Господин Тарановский

Глава 21

Глава 21

Наутро я собрал всех командиров в нашем штабном подвале. Левицкий, Очир, Лян Фу, мои урядники и монгольские сотники — все были здесь.

И изложил цель которой надо добиться: выманить армию Тэкклби из лагеря и разгромить ее в открытом поле.

Первым слово взял Левицкий. Он подошел к карте, на которой уже были результаты предварительной разведки.

— Все это хорошо, Сергей. Но есть проблема, — его указательный палец остановился на двух красных кружках, обозначающих фланговые опоры. — Артиллерия. У них осталось не менее восьми, а то и двенадцати полевых орудий. Шести- и четырехфунтовые «Армстронги».

Он обвел взглядом монгольских командиров, которые не до конца понимали, о чём речь.

— Господа нойоны, чтобы вы понимали: один залп картечью из такой пушки со ста шагов — это дыра в вашей атакующей сотне размером с юрту. Два залпа — и сотни нет. Любая лобовая атака, конная или пешая, захлебнется в крови, не дойдя до их пехоты.

В подвале повисло тяжелое молчание. Очир потемнел лицом от ярости и ударил кулаком по столу.

— Мы прорвемся! — прорычал он. — Бросим всю конницу, сомнем их раньше, чем им удастся выстрелить!

Я покачал головой.

— Это будет бойня. Мы потеряем лучших людей еще до начала битвы. Поэтому бы и хотелось выманить их из лагеря, в поле и там навязать бой который будет удобен нам.

Тут же раздались крики и завязался спор, я лишь с досадой покачал головой и поднял руку.

— Володя, — тихо спросил я, поворачиваясь к Левицкому. — Какова предельная прицельная дальность у «Энфилда»?

Корнет удивленно посмотрел на меня.

— Ну… на рамке прицела и тысяча ярдов нарезана. Но это так, для красоты. Реально попасть хоть во что-то дальше шестисот шагов почти невозможно.

— А нам и не нужно попадать. Нам нужно «подавить», чтобы они не могли поднять голову.

Я, оглядел озадаченные лица своих командиров, начал излагать идею: подавить батареи противника, выслав на окружающие нас горные вершины лучших стрелков с самыми дальнобойными ружьями. Но мы сразу пришли к выводу, что план, каким бы складным он ни выглядел на бумаге, требовал проверки. Тут же отобрали сорок отличных стрелков и приказали им взобраться на горные кручи, нависавшие над Силинцзы. Когда туман в долине окончательно рассеялся и батареи открылись как на ладони, я отдал команду.

— По батарее, залпами, огонь!

Прогремело несколько недружных залпов. В бинокль я с досадой смотрел на результат. Судя по всему, его не было: пули проносились высоко над головами артиллеристов, делая огромный перелет. Артиллеристы, сначала бросившиеся было на землю, вскоре осмелели, поняв, что огонь не причиняет им вреда, и с насмешками махали нам руками.

— Проклятье, — процедил я. — Стреляем сильно сверху вниз. Траектория меняется, пуля летит дальше. Прицел врет.

На батареях заметили наше бессилие. Несколько орудий медленно развернулись в нашу сторону. Снаряды с воем врезались в скалы, поднимая фонтаны каменной крошки. Причинить большого ущерба нашим рассредоточенным бойцам они не могли, но это была демонстрация силы. Не желая нести бесполезных потерь, я отдал приказ отойти.

Мы вернулись в город злые и разочарованные. Мой красивый план рассыпался. Без точной пристрелки он превратился в бессмысленную трату драгоценных патронов. А атаковать под огнем батарей — безнадежное дело.

Как поступить? Попытаться снова устроить диверсию?

Китайцы учли ошибки. Они вытоптали высокую траву на версту вокруг лагеря, ночью окружая его двойным кольцом костров. Теперь подобраться к ним скрытно невозможно. Завидев нас в тылу, они развернут орудия и начнут поливать нас свинцом…

И тут, глядя на пеструю одежду китайцев на улицах, в голове у меня родилась идея.

— Софрон! — крикнул я нашему завхозу. — Мне нужна мишень. Огромная. Десять на десять сажень.

— Из чего ее делать-то, Курила? — развел тот руками. — Холстины нету.

