Глория

Глава 7. Крылья

Они ушли. Я стоял посреди улицы, опустошенный, серый, усталый. Я даже не обернулся им вслед. Я стоял, глядя перед собой, но ничего не видел. Я медленно отошел в сторону, сильнее, чем обычно, опираясь на трость. Прислонился к стене и закрыл глаза. Колени мерзко дрожали. Встряска была отменной.

Я медленно отходил, как будто бы поднимался на поверхность темного зловонного колодца, которым было для меня сознание Никиша. Я погрузился в глубины его безумия и сам чуть не сошел с ума. Я погрузился настолько глубоко, что чуть не остался там навсегда. Тем не менее, безумная ярость, бушевавшая во мне, исчезла. Внутри меня осталась серая пустыня, засыпанная пеплом.

Я очнулся, услышав чей-то смех. Я открыл глаза.

Они шли по двое, о чем-то оживленно переговариваясь и чему-то смеясь. Я не слышал, что они говорили, я просто смотрел на то, как двигаются их губы. Я смотрел на их чистые лица, смотрел, как на их нежной коже появляются морщинки у губ, когда они смеются. Я смотрел на то, как ветер треплет их полотняные блузки и юбки, спускающиеся чуть пониже колена. Я смотрел, как их загорелые ноги в потрепанных парусиновых туфлях переступают по выщербленной мостовой. Я смотрел на их глаза, широко распахнутые навстречу солнцу, как их волосы развеваются на ветру, их белые зубы, маленькие руки. Я смотрел на них и не мог оторваться. Я смотрел на них, как будто видел впервые. Они казались птицами, летящими в безмятежно голубом небе навстречу ветру. Они были как свежий ветер посреди знойного полдня.

Мне вдруг захотелось взлететь.

Она шла последней в правом ряду. Ее черные волосы были коротко острижены и издали казались мягкими. Волосы были гладко зачесаны назад. Глаза были карими и теплыми в обрамлении длинных ресниц. Кожа казалась настолько нежной, что до смерти хотелось прикоснуться к ней, ощутить ее прохладу. Она казалось худенькой и была стройной. Мне понравилась ее походка.

Нет ничего приятнее, чем смотреть на красивую девушку, идущую к тебе навстречу.

Ее лицо...

Я до сих пор вижу ее лицо. Прошло уже столько лет, а ее лицо стало частью меня. Я закрываю глаза — и она смотрит на меня из темноты. Если бы я мог рисовать, я рисовал бы ее лицо тысячу раз. Я столько раз держал это лицо в своих ладонях, что выучил наизусть. Я знал, как ее ресницы щекочут мою ладонь, как нежны ее губы, я знал каждую линию ее подбородка, я знал, как бьется жилка у нее на виске. Ее лицо стало частью меня. Сотни раз я просыпался ночью и смотрел на нее. Сотни раз я проводил кончиками пальцев по ее щеке и сотни раз поражался нежности ее кожи. Есть что-то в моей памяти, что не сотрется никогда или сотрется только с моей смертью.

Ее лицо...

Она улыбнулась мне. Я выпрямился и нащупал в кармане пакет с яблоками. Протянул ей. В ее карих глазах — удивление, благодарность, что-то еще. Я вложил пакет ей в руки и ее рука коснулась моей.

— Спасибо.

Ее голос был нежен и чист.

Рослая женщина в черном платье со стеклянной брошью на груди подошла к нам.

— В чем дело, молодой человек?

Я с большим усилием оторвался от глубины теплых карих глаз.

— Что? — задал я один из самых своих идиотских вопросов.

— Вы знакомы с этой девочкой? — спросила женщина в черном платье.

— Это моя сестра, — типично фритаунская наглость все же проснулась во мне.

— Да? — сухо улыбнулась женщина в черном.

— Вернись к остальным, — сказала женщина.

Она послушно пошла к остальным девушкам, стоявшим впереди.

— Значит, это ваша сестра?

Женщина в черном пыталась казаться строгой, но в ее глазах я заметил прыгающие лукавые огоньки.

— Ага, — ответил я.

Она стояла рядом с остальными. Она и девушки, стоявшие рядом с ней, наверное, ее подруги, грызли красные яблоки, вскипавшие горячим соком на их губах. Они смеялись над чем-то, но она не смеялась и смотрела на меня с какой-то непонятной тревогой.

— Стало быть, вы знаете, как ее зовут? — осведомилась женщина в черном.

— Конечно.

— Да? — сарказм в ее коротком вопросе был неподражаем.

— Ну, и как же ее зовут?

— Сестренка, — ответил я невозмутимо.

Женщина рассмеялась. Я слегка поклонился ей. Она, продолжая смеяться, махнула на меня рукой и направилась к девушкам, ни на минуту не прекращавшим щебетать.

Они вошли в дом, отгороженный забором из проволочной сетки. На пороге дома она обернулась и с благодарностью посмотрела на меня.

Большого опыта в обращении с женщинами у меня не было, но только последний болван не поймет благодарный женский взгляд.

Я постоял под домом немного и зашагал домой.

Дома я спросил Марту: не знает ли она что-нибудь о доме на улице Флер, где живут девушки, и она ответила:

— Там что-то вроде приюта для девочек. Богатые люди дают деньги на воспитание девочек, а те потом работают в Верхнем Городе служанками, горничными, кухарками, те, что поспособнее — гувернантками, няньками. Учат там неплохо, мне так говорили. А что?

— Да так, ничего, — я рассеянно поцеловал ее, поднялся к себе, лег на кровать и мгновенно уснул.

Нужно ли говорить, что кошмары мне больше не снились?

На следующее утро я спустился по лестнице вниз. Все наши еще не завтракали, но уже сидели за столом. Хлеб уже был порезан и разложен в плетеные ивовые корзинки. На столе была свежая скатерть, но тарелок стояло гораздо меньше, чем я помнил раньше. В доме становилось все меньше и меньше людей и раньше я этого не замечал.

Артур и Чарли сидели за столом, о чем-то тихо переговариваясь между собой, рыжий мирно дремал в кресле в углу, где раньше всегда сидел Любо. Арчер, сидел, расстелив перед собой чистую тряпку, и чистил револьвер.

Я сел к столу и потянул кусок хлеба из корзинки. Пережевывая кусок, я сказал Арчеру:

— Вчера я видел Никиша в городе.

Арчер поднял на меня глаза, как волк. Я видел таких в зверинце. Под Артуром заскрипел стул, отодвигаемый от стола.

— Когда? — коротко бросил Чарли.

— Вчера, после обеда, на улице Флёр.

Губы Арчера превратились в сжатые лезвия. Он молча зарядил револьвер и вышел из комнаты, бросив Артуру:

— Я в город.

— Почему не сказал раньше? — зло повернулся ко мне Артур.

Я молча пожал плечами. Вчера я хотел убить Никиша, но не убил. Мне было плохо, но я встретил девушку, у которой даже не спросил ее имя.

— Надо свернуть все твои выходы в город, — сказал Артур, обращаясь к Чарли.

Чарли молчал.

— Наши куклы созрели для того, чтобы самим таскаться к кукловоду, — сказал Артур.

Чарли промолчал.

— Он был один? — спросил Артур, глядя на Чарли, но я знал, что он обращается ко мне.

— Нет, с ним были люди, — ответил я.

— А ты?

— Что "я"?

— Как он тебя отпустил, Алекс? — тихо сказал Чарли, подняв взгляд от стола.

Они смотрели на меня тремя парами глаз: усталыми — Чарли, тревожными — Артур и Лис.

— Я хотел его убить, — сказал я, — он тоже хочет убить меня. Теперь он не презирает меня потому, что увидел, что я немного похож на него и...

Я запнулся, беспомощно глядя на них. Сумбурные, ошалелые мысли метались в моей голове, как стая воронья поздней осенью. Слова не находились, слов не было.

Чарли смотрел на меня со своим вечным все пониманием, которое выглядело для меня всегда как усталость. Но он молчал. Молчали и Артур с Лисом.

— Никиш хочет потянуть время. Он — совсем сумасшедший, — продолжил я коряво.

— Как будто бы мы этого не знали, — фыркнул Лис.

— Когда я увидел его, — продолжал я, — то тоже свихнулся, я пошел к нему и хотел убить. Он увидел это и был этому рад, понимаете? Он хочет умереть. Он хочет умереть так сильно, что согласен оставить меня в живых, только для того, чтобы проверить, кто больше желает его смерти — я или он.

Лис немного удивленно смотрел на меня, наверное, не ожидал, что из моего рта могут вылетать такие связные и такие сумасшедшие слова. Я сам удивлялся, что говорю такое.

— Только теперь я не хочу его убивать, — сказал я в наступившей тишине.

— Почему? — поднял взгляд от стола Лис.

— Я кое-кого встретил, — нехотя ответил я.

На этом разговоры прекратились и мы начали завтракать.

После завтрака я поднялся к себе в комнату, оделся во все лучшее, одел новый плащ, взял трость и спустился вниз. Там девушки убирали со стола. Ребят не было. Я нашел Артура возле ворот. Он проверял затворы на дверях и я только теперь увидел, что ржавчины на железе стало гораздо больше.

— Ты куда? — спросил меня Артур.

— В город.

— Ты что, с ума сошел, малыш? — Артур выглядел довольно злым, но сквозь раздражение я увидел растерянность.

— Нет, я в полном рассудке. Я никогда еще не соображал так ясно, — ответил я, улыбаясь.

— Арчер еще не вернулся из города, — сказал Артур, четко выговаривая слова, как будто говорил с недоумком.

— Я знаю и так, что скажет Арчер, — неожиданно жестко сказал я.

— Арчер вернется и скажет, что Никиша нет во Фритауне, что Никиш ушел по одному из мостов на северо-запад. Это правда, Артур, и ты это знаешь.

Артур молча смотрел на меня, а я продолжал, уже гораздо более мягко:

— Тот, на которого работает Никиш, хитрый тип. Он знает о нас все, а мы ничего не знаем о нем. Он вызвал сюда Никиша, показывая нам, что еще ничего не кончено, что игра идет дальше и правила устанавливает он. Он, как крот, временами выскакивая на поверхность, держит все под контролем. Он хитер и умен. Нам нужно проверить всех наших кукол в районе. Нам нужно прекратить выходы Чарли в город. Пусть все таскаются сюда. Нам надо выходить в город всем вместе, чтобы показать, что мы еще сильны. Нам нужно быть настороже, Артур.

— Поэтому я не хочу выпускать тебя в город, — тихо сказал Артур, глядя мне прямо в глаза.

— Это девка, да, малыш?

— Нет, Артур, она не девка. Она — самое красивое, что я видел в городе. Она — хорошая, я чувствую это, и я до сих пор не знаю ее имени.

— А как же крот?

— Я не нужен кроту, он считает меня никем. Я могу понадобиться ему только для того, чтобы открыть дверь.

— Ну и что?

— А то, что Никиш уже пытался воспользоваться мной для этого. Ты знаешь, что у него это не вышло. Ты так же знаешь, что я лучше сдохну, чем открою дверь. А теперь выпусти меня, Артур.

— Ты думаешь тем, что у тебя между ног, — сказал Артур.

