, как неприятель просирает победу, потому что руки у него растут из ж…, но в пластиковых мешках домой отправились только те, кто старательно гневил провидение.

На третий день маневров мы получили короткий, но доходчивый урок. Первые два дня шли занятия, нудные лекции, на которых мы сидели в гражданской одежде, делали записи и старались запомнить наиболее интересные оговорки наших инструкторов. Бумажные самолетики роем носились по классу. Один парень устроил перестрелку жеваной бумагой через трубочку с Биллом Брекстоном, который неумело отплевывался. Все было как в средней школе, но не стоило и ожидать чего-то другого: нам в голову пытались вбить все, от гидродинамики до баллистики, и я бы сильно удивился, если бы в памяти задержалось больше двух-трех битов информации.

Но на третий день нас подпустили к танкам, разделив на тройки, и мы кинулись к ним бегом, словно дети, отпущенные на перемену. На первом практическом занятии нам строго запретили к чему-либо прикасаться.

Мы должны были только посмотреть на оборудование боевой машины, а не выяснять принцип его работы. Это, как нам сказали, придет со временем.

Я влез внутрь через задний люк, согласно приказу, прополз мимо всяческих приборов и на брюхе добрался до сиденья водителя. Три ночи никуда не годного сна по крайней мере познакомили меня с устройством кресла управления, так что я хотя бы смог по-человечески сесть и приготовиться, прежде чем все произошло.

Раздался грохот, крик, и в воздухе поплыл отчетливый запах дыма. А когда все кончилось, двадцатилетний рядовой, с которым я даже не успел познакомиться, был мертв.


Это оказался тот самый стрелок из трубочки. Задним числом приходит в голову, что вместо того чтобы слушать и запоминать, каких кнопок не трогать, он как раз отправлял очередной жеваный комок салфетки в волосатую руку Билла Брекстона. Не знаю, какого хрена он дернул ту рукоятку и с какой стати ему вообще понадобилось что-то в танке трогать, но, даже узнай я причину, парня уже не вернуть. Ничто не возвратит вас к жизни, если вы дергаете рукоятку катапультирования кресла, не открыв сначала люк над головой.

Пентхаус по-прежнему пуст. Я только что там был, разнюхивал обстановку. Прошло два дня с тех пор, как я снял с гвоздя улику. Два дня я гадаю, кто эта женщина, как она выглядит. Вопросы возникают сами собой — например, скрывается она или кого-то выслеживает и что за фифа носит колготки в заброшенной гостинице?

На полу пентхауса по-прежнему нет пыли, но я все же думаю найти след обуви на половицах и по его размеру определить, оставлен ли он таинственной незнакомкой. Которая незаметно возвращалась. Ненадолго.

Одним из немногих нехирургических инструментов, выданных нам в Кредитном союзе, был детектор движения, полезнейшая штука тысячи и одного применения. С его помощью я делаю все — от ловли животных до кражи газет. Хотя я редко им пользовался, пока не пришлось спасать собственную жизнь — Фрэнк считал, что излишнее упование на технические возможности расслабляет, — но сейчас был просто счастлив устроить практическую проверку и посмотреть, не вспугнем ли мы бродячую тварь.

Внешне детектор движения — это квадрат со стороной полдюйма и по существу невидимым световым лучом, исходящим из одной грани. Я говорю «по существу невидимым», потому что его можно обнаружить несколькими способами, например, выпустив в воздух струю дыма. Мой приятель в Кредитном союзе погиб из-за того, что клиент заметил луч детектора движения благодаря своей поганой привычке курить сигары; этот неплатежеспособный гад тут же нацепил маску и отключил свой датчик, а когда специалист по возврату биокредитов наполнил дом эфиром и, ничего не подозревая, вошел, ему на затылок опустилась электрогитара «Фендер» 1959 года, изготовленная в ту эпоху, когда никто еще не слышал о легкомысленном рок-н-ролле.

Но вряд ли незваная гостья из пентхауса курит, а коли и так, это ей не поможет: я буду держать прибор низко, на уровне колен, и если она не лепрекон[13] или не танцует без перерыва лимбо,[14] дистанционный датчик в моем заднем левом кармане должен скоро подать сигнал.

