Жизнь и смерть Арнаута Каталана

Глава десятая АРНАУТ КАТАЛАН ЛЕЖИТ НА ЗЕМЛЕ

В середине лета 1235 года, по воле легата святейшего Папы архиепископа Вьеннского, брат Арнаут Каталан возглавил трибунал Тулузской инквизиции.

Глаза бы не видели этого Арнаута Каталана. Долговязый и истощенный, со взглядом голодным, с пятнами больного румянца на скулах, в заплатанном белом подряснике – вот таким ворвался в Капитолий Тулузы, пыля подолом и шлепая рваными сандалиями по гладкому полу. Ворвался – и швырнул под нос господам членам городского капитула список еретиков, подлежащих немедленному аресту; общим числом сорок человек. Арестовать же их надлежало светским властям, дабы незамедлительно передать в руки духовных.

В Капитолии было прохладно – той зябкой прохладой, что царит в жару в полутемных каменных зданиях. А от Каталана жаром несет; но когда приблизился он, то не плотью от него пахнуло – тленом; не потом пахло тело – прахом.

И проговорил Каталан отвратительным скрипучим голосом:

– Эти люди в течение семи дней должны быть доставлены в тюрьму трибунала.

Капитул взволновался. Сорок человек! Это слишком много!

Каталан покривил губы.

– Половина из них мертвы. Потрудитесь прочесть список как следует. Вон те, во второй половине списка. Их тела подлежат удалению с кладбища.

Невозможно!.. Тулуза!.. Бунт!..

А Каталан все скрипел и скрипел:

– Святая инквизиция милостиво берет на себя труд удалить с кладбищ нечистоты, тогда как согласно постановлению поместного собора в Нарбонне от 1233 года по Воплощении, выкапывать означенные трупы еретиков обязаны те нечестивцы, которые посмели похоронить их там, после чего названные нечестивцы должны подвергаться отлучению…

Но поскольку капитул упорно не желал видеть в требованиях Каталана каких-либо милостей и послаблений и находил их безрассудными и чрезмерными, то беседа оборвалась сама собой, причем на весьма визгливой ноте. Отец инквизитор велел арестовать по крайней мере живых – список прилагается – и выделить инквизиции еще десять человек копейщиков. А затем, не прощаясь, повернулся и зашагал к выходу. Заседавшие в Капитолии с бессильной ненавистью глядели, как болтается на спине Каталана опущенный капюшон.

Ушел.

Уф! Легче дышать стало. Взяли список, перечитали, передавая из рук в руки. Волнуясь, заговорили. Было, о чем беспокоиться.

На следующий день Каталан действительно получил от капитула десять копейщиков и невозмутимо привел их к присяге. И сказал им Каталан словами Писания:

– "Смотрите – не ужасайтесь".

В наказание за грехи наши, не иначе, послал Господь такую жару! Кладбище оцеплено, сверкание копейных наконечников ест глаза, пыль забивает рот, браниться мешает. А бранить охота все подряд: и неугомонных попов, затеявших эту нелепицу – кости мертвых тревожить, и еретиков – сдалось им не в того Христа веровать, в какого надобно, а в какого-то другого. Но особенно мечталось обругать оглоблю эту мрачную, Каталана, который не дает честным людям пересидеть самое палящее время суток в тени и прохладе.

Били заступами в пересохшую землю, опрокидывали могильные камни, обнаруживая под иными целые города разных червяков и козявок и учиняя им, таким образом, подлинный червячий Армагеддон.

И летели в большой деревянный ящик куски сгнивших гробов и кости вперемешку с комьями земли и проклятиями. Будь проклятия булыжниками – никакая лошадь не смогла бы сдвинуть этот ящик с места!

Наконец наполнили ящик, тужась, подняли и потащили к воротам кладбища, туда, где терпеливо ждала лошадь, запряженная в телегу. К морде лошади привязан мешок, а в телеге сидят на вязанках заранее заготовленного хвороста возница и Каталан.

Поглядел Каталан, щурясь, на красных, потных, злых гробокопателей, молча спустился с телеги на землю. Два дюжих молодца забрались принимать ящик, трое снизу, надсаживаясь, подняли груз наверх.

Вот так поставили и тронулись в путь. Каталан пошел сбоку. Стража окружила его, заранее щетинясь копьями.