— Нет, я в первый раз думаю о своем сердце.

Он открыл замки и сказал мне:

— Следи за собой и будь осторожен.

И я ответил закрывающейся за моей спиной двери:

— Я тоже люблю тебя, Артур...

Я торчал на улице Флер уже второй час. Приют занимал угол улицы Флёр и переулка Каменщиков. Он был отгорожен каменной стеной, в переулке переходящей в проволочное ограждение, сверху донизу унизанное плющом. Перед парадным входом девушек не было и я свернул в переулок. За проволочной сеткой я услышал девичьи голоса, но сквозь густую зеленую завесу я ничего не видел. Мне пришлось пройти рядом с садом три раза, когда я увидел просвет. Я подошел к ограде и увидел девушек, работающих в саду.

Я увидел ее. Уже не помню, что она делала, но что можно делать в саду? Наверняка, множество дел, о которых я не имел ни малейшего понятия и о которых так никогда и не узнал.

У меня вдруг задрожали колени и я присел у ограды. Наверное, кто-то из девушек увидел меня, потому что я услышал ее голос:

— Здравствуй.

Я обернулся. Ее лицо было повернуто вполоборота ко мне. Мое «здравствуй» было сдавленным, как будто кто-то держал мое горло.

— У тебя не было неприятностей из-за меня? — спросил я, когда горло отпустило.

Она улыбнулась.

— Ничего особенного.

Мы помолчали немного. Она была у самой ограды. Мой обостренный собачий нюх ощутил ее запах, сводивший меня с ума. Аромат женщины.

— Спасибо за яблоки.

— Не за что.

Мы разговаривали, я — посматривая на улицу, она — бросая быстрые взгляды в сад.

— Меня зовут Алекс. Раньше звали Гонец, а теперь — Хромой.

— Что с твоей ногой?

— Отбегался, — усмехнулся я.

— Больно было?

— Уже не помню. У тебя есть родные?

— Нет. Вернее, уже нет. Живу здесь какое-то время.

— Я потерял всех своих в Селкирке.

— Это на севере, кажется?

— Да, когда-то было. Сейчас там развалины.

— Разрушение?

— Да. Ты очень красивая.

Она покраснела, а я подумал, что встречал не очень много скромных девушек.

— Прости меня, пожалуйста, если я сказал что-то обидное, — сказал я.

— Ничего обидного ты не сказал.

Мы помолчали немного и потом она спросила:

— Ты живешь один?

— Нет, у меня есть семья.

В саду прозвонил колокольчик.

— Мне пора, — и я услышал грусть в ее голосе.

— Мы увидимся еще? — спросил я.

— Если хочешь.

— Сегодня?

— За два часа до заката мы будем в саду.

Она поднялась, чтобы уходить.

— Я до сих пор не знаю твое имя, — прошептал я.

Есть шепот, который громче любого крика.

— Меня зовут Рива.

И она ушла. Мое сердце ушло вместе с ней...

Я бродил по городу, но мог уйти далеко от улицы Флёр. Я выпил чаю с булочками в кафе неподалеку. Я не мог дождаться назначенного срока. Время тянулось, как веревка повешенного, уходящая в вечность. Я никогда не умел ждать и теперь мне пришлось этому учиться...

В сад она выбежала только на минутку. Мое сердце завиляло хвостом, как любящий пес.

— Башенка в конце переулка. Я только не знаю, сможешь ли ты добраться до верха.

— Я взлечу.

Она улыбнулась.

— Я сошла с ума, наверное, но мы здесь, как в тюрьме.

— Весь мир — тюрьма.

Я становился поэтом или сумасшедшим, что практически равноценно.

— После девяти, — прошептала она и я ощутил тепло ее дыхания.

— Не бойся ничего.

— Я не боюсь.

Она коснулась моих пальцев, вцепившихся в ячейки проволочной сетки. Она исчезла, а мне хотелось схватить ее и запереть в собственном сердце...

Здание приюта было старым. Первый этаж был метра в три высотой. В конце переулка к дому лепилась полуразрушенная невысокая башенка. Кладка ее была старой, если не сказать древней. Штукатурка почти вся осыпалась, на месте многих кирпичей зияли дыры. Я бегло осмотрел стену и понял, что даже со своей ногой я смогу забраться на нее.

Я вернулся домой и занялся подготовкой к штурму. Из арсенала нашего замка я выудил веревку с завязанными на ней через равные промежутки узлами. К трости я привязал кожаную петлю, чтобы освободить руки при подъеме. Коробок спичек, сверток с бутербродами перекочевали в карманы моего теплого плаща. Я был готов и меня трясло, как в лихорадке. Я не понимал себя и уже не пытался понять. Просто переход от встречи с Никишем к встрече с Ривой был равноценен падению из ада в рай. Если есть добрый полюс сумасшествия, то я уже достиг его.

Мы ужинали в семь. За столом Арчер рассказал все, что я утром рассказал Артуру. Наши решили свернуть все дела и начать тотальную проверку внутри Фритауна.

Сразу после ужина я выскочил из дома, предупредив о своем уходе Артура. Он посмотрел на меня и только молча покачал головой.

На улице Флёр было тихо. Это вообще была одна из самых тихих улиц Фритауна. В переулке я втиснулся в нишу между двумя соседними домами и стал ждать.

...Теперь я не помню большинства деталей того, что происходило тогда. Всё стерлось, остались только основные ощущения. Любовь, страх, желание, ожидание. Цепочка понятий, ведущих только к одному.

Рива.

Рива, Рива, Рива...

Я могу повторять это имя до бесконечности.

Рива, Рива, Рива...

Идущая мне навстречу призрачным осенним днем, ветер сминает складки ее блузки, чересчур длинная юбка, ноги в потрепанных туфлях.

Рива, Рива, Рива...

Птица в облаках, ветер в небе, ветер в лицо, ласковый и режущий одновременно. Выщербленная мостовая, травинки, пробивающиеся сквозь трещины в камне.

Рива, Рива, Рива...

Лицо, волосы, глаза, губы, тепло дыхания, блеск глаз, ямочки на щеках, разлетающиеся короткие черные волосы.

Рива, Рива, Рива...

Как заклинание, как песня, как молитва, как сон, обращающийся в явь. Явь, превратившаяся в сон.

Рива, Рива, Рива...

Зимние яблоки, тепло рук, осень.

Рива, Рива, Рива...

Моя Рива...

...Обидно, что память человеческая несовершенна. Мне хотелось бы запомнить все хорошее и забыть все плохое. Я многого не помню о ней, я забыл почти все наши разговоры во время наших ночных свиданий, забыл, какими они были, эти наши ночи, не помню, во что она была одета. Но зато я помню множество ее кажущихся незаметными движений, я помню, как она поправляла отрастающие волосы, непослушными прядями падающие ей на глаза. Помню, как она улыбалась, помню ее грустной, помню страстной и замирающей в моих руках. Помню, что она долго не могла научиться смотреть мне в глаза, помню, как естественно и плавно ее голова ложилась мне на плечо и как ее руки быстро согревались в моих пышущих жаром ладонях. Помню, как крепко она обнимала меня. Помню ее губы на вкус, помню, как узнала, как ей хорошо, когда ее голова лежит на моих коленях. Помню ее прерывистое дыхание, помню, как груди приподнимали ткань ее рубашки, помню, как билось ее сердце, помню матовую кожу на щиколотках. Помню, какими маленькими были пальцы на ее ножках, как у ребенка. Я помню, я помню, я помню...

Выходит, что я помню не так уж и мало. Просто я такой человек, что этого мне часто бывает недостаточно. Я снова вспоминаю...

Я долго сидел в темноте напротив башни. Ночь была безлунной, но мои глаза уже привыкли, так что я видел в темноте довольно неплохо.

Мои часы внутри меня, мой вечный маятник, толкнули меня и я, как тень, скользнул к стене.

Подъем. Упор правой ногой, левая рука нашаривает выбоины в стене. Пальцы левой руки держатся за выступающий из стены кирпич, правая рука нашаривает выбоину. Я — паук, висящий на стене, железным жалом свисает со спины моя трость. Часто я замирал от малейшего шороха и мне казалось, что меня видно издалека, что чьи-то злобные всевидящие глаза нашаривают меня в темноте. Холод царапал мою спину. Иногда куски штукатурки с оглушающим, как мне казалось, грохотом обваливались вниз и я удивлялся, что меня не слышит весь город. И вот передо мной узкий проем окна. Обеими руками я хватаюсь за стены и проскальзываю в узкую щель, как воровская отмычка входит в замочную скважину.

Я — наверху. Я жду. Я почти не дышу и кровь стучит в моих ушах, так громко. Тихо, только иногда слышен писк летучих мышей, вылетевших на охоту. Проходит время. Кажется, оно застыло, но я знаю, что оно идет.

И вот я слышу легкие шаги. Я прижимаюсь к стене. Шаги легкие и осторожные. Я знаю, что это она, я узнаю ее походку, как узнает шаги хозяина верный пес. Я делаю шаг и входит она. Она тихо подходит к окну и выглядывает наружу. Я не знаю, что сказать, во рту пересохло. Это мой вечный бич — мой голос не слушается меня.

— Рива.

Она вздрагивает и я касаюсь ее руки. Она холодна, как лед.

— Господи, как же я испугалась, — шепчет она и мои руки, которые всегда были умнее хозяина, обнимают ее.

Она дрожит и я закутываю ее в свой плащ. Мы просто стояли у окна. Ее дыхание стало ровным и спокойным. Мы сели на деревянную скамью в углу комнаты. Я взял ее руки в свои.

— Холодные, — тихо сказал я.

— Да, — прошептала она.

Я согрел ее руки своим дыханием...

Мы долго говорили в первую ночь. Вернее, говорила она, а я слушал. Я узнал историю ее жизни, узнал, что яблоки она любит больше всего, что ее любимый цвет голубой, что не любит кошек и боится собак.

Ее родители были ей неизвестны. Она жила с бабушкой до пяти лет. Бабушка была очень старой и доброй. Рива помнила ее неясно, помнила только, что бабушка Нина пекла вкуснейшие пироги с яблоками и пела на ночь песни на незнакомом для девочки языке.

Потом бабушка умерла и маленькая комнатка в полуподвальном помещении, где окна были почти на уровне земли, досталась чужим людям. За Ривой пришел законник и отвел ее в детский приют, откуда ее и забрали в приют для девочек на улице Флёр, где и прошла вся ее жизнь до встречи со мной.

Девочки старшей группы, Рива и еще сорок девушек, жили в одной большой комнате — дортуаре, где у каждой была своя кровать. Все личные вещи Ривы хранились в маленькой прикроватной тумбочке. Жили они по порядку, заведенному раз и навсегда. Утром поднимались в шесть часов, наводили порядок у себя в комнате, приводили в порядок себя, потом завтракали, работали до обеда, после обеда снова работали до ужина, а потом в девять часов они ложились спать. Работали они на кухне, готовили еду, мыли посуду, работали в саду, работали в швейной мастерской, в прачечной. Они делали всю работу по дому, их учили делать это потому, что всех девушек после приюта отправляли в Верхний Город, в дома богатых людей.