А покамест я сплю с пистолетами в обеих руках.

* * *

Мэри-Эллен, моя вторая жена, терпеть не могла пистолеты, как, впрочем, и любое другое оружие, и хотя ее папаша был пехотным полковником и имел награды, нам запрещалось говорить обо всем военном за коктейлями, обедом и десертом. Если мы с ее отцом хотели обсудить «науку ненавидеть» — так называла военное дело моя любящая женушка, — нам приходилось выходить на крыльцо в холодный зимний воздух — наш брак не дожил до летнего тепла — и согреваться трубкой с дешевым табаком.

Когда мы познакомились, я третий год работал в отделе по возврату биокредитов и все еще переживал из-за развода четырехлетней давности. Я укладывал в койку всех женщин, с которыми знакомился, бороздя их племя, как дельфин волны, из чувства мести, чтобы сделать шлюху из каждой, но так и не нашел мою Бет. С Мэри-Эллен я познакомился однажды после работы. Знай она, где я был часом раньше, — не только не вышла бы за меня замуж, но выбежала бы из кафе, визжа, как шимпанзе.


Сонни Депримо был сыном Гарри Депримо, двоюродного брата Сонни Эбейта, главы второго по величине семейного гангстерского клана в Чикаго, и меня это не касалось. Но Сонни Депримо оказался никуда не годным гангстером, и родня, пустив в ход все связи, устроила его в Кредитный союз. В качестве специалиста по возврату биокредитов он оказался еще бесталаннее, чем гангстер, только с более серьезными последствиями. Не иначе как по старой памяти, Сонни кромсал клиентов, не в силах усвоить, что ненужная кровища и ошметки плоти только затрудняют и без того нелегкую работу и делают союзу плохую рекламу, когда ему остро требовалась хорошая репутация. Пустил эфир, взял то, за чем пришел, и отвалил. Все.

Как нарочно, наставником Сонни стал не кто иной, как Тони Парк, который уже тогда неплохо зарабатывал на жизнь, блестяще отнимая чужие. Все худшие привычки Сонни расцвели пышным цветом под крылышком Тони, и вскоре он взял моду избивать клиентов, прежде чем изъять неоплаченный товар, и устраивать прилюдные экстракции, что не способствовало ни имиджу союза, ни его собственному. Последней каплей стало данное ему деликатное поручение забрать поджелудочную железу «Клондайк Р-14» у больной дочери одного из бывших мэров Чикаго, пользовавшегося заслуженной любовью в штате Иллинойс и за его пределами. Клиентка стояла уже одной ногой в могиле и готовилась опустить туда вторую недели через три-четыре; ее долг союзу был, безусловно, велик и неоплачен, но это вышло из-за общей стоимости лечения и нескольких поданных исков против волков из СМИ, которые иначе поживились бы добрым именем ее отца. Словом, простое изъятие без всякого шума стало бы самым мудрым выходом из ситуации, но в тот вечер дежурил Сонни-биоспец.

Он выволок ее из больницы, тридцать минут вез поездом по железнодорожной эстакаде, всю дорогу осыпая непристойностями, притащил к офису Кредитного союза и вырезал «Клондайк» не утвержденной к использованию финкой, оставив дочь мэра умирать в шести футах от входной двери на глазах шокированных потенциальных покупателей.

Союз остался недоволен Сонни. Мне поручили воззвать к его разуму.

Через час я вошел в закусочную на Федеральном шоссе в пропитанной кровью рубашке, прикрытой курткой, и познакомился с девицей, ставшей вскоре моей второй экс-супругой.

* * *

— Вы будете это доедать? — спросил я у нее. Девица не притронулась к половине своего сандвича с тунцом, а только что затраченные усилия разбудили во мне волчий голод. Лоскут кожи с шеи Сонни Депримо, аккуратно сложенный вчетверо, лежал в кармане куртки: союз хотел получить свою вытатуированную эмблему назад. — Впервые вижу, чтобы так нянчились с сандвичем.

— А у меня незнакомые люди еще никогда не просили мою еду.

