Голос тех, кого нет

1. ПИПО

Корнерой, пожалуй, был самым полезным и самым «трудным» из пеквенинос. Когда бы Пипо ни приходил на поляну, Корнерой ждал его там. Он всегда старался ответить на вопросы, которые Пипо, согласно закону, не имел права задавать прямо. Пипо зависел от него, слишком сильно зависел, а Корнерой играл и дурачился, словно безответственный юнец, каким он, кстати, и был, и наблюдал, и слушал, и изучал. Пипо всегда приходилось быть начеку: Корнерой очень ловко расставлял ловушки.

Только что Корнерой взобрался на дерево и теперь полз вверх, работая только ногами (у всех свинксов кожа на внутренней поверхности щиколоток и бедер была жесткой, ороговевшей). В руках он держал две палочки, которые свинксы называли Отцовскими Палочками, и, карабкаясь вверх, выбивал по стволу дерева какую-то странную, завораживающую, аритмичную мелодию.

Производимый Корнероем шум выгнал из хижины Мандачуву, и тот окликнул «музыканта» сначала на мужском языке, потом на португальском:

— П'ра байхо, бичо!

Стоявшие рядом свинксы оценили его португальское произношение и выразили одобрение, потерев бедром о бедро. Раздался долгий шипящий звук, и Мандачува подпрыгнул от радости, что ему аплодируют.

Тем временем Корнерой так откинулся назад, что стало ясно: сейчас он упадет. Свинкс оттолкнулся руками от ствола, скрутил в воздухе сальто и, несколько раз подпрыгнув, приземлился на ноги.

— Значит, ты еще и акробат, — сказал Пипо.

Гордый собой Корнерой подошел к нему. Он очень умело изображал человеческую походку. Слегка утрировал. Отменная пародия еще и потому, что плоский, вздернутый нос Корнероя как две капли воды походил на поросячий. Неудивительно, что еще первопоселенцы в восемьдесят шестом назвали их свинксами, а в 1925-м, когда основали колонию на Лузитании, имечко уже прилипло. Разбросанные по всем Ста Мирам ксенологи в своих трудах называли их исключительно аборигенами Лузитании, но кто-кто, а Пипо знал, что делается это, только чтобы поддержать профессиональное достоинство. Между собой даже ксенологи пользовались словечком «свинкс». Сам Пипо больше любил португальское «пеквенинос», против которого свинксы не возражали, хотя сами называли себя малышами. Но достоинство достоинством, а Корнерой все же выглядел точь-в-точь как кабан, зачем-то поднявшийся на задние ноги.

— Акробат, — повторил Корнерой, будто пробуя на вкус новое слово. — То, что я сделал? У вас есть особое слово для таких? Среди вас есть те, для кого это работа?

Пипо молча вздохнул и улыбнулся. Закон строго-настрого запрещал делиться со свинксами сведениями о человеческом обществе, чтобы не влиять на их культуру. А Корнерой, казалось, всеми правдами и неправдами пытался вытянуть максимум информации из любого высказывания Пипо. В этот раз, конечно, Пипо мог винить только самого себя — оговорился и открыл еще одно окно в человеческую жизнь. Иногда он находил общество свинксов таким приятным, что позволял себе расслабиться. И в этом таилась опасность. «Я не гожусь для этой игры — выцарапывать знания, стараясь не дать ничего взамен. Либо, мой молчаливый сын, ты умеешь скрывать и скрываться куда лучше, чем я, а ведь ты стал моим подмастерьем (когда тебе исполнилось тринадцать?) всего четыре месяца назад».

— Хорошо бы мне иметь такую шкуру, как у вас, — сказал Пипо. — Мою собственную древесная кора сотрет в клочья.

— К величайшему стыду для всех нас.

Корнерой застыл в позе, обозначавшей, по мнению Пипо, легкое беспокойство или, возможно, предупреждение, сигнал «осторожно» для других свинксов. Впрочем, точно ничего не известно. Поза могла выражать любое чувство, включая предельный страх. Только Пипо никогда еще не доводилось видеть перепуганного свинкса. Ладно. Пипо быстро заговорил, чтобы успокоить собеседника:

— Не бойся. Я слишком стар и слаб, чтобы лазить по деревьям. Оставляю это занятие вашей молодежи.

Сработало. Корнерой расслабился, и его тело снова обрело подвижность.

— Мне нравится лазить по деревьям. С высоты все так хорошо видно. — Корнерой встал на четвереньки и приблизил морду к лицу Пипо. — Ты не принесешь того зверя, что бегает над травой и не касается земли? Остальные не верят, что я видел такую штуку.

«Еще одна ловушка. Ну что, Пипо, ксенолог, сможешь ты унизить члена сообщества, которое изучаешь? Будешь ты неуклонно соблюдать строгий закон, установленный Звездным Конгрессом как раз на этот случай? Был один прецедент. Человечество уже сталкивалось с расой разумных инопланетян — с жукерами, три тысячи лет назад. И в результате контакта жукеры погибли. Все до единого. Потому Конгресс и принял меры: если уж человечеству свойственно ошибаться, пусть совершает совсем иные ошибки. Минимум информации. Минимум контакта».

Корнерой понял колебания Пипо, его осторожное молчание.

— Вы никогда ничего нам не говорите, — сказал он — Вы наблюдаете за нами и изучаете нас, но не пускаете в вашу деревню, не даете нам изучать вас.

Пипо постарался ответить как мог, но осторожность была важнее честности.

— Если мы узнали так много, а вы так мало, почему же вы говорите и на звездном, и на португальском, тогда как я еще не вполне понимаю ваш язык?

— Мы умнее. — Корнерой откинулся назад, сел и отвернулся, показав Пипо спину. — Иди назад за свою ограду.

Пипо сразу же встал. Невдалеке Либо наблюдал за троицей пеквенинос, следя, как они плетут крышу хижины из длинных плетей лианы мердоны, и, заметив, что его отец поднялся, быстро подошел к нему. Они ушли с поляны молча: пеквенинос слишком хорошо владели несколькими языками, а потому отец и сын никогда не обсуждали результаты своих наблюдений за пределами ограды.

Полчаса ушло на дорогу домой. Когда они прошли сквозь ворота и стали подниматься по склону холма к Станции Зенадорес, дождь уже лил вовсю. Зенадорес? Пипо думал об этом слове и смотрел на маленькую табличку на двери. Там было написано на звездном «Ксенолог». «Наверное, так и положено меня называть Чужаки и называют. Но португальское „зенадор“ настолько удобнее, что лузитанцы не употребляют слова „ксенолог“, даже когда говорят на звездном. Вот так изменяется язык, — думал Пипо. — Если бы не анзибль, сеть мгновенной связи, охватывающая Сто Миров, мы не смогли бы сохранить единый язык. Межзвездных торговцев мало, их корабли передвигаются медленно. Да, звездный за столетие распался бы на десять тысяч диалектов. Любопытно было бы составить компьютерную проекцию лингвистических изменений, которые произойдут на Лузитании, если мы окажемся отрезанными от всей остальной Галактики и звездный сольется с португальским».

— Отец, — позвал Либо.

Только сейчас Пипо сообразил, что остановился метрах в десяти от здания Станции. «Отклонение. Уклон. Самое приятное в моей интеллектуальной жизни — это отклонения, выход за пределы компетенции. Наверное, это из-за того, что в ее пределах понаставлено столько барьеров, что я ни в чем не могу толком разобраться. В ксенологии больше необъяснимого, чем в учении Матери Нашей, Святой Церкви».

