Жизнь с препятствиями

Самый длинный африканский анекдот

Австралопитек жил в Африке. Место хорошее, никто не говорит, но австралопитек как-то не чувствовал себя дома. То и дело кто-нибудь да спросит:

— А почему, собственно, вы живете в Африке?

И нечего ответить. Действительно — почему?

Как-то так сложилось, что он родился в Африке. Хотя и австралопитек. Африка его родина, понимаете?

Нет, никто этого не понимает.

И стал австралопитек замечать: не любят в Африке австралопитеков. Почему не любят? А просто так. Просто потому, что они австралопитеки. Дети домой приходят в слезах: с ними не хотят играть, обзывают австралопитеками. Жена пойдет за продуктами и вернется ни с чем: ее опять не пустили без очереди, они пускают только своих, а у нее во всей очереди нет ни одного своего человека.

И все чаще австралопитек стал подумывать: а не уехать ли отсюда куда подальше, на историческую родину? С женой посоветовался, с детьми. И стали они все вместе готовиться к переезду.

Но с переездами в то время было трудно. Из Африки в Австралию по морю не переплывешь, а по суше пешком не дотопаешь.

Собирались, собирались… И так в сборах прошла вся их жизнь. И кончилось тем, чем обычно кончается жизнь: они умерли.

Вот и весь анекдот. Нет, не весь, это очень длинный анекдот. Потому что прошло три миллиона лет — и вдруг австралопитека находят в раскопках.

Тут, конечно, сразу возникает старый вопрос: а почему в Африке? Австралопитек — и в Африке.

Один случайный прохожий говорит:

— Вы же знаете этих австралопитеков. Они всюду пролезут.

Сказал — и прошел. А разговор остался. Нехороший, обидный разговор.

Потому что австралопитеки никуда не пролезли. Они жили в Африке и умерли в Африке. Здесь прошла вся их жизнь. Прошла, как этот случайный прохожий: прошла и ушла. И что от нее осталось? Ничего не осталось. Только этот длинный африканский анекдот.

Пещерные интеллигенты

Собрались мы тут как-то теплой пещерной компанией, и затесался в нашу компанию симпатичный такой парантроп, то есть околочеловек. Окололюди — это еще не люди, просто ониоколачиваются около людей, пытаясь разведать, в каком те развиваются направлении. И вот этот симпатичный околочеловек поводил по сторонам ушами и присоседился к девушке. Он не знал, что она околодевушка, он думал, что она девушка в полном смысле этого слова.

Сидят, беседуют. Какой-то субчик рассказывает барышне анекдот, специальный анекдот для барышень, в котором, кроме политики, ничего неприличного нет, и барышня до того прилипла ухом к нему, что уже не поймешь, то ли он ей что-то рассказывает, то ли просто жует ее ухо. Второе ухо барышни тоже не гуляет, оно отвисло в сторону хлыща, который что-то насвистывает на ухо пещерной даме.

Между тем анекдот для барышни слушает еще одна тетка, которой можно бы рассказать что-нибудь покрепче, позабористее, и при этом что-то втолковывает здоровенному пещерному мужику, который сунул ей ухо в рот, а сам отвернулся к какой- то пышной бабенке.

И вдруг некий фрукт, а может быть, даже хмырь крикнул приличной особе, которая ничуть не смотрела в его хмыриную сторону:

— Ты у меня послушай, позапоминай! Я про тебя такое запомню, что твои уши к пяткам прирастут!

И сразу стало тихо, кончился разговор, и уши у всех повисли, как старые подштанники, забытые на веревке в дождливую погоду. Околотетка послала подальше околомужика, а он, конечно, сам не пошел, а послал вместо себя околодаму, околодама послала околодевушку, околодевушка — симпатичного околочеловека, а этот симпатичный, не стал никого посылать, а смутился, извинился и пошел, куда было сказано.

И все мы вздохнули с облегчением: ну что бы мы делали в нашем пещерном веке без интеллигентов!

Приручение диких животных

Дело вроде нехитрое: приручить свинью на мясо, корову на молоко, собаку дом сторожить, кота гоняться за мышами. Но это теперь, когда они все домашние. А каково было вытаскивать их из дикости, не зная, кому какую поручить работу?

Кого, например, сделать сторожем? Хотелось бы кого-то большого и сильного, может быть, даже с рогами. И человек приручает корову, сажает ее на цепь, и корова всю ночь мычит на цепи, потому что ее пора доить, а ее не доят.

Доят кошку. Это ее приручают на молоко. И кошка визжит, царапается, не хочет доиться. Ее бы приручить на мышей, но на мышей приручают лошадь. А лошадь от такой работы отбрыкивается, все в доме перебила.

Ей бы, лошади, землю пахать, но землю пашет свинья. А свинья вообще не любит физической работы. Только хрюкает и худеет, худеет и хрюкает.

Вот такие работнички. И уж сколько тысячелетий прошло, но до сих пор мы никак не добьемся того, чтобы каждый работал на своем месте.

Откуда взялась национальность

Когда человек произошел от обезьяны, он немного стеснялся своего происхождения. Поэтому он изо всех сил старался как-то отличиться от обезьяны. А как отличиться от обезьяны? Некоторым это довольно трудно, потому что это у них на лице написано.

Вот тогда и придумали писать это где-нибудь отдельно, чтоб не нужно было смотреть на лицо. Например, в документах, которые предъявлять в случае необходимости.

Чтобы, если человек ничем не отличается от других людей или, скажем, от обезьяны, просто заглянуть к нему в документ и прочитать, что там написано.

Прочитаешь — и сразу видишь: это наш. Из троглодитов. Из питекантропов. Можно еще и на грудь повесить какой-нибудь знак отличия, чтобы отличить человека от тех же обезьян. Ведь не каждый сам по себе отличается от обезьян. Иным для этого требуется очень много знаков отличия.

Эпоха великого затемнения

В просвещенные неандертальские времена многие неандертальцы пытались выбиться в кроманьонцы. Женились на кроманьонках, заводили дружбу с кроманьонцами и, чтоб казаться выше, надевали туфли на высоких каблуках. Кроманьонцы были выше неандертальцев на целую голову, но неандертальцы удлиняли себя со стороны каблуков.

А потом наступила эпоха Великого Затемнения, и быть кроманьонцем стало небезопасно. Появилось множество анкет, в которых самые удачливые с гордостью писали: происхождение — из неандертальцев, социальное положение — неандерталец, образование — неандерталец, знание языков — неандертальский и никаких других.

Стали укорачивать кроманьонцев, чтоб они не возвышались над неандертальцами. Интересно, что, удлиняя себя со стороны каблуков, кроманьонцев укорачивали со стороны головы, что было наиболее радикальным решением данного вопроса.

Кроманьонцы старались держаться неандертальцами. Они ходили, согнув колени и вобрав в плечи голову, в компаниях напивались, как самые последние неандертальцы, употребляли грубые слова и старались казаться глупей, чем были на самом деле, потому что глупость считалась государственным качеством.

Но тут вдруг кончилась эпоха Великого Затемнения, и все стали массово выходить из неандертальцев. И у многих стали отрастать головы. Но это, конечно, не у всех, а лишь у тех, кто в эпоху Затемнения своевременно вобрал голову в плечи.

Хеопсовна

Однажды за обедом фараон Хеопс заговорил о своих финансовых трудностях. Из-за нехватки средств на строительство пирамида кверху сужается, хотя по проекту сужаться не должна.

— А панель у подножья уже проложили? — спросила дочка, о которой известно лишь то, что по отчеству она была Хеопсовна, что, впрочем, естественно для дочери Хеопса.

— Панель — это еще не пирамида, — грустно вздохнул Хеопс.

Но дочка считала, что это больше, чем пирамида. Потому что на пирамиду деньги тратятся, а на панели зарабатываются. И главное — товар остается при тебе.

— Что-то я не понимаю, — напрягся Хеопс. — Ведь тогда получается, что один и тот же товар можно продать два раза?

— Да хоть тысячу раз. Если, конечно, товар не потеряет товарного вида.

Хеопс отодвинул тарелку:

— В таком случае все идем на панель.

Очень чистый был человек, морально не испорченный.

— Папа, не горячись, — остановила его Хеопсовна. — Я одна пойду, а вы с мамой пока оставайтесь.

И стала Хеопсовна зарабатывать папе на пирамиду.

Зарабатывала, зарабатывала… Так сильно зарабатывала, что не только товар потерял товарный вид, но и панель потеряла панельный вид, — до того ее исходила Хеопсовна, зарабатывая на пирамиду Хеопса. Недаром эта пирамида — самая большая из всех пирамид.

Историк Геродот утверждает, что третья часть пирамиды Хеопса построена именно на эти заработки.

Хеопсовна хотела заработать еще маме на пирамиду, однако мама сказала, что может сама на себя заработать. Но не заработала. И бабушка пыталась заработать, но не заработала.

Потому что великий закон панели — кадры решают все.

Гарем царицы Семирамиды

В гареме ассирийских царей пахло чем угодно, только не демократией. И жен, и наложниц царь выбирал по своему вкусу, ни с кем не советуясь, и каждый новый царь формировал новый гарем, даже если прежний был еще вполне дееспособным.

Женщинам это не нравилось, и любимая жена царя Шамшиадата, подстрекаемая другими женами и наложницами, обвинила царя в авторитаризме и даже тоталитаризме, учитывая количество наложниц и жен.

— Ты попробуй сесть на мое место, — оправдывался Шамшиадат. — Я же царь, разве я могу по-другому?

— Очень надо пробовать! — сказала Семирамида. — Только сядешь — и сразу вставать.

Но гарем зашумел:

— Попробуй, Семирамида, попробуй!

Шамшиадат не стал бы настаивать, но Семирамида возвышалась в его сердце, как пирамида, и он сказал уступчиво:

— Ну почему же сразу? Ты можешь сидеть хоть целый час.

— Так я и знала, — поморщилась Семирамида, — только сядешь — и через час вставать!

Ее поддержала гаремная общественность. Пирамида в сердце царя выткнулась вверх и подступила к самому горлу.

— Ты можешь сидеть хоть целый день.

Гарем зашумел:

— Ради одного дня и садиться не стоит!

— А сколько вы хотите? Три дня вам достаточно? Я, конечно, не считаю ночей.

От любви он совсем потерял голову. В буквальном смысле. Потому что, едва лишь сев на престол, Семирамида приказала отрубить ему голову.

Демократия торжествовала. Наконец-то гарем будет принадлежать женщине, своему человеку! Планов было много, много было прекрасных замыслов. Но внезапно, в самый разгар демократии, Семирамида распустила гарем.

Тот самый гарем, который возвел ее на престол, который был главной ее опорой в борьбе за демократию.

Дипломатический корпус

У фракийцев наиболее уважаемой была должность посла, которого отправляли к богам с различными поручениями.

Делалось это так: посла брали за руки и за ноги и бросали на острые копья. Если после этого он еще шевелился, считалось, что он не выполнил поручения, и его с позором изгоняли из дипломатического корпуса. Если же он не подавал признаков жизни, все понимали, что он благополучно прибыл на место, и тело его с почетом предавали земле.

Миссия посла была нелегкой. Между небом и землей отношения были сложные и запутанные, поручений было много, и все это нужно было запомнить, ничего не забыть. Когда, например, будет дождь? Идти на соседей войной или, может, лучше ограничиться мирными взаимоотношениями?

Главная трудность состояла в том, что, когда посол падал на копья, у него буквально отшибало память, а если не отшибало, то считалось, что он с задачей не справился, и вместо него посылали другого посла.

Желающих было много, профессия посла считалась самой престижной, и каждый родитель говорил о своем ребенке с надеждой и гордостью:

— Он у меня когда вырастет, будет послом. Но, конечно, для этого ему нужно хорошо учиться.

Ассирийская любовь

Ассирийские девки в девках не засиживались — для этого ассирийцы устраивали специальный брачный аукцион.

Невесты поступали в продажу в порядке убывающей красоты: сначала красавицы, потом красоточки, симпомпончики, пальчики оближешь, потом шли милашечки, душечки, смазливочки, симпатяжки, за ними — так себе, ничего себе, сносно, терпимо, — пока не доходило до черты, за которой находились некрасивые претендентки. И если до этой черты платили соискатели, то после нее платили соискателям — в виде приданого за невестой. Средства на приданое поступали от выручки за красивых невест.

Некрасивые невесты располагались в порядке возрастающей некрасивости: дурнушки, пигалицы, не на что смотреть, затем — ни кожи ни рожи, мордовороты, уродины, образины, чучела, страхолюдины и, наконец, страшилища и как смертный грех.

Чем невеста привлекательней, тем за нее больше нужно платить. Чем она страхолюдней, тем большее за ней дается приданое.

Справедливо? Справедливо. Вот так она и выглядит, справедливость: наполовину она красавица, наполовину — как смертный грех.

Псиллы и насамоны

Во времена Геродота жили в северной Африке два соседних племени — псиллы и насамоны. Очень разные были племена.

Насамоны жили тихо, незаметно, ели саранчу с молоком, а на свадьбе жених терпеливо ждал, пока с его невестой переспит вся свадьба по очереди. Надо же как-то развлекать гостей. Как говорится, одной саранчой сыт не будешь.

Главная особенность насамонов состояла в том, что они всегда держали нос по ветру. При встречном ветре они поворачивались на 180 градусов, и любой встречный ветер становился попутным. Насамоны и пословицу себе придумали: «Хочешь жить — умей вертеться». Хорошая пословица. С такой пословицей никакие ветры не страшны.

А псиллы всегда держали нос против ветра. Против встречного, против попутного. Даже когда ветер дул им в паруса, они налегали на весла и гребли в обратную сторону. Поэтому носы у псиллов были приплюснутые, а у насамонов длинные, словно тянущиеся за ветром.

В тот год южный ветер высушил поля, и насамоны прославляли засуху, держа нос по южному ветру. Ну и черт с ним, с урожаем! Сколько раз насамоны выходили сухими из воды, а уж выйти сухими без воды для них и вовсе плевое дело.

А псиллы, конечно, перли напролом, они хотели жить, но не хотели вертеться. И они объявили южному ветру войну, чтобы встретиться с ним в открытой схватке. И пошли против ветра с приплюснутыми носами наперевес.

Встретились в пустыне, среди песков. Псиллы стояли насмерть, но южный ветер применил обычную для пустыни тактику: он просто засыпал их песком и сверху насыпал высокую песчаную гору.

«И после сей погибели страну их заняли насамоны», — свидетельствует Геродот.

Тихие насамоны. Безответные насамоны. Печалясь о псиллах, они ели саранчу с молоком и, радуясь за себя, ели то же самое.

Святилище

В бытность свою рабом философ Федон трудился в блудилище — не то зазывалой, не то вышибалой. А в свободное время он слушал Сократа, который вел беседы на соседней улице.

Сократ обратил внимание на вышибалу с умным, одухотворенным лицом, а познакомившись с ним поближе, предложил:

— Давай-ка, Федон, мы тебя выкупим из рабства. У меня есть влиятельные друзья, они соберут, сколько понадобится.

— А как же моя работа, Сократ? Мы тут задумали превратить наше блудилище в святилище нравственности. Мне поручен важный участок работы: зазывать добродетель и вышибать порок. Это будет такое святилище, Сократ, такое святилище!

— Из блудилища? Ты забываешь, что у блудилища сильная экономическая основа, а у святилища такой основы нет. Как же оно будет существовать? На какие средства?

Федон объяснил, что пока они не собираются останавливать производство. Блудилище будет работать, но оно будет работать на святилище.

— Зарабатывать на блуде и тратиться на добродетель?

— Да, да, конечно! У нас будет публичная библиотека, публичный лекторий, где мы будем читать публичные лекции… Одним словом, большой публичный дом культуры.

— Это очень интересно, — сказал Сократ. — Но все же лучше, Федон, давай-ка мы тебя выкупим.

Так они спорили каждый день, и в споре этом постепенно рождалась истина. И когда истина окончательно родилась, Федон сказал:

— Выкупите меня, Сократ. Нет уже сил ни на блудилище, ни на святилище.

Так Федон стал свободным человеком. А блудилище осталось блудилищем. Ведь для того, чтобы заработать на святилище, нужно очень много блудить, а когда наблудишь до изнеможения, не хочется уже ничего святого.

Демокрит на приеме у Гиппократа

Демокрита из Абдеры земляки-абдериты пытались упрятать в сумасшедший дом и обратились за направлением к знаменитому врачу Гиппократу. Но Гиппократ в то время уже дал клятву не использовать психиатрию в политических целях, не производить эксперименты на живых людях и вообще поставить наконец медицину на службу здоровью, отобрав у нее все прочие функции. Поэтому, осмотрев Демокрита, Гиппократ дал заключение: «Практически здоров».

— Как это здоров? — возмутился представитель абдеритуправления. — Он же сумасшедший.

Гиппократ сослался на Гомера, которого тоже считали сумасшедшим, и объяснил, что великие люди нередко сходят с ума, но лишь для того, чтоб подняться на новый, еще более высокий уровень.

В это время к абдеритуправленцу подошла его дочь.

— Здравствуй, девушка! — приветствовал ее Демокрит.

— Вот видите, — зашептал Гиппократу абдеритуправленец, — они не знакомы, а он здоровается. Разве так поступают нормальные люди?

На следующий день повторили обследование, и опять Гиппократ пришел к заключению: Демокрит практически здоров. Но тут опять появилась дочь абдеритуправленца.

— Здравствуй, женщина! — приветствовал ее Демокрит.

— Ну, что вы теперь скажете? — торжествовал абдеритуправленец. — Не далее как вчера он говорил «Здравствуй, девушка», а сегодня говорит «Здравствуй, женщина». А ведь прошла всего только ночь… Ночь?.. — он внезапно осекся, побледнел и бросился к дочери: — Бесстыжая, где ты провела ночь?

Пока он это выяснял, Гиппократ спрашивал у Демокрита:

— Коллега, я прошу вас открыть секрет: как вы ставите диагноз?

Жизнь Демосфена

Слабостью Демосфена было то, что у него слова бежали впереди дел, но это же было и его силой и помогло ему стать первоклассным оратором. Это он вдохновил эллинов на битву с македонцами и, увлеченный своим красноречием, ринулся в бой. Но тут же спохватился и ринулся обратно, потому что на щите у него было написано: «В добрый час!» — и он старался избегать недоброго часа.

Война кончилась, но добрый час еще долго не наступал. Страну одолевала коррупция, и у Демосфена опять слова побежали впереди дел. Он публично призвал организовать расследование, строжайше наказать преступников — а когда расследование было проведено, главным коррупционером оказался он сам. Такая вот неприятность.

Сев в тюрьму, Демосфен сразу взялся за работу. Он готовил слово к тюремщикам, призывая их принять активное участие в его побеге. Сила слова его была такова, что тюремщики сами сели в тюрьму, а его выпустили на свободу.

Он удалился в изгнание и оттуда наблюдал за событиями в родных местах, благо изгнание было рядом. Из изгнания он обращался к землякам, воспламеняя их на дела, о которых сам не имел понятия. Он так хорошо это делал, что его с почетом вернули на родину, заплатили за него крупный штраф, от которого он скрывался в своем изгнании, и назначили на такую должность, что он мог бы сделать очень много, если б у него слова не бежали впереди дел.