— Значит, нам обоим это в новинку, — заключил я, успев оценить девицу как легкую добычу. Она отличалась от моего обычного типа подзаборных дешевок, которых я водил домой: было в ней что-то от матери-земли, хотя, возможно, я ошибочно приписал ее характеру качества, ожидаемые от тела. В любом случае девушка определенно годилась для разового кувыркания в койке.

Не дожидаясь ответа, я схватил сандвич с тунцом с ее тарелки и сжевал его, не опуская глаз, и даже не вздрогнул, когда она отвесила мне полновесную пощечину. Так началась наша новая совместная жизнь: один крадет, другой дает по морде.

Жаль, что я не ощутил в той помордасине руку провидения.


Как правило, я приходил домой в два или три часа ночи, а Мэри-Эллен ждала меня, по-турецки сидя на кровати, в гротескном супружеском ложе с балдахином на четырех столбиках, которое она любезно принесла с собой в качестве приданого вместе с лампами, гардеробом и мыльницами на бронзовых ножках. Моя жизнь видоизменилась — по крайней мере стала не такой, как я предполагал, но я готов был прикинуться ветошью рядом с антикварной рухлядью, лишь бы второй брак оказался удачнее первого.

Ссоры начались не сами собой. К тому времени, когда я доползал до двери своей квартиры, выжатый после тяжелой ночной работы, мне хотелось одного из двух: секса или спать. Иногда и то и другое, порой сначала одно, потом второе. А Мэри-Эллен, несмотря на открытую неприязнь к моей карьере, вечно пробивало на вопросы.

— Кто на этот раз? — приставала она. — Где он жил? Какой орган ты забрал? Человек сопротивлялся? Ты плакал?

Последнее она спрашивала каждый раз, и я всегда отвечал отрицательно. Теперь мне кажется, она надеялась — однажды я признаюсь, что содрогался от рыданий, и она сможет давить на это, как на рычаг, чтобы поддеть и вытащить меня из Кредитного союза. Такого ни разу не случилось, но супруга не теряла надежды.

С каждым заданным вопросом я становился все тише, пока жена не взрывалась в полную силу, а я сидел в мягком кресле, закрыв глаза и подтянув ноги к груди — самая привычная и удобная после армии поза. Зайди к нам кто-нибудь, решили бы, что Мэри-Эллен вопит над трупом.

Возможно, это тоже был намек свыше.


Живущие в соседних домах дети снова играют внизу на улице, прыгают через скакалку и что-то напевают. На этот раз мотив и слова другие:

Скажи маме, скажи сыну —

На закате в домовину.

Весь в морщинах, старый дед

На карачках на тот свет!

Нет здесь никаких старых дедов, хотелось мне рявкнуть на мелочь внизу. Старики все перемерли от сердечных болезней. А если и откопаете какого-нибудь старикана, у него наверняка уже искусственные суставы, так что полегче насчет карачек…


Я не знаю ни единого человека, умершего бы от старости, разве что вы рассчитываете оттрубить аредовы веки и дождаться, пока вас добьют из жалости. Мой отец скончался от аневризмы крупного сосуда мозга, когда я служил второй год, а через восемь лет и мама приказала долго жить — совсем еще молодая женщина, она слишком боялась одиночества. Вот интересно, в кого я такой смелый?

Гарольд Хенненсон наверняка не дожил бы до старости, как и тот меткий стрелок жеваной бумагой. «Катапультировал себя прямо в крышу танка, — сказали другие солдаты из его экипажа, — буквально с ходу плюхнулся в кресло управления, слишком сильно потянул какой-то рычаг и через секунду сидел с мясным фаршем выше шеи». Дым, который я учуял, шел из пиропатрона, подкидывавшего кресло вверх со скоростью свыше ста миль в час. Естественно, наш камикадзе ничего такого не набрал, просто до закрытого люка было всего три фута.

