Год тысяча шестьсот…

Сантьяго-де-Куба

Островки тумана все еще бродили над морем, местами ложась прямо на воду, и рулевой кубинского пограничного катера увидел ящик уже прямо по носу, но, положив руль на борт, успел отвернуть. Волна из-под кормы сильно хлестнула по ящику, он покосился набок, зачерпнул, и тут рулевой разглядел в ящике людей. Он только успел заглушить двигатель, крикнул товарищам, сидевшим на бортовых скамейках, схватил спасательный круг и, не мешкая, прыгнул в воду.

Спасенных подняли на борт. Рука девушки судорожно сжимала рукоятку старинной шпаги. Ящик утонул…

Мужчина чуть шевелился, но ни говорить, ни даже открыть глаза он не мог. Девушка вообще была без сознания. С них стянули мокрую одежду со следами крови, которую размыла морская вода, налепили, где сочли нужным, наклейки пластыря, завернули в одеяла и положили по обеим сторонам горячего мотора.

По радио сообщили на берег. Когда катер подвалил к пирсу, там уже стояла машина с красным крестом. Сверток мокрой одежды и шпагу тоже положили в машину. Клима расспрашивал военный следователь.

Усадьба портовой больницы была обнесена невысокой оградой из белого ракушечника. Задние двери выходили в небольшой садик, где посередине цветочной клумбы плескался маленький веселый фонтанчик. Возле стенки, выходящей к морю, росли короткоствольные мохнатые пальмы с длинными перистыми листьями. Тут же под пальмами стояли плетенные из камыша шезлонги, и больные, которым не был прописан постельный режим, все свободное от сна, еды и процедур время проводили обычно в саду.

Ветер дул с моря, листья пальм раскачивались над головой и жестяно поскрипывали. Ника сидела в шезлонге, запахнувшись в больничный халат, прямая, как свечка, из-за гипсового корсета, и дожидалась Клима, который задержался у врача.

Сестра закончила бинтовать ему ногу, укрепила повязку клеолом, помогла натянуть халат, подала костыль и проводила в кабинет к врачу. Клим считал, что вполне мог бы обойтись и без провожатого, и без костыля, но врач не советовал без нужды напрягать раненую мышцу.

— Присаживайтесь, — сказал врач и с улыбкой кивнул за окно: — Сеньорита Ника уже дожидается вас в саду. Но я решил с вами поговорить.

— Пожалуйста!

Клим устроился на лежанке, поставив рядом костыль.

Врач повернулся к столу. Сняв очки, медленно сложил их дужки и задумчиво постучал очками по настольному стеклу.

— Скажите, — неторопливо начал он, — сейчас вы уже точно можете восстановить все, что с вами случилось до того момента, когда вас выбросило в море?

— Ну, более или менее, — ответил Клим.

— Не могли вас еще на яхте ранить, выстрелить в вас или ударить чем-либо?

— Насколько я помню, нет. А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, что касается сеньориты, то у нее все, как следовало ожидать — ушибы, ссадины, переломы двух ребер — последствия удара о поручни яхты, о палубу и так далее. Но где вы могли получить свою рану в бедре, я понять не могу. Может быть, это случилось потом, уже в воде или в ящике, в котором вас обнаружили?

— Не знаю, право, — осторожно ответил Клим. — Я смутно восстанавливаю события после падения в воду. Хоть мы и не попали под прямой удар, но швырнуло нас как следует.

Клим уже догадывался, что занимает врача, однако старался не входить в подробности, — врать ему не хотелось, но и сказать правду, что рану на бедре сделало его собственное воображение, он, конечно, не мог.

— А что у вас вызывает сомнения? — спросил он.

— Не то, чтобы сомнения. Скорее — недоумение. Ваша рана столь необычна на вид, я никак не могу понять, где и как вы ее умудрились заполучить.

— Очевидно, напоролся на что-то острое при падении.

— Хотел бы я посмотреть, на что вы могли напороться. Да и рана сделана не острым, а скорее тупым предметом. На вас были брюки?

— Конечно. Отечественные джинсы из серой хлопчатки.

— Поэтому можно ожидать, что в ране останутся обрывки ткани, нитки или еще что-либо. Но рана ваша такая аккуратная и такая чистая, просто стерильная. Вы ничем ее не бинтовали?

— Когда же мне было ее бинтовать. Может быть, ее промыло морской водой?

— Может быть… может быть… — задумчиво заключил врач.

Видимо, сомнения все еще не оставили его, и Клим решил сменить тему разговора.

— Наверное, все же хорошо, — сказал он, — что в ране не оказалось ни тряпок, ни ниток, ни других посторонних вещей.

— Конечно! — улыбнулся врач. — Конечно, хорошо. Не думайте, что я сожалею, что ваша рана не была забита клочьями ваших штанов, грязью или чем-либо еще, и все только для того, чтобы не вызывать у меня недоумения. Мое недоумение должно вас радовать. И меня оно тоже радует. Состояние вашей раны таково, что вы можете дня через три отложить в сторону костыль и обходиться поначалу простой тростью. Я достану вам хорошую бамбуковую трость, и вы увезете ее на родину, как память о нашей больнице и о моем недоумении. Передайте привет сеньорите. Я жду ее завтра утром.