Жили они действительно, почти как в тюрьме. Строгий распорядок дня, работа под присмотром и почти никаких контактов с внешним миром. Девочек выводили в город только для того, чтобы повести в церковь. В такой день я и встретил Риву.

Помню, как на первом свидании она положила голову мне на плечо. Это было очень естественно и легко, как прикосновение крыла бабочки к щеке. По этому жесту можно судить о степени доверия Ривы ко мне. Ей было четырнадцать и она никогда не встречалась с мальчиками. Это было запрещено.

Что же касается меня...

Когда ее голова удобно устроилась на моем плече, я ощутил прилив нежности. Как будто бы маленький ребенок доверился мне, и она казалась мне тогда маленькой девочкой, в снах которой не бывает страха и боли. Мне хотелось прижать ее к груди и никогда не отпускать. Мне захотелось укрыть ее от всего мира, чтобы черные тени, которых я всегда так хорошо знал и боялся, не тянули к ней свои скрюченные злобой пальцы. Я хотел защитить ее от всех и от всего.

Иногда я терял голову, особенно когда втягивал своими собачьими ноздрями ее аромат, но я не мог сделать ей ничего плохого, я бы никогда не обидел ее. Я бы убил сам себя, если бы сделал ей больно. Она казалась мне хрустально хрупкой, чистой и невинной. Я прикасался к ней, как к изящной стеклянной фигурке, я боялся ее сломать, я боялся этого больше всего на свете. Я ничего больше в жизни так не боялся, как того, что она покинет меня. К счастью, этого не произошло...

Окольными путями я узнал у Лиса, какое наказание предусмотрел Закон за проникновение в чужой дом. За это можно было потерять голову в буквальном смысле этого слова. Если за уличную кражу с торгового лотка или из кармана прохожего отрубали руку, то за взлом вполне могли и казнить.

Скорее всего, Рива знала, что за то, что она делает по ночам, ей грозила женская тюрьма. Она рисковала гораздо больше, чем я, потому что смерть от топора законника гораздо лучше, чем жизнь в тюрьме.

Вот так я жил тогда. Часто, когда я возвращался домой и ложился спать, мне снились сны. Обычно я не помню своих снов, я помню только свои кошмары. Мне снилось, что я стою на натянутой проволоке. Вокруг — темнота, только проволока подо мной матово серебрится. Ничего не видно, но я знаю, что проволока натянута на головокружительной высоте. Один неверный шаг и я полечу вниз. Я буду падать долго и холод сжимает мое сердце. Проволока вибрирует под ногами, отвечая на мою дрожь. Вдруг наклон проволоки изменяется и я начинаю скользить по ней вниз. Я должен идти сам, иначе я упаду и разобьюсь. Мне надо идти и я иду, нащупывая ногами стальной трос. Я спускаюсь вниз, в темноту. Мрак вокруг меня становится все гуще. Проволоку уже не видно. Я не вижу даже своих рук, когда подношу их к глазам. Я иду на ощупь, я спускаюсь вниз, а вокруг — непроглядный, мертвый мрак...

Я никогда не обращал внимания на сны. Когда мне снилось что-то подобное, я некоторое время чувствовал себя не в своей тарелке, а потом просто начинал заниматься своими обычными делами и тягостное впечатление от этих снов проходило.

Теперь, когда я могу и хочу заново переосмыслить все, что было со мной тогда, я вспоминаю, что Марта выглядела какой-то расстроенной. Что-то происходило тогда в доме и вокруг нас, но я ничего этого не замечал...

На вторую ночь я взял с собой потайной фонарь, его луч был узким, как отточенный нож. Ночь была тихой и, как вчера, безлунной. Я снова ждал в нише напротив башни до тех пор, пока в темном проеме окна появилась бледная фигурка Ривы. Она выбросила из окна веревку, которую я привязал и спрятал под окном.

И вот я снова — паук, висящий на своей паутине, я — паук, пьяный от любви, я — хромой паук, упрямо ползущий вверх.

Наверху я зажег фонарь и мой плащ, широкий даже для меня, укрывает Риву. Она немного ниже меня и когда я вижу ее лицо, мое сердце снова сжимается. Я не могу назвать это чувство, я не могу описать это, я сам не знаю, что это такое. Множество людей тысячи лет упрямо изводили тонны бумаги и реки чернил, пытаясь рассказать, что такое любовь, нежность, страсть. Тысячи лет люди пытались переложить чувства в слова. В лучшем случае, они оказывались в положении собаки, любящими глазами пожирающей хозяина. Чувство любви собаки к человеку гораздо более прочно, чем любовь мужчины к женщине, но люди говорят массу слов и не могут сказать правильно, а собаке достаточно взгляда.

Ну, вот я — пес, смотрю в глаза хозяйки и прекрасней этих глаз нет. Я практически виляю хвостом, которого у меня нет. Я — пес, переполненный чувствами, как грозовая туча водой. В конце концов, пес, живущий во мне, толкает меня к Риве и я просто обнимаю ее, чего не может сделать ни один пес в мире.

Все влюбленные — слепцы, я знаю, это точно, потому что только сейчас, в свете воровского фонаря замечаю на ее руке черную звезду. Рива тоже бесплодна.

Дикая злость закипает во мне бешеной пеной. Ярость, от которой становится красно в глазах, жгучими иголками колет сжатые до хруста кулаки. Я всегда ненавидел их всех — толстых патрульных, собирающих дань с нищих. Торговцев, способных всучить тебе залежалый товар по бешеным ценам. Молодых инспекторов с золотыми значками-щитами на коричневых мундирах и змеиным презрением в глазах. Солдат с ледяными голубыми глазами и винтовками в руках. Богачей в особняках, смотрящих на Город свысока. Я ненавидел их всех, всех!

Она удивительно чувствовала меня, она знала, какое у меня настроение по моим, незаметным для посторонних, движениям. Можно было возразить, что она узнала меня так хорошо только по прошествию долгого отрезка времени, но это неправда. Она знала меня с самого начала и уже одно это было волшебством, доброй магией.

Ее прохладная рука коснулась моей щеки и злобы не стало.

— Что с тобой? — спросила она меня.

Я очень любил ее голос.

— Ничего, все хорошо, — ответил я, на мгновение прикоснувшись губами к ее пальцам.

Жалость и любовь — смертельная смесь, я выпил ее всю, до дна, и никогда об этом не жалел...

Лишь на второй день я смог оценить всю ту степень доверия, которое Рива испытывала ко мне. Это было безграничное, можно сказать, наивное доверие к человеку незнакомому. Я мог только почувствовать это.

Я рассказал ей всю мою жизнь. Я рассказал то, чего не рассказывал никому. Я рассказал о пулеметах и бойне в Селкирке, о моей потерянной сандалии, о солдате, об украденном хлебе, о ночлеге под мостом. По ее глазам я видел, что она прошла весь тот путь вместе со мной. Она чуть не плакала, когда я рассказывал ей о стрельбе и падающих на землю людях, улыбалась, когда я рассказывал, как мои руки украли в первый раз почти без моего участия. В ее глазах можно было читать, как в книге. Моя нежная Рива...

Я не рассказал ей только о Никише, потому что ненависть сродни любви. Никиша я ненавидел больше всех, а Риву любил больше всех и поэтому я не рассказал Риве о нем...

Обычно все истории, которые я слышал, начинались со слов: «Однажды» или «Давным-давно». Я не могу уйти от традиций, так как рассказывать я буду о величайшей для меня краже со взломом.

Однажды, когда осень доживала свои последние теплые дни, я опять ночью прокрался к Риве. Она была грустной и поначалу в темноте я не заметил, что она чем-то расстроена. Она, как всегда, села рядом со мной и некоторое время мы сидели молча.

— Что случилось? — спросил ее я, не выдержав.

Она взяла меня за руку.

— Сегодня к нам приходил человек из Верхнего Города. Нас собрали в комнате у хозяйки и этот человек рассматривал нас, как будто бы кого-то выбирал. Он не сказал нам ни слова, только улыбался. Его улыбка была отвратительной, — пальцы, сжимавшие мою ладонь, дрогнули, — он был похож на змею. Его глаза были, как у змеи. Я смотрела на него и меня пробирала дрожь. Он осмотрел нас, кивнул хозяйке и ушел. После ухода мадам Кресно, хозяйка, сказала нам, что послезавтра я и еще несколько девочек отправятся на работу в Верхний Город.

Мое сердце упало, как кусок льда.

— Я и Ольга, моя подруга, — Рива судорожно вздохнула, — будем работать в доме Макфарлейнов.

Мое сердце билось в груди, как копыта подкованной лошади по мостовой.

— К нам доходили разные слухи о Верхнем Городе, — продолжала Рива, — не очень приятные слухи. Я слышала от воспитательниц, что в Верхнем Городе происходят плохие вещи с женской прислугой. Многие девочки, которых взяли в Верхний Город в прошлом месяце, обещали писать нам, но мы не получили ни одного письма. Двоих тогда тоже взяли в дом Макфарлейнов.

Она замолчала.

Мой мозг разрывался на части, мысли метались, как собаки, больные бешенством. Я лихорадочно соображал, что же нам делать дальше.

— Я боюсь, Аль, — прошептала она, — я боюсь потерять тебя. Я просила мадам Кресно оставить меня в приюте наставницей для младших девочек, но свободных мест нет и мне придется уехать.

— Нет, не придется, — процедил я сквозь сжатые зубы.

Я встал и выдохнул, как перед тем, как бросится со скалы в воду.

— Послушай, Рива. Ты недостаточно хорошо знаешь меня и в этом моя вина, но ты должна доверять мне, потому что я не смогу жить без тебя. Я знаю, что это только слова, но других у меня нет, а я не мастер говорить. Я расскажу тебе кое-что о людях из Верхнего Города.

И я рассказал ей об убийствах Любо и Моны и о Макфарлейнах.

— Я знала, что это что-то ужасное, Аль, каким-то образом я чувствовала это.

— Ты не знаешь, насколько это страшно, Рива. Смерть по сравнению с жизнью у Макфарлейнов — это просто избавление.

— Что же мне делать, Алекс? — спросила она.

— Ты можешь уйти со мной, — сказал я и мои слова повисли в воздухе.

— Послушай, я живу в большом доме со своей семьей, — сказал я, сжимая ее холодные ладони, — люди, с которыми я живу, стали для меня настоящей семьей. Без них я бы пропал. Марта — она, как мать мне — позаботится о тебе. В нашем доме много комнат, девушки, у которых нет мужа, занимают целое крыло нашего дома. Их никто не заставляет делать то, чего они не хотят. Ты сможешь жить с ними или, если захочешь, Марта даст тебе отдельную комнату.

— Правда?

— Конечно! Они — хорошие люди, они помогут тебе и я помогу тебе. Тебе надо только принять мое предложение.

— Хорошо, Алекс, я пойду с тобой.

После этих слов я стал спокоен, как камень, потому что больше всего я не люблю принимать решения. Мне кажется, что я поступаю неправильно, но в этой ситуации я не видел другого выхода.

— Когда? — спросила Рива и я ответил:

— Сейчас.

Она вернулась через десять минут с небольшой сумкой. Своим кошачьим взглядом я увидел, как она улыбнулась мне.