После практических занятий нам дали четыре часа на траур, которые мы в основном просидели в креслах управления, глядя в пространство и пытаясь сообразить, за какой же рычаг потянул тот идиот, обещая себе никогда, ну просто до скончания времен не делать ничего настолько идиотически глупого. К нам заходил капеллан утешить нас в час нашей скорби, предложив сопроводить его в часовню для проведения наставнической беседы. Мы подняли его на смех и прогнали прочь. Неплохой, кстати, был человек, просто в вооруженных силах мало проку от утешений. Когда мы подписывали контракт, каждый отдавал себе отчет в том, что служба в армии сопряжена с опасностью для жизни, и потеря рядового, никому из нас толком не известного и на поверку оказавшегося таким кретином, не поселила растерянность в душах парней нашего взвода.

Мне нравится думать, что, если бы я катапультировался по ту сторону добра и зла, к капеллану потянулись бы десятки моих безутешных друзей, ищущих его общества и утешения, и длилось бы это не одну неделю, но в глубине души я знаю, что даже отец Макгиган[15] проделал свой долгий обратный путь в полном одиночестве.

Этот инцидент и встреча Грега Кашекиана, перса американского розлива со своим мусульманским Создателем или кто там у них, — явления одного порядка. Отличная байка для досужих сплетен, но я слышал эту историю от Тига Игнаковски, а у меня нет и не было причин сомневаться хоть в одном его слове, поэтому привожу рассказ сержанта почти дословно.

Мы уже были в Африке. Закончилось наше первое настоящее сражение. При шестерых раненых и двух убитых с нашей стороны мы устроили истинную бойню в стане неприятеля — такие огромные потери в живой силе мне доводилось видеть только в документальных фильмах.

Мыс Джейком лично несем ответственность по крайней мере за восемьдесят двух уничтоженных противников. Я знаю точно: при каждом удачном попадании Джейк испускал кошачий вопль и отмечал убитых на стене танка, ставя галочку несмываемым маркером, который он купил в Италии специально для этой цели. Команда из нас сложилась отменная: я вел танк, Джейк стрелял, вот так мы и оставили свой след в пустыне.

К утру бой закончился. Ликуя, мы вскоре упились за победу. Тиг не являлся поклонником неумеренных возлияний, но понимал, что солдаты сбрасывают напряжение разными способами, поэтому с легким сердцем позволил нам надраться до изумления, а сам сидел в уголке и посасывал бутылку с минералкой.

Гарольд, которому до смерти оставалось сорок два дня, естественно, этого не знал и был в тот день оживлен, как никогда. Командир экипажа, он гнал свой танк на полной скорости впереди головного отряда, не отрываясь от перископа и увлекая за собой остальных. Гарольд первым заметил странные точки на горизонте, и к тому времени, когда наши танки поднялись на гребень песчаной дюны, парень из Бронкса и его команда истребили два неприятельских батальона парой управляемых ракет и уже неслись к следующей сотне достоверно установленных потерь живой силы противника.

Мы веселились. Поднимали тосты. Распевали песни о нашем мужестве и мужской силе. Мы были викингами и грабили и пьянствовали.

Тиг вышел из палатки отлить. Я отправился следом.

— Охренительная победа! — помню, сказал я. И пока мочился, песок под ногами расступался, словно ускользая, — либо от ветра, либо от запаха виски.

— Хороший был день, — хлопнул меня по спине Тиг.

— Да мы же их в порошок стерли! У них минимум двести пятьдесят восемь убитыми!

— Забудь о цифрах. Утром проснулся, вечером лег, значит, день задался.

В последние месяцы я целиком проникся философией Тига.

* * *

Потом разговор свернул на родные города и тому подобные семьи, и когда я сказал Тигу, откуда родом, глаза сержанта сощурились в узкие щелочки. Я сразу понял — название ему знакомо. Это было более чем странно, поскольку даже жители соседних городков за три-четыре поселка от нашего никогда о нем не слышали.

— И Кашекиана знаешь? — спросил Тиг.

— Как же, Грег, Тилли, знаю, конечно.

И тогда сержант рассказал мне, как этот гнойный пидор погиб на самом деле.

