Горькие травы Чернобыля

Глава шестая

Лельченко подобрал с пола авоську и как-то медленно, словно во сне, стал запихивать в неё банки с манговым соком. Что-то определённо не складывалось в голове Николая Григорьевича. Представьте себе – в моей тоже. Судя по взгляду Климчука, его голова испытывала те же чувства.

– Всегда надо полагаться на здравый смысл, – обращаясь непонятно к кому, изрёк Лельченко, – как же он электричество-то включил?

– Кто? – поинтересовался я.

– Дед Пихто, – Николай Григорьевич начал приходить в себя, – ты, конечно!

Мы вновь озадаченно замолчали.

– Ну не скажи, Григорьевич, – вдруг оживился Климчук, – всё то, что произошло в этих краях, само по себе выходит за пределы здравого смысла. Ядерная авария в том числе.

– Ладно, допустим. Говори, как свет зажег?! – потерял терпение Лельченко.

– Честно? – я внимательно разглядывал своих старших товарищей.

– Честно! – оба заорали в один голос.

– Если честно, то не знаю! – заявил я.

Николай Григорьевич махнул рукой и двинулся вглубь квартиры.

– Проходите, ребятки, сидайтэ, в ногах правды нет.

Мы с Климчуком прошли в комнату.

Квартира у Лельченко была весьма презентабельной. Это сразу бросалось в глаза, даже несмотря на беспорядок и разбросанные вещи – уезжали хозяева, конечно, в большой спешке. Практически новая отечественная «стенка» занимала пространство напротив роскошного кожаного дивана и двух мягких кожаных кресел. Большой цветной телевизор «Электрон» облюбовал почетное место напротив окна. Книжный шкаф и журнальный столик, вкупе с мягким ковром на полу, дополняли обстановку.

Зарабатывали инженеры в Припяти явно неплохо.

Лельченко показал нам на диван, а сам устало плюхнулся в кресло. Я присел, а Климчук покачал головой:

– Проверим фон на всякий случай.

Никто не возражал. Володя привычно задвигался с радиометром по комнате.

Датчик обнюхал ковер, прошелся по книгам, пробежался под потолком и перекинулся на большое окно гостиной, закрытое бог знает каким хламом.

– Ну, жить можно, – резюмировал Климчук, – несколько дней в году. Молодец, что окна позакрывал.

Николай Григорьевич шумно и тяжело вдохнул.

– Неужели потеряли мы Припять? Неужели навсегда?

– Ты ведь знаешь ответ, Григорьевич, – укоризненно сказал Климчук, – не трави душу, ни себе, ни мне.

Володя отправился исследовать вторую комнату. Не задержался там. Прошелся по кухне, заглянул в санузел, вернулся и присел на диван.

Все молчали. Как-то вдруг усталость быстро взяла своё. Неведомым образом горящий свет, такой мягкий и домашний, прохлада нижних этажей, вместо палящего солнца на улице, мягкий ковёр под ногами, вместо радиоактивной пыли, чувство относительной безопасности – всё это вместе взятое успокоило напряженный с самого утра организм.

Я и не заметил, как погрузился в сладкую дрёму…

Голос Лельченко доносился словно бы издалека:

– Нет, вот ты мне скажи, старому инженеру, как парнишка свет включил?

– Ой, Григорьевич, успокойся уже, – лениво пробормотал Климчук, – ты строитель, а не электрик. Откуда мне знать? Свет в городе все-таки есть для технических нужд. Может кто-то, где-то не ту кнопку нажал. Может, электрики в ТП работают. А может и еще чего.

После того, как украинское Полесье «мирный атом» превратил в Хиросиму, всему удивляться – никаких нервов не хватит.

– Рота, подъём! – вдруг заорал Климчук, толкая меня в бок.

Я подпрыгнул и обалдело закрутил головой.

– Спать нам сейчас не с руки, – уже серьёзным негромким голосом объявил Володя, – кушаем, часок подремлем – и на выезд.

Николай Григорьевич оживился, словно что-то вспомнив, и рысцой понёсся на кухню.

Там долго звякало стекло и гремела прочая кухонная утварь под радостное бормотание Лельченко.

Наконец, он показался в дверях, держа две бутылки вина и подмигивая, как семафор.

Климчук как-то ненатурально вздохнул и потянулся к радиометру. Хорошее настроение вновь вернулось к Володе.

– Ужас какой! – весело заорал он. – 700 миллирентген, это ж по одному миллирентгену на миллилитр! Таким вином только реактор поить! Слушай, Григорьевич, подари его мне – я им тещу угощу.

Лельченко в отчаянии смотрел на Климчука:

– Володя, родной, да неужели семьсот? Да когда же оно, треклятое, успело столько заразы натянуть? Ну, померяй ещё раз, а?

Климчук не выдержал, расхохотался.

– Пошутить уже нельзя! Нормальное вино твоё, если только не скисло!

Лельченко радостно матюкнулся и вновь умчался на кухню. Мы отправились следом.