Прикосновения руки достаточно, чтобы отпереть замок. Делая шаг под крышу, Пипо уже знал, как пройдет вечер. Они оба проведут несколько часов за терминалами, чтобы составить подробный доклад о сегодняшнем посещении, прочтут записи друг друга, обсудят их, а потом Пипо напишет короткую сводку и позволит компьютерам взять ее, запереть в банке данных и одновременно унести по анзиблю, передать ксенологам, ожидающим новостей на десятках из Ста Миров. «Больше тысячи ученых посвятили свою жизнь изучению инопланетян, и, кроме того немногого, что могут сообщить о лесном народе спутниковые съемки, единственный источник информации — сводки, которые посылаем мы с Либо. Вот уж воистину минимальное вмешательство».

Но когда Пипо вошел в комнату, он понял, что спокойный, приятный рабочий вечер отменяется. У одного из терминалов стояла Дона Кристан в строгом монашеском платье.

— У кого-то из малышей неприятности в школе?

— Нет, нет, — улыбнулась Дона Кристан. — Ваши дети ведут себя хорошо, разве что этот, старший, рановато покинул школу. Он слишком молод, чтобы работать здесь, пусть даже подмастерьем.

Либо ничего не ответил. «Мудрое решение, — подумал Пипо. — Дона Кристан очень умная, очень обаятельная и, пожалуй, очень красивая женщина, но нельзя забывать, что прежде всего она монахиня ордена Фильос да Менте де Кристо, Детей Разума Христова, и что невежество и глупость приводят ее в неистовство. Просто удивительно, сколько людей удалось исцелить ей от этих грехов одной силой своей ярости. Молчание, Либо, — правильная политика От него ничего не будет, кроме добра».

— Я пришла сюда говорить не о ваших детях, — продолжила Дона Кристан. — Я здесь из-за Новиньи.

Доне Кристан не нужно было называть фамилию — Новинью знали все. Эпидемия Десколады закончилась всего восемь лет назад. Эта страшная болезнь чуть не уничтожила нарождающуюся колонию. А лекарство отыскали ксенобиологи, Густо и Сида, отец и мать Новиньи. Трагическая ирония заключалась в том, что биологи обнаружили причину болезни и создали вакцину слишком поздно, чтобы спасти себя, и оказались последними жертвами Десколады.

Пипо очень хорошо помнил, как маленькая девочка Новинья стояла в соборе, держа за руку губернатора Босквинью, а епископ Перегрино сам служил погребальную мессу. Нет, она не держала губернатора за руку. Картина, а с ней и тогдашние чувства всплыли в его памяти. Он вспомнил, как спрашивал себя: что она испытывает? Это похороны ее родителей, из всей семьи выжила только она, но люди вокруг радуются. Девочка так мала, что вряд ли может понять: эта радость и есть дань ее отцу и матери? Они боролись и победили, за оставшиеся им короткие дни отыскали путь к спасению, и все благодарны им, с ликованием принимают великий дар. Но для Новиньи… Ее родители умерли, как умерли раньше братья. Пять сотен погибших, сотня погребальных месс за последние шесть месяцев. Страх, скорбь, отчаяние владели всеми. Она хоронит мать и отца, ее страх, ее скорбь, ее отчаяние — такие же, как прежде, но никто не разделяет эту боль. Люди празднуют избавление от боли.

Он смотрел на нее, пытался угадать ее чувства, но только разбудил собственную боль, собственную скорбь. Дочь, Мария, семь лет. Ветер смерти унес ее. Опухоли, наросты, похожие на колонии мха, сморщенная, разлагающаяся кожа, из бедра растет что-то непонятное — не рука, не нога, а с черепа и ступней сползает плоть, оголяя кости. Ее маленькое, такое любимое тело расплывалось, таяло на глазах… Она не теряла сознания, все чувствовала, все понимала и молила Бога о смерти. Пипо помнил это, смерть и погребальную мессу по его дочери и еще пяти жертвам. Он сидел, нет, стоял на коленях вместе с женой и выжившими детьми и чувствовал, что люди в соборе едины, едины совершенно. Он знал, что его боль испытывают все, что, потеряв старшую дочь, связал себя с остальными узами общей скорби. Это немного утешало, за это можно было держаться. Иначе нельзя. Боль делилась на всех.

Маленькая Новинья ничего не знала об этом. Ей сейчас было хуже, много хуже, чем Пипо, ведь он не потерял всю семью, он был взрослым, а не ребенком, внезапно лишившимся всякой опоры в жизни. Горе не привязывало ее к общине, скорее наоборот — отделяло от остальных. Сейчас все радовались, кроме нее. Сегодня все благословляли ее мать и отца, а она тосковала по ним. Пусть бы они не нашли этого лекарства, а просто были живы, были с ней.

С того места, где он сидел, Пипо видел девочку и понимал ее одиночество. Как только это стало возможно, Новинья вынула свою руку из ладони губернатора. Месса шла, слезы девочки высохли, она сидела молча, пленница, отказывающаяся подчиняться тем, кто захватил ее. У Пипо сердце разрывалось от боли, но он знал, что не сможет, даже если очень захочет, скрыть радость оттого, что Десколада кончилась и уже не отнимет его детей. Девочка заметит, попытка утешить покажется ей насмешкой, еще больше ожесточит ее.

После мессы Новинья вышла из собора одна. Люди хотели как лучше, они повторяли, что ее родители, безусловно, святые, что они сидят теперь по правую руку Бога. Разве этим можно утешить ребенка? Пипо тихо сказал жене:

— Она никогда не простит нам этого дня.

— Простит? — Консессано не принадлежала к числу жен, понимающих мужа с полуслова. — Мы не убивали ее родных…

— Но мы так счастливы сегодня, правда? И этой радости она нам не простит.

— Чепуха. Она ничего не понимает. Новинья слишком мала, совсем еще ребенок.

«Все она понимает, — подумал Пипо. — Мария тоже все понимала».

За прошедшие восемь лет он встречал ее время от времени. Она была ровесницей его сына Либо, и, пока мальчику не исполнилось тринадцать, они часто встречались в школе. Пипо случалось иногда слышать ее ответы в классе, просматривать работы. Его поражали точность и завершенность мыслей девочки, дотошность, с которой она подходила к каждому вопросу. А еще Новинья была уверенной, холодной, прозрачная стена отделяла ее от других детей. Либо, застенчивый и скрытный мальчик, все-таки имел друзей и сумел завоевать любовь преподавателей, а у Новиньи друзей не было вовсе, никого, чей взгляд она ловила бы в минуты торжества. Она пресекала все попытки учителей завязать отношения, и те махнули на нее рукой.

— Паралич эмоций, — сказала однажды Пипо Дона Кристан. — До девочки невозможно достучаться. Она клянется, что счастлива и не хочет никаких перемен.

А теперь Дона Кристан пришла на Станцию Зенадорес, чтобы поговорить с Пипо о Новинье. Почему именно с ним? Он видел только одну причину, по которой завуч школы желала бы поговорить с ним о сироте, находящейся на ее попечении.

— Вы хотите сказать, что все эти годы только я интересовался жизнью Новиньи?

— Не совсем так, — отозвалась монахиня. — Несколько лет назад, когда Папа канонизировал ее родителей, о девочке стали спрашивать многие. Просто засыпали нас вопросами. Не случались ли с дочерью Густо и Сиды ос Венерадос странные или чудесные происшествия, которые могли быть связаны с ее родителями? Не происходили ли с пей самой…

— Они что, к ней обращались?

