Город кошек

В одном дне пути от Хатора скарабеи и ящерицы со страхом приглядывались к лагерю незнакомцев, подобных которым прежде в пустыне не было. Они не были ни обычными караванщиками, ни стигийскими воинами. Все были в шароварах — всех цветов радуги, которую, впрочем ни один из ныне живущих скарабеев не видел.

Рубахи тоже были жутко пестрые, что никак не вязалось с ровным по цвету пустынным пейзажем. Головы были с косами, чубами или совсем лысые, натертые для защиты от солнца особы маслом. Ко всему прочему, пришельцы нарушали покой песков громкими голосами и частым хохотом. Они красовались друг перед другом, всячески упражняясь в остроумии, как они его понимали.

И больше всего дружеских колкостей, подначек было направлено на самого уважаемого среди них человека, на атамана. Но уж таковы были эти люди, пришедшие с берегов далекой реки Запорожка, живущие войной и вольностями. Беспечные, как птицы, и яростные, как вепри.

У атамана были черные шаровары, красная рубаха и красные сафьяновые сапоги, он был подпоясан белым кушаком, а на боку у него висела чудовищных размеров сабля. Эта сабля вообще-то предназначалась для расправы с преступниками, положившими голову на плаху, и была слишком тяжелой для обычного человека. Но атаман был человеком необычным. Несмотря на видимую тучность, он обладал великолепными, мощными и подвижными мышцами, и управлялся с тяжелым ятаганом так, словно тот был сделан из дерева.

Атаман был лыс, имел красный цвет лица, а под носом у него висели такие замечательные черные усы, что о них говорили, будто они живут собственной жизнью, и, когда хозяин спит, гуляют вчерную, напиваясь пивом и щекоча девок.

— Оруз, съешь арбуз! — орал какой-нибудь казак, подбоченясь, и первым смеялся собственной шутке.

Но тут же, перебивая его, орал другой:

— Да он уже съел! Гляди-ка, брат, вот же ростки из ноздрей торчат!

— А и вправду! Вот чудно! И в голове у него одна мякоть! — подхватывал первый, и смеялись теперь оба вместе.

Оруз грозил нагайкой, плевался, и, пряча улыбку, восклицал:

— Ну, погодите у меня, охальники, доберусь до вас, вот уж мало вам не покажется!

Казаки только пуще смеялись. Ну и отходит иной раз Оруз нагайкой, так велика ли беда? Нагайка казаку, что массаж какому-нибудь изнеженному офирцу, только кости размять. А то застаивается кровь, деревенеют суставы, и дряблыми делаются мышцы.

Уже восемь дней стояли лагерем казаки, и это им порядком поднадоело. Одно развлечение — жуков да ящериц давить.

Пять дней назад из лагеря отправился лазутчик. Великий воин. Родившийся в Киммерии. Не казак по крови, но казак в душе. Оруз относился к нему, как к собственному сыну. Год назад он нашел его, умирающего, привязанного к мертвому дереву посреди пустыни. Киммериец более-менее успешно отбивался от голодных птиц, но голодные жуки уже потихонечку, маленьким кусочками ели его. И Оруз знал, на что способны эти твари. Они съедают человека за неделю, но первые два дня человек жив. У него уже нет глаз, нет кожи, проклятые шуршащие твари бродят его голове, кишках и легких, а он все еще жив и способен понять, что полусъеден. Пока твари не добираются до его сердца, оно бьется и посылает в мозг достаточно крови, чтобы хватило на самые страшные мысли, какие только возможны. Человек уже за пределами реальности, он в самых мрачных глубинах ада, куда даже сам Люцифер из брезгливости и отвращения не спускается.

Оруз стал спасителем киммерийцу. Прошло всего лишь несколько часов с тех пор, когда его оставили умирать мучительной смертью, и мелкие твари лишь слегка попортили его кожу. Спасенного звали Конан. Вскоре выяснилось, что он привык к жизни воина и отлично умеет держать меч.

Конан сам вызвался идти лазутчиком в город. Оруз не стал возражать. Положа руку на сердце, он мог без обиняков сказать, что Конан самый рассудительный среди окружавших его в этом походе казаков. Кому как не ему поручить столь важное и опасное дело?

Но он уже должен был вернуться. День туда, день обратно. А пару дней на месте должно было хватить за глаза. Город богат, по слухам, очень богат, но не велик. Всего-то и требовалось Конану, что разузнать, силен ли гарнизон, насколько хорошо обучены его воины и действительно ли город богат. Ну, и еще что приметить, если важное. Особенно насчет всяких заразных болезней, о которых большинство казаков понятия не имело, и любую болезнь почитало за разновидность насморка — поболит, само пройдет.