Грег Кашекиан пришел в армию примерно таким же, как закончил старшую школу, — выдающимся козлом с большим самомнением, но теперь у него появились оружие и форма, а вместе с ними и новый способ козырнуть своими габаритами и силой. Как и я, он поступил в морскую пехоту и так же, одним из лучших, прошел тест на контузию. Большие черепа с маленькими мозгами в нашем городке встречались чаще, чем в среднем по стране; не иначе в воде у нас что-то этакое.

Тиг сказал, что с первого дня Грег очаровал остальных парней своего взвода убогим остроумием и буграми мышц. Все вдруг стали его записными приятелями, всегда готовыми послушать истории о матчах, в которых он победил, и девицах, которых трахнул, и Тигу пришлось потратить немало времени и сил, чтобы вернуть подчиненных на грешную землю к неотложным боевым задачам, выбив из головы мысли о футболе и бабах. Тигу с первого взгляда не понравился мой бывший сосед, хотя долг обязывал сержанта относиться к Кашекиану как к любому новобранцу.

Наш перс-американо выказал себя с наилучшей стороны еще и в роли танкиста-стрелка, способного определить цель на невероятном расстоянии. Курс боевой подготовки Грег Кашекиан закончил с самыми высокими оценками, которые когда-либо ставили рядовому на этой базе, и званием капрала в кармане — обещали присвоить сразу по окончании первого срока в Африке.

Если я правильно помню, мамаша Кашекиан получила сертификат о посмертном присвоении звания капрала своему сыну вместе с его пеплом.


— В Африке тогда было потише, — рассказывал мне Тиг тем вечером. — Они еще не применили биологическое оружие, а мы не забросали их зажигательными бомбами. В Найроби обстановка оставалась стабильной: ни одного настоящего боя — все больше маневры, иногда легкая разведка. Танки ползали по пустыне, но оружие было на предохранителях; за две недели мы не причинили противнику ни малейшего урона. Восемнадцать дней без единой стычки, неприятеля и в глаза не видно, и парни перевозбудились. Какой-то друг приятеля одного из сержантов-снабженцев втихаря провез порножурналы; Кашекиан вообразил себя Санта-Клаусом, скупил всю партию и раздарил друзьям.

Посреди ночи мы объявили учебную тревогу. Взвод повскакивал с коек и прыгнул в танки, чтобы в темпе ползти по песку на разведбазу, которая у нас была в двадцати километрах к югу от лагеря. Я сел в полугусеничный вездеход и сопровождал группу, наблюдая за ходом учений и делая записи для командира части, отдавшего приказ о ночной учебной тревоге.

На полпути я услышал этот звук. Поднял голову и увидел белый шлейф инверсионного следа, взрезавший воздух, как пирог, — из ближайшего танка высоко вылетело кресло управления. Я видел, как оно зависло в воздухе на долю секунды и сорвалось вниз, словно подстреленный на лету воробей, с размаху шмякнувшись на твердый песок — чертов парашют не раскрылся.

Я — газ в пол, выкрутил руль, через пять секунд подлетел к бесформенной металлической глыбе на песке, а в голове крутилось: танки, катапульты под сиденьями, механические неисправности, недели муторного дознания и объяснений в ходе неминуемого следствия, быть мне в бумажках по самые яйца… Но, подъехав, я увидел, что этот Богом проклятый урод Кашекиан, изломанный и окровавленный, сидит в искореженном кресле управления, штаны на щиколотках, трусы на коленях, в одной руке намертво зажат журнальчик типа «Мокрые киски», в другой — собственный хрен. Может, он и помер, но морда у сукина сына была счастливая.


Мораль: легендарные волосы на ладонях, ребята, могут оказаться самой пустяковой из ваших проблем.


Неофициальное расследование пришло к выводу, что Грег Кашекиан, университетский король, отец незаконнорожденного сына и американский патриот, использовал свои руки не по назначению и излишне резкий рывок при мастурбации со свистом послал его в небо навстречу судьбе. Официальное расследование, напротив, причиной несчастного случая назвало случайный отказ оборудования и проинформировало все заинтересованные стороны, что военные специалисты уже занимаются этой проблемой. Сообщение родственникам и знакомым, что их надежный, как скала, защитник оказался таким говном, дало бы пишу нежелательным толкам, поэтому дело уладилось и затихло быстро и хорошо.