Потом опять была война, и напутствие «В добрый час!» отвернуло Демосфена от этого недоброго часа. Он уже не ждал ничего доброго ниоткуда и просто бежал — и впереди дел, и впереди слов, а под конец и впереди самой жизни. В укромном месте, чувствуя себя в безопасности, он принял яд и побежал впереди жизни, а жизнь за ним бежала и кричала: «Куда же ты, Демосфен?» Она кричала: «Вернись, Демосфен!» — но он так далеко убежал, что не было ни сил, ни желания возвращаться.

Древний Китай во времени и пространстве

Император Цинь Ши-хуанди захватил много территорий, а потом, чтобы сохранить их за собой в вечном пользовании, взял да и отгрохал Великую Китайскую стену. Была у него еще мысль отгородиться от внешних влияний, потому что население постоянно сравнивает свою жизнь с тем, как живут за рубежом. Некоторые даже норовят улизнуть за рубеж, вот тут-то стена первое дело. Хорош еще железный занавес, но в то время железный век только начинался, с железом было плохо, так что пришлось ограничиться Китайской стеной.

Отгородившись в пространстве, Цинь Ши-хуанди стал думать над тем, как бы отгородиться еще и во времени. Ведь у китайцев большая история, и о ней написано довольно подробно. А если начать сравнивать, как было раньше, с тем, как стало сейчас, можно тоже прийти к нежелательным выводам.

И Ши-хуанди повелел сжечь все, что было написано до него, а уже с него начинать китайскую историю.

Китайцев это смутило. Они не хотели отдавать свою историю. Территорию еще ладно, хотя и ее не хочется отдавать, но отдавать историю — это уже самое последнее дело. Настоящие патриоты не отдают ни территории своей, ни истории.

Когда сжигали книги, четыреста шестьдесят мандаринов бросились в огонь, чтобы разделить судьбу своей истории. Горели все вместе, вспоминая более благоприятные времена, когда можно было книги читать, а не гореть с ними в общем пламени.

Но и после императора Ши-хуанди китайскую историю не оставляли в покое. Сначала любители чтения прыгали за книгами в огонь, а потом стали прыгать все меньше и больше носить дрова, чтоб китайская история лучше горела. Вот тогда и придумали крылатое выражение: рукописи не горят. Если не горят, то с какой стати будем гореть мы, сами подумайте.

Так сказали друг другу китайцы. И успокоились. И отныне стали гореть только на работе.

Номенклатура

Высших римских чиновников избирал народ, поэтому им не безразлична была любовь народа. Но народ любит тех, кто знает его в лицо и даже при случае может назвать по имени. А лиц у народа, а имен! Ни один государственный деятель их не запомнит.

Приходилось кандидатам на высокие должности прибегать к помощи рабов, которые лучше знали народ и могли подсказать, как он выглядит и как называется. Эти рабы назывались номенклаторами, то есть назывателями имен. Кандидаты расхаживали по городу в сопровождении номенклаторов, и номенклатор заранее предупреждал кандидата.

— Вот идет Ваня.

Тут кандидат широко распахивал объятия и кричал:

— Ваня! Дорогой Ваня! Наконец-то мы встретились! — Он прижимал незнакомого Ваню к груди, любовно похлопывал по спине и говорил сладким голосом: — А я уже думаю: куда это мой Ваня запропастился? Кстати, приходи на выборы, там будут голосовать за меня.

И счастливый Ваня отвечал, что, конечно, он непременно придет и отдаст свой голос за друга-кандидата.

А кандидат уже шел дальше, и всеведущий раб ему говорил:

— Вот идет Вася.

— О, Вася! — кричал кандидат и устремлялся к Васе с той же сердечностью.

В Древнем Риме обязанности рабов-номенклаторов этим и ограничивались, но со временем их осведомленность стали использовать для постоянной связи между правительством и народом.

Так появилась номенклатура, которая, сохранив свою рабскую природу, приобрела такую власть, что перед ней бессильны и правительство, и народ, а всесильна она одна — номенклатура.

Как разрушили Карфаген

Слова Катона Старшего о том, что Карфаген должен быть разрушен, нашли поддержку и в самом Карфагене, где партия рабов всегда придерживалась политики поражения собственного правительства. И в ответ на слова Катона она выдвинула встречный лозунг: Карфаген должен быть разрушен, а на его месте должен быть построен Коринф.

Почему Коринф? Ведь Коринф находится в Греции.

Дело не в Греции. При чем здесь Греция? В Коринфе совсем другая жизнь, там все рабы давно уже стали рабовладельцами. И все рабы этих рабов стали рабовладельцами. Во всем Коринфе не осталось ни одного раба, и все его жители — сплошные рабовладельцы. Такие были слухи среди карфагенских рабов, которые, как все рабы, мечтали только об одном: стать рабовладельцами.

Представительницы женского движения были с этим не согласны. Карфаген, конечно, должен быть разрушен, но зачем на этом месте строить Коринф? Женщины боролись за эмансипацию, за уравнение рабынь в правах с рабами, поэтому на месте Карфагена они предлагали построить остров Корфу. Потому что на острове Корфу по тамошним рыночным ценам одна женщина стоит четверых мужчин. Это ж какая победа в борьбе за эмансипацию!

Между прочим, остров Корфу тоже находится в Греции. Далась им эта Греция! Но дело даже не в этом, а в том, что Корфу — остров, а как можно построить остров на материке? Ведь остров должен быть со всех сторон окружен водой, а откуда взять столько воды? И как это практически сделать?

Женская логика. Между прочим, логика у женщин — главный приоритет. Нет женской физики, нет женской математики, есть только женская логика, и она заключается в том, чтобы построить на материке остров Корфу.

Тем не менее общими усилиями Карфаген был разрушен до основанья, а затем на его развалинах одни стали строить город Коринф, а другие, естественно, остров Корфу. Они строили такое место, где совершенно не будет рабов и по рыночным ценам за одну женщину будут давать четверых мужчин, вот такая там будет всеобщая эмансипация.

Но развалины были старые, и ничего нового из этого старого построить не удавалось. Каждый камешек, каждый кирпичик хранил память о старом городе Карфагене, и когда они начинали между собой складываться, у них получался старый город Карфаген.

Однако в пылу великой стройки никто этого не замечал. Каждый строитель-раб уже видел себя рабовладельцем, а женщины радовались: скоро их поведут продавать, и тогда они покажут этим мужчинам, чего стоит настоящая женщина!

Муки древности

На исходе старой эры стало холодать. Ну такая атмосфера — хуже не видать. Просто жуткие примеры, верится с трудом: накануне новой эры — и такой содом!

Сколько раз твердили Цезарь, Александр и Кир, что буквально до зарезу миру нужен мир. Но все так же приходили сообщенья с мест, что, мол, нету мира в мире, есть один зарез.

Митридат за Митридатом — всех не сосчитать. Древний Рим, великий ратай, собирает рать. И, прошедший в ратных спорах древний Крым и Рим, Карфаген, великий город, ждет своих руин.

А которые поплоше, те исподтишка Ганнибала, как галошу, пишут через «к», наблюдая с интересом, кто кого там съест…

Нет того, что до зарезу, есть один зарез.

Но при этом каждый верит где-то в глубине: доживем до нашей эры — и конец войне! Мы очистим атмосферу, кончим вечный бой. Митридатов в нашу эру не возьмем с собой.

А покуда мы невольно угождаем злу и панические войны пишем через «у». Друг на друга грудью лезет римлянин и перс…

Нет того, что до зарезу, есть один зарез.

Как вандалы довели гуннов до нашествия

Гунны жили в Азии. Ничего не скажешь, культурная страна. Но, конечно, не по сравнению с Африкой.

Послали гунны в Африку своего человека. Посмотреть, как там и что. Возможно, перенять какие-нибудь культурные традиции.

Ходит гунн по Африке, знакомится с культурой. Африку как раз незадолго перед тем посетили вандалы, остались в ней жить, добавили еще и своей культуры. Очень культурная получилась страна.

Познакомился гунн с одним вандалом, стал к нему в гости ходить. Сидят, разговаривают. Вандал говорит:

— Африка — это, конечно, Африка, но Европа — это Европа. Между прочим, Европа — моя историческая родина. А где твоя историческая родина?

Пришлось гунну признаться, что у него нет исторической родины. Обыкновенная есть, а исторической нет.

— Так не бывает, — говорит вандал. — У каждого человека две родины: обыкновенная и историческая. Когда на одной прижмут, уезжаешь на другую. На другой станет тошно — вернешься на первую. Вот я как раз сейчас собираюсь в Европу, на историческую родину. Если хочешь, поехали вместе.

А почему бы не поехать? Сели, поехали.

Историческая родина произвела на гунна сильное впечатление. Сначала он немного стеснялся, но потом освоился, стал повышать голос на исторических европейцев, выяснять с ними сложные межнациональные отношения.

— Ты чего шумишь на чужой исторической родине! — прикрикнул на него вандал. — Езжай на свою, там и шуми, а своей не имеешь, так сиди тихо.

В общем, выгнали гунна из Европы. Пришлось возвращаться домой. А куда ему податься? У него родина одна, не то что у некоторых.

Рассказал своим про Африку, про Европу. Такую картину нарисовал, что гунны оседлали коней и двинулись на Европу, в свое знаменитое нашествие. А вандалы, узнав про это, тоже оседлали коней и помчались спасать свою историческую родину. И двигались вандалы по своей исторической родине, сметая на пути все, что гунны недосмели. Рим смели, другие культурные центры.

Европа еще как-то выдержала нашествие, но освобождения от нашествия выдержать уже не смогла, и на много-много веков в ней воцарилось средневековье.

Утечка возрождения в средневековье

В середине шестого века в Византийской империи стала замечаться утечка мозгов. Утекали мозги на восток, в тамошнее средневековье, на глазах у всех превращая его в Возрождение, тогда как византийское Возрождение все больше превращалось в средневековье.

Законодатель Трибониан до поздней ночи просиживал над законами, пытаясь остановить утечку мозгов. Но законы были хорошие: все, что должно быть запрещено, было запрещено, все, что не должно быть разрешено, не было разрешено. Чего же еще? Но мозги все равно утекали.

Прямо с работы законодатель являлся к любимой, но незаконной женщине Феодоре (даже законодатели предпочитают незаконных жен) и делился с ней своими печалями. Феодора смотрела ему в рот — сначала когда он кушал, потом когда разговаривал, — а под конец говорила:

— Напридумывали законов, по которым невозможно жить, а потом удивляются, что люди утекают вместе с мозгами.

События развивались с катастрофической скоростью. Византия все больше впадала в средневековье, хотя расширила свою территорию и мозгам в ней было где развернуться. Но они предпочитали бежать через всю территорию на восток, где царь Хосров Справедливый на своей средневековой почве заботливо выращивал их византийское Возрождение.

И законодатель не выдержал. Как-то темной ночью он прокрался к любимой женщине и сказал:

— Собирай вещи, Феодора. Пора уносить мозги.

Гробовая гласность

В Китае, бывало, чтобы правдивое слово сказать, к императору являлись целой делегацией. Глава делегации толкал перед собой гроб — в том смысле, что он готов лечь костьми, но отстоять истину.

Приходилось императору уступать: не укладывать же в гроб совершенно живого человека.

Учитывая, что гроб стал орудием гласности, власти повысили налог на лес, на металл, на плотницкие и кузнечные работы. Кинешься за гробом — досок нет, гвоздей нет. И опять воцаряется гробовое молчание.

До того дошло дело, что человека невозможно похоронить. Как появится похоронная процессия, народ набегает со всех сторон и начинает под чужой гроб говорить о своих проблемах.

Родственники плачут: никак не могут своего покойника до кладбища донести.

Одному покойнику хорошо: он пока здесь лежит, такого наслушается, что потом ему вечное молчание будет как вечное блаженство.

Легенда о происхождении Дании

В старину одной скандинавской женщине было обещано столько земли, сколько она сумеет вспахать в течение дня и ночи. Это было очень хорошее предложение, но хотелось вспахать побольше, и женщина превратила своих детей в быков.

Четверо их было. Четверо сыновей. Стало четверо быков.

— «Мальчики мои, — сказала им женщина, — наконец-то у вас будет своя земля, наконец-то вы заживете по-человечески. Но для того, чтобы вы могли жить по-человечески, вас нужно сначала превратить в быков. Это ненадолго, всего день и ночь, но зато потом у вас будет долгая жизнь, счастливая жизнь, человеческая…»

Поверили дети матери, стали быками. Целый день пахали, целую ночь пахали, очень много вспахали, можно было возвращаться в людей. Но мама сказала:

— «Мальчики, побудьте еще быками. Чтоб у нас не отняли нашу землю, нужно отделить ее от чужой земли, тогда будет видно всем, что эта земля — наша». Это была самая трудная работа. Еще никому не удавалось оторвать часть земли от материка. Мать стегала быков и плакала, стегала и плакала:

— «Мальчики, поднатужьтесь! Постарайтесь, мальчики мои!» Оторвали все-таки свою землю, но работа на этом не кончилась. Столько надо сделать, чтоб создать счастливую жизнь. И женщина стегала быков, а они, озверев от боли и напряжения, делали то, что им пригодится в их будущей жизни, когда они станут людьми…

Они никогда не станут людьми. Слишком изнурительной была работа, слишком долгой была ночь, слишком больно их стегали… Да и слишком часто нужен был труд быков, не людей, а быков… И им говорили:

— «Мальчики, побудьте еще быками!»

Мы от роду русского

В своем известном послании грекам люди князя Олега писали:

«Мы от роду русского Карл Ингелот, Фарлов, Веремид, Рулав, Гуды, Руальд, Карн, Флелав, Рюар, Актутруян, Лидулфост, Стемид… к вам, Льву, Александру и Константину…»

Так они писали в IX веке.

А потом все переменилось, и от роду русского кто только уже не писал! И грек Василий, и еврей Гаврила, и даже египтянин отец Онуфрий — все от того же роду русского послания и заявления шлет.

Теперь как соберутся русские люди Флелав и Лидулфост, позовут третьим Актутруяна, и пойдут у них разговоры на троих:

— Совсем запакостили русский род! Какой-то, извините, Иван — и он, понимаешь, выступает от роду русского. Правильно говорит Рюар: если эти Иваны заполонят всю страну, куда тогда русскому человеку податься?

Шутки при московском дворе

До чего наши шутки похожи на правду! Посадить их рядом — ну прямо как две сестры. И каждая может довести до слез, хотя слезы при этом разные.

Кто-то при дворе пустил слух, будто Иван Третий, великий князь, собирается засадить брата Андрея в темницу. Андрей кинулся к брату, а тот и знать ничего не знает. Опомнись, говорит, Андрюша, приди в себя, как я могу засадить родного брата в темницу?

Стали выяснять, откуда такие сведения. Пошли по цепочке и вышли на Татищева, слугу великого князя. А куда цепочка от Татищева? А никуда. Это он просто так пошутил, чтоб было смешнее.

За такие шутки положено вырезать язык, но великий князь опасался, как бы при дворе не подумали, будто он не понимает шуток. И дал команду язык Татищеву не вырезать, а просто посоветовать держать его за зубами.

Однако ему не давало покоя: с чего это Татищев так пошутил? На какое-то время забудет, а потом опять ударит топором в голову: ну что за дурацкая шутка? Вроде и не шутка. Уж больно серьезная.

И в одну прекрасную ночь за князем Андреем пришли. Заковали в цепи, бросили в подземелье крепости. Шутка, выходит, оказалась правдой.

Заточили князя Андрея на вечные времена, но из всей этой вечности он прожил только полтора года. Великий князь очень убивался. Он ведь был человек добрый, да и шутки отлично понимал. Одного не мог понять: почему они так похожи на правду?

Ну прямо как сестры. Посадишь рядом — не различишь. Потому они и сидят рядом. И в темницах, и в застенках, и в каторжных лагерях — всюду шутка сидит рядом с правдой.

Прекрасная Розамунда

У короля лангобардов Альбоина была жена Розамунда, изумительная женщина. И был у него щитоносец — таких щитоносцев сегодня нет.

Дело было в шестом веке, когда с вандалами и гуннами уже было покончено, а с татаро-монголами еще не начинали. Так что был небольшой просвет между поздней дикостью и ранним средневековьем, как раз подходящий для расцвета цивилизации.

И вот на одном из обедов король подносит любимой супруге кубок с вином, а она смотрит — что-то знакомое. Присмотрелась — да это же череп ее родного отца!

Как, папа уже умер? Вот это неожиданность! Поднесла кубок к губам, но пить почему-то расхотелось.

Говоря откровенно, она обиделась за отца. И так сильно обиделась, что попросила верного щитоносца прикончить своего повелителя.

Щитоносцу что, он согласился. А когда с Альбоином было покончено, они вдвоем бежали в Равенну, к тамошнему правителю, который согласился им дать приют при условии, что Розамунда выйдет за него замуж.

Выйти, конечно, можно, но щитоносца куда девать? За время побега у них сложились такие отношения, что он мог бы не понять такого поступка.

Чтобы как-то выйти из положения, Розамунда поднесла ему кубок с ядом.

Щитоносец пьет и чувствует — что-то не то. Вино определенно чем-то разбавлено. И тогда он предложил Розамунде допить кубок до конца, поскольку ему уже больше не хотелось.

Розамунда, конечно, отказывалась, говорила, что для нее это слишком крепко, но пришлось ей допить вино.

В общем, что тут сказать? Муж умер, любовник умер, а теперь еще вдобавок и она сама умерла. Когда мудрец говорил, что все люди смертны, он, вероятно, имел в виду именно эту ситуацию.

Родина Колумба

Было время, когда страны не спорили из-за Колумба. Где он родился, где женился, это им было все равно. Италия охотно уступала его Португалии, Португалия — Испании, а Франция и вовсе понятия о нем не имела.

Потому что Колумб тогда был живой, а живые не пользуются таким уважением. Весь почет принадлежит цивилизации мертвых.

Если б мертвые могли обойтись без живых, какая б у них была замечательная цивилизация! Ничего житейского, мелкого, суетного, что отвлекает живых от великих дел, — одни эпохальные дела, бессмертные свершения.

Но мертвым для их бессмертия нужны живые. Чтобы их заслуги посмертно признавать. Не было б на земле живых, кто сегодня спорил бы о праве быть родиной Колумба?

А так — спорят. Италия с Португалией, Испания с Францией. Даже Америка, которую он открыл, и та выдвинула собственную гипотезу. Дескать, Колумб сначала родился в Америке, потом из нее уехал, а уже потом вернулся и ее открыл.

Одна Россия не претендует на то, чтоб быть родиной Колумба. Россия не знает, куда своих колумбов девать: то ли их сажать, то ли выдворять, чтобы уже потом вести спор о праве быть родиной своих колумбов.

Анекдоты про Ивана Грозного

Узнал государь о недовольстве им некоторых слоев населения.

— Ах, вы так, — говорит. — Вы такие нежные, что вас уже нельзя и повесить? Нельзя посадить на кол, четвертовать? В таком случае живите без меня, я ухожу в отставку.

Уехал в деревню, живет, давит мух. Мухи, между прочим, тоже недовольны.

А вокруг страна голосит:

— Соколик ты наш! Милостивец! Убивец! На кого ж ты нас покинул, отец родной?

Уже и Малюта не выдержал:

— Ты что ж это, государь, с народом делаешь? Такой бессердечности я от тебя не ожидал.