— Ходили разные слухи, и епископу Перегрино пришлось разбираться. — Произнося имя молодого духовного пастыря Лузитании, Дона Кристан слегка поджала губы: всем известна обоюдная неприязнь между иерархами Церкви и орденом Детей Разума Христова. — М-да, и ответ Новиньи оказался вполне впечатляющим.

— Могу себе представить.

— Она сказала им… Я точно не помню, но примерно так: если мои родители слышат обращенные к ним молитвы и обладают на небе достаточным влиянием, чтобы удовлетворять их, почему они тогда не ответили на мою молитву, когда я просила их встать из могилы? Ведь чудеса-то свершались. Если ос Венерадос действительно могут творить чудеса, значит, они не достаточно любят меня и не хотят вернуться ко мне. А я предпочитаю думать, что любовь их осталась неизменной и что они просто не в силах сотворить такое чудо.

— Прирожденный софист.

— Она заявила епископу Перегрино, что, если Папа провозгласит ее родителей святыми, это будет равносильно церковному постановлению, что родители ненавидят ее. Петиция о канонизации доказывает, что жители Лузитании презирают ее, Новинью, а если петиция будет удовлетворена, станет ясно, что Церковь сама достойна презрения. Епископ побелел как бумага.

— Но петицию все-таки отослал.

— Ради блага общины. Ну, и потом, чудеса-то были настоящие.

— Человек касается руки, у него проходит головная боль, и он тут же поднимает крик: «Милагре! Ос сантос ме абессоарам!» — «Чудо! Святые благословили меня!»

— Ты прекрасно знаешь, что Риму требуются чудеса посерьезнее. Но все это к делу не относится. Святой Отец милостиво дозволил нам назвать свой маленький городок Милагром, и, я полагаю, каждый раз, когда это имя произносится при Новинье, ярость в ее душе становится еще жарче.

— Или холоднее. Никогда не знаешь, какая она.

— Так вот, Пипо, ты не единственный, кто спрашивал о ней. Нет. Зато ты единственный, кого интересует она сама, а не ее Святые и Благословенные родители.

Это значит, что жителей Лузитании, за исключением монахов, преподававших в школе, да Пипо, изредка уделявшего девочке крохи внимания, совершенно не волновала судьба Новиньи. Грустно и неприятно.

— У нее есть один друг, — сказал Либо.

Пипо уже забыл, что сын его тоже здесь. Либо был таким тихим мальчиком, что его часто не замечали. Дона Кристан несколько смутилась.

— Либо, — нахмурилась она, — с нашей стороны было ошибкой обсуждать при тебе твоих школьных товарищей.

— Теперь я подмастерье зенадора, — напомнил ей Либо, — и уже не школьник.

— Кто ее друг? — спросил Пипо.

— Маркано.

— Маркос Рибейра, — объяснила Дона Кристан. — Высокий мальчик…

— Ах да, этот, сложенный, как кобра.

— Да, он силен, — согласилась Дона Кристан. — Но я никогда не замечала, что они дружат.

— Однажды Маркано обвинили в чем-то, она выступила свидетелем и защитила его.

— Полагаю, ты преувеличиваешь ее доброту, Либо, — улыбнулась Дона Кристан. — Она, наверное, обвиняла мальчишек, которые сделали какую-то гадость, а потом пытались все свалить на Маркоса.

— Маркано так не показалось, — возразил Либо. — Я видел, как он пару раз смотрел на нее. Это, конечно, немного, но здесь есть люди, которым она нравится.

— А тебе? — поинтересовался Пипо.

Либо замолчал. Пипо знал, что это значит. Мальчик думал и искал ответ. Большинство его сверстников сейчас подбирало бы слова, которые принесут им благосклонность взрослых и не вызовут беспокойства, — любимая детская игра в «притворялочки». А Либо пытался найти правду.

— Мне кажется, — заговорил он, — я понял, что ей не нужна ничья любовь. Как будто она здесь проездом и в любой день ее могут отозвать домой.

Дона Кристан серьезно кивнула:

— Да, совершенно верно. Именно так она и ведет себя. Но теперь, Либо, мы должны попросить тебя уйти и не…

Он вышел прежде, чем она успела закончить фразу. Кивок головы, полуулыбка и послушание, которое доказывало, что он достоин доверия, куда лучше, чем любые слова. Пипо, конечно, понял, что сына обидела эта просьба: Либо отлично умел заставлять взрослых чувствовать себя детьми по сравнению с ним.

— Пипо, — сказала завуч, — она подала заявление о досрочной сдаче экзаменов на ксенобиолога. Хочет занять место своих родителей.

Пипо поднял брови.

— Она утверждает, что с раннего детства изучала предмет и готова начать работу прямо сейчас, что ей не нужно служить подмастерьем.

— Ей тринадцать?

— Такие случаи бывали. Многие сдают экзамены раньше срока. Один был даже моложе ее. Это происходило две тысячи лет назад. Епископ Перегрино, естественно, против, но наш губернатор Босквинья, Боже благослови ее практичное сердечко, напомнила ему, что колония отчаянно нуждается в ксенобиологе. Нам нужно приспосабливать байянские растения к здешним условиям, мы не голодаем, но меню небогатое да и… Босквинья выразилась так: «Пусть будет хоть младенец, лишь бы ксенобиолог».

— И ты хочешь, чтобы я ее экзаменовал?

— Если ты будешь так любезен.

— Буду рад.

— Я им так и сказала.

— Каюсь, у меня есть тайный мотив.

— Да?

— Я должен был больше делать для девочки. Хотелось бы знать, не поздно ли мы начали.

Дона Кристан усмехнулась:

— Ох, Пипо, попробуй, если хочешь. Но, поверь мне, милый друг, пытаться влезть к ней в душу все равно что плавать в ледяной воде.

— Представляю. Для постороннего Новинья, как ледяной душ. Но что чувствует она сама? Она холодна, прикосновения чужих должны обжигать ее.

— Ты поэт, — сказала Дона Кристан. В ее голосе не было иронии, она говорила, что думала. — Интересно, понимают ли свинксы, что мы послали к ним лучшего из нас?

— Я им все время повторяю, но они такие скептики.

— Завтра я пришлю девочку к тебе. Предупреждаю: она проглотит тесты и выплюнет косточки, но будет сопротивляться всякой попытке завести разговор на посторонние темы.

— Меня куда больше беспокоит, что случится после того, как она пройдет тестирование. Если девочка провалится, ей будет очень плохо. Если пройдет, плохо придется мне.

— Отчего?

— Либо тут же потребует, чтобы я принял у него досрочный экзамен на зенадора. Он сдаст, и что мне делать тогда — отправляться домой, сворачиваться клубком и умирать?

— Господи, Пипо, какой ты романтичный дурень. Ты, чудо мое, единственный житель Милагра, способный увидеть коллегу в собственном тринадцатилетнем сыне.

После того как она ушла, Пипо и Либо занялись обычной работой: подробной записью сегодняшней встречи с пеквенинос. Пипо сравнивал про себя работу Либо — ход его мыслей, отношения, внезапные озарения — с тем, что делали когда-то аспиранты университета Байи, где он работал, прежде чем улетел на Лузитанию. Конечно, Либо молод, ему нужно подучить теорию, но у него методика настоящего ученого и сердце гуманиста. К тому времени, когда работа была окончена и они шли домой под светом огромной луны, Пипо решил, что Либо заслуживает того, чтобы с ним обращались как с коллегой. Пусть он даже не сдал экзамена. Того, что на самом деле важно, никакие тесты не покажут.