Кухни у нас небольшие. Раковина, электроплита на три конфорки, холодильник «Донбасс», на котором примостился крохотный телевизор «Юность», маленький обеденный стол – и вот собственно всё. А чего еще желать нормальному советскому человеку?

Климчук ткнул ножом банку с манговым соком, протянул мне. Себе открыл другую.

Сок, как сок. Так себе сок, честно говоря. Но когда жажда – пить можно. И хорошо выводит радионуклиды.

У Николая Григорьевича жажда была другая. Он вмиг срезал ножом пластмассовую пробку с «Каберне». Крымское, между прочим. Наполнил два стакана. Протянул один Климчуку. Больше, разумеется, никого на кухне не было. Ну да, я же школота-невидимка, я понимаю.

Володя секунды две колебался, махнул рукой, крикнул «Будьмо!» и махом влил стакан в широко открытую пасть. Кажется, в Советском Союзе старлеи пили не хуже инженеров.

Тем временем Лельченко разворошил фольгу на сухих пайках:

– Робяты, налетай!

Хорошие были пайки, предназначенные членам правительственной комиссии, – тонко нарезанный сервелат, сыр, банка крабов, хлеб, тюбик с горчицей и, ни к селу, ни к городу, завернутая в целлофан трубочка эклера.

– Ну, за отмену сухого закона! – рыкнул Лельченко и вновь наполнил стаканы.

– Погоди ты, Григорьевич, – жуя сервелат, невнятно сказал Климчук, – я и за рулём, да и покурить бы. Схожу в машину за сигаретами и подымлю на улице.

– А-а, мэ, – честным голосом сказал я, – я знал, что ты покурить захочешь и догадался захватить твои сигареты!

Климчук подозрительно посмотрел на железную коробку, подумал и молча сунул её в карман.

– Покурю внизу, – решил он, – и, наверное, свяжусь по рации с нашим генералом и твоими журналистами.

Я было увязался за ним.

– Погоди, сынок, – сказал Лельченко, – чего там тебе на жаре торчать. Поешь, выпей это…соку, поговори со стариком.

Я остался, а Володя помчался вниз.

Лельченко включил конфорку электроплиты. Подержал над ней ладонь, покосился на меня:

– В города-спутники АЭС газ не тянут, зачем при дармовой электроэнергии – копейка-киловатт? Так вот, друже, плита-то не греется, а свет горит. И шо цэ воно такэ?

– Да не знаю я, честно, Николай Григорьевич! Город сказал мне хлопнуть в ладоши и, типа, будет свет.

– Кто-кто сказал?

– Ну, не знаю кто, город, наверное. Мне кажется, Припять может говорить. В голове.

Лельченко как-то напрягся, быстро опрокинул еще один стакан.

– Я тебя слушаю, Жень, внимательно слушаю…

Разговор был долгим. И долго не было Володи…

Мы очнулись лишь тогда, когда тяжелые шаги Климчука затопали по этажной площадке.

Володя застыл в дверях кухни. Мощно пахнуло табачным дымом.

– Говорил с генералом? – спросил я. – Как там отец? Где встречаемся? На Дитятках?

Климчук присел на стул. Потянулся к бутылке и натолкнулся на удивленный взгляд Лельченко.

– Мы никуда не поедем, Григорьевич, – мрачно объявил старлей, – по крайней мере, сейчас.

Широкая пасть Климчука втянула содержимое стакана, как пылесос.

– С генералом я говорил. Они едут в Чернобыль. Они едут, а мы – нет.

Климчук собрался с духом:

– В общем, на станции новая проблема. Реактор выплюнул в атмосферу большое облако «грязи». Говорят, хорошо так выплюнул. Возможно, выгорел весь графит и мешки с песком и бором провалились вниз. Активность воздуха резко поднялась. Паршиво то, что ветер, хоть и слабый, но крутит. Облако постепенно рассеивается, но труха эта ядерная захватывает все новые территории. На улице фон начинает расти. Ехать нельзя.

– И что теперь делать? – спросил я. Голос предательски сорвался и дал петуха.

– А ничего не делать. Ждать. Мы посоветовались и решили, что выезжать сейчас из Припяти в Чернобыль – просто нахвататься лишних рентгенов. А здесь, в «засаде» у Григорьевича довольно чисто. Вот и переждем. Пепел этот слегка осядет, активность воздуха упадет и тогда – по газам!

– А отец? – спросил я. – А Шебаршин?

– Да не могут они, балда, в Припять ехать. Туда да обратно: двойное время – двойные рентгены. Да и смысл-то какой? Переночуют в Чернобыле. Там почище.

Климчук барабанил пальцами по столу.

– Конечно, мы можем выехать из Припяти в противоположную сторону от станции и чесать в БССР или в РСФСР. Но где гарантия, что мы будем двигаться быстрее, чем это чертово облако? Да и бензина может не хватить. Лично я – против. И генерал одобряет мою идею остаться в городе, в условно чистой зоне.

Я переваривал сказанное. Лельченко безучастно молчал.