Стыдно стало Ивану Васильевичу.

— Ладно, — говорит, — Малюта. Бери топор, пошли домой.

Затрещали кости, покатились головы. Содрогнулся народ:

— Наконец-то наш батюшка вернулся!

Что-то боязно стало царю в своей державе. Тут такое творится! Людей четвертуют, на кол сажают, живыми жгут. То ли дело Англия, цивилизованная страна. Вот где настоящее уважение к человеку!

И передал царь Иван английской королеве через ее посла: так, мол, и так, страна дикая, варварская, нет никакой возможности править. А посему нижайше прошу политического убежища.

Сел в карету, отъехал метров двадцать в направлении Англии, а тут навстречу Малюта. То ли из Англии, то ли еще откуда.

— Ты что ж это, государь? Опять куда-то намылился? А о народе подумал?

Подумал царь о народе и говорит:

— Ладно, Малюта, будь по-твоему. Бери топор, пошли домой.

— То-то, — говорит Малюта. — Тут работы выше головы. И не одной головы: вон их сколько — просто руки опускаются!

На старости лет захотелось царю Ивану жениться. Правда, он в то время был женат. Жена у него была Мария Нагая, но это его не устраивало. Мне, говорит, эти нагие и босые уже вон где сидят. И что это за страна — одни нагие и босые!

Приглядел невесту в Англии. Правда, не сам глядел, ему лейб-медик, англичанин, о ней рассказывал. Есть, говорит, в Англии принцесса королевских кровей. Невыносимо красивая. Тоже сначала Мария, но дальше уже не так. Дальше Гастингс. Мария Гастингс. Тоже, может, нагая, но по-английски, а это, может, даже лучше, чем по-нашему.

Послал царь своего человека к королеве Елизавете с предложением. Елизавета говорит: черт-те что. Никак этот московский царь не угомонится: то ему подавай убежище, то английскую жену.

А принцесса Гастингс не хочет за русского царя. Во-первых, говорит, он женатый, а во-вторых, характер у него неустойчивый. Посадит на кол, а ей сидеть.

И велела английская королева вместо принцессы показать посланцу царя какую-нибудь выдру. Не настоящую выдру, а девицу примерно такой внешности. Как увидел посланец эту образину, так до самой Москвы бежал, даже моря под ногами не заметил.

Описал царю английскую принцессу своими словами. Такая выдра, говорит.

Тут лейб-медика английского, конечно, в застенок. Показали ему, что такое настоящая болезнь. От этой болезни он уже не оправился.

А царь остался с прежней супругой. С Марией Нагой. По-английски, может, и Гастингс, но царь теперь и про Гастингсов слышать не хотел. Тыкие выдры эти англичане!

Лже-Петр, самый первый

Он стал Петром задолго до Петра, он, словно месяц, вышел из тумана…

Была глухая, смутная пора, испуганная временем Ивана.

Как из былин, он вырос из былья, поднялся на опасную ступеньку. Он был, по сути, Муромец Илья, но назывался сдержанно: Илейка.

Он позабыл фамилию свою и отчий дом и Муром свой покинул. Ну кто поверит в Муромца Илью? Ведь жизнь — она не сказка, не былина.

Он имя взял царевича Петра, но взял его, должно быть, слишком рано. Была глухая, смутная пора, испуганная временем Ивана.

Когда еще о нем узнает мир? История плетется помаленьку… Но в Англии уже творил Шекспир, когда казнили Муромца Илейку.

История, былинная страна, пройдут века и новые настанут… Но будут долго длиться времена, испуганные временем Ивана.

Пенсионеры средневековья

Кончилось средневековье, начались новые времена. Старенький отец-инквизитор вышел на пенсию, ходит в парк, где собираются такие же старички-пенсионеры. Сидят, вспоминают прежние времена.

— Помните того чудака? — вспоминает отец-инквизитор. — Ну, того, что сказал, что она вертится?

— Кто вертится? Жена его, что ли?

Отец-инквизитор напрягает память:

— Да нет, вроде не жена.

— Может, дочка?

— Может, и дочка… Я хорошо помню, как он сказал. А все-таки, говорит, она вертится.

— Хорошенькая? — оживляются старички.

— Может, и хорошенькая. Они же так вертятся, что лица не разглядишь. — Отец-инквизитор помолчал, вспоминая. — У этого чудака, кроме дочки, был еще сын. Такой способный мальчишка. Ему доверили быть при отце осведомителем — все-таки следит и доносит не чужой человек. Отец, бывало, слова не успеет сказать, как оно уже известно органам инквизиции.

Кто-то вспомнил о феноменальном ребенке, который засадил в тюрьму родителей, а потом всю жизнь носил от них передачи. Не им носил передачи, а от них носил передачи, потому что был у них любимый и единственный сын. Так и жил всю жизнь на передачах, нигде не работая…

Все вздыхают: да, дети сегодня уже не те. И родители сегодня уже не те. Э, да что вспоминать! Давайте лучше играть в стукалочку!

Все опять оживляются. Стукалочка — замечательная игра. Ставки, правда, небольшие, но какие ставки при нашей пенсии!

Старики вздыхают: пенсии, конечно, не те. Такие маленькие пенсии — за такое большое средневековье!

День поминовения

В день поминовения собрались былые соратники и друзья, чтобы почтить память нашего незабвенного Григория Лукьяновича, светлой памяти Скуратова Малюты. Тут были и Грязной, и Нагой, и братья Собакины. Младший Собакин порывался сказать речь:

— Сегодня, в день повиновения…

— Не повиновения, а поминовения!

— Кто сказал: неповиновения?

Говорили о Малюте. Он был добрый человек, но время требовало от него другого. Он принес свою доброту на алтарь отечества.

Добрым быть легко, но если все будут добрыми, кто будет проявлять твердость? Кто будет вызывать в людях содрогание? Наш незабвенный Малюта вселял в нас ужас, но и сам постоянно пребывал в ужасе. Потому что ужас был основой нашего государства.

Мы должны быть благодарны Григорию Лукьяновичу за то состояние оцепенения, без которого не бывает стабильности государства. Стабильный мир — это мир, пребывающий в оцепенении.

Малюта погиб на войне, но еще раньше прославил русское оружие. Причем оружие он понимал широко: топор, кол, раскаленная сковородка. Сейчас говорят, что многие замучены ошибочно. После смерти каждого можно оправдать, после смерти человек становится уже неопасным. А кто сделал его неопасным, чтоб его можно было посмертно оправдать?

Сегодня, вдень поминовения, мы поминаем всех — и замученных, и замучивших, потому что без них не было бы истории нашего государства.

Ошибка Петра

Александр Николаевич Романов в бытность свою императором Александром Вторым любил задавать разные вопросы. А что будет, если освободить крестьян? А что будет, если разрешить свободу слова?

Кинули в него бомбу, чтоб меньше спрашивал, но он и на том свете не угомонился.

— Послушайте, — говорит, — Владимир Ильич. Вот вы умный человек, совершили победоносную революцию. Ответьте мне: почему у нас в России так много воруют?

— Кто ворует? У кого ворует? — прицелился в него взглядом Владимир Ильич. — Воровство, батенька, понятие классовое.

Решил Александр у Сталина поинтересоваться.

— Воруют? — стал раскуривать трубку генсек. — А кто оттяпал Кавказ? Кто оттяпал Среднюю Азию? Но это я не в упрек, я понимаю, что вы это сделали в интересах укрепления дружбы народов.

Отыскал император Никиту Сергеевича. Дескать, вот какой интересный вопрос: почему у нас в России так много воруют?

Хрущев сдвинул на затылок шляпу, под которой обнаружилась кепка из пролетарской молодости. Надвинул он на лоб кепку и говорит:

— Скажу тебе как освободитель освободителю. Вот мы все освобождаем, освобождаем. А кого мы освобождаем, ты хоть раз задумался?

Задумался Александр, поднял глаза к небу. Почему, спрашивает, у нас так много воруют?

И ответила ему самая звездная часть голосом Леонида Брежнева:

— Кто ворует, кто ворует? А ты за руку поймал? Это все твой родственник Петро: прорубил, понимаешь, окно в Европу, а в окна кто лазит? Вот и соображай. Надо было ему, Александр, двери прорубить, тогда б у нас с тобой было все нормально.

Зачем России двуглавый орел?

Можно просто сказать: одна голова хорошо, а две лучше.

Можно ответить в плане экономическом: чтобы добычу высматривать одновременно на западе и на востоке.

Можно ответить в плане демократическом: одна голова без царя — это просто глупость, а две головы без царя — это уже демократия.

А можно опять-таки просто сказать: когда все в государстве наперекосяк, очень удобно валить с больной головы на здоровую.

Избранные даты

XIV век до н. э. Фараон Рамзес Второй потерпел сокрушительное поражение, но приказал прославить его как победу. На памятниках в честь прошлых побед соскоблены имена победителей и вписано имя Рамзеса Второго. Постепенно народ привык радоваться поражениям как победам и до сих пор не перестает радоваться.

597 г. до н. э. Навуходоносор взял Иерусалим. Потому что когда пророк Иеремия предупреждал, все плевали на Навуходоносора, все говорили: да мы его, да он у нас! Наступательный оптимизм — это хорошо, но плохо, когда наступает один оптимизм, а все остальное пребывает в паническом бегстве.

44 г. до н. э. В Риме к власти приходит Цезарь Октавиан, положивший основу демократическому цезаризму. Суть его состоит в том, что вперед пускают народ, чтобы было кому свернуть себе шею. А когда все шеи свернуты, приходит Цезарь и берет в свои руки власть.

945 г. Князь Игорь, который не стяжал славы, хотя много чего стяжал, стал жертвой своей ненасытной налоговой политики. Налогоплательщики привязали его к двум деревьям, и он окончил жизнь, разодранный надвое, поскольку хотел получить больше вдвое. Наглядный урок для всех государственных деятелей — и политиков, и экономистов.

1300 г. Первый юбилейный год, отпразднованный отцами церкви по распоряжению папы всех отцов Бонифация VIII. Юбилеи были введены для того, чтобы годы поражений можно было проводить празднично, отмечая прежние победы.

1530 г. Пятидесятилетие испанской инквизиции, 150-летие Мамаева побоища, 1000-летие нашествия вандалов. В семье московских великих князей Василия Ивановича и Елены Васильевны родился мальчик Ваня.

1644 г. Основана Колыма, важнейший пункт на пути развития русской прогрессивной мысли.

1649 г. В России впервые узаконены права человека: принят закон о крепостном праве.

1672 г. Столетие Варфоломеевской ночи, 450-летие нашествия на Европу Чингисхана, 1300-летие нашествия на Европу гуннов. В семье царя Алексея Михайловича Василия Ивановича и его жены Натальи Кирриловны родился мальчик Петя.

1870 г. 60-летие нашествия на Европу холеры, 530-летие нашествия на Европу чумы. 1500-летие переселения народов. В этот юбилей Миклухо-Маклай уговорил людоедов, чтобы они были людьми, оставалось уговорить людей, чтобы они не были людоедами… но… в семье простого симбирского инспектора школ родился мальчик Вова.

Миклухо-Маклай договаривается с людоедами, чтоб они были людьми. Оставалось договориться с людьми, чтоб они не были людоедами, но по несчастному совпадению в том же году в России родился Ленин.

1879 г. 80-летиепришествия к власти Наполеона, 640-летие победного шествия татарского нашествия по Руси, 1800-летие гибели Помпеи. В семье провинциального грузинского сапожника родился мальчик Осик.

1917 г. В Россию из эмиграции возвращается Ленин, после чего полстраны уходит в эмиграцию. Наверное, было бы лучше, если б все оставались на своих местах: полстраны — в России, а Владимир Ильич — в эмиграции.

1926 г. Последний год в Политбюро Троцкого и первый год Ворошилова. На смену незадачливым троцкистам приходят ворошиловские стрелки.

1932 г. Досрочно выполнена первая пятилетка, но сотни тысяч строителей продолжают отбывать срок.

1935 г. Первая очередь Московского метро, глубоко упрятанного под землю, чтоб не увеличивать количества наземных очередей.

1937 г. Год Быка под ножом мясника.

1941–1945 гг. Если раньше государство воевало со своим народом один на один, то теперь на народ навалились двумя государствами. Впереди стреляют, чтоб отступал, сзади стреляют, чтоб наступал, а в плен попадешь — домой не возвращайся.

1946 г. Силы, сэкономленные в борьбе с фашизмом, партия направляет на борьбу с литературой (Постановление о литературе).

1948 г. Силы, сэкономленные в борьбе с литературой, партия направляет на решение национального вопроса («Дело еврейского антифашистского центра»). Фашизм умер, но дело его живет.

1948–1952 гг. Борьба с космополитизмом опережает космические исследования, поскольку космическая политика опережает космическую науку. Страна больше готова к борьбе с генетикой, чем к самой генетике, к борьбе с кибернетикой, чем к самой кибернетике. Страна, как и прежде, больше готова к борьбе.

1953 г. Наконец-то год Змеи смилостивился! После змеиного 1905-го, змеиного 1917-го, змеиного 1929-го (год Великого Перелома Хребта), змеиного 1941-го — наконец-то Змея, которая безжалостно жалила всех, ужалила хозяина: умер Сталин.

1985 г. Стопятидесятилетие Великой Комедии отмечено ее стремительным вторжением в жизнь. Городничие стали ревизорами. Ляпкины-тяпкины стали ревизорами. Все великие воры и взяточники стали ревизорами, а Хлестаковым отвели почетное место в парламенте, чтоб они разговорами отвлекали народ, пока ревизоры грабят награбленное и гробят все остальное.

1993 г. 230-летие окончания семилетней войны, 345-летие окончания Тридцатилетней войны, 540-летие окончания Столетней войны. парламент, правда, расстреляли, но главное в другом: в семье простого русского человека родилась девочка.

Слова, выкинутые из песни

Советский простой человек спал и видел во сне, как он по полюсу гордо шагает, меняет движение рек…

В дверь постучали. Советский простой человек думал, что стучат у него во сне, но во сне за дверью никого не было. Он отошел от двери и зашагал с песней по жизни, закаляясь в битвах и труде…

В дверь опять постучали, и он понял, что стучат не во сне. Он встал, накинул пиджак и пошел открывать по-настоящему.

В квартиру вошел тоже простой советский человек, но в военной форме и с ордером на арест, в сопровождении еще нескольких, таких же простых и таких же советских. Простого советского человека увели, затем увезли и посадили в камеру. Из камеры его водили на допрос, причем непременно ночью, поэтому он сначала думал, что все это с ним происходит во сне. Но от того, что с ним происходило, можно было либо проснуться, либо навеки уснуть, и он понял, что все это происходит в действительности.

Когда советский простой человек признался во всем, что от него требовали, его вывели на этап, и он прошел этап за этапом все этапы большого пути, о которых поется в песне.

За колючей проволокой оказалось много простых советских людей, и конвоировали их тоже простые советские люди. И когда те, которые были на вышках с пулеметами, смотрели вниз, им казалось, что из партийного гимна сюда согнали всех проклятьем заклейменных, весь мир голодных и рабов.

Через двадцать лет простого советского человека реабилитировали, сказав, что напрасно его в ту ночь разбудили, пусть бы он дальше спал и видел во сне, как он проходит как хозяин необъятной родины своей. А еще через тридцать лет государство признало свои ошибки и объявило, что нужно было жить по-другому. Но советский простой человек уже не мог жить по-другому, он вообще никак не мог жить, потому что жизнь его кончилась еще раньше, на одном из этапов большого пути.

У советского человека было постоянное ощущение, что он что-то должен своей родине. Он даже песню такую сочинил: «Но где бы я ни был и что бы ни делал, пред родиной вечно в долгу».

Черт побери! Работаешь на нее, работаешь — и все равно в долгу. Но как мы залезли в такие долги? Что нам такого сделала родина, что мы принуждены всю жизнь с ней расплачиваться?

Любовь — чувство прихотливое, переменчивое, но родину нужно любить всю жизнь одну и ту же. Попробуй ей изменить, как ты изменяешь мелким родственникам! За измену родственникам не судят, а тут так осудят, что не увидишь ни родины, ни родственников. Поэтому советского человека старались не выпускать из страны, чтоб оградить его от соблазна полюбить другую родину. Хотя и перед другой родиной у советского человека был долг, который он называл интернациональным долгом.

Живет он, допустим, у себя, на своей родине, и вдруг спохватывается: что-то он другой родине должен. И тогда он собирает своих воинов-интернационалистов и вводит их как ни в чем не бывало в другую страну. Астрологи утверждают, что обычно это происходило в год Обезьяны. Или накануне года Обезьяны.

Возможно, в память о том, что в год Обезьяны 1380-й мы прогнали со своей земли татаро-монгольских интернационалистов.

А в год Обезьяны 1812-й — французских интернационалистов. А в год Обезьяны 1944-й — немецких интернационалистов.

А своих интернационалистов мы ввели в Венгрию в 1956 году. В год Обезьяны.

А в Чехословакию мы ввели своих интернационалистов в 1968-м. В год Обезьяны.

С Афганистаном, правда, чуть-чуть поспешили. Недотерпели. Ввели в 1979-м, накануне года Обезьяны.

Но некоторые недовольны. Что-то им в этом деле не нравится. То ли не уважают традиций, то ли им не по душе интернационализм, только они говорят:

— Лучше нам, как в этой злосчастной песне поется, быть пред родиной вечно в долгу, чем вот так выполнять свой долг перед родиной.

К истории необитаемости

Когда количество краж на острове превысило количество всех остальных деяний, возникла идея выбирать воров демократическим путем, на основе прямого, равного и тайного голосования. Чтобы воровали не все, а лишь те, кто будет облечен доверием народа.

Избирательная кампания носила поистине всенародный характер. Полиция сбилась с ног. Коррупция сбилась с ног. Но выбрали самых достойных, самых известных органам правосудия.

Однако и те, которых не избрали, не прекратили своей деятельности. Они только не могли это делать открыто, всенародно, как народные избранники. Не могли, например, получить лицензию на украденное, чтобы сбыть его на материке и выручку положить на свой счет в материковом банке. Да еще и зарплату получить за эту махинацию и командировку на материк в материковой валюте.

Раньше за кражу никто зарплату не платил, приходилось обходиться своими средствами. К тому же воры были беззащитны перед полицией. А теперь наиболее крупные из них получили статус неприкосновенности как народные избранники.

За короткий срок опустошили остров, и нечего стало воровать. А поскольку ничего другого островитяне не умели, они разбежались кто куда, и остров стал совершенно необитаемым.

Впоследствии на этом острове высадился Робинзон и стал приводить его в порядок. Но может ли один человек привести в порядок то, что разрушалось и разворовывалось всем населением?

Двадцать семь лет трудился на острове Робинзон, а потом сел на первый попавшийся корабль и уплыл, чтобы уже никогда на этот остров не возвращаться.

Наука просыпаться

Приснился я себе молодым, здоровым и в отличном настроении. Даже сам себе не поверил. Не может быть, думаю. Наверно, это я себе снюсь.

Приснился я себе в городе Киеве, на берегу Средиземного моря. Спускаешься с Владимирской горки и в море — бултых! А из моря выходишь прямо к Золотым Воротам.

Когда пришла пора просыпаться, я подумал: а не прихватить ли чего из сна? Напаковал два чемодана, притащился на пропускной пункт — туда, где у нас просыпаются.