Пипо хотел узнать, есть ли у Новиньи эти нерегистрируемые качества ученого. И если нет, он не позволит ей сдать экзамен, сколько бы информации она ни зазубрила.

Похоже, Пипо становится проблемой. Новинья знала, как ведут себя взрослые, когда не хотят дать ей поступить по-своему и стремятся избежать ссоры. «Конечно, конечно, ты можешь сдать экзамен. Но зачем так спешить? Подожди, подумай. Ты уверена, что сдашь с первой попытки?»

Новинья не хотела ждать. Она была готова.

— Поднимайте обруч, я прыгну, — сказала она.

Ее лицо стало холодным. Этого тоже следовало ожидать. Это хорошо. Холод — хорошо. Она может всех заморозить до смерти.

— Я не хочу, чтобы ты прыгала сквозь обруч.

— Я прошу только, чтобы вы поставили их в ряд — так у меня быстрее получится. Я не могу ждать неделями.

— Ты слишком торопишься, — задумчиво проговорил он.

— Я готова. Звездный Кодекс позволяет мне совершить попытку в любое время. Это мое дело и дело Звездного Конгресса, и я не вижу причины, по которой ксенолог должен подменять Межзвездную Экзаменационную Комиссию.

— Значит, ты невнимательно читала закон.

— Единственное, что мне нужно для досрочной сдачи, это разрешение моего опекуна. А у меня его нет.

— Есть, — возразил Пипо. — Со дня смерти твоих родителей твой опекун губернатор Босквинья.

— Она согласна.

— При условии, что ты придешь ко мне.

Новинья видела, как внимательно он смотрит на нее. Она не знала Пипо, а потому решила, что это то самое выражение, которое она ловила по многих глазах, — желание главенствовать, управлять ею, сломить ее волю, лишить независимости. Желание заставить ее подчиниться.

Изо льда — огонь.

— Что вы знаете о ксенобиологии?! Вы только ходите и разговариваете со свинксами, а сами не понимаете, как работают гены! Кто вы такой, чтобы проверять меня? Лузитании нужен ксенобиолог, уже восемь лет. А вы хотите заставить всех ждать дольше просто потому, что вам нравится власть!

К ее удивлению, он не испугался, не отступил, даже не рассердился, будто ничего не слышал.

— Вижу, — кивнул он. — Ты хочешь стать ксенобиологом, потому что любишь людей Лузитании. Ты увидела, что им это надо, и решила пожертвовать собой, посвятив себя в столь юном возрасте альтруистической службе на благо ближних своих.

Полный абсурд. И вовсе она так не думала.

— Разве это не причина?

— Была бы стоящей, если б была правдой.

— Вы обвиняете меня во лжи?

— Твои собственные слова выдают тебя. Ты говорила, как они, люди Лузитании, нуждаются в тебе. Но ты живешь среди нас. Ты провела среди нас всю жизнь. Готова пожертвовать собой, но не ощущаешь себя частью общины.

Значит, он не из тех взрослых, которые поверят любой лжи, лишь бы не разрушать иллюзию, что она такой же ребенок, как все.

— А почему я должна ощущать себя частью общины? Ведь это не так.

Он серьезно кивнул, будто обдумывая услышанное.

— А частью какой общины ты себя считаешь?

— Кроме этой на Лузитании есть только община свинксов, но я не поклоняюсь деревьям.

— На Лузитании много общин. Например, община учеников.

— Не для меня.

— Знаю. У тебя нет друзей, нет близких, ты ходишь к мессе, но не на исповедь. Ты совсем одна, ты стараешься по возможности не соприкасаться с жизнью колонии, пожалуй, с жизнью человеческой расы вообще. По моим сведениям, ты живешь в полной изоляции.

А вот к этому Новинья готова не была. Он коснулся глубоко спрятанной самой болевой точки, а ей нечем защищаться.

— Если и так, я не виновата.

— Знаю. Знаю, где это началось, и знаю, кто виноват в том, что это продолжается по сей день.

— Я?

— Я. И все остальные. Главным образом я. Я знал, что происходит, и ничего не предпринимал. До нынешнего дня.

— А сегодня вы собираетесь помешать мне получить то единственное, что важно для меня! Спасибо за сочувствие!

Он снова серьезно кивнул, будто принимая ее саркастическую благодарность.

— Видишь ли, Новинья, в определенном смысле не важно, что это не твоя вина. Город Милагр — общество и должен действовать, как обществу положено: добиваться наибольшего доступного счастья для всех своих членов.

— То есть для всех жителей Лузитании, кроме свинксов и меня.

— Ксенобиолог очень важен для колонии, особенно для такой, как наша, окруженной оградой, ограниченной в развитии. Наш ксенобиолог должен отыскивать пути, как выращивать больше протеина и карбогидратов на гектар, то есть изменять гены земной пшеницы и картофеля, чтобы…

— …Получить максимум питательных веществ, возможный для данной планеты. Вы всерьез считаете, что я собиралась сдавать экзамен, не зная, в чем будет состоять дело моей жизни?

— Дело твоей жизни — посвятить себя работе на благо презираемых тобой людей.

Теперь Новинья отчетливо увидела поставленную ловушку. Поздно, пружина сработала.

— Значит, вы считаете, что ксенобиолог не может работать, если не любит тех, кто пользуется плодами его труда?

— Мне безразлично, любишь ты нас или нет. Я просто хочу знать, чего ты добиваешься на самом деле. Почему ты так жаждешь стать биологом.

— Элементарная психология. Мои родители умерли на этом посту, я хочу занять их место, сыграть их роль.

— Может быть. А может быть, и нет. Что я хочу знать, Новинья, что я должен знать, прежде чем позволю тебе сдать экзамен, — это к какой общине ты принадлежишь.

— Вы сами сказали, что таковой нет.

— Невозможно. Личность определяется по тому обществу, к которому она принадлежит, а также по тем, к которым она принадлежать не желает. Я есть это, это и вот это, но ни в коем случае не то и вон то. Все твои дефиниции негативны. Я могу составить бесконечный список того, чем ты не являешься. Но личность, которая по-настоящему верит, что не принадлежит к обществу, неизбежно убивает себя. Или уничтожает свое тело, или отказывается от индивидуальности и сходит с ума.

— Чистая правда, я безумна, как Шляпник.

— Ну нет. Не безумна. У тебя есть цель. Тебя гонит какая-то страшная волна. Экзамен ты непременно сдашь, но, прежде чем я позволю тебе сдавать, мне нужно понять: кем ты станешь? Во что веришь, чему принадлежишь, о чем заботишься, что любишь?

— Никого, ничто, ни в этом мире, ни в следующем.

— Не верю.

— Я еще ни разу не встречала хороших людей, только моих родителей, а они мертвы! И даже они — никто ничего не понимает.

— Тебя.

— Конечно, я же что. Не так ли? Но никто не понимает никого, даже вы. Вы притворяетесь мудрым и добрым и только заставляете меня плакать, потому что в вашей власти помешать мне делать то, что я хочу…

— Заниматься ксенобиологией.

— Да. И этим тоже.

— А чем же еще?

— Тем, чем вы. Только вы все делаете неправильно, вы работаете просто глупо!

— Ксенолог как ксенолог.