— Вот и все мои вещи, — она решительно затянула ремешки и повесила сумку на плечо.

Я вылез из окна и мои ноги привычно нашарили веревку. Я остановился, упершись ступнями в ближайший узел на веревке.

— Садись на окно, Рива, и слушай меня. Садись на окно, опираясь на подоконник и повернись ко мне. Я удержу тебя. Нащупай ногами веревку.

Теперь мы оба висели на веревке и я ощущал упругость ее теплого тела, так доверчиво прильнувшего ко мне.

— Теперь я спускаюсь вниз и держу веревку. Когда ты почувствуешь, как натянулась веревка, обхвати веревку ногами и спускайся. Перебирай руками по веревке, чтобы кожа на ладонях осталась целой. Ничего не бойся, я с тобой.

Она спустилась вниз так ловко, как будто всю жизнь этим занималась.

— Бежим? — выдохнула она, держа меня за плечи.

— Я только поднимусь и отвяжу веревку. Жди меня, прислонись к стене, чтобы тебя не было видно с улицы.

Я взлетел по веревке наверх, долго возился с затянутым насмерть узлом. Смотал веревку в бухту, снял плащ, нацепил веревку на себя и одел плащ. Потом спустился вниз по стене. Спуск занял много времени потому, что меня трясло от страха. Не знаю, чего я боялся — то ли патрулей, обходящих район, то ли самого себя.

Рива ждала меня внизу.

— Идем тихо, не разговариваем. Идем в тени домов. Если увидишь людей — прячься.

Она взяла меня за руку, как маленькая девочка, и мы пошли. Ее рука, ее теплая уже ладонь, так удивительно нежно лежащая в моем раскаленном кулаке, заставила меня не бояться.

Мы шли домой, а над Южным Фритауном уже умирала самая длинная ночь в моей жизни. Мы шли домой и в укорачивающихся тенях домов уже не было чудовищ, возникающих в моем воображении. Теперь я твердо знал, что все чудовища остались там, наверху, в Верхнем Городе...

Мы дождались рассвета в одном из разрушенных домов в часе ходьбы от Замка над Морем. Тут и пригодились мои бутерброды, которые я брал с собой для Ривы, и яблоки, которые она так любила. Солнце превратило океанские волны в лепестки роз, подул утренний бриз. Лицо Ривы, которое казалось мне в темноте, серым и безжизненным, ожило. Она смотрела на все вокруг, как человек, бежавший из тюрьмы. Она прикасалась дрожащими пальцами к ядовито-зеленым гобеленам мха, покрывшего развалины, ее глаза перебегали с одного предмета на другой, как будто бы она не была уверена в их реальности. Она боялась и была отчаянно смелой одновременно, как ребенок, впервые увидевший мир и осознавший, насколько этот мир велик и прекрасен.

— Господи, — выдохнула она, закрыла глаза и прижалась ко мне.

— Я пореву, а ты не смотри на меня, пожалуйста, — сказала она, обнимая меня.

Я и не смотрел, одной рукой я крепко прижимал ее к себе, а другой рукой гладил ее по волосам, таким коротким, а где-то внутри меня теплые волны с тихим шелестом накатывались на мое сердце. Что-то светлое внутри меня было похоже на это раннее утро и этот свет был таким горячим, что я не мог дышать. Я задыхался оттого, что я чувствовал, меня душила невысказанность светлого, я умирал и, как никогда ясно, чувствовал, что живу, живу, живу...

Мы пришли домой за полчаса до завтрака.

Арчера не было дома, он снова пропадал в городе. В зале сидели Артур, Чарли и Лис, Марта расставляла посуду. Она увидела меня и Риву и руки Марты сами собой уперлись в бока.

— Здравствуйте, — сказал я, улыбаясь, и Рива тоже сказала:

— Здравствуйте.

По лицу Марты я видел, что до взрыва не очень далеко, но это меня уже не пугало.

— Ага, — сказала Марта.

— Это — Рива. Марта, — начал я и Марта метнула в меня огненные копья своих глаз, — Марта, покажи, пожалуйста, Риве комнаты девушек в левом крыле, а я расставлю посуду сам, хорошо?

В глазах Марты пропал огонь, там осталось только толика недоверия и много любопытства.

— Хорошо, только иди, вымой руки, а то ты похож на черт знает что, — сурово проворчала Марта и сказала Риве своим обычным деловым тоном:

— Пойдем со мной.

Рива посмотрела на меня, я улыбнулся ей и тихо сказал:

— Все будет хорошо.

Марта и Рива ушли, а я помчался во двор мыть руки. Краем глаза я заметил, что Чарли и Артур улыбаются, а Лис откровенно скалится, но мне было все равно. Я вернулся через минуту, сбросил плащ, снял веревку и стал накрывать на стол.

— Ну и ну, — сказал Артур.

Чарли промолчал и Лис, что было странно, тоже, только его ухмылка говорила о многом. Они знали, что рано или поздно я приведу кого-то в Замок над Морем.

— После завтрака мы уходим, — сказал Артур.

Сердце мое упало.

— Что случилось? — спросил я.

— В городе есть работа для всех, — сказал Чарли, — Арчер встретит нас на месте.

— Я должен идти с вами? — задал я свой обычно глупый вопрос.

Они промолчали, потому что я уже знал ответ.

Мы поели раньше остальных и спустились в кухню, где хозяйствовала Марта. Рива стояла у плиты, помешивая в сковороде кусочки поджаривающегося мяса, а ней был любимый передник Марты, что уже о многом говорило.

— Мне надо уйти, Рива, — сказал я.

— Я знаю, Марта уже сказала мне, что вы уходите.

Я молча стоял возле нее и не мог отойти. Она улыбнулась мне.

— Со мной все будет хорошо, иди.

Я прикоснулся к ее плечу, а она прижалась щекой к моей руке...

Мы вышли в город — Артур, Чарли, Лис и я. Шли мы быстро и через час попали в лабиринт узеньких запутанных улочек Северного Фритауна.

У Артура за поясом был револьвер, я заметил его, когда Артур одевал плащ. Моя трость почему-то казалась мне тяжелой.

Арчер ждал нас в переулке Савой. Артур спросил у него:

— Что там?

Арчер отбросил окурок и тихо сказал:

— Он на месте, с ним еще четверо. Сколько людей внутри я не знаю, может быть, много. Все окна забиты досками.

— Черный ход?

— Заколочен. Можно выбраться только через парадную дверь и через окна второго этажа.

— Подвал?

— Не знаю.

— Значит, так, — повернулся к нам Артур, — входим через парадную. Задержать всех, кто есть внутри. Тот, кто нам нужен — блондин, лет двадцати, высокий, крепко сбитый. Держимся вместе, Алекс прикрывает. Справишься? — спросил он у меня.

— Да, — ответил я, покачивая тростью.

Мы вышли из переулка и Арчер указал на дом, над входом которого висела покосившаяся старая вывеска с выгоревшей от солнца надписью «Бильярдная». Мы остановились у потемневшей от времени парадной двери. Арчер вытащил обрез, Артур и Чарли — револьверы, Лис достал полицейскую дубинку. Ударом плеча Арчер распахнул дверь. Мы вошли и остановились, прижавшись к стенам, пока не привыкли к темноте глаза.

— Арчер, иди вперед. Я и Лис — комнаты слева, Чарли и Алекс — справа. Всем искать лестницу в подвал.

Мы начали движение. В комнатах было пусто, только мусор и запах мышей.

В конце коридора Арчер указал обрезом на столб — основание винтовой лестницы. Мы медленно спустились в подвал, Арчер — впереди, я — замыкающий. Я коснулся стены рукой. На ощупь она была холодной и влажной. Я почти ничего не видел, кроме спины Лиса. Поглядывая наверх, я видел свет.

Затем мы попали в подвальное помещение, плохо освещенное. Вдруг свет погас и кто-то проскочил за моей спиной. Я ударил тростью в темноту и попал во что-то мягкое, ударил еще раз. Раздался крик. Мои чувства обострились до предела, я ощущал запах ребят, у каждого был свой запах. Передо мной кто-то сопел. Я услышал, как дубинка Лиса рассекла воздух и глухой стук удара. Впереди кто-то напал на нас, слышались звуки ударов, чьи-то вскрики. Лис бил кого-то, приговаривая:

— Лови, зараза, получай!

— Ну все, хватит! — крикнул Артур, его голос дрожал от злости.

В темноте оглушительно громыхнул дробовик Арчера, подвал осветился мгновенной белой вспышкой выстрела. Я успел увидеть кого-то, лежащего на полу перед Лисом.

Вспыхнула спичка и Чарли зажег свечу. Артур пинками загонял в угол двоих парней, наставив на них револьвер. Арчер стоял в углу и целился в парня со светлыми волосами, похожими на солому. У правой стены стоял буфет, на нем пылилось несколько бутылок из-под вина, заплывших стеарином. Чарли зажег свечи в этих импровизированных светильниках и в подвале стало светло.

Я оглянулся и увидел темноволосого паренька, лежащего на полу и обхватившего руками голову. Он тихонько стонал и поэтому я понял, что он жив. «Это я его», тупо подумал я сквозь шум в ушах. Сердце билось так, что могло пробить стены.

— Ну, что, Джек, — Артур подошел к блондину, — ты долго бегал и, наверное, устал?

— Пошел ты..., — злобно оскалив зубы, бросил блондин.

Арчер ударил его ногой и тот вскрикнул.

— Я буду спрашивать тебя, а ты будешь отвечать, — сказал Артур, покачивая револьвером.

Лис оттаскивал человека, по которому прогулялся дубинкой, к стене.

— Где он?

— Кто?

И снова Арчер ударил блондина.

— Ты как будто бы не знаешь, Джек, — сказал Артур.

Я никогда не видел ребят такими. Впервые я был с ними в деле. Одно — знать, чем они жили раньше, и совсем другое — участвовать в этом самому.

— Я повторяю: где он? — жестко бросил Артур.

— Не знаю, — сквозь зубы ответил блондин.

— Ты не знаешь, Джек, — сказал Артур утвердительно, — а ты знаешь Арчера?

— Ну.

— Ты знаешь, что он может сделать с тобой, Джек?

— Знаю, мать вашу, знаю! — заорал блондин, — идите к...

Арчер ударил его, блондин попытался сгруппироваться и перехватить удар, и Арчер ударил его обрезом.

— Это не разговор, Джек, — сказал Артур презрительно, — для разговора ты слишком глуп.

Блондин промолчал, прижав руки к лицу.

— Где он, Джек? Где Никиш? — Чарли подошел и стал плечом к плечу с Артуром.

— Он ушел, — невнятно пробормотал блондин, зажимая рукой нос.

— Когда?

— Вчера ночью. Он и его люди, — слабеющим голосом ответил блондин.

— Куда?

— Не знаю, куда-то в Средний Город.

— Почему он ушел?

— Он узнал, что Арчер расспрашивал о нем. Он и его люди хотели подловить Арчера, но у них что-то сорвалось и они ушли.

— Подловить, ха! — хохотнул Арчер, как будто услышал смешную шутку.

— Он говорил о том, кто наводит его на нас?