Досмотр проводил майор госбезопасности, знакомый мне по прежним временам. Он сделал вид, что меня не узнал, — видно, пересмотрел свои прежние позиции.

— Что это у вас в чемоданах? — спрашивает майор. — Ух, какие тяжелые!

— Да ничего там такого нет. Немного здоровья, немного молодости. Там, куда я проснусь, у меня со здоровьем плоховато.

— Не положено, — говорит майор и вытряхивает из чемоданов все содержимое. А потом требует вывернуть карманы, из которых у меня уже капает Средиземное море.

Я говорю: как же так? Ведь я не чужое беру, свое же здоровье, свою молодость. А что до моря этого Средиземного, гражданин начальник, так его же от нескольких капелек не убудет.

— Вот здесь и пользуйтесь, — говорит майор, — а просыпаться с этим не положено.

— Но не могу же я совсем не просыпаться!

— Ну почему же… Некоторые не просыпаются.

Но я все же проснулся. Причем даже с лучшим самочувствием, чем уснул. И не могу понять: откуда такое самочувствие? Ведь все здоровье я оставил там, откуда проснулся.

А потом вспомнил: когда паковал чемоданы, несколько крошек, кинул в рот, чтоб не пропадали. Вот только их и удалось вывезти.

Когда в следующий раз я приснился себе в городе Киеве, то уже не стал паковать чемоданы. Проглотил, сколько проглотилось, и — вперед!

Майор (он уже успел стать полковником) даже обиделся:

— А где ваши чемоданы? Без чемоданов я не могу производить таможенный досмотр!

Но я ему только карманы вывернул и проснулся как ни в чем не бывало.

И опять себя лучше почувствовал. Наглотался во сне здоровья.

Теперь я понимаю, почему врачи советуют больше спать. Потому что во сне здоровья много, а в жизни — в обрез. И если ты не дурак (а ты, конечно, не дурак, если, живя в таких условиях, до сих пор ухитряешься просыпаться), то ты все, что угодно, вывезешь, и не только из сна — с того света.

Жизнь такая, что и во сне приходится не дремать. Если во сне дремать, можно вообще не проснуться.

Ностальгия по холере

Сегодня у нас чума, а когда-то была холера. Холера — болезнь для избранных, ею болеют только люди. Если уж заболел холерой, можешь быть уверен, что ты — человек (иногда не хватает этой уверенности). А если чумой заболел, то это еще вопрос, потому что чумой болеет и всякая нечисть.

Эх, холера! Вот это была болезнь! От нее даже иногда выздоравливали. Некоторые еще лучше себя чувствовали, чем до болезни, говорили, что холера прибавила им здоровья.

А холерные бараки? Разве их можно сравнить с чумными ямами? Причем каждый больной холерой имел право на место в холерном бараке, среди людей, потому что холера — болезнь человеческая. А сегодня у нас ничего человеческого почти не осталось. Свалят тебя в чумную яму, польют известью, и лежи, отсыпайся.

И мы еще были недовольны. Холерой недовольны! Хотя лежали не в ямах, а в нормальных барачных условиях, и некоторые даже выздоравливали. Но все равно мы были недовольны. Вот и имеем теперь чуму.

Конечно, чума — более демократическая болезнь, потому что ей подвержена всякая тварь, а не только избранное человечество. Но демократия хороша, когда она вытаскивает из ямы, а не сваливает в нее.

Хотя некоторые и сейчас, при чуме, продолжают ругать холеру. Говорят, что это было закрытое барачное общество. Им подавай открытую яму, чтоб можно было известь открыто воровать, сплавлять ее на все четыре открытые стороны.

Но в большинстве своем народ вспоминает холеру хорошо и надеется, что она еще, возможно, вернется. И провозглашает народ:

— Холера на нашу голову! Где ты, холера на нашу голову?

И на свадьбах, именинах и других торжествах самое лучшее пожелание:

— Чтоб тебя холера забрала!

Бандиты и разбойники

Пришли бандиты к власти, а разбойники ушли в оппозицию. Благородные разбойники, которые у богатых отнимали, а бедным обещали раздать. Правда, прошли только первый этап: отнять отняли, а раздать не успели.

Ничего, когда снова придут к власти, раздадут. Теперь, когда половина дела фактически сделана, остальное будет не так трудно.

Что касается бандитов, то они были в принципе против того, чтобы у богатых отнимать, потому что сами очень быстро становились богатыми. Как же им было отнимать у себя, тем более допустить, чтоб у них отнимали другие?

Поэтому народ поддерживал разбойников, и вскоре они пришли к власти. А бандиты ушли в оппозицию. Народ затаил дыхание: ну, сейчас будут раздавать. Но никто ничего не раздает. Потому что эти бандиты все разграбили и теперь нечего раздавать народу.

— Нужно еще немного поотнимать, — говорят разбойники. — Поотнимаем, поотнимаем, а потом уже будем раздавать.

Возмущается народ. И оппозиция возмущается вместе с народом.

А благородные разбойники начинают отнимать у богатых, чтобы потом, конечно, бедным раздать, но у богатых богатство в таких местах, что его не отнимешь, — надежно спрятано. Приходится отнимать у бедных. У этих все их добро на виду. С одной зарплаты отнимешь, с другой отнимешь, так оно постепенно и собирается.

Отнимают разбойники, а как время приходит раздавать, уходят в оппозицию, чтоб возмущаться вместе с народом.

Бандиты придут, награбят — и уходят в оппозицию, чтоб возмущаться вместе с народом.

Не поймешь, кто грабит, кто возмущается. Ясно только, что все с народом, все за народ. Грабители и ограбленные — едины.

Персидская мафия

Жил в нашем городе один человек. Условно назовем его Крез, чтобы иметь представление о его богатстве. Но он не всегда был таким богатым и, чтобы как-то прожить, вынужден был преподавать историю партии. А когда история партии кончилась, Крез устремился в противоположную сторону и стал богатеть, как на дрожжах, которые у него были припасены еще со времени развернутого строительства социализма.

У Креза была жена Лидия. У древнего Креза, кто помнит, была страна Лидия, а у нашего только жена. Но она доставляла не меньше хлопот, чем страна, потому что обладала несметными внешними богатствами. Многие засматривались на эти богатства и даже пытались получить к ним доступ, и жене Лидии это нравилось, она старалась расположить свои богатства так, чтобы ни одно из них не осталось незамеченным.

История повторяется. Когда древний царь Крез заметил, что персидский монарх Кир заглядывается на его страну, он объявил ему войну. В нашем городе в положении Кира оказался начальник городской милиции. Неизвестно, заглядывался ли он на Лидию, скорее он заглядывался на ее мужа, представлявшего для него чисто служебный интерес, но, поскольку начальник милиции немного косил, взгляд его смещался с Креза на его жену, не упуская, впрочем, из поля зрения мужа.

История повторяется. Милиция обложила Креза со всех сторон, и он, подобно своему предшественнику, потерпел сокрушительное поражение. У него отобрали его несметные богатства, и жену Лидию он тоже потерял, потому что из тюрьмы ему трудно было следить за ее действиями на свободе.

Кир женился на Лидии, но при этом все время косил глазом на других женщин, раскрывая одно за другим все новые и новые преступления, пока его самого не засадили. Потому что начальник милиции Кир, как оказалось, был тесно связан с персидской мафией.

Только благодаря этой связи ему удалось сокрушить такого могущественного человека, как Крез, который столько лет преподавал историю партии, а потом, перечеркнув историю партии, стал успешно строить капитализм на месте бывшего строительства социализма.

Но мафия и начальника милиции засадила. Потому что — кто же мог еще его засадить? Только благодаря мафии наша милиция до сих пор еще на свободе.

Созвездие близнецов

Как образно выразился поэт, партия и Ленин были близнецы-братья. Не все с этим согласятся, потому что Ленин мальчик, а партия — девочка. Как же они могли быть братьями? Но и сестрами их назвать нельзя.

Они настолько были близнецы, что когда говорили Ленин, подразумевали — партия. А когда говорили партия, подразумевали — Ленин.

Но партия была девочка, и она стала делать ошибки. И столько наделала ошибок, что стало ясно: партия и Ленин — не близнецы. Скорее близнецы Ленин и демократия.

Так думали, пока не открылись архивы. А когда они открылись, о Ленине узнали такое, что сразу поняли: они с демократией не близнецы. Демократии близнец народ, только народ — и никто больше.

Но тут и демократия стала делать ошибки и такое вытворять, будто она и партия — близнецы-братья. Хотя они обе девочки. Девочки, но близнецы-братья.

И народ остался один. То есть, не то чтобы один. Народ не может быть один, потому что его всегда много.

Его так много, что где-то он и с Лениным близнецы-братья, где-то и со Сталиным близнецы-братья…

А где-то и с демократией. Хотя это ему нелегко. Ох как это ему нелегко!

Потому что народ — мальчик, а демократия — девочка.

Память о Кощее Бессмертном

Кощей Бессмертный умер, но он живет в нашей памяти.

Живет — потому и бессмертный.

Как мы пытались его забыть! Говорили себе: забудем Кощея! Забвение — это смерть, убьем Кощея забвением!

Забываем, забываем…

И вдруг кто-то вспомнит — и сразу все вспомнили.

У кого-то, допустим, Кощей прикончил дедушку. И внук хочет вспомнить дедушку, а совсем не Кощея.

Внуку приятно вспоминать, как дедушка победил Идолище поганое, освободил Василису Прекрасную, как он бесстрашно шел туда, не зная куда, — извечный путь подвижников и героев.

Вот кого хочет вспомнить дедушкин внук. Доблестного борца, а вовсе не преступника и злодея.

Но тут возникает неразрешимая ситуация: того, кого убили, нужно помнить, а того, кто убил, забыть. А как его забыть? Чтобы забыть Кощея, нужно забыть дедушку. Чтобы не помнить зла, нужно не помнить добра.

Зло потому и не умирает, что к добру привязано.

И сколько бы времени ни прошло, мы всегда будем помнить идущего по стезе героев дедушку, а впереди него Кощея с устремленной вперед рукой.

И вечно будет добро шагать туда, не зная куда, а зло, устремляясь вперед, показывать ему дорогу.

В прошлом светает

Мы исповедовали теорию марксизма, теорию коммунизма, социализма, а теперь остается исповедовать только теорию относительности.

Согласно этой теории, все хорошее существует лишь по сравнению с плохим, все большое — лишь по сравнению с маленьким. Из двух зол выбирают меньшее и меньшее считают добром. Чем больше ассортимент зла, тем больше возможностей для добра, потому что есть с чем сравнивать.

Закон убавочной стоимости, по которому цены систематически должны снижаться, у нас не работает, вместо него работает закон прибавочной стоимости, по которому цены неуклонно растут. Но теория относительности помогает примириться и с этим законом. Если цены на хлеб сравнивать с ценами на телевизор, цены на хлеб покажутся совсем маленькими.

Эта теория, приписываемая Эйнштейну, зрела еще во времена Ньютона, но была открыта не им, а его современником. И в результате возник Гулливер, великан среди лилипутов и лилипут среди великанов. Сегодня это понятно каждому человеку — с разъяснением, что нормальный человек в ненормальной стране равнозначен ненормальному в стране нормальной. И если ненормального объявить нормальным, он может сделать ненормальной всю страну, будучи поднят на высоту, на которой он, лилипут, почувствует себя Гулливером. И тогда все в его стране станут лилипутами. А для тех, кто попытается подняться над общим уровнем, будет действовать специальный аппарат принижения, чтобы в стране ненормального Гулливера каждый нормальный был лилипут.

С помощью теории относительности каждый может построить счастливую жизнь. Берется несчастье, даже не в смысле горя или беды, а в смысле простой недостаточности, серости, неинтересности жизни, и на этом фоне возводится собственная счастливая жизнь.

Очень помогает бездарная, серая, неинтересная литература. Литература, которую не хочется читать, но нужно заставлять себя читать, чтобы потом, отбросив ее, почувствовать полноту своего бесхитростного житейского счастья.

А чтоб собственная жизнь не казалась такой страшной (она иногда бывает страшной), рекомендуется читать страшную литературу. Про средневековые пытки, казни. Особенно хороша Варфоломеевская ночь. В известном романе «Ой ты, ноченька!» парень говорит девушке: «Эта ночь будет наша! Только наша!»

Но эта ночь не стала ночью влюбленных. Потому что ее поглотила другая, более темная. Варфоломеевская ночь. Именно в эту ночь они собирались любить друг друга.

Ой ты, ноченька, Варфоломеевская ноченька! Трудно было представить, что такая ночь может дождаться рассвета. Но она дождалась. В двадцатом веке в ней стало светать. Появились звезды, луна. Запели соловьи — соловьи Варфоломеевской ночи…

В прошлом светает… Как может в прошлом светать? Как может в нем вообще что-то происходить, если его больше нет, если оно — прошлое?

Представьте себе, прошлое не мертво, в нем постоянно что-то происходит. Можно даже сказать, что прошлое живет, хотя и не так, как мы с вами, по-своему.

Жизнь прошлого целиком зависит от жизни в настоящем. Когда в настоящем светает, в прошлом сгущаются сумерки, а когда ночь опускается над настоящим, в прошлом наступает рассвет. Теория относительности Свифта — Эйнштейна.

Век вандалов казался мрачным в десятом веке, но в двадцатом в нем стало светать. Оказывается, вандалы были не такие уж плохие люди, они не сжигали гуннов миллионами в газовых камерах, да и где было взять столько гуннов в те немноголюдные времена!

Сократу разрешили самому выбрать смерть. Тогда это казалось ужасным, а в наш век могло бы служить примером гуманности.

Данте жил в изгнании, это была тяжелая кара. Но во времена Достоевского в жизни Данте стало светать. А в двадцатом веке стало светать в жизни Достоевского. Для теории Свифта — Эйнштейна нет запретных или неблагоприятных времен.

Неужели и в двадцатом веке когда-нибудь наступит рассвет? В это трудно поверить. На фоне этого века даже у троглодитов, наверное, рассвело. Даже у питекантропов рассвело.

Но двадцатый век верит в свое светлое будущее. Когда-нибудь, он верит, и в нем рассветет.

Неужели рассветет? Рассветет или не рассветет?

Двадцатый век подходит к концу. Жизнь его в прошлом только начинается.

Свидетели по особо важным делам

Никто не знает, откуда берутся свидетели. Ночь. На безлюдной улице встречаются двое, и между Ними происходит нечто, предусмотренное статьей уголовного кодекса. Вокруг ни души. И вдруг — свидетель. Оказывается, ему не спалось, он встал, чтобы принять снотворное, и в этот самый момент услышал звук, похожий на удар ножом в грудь человека. Да, вот этим самым ножом.

Они тет-а-тет, а он тут как тут. Непрофессиональные показания. Надо бы свидетелей где-то готовить, обучать. Выдавать им соответствующие дипломы, удостоверения, открывающие доступ не только в государственные учреждения, но и в частные квартиры. Вы приходите и говорите: — Я свидетель, вот мое удостоверение. Посижу тут у вас на всякий случай, вдруг придется давать показания.

Конечно, жильцы квартиры будут недовольны. Все-таки посторонний человек, хотя и с удостоверением. Но вы им объясните, что вы в самом деле профессионал и в совершенстве овладели этой профессией. Кстати, овладеть профессией — совсем не то, что, к примеру, овладеть женщиной. Женщиной раз-два и овладел, а профессией нужно овладевать долго.

Разговор о женщине, конечно, вызовет вопрос, а как же им быть с личной жизнью? Неужели и личную жизнь придется совершать при свидетелях?

На это вы ответите, что женщина в семье — большая удача для следствия, в инструкции так и записано: ищите женщину

Конечно, всех свидетелей не обучишь, не снабдишь удостоверениями. Их в стране слишком много, практически все население. Все, что в стране происходит, происходит как правило при свидетелях, хотя показаний от них не всегда можно добиться. Тем более по особо важным делам. Свидетели по особо важным делам дают показания на расстоянии, удалившись от события во времени или пространстве. Так свидетельствовал против римского императора Домициана великий сатирик Ювенал, так свидетельствовал Курбский против Грозного, так свидетельствовали против Сталина вся наша история и литература.

Каждый человек — свидетель по особо важным делам, но он может прожить всю жизнь и так и не догадаться об этом. И лишь когда суд окончен и оглашен приговор, он прибегает в зал суда и начинает в срочном порядке давать показания.

Граждане судьи! Он лично присутствовал в этой стране, он жил в этом доме, на этой улице, которая уводила так далеко, что по ней невозможно было вернуться. Многие ушли по этой улице. Он сам ходил по ней на работу, — правда, он возвращался, но ведь мог не вернуться в любой момент. Граждане судьи, он мог не вернуться в любой момент, но он возвращался, упорно возвращался, потому что кто-то же должен был сегодня давать показания.

Он помнит как сейчас: ему не спалось, и он встал, чтобы принять снотворное. И вдруг увидел… вернее, услышал… Граждане судьи!

Но судей нет. Суд навсегда удалился на совещание. По той же улице удалился, по которой уходили те, кому он вынес приговор. Неправильный, несправедливый приговор, потому что на этом суде не было свидетелей защиты, а были только свидетели обвинения.

Сегодня обвиняет защита, которая молчала тогда. Обвиняют свидетели по особо важным делам. По вчерашним делам. По позавчерашним делам.

А по сегодняшним опять не дозовешься свидетелей.

Неинтересные биографии

Василий Карпович взял в библиотеке книгу «Неинтересные биографии». В надежде, что на фоне этих биографий его собственная покажется интересней.

И он не ошибся. На фоне этих биографий его собственная заблистала всеми возможными красками.

Кто бы мог подумать, что у наиболее прославленных сынов человечества биографии самые заурядные, а наиболее захватывающие биографии у всяких бандюг, мошенников, проходимцев. Великий Кант все свои 80 лет прожил в одном и том же городке Кенигсберге, который впоследствии к 222-летию Канта, переименовали почему-то в Калининград, — где они только выкопали этого Калинина?

Может быть, от скуки, от серости жизни и совершались великие подвиги и дела? Во всяком случае, государство делало все, чтобы жизнь его выдающихся граждан была как можно более впечатляющей. Правда, изнутри проживать такую жизнь было трудно, мучительно, но зато со стороны посмотришь — глаз не оторвешь. А если бы государство не позаботилось, предоставило человека самому себе, не было б у нас ни «Записок из мертвого дома», ни «Архипелага Гулага», ни многих других замечательных произведений.

В книге «Неинтересные биографии» Василия Карповича особенно заинтересовала биография сэра Джонатана. Оказывается, он не всегда был сэром и Джонатаном, а был изначально Джо Натановичем, каких в доброй старой Англии было хоть пруд пруди. Был Джо Натанович вроде как писателем, но никак не мог сделать имя в литературе, потому что имени постоянно мешало отчество.

Когда его спрашивали об отчестве, он говорил, что ему отечество заменяет отчество, что само по себе было похвально, но недостаточно для анкет. А отказаться совсем от отчества, как уже входило в обычай, он не мог, ему было жаль такого красивого отчества, которое к тому же досталось ему от отца. Идею спрятать отчество в имени подал ему журналист Ной Маркович, который, став Ноймарком, получил место редактора в крупной газете. Джо Натанович последовал примеру редактора и при помощи имени Джонатан не только сделал себе имя в литературе, но и получил к нему добавление «сэр», что дало ему возможность запросто общаться и с сэром Томасом, и с сэром Исааком (был бы этот сэр просто Исаак, мы бы с вами на него посмотрели).