– Ещё имею приказ от твоего батьки, – насмешливо сказал Володя, – именем коммуниста из хаты тебя не выпускать, посадить на цепь и закрыть в самой чистой комнате. В туалете, например.

Я не нашелся, что ответить. Вот как-то впервые не нашелся.

Лельченко встрепенулся, подошел к раковине, открыл кран.

Чуда не произошло.

– Как в туалет ходить будем? – сердито проговорил Лельченко.

– А вот так и будем, – неопределенно объяснил Климчук…

Николай Григорьевич сделал огроменный глоток «дезактиватора» и скрылся в глубине квартиры. Появился через минуту, бережно неся большую желтую шестиструнную гитару. Присел на табурет, задумчиво прошелся пальцами по струнам и стал подтягивать колки. В маленькой кухне гитара зазвучала мелодично и неожиданно громко. Я обожаю звук гитары, меня учил на ней играть средний брат Юра, впрочем, честно говоря, без особого успеха. Этот инструмент был суперпопулярен в стране Советов.

В те годы на гитаре играли не только многие мужчины, но и женщины, мальчишки и девчонки. Не в этом ли секрет фантастической популярности Владимира Высоцкого? Вот уже шесть лет нет с нами этого великого человека, а его прокуренный, хриплый голос до сих пор слышен из всех окон всех домов большой страны.

Словно угадав мои мысли, Лельченко вдруг запел:

Небо этого дня ясное

Но теперь в нём броня лязгает

А по нашей земле гул стоит,

И деревья в смоле, – грустно им.

Дым и пепел встают, как кресты,

Гнёзд по крышам не вьют аисты.

Николай Григорьевич закрыл глаза и затянул второй куплет. Володя отвернулся от стола и удивленно смотрел на Лельченко. Видимо о музыкальных способностях старого инженера Климчук узнал впервые, как и я.

Тем временем моя левая рука как-то сама собой, не спрашивая хозяина, потянулась через весь стол к стакану с «дезактиватором». Я не знаю, почему она так делает – то пачку сигарет у отца стырит, то олимпийский рубль из маминого кошелька. Безобразие да и только! Увы, левая рука Климчука тоже иногда живет своей жизнью. Она как-то ловко нырнула за спину Володи и стала больно выворачивать запястье моей нахальной конечности. Я заорал, перехватил правой рукой левую и засунул её в карман брюк. От греха подальше.

– Что получила, сволочь такая?! – злорадно прошептал я своей деснице.

Рука обиженно сложила в кармане фигу.

Лельченко замолчал и прижал рукой струны.

– Я тут, хлопцы, скажу вам по секрету, одну песню написал, – хрипловато заговорил он, словно бы и не заметив настольной борьбы конечностей.

– Точнее еще не написал, а так набросал кое-что. Хочу, чтоб вы послухали это.

Дед вновь перебрал струны и мощным красивым голосом запел:

Ощетинилась лесом весна,

Не весенними листьями рыжими,

И как будто вновь стал недвижимым

Тот ручей, что вчера отошел ото сна…

Мы с Климчуком внимательно слушали. Песня завораживала, словно открывая Чернобыльскую трагедию с какой-то иной стороны, словно пришла из какого-то другого, не нашего мира. К сожалению, пропев два куплета, наш бард засмущался и замолчал.

– Дальше еще не придумал, как-то недосуг всё, – неуверенно объяснил он.

– Обязательно допишешь, – с жаром сказал Володя, – ты молодец, Григорьевич!

Лельченко вновь смущенно улыбнулся и повернулся ко мне:

– Может, ты подсобишь со стихами, Жень? Вот чувствую, что в душе ты поэт!

– И прозаик тоже, – серьёзно сказал я, – может и подсоблю.

Мужики переглянулись, улыбнусь и, как следовало ожидать, потянулись за стаканами.

Моя левая рука сердито и недовольно стала скрести защитный комбинезон.

Через час оба моих «воспитателя» вразвалку храпели на диване. Четвертая бутылка вина была едва начата. Термосы с водой и оставшиеся банки сока перекочевали из «Рафика» на кухню. Запах хлорки из туалета распространился по всей квартире. Фон на улице возрос до ста миллирентген, но квартира пока оставалась чистой.

Я лежал на тахте во второй комнате и, несмотря на все необычные и яркие события уходящего дня, засыпал. Я с наслаждением думал о том, как крымские ровесники будут завидовать мне, побывавшему там, где…

Свет погас. Как-то вдруг. Взял и погас. Тьма охватила меня со всех сторон, вывела из дрёмы, вызвала панику.

В гостиной два тела храпели то по очереди, то оба сразу.

Мне показалось, что кто-то деликатно скребется в квартирную дверь.

«Выходи к нам! – тихий, но звонкий мальчишеский голос прозвучал в голове. – Выходи, Жека, не бойся! С нами интересно!»

Я вжался в матрас тахты и с тоской подумал о рыбацком фонаре Лельченко.

«Где, где, старый черт его оставил? Кажется, в прихожей? Или на кухне? Что ли заорать в полный голос?..»