— Они совершили дурацкий ляп, когда создали новую науку, чтобы изучать свинксов. Свора старых прожженных антропологов, которая надела новые шляпы и стала называть себя ксенологами. Но вы никогда не поймете свинксов, если будете просто наблюдать за ними! Они продукт иной эволюционной цепочки. Нужно разобраться в их генах, в том, что происходит внутри клеток. Нужно изучать других животных — свинксы ведь не с неба свалились, никто не может существовать в изоляции…

«Не читай мне лекций, — подумал Пипо. — Расскажи, что ты чувствуешь». И, чтобы спровоцировать ее, прошептал:

— Кроме тебя.

Сработало. Холодное презрение сменилось яростным выпадом.

— Вы никогда не поймете их! Это сделаю я!

— Почему ты так взволнована? Что тебе свинксы?

— Вы никогда не поймете. Вы добрый католик. — Сколько презрения в одном слове. — Эти книги в Черном Списке.

В глазах Пипо вспыхнуло понимание.

— «Королева Улья» и «Гегемон».

— Он жил три тысячи лет назад, человек, назвавший себя Голосом Тех, Кого Нет. И он понял жукеров. Мы уничтожили их, единственную чужую расу, которую знали, мы убили всех, но он понял.

— И ты хочешь написать историю свинксов, подобно тому как первый Голос написал историю жукеров.

— Вы говорите об этом так, будто это сочинение на заданную тему. Вы же не знаете, что это значит — создать «Королеву Улья» и «Гегемона». Какая это была боль — заставить себя быть чужим, чуждым сознанием и вернуться оттуда с любовью к тем прекрасным существам, которых мы уничтожили. Он жил в одно время с худшим человеком на свете, с Эндером, Убийцей народа, тем, кто стер жукеров с лица Вселенной, и сделал все, что мог, чтобы восстановить разрушенное Эндером. Он попытался воскресить мертвых.

— И не смог.

— Смог! Он дал им новую жизнь. Вы бы знали, если б читали книгу! Я ничего не понимаю в Иисусе. Я слушала епископа Перегрино и не верю, что священники могут превращать облатки в плоть и имеют право отпустить хоть миллиграмм греха. Но Голос Тех, Кого Нет вернул к жизни Королеву Улья.

— Так где же она?

— Здесь! Во мне!

— И еще кое-кто, — кивнул он. — Сам Голос. Вот кем ты хочешь стать.

— Это единственная правдивая история, которую я слышала, — сказала она. — Единственная, которая что-то значит. Это вы хотели услышать? Что я еретичка? Что делом моей жизни станет книга, которую запретят читать добрым католикам?

— Я хотел услышать, — тихо произнес Пипо, — что ты есть. Одно имя вместо сотен имен того, чем ты не являешься. Ты — Королева Улья. Ты — Голос Тех, Кого Нет. Это очень маленькая община, но великая сердцем. Значит, ты решила не присоединяться к другим детям, которые сбиваются в стаи, чтобы исключить всех остальных. Люди считают тебя бедной одинокой девочкой, но ты знаешь секрет, знаешь, кто ты на самом деле. Ты единственное человеческое существо, способное понять инопланетянина, чужака, ибо сама чужая, ты знаешь, что такое быть нечеловеком, ибо ни одна группа людей не выдаст тебе свидетельства о полной принадлежности к виду хомо сапиенс.

— Теперь вы утверждаете, что я не человек? Вы заставили меня плакать, как маленькую, из-за того что меня не хотят допустить к экзамену, унизили меня, а теперь говорите, что я не человек.

— Ты можешь сдать экзамен.

Слова повисли в воздухе.

— Когда? — выдохнула она.

— Сегодня. Завтра. Начинай, когда захочешь. Я отложу работу и сделаю все, чтобы ты справилась побыстрее.

— Спасибо! Спасибо, я…

— Стань Голосом Тех, Кого Нет. Я помогу тебе, чем смогу. Закон запрещает мне брать на встречи с пеквенинос кого-либо, кроме подмастерья, моего сына Либо. Но мы покажем тебе свои записи, будем рассказывать все, что узнали. Теории, догадки. А в ответ ты станешь показывать нам свою работу. Все, что обнаружишь в генетических цепях этого мира, все, что может нам помочь понять пеквенинос. И когда мы вместе узнаем достаточно, ты сможешь написать свою книгу, стать Голосом Тех, Кого Нет. Или нет, не так, просто Голосом — ведь пеквенинос живы.

— Голосом живущих, — улыбнулась она.

— Я читал «Королеву Улья» и «Гегемона», — сказал он. — Не самое плохое место, чтобы отыскать себе имя.

Но напряжение не исчезло из ее глаз. Она все еще не могла поверить его обещаниям.

— Я захочу приходить сюда часто. Все время.

— Мы закрываем Станцию, когда уходим домой спать.

— Все остальное время. Вы устанете от меня, начнете прогонять, у вас появятся секреты. Вы захотите, чтобы я сидела тихо и не мешала.

— Мы только что стали друзьями, а ты уже думаешь, что я лжец, обманщик и нетерпеливый осел.

— Но так и будет. Так всегда бывает. Все хотят, чтобы я ушла.

— Ну и что? — Пипо пожал плечами. — Временами все хотят, чтобы их оставили в покое. Иногда мне будет хотеться, чтобы ты провалилась сквозь землю. Но предупреждаю, даже если я велю тебе убираться, тебе вовсе не обязательно уходить.

Лучшего ей никто никогда не говорил.

— С ума сойти!

— Обещай мне только одно: ты никогда не должна пытаться выйти за ограду и встретиться с пеквенинос. Я не могу тебе этого позволить. Если ты это сделаешь, Звездный Конгресс закроет Станцию и запретит дальнейшие контакты. Ты обещаешь? Ты можешь погубить все: мой труд, свой труд.

— Обещаю.

— Когда ты хочешь сдать экзамен?

— Сейчас! Могу я начать сейчас?

Он тихо рассмеялся и, не глядя, нажал клавишу на терминале компьютера. Экран ожил, в воздухе над ним заклубились голограммы первых генетических моделей.

— У вас все было готово, — сказала она. — Вы знали, что все равно пропустите меня.

— Я надеялся. — Он покачал головой. — Верил в тебя. Хотел помочь осуществить мечту. Если это хорошая мечта.

Она не была бы Новиньей, если бы не нашла ядовитый ответ.

— Понятно. Вы тот, кто судит людские мечты.

Наверное, он не понял, что это оскорбление. Только улыбнулся, соглашаясь.

— Вера, надежда, любовь — святая троица. Но любовь — самая великая из них.

— Вы не любите меня.

— Ах, — улыбнулся он, — я сужу людские мечты, а ты судишь любовь. Ну что ж, я установил: ты виновна в том, что мечтаешь о добром, и приговариваю тебя к пожизненной работе во исполнение своей мечты. Я только надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь: я виновен в любви к тебе. — Он почему-то перестал улыбаться. — Моя дочь, Мария, умерла от Десколады. Сейчас она была бы чуть-чуть старше тебя.

— Я напоминаю вам ее?

— Я сейчас думал, что она была бы совсем другой, совсем не такой, как ты.

Она приступила к экзамену, который длился три дня. Новинья прошла, набрав куда больше баллов, чем добрая половина выпускников университетов. Спустя годы она вспоминала этот экзамен не потому, что он стал началом ее карьеры, концом детства, подтверждением того, что она избрала правильный путь, а только потому, что с этого началась ее жизнь на Станции Пипо. Пипо, Либо и она, Новинья, первый дом, первая семья с тех пор, как ее родители погибли.