— Нет, нет. Говорят, что он из Фритауна, и Никиш встречается с ним с глазу на глаз, даже люди Никиша не знают, кто он.

Кровь текла у него из носа, в глазах я прочитал тоску, как у умирающей собаки.

— Ты был нужен Никишу для укрытия?

— Да, он жил здесь пару дней. Позавчера вечером выходил в город.

— Один?

— Да, один.

Артур и Чарли посмотрели друг на друга. Я подошел к ним.

Блондин поднял голову.

— Никиш говорил о нем, — он указал на меня.

— Что говорил? — спросил я и мой голос был странно спокоен.

— Да не помню я, — вяло ответил блондин, — Никиш может болтать часами и все ни о чем. Даже когда я был в его банде меня это доставало.

— О чем он говорил? — четко выговаривая слова сказал я.

— Что-то о снах, что-то о встрече, о расплате, не помню, — блондин наклонился и сплюнул кровь, лентами потянувшуюся у него изо рта.

Я отошел в тень. Меня порядочно мутило. Я повернулся и посмотрел на того, которого я свалил. Лучше не стало.

— Ты — дурак, Джек, — с сожалением сказал Артур за моей спиной, — если бы ты рассказал о Никише раньше и сам, мне бы не пришлось делать то, что я должен сделать. Ты же знал, что я ищу Никиша и молчал.

— Отпусти меня, Артур, — тихо и слабо сказал блондин.

— Не могу, Джек, — сказал Артур и от неприкрытого сожаления в его голосе мороз продрал меня по спине и в затылке зазвенело.

— Никиш вернулся и ты помог ему. Если я отпущу тебя, то вернешься ты к нему или не вернешься, это не имеет значения. Если я отпущу тебя, то самая последняя падаль во Фритауне будет думать, что Торио — слабак, что я и мои люди размякли. Я не могу тебя отпустить, Джек.

— Только быстро, — прошептал блондин.

— Да, — тихо ответил Арчер и взвел курки...

Этот щелчок взводимых курков прозвучал для меня, как гром. Все мое прошлое разлетелось на части с этим звуком. Потом я просто пытался склеить эти части и забыть прошлое, но смог сделать ни того, ни другого...

Еще два дня мы провели в городе. Арчер убил двух связных Никиша. Я бил людей, стараясь не думать. Я думал, что раньше или позже, но Никиш убьет меня с помощью людей Фритауна. Поэтому, когда трость в моих руках врубалась в чью-то голову, я старался не думать. К тому же, те, кого я бил, били меня в ответ.

Для человека противоестественно бить другого человека. Я знаю это по себе. Нет ничего более отвратительного, как будто дрянь внутри тебя бьет тебе в голову. Черный туман в глазах и привкус крови во рту. Но это уже мое дело, правда?

Мы провели чистку Фритауна. Все, в ком сомневались, были предупреждены. Были оповещены все стукачи, что за любую информацию о Никише будет вознаграждение.

Возвращаясь домой, Лис сказал мне, что мы действовали по наводке одного из наших осведомителей. Мы накрыли все явки Никиша во Фритауне, все его схроны и всех его людей. К сожалению, связь между Никишем и его покровителем — «кротом», установлена не была. Вся сторожевая смена на мосту была оповещена о Никише и примерном составе его банды. Его приметы были у каждого законника во Фритауне. Уже поэтому можно было судить, как поднялся хозяин. Арчер занялся формированием бригады охраны Замка. Чарли перепоручил троим своим управляющим в деловом квартале все свои дела. Таким образом, мои обязанности свелись к тому, что два раза в неделю, в разные дни, Чарли и я выходили в город для проверки состояния дел.

Любовь к Риве помогла мне не думать о том, что я делал в городе за дни чистки.

Странная это была любовь. Утром мы встречались за общим столом и сидели рядом, подкладывая друг другу лакомые кусочки. Потом я помогал Риве убирать со стола, мыть посуду, помогал готовить еду. Для меня это не было трудно и так я мог проводить с Ривой все время. Конечно, Лиса всего аж распирало поиздеваться надо мной, но он не делал этого. Может, потому, что это было что-то другое, к чему Лис не привык. Ведь все наши женщины, кроме, конечно, Марты, Розы и девушек в Замке, были известной профессии, с ними все хорошо, пока деньги есть, да и хочешь от них всегда одного. А от Ривы я не хотел ничего или, вернее, я хотел все.

Больше всего она любила лежать у меня на коленях, а я любил гладить ее лицо — нежную кожу лба, щек. Иногда она так и засыпала, положив голову мне на колени.

Перед тем, как идти спать, Рива целовала меня в щеку, скорее, как брата, чем как любовника. Ведь я был у нее первый. В ее глазах иногда загорался огонь, который ей удавалось погасить. А я ждал. Это ожидание отличалось от того, когда ждешь кого-то или ждешь определенного времени, чтобы начать действовать. Это было ожидание счастья. Я знал, что рано или поздно Рива полюбит меня по-настоящему.

Наши с Ривой отношения были похожи на любовь подростков, где каждый боится сделать первый шаг. По меткому выражению Лиса — «недороман».

Лис не мог понять, как у меня хватает терпения столько ждать. Его хватало максимум на два вечера ухаживаний с цветами, бутылкой вина, рестораном и постелью.

Мне было все равно. Я очень ее любил. Я отлично понимал, что один неверный шаг может оттолкнуть Риву от меня.

Но это все было уже потом, а сейчас мы возвращались домой после чистки.

Итак, когда мы вернулись домой, Рива удивила меня. Она ожидала меня в дверях и обняла меня раньше, чем я успел что-то сказать. Рива отстранилась от меня раньше, чем я успел обнять ее в ответ, и улыбнулась мне.

— Ну, вот ты и дома, — сказала она мне.

Я кивнул в ответ. Она была очень красивая и у меня перехватило горло.

— Трудно было? — спросила меня Рива.

— Нет, — соврал ей я и улыбнулся ей в ответ.

Что-то надо всегда держать в себе и оберегать это от тех, кого любишь.

Мимо меня проходил Арчер и Рива, заметив его, поздоровалась с ним. По лицу Арчера я понял, что он узнал Риву. От удивления у меня открылся рот и я молча смотрел, как Рива и Арчер отошли от меня по коридору, о чем-то оживленно разговаривая. Арчер улыбался ей, улыбался от всего сердца.

Если кто видел улыбающегося Арчера, то видел почти все.

Они немного поговорили и Арчер пожал Риве руку. Потом удивленно посмотрел на меня, как-то странно покачал головой, рассматривая меня, как какое-то странное насекомое, и ушел в дом.

Рива вернулась ко мне, посмотрела на меня и рассмеялась.

— Закрой рот, а то муха залетит.

Я послушно захлопнул пасть.

— Откуда ты его знаешь?

— Арчера?

— Ну да.

Рива осмотрелась по сторонам и, убедившись, что никто не слышит ее, тихо сказала:

— Его дочери — четыре года и она на воспитании в нашем приюте. Ее зовут Анжела, такая, ух! Огонь, за ней глаз да глаз нужен. А он очень заботливый, приходит почти каждый день, приносит подарки, читает ей книжки, гуляет с ней по саду. Она его очень любит, он ее балует, а она из него ну просто веревки вьет, — рассмеялась Рива.

Я придержал нижнюю челюсть руками просто так, на всякий случай.

Арчер — заботливый отец! Ну и ну...

Этим же вечером за ужином Арчер то и дело посматривал на меня, сидящего рядом с Ривой. Смотрел он на меня с удивлением и по окончанию трапезы подошел ко мне.

— Как ты утащил Риву из приюта?

Я рассказал, как было дело. Арчер выслушал меня и протянул:

— Ну, дела.

Я молча развел руками. Он посмотрел на Риву, которая помогала девушкам убирать со стола, и его глаза потеплели. Он печально улыбнулся, глядя на нее, потом повернулся ко мне:

— Вот теперь за моей Анечкой и присмотреть некому будет. Она у меня слишком шустрая, вся в мать. Того гляди, и устроит там бучу. Рива умела с ней по строгому, могла и по-хорошему, Анька только ее и слушалась. Теперь не знаю, как дальше пойдет. Все из-за тебя, — посмотрел он на меня с какой-то странной беспомощностью.

Мне оставалось только развести руками — дескать, виновен.

Он снова посмотрел на Риву и снова улыбнулся, как будто вспоминал кого-то, кого любил раньше.

— Она девушка хорошая, Рива. Добрая, — и он снова посмотрел на меня глазами старого Арчера — жесткими, черными, сильными.

— Обидишь ее — убью, — и он поднес кулак к самому моему носу.

Мне осталось только кивнуть головой. Рива в этот момент посмотрела на меня и улыбнулась мне, а я улыбнулся ей. Арчер, видевший все это, усмехнулся и сказал:

— Хотя, думаю я, ты лучше сам себя убьешь, если ее обидишь.

— Да, — сказал я и Арчер, похлопав меня по плечу, вышел из комнаты.

Я помог девушкам убрать посуду после ужина и мы вышли с Ривой прогуляться немного после ужина. Воздух был звенящим и холодным, дыхание приближающейся зимы заставляло дрожать звезды, особенно яркие в это время года.

— У тебя появился защитник, — улыбаясь, сказал я Риве.

— Арчер?

— Ну да.

Она довольно кивнула головой. Ей было приятно отношение к ней Арчера. Он, довольно низко ставивший женщин, к Риве относился, как старший брат. Рива ни капельки не боялась Арчера, как Марта, просто Рива видела другую, светлую сторону этого человека. Даже когда Рива узнала, чем занимается Арчер, она не переменила своего отношения к нему. Для нее Арчер был добрым усталым человеком, часто навещавшим свою дочь, вынужденную жить у воспитателей. Он был человеком, приносившим игрушки и яркие книжки, зеркальца и безделушки, отцом, который без памяти любил маленькую непоседу, слушал ее болтовню, носил за ней ее кукол, читавшим ей на ночь сказки, в которых всегда должен был быть счастливый конец...

Как назло, назавтра нас всех вызвала Мамочка. Они с Чарли заперлись на три дня и я только и видел, как к ним вносили какие-то документы, напечатанные на плотной белой бумаге с водяными знаками — явный признак важности. Арчер тоже был занят: тренировал бригаду охраны дома Мамочки и Замка над Морем. Я, хочешь не хочешь, все время находился рядом с Арчером, потому что Артур мне приказал следить за тем, как Арчер натаскивает новобранцев, смотреть и учиться. Мне, если честно, все это обучение было до ..., ну сами понимаете, до чего. Арчер и так меня натаскивал до этого четыре года подряд, а мне так хотелось к Риве, ну прямо, хоть волком вой. Лис вместе с Артуром шныряли по Фритауну, тормошили уличных торговцев, нищих, скупщиков краденого с одной целью — выведать что-нибудь о «кроте». Работа должна была быть тонкой, чтобы никакая поганка не заподозрила, в чем смысл. Результатов эта разведка не принесла, хотя Артур и запугивал людей, и пряники сладкие обещал, а толку — ноль. Все в ответ: «Да, что ты, Артур? Да что ты? Мы ж все за тебя, Артур, мы за тебя, хороший ты наш. Не знаем мы ничего, мы людишки маленькие, нам лишь бы на хлебушек заработать, с твоей помощью, Артурчик, хороший ты наш. А так не знаем ничего, не знаем. Новых людей в районе есть, да все они нищие с северных районов, никого серьезного нет, все шваль да шпана. Не знаем, не знаем, не видели», — вот и все.