А Каталан не изверг вовсе был, что по такому пеклу людей работать заставил. Просто знал, что даже Тулуза по жаре раскиснет и бунтовать не захочет. Не живых ведь на смерть ведут – мертвых! А ради мертвых, да еще в палящий полдень, немногие в драку полезут.

Так оно и вышло. Молчала Тулуза. И зрителей на зрелище не нашлось.

Топала стража, скрипели колеса, стучали копыта. Возница, обливаясь холодным потом, все слушал и слушал, как за спиной у него тихонько переговариваются в ящике мертвые кости. Только слов разобрать не сумел.

На въезде в улицу, проложенную на месте старицы Гаронны, ожидал городской герольд и с ним два барабанщика, почти утонувшие в своих огромных барабанах. Все трое от пота лоснятся; красные с золотыми тулузскими крестами одежды – в темных потеках.

Возница натянул вожжи. И шествие двинулось дальше медленно, под мерный гром барабанов. Каждые двадцать-тридцать шагов останавливались. Барабаны замолкали, а герольд возглашал зычным голосом:

– Oui aytal fayra – aytal payra! 1

Затем, после мгновенной оглушительной паузы возобновлялся барабанный бой, и процессия двигалась дальше.

Так прошли они городскими улицами, миновали Капитолий, возле которого нарочно останавливались три раза, обогнули приход Сен-Сернен, где жители питали особенную ненависть к франкам, и завершили круг, вернувшись к Саленским воротам.

За городской чертой вытащили из телеги ящик и обложили его хворостом. Каталан встал на колени и громко воззвал к Господу, прося судить не по справедливости, но по бесконечному милосердию Своему, после чего замолчал и закрыл глаза.

И подожгли хворост, и исчезли в огне бренные останки еретиков, а Каталан все не открывал глаз. И никто не осмеливался его тревожить, ибо столь глубоко погрузился он в молитву, что как бы отсутствовал на земле.

Но когда догорел костер и от ящика с костями осталась лишь гора горячей золы, вдруг вскочил Каталан на ноги и метнулся к телеге. С торжествующим смешком подобрал он там последнюю вязанку хвороста, самую жидкую и маленькую, которую почему-то не бросили в костер, после чего стремительно побежал обратно к пепелищу.

А стража стояла неподвижно и тщилась, как было приказано, не ужасаться.

Громко распевая первые стихи Евангелия от Иоанна, начал Каталан махать хворостинами, разметывая золу. Рукава, подол, капюшон, белый нарамник – весь Каталан, казалось, развевался, будто на сильном ветру стоял. Зола черным облаком окутывала его и не хотела улетать, ибо стояло полное безветрие. Но Каталан упрямо мел ее прочь по земле и в конце концов отчасти преуспел. И сам черный, как мавр, в пятнах, без сил пал на телегу – но губы его продолжали шевелиться, проговаривая:

– In principio erat Verbum; et Verbum erat apud Deum; et Deus erat Verbum… Et lux in tenebris…

И отвезли Каталана в монастырь.

И спросил его там брат Фома:

– Отчего ты стал так черен, брат?

И ответил ему Каталан:

– Я измаран чужими грехами.

Но Фома покачал головой и молвил:

– Не под силу тебе, брат, взять на себя все грехи этого мира или даже одной только Тулузы. А давай-ка я отведу тебя на берег да умою…

Вторично увидел Капитолий Арнаута Каталана, постоянного инквизитора Тулузы, седмицу спустя после того, первого, раза. И поначалу-то не слишком был Каталан хорош и обходителен, а теперь и вовсе сделался невыносим.

Пришел один, в грязной рясе, препоясанный верой и яростью. Еще издали, шагая размашисто по залу, кричать принялся:

– Отступники! Предатели!

И через весь зал – прямо в лица гордых магистратов – швырнул пергаменты; разлетелись, как осенние листья, прошуршали, опали – и настала тишина.

В тишине слышно только тяжелое дыхание да шлепанье каталановых сандалий – вослед своим летящим пергаментам шел.

Отца инквизитора вежливо попросили объясниться (а сами на пергаменты глаза скосили, однако подбирать и читать не торопились).

Молвил Каталан:

– Там все написано.

И ушел.