— Из чего угодно! — отрезал я. — Хоть из камки и шелка. Тащи все, что найдешь!

Через час на главной площади закипела работа. По моему приказу из подвалов ямэня, где хранились трофеи, захваченные еще у Тулишэня, выволокли рулоны дорогих тканей — яркого, цветастого шелка, тяжелой, расшитой золотом парчи. Женщины, смеясь и переговариваясь, на скорую руку сшивали из этого великолепия гигантское, слепящее глаза лоскутное одеяло.

Эту дикую, аляповатую мишень мы повесили на веревках на одной из окружающих город скал, находившейся на противоположной стороне от позиций моих «горных стрелков». Приказал измерить расстояние — как раз около версты, столько же, как и до вражеских батарей.

Наши стрелки снова заняли свои позиции на горе. Но теперь их целью было не вражеские орудия, а это яркое, прекрасно видимое пятно с другой стороны горы.

Я остался в городе, на наблюдательном пункте на крыше одного из немногих оставшихся целым зданий. У нас, разумеется, не было рации, но была выработана система сигналов: красный флажок — «выше», белый — «ниже», синий — «попал».

Началась кропотливая, почти научная работа. Левицкий сновал туда-сюда, организуя огонь. Мы заставляли стрелков делать выстрелы с разными поправками, меняя установку прицела, пока, наконец, наблюдатель, сидевший за валуном рядом с мишенью, не просигналил, что цель поражена. Увидев синий флажок, Левицкий радостно заорал:

— Есть! Попали!

— Повторить! Та же поправка! — приказал я.

Еще залп, еще… Пули начали ложиться в цель. Наконец-то мы нашли то, что искали: нужную установку прицела, обеспечивающую нужный угол стрельбы.

— Целиться в батарею! Сообщить всем!

На горе, получив команду, все сорок стрелков приготовились.

— Залпом! Огонь!

Залп ударил, как один выстрел. Левицкий, с полуразрушенной башни следивший за вражеской батареей, не опуская трубу, с восторгом доложил:

— Есть! Накрыли их! Аж пыль взметнулась по всей батарее!

— Отлично. Завтра мы их «причешем». А теперь — прекратить огонь, чтобы не вспугнуть раньше времени!

Итак, задача подавить вражеские батареи, в принципе, была решена. Теперь наш огонь будет не просто беспокоящим. Мои «горные егеря» были готовы к бою.

Решающее сражение было назначено на утро следующего дня. Весь город готовился к предстоящей битве. Скрипели тачки, стучали молотки, бойцы чистили оружие. А я, стоя на стене и глядя на далекий вражеский лагерь, думал о… смерти.

Не о страхе перед ней — этот порог я перешагнул давно, еще в прошлой жизни. Просто впервые в жизни я задумался о последствиях ее потери. Раньше мне нечего было терять. Теперь в далеком Иркутске меня ждала семья — Ольга, и не разу еще не виданный мною ребенок. А на прииске Амбани-Бира под присмотром воспитательницы жил мой сын, Ваня. Завтрашний бой будет жестоким. Шансы выжить, если ты в самой гуще, всегда невелики. Конечно, мои дети обеспечены до конца жизни. Но я не успел дать им главного — себя в качестве отца.

Что, если меня убьют? Разорвет осколком снаряда, затопчут в суматохе атаки, обезобразят до неузнаваемости… Кто опознает мое тело? Моей семье после меня не останется ни фотографии, ни картины, ни даже могилы.

В воспоминаниях вдруг всплыл образ из далекого, почти стершегося детства. Мой дядя пропал без вести в Афганистане — давно, еще в 81-м. Тетя даже не знала где его могила, так и таскала в предполагаемый день его смерти цветы к городскому памятнику воинам-интернационалистам. Я не хотел такой судьбы для Ольги. Надо было хотя бы обеспечить себе посмертный «медальон»

В задумчивости я спустился со стены. Найдя Лян Фу, попросил его прислать мне татуировщика. Китаец удивленно поднял бровь, но спорить не стал.

Через некоторое время в мою комнату в подвале ямэня пришел маленький, сухой старик с безмятежным лицом и руками, исколотыми тысячами точек. Он молча разложил на столике свои инструменты: пучки тончайших игл, тушечницу, баночки с пигментами.