Юлма, молодой сильный казак, большой задира, недолюбливавший Конана за то, что тот обыграл его в нескольких воинских состязания приблизился к Орузу с обеспокоенным лицом.

Другие казаки, смекнув, что предстоит важный разговор, разом утихли.

— Что-то долго нет твоего Конана. Если завтра утром он не появится, мы сами туда пойдем, — сказал Юлма. Потом воскликнул: — Зачем нам лазутчик, парни? Мы что, боимся каких-то неженок, засевших в городе?

— Не боимся! — возмущенно завопили вокруг.

— И все же, Юлма, будь бдительнее, — сказа Оруз. — Поверь мне, я много городов перевидал, много мужчин зарубил, много девочек сделал женщинами, горы золота и изумрудов потратил, озера вина и пива выпил, но много и товарищей потерял. Город городу рознь. Осторожность не помешает.

— Ха! — возмутился Юлма. — Да разве это город? Ты же помнишь, что рассказывал купец Раджниш из Гулистана. Одна маленькая крепость в середине, да и то бабская обитель.

Казаки громко заржали. Юлма стоял, уперев руки в бока, широко расставив ноги, и ржа громче всех.

Оруз вдруг помрачнел. Тяжелые думы были у него на сердце, тяжелые воспоминания придавили вольную душу словно камнем.

Перед его мысленным взором предстало лицо Шанкора. Бледное, худое, с черными пятнами. И бескровные губы его, прошептавшие последнее прости. Он слишком поздно понял, что зря ослушался отца. Не надо было идти в незнакомый город, не послав туда лазутчика. Не стоило сразу же там пьянствовать и портить девок. Потому что в городе, как чуть позже выяснилось, свирепствовала черная смерть. И поэтому никто не оказал жестоким казакам сопротивления, а не потому что в городе не было настоящих мужчин, способных держать оружие, как посчитал беспечный Шанкор.

Шанкор, сын мой единственный, прости и ты меня, что не уберег, не отговорил, не достаточно ясно изложил свои подозрения! Так в который уже раз говорил себе Оруз, погрузившись думами в прошлое.

Прости и за то, что позволил тебе умереть в мучениях, полностью пройти ад черной болезни! А не умертвил крепкой отцовской рукой! Ибо казаку пристало умирать от железа, а не от гнили, разъедающей тело!

— Что задумался, атаман? — прервал его мрачные мысли Юлма. — Думаешь, не предал ли нас Конан?

Оруз вскинулся и хлестнул нагайкой, метя злоязыкому казаку в лицо. Юлма уклонился, ухмыляясь.

— Да ты что, Юл! — загомонили вокруг казаки. — Это ты брось! От жары язык заплетается?!

Оруз взялся за рукоять меча, помрачнев как зимнее небо Асгарда.

— Говори, а не болтай попусту языком! — загремел он.

Юлма перестал ухмыляться.

— Помнишь, атаман, деревеньку, где жили грязные обезьяны, пропахшие рыбой? — спроси Юлма.

— Еще бы! — завопил Оруз. — Вместо того чтобы приветить нас, они вышли против нас трезубцами! Нам пришлось поучить их уму-разуму. А зато мы славно размяли косточки! Поджарили их сучек вместе со щенятами! — Оруз стал еще краснее и затрясся всем телом в могучем смехе, мотая усами и хлопая себя по животу.

Он вспомнил женщин, вопящих в зажженных казаками домах, детей, которые путались под ногами и которых казаки с помощью пик возвращали в дома, пусть погреются под боком у мамки. Жалко их не было — они мало чем отличались о рыб, которых ловили в мутных водах Стикса, разве что у них было по две руки и ноги, да кричали они гораздо громче!

Смех атамана подхватили и другие казаки, некоторые стали изображать корчащихся в муках грязных рыбаков, приводя соратников в еще более веселое неистовство.

— Мы-то, да, — сказал Юлма, едва сдерживаясь, чтобы самому не расхохотаться. — А ты видел, Оруз, чтобы Конан убил хоть одну грязную обезьяну, хоть одного щенка бросил прожарить к его мамке?

Оруз смолк. Смолкли и другие. Южное солнце прилипло к горизонту. Быстро смеркалось.

— Хм, Юлма, а ведь ты, может, и прав, — сказал Оруз. — А что если Конан и этих городских слизней пожалеет? Слабодушный он, хоть и крепок телом. Нет в нем казачьей твердости.