Ей было нелегко, особенно поначалу. Новинья не скоро избавилась от привычки встречать людей холодной враждебностью. Пипо понимал ее и не обращал внимания на постоянные выпады. Либо оказалось труднее. Станция Зенадорес — место, где они с отцом могли бывать вдвоем. А теперь, не спрашивая его согласия, к ним присоединился третий. Холодный, надменный третий, человек, который обращался с ним как с ребенком, хотя они были ровесниками. Его раздражало то, что она ксенобиолог и обладает статусом взрослого, тогда как он все еще ходит в подмастерьях.

И все-таки Либо, от природы спокойный и добродушный, терпел и никогда не показывал, что обижен или задет. Но Пипо знал своего сына и понимал, как ему плохо. Со временем даже до Новиньи, несмотря на всю ее бесчувственность, начало доходить, что того, как она ведет себя с Либо, нормальный человек выносить не может. Ну как же ей добиться хоть какой-нибудь реакции от этого неестественно спокойного, мягкосердечного, красивого мальчишки?

— Вы хотите сказать, что проработали здесь все эти годы, — заявила она однажды, — и даже не знаете, как свинксы размножаются? Откуда вы взяли, что те, на поляне, все мужского пола?

— Когда они изучали наши языки, — мягко ответил Либо, — мы объяснили им про мужской и женский род. Свинксы решили, что они мужчины. Других, тех, кого мы никогда не видели, они называют женщинами.

— То есть они могут размножаться как угодно — от почкования до митоза! — В ее голосе звенело презрение. Либо медлил с ответом. Пипо, казалось, слышал, как его сын передвигает фразы в голове, пока из них не выветрится возмущение.

— Конечно, я бы предпочел заниматься физической ксенологией, — наконец произнес мальчик. — Тогда бы мы могли сопоставить то, что ты узнала о здешних животных, с результатами исследований клеток пеквенинос.

У Новиньи отвисла челюсть.

— Вы что, даже образцы тканей не взяли?

Либо слегка покраснел, но голос его оставался по-прежнему ровным. «Пожалуй, это напоминает допрос в застенках инквизиции», — подумал Пипо.

— Наверное, это глупо, — проговорил мальчик, — но мы боимся, что пеквенинос начнут интересоваться, зачем нам куски их кожи. И если кто-то из них случайно заболеет, не подумают ли они, что мы в этом виноваты?

— А почему не взять что-нибудь из «отходов»? Даже волосок может дать нам очень много.

Либо кивнул. Пипо, следивший за ними из-за терминала в дальнем конце комнаты, узнал жест — мальчик неосознанно копировал отца.

— Многие племена Земли верили, что кал и моча содержат какую-то часть жизненной силы владельца. Волосы, ногти. А если свинксы решат, что мы пытаемся приобрести над ними магическую власть?

— Разве вы не знаете их языка? И мне казалось, что многие из них говорят на звездном. — Она даже не пыталась скрыть свое отвращение. — Разве вы не можете объяснить, для чего нужны образцы?

— Ты права, — спокойно ответил он. — Но если мы станем объяснять, зачем нам потребовались куски их тканей, то можем, сами того не желая, обучить их биологическим концепциям, до которых им нужно расти еще тысячу лет. Именно поэтому закон запрещает такие эксперименты.

Наконец Новинья отступила.

— Я не знала, что доктрина минимального вмешательства связывает вас по рукам и ногам.

Пипо был рад, что ее надменность улетучилась, хотя на смену ей пришла приниженность, что было почти так же плохо. Девочка так долго была отрезана от людей, что разговаривала, будто монографию читала. Иногда Пипо казалось, что он вмешался слишком поздно, что она уже не станет человеком.

Он ошибался. Как только девочка поняла, что они знают свое дело, а сама она совершенно невежественна в этих вопросах, ее агрессивность прошла и Новинья ударилась в обратную крайность. Несколько недель она почти не разговаривала с Пипо и Либо, а лишь тщательно изучала их доклады, пытаясь разобраться в целях и методах, и иногда обращалась к ним с вопросами, на которые получала вежливые и подробные ответы.

Со временем вежливость сменилась фамильярностью. Пипо и Либо начали свободно говорить в ее присутствии, обсуждать свои догадки о причинах возникновения странных обычаев свинксов, о подлинном содержании их порой нелепых высказываний, о том, почему они до сих пор остаются загадкой. Сводящей с ума загадкой. И поскольку наука о свинксах была сравнительно молодой, Новинье потребовалось совсем немного времени, чтобы стать экспертом по вопросу и даже строить множество гипотез. Пипо поощрял ее:

— В конце концов, все мы одинаково слепы.

Пипо предвидел, что произойдет потом. Тщательно культивируемое спокойствие Либо делало его в глазах сверстников холодным и заносчивым. Он, безусловно, предпочитал общество отца компании других ребят. Его одиночество было не столь вызывающим, как у Новиньи, но почти столь же полным. Теперь, однако, общий интерес к свинксам, словно магнитом, тянул их друг к другу. Действительно, с кем же еще им говорить, если кроме них только Пипо способен понять смысл беседы?

Они отдыхали вместе, вместе смеялись до слез над шутками, которые не произвели бы впечатления на любого другого лузитанца. Подобно тому как свинксы давали имя каждому дереву в лесу, Либо в шутку окрестил всю мебель Станции Зенадорес и время от времени объявлял, что тот или иной предмет обстановки в дурном настроении и его не следует беспокоить. «Не садитесь в Кресло! У него приступ радикулита!» Им никогда не доводилось видеть самку свинкса, а самцы отзывались о своих половинах с почти религиозным страхом. Новинья написала серию докладов-пародий, посвященных вымышленной а мкс по имени Преподобная Мать. Дама эта была злобной, властной и исключительно недобропорядочной.

Впрочем, их жизнь заполняли не только шутки. Были проблемы, беспокойство, а однажды возник даже смертельный страх: им показалось, они совершили именно то, что стремился предотвратить Звездный Конгресс, и стали причиной радикальной перемены в обществе свинксов. Началось все, естественно, с Корнероя, который продолжал задавать ошеломляющие, невозможные вопросы. Ну, например: «Если здесь нет второго города людей, как же вы будете воевать? Убийство малышей не принесет вам славы». Пипо пробормотал что-то о том, что люди никогда не поднимут руку на малышей пеквенинос, но он не сомневался, что Корнерой спрашивал его совсем не об этом.

Пипо уже несколько лет знал, что война не чужда свинксам, но Либо и Новинья много дней горячо спорили о том, хотят ли свинксы войны или для них она просто неизбежность, естественный порядок вещей. Появлялись и другие отрывочные сведения, важные и не очень, порой и вовсе нельзя было определить степень их серьезности. В каком-то смысле сам Корнерой был живым доказательством мудрости политики, запрещавшей ксенологам задавать вопросы, которые могут дать свинксам понятие о человеческой культуре. Вопросы Корнероя сообщали им больше, чем его ответы.

Последним кусочком мозаики, который подкинул им Корнерой, стал, однако, не вопрос, а догадка, высказанная в присутствии Либо, когда Пипо на другой стороне поляны наблюдал за постройкой новой хижины.

— Я знаю, — сказал Корнерой. — Я знаю, почему Пипо все еще жив. Ваши женщины слишком глупы, чтобы оценить его мудрость.

Либо попытался понять смысл этой фразы. Корнерой считает, что, если бы женщины людей были умнее, они давно бы убили Пипо?

Слова об убийстве наверняка очень важны. Либо чувствовал, что не справится с разговором один, но не мог позвать на помощь отца, так как Корнерой явно хотел поговорить без Пипо.