Так. А что мне вытатуировать на теле? «Владислав Тарановский?» Но… это не мое имя. «Сергей Курильский»? Тут меня мало кто знает под этим именем. А если я выживу в бою — будет довольно глупо ходить с собственным настоящим именем на груди. Впрочем — неважно, что. Просто знак для опознания.

Решившись, я набросал на листке тот рисунок, который хотел. Он был простым и грубым, вырванным из воспоминаний. Крылатый кинжал. А под ним — три слова.

Китаец, взглянув на незнакомые ему латинские буквы, кивнул и принялся за работу.

Обезболивающего не было. Старик предложил мне шарик опиума, но я отказался.

Когда все было кончено, я, накинув китель на плечо, отправился в штаб. Там, склонившись над картой, мои командиры обсуждали последние идеи предстоящей атаки. Я молча подошел к столу и положил на карту написанный листок.

— Если меня убьют, а тело изуродуют так, что его нельзя будет опознать, — сказал я ровно, без всяких эмоций, — вот татуировка, по которой вы узнаете меня.

Я посмотрел прямо на Левицкого.

— Когда все кончится, отвезите мое тело в Иркутск. К жене. К твоей сестре Владимир.

Левицкий застыл, подняв на меня потрясенный, ничего не понимающий взгляд. Сестра… Ольга… моя жена!… Лицо его сначала побледнело, потом залилось краской. В наступившей тишине он просто смотрел на меня, и в его глазах я увидел целую бурю.

— Так мы теперь… родственники?

— Да, Володя. Прости забыл рассказать во всей этой суматохе, повинился я. И, поскольку шансы уцелеть у нас завтра — прямо скажем, так себе, — давай позаботимся об опознании. Ты тоже позаботься об опознавательном знаке. Мало ли что… Татуировщика я тебе пришлю.

Еще до рассвета все было готово. Вновь в штабном подвале собрались все командиры.

Негромко, но веско я обратился к командирам:

— От сегодняшнего боя зависит вся дальнейшая судьба. Елисей, стрелки выступают через час. К рассвету вы должны быть на позициях. Задача — ослепить и парализовать обе вражеские батареи.

Повернувшись затем к Левицкому, я продолжил:

— Володя, на тебе — самое главное. Левый фланг. Ты берешь сотню драгун со «Спенсерами» и по руслу высохшей реки выходишь в тыл левой батареи. Твоя задача — не просто захватить ее. Ты должен развернуть их пушки и ударить в центр вражеского лагеря.

Переведя взгляд на Очира, я продолжил:

— Ты со всей своей конницей и пятьюдесятью нашими стрелками атакуешь правый фланг. Задача — связать их боем, захватить правую батарею, вызвать панику, не дать им помешать Левицкому. Действуй смело, но зря под картечь не лезь.

Обратившись последним к Лян Фу, я закончил:

— Ты и все остальные силы — мой резерв. Вы атакуете фронтально, но только после моего особого сигнала. Когда я увижу, что батареи нейтрализованы, а фланги противника дрогнули. Не раньше.

Нойоны же были предупреждены, и в наставлениях не нуждались.

Достав из кармана часы, командиры, склонившись, сверили время.

— Выдвигаться поочередно, с интервалом в полчаса. Встретимся на том свете… или в лагере Цзянцзянюня. Идите.

Они уходили один за другим, растворяясь в темноте подвала. Вскоре город пришел в беззвучное движение. Первыми, цепляясь за скалы, как горные духи, начали подъем егеря. За ними, по руслу высохшей реки, змеей утекла в степь конная сотня Левицкого. Последней, глухой темной массой, почти не нарушая тишины, скользнула из-за холмов орда Очира.

Мы с Лян Фу поднялись на самую высокую уцелевшую башню городской стены. Ночь стояла темная и тихая. Внизу, в долине, мерцали редкие костры вражеского лагеря. Ничто не говорило о том, что через несколько часов здесь разверзнется ад. Поднеся к глазам подзорную трубу, глядя на восток, где небо только-только начало светлеть, я тихо произнес:

— Пора.