Лучше бы и не знать, что там, в писаниях инквизиторских, накарябано. Да только и без Каталана ведали именитые люди Тулузы: предупрежденные ими еретики из города бежали. Ушли целыми семьями, взяв лишь необходимое; растворились, исчезли. Сперва – в Авиньонет, а оттуда – на юг, к Пейре-Рожьеру де Мирепуа, ближе к Пиренеям, где оставались еще неприступные катарские твердыни. Все тайные нити уходили ныне в заоблачные пиренейские выси, все туже завязываясь узлом в одной крепости, чье имя все громче и тревожней звучало по мятежным горам Юга: Монсегюр.

Гневливые гордые горцы, и все друг другу братья – родные, двоюродные, единоутробные, сводные, приемные: Фуа, Терриды, Коминжи, Мирепуа, Пейрели, и каждый второй из них носит имя "Раймон"…

И уж конечно инквизиторы знали все это не хуже, чем тулузские консулы; да только коротки руки у святых отцов и до Монсегюра им не дотянуться. Вот пусть и бесятся, сидя в Тулузе, пусть жгут мертвецов – тем-то уж не повредить, ибо учат "совершенные": не существует воскресения во плоти!

Злорадствовали члены тулузского капитула недолго: ровно до того часа, как решились подобрать с пола каталановы послания и ознакомиться с ними.

"…Поелику упорствуя в пагубных заблуждениях и негласно сочувствуя ереси, находится такой-то и такой-то в преступном сговоре с еретиками – список прилагается – что выразилось в содействии их бегству от правосудия…"

В общем, так: не пропустив ни одного, вызывал Арнаут Каталан в трибунал инквизиции всех членов Тулузского Капитула по обвинению в пособничестве еретикам.

Соумышленникам и пособникам, в случае их искреннего раскаяния, Каталан предлагал довольно легкое каноническое наказание, заключающееся лишь в усиленном соблюдении дисциплины – постов и предписанных молитв.

Однако приуныли, ознакомившись с творениями отца инквизитора, далеко не все: большинство пришло в гнев. И решено было призывов Каталана как бы не замечать и сделать вид, будто никакого трибунала и на свете нет.

Третий визит Каталана оказался еще менее приятным: он явился в сопровождении стражи и объявил, что немедленно арестовывает одиннадцать человек консулов Тулузы во главе с графским наместником.

Что тут началось!

Забыв о достоинстве, благородстве рождения и воспитания, о чести, сане и чине, орали друг на друга святейший отец инквизитор и именитейшие граждане Тулузы хуже базарных торговок.

– Дармоед! Клещ!

– Еретики!

– Убирайся отсюда!

– Вы арестованы!

– Уходи, покуда цел!

– Стража! Взять их!

– Ни с места, болваны! Забыли, кто вам платит?

– Я сообщу в Рим!

– Хоть апостолу Павлу!

Дальше понеслась уже невообразимая брань, причем вскоре консулы обнаружили, что ни переорать, ни переспорить святого отца им не удается и что глотка у Каталана луженая, а фантазия изощреннейшая и на бранные импровизации он скор получше всех одиннадцати вместе взятых.

И тогда крикнул графский наместник благородным господам консулам, чтобы те замолчали. И подступив к Каталану, сказал ему сипло:

– Слушай, ты, грязный доминиканец! Еще раз придешь сюда гавкать – выпущу тебе кишки и намотаю на алтарь. Понял?

Тяжело переводя дыхание, отвечал Каталан:

– Больше я не стану вас уговаривать, ибо сказано апостолом: "Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден".

– На все у тебя найдется ответ, святоша!

– Ответ – не на все, – возразил Каталан. – На все – только любовь.

– Засунь ее себе в задницу, свою любовь! – вспыхнул наместник. – И запомни, пес: если тебе дорога твоя паскудная жизнь – сиди в монастыре и перди там в кулачок, а город оставь в покое!

– Ты волен убить меня из-за угла, – сказал наместнику Арнаут Каталан. – Но никто из вас не смеет заставить меня замолчать!