Опираясь на костыль, Клим вышел в сад, подтащил к шезлонгу Ники еще один шезлонг и расположился на нем, вытянув больную ногу.

— Ты так ловко управляешься с костылем, — сказала Ника, — как будто таскаешь его много лет. Как Джон Сильвер. Для полного сходства тебе недостает только деревянной ноги. Что сказал врач? Он не собирается тебе эту ногу отпилить?

— Врач сказал, что у меня все хорошо. Даже слишком хорошо — поэтому он меня и пригласил к себе. Ему понравилась моя рана на ноге, и он расспрашивал, как мне удалось ее получить. Меня так и подмывало рассказать ему все, как было, но я не знал, любит ли врач фантастику. Во всяком случае, он всего на миллиметр не дошел до ответа на свой вопрос. Ему бы только сходить в гардеробную, к кастелянше, и попросить мои штаны.

— И что бы он на них увидел?

— В том-то и дело, ничего бы не увидел. Он увидел бы целые джинсы, на которых нет ни одной дыры.

— На самом деле?

— Конечно. Вспомни камзол дона Мигеля. На нем так и не осталось следа от удара шпаги.

— Он мог натянуть камзол и после ранения. Ты — другое дело.

— Именно — другое. Не мог же я там бегать без штанов.

— Я про это и говорю. — Ника улыбнулась, прикрыла халатом колени. — Как сейчас все помню!.. — Она закрыла глаза, протянула руки. — Помню, как вот этими руками надевала принцу на шею королевский медальон с завещанием… Ты только подумай, Клим, я видела живого сына Филиппа Четвертого, о котором вся твоя история не знает ничего, потому что он так и умер неизвестным три столетия назад. Я единственный живой человек на планете, который прошел по главной улице Порт-Ройяла, видел настоящий флибустьерский кабак Джона Литтона. А ты — один среди всех историков мира читал и помнишь никому, кроме тебя, не известное четверостишье, из никому не известной пьесы Кальдерона. С ума сойти!.. Нет, нас с тобой обязательно нужно в музей. Или в институт. Специальный институт очевидцев средневековой культуры на Ямайке. Экскурсанты со всего мира будут приезжать, чтобы только на нас посмотреть.

— Да, здорово рассказываешь. Тебя бы еще экскурсоводом в этот институт.

— А что — неправда?

— Все правда. И даже институт для нас с тобой имеется. Только называется иначе — психоневрологический. Вот туда мы с тобой попадем, это уж точно. Только рассказывать начни.

— Да! — согласилась Ника. — Всерьез не поверят. Вот если бы кресло достать.

— Безнадежное дело. Там глубина, наверное, с километр. Да еще течением унесло бог весть куда. Нет, нам с тобой пока нужно помалкивать. И так здешний невропатолог на меня с таким выражением поглядывает…

Пара попугаев пролетела прямо над их головами и села на камни у фонтанчика. Самочка — серо-голубая — отряхнулась от водяных брызг, присела на прохладный мокрый камень. Самец — ярко раскрашенный, сине-зелено-фиолетовый — по-петушиному распустил крылья, прошелся вокруг нее, она доверчиво сунула свой здоровенный крючковатый нос в перья на его шее, и он сразу остановился, опустил перья и как бы замер от ее ласкового прикосновения. Потом самочка поднялась, еще раз встряхнулась, взмахнула крыльями, и они полетели через пальмы к морю.

Ника задумчиво проводила их глазами.

— А я все-таки знаю… — сказала она.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Клим.

— Что?

— Конечно, ты что-то знаешь.

— Клим! Ты можешь хотя бы слушать серьезно?

— Могу, извини. Я слушаю.

— Есть такой человек, кому можно рассказать.

— Знакомый?

— Знакомый… Я его знаю, а он меня нет. Больше я тебе ничего не скажу, а то ты опять подшучивать начнешь.

— Зачем я буду подшучивать?

— Ну, зачем… Ты такой рассудительный, правильный. Юмор у тебя, опять же. Еще меня отговоришь. Мы сделаем так. Когда вернемся домой, ты приедешь ко мне в гости. Приедешь?

— Приеду, — сразу ответил Клим.

— Тогда я тебя и отвезу к этому человеку. Ему все можно рассказать. Он нам поверит.

— Ты уверена?

— Еще как уверена… Нет, нет! Ты меня больше ни о чем не спрашивай… Няня вышла — ужинать зовет. Я видела, как сегодня на кухню ананасы привезли. Вот такущие!.. Будем ананасы есть.

Клим, прихрамывая, встал. Помог Нике подняться. Она подала ему костыль. Они пошли рядом, рука об руку, к столовой, где на крыльце толстая, черная до невозможности няня, сверкая в широкой улыбке нестерпимо белыми зубами, звонила колокольчиком.