Рассвет, пропитанный гарью, взошел над Силинцем багровым заревом. На башне, откуда открывался вид на поле боя, ветер терзал обветренное лицо. И хотя долина внизу ощетинилась смертоносным железом, утренний туман, казалось, окутывал все вокруг, пряча в своих складках страх и смерть.

По сигналу, передаваемому флажками, с вершин холмов, обрамлявших долину, раздался сухой, частый треск выстрелов. Это «горные егеря» открыли огонь. Пули, выпущенные с невероятной дальности, точно накрывали позицию вражеских орудий.

Враг, застигнутый врасплох, заметался, пытаясь артиллерийским огнем согнать наших стрелков со скал. Но было поздно.

В тот же миг с двух сторон от города, как бы из-под земли, вырвались всадники. Несясь по раскисшей от талого снега земле, они казались призраками, воплощением степной ярости.

Первыми в атаку пошли драгуны Левицкого. Его отряд быстрым галопом подошел к батареи, поражая орудийную прислугу огнем «Спенсеров». Кони мчались, а всадники, не сбавляя хода, продолжали поливать врага свинцом.

Стоя на башне, через трубу было видно, как орудия левофланговой батареи замолчали, а их пехотное прикрытие заметалось, не зная, куда деться от этого огненного смерча. Артиллеристы, развернувшие было пушки в сторону гор, теперь лихорадочно разворачивали их против драгун Левицкого, пытались ответить им, но не смогли. То тут, то там по позициям противника проносились пылевые всплески от попаданий тяжелых пуль «энфилдов» и «спенсеров». Среди орудий метались люди в пробковых шлемах: наемные английские офицеры пытались вытащить своих артиллеристов, в ужасе залезавших под пушки и передки орудий. Наконец, последний из европейцев пал, пораженный метким огнем, и деморализованные китайские расчеты в ужасе побежали от своих смертоносных машин. Левый фланг был взят.

Но на правом фланге, где бой вел Очир, все пошло иначе.

Монголы бросились в атаку. Крича, размахивая саблями, с развевающимися на ветру лентами, они казались воплощением ярости, но их натиск захлебнулся. До правого фланга огонь «Энфилдов» с горы не мог достать. Цинские артиллеристы, оправившись от первого шока, развернули свои несколько орудий и встретили атакующих огнем картечи.

Раздался ужасный, раздирающий душу визг. Лошади, сраженные картечью, падали, кувыркаясь, придавливая собой всадников. Люди валились на землю, превращаясь в кровавое месиво. На правом фланге, где только что наметился успех, начался разгром наших сил.

Не отрывая взгляда от поля боя, я отдал следующий приказ:

— Лян Фу! — крикнул я. — Вперед!

И он тут же подал команду.

В этот момент из-за стены города, точно из преисподней, в атаку бросились ополченцы Лян Фу с красными повязками на головах. С мечами-дао и копьями наперевес они побежали по долине в отчаянном спринтерском броске, прямо на картечь.

Я нетерял времени присоединился к бою.

По полю боя пронесся еще один оглушительный взрыв.

Сотни бойцов Лян Фу с красными повязками на головах вырвались из-за стен города. Они неслись через поле, усеянное телами, прямо на вражеские пушки. Артиллеристы, в панике пытавшиеся развернуть тяжелые орудия, не успели. Волна атакующих захлестнула батарею.

Началась резня.

Молодой китаец с красной повязкой на лбу первым ворвался в орудийный расчет. Его дао, тяжелый односторонний меч, сверкнул дугой и врезался в плечо артиллериста, едва успевшего схватить банник. Цинец закричал, роняя длинное древко, и рухнул на колени. Китаец выдернул клинок и развернулся к следующему противнику — дородному сержанту с тесаком.

Чуть поодаль старый артиллерист с седыми усами яростно размахивал банником, как дубиной. Он успел проломить череп одному из атакующих, но тут сбоку к нему метнулся худой ополченец с копьем. Наконечник вошел сержанту под ребра. Старик выдохнул, выронил банник и медленно осел на землю, хватаясь за древко.

Справа от меня Мышляев, держал в каждой руке по револьверу «Кольт-Арми». Он стоял, широко расставив ноги, и методично стрелял в цинских солдат, пытавшихся прорваться к захваченным орудиям. Бах! Бах! Два выстрела почти одновременно — два тела упали. Казак даже не моргнул, переводя стволы на следующие цели. Его лицо было спокойным, почти скучающим, словно он вел не бой, а учебную стрельбу по мишеням.