Не дождавшись ответа, свинкс продолжил:

— Ваши женщины — слабые и глупые. Я сказал это другим, и они предложили спросить тебя. Ваши женщины не видят мудрости Пипо. Это правда?

Корнерой был крайне возбужден: он тяжело дышал, щипал руки, выдергивая пучки волос. Либо должен был хоть как-то ответить.

— Большая часть женщин не знает его, — выдавил он из себя.

— Тогда откуда они узнают, когда он должен умереть? — спросил Корнерой. Он на мгновение замер и вдруг громко прокричал: — Вы кабры!

В эту минуту подошел Пипо, привлеченный криком. Он тут же заметил полную растерянность сына. Но Пипо понятия не имел, о чем шел разговор. Как же он мог помочь? Он услышал лишь, что Корнерой сравнивал людей — а возможно, только ксенологов, Пипо и Либо, — с большими зверюгами, пасущимися в прерии. Пипо даже не мог понять, весел Корнерой или зол.

— Вы кабры. Вы решаете! — Он показал на Либо, а потом на Пипо. — Ваши женщины не выбирают время чести, вы сами! Как на войне, только все время!

Пипо никак не мог понять, о чем говорит Корнерой, но видел, что все пеквенинос буквально окаменели и ждут от него или от Либо ответа. И ясно было: Либо так напуган странным поведением Корнероя, что не осмелится даже рот открыть. У Пипо оставался один выход — сказать правду. В конце концов, это тривиальный и вполне очевидный факт из жизни человеческого общества. Конечно, сказав, он нарушит постановление Звездного Конгресса, но молчание принесет куда больше вреда. Пипо заговорил:

— Мужчины и женщины решают вместе, или каждый решает для себя. Никто не выбирает за другого.

Похоже, именно этого они и ждали.

— Кабры, — снова и снова повторяли свинксы.

Крича и свистя, они подбежали к Корнерою, подняли его на руки и ринулись в лес. Пипо хотел было пойти за ними, но два свинкса остановили его и покачали головами. Они усвоили этот человеческий жест довольно давно, и он быстро прижился в их системе знаков. Пипо категорически запрещалось заходить в лес. Толпа отправилась к женщинам — туда, где люди не имели права появляться.

По дороге домой Либо объяснил, с чего начались неприятности.

— Ты знаешь, что сказал Корнерой? Что наши женщины слабые и глупые.

— Ему не доводилось встречаться с губернатором Босквиньей. Или, если уж на то пошло, с твоей матерью.

Либо расхохотался. Его мать, Консессано, управляла архивами, как старая королева своими верными подданными: вступая в ее королевство, вы оказывались полностью в ее власти. И, еще не отсмеявшись, он почувствовал, как нечто ускользает от него, какая-то важная мысль… «О чем мы, собственно, говорили?» Беседа шла, Либо забыл, а потом забыл, что что-то забыл.

В ту ночь они слышали барабанный грохот, который Либо и Пипо считали признаком празднества. Обычно глухой звук, будто палкой колотят по большому барабану, продолжался недолго, но в эту ночь празднество, казалось, тянулось до бесконечности Пипо и Либо говорили о том, что пример равенства полов среди людей, возможно, возбудил у свинксов надежду на освобождение.

— Я думаю, это можно назвать серьезным изменением, — сказал Пипо. — Если выяснится, что мы спровоцировали настоящие перемены, мне придется доложить об этом, и Звездный Конгресс, вероятно, решит прервать контакт между людьми и свинксами. На некоторое время. Или на годы. Неприятно думать, что честное исполнение работы может привести к полному ее запрету.

Утром Новинья проводила их до ворот. Высокая ограда отделяла город людей от склонов, поднимавшихся к лесу, где обитали свинксы. Пипо и Либо все еще пытались убедить друг друга, что они ничего такого не сделали и вообще не могли поступить иначе, а потому Новинья обогнала их и добралась к воротам первой. Когда мужчины подошли к ограде, она показала им на небольшую площадку очищенной от растительности красной земли метрах в трех вверх по холму.

— Это что-то новенькое, — удивилась она. — Не могу разглядеть, что там лежит.

Пипо открыл ворота, и Либо как младший побежал вперед посмотреть. Он остановился на краю площадки и застыл, не сводя глаз с того, что лежало у его ног. Пипо вдруг тоже встал как вкопанный, и Новинья, испугавшись за Либо, забыла про запрет и выскочила за ворота. Либо запрокинул голову, упал на колени и, вцепившись руками в свои курчавые волосы, заплакал от боли и раскаяния.

Корнерой лежал, распластанный, на красной земле. Его выпотрошили, и очень тщательно: каждый орган был аккуратно отделен от тела, жилы и кости рук и ног тоже вырезаны и разложены симметрично на подсыхающей земле. При этом ни один кусочек кожи не был отрезан полностью. Все сделано с большим умением.

Либо был на грани истерики. Новинья опустилась на колени рядом с ним, прижала его к себе, пыталась укачать, успокоить. Пипо вытащил камеру и очень методично сделал снимки во всех ракурсах, чтобы компьютер помог сделать полный анализ.

— Он еще жил, когда они проделывали все это, — произнес Либо, когда к нему вернулась способность говорить. Слова давались ему с трудом, словно он был иностранцем, недавно выучившим язык. — На земле так много крови, она брызгала очень далеко. Сердце еще билось, когда они вскрыли его.

— Мы обсудим это позже, — остановил его Пипо.

И тут Либо вспомнил мысль, которую потерял вчера.

— Корнерой говорил о женщинах. Они решают, когда мужчина должен умереть. Он сказал мне это, а я…

Либо остановился. Конечно, он ничего не ответил. Закон требовал от него молчания. В эту минуту он понял, что ненавидит закон. Если закон подразумевает, что он, Либо, должен допустить, чтобы такое случилось с Корнероем, значит, закон бессмыслен. Корнерой был личностью, почти человеком. А как можно стоять и спокойно смотреть, когда такое делают с человеком, просто потому, что вы изучаете его?

— Они не лишили его чести, — сказала Новинья. — Если в чем-то мы можем быть уверены, так это в том, что они любят деревья. Видите? — Из центра опустевшей грудной клетки торчал маленький саженец. — Они посадили дерево на том месте, где он умер.

— Теперь мы знаем, почему у каждого дерева есть имя, — горько усмехнулся Либо. — Они посажены над могилами замученных до смерти свинксов.

— Это очень большой лес, — спокойно ответил Пипо. — Гипотезы должны быть хоть сколько-нибудь вероятными.

Их успокоил его ровный, уверенный тон. Он требовал, чтобы даже сейчас они были в первую очередь учеными.

— Что нам делать? — спросила Новинья.

— Немедленно вернуться за ограду, — отозвался Пипо. — Тебе нельзя здесь находиться.

— Я хотела сказать… Тело — что делать с ним?

— Ничего. Свинксы сделали то, что сделали, по тем причинам, по которым всегда это делают.

Он помог Либо подняться. Мальчику было трудно стоять. Первые несколько шагов пришлось вести его под руки.

— Что я сказал? — прошептал он. — Я даже не знаю, что именно из того, что я тогда нес, убило его.

— Это был не ты, — ответил Пипо. — Это я.

— Вы серьезно думаете, что властвуете над ними? — со злобой спросила Новинья. — Вы считаете, что их мир вращается вокруг вас? Свинксы наверняка имели свои причины. Ежу понятно, это не первый случай — они слишком умело вивисектировали его.

У Пипо начался приступ черного юмора.

— У нас с тобой размягчение мозгов, Либо. Новинье не положено знать ксенологию лучше нашего.