Не могу сказать, что меня опечалила смерть Грега Кашекиана, но я не радуюсь его гибели или тому, как он умер. Поступать так означало бы не уважать всех служащих в вооруженных силах, и, несмотря на личную неприязнь к отдельному представителю ВС, я не стану стричь кувшинноголовых[16] под одну гребенку, лишь бы позлорадствовать по поводу перса, получившего повышение (правда, не такое, как надеялся).

По возвращении из Африки я сходил к нему на могилу и, увидев на надгробии поставленные кем-то банку вазелина и журнал «Мокрые киски», остро пожалел, что это сделал не я.


Кстати, о чтении: сегодня утром мне удалось тиснуть несколько книг из библиотеки, которые могут оказаться небесполезными в поисках второго обитателя гостиницы. «Отлов и выживание» Джеймса Маккуарри, которую я цапнул со стеллажа, отлично соответствовала теме: в названии сочетались две концепции, в настоящее время подчинившие мою жизнь. К сожалению, это произведение начала двадцатого века скорее тянуло на поваренную книгу белки, чем имело отношение к моей ситуации. В самом крайнем случае сойдет на закуску, если я когда-нибудь решусь развести огонь.

Еще у меня есть «Приключения швейцарской семьи Робинзонов». Это скорее развлекательное чтиво, не содержащее ценных для меня сведений, хотя, кажется, я помню один отрывок еще со школы.


Невероятно. Поразительно. И снова невероятно.

Час назад, когда я печатал последний абзац о семье Робинзонов, дистанционный датчик движения в моем заднем кармане завибрировал. Сначала я резко обернулся, решив, что какой-то бродячий пес проник в отель с Тайлер-стрит и приготовился попировать моей задницей, но тут же вспомнил, что означает это жужжание. Я вскочил на ноги и кинулся в коридор, по пути схватив «маузер» для обороны на расстоянии и удавку на случай рукопашной.

Припустив вверх по лестнице как можно тише, я перемахивал через три-четыре ступеньки. Поднявшись к пентхаусу, я уже задыхался — последние несколько месяцев наложили отпечаток на то, что когда-то было швейцарскими часами среди сердечно-сосудистых систем, — но мое прецизионное сердце по-прежнему функционировало, как обещали в рекламных буклетах. Я ступил на пол коридора верхнего этажа и взялся за ручку двери, ведущей в пентхаус, понимая, что с другой стороны может оказаться кто угодно — от садовой мыши до взвода спецов отдела по возврату биокредитов, явившихся, чтобы связать меня, вырвать сердце и отправить мои развороченные останки в ближайшую общую могилу для нищих. Внезапно я засомневался, вибрировал ли датчик вообще или мне показалось.

Выставив «маузер» вперед, я тронул кнопку предохранителя и с силой пнул дверь.


Из пяти моих жен четверо были болтушками — крупного калибра, на золотую медаль, все и каждая. Языки мели как метлы, когда обладательницы пребывали в хорошем настроении. Единственной молчуньей являлась моя третья бывшенькая, Мелинда; такой она и осталась до самого конца.

Не то чтобы болтовня не давала моим бракам рассыпаться, как хлебные крошки, но мне кажется, вербальный спарринг между мной и бывшими супругами добавлял немного перца в то, что иначе превратилось бы в пресный домашний уют. Я знаю, почти каждый брак заканчивается ворохом бумаг на развод, которые находишь в почтовом ящике, но начинались все мои союзы с пространных разговоров:

Бет: после секса — одного оплаченного и двух халявных.

Мэри-Эллен: после того как я тиснул ее сандвич с тунцом, а она влепила мне пощечину.

Мелинда: до того как я вломился в дом для престарелых, где она работала, и изъял «Джарвик-11» у ее любимой пациентки.

Кэрол: пока мы искали выход из горящего ресторана.

Венди: на кладбище, после похорон ее отца.

А теперь, раз уж зашла речь о великих разговорчивых женщинах в моей жизни, пора прибавить к списку еще одну.

Бонни: пока мы любовно держали друг друга на мушке.

Загрузка...