Сэр Томас был школьный учитель, но такой незаурядный учитель, что его можно было смело назвать педагогом. Сэр Исаак учителем не был, но вполне мог бы стать, благодаря своим незаурядным способностям в физике. Что же касается сэра Джонатана, то его к школе нельзя было и на пушечный выстрел подпускать из-за его явно выраженного сатирического отношения к жизни.

В последний раз они встретились у Исаака на похоронах, но и до этого частенько встречались. И всякий раз (за исключением последнего) сэр Томас рассказывал о своих учениках, об этих маленьких людях, которые чувствуют и мыслят, как большие, хотя большие и считают их маленькими. Рассказывая о школе, сэр Томас бросал опасливые взгляды на сэра Джонатана, который что-то записывал, явно с целью использовать в своем сатирическом творчестве.

Однажды сэр Томас неосторожно заметил, что, по его наблюдениям, у маленьких детей не бывает такой крепкой дружбы, как у взрослых. Их не тянет друг к другу так, как тянет настоящих больших товарищей. Сэр Джонатан тут же взял это на заметку, а сэр Исаак, немного подумав, высказал предположение, что, по-видимому, чем больше тела, тем сильнее они притягиваются друг к другу. Впоследствии он сформулировал это как закон, который назвал законом всемирного тяготения.

Сэр Томас понял, что совершил ошибку, и принялся расхваливать своих учеников — специально для Джонатанова блокнота. В частности, он сказал, что дети у него с характером, умеют постоять на своем, и принуждением у них ничего не добьешься. Чем больше на них давишь, тем больше они оказывают сопротивление.

Сэр Джонатан назвал это ослиным упрямством и записал в своем блокноте: «О.У.», что впоследствии расшифровали как омлет по-уэльски, а сэр Исаак вывел из ослиного упрямства закон: действие равно противодействию. Таков уж он был, сэр Исаак: из него законы сыпались, как горох из дырявого мешка.

Впоследствии сэр Джонатан написал книгу о маленьких людях и назвал ее «Школа злословия».

— Твоя школа, мое злословие, — объяснил он приятелю смысл названия, но сэр Томас против названия категорически возражал. Потому что, сказал он, школа и злословие несовместимы, воспитание злословием дает очень дурные плоды.

Пришлось сэру Джонатану изменить название. Не придумав ничего короче и выразительнее, он назвал книгу так: «Путешествие в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей». Сэр Исаак посчитал название слишком длинным и предложил в качестве названия один из своих законов — для популяризации физики при помощи лирики. Но сэр Джонатан, не питавший симпатий к физике, оставил свое необъятное название, которое, кстати, в народе не прижилось, и книгу называли коротко: «Приключения Гулливера».

Но вот парадокс судьбы. Первоначальное название, не пришедшееся по вкусу сэру Томасу, использовал впоследствии его родной внук, пошедший по пути не родного своего дедушки, а дедушки Джонатана. Он дал это название своей прославленной сатирической комедии, в которой вывел маленьких людей, причем маленьких не физически (как сказал бы давно покойный сэр Исаак), а нравственно, морально. И свою комедию он, представьте, так и назвал: «Школа злословия».

«Школу злословия» Василий Карпович брать в библиотеке не стал, а взял книгу с длинным и неинтересным названием. «Путешествие в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей».

И только он раскрыл книгу, как оттуда донесся знакомый шепот:

— Послушайте, уважаемый! Вытащите меня отсюда!

Впоследствии Василий Карпович не раз пытался вспомнить: вытащил он этого человека или оставил там, убоявшись неприятных для себя последствий, — однако вспомнить не мог. Он многократно брал в библиотеке эту книгу, с таким неинтересным названием, но, кроме названия, ничего неинтересного в книге не обнаружил.

Они видели Гулливера

По дорогам Лилипутии, подобно странствующим музыкантам, брели люди, которые видели Гулливера. Они останавливались где-нибудь на улице, на площади или посреди двора, положив перед собой шапку или тарелку, и принимались рассказывать, как они видели Гулливера. Даже если вокруг не было ни души, они все равно рассказывали. Но постепенно вокруг собирались прохожие, проезжие и просто живущие во дворе, слушали, удивлялись, а некоторые даже кидали монетки. Рассказчик наспех благодарил и продолжал свой рассказ, наиболее интересные места повторяя по два и по три раза.

Главным качеством Гулливера было то, что он был большой. Для того, чтоб его осмотреть, требовалось довольно много времени. И при этом он был простой, совершенно простой, как мы с вами. А какой он был человечный! При виде его прохожие останавливались и говорили друг другу: «Смотри, какой человечный человек!»

Видевшие Гулливера рассказывали о нем не только на улицах и во дворах. Их приглашали в школы, казармы, больницы и другие общественные заведения. На торжественных собраниях их сажали в президиум, на свадьбах — между женихом и невестой. Когда гости кричали «Горько!», молодые целовали человека, который видел Гулливера. На похоронах их помещали в первом ряду, среди родных и близких, чтобы покойник не мог уйти, не попрощавшись с человеком, который видел Гулливера.

И в компаниях собутыльников, под рюмку и под селедку, они рассказывали, как они видели Гулливера. Больше ни о чем они не могли рассказать.

А потом в самиздате Лилипутии вышла книга «Гулливер у великанов». И оказалось, что Гулливер вовсе не был такой уж большой человек. Стоило ему появиться у великанов, как сразу все увидели, какой он на самом деле.

И побрели по дорогам Лилипутии, подобно странствующим музыкантам, люди, которые никогда не видели Гулливера, никогда не слышали о Гулливере, и не имевшие о нем никакого понятия. Они останавливались на улицах и площадях, заходили во дворы и, положив перед собой шапку или тарелку, принимались рассказывать, как они не видели Гулливера и знать его не знали, и слышать о нем не слышали.

Очевидцев, которые своими глазами не видели Гулливера, приглашали в школы, казармы, больницы, на заседания парламента. На торжественных собраниях, конференциях, форумах их сажали в президиумы, на свадьбах молодые целовали почетного гостя, который не видел Гулливера еще тогда, когда их, молодых, и на свете не было.

И на похоронах Гулливера, если б умер Гулливер, в первых рядах стоял бы человек, который никогда в глаза не видел Гулливера и знать его не знал, и думать о нем не думал. Вот только сейчас похоронит — и дальше не будет знать.

В доме бывшего творчества

В бывшем доме творчества, а ныне доме отдыха для отдыхающих людей, кое-где сохранились следы былого творчества, недовытоптанные новыми отдыхающими: новыми русскими, новыми украинцами, новыми татарами и монголами, одним словом, состоятельными людьми, которые в состоянии скопить деньги на путевку. Один из таких недовытоптанных следов вел к столику, за которым сидел старичок Георгий Филиппович, бывавший здесь в прежние времена и охотно рассказывавший о них новым отдыхающим.

— Гениальность, — брал старичок быка за рога, не желая размениваться на таланты, — это, в сущности, отклонение от нормы. Поэтому для гениального произведения требуется либо гениальный автор, либо гениальные времена. Нет, не благоприятные, ни в коем случае не благоприятные. Гениальные времена для жизни как раз неблагоприятны, но они рождают гениальные произведения. Взять хотя бы наши шестидесятые годы. Суд над Бродским, еще раньше, накануне шестидесятых, травля Пастернака…

Никто не знал ни Пастернака, ни Бродского.

— Ну как же! Оба лауреаты Нобелевской премии. Пастернаку сначала дали премию, а потом стали травить, а Бродского сначала травили, карали, а потом уже дали премию. А суд над Синявским и Даниэлем? (Никто не знал ни Синявского, ни Даниэля). Это был очень громкий процесс. Писатель Шолохов, тоже, кстати, лауреат Нобелевской премии (о Шолохове отдаленно слыхали), всенародно обжаловал приговор, посчитав его слишком мягким. Он сказал, что таких писателей нужно расстреливать, как бешеных собак…

Нет, простите, как бешеных собак, предлагал расстреливать Вышинский (какой еще Вышинский?), а Шолохов предлагал расстреливать их как-то иначе, но тоже нехорошо.

И вот в это самое время, когда Шолохов хотел расстрелять Синявского, в доме творчества появился писатель Шолохов-Синявский, написавший к тому времени больше, чем Шолохов и Синявский вместе взятые. Он никогда не отделял в себе Шолохова от Синявского и теперь почувствовал некоторую раздвоенность. Больше того, внутреннюю антагонистичность, непримиримость. Захотелось одной своей части дать в руки автомат, а другую поставить к стенке — и шарах! Впрочем, даже в этом экстраординарном случае не следует удивляться: каждый человек совмещает в себе противоположные начала, и шарах приходит в конце концов, только объяснение ему дается другое.

Коллеги-писатели косились на своего собрата. Одни косились на Шолохова, другие на Синявского. Не выдержав их косых взглядов, Шолохов-Синявский уехал из дома творчества и вскоре умер, разорванный фамилией на две части, как снарядом на войне.

Никто из новых ему не посочувствовал. Ни новые татары, ни новые монголы. Умер, так умер, на войне, так на войне.

— Ну, я пошел, — вздохнул расстроенный Георгий Филиппович.

Пошел и ушел. Больше его здесь не видели.

Потом его искали, хотели поговорить с ним про этого писателя, который совмещал в себе двух писателей, как какой-нибудь синдикат. Кто-то раздобыл завалявшуюся с творческих времен энциклопедию, и новые отдыхающие прочитали: «Шолохов-Синявский Георгий Филиппович. Род. в 1901, ум. в 1967».

Георгий Филиппович! Так это, значит, был он! Ум. в 1967, а в 1996 — опять род.!

А почему бы и нет? В такое время, как наше, когда синдикаты возникают из ничего, миллиардеры, президенты возникают из ничего, — почему бы не появиться из ничего одному небольшому писателю?

Сервиз на одну персону

Из всех общественных мест Степа больше всего любил посудные магазины. Потому что в других общественных местах ты клиент, пациент, пассажир, иногда арестант, и только здесь ты — персона. Сервиз на шесть персон, сервиз на двенадцать персон. Степа интересовался, нет ли сервиза на одну персону, но оказалось, что нет. Таких сервизов не выпускает отечественная промышленность, а из-за границы пока не завозят.

Где-то Степа то ли услыхал, то ли вычитал, что какой-то человек был объявлен персоной Нонграта. Что такое Нонграта, он не знал, но раз объявляют персоной, значит, что-то хорошее. Не исключено, что это какая-то премия, вроде Нобелевской, или какое-то звание, вроде чемпиона.

А может, это город Нонграт? Вот бы жить в таком городе! Все относятся к тебе с уважением, не оскорбляют, не матерят, потому что ты как-никак персона. Такое не поддается никакому воображению.

Степа поинтересовался в посудных магазинах, но о городе Нонграте там не слышали. Посоветовали посмотреть на карте, но это уже не у них, а в книжном магазине.

Посмотрел Степа на карте, на глобусе — нет нигде города Нонграта. Есть город Новоград, да и тот какой-то Волынский. А что если это не город, а целая страна, размечтался Степа. Отдельная страна за пределами нашего государства. Жить за пределами государства — это всеобщая мечта. Возможно, страну Нонграту потому и не наносят на карты и глобусы, чтоб туда народ не убежал. Вы же знаете наш народ. Ему кусок покажи — он его раздерет на кусочки.

С тех пор жизнь Степы превратилась в сплошную мечту. Он представлял, как живет в стране Нонграте на центральной улице и трамвай подвозит его к самому дому, а лифт — к самому этажу. А на улицу выйдешь — все тебе уступают дорогу, даже трамваи, размечтался Степа, но тут же засомневался: трамвай даже ради персоны с рельсов не сойдет.

И до того погрузился Степа в свои мечты, что даже стал захлебываться. Спас его один пациент, который годами не вылезал из больницы. Он сказал Степе: Нонграта — это наша страна. И никуда ехать не надо, живи, пользуйся. Но мы же не персоны! — уличал его Степа. Тут пациент ему объяснил, что персона нон грата никакая не персона, а просто личность, к тому же нежелательная. У нас же никто никого не желает. Сосед не желает соседа, товарищ товарища. И жизни такой, как есть, уже давно никто не желает. И вся наша страна Нонграта ни для кого не желательная — и сама никого из нас не желает.

Так вот почему у нас нет сервизов на одну персону! — сообразил Степа. Потому что у нас можно жить только группами, партиями, армиями, очередями, а отдельному, персональному человеку нигде жизни нет.

Лучшее место в автобусе

В автобусе самое удобное место у водителя, поэтому на нем любят сидеть даже те, которые не умеют водить автобус. Кстати, нередко именно они, не умеющие, лучше всех умеют сидеть у руля.

Но пассажиры, конечно, недовольны. Им неважно, как водитель сидит у руля, им важно, чтоб автобус двигался.

Начинают выяснять, почему автобус не двигается. Спрашивают у водителя, но он не может отвлекаться на разговоры: он занят тем, что сидит у руля.

Да и что он может сказать? Что он не умеет водить автобус? Но тогда его заменят другим водителем. А этого б ему не хотелось. Он уже привык сидеть у руля и даже не представляет себя на другом месте.

И что ему остается? Переложить свое неумение на других, внушить пассажирам, что это они не умеют ездить в автобусе. Пускай сначала научатся ездить, а потом уже требуют, чтоб автобус двигался.

Неумение ездить — самое уязвимое место у пассажиров. Их ведь никогда этому не учили, они вообще не задумываются, умеют они ездить в автобусе или не умеют.

Тут же находятся самые неумелые, и их дружно высаживают из автобуса те, которые не умеют средне и чуть-чуть.

Потом те, которые не умеют чуть-чуть, высаживают тех, которые не умеют средне.

В результате все пассажиры оказываются высаженными из автобуса и начинают дружно его толкать.

Наконец-то автобус движется! Скорость, правда, не слишком большая, да и пассажирам приходится нелегко, но только так они научатся ездить в автобусе. К тому же их вдохновляет вид сидящего у руля водителя. Конечно, он никакой не водитель, и откуда он только взялся на нашу голову, но зато вы на него посмотрите, нет, вы только на него посмотрите: как он замечательно сидит у руля!

Гулливеры мысли

Мир мыслей переменчив: одни появляются, другие исчезают. Нередко исчезнувшие появляются вновь. Мысли-лилипуты легко становятся мыслями-гулливерами, нужно только им взобраться повыше, чтоб было откуда звучать.

Книга «В мире мудрых мыслей», 1963 год. 4 мысли Сократа. Ю мыслей Канта. 20 мыслей Гегеля.

И 62 мысли Никиты Сергеевича Хрущева.

Очень умный человек. С ним почти сравнялся его соотечественник Лев Толстой, но одной мыслью у него все же меньше. Не дотянул Лев Николаевич до Никиты Сергеевича. Теперь понятно, кто у нас зеркало русской революции, а кто просто так.

А вот книга «Мысли о религии», 1962 год. Тема узкая, специальная, поэтому здесь у Никиты Сергеевича лишь 7 мыслей. Но у Толстого-то — одна! У Канта — одна! А у Гегеля, у бедняги, и вовсе ни одной мысли.

Уж на что Сократ умный человек, но и у него ни одной мысли о религии. Как-то они избегают эту тему. А Никита Сергеевич не избегает. Нашему Никите Сергеевичу ни одна тема не страшна.

И вдруг… Что-то, видно, в мире произошло: все мысли Никиты Сергеевича куда-то исчезли. В какую книжку ни загляни — все мысли на месте, но ни одной мысли Никиты Сергеевича.

Видно, между 1963-м и 1965-м годом что-то произошло. Может, родился новый гулливер мысли, затмивший прежнего?

И точно — родился. Немолодой уже человек, но до 65-го ни одной мысли, а с 65-го — как из дырявого ведра. Видно, думал человек, не сидел сложа руки.

Но и его мысли куда-то канули. Открываем новые книги — ни одной мысли Леонида Ильича.

Ничего, без мыслей не останемся, процессы уже пошли. Вот уже на смену прежним движутся новые Гулливеры мысли.

Маленький еврейский погром

Ходаев женился на еврейке, чтобы иметь у себя дома свой маленький еврейский погром. В больших погромах он боялся участвовать, а потребность была. У многих есть такая потребность, только она наружу не всегда прорывается.

Погромы ведь существуют не только для сведения национальных или идеологических счетов, но и для самоутверждения, укрепления веры в себя. Ах, вы такие умные? Такие образованные? А мы вас — пуф! — и куда оно денется, все ваше превосходство.

В нишей стране погромы решают и проблемы экономические. Давно замечено, что проблемы нищей страны не имеют справедливых решений.

У себя на работе, — а он работал, между прочим, в милиции — Ходаев был тише воды, ниже травы, преступность с ним делала, что хотела. И он все терпел, помалкивал, дожидаясь того часа, когда в спокойной домашней обстановке сможет проявить необузданную силу своего характера.

Жена у него была красавица, но он этого не замечал. Потому что жена ему была нужна не для любви, а для погромов.

Звали жену Рита. Ходаев нашел ее в только что освобожденной от румын Бессарабии, а с началом войны эвакуировался с ней в город Ташкент, где продолжил робкую милицейскую деятельность, сопровождаемую безудержной домашней разрядкой.

Рита была соучастницей его погромов, изо всех сил старалась, чтоб соседи не услышали, а потом, когда он засыпал, долго себя отхаживала, обкладывала пластырями, маскировала ссадины и синяки, чтоб соседи не увидели. Можно сказать, что на их семейном поле боя он был солдатом, а она медицинской сестрой, выносившей себя с поля боя.

Однажды, когда Ходаев был на ночном дежурстве, в комнате у Риты появился Боренька. Он появился как-то странно: залез в окно и стал осматриваться по сторонам, приглядываясь к разным предметам.

И вдруг он увидел Риту и сразу понял, что она-то ему и нужна, что все, что он вынес из прежних квартир, не стоит одного ее взгляда.

— Меня зовут Боря, — сказал Боренька.

— А меня Рита.

— Да, конечно, Рита, — сказал он, не сводя с нее потрясенных глаз. — Я пришел за тобой, Рита.

Она не удивилась. Она давно ждала, что за ней кто-нибудь придет. Она только спросила:

— А откуда ты меня знаешь?

— Я всю жизнь тебя знаю, — сказал Боренька.

И сразу началась их любовь. А чего им было тянуть? Главное было сказано.

— Боренька, — говорила Рита, — я все время тебя ждала. Я так долго тебя ждала…

— А я тебя искал. Все квартиры излазил. Но в какую ни залезу — тебя нет.

Он рассказывал о своей маме. Они до войны жили в Киеве. Как хорошо, что освободили Бессарабию, иначе бы они никогда не встретились здесь, в Ташкенте.

Она ему ничего не сказала о своих домашних погромах. Боренька мог бы неправильно понять и выместить свой гнев на Ходаеве. А разве Ходаев виноват, что у него такой необузданный характер, но он нигде не может его проявить — ни с начальством, ни с преступниками? Только в семейной жизни, потому что только в семейной жизни человек может быть до конца собой.

Она написала ему записку: «Дорогой Ходаев, ты не сердись, пожалуйста, но я встретила человека. И я ухожу».