Недели две вся эта бодяга тянулась, пока Арчер не признал подготовку наших костоломов удовлетворительной, назначил над бригадой заместителя Сашку Черного и вышли мы всей толпой на фритаунские улицы. Обыватели, завидев наш эскадрон смерти, рты пораскрывали, а кое-кто так вообще на местах и застыл, как приклеенный. А устроили мы это торжественное шествие по двум причинам: показать всем, кто здесь главный, и показать «кроту» силу нашу и страх людской перед парнями Арчера. А нанял Чарли парней — так это страх и кошмар: все здоровые, как быки, все из деревни, руками подковы гнут. Сила, одним словом.

Меня этот парад особенно не грел, потому как к Риве хотелось мне до смерти.

Арчер распределил парней на охрану особо важных наших точек и мы, наконец-то, слава богу, вернулись домой.

Самым обидным для меня было то, что вернулись мы домой за полночь и Рива уже спала, меня не дождавшись.

Зато утром я понял, что две недели разлуки были тем, что надо — меня еще никто так утром не обнимал так крепко, как обняла меня моя Рива. Я даже задохнулся, а когда к моим губам легонько, как крылышки мотылька, прикоснулись ее губы, так даже чуть не умер. Она была такой красивой тогда.

По нашему возвращению мы задумали устроить торжественный ужин по поводу годовщины заселения Замка над Морем. С утра на кухне было жарко, на всех плитах варилось, жарилось, а в духовках — пеклось угощение для всех, кто жил в нашем доме. Марта еще с раннего утра затащила меня на кухню, где я выполнял роль подсобного рабочего — чистил картошку, обливаясь горючими слезами, резал лук, убирал и мыл посуду, в общем, пахал, как конь.

Давно уже я не помнил Марту такой веселой, она ни на минутку не оставалась в покое. Казалось, у нее тысяча рук — она одновременно была повсюду, ее руки взбивали смеси для тортов и жарили мясо, резали свежайшее масло и месили тесто для пирогов. Она рассказывала, как впервые встретила Артура и чуть было не отлупила его на первом свидании. Все смеялись до слез. Я заметил, что Марта как-то странно посматривает на меня сегодня, совсем прямо как Арчер тогда. Она завернула в тесто печеночный фарш, смазала будущие пироги щеточкой со сливочным маслом, задвинула противни в раскаленную духовку. Прищурившись, она посмотрела на огонь, довольно кивнула и подошла ко мне.

— Ты мне нужен, Аль. Нужно достать чистые скатерти и столовые приборы, — сказала она мне.

Я как раз домывал последнюю грязную тарелку. Я кивнул ей в ответ и вытер руки полотенцем.

— Так, девочки, поторапливаемся. Скоро будут гости. И кто-нибудь присмотрите за моими пирогами, — выдала команду Марта.

— Я посмотрю, — отозвалась моя Рива.

Она была очень хорошенькой в этот момент — разрумянившаяся от жара плиты, ее глаза блестели, волосы были повязаны пестрым платком, который я подарил ей вчера. На ней была длинная юбка в складку, белая блузка без рукавов и передник, который она сама себе сшила.

Марта, улыбаясь, кивнула головой.

— Да уж, присмотри за ними как следует. Твой-то до смерти любит пирожки с печенкой.

Я смущенно откашлялся, а Рива покраснела.

— Он не мой.

— Ага, рассказывай. Он «немой» и глухой, да только не слепой, когда таращится на тебя, — крикнула Роза, отрываясь от приготовления салата с помидорами.

Девчонки, конечно, сразу начали смеяться, а Рива, покраснев еще больше, только махнула головой, как жеребенок взмахивает гривой на бегу. Она смущенно посмотрела на меня из-под густых и длинных ресниц, а в глазах ее прыгали золотистые искорки. Эти лукавые огоньки начали появляться в ее глазах совсем недавно, и это было хорошо, потому, что я любил, чтобы ей было весело. По сравнению с той печальной девочкой в приютском саду, теперешняя Рива была совсем другой и в то же время такой же, той же девочкой, которая первой обняла меня в темной башенке.

Как уже понятно, мы с Ривой вошли в ту стадию, где нас начали дразнить друг другом. Я был не очень-то стыдливым тогда, но мне было приятно, что нас дразнят.

— Пошли, пошли. Вам бы только хихикать, — добродушно проворчала Марта и мы направились в кладовку.

Мы перебирали с ней белье в кладовой, вернее, Марта искала скатерть покрасивее, а я искал корзинку с праздничными вилками и столовыми ножами, и никак не мог найти. Такие вещи всегда трудно найти, они как будто сами прячутся по темным углам.

Марта выбрала три скатерти, накрахмаленные так, что они казались жестяными и поинтересовалась:

— Ну что, нашел?

Я как раз двинулся головой о низкую полочку и чертыхался про себя, потирая макушку.

— Да ты что, уснул там?

— Нет. Найти не могу.

— Ох, мужики, — проворчала Марта для порядка и мы начали совместные поиски пропавшей корзины.

Как и следовало ожидать, я нашел ее на самом верху между двух ящиков с посудой.

— Фу, заморилась я совсем сегодня, — Марта присела на сундук со старой одеждой и вытянула ноги.

— Ножки, мои ножки, — выдохнула она, — потирая колени, — отдохнуть бы надо.

— Надо, — согласился я.

— Тебе бы только отдыхать, — сказала Марта, улыбаясь.

— Ага, я такой, — улыбнулся я ей в ответ.

— Лоботряс.

— Точно.

— Балбес.

— Правда, старушка, правда. Я балбес.

— Не зови меня старушкой.

— Не зови меня балбесом.

— А как же тебя еще по-другому называть, если ты и есть самый настоящий балбес? — поинтересовалась Марта.

— Красавцем, — выдал я.

— «Красавцем», ха! Не могу. «Красавец», — фыркнула Марта, — да какой ты красавец?! Балбес самый настоящий, да к тому же везучий балбес — какую девушку умудрился украсть.

— Да ну? — деланно удивился я.

— Вот тебе и ну. Помимо шуток, Аль, она — молодец. Сама всегда вызывается мне помогать, аккуратная, я таких аккуратных страсть как люблю. Шить умеет, вязать — за ней уже девчонки бегают — «Рива, покажи, как то сделать, как это сделать», а она всегда поможет, покажет, объяснит. Никто ее никогда хмурой не видел. По дому помогала мне прибраться — так казалось, что усталости не знает, все у нее кипит. Самой грязной работы не боится. И хлеб она печет лучше меня, — наклонилась ко мне Марта.

Это признание немного удивило меня — Марта обычно редко позволяла кому-нибудь печь хлеб, не доверяла, говорила, что тонкое это дело. А теперь получается, что Риве она доверилась. Вот это да!

— Добрая она, наивная, — немного огорченно продолжила Марта, — плохо ей будет, если не поддержат ее в жизни. Таких надо хранить и оберегать, Аль. Того я и боюсь, что наломаешь ты дров, — сумрачно посмотрела она на меня.

— Не наломаю, — буркнул я в ответ.

— Ты не торопи ее, Аль. Пускай девчонка пообвыкнется, жизнью спокойной поживет, тогда и будет толк. Вы, мужики по молодости, все кобеля, а ей не кобель нужен, а муж, опора. Я тебе ничего не говорю, только не гони волну. Пускай все идет, как есть.

— Хорошо, Марта, я обещаю.

— Ну, и ладно, и хорошо. А она тебя любит, Аль, — улыбнулась Марта, — любит, да только сама еще не знает. Девчонки по ней немножко прошлись — в том смысле, как насчет парней, мол, знают они и богатых, и красивых, а она в ответ краснеет только, да отвечает «не надо мне ни богатых, ни красивых». Девчонки ей — «а кто ж тебе нужен?», а она — «есть один».

Марта толкает меня локтем в бок.

— Понял?

— Да, — шепчу я в ответ.

— Ну, нашим девчонкам пальца в рот не клади, они сразу стали на твой счет проезжаться, ругать тебя по всякому — и молодой, и ветер в голове, и выпить не дурак, а она только улыбается — «не такой он, неправда». Наши и отстали, видят — девка при уме, да при сердце незлом горячем, теперь дразнят ее по-доброму, она не обижается, понимает, что не со зла, и ты тоже не обижайся.

— Да я и не обижаюсь.

— Вот и хорошо. Давно мы уже так хорошо с тобой не говорили, Алька.

— Да, старушка, давно.

— Сам ты «старушка», — поднялась с сундука Марта.

— Тяжело в городе было? — спросила она меня, когда мы шли в зал, где парни уже расставляли столы и стулья.

— Да так, — неопределенно протянул я.

— Ты пойми, Аль, я в ваши дела мужские не мешаюсь, я и так знаю, кто вы да что, знаю, чем мой Артур занимается и Арчер, господи его прости, и что тебе довелось тем же заняться. Ты не бери в голову, иногда жизнь тебя не спрашивает, что дальше делать. Когда ногой пнет в брюхо, когда и звездочку с неба кинет. Весь вопрос в том, чтобы разбирать, где злоба, где добро и где ты. Можно делать то, чем вы занимаетесь, и остаться тем самым пацаном, который ревел, маму вспоминая.

Это Марта говорила о том случае, когда давно я плакал ночью, а Марта услышала, как я маму звал, и пожалела меня, и утешила, как могла.

— Терпи, Алька, терпи все, как надо. Жизнь, конечно, стерва порядочная, но ведь подкинула же она тебе звездочку твою новую. Так что держись и давай расставляй тарелки поскорей, а то мы так до завтрашнего утра проваландаемся, — сказала Марта и направилась на кухню проверить, как там дела.

А мне до смерти захотелось обнять ее так, как в детстве, и вдохнуть тот знакомый успокаивающий запах дома, уюта, тепла. Запах мамы.

Но я не обнял ее. Вместо этого я расстелил туго накрахмаленные хрустевшие скатерти на отполированных столах, и начал расставлять тарелки, и раскладывать ножи и вилки, и стаканы, и бокалы, и продолжал я это делать до тех пор, пока в двери зала не вошла моя «звездочка» и не улыбнулась мне...

Дальше все было очень просто — как я уже говорил, мы с Чарли выходили в город только два раза в неделю. Артур, Арчер и Лис выходили вместе с нами: Арчер — чтобы проверить нашу бригаду охраны, Артур — как вожак, Лис — просто за компанию. Так что я мог проводить с Ривой гораздо больше времени, чем раньше. Я помогал ей в работе по дому, в этом не было ничего зазорного для меня. Готовить еду мне было несложно — сказались уроки Марты, к тому же готовка в чем-то нравилась мне — я своими руками делал самые необходимые вещи, без которых вряд ли кто-нибудь может обойтись. Конечно, я не претендую на что-нибудь особенное — женщины, особенно моя Рива, всегда справлялись с этим гораздо лучше меня, но сам по себе я бы никогда с голоду не пропал бы. Никогда раньше я не знал, как все-таки приятно помогать тому, кому любишь. Тогда работа не казалась мне тяжелой.