У левого орудия монгол из свиты Очира, раненный в бок, все еще дрался. Он сжимал в руке изогнутую саблю и отбивался от двух цинских пехотинцев со штыками. Один выпад — монгол отбил штык, второй выпад — уклонился. Но силы его иссякали. Кровь темным пятном расползалась по полушубку. Наконец пехотинец справа сумел пробить защиту — штык вошел в грудь монголу. Тот хрипло вскрикнул и, падая, последним усилием полоснул саблей по ноге противника. Цинец завопил и повалился рядом, сжимая разрубленное колено.

Артиллеристы, не приученные к рукопашной, отчаянно отбивались тяжелыми банниками и тесаками, но их сметали. Ярость пехотинцев, долго сидевших под обстрелом, нашла свой выход. Правая батарея была взята.

Картина открылась страшная: дым, крики, наши и враги, перемешанные в кровавой свалке.

Но цинское командование отреагировало мгновенно. Из их центральных порядков ровными, плотными колоннами выдвинулся резерв. Батальон отборной пехоты шел в контратаку, чтобы отбить батарею. Мои уставшие, обескровленные бойцы Лян Фу не выдержат этого удара.

— К орудиям! — заорал я, перекрывая шум боя. — Разворачивай! Заряжай картечью!

Оттолкнув растерявшегося китайца, я сам припал к механизму наводки одного из захваченных «Армстронгов». Бойцы, поняв приказ с полуслова, бросили оружие, превращаясь в импровизированный артиллерийский расчет. Мы разворачивали тяжелую пушку, направляя ее ствол на надвигающиеся колонны.

Цинские шли, как на параде. Мерный шаг, блеск штыков. Подпуская их на убойную дистанцию, я ждал. Двести шагов. Сто пятьдесят. Сто.

— Огонь!

Залп картечью в упор ударил по плотному строю. Словно невидимая гигантская коса прошла по первым рядам, выкашивая в них широкую кровавую просеку. Люди падали не поодиночке — они валились рядами, десятками.

И в тот же миг с левого фланга донесся такой же оглушительный, яростный грохот. Левицкий! И теперь поливал картечью другие части вражеского корпуса.

Цинская армия попала в ад. Их контратака захлебнулась в крови. Они оказались под перекрестным убийственным огнем своих же захваченных пушек с обоих флангов. Строй сломался. В их рядах началась паника, солдаты, бросая оружие, бежали, сталкиваясь с задними рядами.

Началась бойня. Методичное, хладнокровное избиение.

Плотные колонны цинской пехоты, застрявшие в центре, попали в огневой мешок. Свинцовый град восьми «Армстронгов» снова и снова прошивал их ряды, оставляя широкие кровавые просеки.

А пока пушки рвали их строй на куски, с тыла и флангов, как стервятники, на них набрасывались конники. Они носились на своих лошадях, появляясь из клубов порохового дыма, давали убийственный залп из «Спенсеров» по спинам и бокам и тут же растворялись, чтобы появиться в другом месте.

Строй окончательно сломался. Армия превратилась в огромную, ревущую от ужаса, мечущуюся толпу.

И вдруг из этой толпы показалась плотная, ощетинившаяся штыками колонна, возглавляемая, наверно, последним оставшимся в живых английским офицером. Быстрым шагом, почти бегом, они устремились прямо на нас.

— Они идут! — заорал я. — Огонь! Огонь на поражение!

Стволы захваченных шестифунтовок, уже раскаленные от беспрерывной стрельбы, снова изрыгнули пламя. Расчеты, состоявшие из моих русских бойцов и проворных китайцев, работали как заведенные в адском грохоте и дыму. Заряжай! Огонь! Банник! Заряжай! Снова и снова картечь широким смертоносным веером выкашивала целые ряды в надвигающихся колоннах. Но они шли. Спотыкаясь о тела своих товарищей, падая и снова поднимаясь, они шли, и их было слишком много.

Первая волна, понесшая чудовищные потери, все же докатилась до подножия нашей батареи и полезла на вал.

— Прекратить огонь! — проревел я, понимая, что еще один залп — и мы накроем своих. — К бою!