Они стали собирать ее вещи. Только самое необходимое. Раньше Боренька брал самое ценное, а теперь — только самое необходимое, да и то не для себя.

Его схватили, когда они вылезали из окна. Могли бы выйти в дверь, но не хотелось встречаться с соседями.

Сначала вылез он — и тут же его схватили. Его уже искали.

Рита всю ночь проплакала. Во время погромов сдерживалась, а тут — не смогла.

За окном занимался день, день нового погрома. После дежурства, на котором приходилось себя сдерживать, Ходаеву требовалась особенная разрядка.

Боренька появился через три года. Стал собирать Ритины веши — только ее и только самые необходимые. Чтоб не подвергать Риту опасности, попросил ее выйти в дверь. Но когда она вышла на улицу, его уже взяли.

На этот раз он вернулся через пять лет, на следующий — через восемь. Его считали закоренелым рецидивистом, хотя он лазил только в одно окно — в окно любимой женщины.

Между тем жизнь с Ходаевым превращалась для Риты в один сплошной погром. Она бы давно ушла от мужа, но боялась, что Боренька ее не найдет: город большой, а страна еще больше.

А он спешил отсидеть очередной срок, но отсидеть поскорей никак не получалось.

Он спешил поскорей отсидеть, она спешила поскорей дождаться, и, подгоняемая ими обоими, жизнь летела быстрей и быстрей.

Ходаев первый устал от погромов и ушел от Риты к другой женщине. И теперь Рита могла спокойно ждать Бореньку и об одном лишь беспокоилась: сумеет ли он забраться в окно. Все-таки он был уже не так молод.

Как-то летней ночью ее разбудили странные удары под окном. Как будто что-то там падало, тяжело ударяясь о землю.

Она выглянула из окна и увидела Бореньку. Он лез к ней в окно. Срывался, падал, но упорно лез к ней в окно.

Она протянула ему ключ от двери. Он улыбнулся и покачал головой.

За все эти годы, прошедшие вдали от нее, он так и не научился ходить в двери.

Полковник Пономарев и его жена Катенька

Сколько людей, столько и судеб. А если город большой, с миллионным населением, то и судеб в нем не меньше миллиона. Но человека хоть можно отличить по внешности, а у судьбы внешности нет, поэтому ее легко с другой перепутать.

И случилось так, что отбилась судьба от своего человека. Засмотрелась на другого, более симпатичного, и подумала: вот бы; мне такого! Хватилась, а своего-то и нет.

Человек тоже был хорош. Чего было от судьбы бегать? Ему сколько раз было говорено: от судьбы не уйдешь. А он ушел, теперь пусть на себя пеняет.

А жил еще в этом городе полковник Пономарев с молодой женой Катенькой. Красивая была жена, а полковник так себе. Как говорят, ни кожи, ни рожи. В таком высоком звании можно было выглядеть непригляднее.

Но человек был хороший, к тому же большой шутник. С тех пор, как он познакомился со своей женой, она все время смеялась, и сама не заметила, как вышла за него замуж.

И вот лежат они как-то в постели. Жена читает книжку, полковник предается размышлениям. Надо будет, думает, сделать в этой спальне ремонт. А то жена у него молодая, а спальня какая-то старая.

Судьба полковничья между тем дремала в углу, но услышав такие мысли, проснулась и говорит: «Дурак ты, хотя и полковник. Разве дело в помещении? Ты посмотри, что твоя жена читает! Ты бы ей для постели какую-нибудь другую книжку припас. Или нитки мулине. Для вышивания гладью».

Жена читала книжку «Отцы и дети». Очень ее интересовал этот вопрос. Но начинать надо было не с книжки. Но и не с ремонта, о чем и доложила полковнику его судьба. Однако он, занятый своими мыслями, не услышал.

Утром вызывает к себе полковник начхоза, то есть начальника по всяким хозяйственным делам, и говорит, что так, мол, и так, надо ему в квартире спальню отремонтировать. Переклеить обои, побелить потолок. Пусть берет начхоз пару-тройку солдат и начинает завтра с утра пораньше.

А про себя думает: эх и разыграю я этого начхоза! Посмеемся мы над ним с женой Катенькой.

Между тем судьба, которая тут же в кабинете сидит (она и в кабинете полковника сидит, хотя сама не в полковничьем звании), шепчет ему из-за спинки кресла:

— Не разыгрывай! Даже и не думай разыгрывать!

Но полковник то ли не слышит, то ли не подчиняется. Кто такая для него судьба? У него по три звезды с каждой стороны, а у нее вообще ни одной, с какой же стати он будет ей подчиняться?

Начхоз щелкнул каблуками и говорит:

— Есть!

И судьба начхозовская тоже сказала: «Есть!» Такова судьба армейская: только успевай щелкать каблуками.

С утра пораньше привел начхоз целый взвод, как для военных действий. Соседи позапирались, выглядывают из щелей: неужели, думают, война, как бы в дом бомба не шарахнула.

Правда, клеить обои умел только один, остальные слонялись по квартире, рассматривали семейные фотографии и при виде на них жены Катеньки чмокали губами, а при виде полковника вытягивались во фрунт.

Полковник в это время читал на балконе газету и давал сверху вниз какие-то указания. Даже дома не знаешь покоя — такова офицерская жизнь.

В общем, выполнил взвод поставленную задачу. Переклеил обои, побелил потолок. После этого полковник отправил его в казарму, а начхозу говорит тоном Мюллера из кинофильма «Семнадцать мгновений весны»: «А вас, товарищ начхоз, я попрошу задержаться».

Начхоз — ничего не поделаешь — щелкнул каблуками и задержался. И тут полковник неожиданно говорит:

— Может, пообедаем?

Начхоз подумал: почему бы и не пообедать? Он вообще обедал каждый день, почему же сегодняшний день должен быть исключением?

— Сейчас я позвоню в ресторан и скажу, чтоб принесли обед, — говорит полковник. — В какой позвонить ресторан: в «Националь» или в «Звезды Парижа»?

Начхоз выбрал «Звезды Парижа». Его не удивило, что полковник звонит в ресторан. Если бы звонил какой-нибудь лейтенант, ресторан мог бы не подчиниться, но полковника не ослушаешься.

Звонит полковник в ресторан «Звезды Парижа».

— Але, это «Звезды Парижа»? Принесите мне обед на две персоны. — И спрашивает у начхоза: — Ты борщ будешь? Значит, борщ два раза. Котлеты будешь? Котлеты два раза. Два раза компот. Ну и закуску разную. А что будем пить? — спрашивает у начхоза. — Пол-литра два раза, потом — судя по обстоятельствам.

Дал полковник точный адрес, чтоб в другую квартиру не занесли, и сидят они с начхозом, разговаривают на различные строевые темы. Хотя у начхоза должность не строевая, но ему приятно на строевые темы поговорить.

А тем временем судьба, которая отбилась от человека, бродит по городу, пристает то к одному, то к другому, но всюду ей от ворот поворот. Поскольку не зря сказано: у каждого человека своя судьба и другой судьбы ему не положено.

Однажды даже попала в милицию. Не в саму милицию, а в то, что было написано милиции на роду. Очень страшное, прямо-таки бандитское оказалось место, напрямую связанное с тем, что написано на роду мафии и всяким бандитским группировкам.

Кое-как вырвалась, выдав себя за судьбу известного в городе уголовного элемента. И, ища прикрытия, увязалась за хорошенькой женщиной, легкомысленная судьба которой задержалась у ее приятельницы, вернее, у судьбы ее приятельницы. А женщина эта была той самой официанткой, которая несла полковнику обед, заказанный в ресторане «Звезды Парижа».

Но на самом деле это была не официантка, а жена полковника, и шла она не из ресторана, а от своей приятельницы, где готовила для полковника обед на две персоны. Так полковник хотел разыграть начхоза, чтобы тот подумал, будто ему подчиняются все рестораны города.

Жена полковника так спешно должна была нести обед, что ее судьба не успела закончить разговор с судьбой приятельницы и продолжала с ней болтать как ни в чем не бывало. А заблудившаяся судьба, увидев женщину без судьбы, да еще вдобавок такую хорошенькую, увязалась за ней и явилась на квартиру полковника.

Как увидел начхоз официантку (он думал, что она официантка), то хоть и был он начхоз и ему было на все начхать (каламбур полковника), но тут он вскочил, вытянулся во фрунт и от восхищения ничего не мог добавить.

— А эта официанточка ничего, — поддал жару полковник.

Кое-как пришел начхоз в себя, но не садится, а приглашает сесть официантку.

— Только, — говорит, — после вас. Разрешите, товарищ полковник, сесть после женщины.

Полковник подмигнул женщине и разрешил. Женщина подмигнула полковнику и села.

Сидят, обедают. Начхоз, с разрешения полковника, приглашает официантку выпить и закусить, но она отказывается, говорит, что она на работе. Конечно, она на работе, быть женой полковника, да еще такого непривлекательного, это работа — будь здоров, но начхоз ведь этого не знает и, с разрешения полковника, пристает все настойчивей. Говорит ей разные комплименты, ах, какая вы, дескать, вся из себя. Полковник слушает и внутренне смеется над начхозом. Он думает, что и жена его внутренне смеется, но душа женщины — темный лес, и никогда не знаешь, когда она в душе смеется, а когда серьезная.

Полковник доволен. Он уже устал говорить жене комплименты, пусть, думает, пока начхоз их поговорит, а он, полковник, пока отдохнет и пообедает.

А жена Катенька, которая никакая не официантка, про себя смекает: а этот начхоз ничего, симпатичный. И какие у него бицепсы! Это даже не бицепсы, а трицепсы. И даже четырицепсы. Так подумала жена Катенька, потому что по-латыни умела думать только до трех.

А заблудившаяся судьба уже так прилепилась к жене полковника, что стала выбирать для нее кавалера и выбрала, конечно, начхоза, как более молодого и более симпатичного.

Судьба полковника ей говорит:

— Ты что это, идиотка? Это же посторонний человек! А муж ее не он, а тот, что постарше званием.

А судьба начхоза молчит. Она, конечно, на стороне начхоза, но, как армейская судьба, не может нарушить субординацию.

Полковник между тем жене подмигивает: давай, мол, давай! И начхозу подмигивает в том же смысле. И даже выходит на балкон — посмотреть, что бы там такое отремонтировать.

Начхоз наливает уже из второй пол-литры себе и официантке (он все еще думает, что она официантка), пододвигает ей бутерброд и уже хочет выпить на брудершафт, но все время путает брудершафт с бутербродом. А жена полковника смеется и стесняется, и говорит: «Никак нет!» — уже подражая обращению начхоза к полковнику, а потом, уже сдаваясь, но продолжая подражать, говорит: «Так точно!», но на брудершафт пока не пьет, потому что по-немецки она дошла только до бутерброда, а до брудершафта еще не дошла, тем более с малознакомым, хотя и симпатичным ей человеком.

Судьба полковника, пользуясь своим более высоким званием, пытается приструнить судьбу начхоза, требует, чтобы этот пьяный солдафон не приставал к женщине, но судьба якобы официантки и якобы жены полковника, а на самом деле совсем другого, никому не известного человека, тем более, возможно, неразборчивого в любовных связях, не желает смотреть на звездочки и, вопреки субординации, выбирает начхоза.

В общем, начхоз искушает женщину, женщина искушает судьбу, причем даже не свою, потому что ее судьба все еще гостит у судьбы ее приятельницы, а полковник хохочет на балконе. Он так хохочет на балконе, что соседи выглядывают из щелей, а выглянув, успокаиваются: значит, угроза войны прошла, раз полковник в таком веселом расположении.

Но напрасно полковник веселился. Его судьбу, оставшуюся в подавляющем меньшинстве, уже связывали веревками, точнее, тем, что было начертано на роду у веревок, чтоб она не мешала тому, что начертано на роду у жены полковника и его начхоза. И вот она уже лежит, связанная, а ее сторожат две судьбы, которые смотрят все с большей симпатией друг на друга.

Отсмеявшись, полковник приходит с балкона, одним глазом подмигивая жене, а другим начхозу. Он видит, что жена его смеется, и радуется за нее, не понимая истинной причины ее веселья. А глядя на начхоза, он предвкушает, как будет всем рассказывать о том, как опростоволосился начхоз, потому что еще не понимает, кто по-настоящему тут опростоволосился.

С разрешения полковника начхоз провожает жену полковника в ресторан, потому что все еще принимает ее за официантку. Там они еще немножко выпивают и закусывают, а потом начхоз провожает жену полковника еще дальше, уже в совершенно неведомом направлении.

А полковник, оставшись один, уже не сдерживается и смеется так, что соседи думают, будто все-таки началась война, и начинают звонить во все концы, чтобы узнать подробности. Полковник смеется так, что новые обои начинают в некоторых местах трескаться. Такая удачная получилась шутка.

Наконец прибежала от приятельницы судьба его жены и, увидев связанную судьбу полковника, схватилась за то, что было ей предначертано на месте головы. И было от чего. Потому что она поняла: жена полковника больше к нему не вернется. Она ведь, судьба, знала, что будет с женой полковника наперед.

Такова была судьба. Жена полковника осталась жить с начхозом, поступила на работу в ресторан, правда, не в «Звезды Парижа», потому что такого ресторана в их городе не было. Может, в Париже был, но она не особенно верила, что ее начхоза переведут когда-нибудь в Париж, поэтому поступила в ресторан типа закусочной, без названия, а просто под номером 27. Закусочная 27. Тоже звучит неплохо.

А полковник Пономарев остался один со своей судьбой и с судьбой своей бывшей жены, которой просто некуда было деться. Теперь о нем заботятся две судьбы, так что ему вроде бы можно позавидовать, но никто ему не завидует, потому что судьбы никому не видны, а то, что полковника бросила жена, это видно каждому.

Это только кажется, что две судьбы лучше, чем одна, на самом деле от этого одни неприятности. Две судьбы никак не могут поладить между собой, никак не могут принять ни одного решения.

Поэтому полковника до сих пор не повысили в звании. Судьба полковника говорит:

— Надо дать ему звание генерал-майора.

А судьба его бывшей жены возражает:

— Почему майора? Он же уже полковник, а полковник выше, чем майор!

— Но он же будет генерал-майор! — доказывает сведущая в этих делах судьба полковника.

— Генерал, но все же майор! — не соглашается судьба бывшей жены полковника.

Слушает высокое начальство эти пререкания и ничего не может понять. Так и остается полковник полковником.

Правда о великом переселении

Работая в одном из рассекреченных архивов, молодой постсоветский ученый Петя Ласточкин наткнулся на стенограмму судебного процесса над индийским студентом Сингх-Сингхом, убившим двух стариков из благотворительных соображений. Процесс проходил в 1809 году, в том же году, в каком было совершено преступление. Правда, Сингх-Сингх отказывался считать это преступлением, он называл это переселением душ, причем утверждал, что сделано это было по просьбе переселяемых. Каждый из этих переселенцев (так называл убийца свои жертвы) за всю свою долгую жизнь так и не сумел показать, на что он способен, а способны они были на многое. Поэтому им хотелось получить еще один шанс.

— И куда же вы их переселили? — спросил судья, плохо скрывая свою обличительную иронию.

— Согласно их желанию, — просто ответил студент. — Один мечтал стать великим ученым, но у него было только начальное образование. А начинать в восемьдесят лет было, согласитесь, уже поздновато. А второй хотел стать выдающимся государственным деятелем, хотя понятия не имел, что такое государство.

Студент Сингх-Сингх удовлетворил оба желания: одного переселил в Дарвина, а другого в Авраама Линкольна.

— А Линкольн — это ученый? — спросил судья.

Нет, оказывается, ученый — это Дарвин, а Линкольн — государственный деятель. К тому же почему-то американский.

— Кто-нибудь слышал об упомянутых личностях? — спросил судья, обращаясь к залу.

Никто не слышал ни о Дарвине, ни о Линкольне.

— Там был еще один старик, — сказал убийца, может быть, в расчете, что добровольное признание облегчит его участь. — Он очень хотел переселиться в писателя. Я уже для него и писателя подобрал, но старик внезапно умер, не дождавшись переселения. Старый был очень.

— А как фамилия писателя? — спросил судья, уже просто из любопытства.

— Вы, наверно, не знаете. Это русский писатель. Гоголь его фамилия. Теперь придется этому Гоголю целиком рассчитывать на себя.

Дальше из дела следовало, что суд приговорил студента Сингх-Сингха к пожизненному заключению, но он отсидел только девять лет. В 1818 году он был внезапно убит членом подпольной террористической организации, специально севшим в тюрьму для совершения теракта. На суде террорист назвал себя сообщником убитого и заявил, что не убил его, а, наоборот, вызволил из тюрьмы, переселив его в великого экономиста. Оказывается, покойный занимался на экономическом факультете, поэтому переселить его в экономиста было самое правильное. На вопрос судьи. как фамилия экономиста, подсудимый ответил, что его фамилия Карл Маркс, чем вызвал оживление в зале, поскольку такой фамилии никто не слыхал.

Они же не могли слышать, догадался постсоветский ученый Петя Ласточкин. Ведь процесс проходил в 1818 году, когда Маркс только родился. Души переселяют в новорожденных, чтоб они легче там прижились, а новорожденные еще никак о себе не заявили.

Он стал искать годы рождения Дарвина и Линкольна, а также Гоголя, который фигурировал на процессе только в добровольном признании обвиняемого, и обнаружил, что все они родились в 1809 году. Удивительное совпадение! Во-первых, совпадение, что все они родились в один год, хотя что может быть общего между Гоголем и Линкольном? А во-вторых, в тот самый год, когда они родились, вдруг происходят два убийства и одно покушение.

Постсоветский ученый задумчиво листал энциклопедию, из которой выудил годы рождения вышеупомянутых лиц, и вдруг наткнулся на Ампера, великого французского физика, который, оказывается, родился в 1775 году, в том самом году, когда у нас казнили Пугачева. А что если их Ампер — это наш Пугачев?

Он стал листать энциклопедию более внимательно. И что же оказалось? Оказалось, что Ампер — это мелочь, сам великий Эйнштейн — тоже наш человек. В 1879 году у нас казнили революционера Осинского, и вдруг в этом же году как ни в чем не бывало у них рождается Эйнштейн. Наш Эйнштейн!

Если присмотреться к их великим людям, то выясняется, что все они выходцы из России. Мы здесь убиваем, убиваем, а они там рождаются, рождаются… В сущности их хваленое Возрождение — это наше Возрождение, только оно у нас проходит в форме убийства. Первая стадия переселения душ. Сколько в мире появилось великих людей только за время деятельности нашего Малюты Скуратова! Джордано Бруно, Галилей, Кеплер… Баренц, открывший Баренцево море… Философ Френсис Бэкон и даже великий Шекспир! Дух захватывает! Оказывается, великий Шекспир — выходец из России!

А мы-то думаем, что у нас одни убийцы. Ругаем Ленина, Сталина… А они, оказывается, проводили репрессии неспроста, они работали на будущее Возрождение. Их только нужно поставить в один ряд с Малютой Скуратовым — и сразу все станет ясно.

Боже, Ленин, дорогой наш Владимир Ильич! Наш отец и учитель Стадии Иосиф Виссарионович! Боже мой, Россия! Не это ли имел в виду великий Пушкин, говоря: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»? Он не уточнил, где именно пахнет, но это ясно и без того. По всему свету пахнет и будет пахнуть до тех пор, пока Россия будет осуществлять великую миссию, убивая своих людей, чтобы способствовать великому всемирному Возрождению!