Вечера мы проводили вместе — она всегда чем-нибудь занималась — вязала или шила, по большей части она вязала. Я помню первый свитер, который она связала мне — из серой шерсти с воротником под горло, очень теплый. Конечно же, я мешал ей, я любил сидеть на полу рядом с ее креслом. Я любил брать ее за щиколотку, сначала она пугалась — она вообще боялась щекотки. Наверное, со стороны это было смешно — я ложу голову ей на колени:

— Ты мне мешаешь, — говорит она, но дыхание выдает ее.

Дыхание прерывистое, иногда ей трудно говорить.

— Честно? — нахально интересуюсь я.

— Да, — отвечает она мне и в первый раз за этот вечер заглядывает мне в глаза.

— Честно-честно? — продолжаю я и смотрю в ее глаза.

Когда долго смотришь человеку в глаза, то они заполняют тебя целиком. Кажется, что в мире нет больше таких карих, таких теплых, таких загадочных глаз. Эти глаза все время, пока смотришь в них, становятся все больше и больше, ты тонешь в них, ты растворяешься в них, они поглощают тебя. Глаза, женские глаза — это всегда загадка для меня. Они были, и есть, и будут загадкой для меня, вечной тайной, секретом, который нельзя раскрыть.

Она не выдерживала моего взгляда. Мне так всегда нравилось, как она смущается, глядя мне в глаза. Может, в этом было что-то неправильное, что-то от моей дикой природы. Может, мне просто нравилось, как за занавесью длинных ресниц прячется загорающееся теплое пламя. Может, мне нравилась линия ее ресниц на белизне кожи. Не знаю.

Он накрывает мою голову вязанием и смеется. За недовязанным свитером она прячет мой взгляд. В этот раз она победила меня. Хотя, может быть, она победила себя.

Возможностей много: за завтраком мы сидим вместе, наши ноги под столом соприкасаются, иногда это делаю я, иногда она. Мы похожи на детей, которые влюблены друг в друга без памяти. Я откладываю ей лакомые кусочки, например, куриную грудку, она перекладывает их мне. Иногда мы не можем удержаться от смеха, который распирает нас. Мы чувствуем себя такими живыми, когда мы рядом. Жизнь переполняет нас, свет в нас бьет ручьями, ревет водопадами, брызжет, как брызги шампанского, которое и я, и она попробовали в первый раз в этом году — в нашей семье появились деньги.

Иногда мне хочется ее обнять. Да что я вру — мне хочется ее обнять всегда. Просто иногда я могу противостоять этому желанию, а иногда нет. Иногда я могу угадать момент, когда она хочет, чтобы я обнял ее.

Больше всего я люблю, когда она сама обнимает меня. Ее голова при этом прячется на моей груди и я ощущаю запах ее волос, все еще по-прежнему сводящий меня с ума так же сильно, как и на первом свидании в башне. Я люблю тепло ее дыхания сквозь ткань моей рубашки, я люблю стук ее сердца, частый, ровный, сильный, как молоточки стенных часов. Я люблю, когда у нее перехватывает дыхание, как она замирает в этот момент.

Я люблю, когда она кладет голову мне на колени. Она любит, когда я глажу ее лицо. В этот момент ее лицо напоминает мне лики святых — на нем нет ни единой горькой складки, только тепло и покой. Я обожаю гладить ее кожу — она нежная, гораздо нежнее шелка, прохладная, я провожу по ней своими пальцами, которые кажутся мне в это момент грубыми деревяшками. Я люблю перебирать ее волосы, гладить кожу лба, проводить пальцем по ее бровям, трогать губы. Ее губы нежные, мягкие, иногда обветренные — мы часто гуляем вместе по берегу океана. Мне жарко от горячей волны, заполняющей меня. Это тепло поднимается от живота вверх, в глазах наворачиваются слезы, я могу дышать только ртом. Я умираю от нежности, я задыхаюсь, когда держу ее лицо в своих руках.

Она любит лежать на моих коленях. Иногда она может даже задремать от моих прикосновений — это когда я не прикасаюсь к ее губам. Она может даже крепко заснуть, но когда я трогаю ее губы она всегда просыпается.

При работе в кухне мне кажется, что мы ставимся еще ближе. Мы вместе делаем одну и ту же работу, иногда наши руки соприкасаются. Одно сознание, что я работаю рядом с ней, сознание того, что в любой момент я могу прикоснуться к ней, заставляет дрожать мое сердце.

Сердце мое, оказывается, может биться по-разному, когда я рядом с ней. Оно может замирать, а может биться, как паровой молот, так, что шумит в ушах. Иногда оно может биться в моем горле, иногда в моем животе, а иногда не биться вообще.

Я жду, терпеливо жду. Я жду, когда она поймет, что любит меня...

Время идет. Мы иногда выходим в город только вдвоем с Ривой, иногда вместе с остальными. Зима заявляет о себе — ветер становится жалящим, резким, иногда он бьет тебя наотмашь. Небо все чаще заполняется серыми тучами, океан становится свинцовым, в гавани все меньше торговых судов. Иногда идет дождь, в эти дни мы сидим дома. Теперь все чаще топится плита, все больше ставится чайников на огонь. Скоро сезон дождей — у нас это время называется зимой. Мы с парнями прочищаем сточные канавы вокруг дома, убираем опавшие листья и поджигаем отсыревшие желто-красные кучи, дым от них, тяжелый и удушливый, стелется по самой земле. Мы покупаем уголь и дрова, и проводим три дня за разгрузкой. Еще столько же мы тратим на то, чтобы засыпать уголь в погреба, и неделю — на распилку дров. Эта работа мне нравится, мне нравится пилить дерево, по крайней мере, первые пятнадцать минут. Потом мы долго вытаскиваем занозы из рук, правда, я уже этого не делаю — их вытаскивает иглой Рива, у нее глаза, как у кошки. Мы готовим дом к зиме: закрываем ставни, проверяем петли, конопатим щели в стенах и окнах. Последний месяц Марта и девушки занимались заготовкой продуктов на зиму: сколько солилось овощей, сколько закатывалось банок с вареньями, компотами — знает только Марта. В этом я тоже помогал, мне нечего было стыдится насмешек девчонок — я работал вместе с Ривой.

Скоро зима — это время нравится мне в этот год. Может быть, потому, что рядом Рива.

Марта проводит с Ривой много времени, часто я замечаю, как они тихо разговаривают друг с другом в общем зале. Иногда они улыбаются, иногда Марта говорит что-то такое, от чего они обе смеются-заливаются. Я не знаю, о чем они говорят, и не спрашиваю Риву об этом.

У каждого должна быть своя жизнь.

Среди парней Рива пользуется прочным авторитетом — Лису понравилось то, как она готовит, он сам мне об этом сказал, я не знаю, чем она понравилась Артуру, но как-то он подошел ко мне и сказал: «Тебе с Ривой повезло, малыш». Арчер... Отношение Арчера к Риве напоминало мне отношение старшего брата к любимой младшей сестренке. Иногда Арчер разговаривал с Ривой — наверное, о своей дочке. Кстати, Арчер никому не говорил, кто была ее мать. Это была его тайна.

В нашей семье вообще каждый имел свою тайну. Это можно было понять, когда долго живешь с ними рядом. Я не говорю о каких-то вещах, которые скрывались — скорее, это были тайны прошлого. Например, Чарли никогда не говорил, кто его родители, и как он жил до того, как попал к Артуру. Например, Лис всегда знал больше, чем должен был знать, и говорил вещи, о которых он не должен был знать. Например, Артур никогда даже не заикался о том, кто такой на самом деле хозяин Торио. Арчер никогда не говорил о том, кого он убил, он вообще не говорил об убийствах. Марта не могла говорить о своей жизни до встречи с Артуром. Некоторые вещи в нашей семье хранились только для себя.

Мы выходим вместе на рынок — женщины покупают себе платья и обувь на зиму. Мы запаслись всем этим заранее и теперь мы просто сопровождающие и оценивающие носильщики покупок. Оценивающие — это когда женщины выходят из примерочных в новом наряде и спрашивают тебя: «Ну, как?» Ты — это вообще полный баран в этом деле, ты можешь выдать только «Ничего себе» или «Здорово!», может быть «Потрясающе!» или «Ну, я не знаю». Я говорю о себе — мне было приятно смотреть на Риву, но от многочасового хождения по торговцам, когда женщина приценивается и прикидывает, я немного уставал.

Также мы, но уже чисто в мужской компании, ездили запасаться на зиму мясом, сыром и спиртными напитками. Брали вино и водку, вино было отменное — этот год на виноградниках Черных гор выдался хорошим.

Деловая активность в городе сокращалась, зато бурно оживала театральная деятельность. Пользуясь тем, что крестьяне уже продали собранный урожай, небольшие театральные труппы колесили по острову, делая неплохие сборы. Театры, имеющие собственные помещения, тоже собирали неплохую выручку, потому что зима заставляла людей искать развлечений не на пляже или на отдыхе в деревне. С наступлением зимы в город съезжались владельцы загородных домов; много моряков, получивших полугодовое жалование, жаждали отдыха; чтобы пережить зиму, в город возвращались сезонные рабочие. Актеры в театрах, танцовщицы в кабаре, клоуны, жонглеры, акробаты в цирках работали не покладая рук и ног и не смывая грима.

Мы были людьми, редко покидавшими Южный Фритаун, но в театр мы любили ходить.

Театральный репертуар был самым разнообразным: от исторических драм до водевилей. Понятное дело, действие всех исторических драм и пьес происходило на Земле — ставили Шекспира, Мольера, Корнеля. Власть, правда, не жаловала пьесы, в которых убивали королей, но для классиков цензура делала исключения. Не принимались к постановке любые сюжеты на злобу дня — это было запрещено и реализм вообще был у нас не в ходу.

Женщины любили мелодрамы, с большим интересом следили за сюжетом, все время переспрашивая: «Кто там что сказал?»

Приближалось время, когда ливни, идущие подряд несколько дней, не выпускали людей на улицы. Южный порт готовился принять большинство кораблей, совершавших рейсы к дальним островам. Портовые склады заполнялись под завязку.

Сборщиков государственных налогов стало явно больше, как блох на бешеной собаке. Налог на урожай, налог на землю, арендный налог, годовая уплата по счетам — деньги текли рекой в Верхний Город под охраной вооруженных конвойных. Банки получали деньги по годовым процентам, шерстя кредиторов. Тюрьмы Ворхопса пополнялись разорившимися дельцами и банкротами, чье барахло пошло с молотка по бросовым ценам. Кое-кто топился, кто-то стрелял в солдат, приходивших за конфискацией имущества в счет уплаты долга — и получал пулю, кто-то пытался спрятать доходы в двойной бухгалтерии под ворохом цифр — и получал за это кандалы в каторжной тюрьме. Зима...