На верх вала уже врывались вражеские пехотинцы со штыками наперевес.

Слева от меня Василий Громов, бывший каторжанин родом из Рязани, встретил первого ударом приклада в лицо. Хруст сломанных костей, и враг рухнул назад. Второго Василий поймал за штык голой рукой, рванул на себя и всадил штык собственной винтовки солдату в живот. Третий цинец попытался заколоть его сбоку, но он развернулся с удивительной для его размеров быстротой и перерубил противнику горло.

Справа молодой тайпин, с лицом, перекошенным от ужаса и ярости, отбивался своим дао от двух цинских солдат. Первый удар — отбил штык. Второй — уклонился. Но третий пехотинец ударил сзади. Молодой китаец вскрикнул, когда штык пронзил ему спину, но, падая, успел полоснуть мечом по ногам одного из убийц. Оба рухнули на землю.

Но за ними уже лезли другие. Казалось что все потеряно.

— Огонь! — вдруг донесся до меня сзади голос Елисея.

Не веря своим ушам, я оглянулся. Да это были они! Елисей, увидев, что батарея взята и его людям теперь некого обстреливать, снял их с горной позиции и ринулся в бой, верно определив, что именно левый фланг нуждается в подкреплении.

Его стрелки дали в упор залп из своих «Энфилдов», затем достали револьверы и ринулись вперед. Сухой частый треск револьверных выстрелов смешался с ревом и криками.

Враги уже были среди нас. Завязалась свалка. Отбросив бесполезные в такой давке винтовки, работали ножами и штыками. Тайпины Лян Фу, с дикими криками, рубили наотмашь своими широкими мечами-дао.

Казак Поляков, ординарец Елисея, сражался спина к спине с китайцем из отряда Лян Фу. Казак работал кинжалом — короткие, точные удары снизу вверх. Рядом китаец размахивал дао, словно косой, отсекая руки и головы. Один из цинцев попытался пробиться к ним с копьем, но Поляков перехватил древко, рванул на себя и всадил кинжал солдату под ребра. Китаец тут же полоснул дао по шее следующего противника.

Прямо передо мной из порохового дыма выскочил цинский офицер с саблей и трое солдат со штыками. Не стараясь выхватить шашку, рука сама вытащила из кобуры тяжелый «Лефоше». Первый выстрел — в упор, в лицо офицеру. Он молча осел. Второй — в грудь солдату, который уже замахивался штыком. Отшвырнув его тело ногой и разворачиваясь, я выстрелил в третий раз, снеся челюсть еще одному. Четвертый выстрел… Осечка.

Последний враг, видя, что я без оружия, с ревом бросился на меня. Но тут же рядом выросла тень, и кривая сабля Сафара свистнула в воздухе, почти оторвав голову цинского солдата от туловища.

Атака захлебнулась. Те, кто прорвался на батарею, лежали мертвыми. Те, кто был на склоне, видя эту бойню и не получая поддержки, дрогнули и побежали.

Я увидел, как в центре вражеского лагеря, где реяло знамя Цзянцзюня, началась паника. Среди палаток металась долговязая фигура европейца. Приложив к глазам подзорную трубу, я невольно присвистнул: это Тэкклби, с перекошенным от ужаса лицом, вскочил на коня и, отталкивая собственных солдат, бросился наутек. Его слуги пытались вытащить из паланкина визжащего от страха Тулишэня, но англичанин, не дождавшись, хлестнул коня и исчез в клубах пыли.

Армия Цзянцзюня была надломлена. Теперь нам надо было довершить разгром.

Началась самая страшная фаза боя — преследование. Эвенки и монголы врезались в толпу бегущих, не давая пощады, отыгрываясь за свое утреннее унижение.

Стоя на бруствере захваченной батареи и глядя вниз, я видел, как вся долина была покрыта телами. Горы трупов, брошенное оружие, разбитые повозки, знамена, втоптанные в грязь. Кое-где еще стонали раненые, но их быстро добивали монголы, попутно собирая трофеи.

Победа. Полная. Абсолютная, черт побери, победа!