Тургеневские места

Писатель Гарий Цыбуляк живет во Франции. Как Тургенев. И также пишет литературные произведения, которые, правда, пока не печатают. До лучших времен. А лучшие времена во Франции все почему-то не наступают.

Когда он жил у себя на родине, там тоже не наступали лучшие времена. Родина была большая, на нее лучшего не напасешься, но она у Гария была не одна. Родины его были расположены по принципу матрешки: сверху самая большая, на весь Союз, за ней родина поменьше, на республику, затем на город, на улицу, на дом, а в самой середке — он, Гарий Цыбуляк, самая родная, самая любимая родина.

Так уже исторически сложилось, что в большой родине было сосредоточено все плохое, поэтому Гарий боролся за независимость родины той, что поменьше, от самой большой. Но когда удалось отделить меньшую родину от большей, оказалось, что все плохое никуда не делось, его даже стало больше, потому что оно сконцентрировалось на меньшей территории.

Тогда Гарий стал бороться за независимость еще меньшей ра-дины от сравнительно большой. Но плохое опять никуда не делось, а сгустилось еще на меньшей территории.

Так доборолся Цыбуляк до самой маленькой матрешки и, спасая ее, уехал во Францию. В тургеневские места. Хотя можно их назвать и гоголевскими местами. Русская литература всегда частично писалась во Франции, так почему бы здесь не появиться и цыбуляковским местам?

Живя в Париже, Гарий часто прогуливался по рю де Ришелье, которая чем-то ему напоминала его родную улицу Ришельевскую. И однажды, прогуливаясь, он встретил Толика с Малой Арнаутской, который метался по французской столице, ища, где бы тут преподавать физику.

Толик был учитель физики, один из лучших в Одессе. Но быть лучшим в Одессе его не устроило. И вот он в Париже. Ампер, Кулон, Гей-Люссак. Супруги Кюри, супруги Жолио-Кюри. Этот город трудно удивить хорошими физиками.

— Гарик, — сказал Толик с Малой Арнаутской, где он тоже в свое время боролся за независимость, — ты знаешь, Гарик, независимость и зависимость — это два полюса одного магнита. Сколько ни дели на части магнит, в нем невозможно отделить положительный полюс от отрицательного. Точно так же и в жизни: положительное нельзя выделить в чистом виде.

Они стояли на рю де Ришелье, тоже, в сущности, улице Ришельевской, которую, однако, никогда не переименовывали в улицу Ленина, поэтому на ней было приятно стоять. Но и немного грустно. Потому что с той, переименованной улицей была связана вся их жизнь, а с этой ничего не было связано.

Связано — это зависимость, не связано — независимость, и в целом они составляют магнит. Но почему-то так получается, что этот магнит тянет тебя в Париж, когда ты стоишь в Одессе на улице Ришельевской, и начинает тянуть в Одессу, едва ты перемещаешься на рю де Ришелье…

Посмертное приглашение Данте Алигьери вернуться на родину

Политические страсти устарели.

Поэтические остаются в силе.

Возвращайся, Данте Алигьери, мы тебя давным-давно простили!

Мы тебя неправильно изгнали, пусть бы оставался ты со всеми. Это мы сегодня осознали, но учти — какое было время!

Гении расплачивались кровью, и кого за них призвать к ответу? Одолело нас средневековье, затравили мы своих поэтов. Сколько их, талантливых и ярких, заклеймить народ поторопился! Был бы у Флоренции Петрарка, но и он в изгнании родился.

Мы отменим твой позорный выезд, все твои скитанья и мученья. Ты ж у нас почетный флорентиец, основоположник Возрожденья! На твоих ботинках много пыли, мир велик, но ты у нас родился. Мы с тобой ужасно поступили, но сегодня мы тобой гордимся.

Отмечаем даты, годовщины… Жаль одно — что наши ротозеи превратили Дантов дом в руины, а не сохранили для музея.

Посмотри, как годы пролетели, но тебя они совсем не старят. Ты такой, как был на самом деле, — самый лучший флорентийский парень.

Ни к чему печалиться о давнем. Вспомни, кто ты есть, откуда вышел! Ты стоишь у нас сегодня в камне, только вот стихов уже не пишешь.

А писал ведь. Как писал ты прежде! Был поэт от Бога, настоящий! Вспомни, как сказал ты о надежде: мол, оставь ее, сюда входящий…

Пусть же торжествует справедливость, пусть в нее Флоренция поверит!

Возвращайся, славный флорентиец! Возвращайся, Данте Алигьери!

Избранные примечания

Эпоха Великого Затемнения. Только великий народ мог пройти через эти великие бедствия, которые он создал сам, своим великим трудом, своим великим умом и талантом.

Как вандалы довели гуннов до нашествия. В наше время трудно поверить, что вандал — это была такая национальность. «Кто вы по национальности?» — «Вандал». — «Да нет, дорогой, вы вандал не по национальности». Песенка такая была, не помню, то ли в пятом, то ли в шестом веке:

Национальность вандал уже тогда воспринималась, как оскорбление.

Легенда о возникновении Дании. Легенды возникают в борьбе с действительностью, пытаясь доказать ей, что она была не права. Действительность редко бывает права, но доказать ей ничего нельзя, ее можно только пережить. Поэтому легенды живут очень долго.

Древний Китай во времени и пространстве. Человек долга человек долго.

Как разрушили Карфаген. Раб может воспитать только раба, даже если сделает его властелином вселенной.

Гробовая гласность. Если б за правду награждали, а не наказывали, сколько в мире было бы правдолюбцев!

Тургеневские места. Счастье никому не открывает лица, и узнать его можно только со спины, когда оно уходит.

Жила-была вилка по имени Ложка

Доисторическая история

Гераклит утверждал, что прекраснейшая из обезьян безобразна, если сравнивать ее с родом человеческим. Но это если смотреть из рода человеческого. А если смотреть из рода обезьян?

Когда обезьяна взяла в руки палку, она еще не знала, что палка имеет два конца.

Вот интересно: кого бы выбрала обезьяна, если б выбирала из своей среды человека демократическим путем?

Когда человек пришел к власти, обезьяна ушла в оппозицию. Но время от времени она возвращается, и тогда в оппозицию уходит человек.

Цивилизация развивалась бы намного быстрей, если б первые люди меньше ели друг друга. Но это создавало бы определенные экономические трудности. Когда человек съедает человека, сразу двое перестают хотеть есть. А когда не съедает, оба остаются голодными.

Собственность рождалась в муках, как и все, что рождается на земле. Главная мука состояла в том, чтобы отличить свое от чужого. Чужое нередко больше нравится, чем свое. Еда в чужой тарелке, жена в чужой постели.

Есть у чужого и другие преимущества. О нем не нужно сушить голову, сторожить его день и ночь. А чужие болезни? Чужие неприятности? Нужно ли доказывать, что они намного лучше, чем свои?

Во времена первобытного коммунизма каждый человек на земле был коммунист. Мыслей не хватало, поэтому все коммунисты были единомышленниками.

На смену первобытному коммунизму пришло рабовладельческое общество. Из бывших коммунистов получились отличные рабовладельцы, а из менее удачливых — неплохие рабы.

Все вздыхали о коммунизме. Но он был детством человечества, поэтому мог повториться лишь как впадение в детство.

А помните наш Каменный век? Камня, конечно, не хватало, но зато какой был энтузиазм! Такой, что от Каменного века камня на камне не осталось.

Не из Каменного ли века дошла до нас эта привычка — стоять на пьедестале, простерши руку в неведомую даль и указывая народу путь, по которому сам не можешь сделать и шага?

Реплика обезьяны: «Иногда опасно уходить от достигнутого. Даже вперед».

Рукопожатие было изобретено не как приветствие, а как таможенный досмотр, для успокоения, что против тебя не держат в руке камень. У женщин, которые изобретательнее мужчин, для успокоения проверяли, не держат ли они камень за пазухой.

Кто назвал человека разумным? Человекообразные? Обезьяноподобные? Человеком разумным назвал себя сам человек, и не было случая, чтобы его так назвали другие.

Что такое человек разумный? Человек разумный — это человек, раз умный — раз нет, раз умный — два нет, раз умный — три нет… И так далее, по мере развития человечества.

Как ни укрепляй вертикаль, все равно тянет стать на четвереньки.

А старые обезьяны все еще вспоминают, как они жили до эволюции.

Роман прошлого с настоящим

Дела давно минувших дней из современности видней. Современность — наиболее уязвимая часть истории. Современность — это то, что понимается только со временем. История — это деньги, вышедшие из обращения, среди которых к тому же немало фальшивых купюр.

Факты — солдаты истории: они всегда подчиняются генералам.

Суд истории — это суд, всегда выносящий приговор, но никогда не приводящий его в исполнение.

Отцом истории был Геродот. К сожалению, он слишком давно умер и не смог позаботиться о ее судьбе.

Исторический роман — это роман прошлого с настоящим (так же как фантастический — роман настоящего с будущим).

Когда человек изобрел первую дверь, он искал не входа, а выхода.

Вавилоняне раскапывали культуру шумеров, при этом закапывая свою.

Много побед одержал великий Пирр, но в историю вошла только одна пиррова победа.

«Избавь меня, бог, от друзей, а с врагами я сам справлюсь», — сказал Александр Македонский. Он так упорно боролся с врагами, что бог избавил его от друзей.

Пришел. Увидел. Победил. Еще раз посмотрел. Ушел обратно.

Жребий был брошен вместе с другими доспехами при попытке обратно перейти Рубикон.

Сильные духом не отступают. Они просто наступают в обратную сторону.

Римского императора Юлиана называли Отступником, по- латыни Апостатом. Нечто среднее между апостолом и супостатом — образ, навязший в зубах у истории.

Гунны всю жизнь проводили на лошадях. Они и спали на лошадях, и женились на лошадях, — не в том смысле, что женились на лошадях, а в том, что женились, не сходя с лошади. Вот откуда пошло выражение: солдат спит — служба идет.

Рюрик, Синеус и Трувор, три брата из варяжского племени руссов, или, как их еще называли, родов, пришли в страну, которую отныне стали называть Русью, а также Родиной.

Варяги и татаро-монголы встретились посреди великой и славной державы и выпили за дружбу народов, которые сплотила навеки великая Русь.

Карл Великий был сыном Пипина Короткого, Карл Мудрый был отцом Карла Безумного. Отцы и дети в истории шли с ничейным результатом.

Только на эшафоте вспомнил Робеспьер, что вводил террор как временную меру.

Ермак Тимофеевич был настоящий разбойник, по нему давно плакала Сибирь. Но если б по нему не плакала Сибирь, мы бы сегодня не имели Сибири.

Из века в век бродя по дорогам, рыцари одичали, отбились от своих дам и превратились в настоящих разбойников.

Петр прорубил окно в Европу и, чтоб до него дотянуться, Россию поднял на дыбы. И с тех пор она тянется. Тянется и никак не дотянется.

Октябрьской революции, которая совершилась тихо и бескровно, понадобились реки крови, чтобы стать настоящей, полнокровной революцией.

Извечная мечта революции: построить такую тюрьму, в которой бы жилось лучше, чем на свободе.

Когда народ превращают в стадо, во главе его становятся не пастухи, а мясники.

Социалистический строй — это такой строй, который строй не строй, а он все равно рушится.

Если культ личности портит народ, то культ народа портит личность.

Политика кнута и пряника не срабатывает, поскольку кнута выдали на сто лет вперед, а с пряниками еще и не начинали.

Быть без царя в голове — еще не значит быть демократом.

Когда появилась возможность выносить сор из избы, из нее понесли вообще все, что выносится.

Нет ничего лучше коммунизма в качестве светлого будущего. Нужно только, чтобы он никогда не становился настоящим.

Предгорья Парнаса

Каждый поднявшийся на Олимп видит у ног своих вершину Парнаса.

Правда, вершины у ног — не вершины, а предгорья, поднятые на высоту.

Обезьяна взяла в руки палку, чтобы развивать критическое направление, но потом потерла палкой о палку и стала воскурять фимиам.

В литературе цель оправдывает средства лишь при условии, что средства — художественные.

Мало выйти из гоголевской шинели. Надо еще знать, куда идти.

Двести лет назад вышел сборник сказок «Лекарство от задумчивости и бессонницы». Бессонница до сих пор не проходит, но задумчивость удалось излечить.

Древнегреческая трагедия возникла из дифирамба. Так всегда бывает: что начинается дифирамбом, оканчивается трагедией.

Если крыловская мартышка узнает себя в зеркале, плохо будет зеркалу, а не мартышке. Таков закон отражения действительности: чем сильнее литература отражает действительность, тем сильнее действительность отражает литературу.

Данте писал о девяти известных ему кругах ада.

На всех процессах жизни литература выступает одновременно в роли обвинителя и защитника. Обвинителя зла и защитника добра.

Последняя роль особенно трудная, если думать о том, чтобы оправдать подзащитного, а не о том, чтобы оправдать доверие начальства.

Булгарину принадлежали все права на комедию Грибоедова. Так нередко бездарности принадлежат права на талант, реакции — права на прогресс, а пороку — права на добродетель.

Аллегория выдает свой костюм за чужой, а патетика нахально щеголяет в чужом костюме.

У советских издателей к писателям было двоякое отношение: одних они любили печатать, но не читать, а других — читать, но не печатать.

Квалифицированная цензура читает не тексты, а мысли автора.

И почему бы не писать о бескорыстии, если за это хорошо платят?

Между доспехами и успехами Дон-Кихот выбирает доспехи. Другие выбирают успехи, потому что мода на доспехи дав но прошла. Мода на доспехи либо прошла, либо еще не при шла, а на успехи — всегда сохраняется.

Дон-Кихот — это поднятый на смех Иисус Христос, которому нет места внизу, на среднежитейском уровне. То его поднимают на щит, то поднимают на смех, — в те редкие удачные времена, когда не поднимают на Голгофу…

Особенно популярна литература, которая будит маленькие мысли и чувства, а большим позволяет спокойно спать. Маленькие мысли и чувства выскакивают, застегивают мундирчики и начинают старательно чувствовать и мыслить.

А большие — спят. Крепко спят. Но без храпа — чтоб их, чего доброго, не услышали.

Грибоедов дружил с Булгариным, Чехов — с Сувориным. Люди при жизни легче между собой уживаются, чем после смерти, в памяти потомков.

Свифт сокрушался: «Вот уже семь месяцев прошло после появления моей книги, а я не вижу конца злоупотреблениям и порокам».

Прекрасно сказано! Особенно если учесть, что прошло двести лет после книги Рабле, две тысячи лет после комедий Аристофана… И всего сто лет до Гоголя, полтораста до Чехова… И ничему не видно конца.

А Свифт сокрушался.

Начинающего писателя Жан-Жака Руссо принимал у себя сам господин де Боз, секретарь Академии надписей и хранитель королевской коллекции медалей. Какие были должности, кание ответственные посты! Где они сейчас, хранители коллекций, академики надписей? Вероятно, на прежних местах и по- прежнему дают советы начинающим, как писать, о чем писать, чтобы к старости собрать солидную коллекцию медалей.

Когда средство самосохранения становится главным средством редакторской деятельности, хранить уже нечего: испортился продукт.

Египетская куртизанка Родопис продавала свою любовь царю за деньги, а Эзопу — за остроумие.

Одни платят любовью за остроумие, другие остроумием за любовь. И лишь те, кому нечем платить, расплачиваются деньгами.

А сатира покрывается ржавчиной, каламбуря в стакане воды.

Како Люди Мыслите

Почему у нас в мозгу извилины? Видно, слишком много препятствий встречается на пути у мысли.

Мудрые мысли погребены в толстых книгах, а немудреные входят в пословицы и живут у всех на устах.

В Древней Греции было два высших учебных заведения: Академия Платона и Аристотеля и бочка Диогена.

Диогена называли сумасшедшим Сократом, и это должно было ему льстить. Сойти с ума — дело нехитрое, тут важно, с какого ума сойти.

— Лучшее — это мера, — сказал философ.

— Высшая мера, — уточнил политик.

— Все подвергай сомнению, — сказал философ.

— Всех подвергай сомнению, — уточнил политик.

Что бы ни уточнял политик, все получается высшая мера для философии.

Мыслительный процесс не стал процессом века, поскольку на всех процессах присутствовал в качестве ответчика.

Чем просвещенней век, тем меньше в нем Сократов.

Редко встретишь мыслителя, играющего в дурака, и намного чаще дурака, играющего в мыслителя.

Чем глупее человек, тем больше ему требуется ума, чтобы скрыть свою глупость. Вот откуда берутся великие умники!

Мудрые мысли ходят по миру, но им никто ничего не подает.

Сначала отвыкаешь говорить то, что думаешь, а потом и думать то, что думаешь.

Не уставайте плыть против течения собственной глупости!

До всего можно дойти своим умом: до Воркуты, до Колымы, до Магадана.

В старинной русской азбуке содержался главный цензурный вопрос: Како Люди Мыслете?

А вот интересно: что запоет внутренний голос, если за ним установить наружное наблюдение?

Каждый по-своему с ума сходит. Думает, что по-своему. И думает, что с ума.

Голове легко быть умной: она наверху.

Заткнутые пробками в головах граждан, мысли бродят, крепчают, рвутся на свободу. На какую свободу? Ведь никакой свободы там нет.

Философии, которая учит счастью каждого человека в отдельности, никак не поспеть за политикой, которая учит счастью человечество в целом.

Когда много власти, она начинает мыслить и чувствовать за человека. Когда много денег, они начинают мыслить и чувствовать за человека. И лишь когда нет ни власти, ни денег, человек может мыслить и чувствовать сам.

Люди не раз отдавали жизнь за свои убеждения, но убеждения они отдавали только за хорошую жизнь.

Пизанская башня колебалась еще за триста лет до Гамлета и после Гамлета колеблется уже триста лет… Но не спрашивайте у нее, быть или не быть. Она тем и держится, что не знает ответа…

Крылатые слова в районе их приземления

Дайте мне точку опоры — или я переверну земной шар!

Платон мне друг, но истина дороже обходится.

Деньги не пахнут. Особенно когда деньгами не пахнет.

Беда одна не ходит: страшно ей одной.

Аппетит приходит во время еды, но не всегда еда приходит во время аппетита.

Хочешь мира — готовься к войне, хочешь войны — готовься к войне. Но черт побери, когда же готовиться к миру?

Охота пуще неволи, особенно когда охотятся на тебя.

О времена! О нравы! Все вы по-своему правы.

Да, жалок тот, в ком совесть не чиста, и в ком чиста, и вообще в ком совесть.

В человеке должно быть все прекрасно, но надеяться на это напрасно.

Социализм есть советская власть плюс электрификация и минус все остальное.

Родимые пятна капитализма, где вы, родимые?

Кто был ничем, тот станет всем, чем угодно.

Каждая кухарка должна научиться управлять государством, потому что варить будет все равно нечего.

Декабристы были страшно далеки от народа, но не так страшно, как стали близки большевики.

Рука руку мочит.

В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот достигнет ее сияющих вершин, кто сумеет их отличить от зияющих пропастей.

Теория без практики мертва, практика без теории слепа. И куда же они нас завели, эти слепые и мертвые!

Ох и укатали сивку крутые Горки ленинские!