Капитаны китобойных судов, выходя утром на мостик, попадают в пелену тумана, густого, как скисшие сливки. Они закуривают длинные трубки, юнга приносит им чашку утреннего горячего, крепкого кофе с ромом, и капитаны, ворчат, пыхнув табачным дымом из бороды: «Зима»...

Киты уходят на юг за редеющими косяками рыб, уходят, чтобы родить своих малышей в теплых южных водах. Их могучие спины вспарывают океан, под их лоснящейся кожей — мощные пласты жира, накопленного за лето. Они всплывают наверх, чтобы глотнуть холодеющий воздух, пар вырывается из их дыхал: «Ш-ш-ш-ша-а-а», и они уходят в сумрак глубины, шлепнув напоследок широким хвостом по воде. Зима...

Над пустыми полями, черными и влажными от утренних туманов, с криками летают стаи ворон. По утрам земля подмерзает, деревья стоят голые, как скелеты, и ветер гоняет облетевшую за неделю опавшую листву. Увядшая трава становится желтой и жесткой, как проволока. Зима...

Мы с Ривой сидим на песчаной дюне у океана возле нашего дома. Я укрываю Риву, продрогшую от злого ветра, своим старым плащом на теплой подкладке. Она греет свои руки на моей груди. Согревшись, она садится мне на колени, крепко обняв меня. Небо над нами прозрачно-синее, отполированное северным ветром. По нему летят оборванные клочки белых облаков. Гребни океанских волн покрыты пеной. Океан катит свои серые валы на берег, порывы ветра пригибают пожелтевший кустарник у подножия известняковых холмов. Рива обнимает меня, крепко прижавшись ко мне, ее щека — у моей щеки. Я укутываю ее поплотней и глажу ее уже отросшие мягкие волосы.

— Зима...

Зима в этом году была хуже, чем в прошлые годы.

Дожди шли каждый день, ветер дул сильный, всегда с севера. Город заливало водой, сточные канавы напоминали бурные горные реки. Решетки стоков закипали водоворотами, не успевая заглатывать мусор и опавшие листья. Уровень воды в канализации поднялся настолько, что на Диссе пришлось открыть шлюзы и мутная вода устремилась к морю.

Видимая деятельность в городе упала до нуля, зато возросла невидимая, деловая жизнь. Все дельцы, маклеры, торговые агенты собирались под крышей кафе «Диоген». Его хозяин, разорившийся владелец плантаций сахарного тростника, на оставшиеся после краха деньги открыл кафе, куда смог привлечь своих знакомых, которым в жизни повезло больше. Большинство сделок, заключаемых на острове в зимний период, заключалось в этом кафе. Хозяин, помимо обслуживания клиентов, смог устроить дело так, что «Диоген» стал «черной» биржей острова. Случайные посетители просто так не могли попасть в кафе. Два рослых швейцара — бывшие гвардейцы — умело фильтровали народ на входе.

Моя работа продолжалась — то есть, я, по-прежнему ходил с Чарли, номинально являясь его охранником. Чарли не делал особой тайны из того, что брал с собой револьвер, когда мы выходили из дома. У меня же револьвера не было, и если бы на нас напали с «огнем», вряд ли я смог что-нибудь сделать, кроме как погибнуть геройски.

В эту зиму я впервые попал в «Диоген», вместе с Чарли. Я просто стоял за его стулом, смотрел, слушал, но, конечно, мало что понимал.

Мы оказались владельцами двух хлопковых плантаций, одной большой апельсиновой садоводческой фермы и одной большой плантации сахарного тростника. Чарли немного излечился от своей старой меланхолии, азартно схватываясь с пузатыми маклерами из Среднего Города из-за акций, отчаянно торгуясь с оптовыми торговцами и владельцами портовых торговых складов. Летом мы арендовали пять складов и еще до конца сезона они были забиты под завязку. Мы много потеряли на перевозке хлопка с островов и Чарли с Артуром подумывали о покупке надежного транспортного парусника, но это было делом будущим и пока еще неопределенным.

А сейчас Чарли активно сбывал наш товар, Арчер возглавил бригаду, которая днем и ночью охраняла склады, Артур, вместе с Чарли, занялся торговлей, так что без определенных занятий остался только Лис. Хотя это ему удавалось без особого труда: пьянствовать и таскаться по бабам — дело нехитрое.

Дождь зарядил надолго, Артур и Чарли ходили в город вместе, а я оставался с Ривой.

Наши отношения с ней всё еще оставались прежними — мы все еще держались за руки.

В период зимних дождей я часто вспоминал Никиша. Иногда плохая погода влияет на меня. Иногда мне казалось — особенно после того, как долго сидишь возле окна, в которое упорно и монотонно барабанит дождь — что этот дождь идет во мне. Иногда мне хотелось плакать без причины, реветь изо всех сил. Иногда мне казалось, что Рива не любит меня. Иногда мне даже не хотелось выходить из своей комнаты, даже когда ребята были дома. Не хотелось выходить из дома, не хотелось быть веселым, не хотелось делать вид, что мне весело. Иногда мне даже не хотелось ничего.

От этой зимы меня спасла Рива. Однажды вечером она вошла в мою комнату и сказала:

— Давай поужинаем.

Я молча поднялся и она остановила меня:

— Мы поедим у тебя. Помоги мне принести ужин из кухни.

Мы спустились вниз, поставили на подносы столовые приборы, взяли куриное филе, холодные закуски, масло, хлеб. Рива открыла своим ключом шкаф, в котором Марта хранила спиртное и взяла бутылку белого вина. Мы поднялись наверх, Рива расстелила на моем старом столе чистую скатерть, я помог ей расставить тарелки и нарезать хлеб. Она зажгла две свечи в высоких подсвечниках, а я взял в руки бутылку, рассматривая марку. Вино оказалось неплохое и недешевое.

— Ты научилась разбираться в вине? — спросил я.

— Марта научила, — улыбнулась мне Рива.

— А что за повод? — спросил я, кивая на свечи.

— Никакого, — ответила мне Рива.

Я в жизни не видел у нее такой загадочной улыбки и таких странно светящихся глаз.

Пили мы понемногу, смакуя вино. Ели неторопливо, так, как будто бы у нас была впереди вечность.

Я говорил, что зачастую веду себя, как идиот, и еще чаще им являюсь на самом деле. Только в конце ужина я заметил, какое красивое на Риве платье.

Мы также молча и неторопливо убрали со стола. Рива оставила свечи гореть на столе. Из своей сумки она достала ночную рубашку и повесила ее на спинку свободного стула.

— Остаешься? — тупо спросил ее я.

Она улыбнулась мне уголками губ:

— Да.

Я обнял ее и мы долго стояли у темного окна. В отсвете свечей было видно, как дождевые капли, появляясь из темноты, материализуются на холодном стекле. Мы стояли так довольно долго, а потом она сказала мне, ответив на незаданный вопрос:

— Я ничего не боюсь. Мне уже все рассказали.

Я молча улыбнулся в темноту над ее плечом. Я боялся больше, чем она...

Дальше я не могу рассказывать откровенно. Все, что произошло дальше — это дело только мое и Ривы. Если кто хочет узнать об отношениях мужчины и женщины, которые любят друг друга, занимаются любовью друг с другом, спят вместе и просыпаются, обнимая друг друга — так об этих вещах написано достаточно много. Я не знаю, плохо это или хорошо — мне все равно. То, что случилось с нами тогда, случалось с миллионами людей до нас и будет случаться с миллиардами людей после нас — это то, что в песнях зовется любовью.

Скажу только одно — мы были сумасшедшими.

Мы выходили утром к завтраку с синяками под глазами. Мы не находили места до тех пор, пока мы не находили глазами друг друга. Мы были друг для друга аккумуляторами — мы подзаряжали друг друга. Больше того, мы, наверное, не смогли бы друг без друга жить.

Мы забыли обо всем, мы стали бледными, но в глазах Ривы я видел горящие звезды. Не знаю, что было в моих глазах — я их не видел. Утром мы сидели за столом в зале, стол был накрыт для завтрака. Аппетит у нас был зверский. Когда мы касались друг друга ногами под столом, нас пронизывал электрический ток.

Помню, нас провожал шепот все эти дни, один и тот же шепот — «Сумасшедшие»...

Когда мы сидели утром за столом и смотрели друг на друга так, как будто бы для нас не существовало никого и ничего, кроме нас самих, мы слышали этот шепот.

Когда мы не могли ни говорить, ни отвечать на вопросы до тех пор, пока не увидим друг друга — мы слышали этот шепот: «Сумасшедшие»...

Да, мы стали сумасшедшими этой зимой. Мы не могли оторваться друг от друга ни на миг. Мы любили друг друга и спали всего несколько часов. Я давал Риве поспать подольше — именно в это время я до мельчайших подробностей изучил ее лицо, гладкость ее кожи, нежность щек, бархат ресниц, я мог смотреть на нее часами, мне нравилось засыпать, когда я видел ее безмятежное лицо, спокойное, счастливое. Умиротворенное. Мне нравилось засыпать с мыслью о том, что когда я проснусь, я увижу ее лицо с пухлыми от сна веками, как у ребенка. Мне нравилось это, я любил это.

Сейчас мне очень этого не хватает, но об этом потом.

До этого времени я не знал, сколько же неистовой страсти может хранить в себе женщина, которая так беззаветно любит тебя. Мы делали все друг для друга и это было прекрасно. До этого я не знал, какое же это счастье — сделать так, чтобы женщина, которую ты любишь, была счастлива. Я получал ни с чем ни сравнимое удовольствие, когда знал, что Рива счастлива и это сделал я. Я любил ее, любил больше жизни, иногда даже больше, чем это возможно. Иногда это было хорошо, иногда нет.

Как-то я спросил Риву, за что она меня полюбила. Она поудобнее устроилась на моем плече:

— Знаешь, когда я впервые увидела тебя, ты стоял у стены, опираясь на трость. Ты показался мне ужасно старым и что тебе очень плохо, я испугалась, что ты умираешь. Потом ты открыл глаза и я испугалась еще больше — в твоих глазах не было ничего человеческого, там была только темнота. Потом ты посмотрел на меня.

Она замолчала.

— А дальше? — спросил я.

Она помолчала немного и потом шепнула мне на ухо:

— Просто ты посмотрел на меня так, как никто раньше не смотрел. И как-то всё стало потом другим. Я смотрела вокруг так, как будто бы видела всё впервые, и в то же время мне казалось, что это всё уже когда-то происходило. Я знала, что уже когда-то шла по этой улице с девочками из приюта, а возле стены стоял ты. Я знала что ты — мой, я ни на минуту в этом не сомневалась, и от этого мне почему-то было так страшно.

Я промолчал. Рива не спрашивала у меня, а я не смог бы рассказать, даже если бы и захотел. Просто, когда я посмотрел на нее в тот день на улице Флёр, мое сердце дрогнуло. Именно сердцем я понял, что без нее мне — не жизнь.

Сейчас, когда я потерял Риву, мне нелегко рассказывать об интимных подробностях нашей жизни — мне кажется, что, рассказывая об этом, я теряю какую-то часть Ривы, принадлежащую только мне.

Поэтому могу сказать только одно — мы жили счастливо, Рива любила меня, а я любил Риву. Вот и всё, что я могу сказать об этом.