Но в душе не было ни радости, ни триумфа. Только холодная, свинцовая усталость и тяжесть от вида этой чудовищной бойни, которую я сам спланировал и осуществил. Я победил. Но цена этой победы была написана кровью тысяч людей, лежавших сейчас в долине под безразличным азиатским солнцем.

Пока орда Очира растекалась по долине, добивая рассеянного врага, я отдал последний приказ.

— Сафар! — крикнул я, указывая в подзорную трубу на маленькую колонну, пытающуюся вырваться из хаоса. — Десяток бойцов с собой! Видишь паланкин? За ним! Англичанина взять живым!

В глазах Сафара при виде расшитого драконами паланкина вспыхнула лютая узнающая ненависть. Он кивнул и, собрав своих джигитов, сорвался с места.

Их стремительный налет был похож на удар копья. Горстка всадников на резвых конях легко настигла и смела малочисленную охрану. Было видно, как Тэкклби сбили с коня и скрутили. Сафар же, не обращая ни на кого внимания, подлетел к паланкину и рывком сорвал шелковый занавес. Внутри, дрожа, как заяц, сидел обрюзгший перепуганный Тулишэнь.

— Помнишь резню в Амбани-бира, старый пес⁈ — донесся до меня яростный крик Сафара.

Он схватил маньчжура за длинную косу, выволок его из паланкина и швырнул в пыль. Одно короткое свистящее движение кривой сабли — и голова Тулишэня, с застывшим на лице выражением ужаса, откатилась в сторону.

Собаке собачья смерть.

Вечером, в захваченном, полном шелка и ковров штабном шатре, напротив своего пленника сидел я. Тэкклби, связанный и грязный, трясся от бессильной ярости.

— Варвар! — прошипел он, брызжа слюной. — Вы, русские — дикари! Вы ничего не понимаете в порядке, в торговле! Вы принесли сюда хаос и резню! Это был стабильный регион!

Дав ему выговориться и спокойно отхлебывая из чашки превосходного чая, найденного здесь же, я затем медленно поднял на него взгляд.

— Нотации о порядке и стабильности от человека, чье состояние построено на отравлении целого народа опиумом… — После паузы я продолжил: — Должен признать, мистер Тэкклби, это звучит очень… самоуверенно.

В шатер вошел Сафар. Его взгляд, полный ненависти, упал на англичанина, и рука сама легла на рукоять сабли. Поднявшись, я положил руку ему на плечо, останавливая.

Развернувшись к трясущемуся от унижения Тэкклби, я продолжил:

— Вот настоящее зло. Жадность вот таких людей, сидящих в своих конторах в Лондоне и Шанхае, и губит этот край. Тот, — кивнув в сторону поля боя, я закончил, — был просто симптомом. А это, — мой взгляд снова впился в англичанина, — это сама болезнь.

Тэкклби побледнел. Его прежняя надменность слетела, как позолота, обнажив липкий, животный страх. Он нервно дернул воротник, пытаясь сохранить остатки достоинства.

— Я британский подданный! — голос его сорвался на визг. — Я требую… Я настаиваю, чтобы меня передали консулу! Вы не имеете права… Что вы собираетесь со мной делать? Убьете?

Я усмехнулся — холодно, одними губами — и, не спеша, налил себе чаю. Пар поднялся над пиалой, скрывая мое лицо.

— Убить вас? — переспросил я, делая глоток. — Нет, мистер Тэкклби. Это было бы слишком просто. И слишком расточительно.

Я поставил пиалу на стол с глухим стуком.

Тэкклби замер, не понимая.

— Тогда… что?

Я наклонился к нему через стол.

— Вы останетесь здесь. В качестве… почетного гостя.

— Зачем? — прошептал он.

— Потому что спектакль еще не окончен, — жестко отрезал я. — Вы и ваша компания заварила эту кашу, мистер Тэкклби. Вы еще не до конца сыграли свою роль в этой пьесе.

Я кивнул Сафару, стоявшему у двери.

— Уведите его. В погреб. Кормить, поить, но глаз не спускать. Если с его головы упадет хоть волос — ответите головой. Но если он попытается сбежать — пристрелить на месте.

Когда англичанина, брыкающегося и сыплющего проклятиями, выволокли вон, я снова взял чай.

Живой Тэкклби в моей тюрьме стоил дороже, чем мертвый Тэкклби в канаве.