Время в пространстве

Время — что вода, и не потому, что оно течет, а потому что скрадывает расстояния. Как будто из одного Возрождения Данте и Шекспир, а расстояние между ними почти как между Шекспиром и Высоцким.

Вероятно, время такое же круглое, как наша Земля. Иначе почему человек, направляясь в будущее, рано или поздно оказывается в прошлом?

Если бы между прошлым и будущим не было настоящего, все плохое было бы уже позади, а впереди было б только хорошее.

Живое умирает, а мертвое существует миллионы лет, потому что совсем не расходует времени.

Счастье не имеет настоящего времени. Только прошедшее и будущее.

В прошлом и будущем мы живем хорошо. Нам бы еще научиться жить в настоящем.

Это только так говорится, что годы берут свое. На самом деле берут не свое, а чужое.

Запасы времени в природе не ограничены, но как мало приходите я на каждого человека!

Непостижимо, как мы ухитряемся жить во времени и пространстве, не имея подчас ни пространства и ни минуты свободного времени!

С каждым годом время летит быстрей, и если б мы жили тысячу лет, время сдувало бы нас с земли, как пушинку.

Время уже не течет, оно протекает, и никак не удается заделать пробоину.

Человек уходит, и затихают в пространстве его шаги… Но иногда они еще долго звучат во времени.

Из жизни трудящихся

Работа дураков любит, но как печальны плоды этой любви!

Дело мастера до того боится, что работа совершенно не движется.

Не каждую обезьяну труд сделает человеком. И не каждого человека. И не каждый труд.

Если бы Ньютон так работал, его бы и близко не подпустили к закону всемирного тяготения.

Наш человек не сам по себе плох, его делает плохим занимаемое положение. Какие замечательные у нас люди и какие ужасные занимаемые положения!

Хитрый мужичок облучок: пристроился под задом у кучера и поглядывает на всех свысока.

У хорошего бухгалтера от перестановки не только сумма, но и разность не меняется.

Любовь — это единственный вид деятельности, где любители предпочтительнее профессионалов.

В известной крыловской басне трудяге псу несладко приходится, а комнатная собачка горя не знает. Одна у нее забота — на задних лапках ходить. Тот, кто ходит на задних лапах, освобождает от работы передние.

Некоторые наши граждане, как палки, вытащенные из колес, любят повспоминать, как они способствовали нашему движению.

В трудное время колесо Фортуны устроилось на должность простого тележного колеса и горько скрипело, что не может устроиться по специальности.

Мы вырубим все оазисы, чтоб они не заслоняли от нас пустынь, которые нам еще предстоит засадить деревьями.

Работа не волк, в лес не уйдет, не надейся!

Великий и могучий

Великий и могучий не всегда правдивый и свободный.

Чтобы придать чему-то новый смысл, необязательно предать старый.

Архаизмы — это слова, забывшие, что и они были когда-то неологизмами.

Слово, которое обобщает все краски земли, самое невыразительное и бесцветное слово.

Повествовательное предложение отличается от других тем, что там, где хочется спрашивать или кричать, оно умеет сохранить спокойную интонацию.

Строгий порядок букв в алфавите обретает смысл лишь тогда, когда его нарушают.

Слово «фашизм» в переводе означает «вязанка хвороста». Поэтому его так легко разжечь.

Умирают на земле имена. Сейчас уже редко встретишь Харлампия — Сияющего Любовью, Калистрата — Прекрасного Воина. А куда девался Павсикакий — Борец со Злом? Есть Акакий — Беззлобный. Есть Иннокентий — Безвредный. А Павсикакия — нет. Либо зло слишком сильное, либо Павсикакии уже не те, что были когда-то.

Никому не известные имена легко уживаются в одном тексте. Известным трудней. Больно видеть, как они, чужие и несовместимые, живут в нем, втайне ненавидя друг друга, но подчиняясь общему смыслу, которому призваны служить. Разве можно спокойно читать вот такую фразу: «Сёстры Наталья Гончарова, в замужестве Пушкина, и Екатерина Гончарова, в замужестве Дантес…»?

В имени Иван вся жизнь Ивана: нива — для работы, вина — для удовольствия, детский наив — в неумении отличить одно от другого и вечная вина по этому поводу.

Худо без добра

Угоночная машина всегда приходит быстрее, чем гоночная.

Среди воров больше профессионалов, чем среди граждан других специальностей, потому что у них большая материальная заинтересованность.

Грабители говорят: «Сегодня мы вынуждены идти на непопулярные меры». Но постепенно их меры становятся популярными.

Закон — это запретный знак, не запрещающий в принципе, а предлагающий ехать в объезд.

Зло любит ревностью.

Ревность — это плод любви добра и зла.

Для иной современной свадьбы нужны не свидетели, а понятые.

— ЗАжили ли раны?

— И раны — эажИлили!

Сытость — диета ума.

Зависть — платоническая корысть.

Делая добро, не оставляй отпечатков пальцев: мало ли чем твое добро может обернуться.

Ох и до чего же трудно искоренить в себе троглодита! Но до чего же просто гордиться тем, что ты троглодит!

Когда космический корабль, выведенный на околоземную орбиту, был угнан на Марс, всем сразу стало ясно, насколько у нас преступность опережает науку.

Организованная преступность — самая организованная в стране.

Из клинической жизни

Здоровье, граждане, это единственное, что нельзя накопить к концу жизни.

Всю жизнь стремишься обрести почву под собой, а обретаешь почву над собой, и это далеко не одно и то же.

Из жизни таблеток. Куда ни ткнешься, каждый норовит тебя проглотить. В здоровом обществе подобного не бывает.

Близорукие дети, дальнозоркие старики… Вообще-то явление объяснимое. Ребенок приближает к себе мир, чтоб получше его рассмотреть, а старик отодвигает от себя: чего там смотреть, и без того ясно.

Когда мы впадаем в детство, это не старость, не болезнь. Это просто попытка начать жизнь сначала.

Не только глухота ведет к немоте, но и немота ведет к глухоте: умеющие молчать, как правило, умеют не слышать.

Говорят, в состоянии клинической смерти некоторые граждане чувствуют себя очень хорошо. Но разве это не естественно после нашей клинической жизни?

Мы так быстро бегаем от инфаркта, что прибегаем к нему с другой стороны.

После того как больному удалили слепую кишку, он стал лучше видеть.

Если больной и протянет до утра, то только ноги.

Не зря врачи советуют ограничивать себя и в том, и в другом. Все ограниченные обладают завидным здоровьем.

Жизнь учится у смерти на все закрывать глаза.

Нет, из этой жизни живым не вырвешься!

Истинная правда

Все началось с того, что правду отделили от истины…

Древние персы учили своих детей трем вещам: стрелять из лука, ездить на лошади и говорить правду.

Лошадей уже почти нет. Луков тоже нет. Остается говорить правду, но это-то как раз самое трудное.

Истина, рожденная в споре, уже по самой своей природе не может быть бесспорной истиной.

Для споров, в которых рождается истина, особенно много противозачаточных средств.

Мужья! Не спорьте с женами! Не может быть хорошим мужем тот, кто любит истину больше, чем женщину!

Распрямись ты, ложь высокая, правду свято сохрани!

Соседи никогда не поймут, что устами вашего младенца глаголет истина.

Устами младенца глаголет истина, которую не дают сказать взрослому человеку. Может, потому старики и впадают в детство: в надежде хоть под занавес что-то сказать.

Битвы за свои убеждения никогда не бывают столь жестоки, как битвы за свои заблуждения.

Хлеб открывает любой рот, сказал мудрец. Следовало бы добавить: и закрывает.

Самое страшное в человеке — это уши и глаза, потому что их боится целое государство.

Голую правду каждый старается приодеть, потому что на этом не тратится, а зарабатывает.

Меняются режимы, но истина по-прежнему находится в розыске.

Не напасешься шутов, чтобы говорить королям правду!

— Нам нужна вся правда! — говорит полуправда.

— Нам нужна полуправда! — говорит четвертьправда.

А что говорит правда? Она молчит. Ей опять не дают слова.

Почтим свободу слова минутой молчания!

Из жизни отъезжающих

Не превышайте скорость на пути к светлому будущему!

Даже за пределами вечности вам не избавиться от вечных проблем.

В жизни каждого кулика наступает такая пора, когда он уже не хвалит свое болото.

Птицы поднимаются в небо, изо всех сил отмахиваясь от земли. Тем-то от птицы и отличается человек, что он не может от всего отмахнуться.

Исторические планы, исторические дела, исторические свершения… И все это кончается исторической родиной.

Маленькой стране история заменяет географию.

В наше время просить политическое убежище уже мало. Надо сразу просить политическое бомбоубежище.

Евреи так глубоко пустили корни в России, что они теперь выходят в Америке.

Наконец пришло время и козла отпущения. Его отпустили в другой огород, на историческую родину. Вот когда пожалела Сидорова коза, что не вышла за него замуж.

Чем живы верблюды? Только тем, что, бродя по выжженной, голой пустыне, они носят повсюду милый сердцу горный пейзаж.

Из жизни борцов за птичьи права

Из жизни начинающих

Говорил гусенку гусь:

«Агугусеньки! Агусь!

Если будешь молодец,

То пойдешь на холодец».

Из жизни интеллигентов

Перепуганный комар

Завопил: «Какой кошмар!

Будет мне сейчас разнос:

Я кому-то сел на нос!»

Из жизни воспитателей

Ремень в семье — отец родной:

Он и поддержит, и научит.

Но кое-кто на всякий случай

Его обходит стороной.

Из жизни яиц

Ни одно яйцо не любит, когда его слишком высиживают.

Из жизни сладкоежек

Дрессировке лучше поддаются те, которые любят сладко покушать.

Из жизни сороконожек

Ну как же тут идти в ногу со временем, когда попробуй идти в ногу с самим собой!

Из жизни однодневок

Для бабочки, живущей один день, совсем не безразлично, какая нынче погода.

Из жизни первопроходцев

Как хотелось картошечке

Вырасти морковкой!

Но родные и друзья говорят: неловко!

Ты соседей постыдись, лука и горошка!

В результате картошечка выросла… картошкой.

Из жизни меломанов

Восхитительная моль

Взять хотела ля-бемоль.

Но, усевшись на рояль.

Не смогла нажать педаль.

Из жизни отплывающих

Отошло начало от причала.

Потихоньку движется к концу.

Но конец началу не к лицу.

Разве нет у нас других маршрутов?

Из жизни счастливых

Мы все родились в рубашке. Смирительной.

Из жизни свободолюбивых

Вероятно, все же наибольшая свобода для птиц — это свобода, когда хочется, посидеть в клетке.

Из жизни жирафов

Приходится гнуть шею, когда живешь в таком окружении. И хорошо, когда есть что гнуть.

Из жизни приспособившихся

И динозавры, и бронтозавры ухитрились вымереть в давние времена, задолго до своего полного уничтожения.

Из жизни ротозеев

Крыша поехала в гости к забору.

В дом ее лазили все без разбору.

Крыша вернулась и горько рыдает:

Господи! Клепок опять не хватает!

Из жизни честолюбивых

Как часто делает нам честь

Ума палата номер шесть!

Из жизни благополучных

Ремень пытается понять:

Ну почему так в жизни водится?

В семье достаток, благодать,

А у него… концы не сходятся.

Из жизни избирателей

Если волку укоротить зубы, удлинить уши, да еще вдобавок посадить его на капусту, он может стать настоящим народным избранником.

Из жизни гуманистов

Волк может сожрать барана, но он не станет требовать, чтобы баран за него голосовал.

Из жизни баранов

Шашлык для едока — что конь для седока, но что до этого барану!

Из жизни голодающих

Французский король объявил голодовку,

Народ известив, как король и мужчина,

Что в рот не возьмет ни салат, ни морковку,

Пока не прикажут убрать гильотину.

Из жизни прозревших

Когда же следствие установило,

Кого какая муха укусила.

Глаза на лоб полезли у людей,

Поскольку с высоты глазам видней.

Из жизни подколодных

И подколодную змею можно довести до того, что она запустит в тебя колодой.

Из жизни домочадцев

В семействе верблюжьих только лама не имеет горба. В семействе верблюжьих тоже не без урода.

Из жизни мечтателей

Драконы — это змеи, мечтавшие о крыльях и оставившие в легендах свои мечты.

Из жизни легендарных

Легендарная птица Феникс, птица из времени легенд… В то легендарное время птица Феникс была обыкновенным воробьем, в то время быть воробьем означало постоянно возрождаться из пепла.

Из жизни влюбленных

Полюбила катастрофу бесшабашная езда.

Заглянула к ней на кофе и осталась навсегда.

То ли кофе был несладкий, но известно из газет:

Все у них теперь в порядке, только жизни — жизни нет.

Из жизни неукротимых

И тогда, когда рухнуло здание.

Возопили обломки: «Держись!»

Так приходит второе дыхание.

Вера первого в загробную жизнь.

Из жизни отчаявшихся

Ну как же город будет?

Ну как же саду цвесть?

Когда такие люди.

Что страшно рядом сесть?

Из жизни идущих

Далека ты, путь-дорога.

Но, не ведая другой.

Мы идем, шагаем в ногу

Со своей второй ногой.

Из жизни героев

В нашей жизни всегда есть место подвигам, но не всегда в наших подвигах есть место жизни.

Из жизни пролетариев

Когда-то пролетариям нечего было терять, а теперь уже им нечего и находить.

Из жизни профессионалов

Профессиональные революционеры до того привыкли в камерах перестукиваться, что, выйдя на свободу, принялись стучать друг на друга.

Из жизни правозащитников

Легко и приятно бороться за права человека, особенно если ты и есть этот человек.

Из жизни свободных

Зрея и мужая год от года,

Наконец-то вырвались и мы

Из тюрьмы по имени Свобода

На свободу имени Тюрьмы.

Из собачьей жизни

Один поэт, надвинув шляпу,

Сказал в вечерней тишине:

«О дай мне, Джим, на счастье в лапу!

Дай, Джим, на лапу счастье мне!»

Из жизни творящих

Не умирает вечное искусство.

Но как найти достойные пути

В том мире, где господствуют два чувства:

Страх потерять и страсть приобрести?

Из жизни проверяющих

Был внимателен цензор, придирчив и строг,

Он и классиков ставил на место.

И настолько свободно читал между строк,

Что вполне обходился без текста.

Из жизни публики

Дождались счастливого момента,

Распахнули щедрые сердца.

Слушают себя аплодисменты,

Позабыв и песню, и певца.

Из семейной жизни

Женишься на красоте, а живешь с характером!

Из жизни живших

Горькое — это сладкое, прошедшее большой жизненный путь.

Из жизни стареющих

Играет старость в грелки, не в горелки

И не на счастье бьет свои тарелки.

Но все-таки, хоть трудно с ней ужиться.

Никто не хочет старости лишиться.

Из жизни вспоминающих

Осень ли поздняя, утро ли раннее,

В пору метелей, ливней и гроз

Ходят по улицам воспоминания

И спотыкаются о склероз.

Из жизни победителей

Если мы победим…

Уберите, пожалуйста, если!

Пусть оно отдохнет, погуляет, понежится в кресле.

Пусть послушает джаз, оперетту, эстрадную песню.

Почитает… А мы — победим!

Из жизни мыслителей

О старый, добрый сумасшедший дом!

В какой содом ведут твои дороги?

Я б до всего дошел своим умом,

Да жаль, у головы устали ноги.

Из жизни приплывающих

Кончен путь от причала к причалу.

Но звенит и звенит бубенец.

Полюбило середку начало,

А конец уволок под венец.

Из жизни вундеркиндов

Из него вышел Моцарт и ушел в неизвестном направлении.

Из него вышел Пушкин — и ушел в неизвестном направлении.

Сколько из него вышло великих людей!

И все ушли в неизвестном направлении…

Из жизни…

Я спросил: как дела твои, снег?

Он ответил: скриплю помаленьку.

Но, признаюсь тебе откровенно.

До сих пор я летаю во сне…

Реплики под занавес

Самой ударной в пьесе должна быть реплика под занавес. «Карету мне, карету!», «Я гибну — кончено — о Донна Анна!»

Грек Еврипид наиболее удачные реплики использовал по нескольку раз, римлянин Плавт просил под занавес зрителей хлопать погромче.

Но не так-то просто придумать заключительную реплику. Иногда ее заменяют молчанием, которое по замыслу автора должно быть красноречивее слов. Так и пишут в пьесе: «Народ безмолвствует». Или и вовсе: «Немая сцена».

И все же как ни трудно придумать что-нибудь этакое под занавес, еще трудней сочинить под эту реплику пьесу. И пылятся реплики в надежде приобрести самостоятельное значение. Здесь им дается такой шанс.

— Граждане! Если вечной молодости не удастся достичь, постарайтесь сохранить хотя бы вечную старость!

— Употребляйте с пользой все, что направлено против вас! На Диогена тоже катили бочку.

— Не заводите дорогой обстановки, чтоб на ее фоне не выглядеть слишком дешево!

— Не скупитесь отдать золотые часы за золотые минуты!

— Если с умных взимать налог, а дуракам платить стипендию, можно всех граждан превратить в дураков. Не такие они дураки, чтоб не стать дураками.

— Рыба, граждане, гниет с головы, но и кормится она с головы. Так что она гниет — дай бог каждому!

— Только в тюрьме, граждане, чувствуешь себя за каменной стеной.

— После того, как у нас ввели сухой закон, наши граждане стали меньше уважать друг друга.

— Универсальный выпрямитель извилин поможет вам ни о чём не задумываться!

— Прорубая окна в Европу, следите за тем, чтоб не было сквозняков.

— Если всех преступников выпустить на свободу, честного человека сможет защитить только тюрьма.

— Главный лозунг момента, граждане: отстоим этот мир от себя!

— То, что в старину прикрывалось фиговыми листиками, сегодня увенчивается лавровыми.

— Мы всегда преследовали высокую, благородную цель. Непонятно только, за что мы ее преследовали.

— Высокие ранги — это бумеранги.

— Сколько у нас камней преткновения на зарплатах краеугольных камней!

— Жизнь, граждане, безжалостно сдирала с меня рубашку, в которой я родился.

— Прошу обратить внимание: чужие радости бывают ближе, чем свои. Чужая молодость рядом, а своя так далеко, что до нее и за сто лет не доберешься.

— Узники совести всегда сидели рядом с узниками отсутствия совести.

— Мы такие люди: если мы сидим в тюрьме и нам говорят: сидите осторожно, а то тюрьма развалится, — мы будем сидеть очень осторожно, не шелохнувшись, чтоб, чего доброго, не развалилась наша тюрьма.

— Страх — это тюрьма на самообслуживании.

— Когда народ безмолвствует, он тише воды ниже травы. В народе тихость всегда сочетается с низостью.

— Помните: то, что не проникает в сердце, ложится камнем за пазухой.

— Гоняясь за чужими цивилизациями, на всякий случай сохраните свою.

— Когда человека неоткуда выгнать и некуда посадить, он представляет большую опасность для государства.

— Серые легко пробиваются в кардиналы.

— Там, где чужие жизни идут по дешевке, на собственную возрастает цена.

— Победителей не судят, а зря!

— Чтобы подольше хранить тепло, держите его на холоде!

— Жизнь, граждане, как единственное дитя: ее любишь тем больше, чем меньше она того заслуживает.