— А она права, — сказал Либо. — Что бы мы там ни спровоцировали, это явно не первый раз. Они делали это раньше. Обычай. — Он изо всех сил старался говорить спокойно.

— Но это даже хуже, правда? — спросила Новинья. — У них такой обычай — вспарывать друг другу животы. — Она окинула взглядом деревья, лес, поднимавшийся от вершины холма, и подумала, сколько из них растет на крови.

Пипо отправил доклад по анзиблю (у него не было никаких неприятностей с уровнем допуска), предоставив наблюдательному комитету решать, следует ли прервать контакт со свинксами. Комитет не нашел в его действиях серьезных ошибок. «Невозможно до бесконечности скрывать отношения между полами людей. Рано или поздно ксенологом станет женщина, — говорилось в ответе. — И мы не можем квалифицировать ваши действия иначе, как разумные и своевременные. По нашему мнению, вы оказались против своей воли вовлечены в местный вариант политической борьбы, где ситуация обернулась против Корнероя. Вам следует со всей возможной осторожностью продолжать контакт».

Это означало полное оправдание, но смириться с происшедшим все же было нелегко. Либо вырос, зная свинксов сначала по рассказам отца. Корнерой был ему ближе, чем большинство людей (семья и Новинья не в счет). Прошли дни, пока Либо нашел в себе силы вернуться на Станцию Зенадорес, недели, пока он снова смог войти в лес. А свинксы вели себя так, будто ничего не случилось. Они, пожалуй, стали более открытыми, добродушными по отношению к людям. Никто — и уж, конечно, не Пипо и Либо — не вспоминал о Корнерое Но поведение людей несколько изменилось. Теперь отец с сыном не отходили друг от друга дальше чем на несколько шагов.

Угрызения совести и боль того дня еще больше связали Либо и Новинью, заставили полагаться друг на друга. Тьма свела их ближе, чем свет. Свинксы казались опасными и непонятными — люди всегда были такими, а между Пипо и Либо висел теперь незаданный вопрос: чья вина? Они оба пытались успокоить друг друга, но это не очень помогало. И единственным добрым и надежным другом в мире Либо была Новинья, а в мире Новиньи — Либо.

И хотя у Либо были мать и родные и они с Пипо каждый день возвращались домой, Новинья и Либо вели себя так, будто Станция Зенадорес — их остров, а Пипо — любящий и любимый, но такой далекий Промпоро. Пипо иногда думал: «А кто у нас свинксы — Ариель, ведущий юных влюбленных к счастью, или Калибан, жаждущий убийства?»

Через несколько месяцев смерть Корнероя отошла в область воспоминаний и на Станцию возвратился смех, хотя уже не такой беспечный, как раньше. К тому времени, как им исполнилось по семнадцать, Либо и Новинья были так уверены друг в друге, что часто говорили о совместных планах на пять, десять, двадцать лет вперед. Пипо никогда не спрашивал их о матримониальных планах. «В конце концов, — думал он, — они учат биологию с утра до ночи. Рано или поздно им придет в голову исследовать и эту область стабильной и общественно приемлемой формы размножения». Тем временем они ломали себе головы над вопросом, как, собственно, размножаются свинксы, ведь у самцов нет соответствующего органа. Их прикидки возможных вариантов совмещения генетического материала почти всегда переходили в невероятно непристойные шутки, и Пипо стоило большого труда делать вид, что он ничего не слышит.

В эти несколько коротких лет Станция Зенадорес служила приютом двум дружным блистательным молодым людям, которые иначе были бы обречены на холодное одиночество. И конечно, никто из них и подумать не мог, что идиллия кончится вдруг и навсегда при обстоятельствах, которые повергнут в трепет все Сто Миров.

А началось все так просто, так обычно. Новинья сидела и старательно разбирала генетическую структуру прибрежного тростника — приюта всяческой мошкары — и вдруг поняла, что в состав клетки естественной частью входит возбудитель Десколады. Она вывела на экран компьютера несколько других клеточных структур, превратила изображение в голограмму, оглядела со всех сторон. Возбудитель Десколады был всюду.

Она окликнула Пипо, который просматривал записи, сделанные после вчерашнего визита к свинксам. А в это время компьютер сравнивал все клетки, образцы которых были у Новиньи. Вне зависимости от функции ткани, от вида животного или растения все клетки оказались до предела насыщенными Десколадой, а химический состав возбудителя всюду совершенно и полностью идентичен.

Новинья ожидала, что Пипо кивнет, скажет ей, что это выглядит многообещающе, и предложит свою гипотезу. Вместо этого он сел рядом, сам несколько раз повторил операцию, потом спросил, как работает компьютерная программа сравнения и что именно делает с человеческим телом Десколада.

— Мама и папа сами не знали, чем это вызвано, но возбудитель Десколады высвобождает небольшое количество белка, вернее, псевдобелка — ну, мне так кажется, — и этот белок атакует генетическую молекулу, начинает с одного конца и расщепляет ее на две нити посередине. Поэтому они и назвали его Десколадором — он развязывает человеческую ДНК.

— Покажи мне, что он делает в клетках местных жителей.

Новинья создала имитацию.

— Нет, не только молекулу гена — всю клетку вместе с окружением.

— Это все в ядре, — ответила она и расширила поле, чтобы включить другие варианты. Теперь компьютер работал медленнее: каждую секунду он прокручивал миллионы возможных сочетаний ядерного материала. В клетке тростника «развязанный» ген освободил несколько разошедшихся в стороны ниточек белка. — А у людей ДНК пытается восстановиться, но освободившийся белок лезет в цепи, и клетка за клеткой буквально сходят с ума. Иногда они начинают бешено делиться, как при раке, иногда просто отмирают. А важнее всего то, что в человеческом теле возбудители Десколады размножаются, как кролики весной, и перескакивают из клетки в клетку. Правда, у местных животных они и так живут в каждой клетке.

Но Пипо уже не слушал того, что она говорила Когда Десколадор покончил с клетками тростника, Пипо просмотрел все типы клеток подряд.

— Они не просто похожи, это одно и то же! — воскликнул он. — Одно и то же!

Новинья не увидела сразу то, что заметил он Что одно и то же? И времени на вопрос у нее тоже не было. Пипо уже вылетел из кресла, схватил куртку и открывал дверь. Снаружи моросил мелкий дождик Пипо остановился, только чтобы бросить ей:

— Скажи Либо, пусть не ходит за мной. Покажи ему имитацию. Посмотрим, сможет ли он разобраться до моего возвращения. Он поймет — это ответ. Настоящий ответ. На все наши вопросы.

— Расскажи мне.

Он рассмеялся:

— Не жульничай. Пусть Либо тебе расскажет, если сама не видишь.

— Куда ты?

— Спросить свинксов, прав ли я, конечно! Но я уверен, что прав. И даже если они солгут… Если я не вернусь через час, значит, я поскользнулся на мокрой траве и сломал ногу.

Либо не успел посмотреть на имитацию. Заседание комиссии по планированию сильно затянулось из-за больших дебатов по поводу того, стоит или не стоит расширять территорию пастбища и за счет чего это делать. После заседания Либо зашел в бакалею и купил продуктов на неделю. К тому времени, когда он вернулся на Станцию, Пипо отсутствовал уже четыре часа, начало темнеть, а дождик перешел в мокрый снег. Либо с Новиньей немедленно отправились искать его, опасаясь, что им придется долго обшаривать ночной лес.

Они нашли его почти сразу. Тело уже остывало на снегу. И свинксы даже не посадили для него дерева.