Город содрогался от набатного звона. Печально и тревожно, в лад, звонили в Сен-Сернен и в храме Богоматери Белоцерковной, в кафедрале Сен-Этьен и в предместье, в церковке святого Киприана. Под этот неумолчный звон рассыпались по всему городу герольды и глашатаи – на сей раз недостатка в желающих не было, ибо всякому, кому только позволяла глотка, охота прокричать – на всю Тулузу, до самого неба! – что отныне приказом Тулузского Капитолия и по распоряжению мессена наместника нашего любимого графа Раймона Седьмого

ВОСПРЕЩАЕТСЯ!

Любое общение с доминиканским монастырем!

Тулуза! Слушай: решено отныне

НЕ

– давать монахам хлеба, овощей и любой пищи!

– подносить им денежной и иной милостыни!

– продавать им ничего, как бы они ни просили!

– приближаться к их окнам и дверям!

– пускать их в дома и храмы!

А если они вылезут и начнут снова пачкать улицы Тулузы своими рясами и отравлять ее воздух своим зловонным дыханием, то всякому жителю Тулузы дозволяется братьев проповедников

БИТЬ!

Везде, где бы они ни появлялись!

А оказывать им помощь, кормить и давать убежище

ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ!

Так вопила Тулуза, захлебываясь собственным ликованием.

Консульская гвардия ворвалась к епископу Раймону и заняла его резиденцию, а самого епископа арестовала, отчего тот счел за благо занедужить. Просился также, чтобы отпустили его из города, но епископу было отказано: пусть посидит в заложниках.

Из всех слуг епископских только один вздумал, по глупости, защищать своего господина. Был ранен в бок мечом и бежал, ибо увидел, что никто больше и не думает сопротивляться чинимому над епископом насилию. У бедняги хватило соображения добраться до Сен-Романа; его впустили, выслушали новости и отправили на попечение простоватого брата Фомы.

Брат Фома промыл слуге рану, налепил повязку, пропитанную целебной мазью, а после сказал задумчиво:

– Дивно устроен мир! Вот человек, и тут же рядом и трава растет для его излечения!

Другие мысли брата Фому почему-то при появлении раненого епископского слуги не посетили.

На следующий же день Каталан бесстрашно открыл ворота монастыря и пешком отправился к графскому наместнику, тиская в кулаке вызов в трибунал – на сей раз по обвинению в открытом исповедании ереси. Каталана провожали взглядами, несколько раз пытались преградить ему дорогу, но он шел неостановимо, мерным шагом, будто слепой, и никого вокруг себя не замечал. И расступались люди. Поневоле шарахнешься в сторону от такого нечеловеческого человека! И ни один камень из поднятых с земли не полетел ему в спину.

Каталан остановился перед домом наместника. Мгновение глядел на дверь, а затем плюнул себе в ладонь, мазнул плевком по запертой двери, с маху приложил клочок пергамента с требованием явиться в трибунал инквизиции на ближайшее заседание – то есть в нынешнюю среду в два часа пополудни, а затем резко повернулся и пошел прочь, прямой, как палка.

К вечеру доминиканский монастырь оцепили, и когда брат Лаврентий попытался для пробы выйти на улицу, стражники безмолвно сунули в открытую дверь пику и загнали монаха обратно.

Так началось заточение доминиканцев в Тулузе, которое длилось почти два месяца.

Меньше всех унывал брат Фома. У него был огород, чтобы занять руки работой, и раненый, чтобы занять заботой голову. Что до стражи у ворот – то Фома и без всякой стражи монастырь покидать не любил.

Как-то раз, подойдя к воротам, крикнул Фома:

– Эй, дураки с копьями! Зачем вы здесь стоите?

– Цыц, крапивное семя!

Фома удивился.

– Я спросил, для чего вам стоять здесь и днем и ночью, мучить себя то на солнцепеке, то под дождем.

Ворота чуть приоткрылись, и Фоме показали кулак. Фома поглядел сперва на свой кулак, потом на тот, что ему показали. У Фомы был больше.

– Сиди тихо, монах, пока рожу не начистили, – пояснил стражник, захлопывая ворота.

Фома сел у запертых ворот на землю и задумался. Потом сказал самому себе:

– Эти люди, несомненно, глупы, ибо заставляют меня делать то, ради чего я и посвятил себя служению: то есть сидеть в уединении, молиться и вкушать скудную пищу, состоящую из воды и мучной тюри. К тому же у нас есть колодец, а на грядках растет зелень. Как бы стражники окончательно не утратили рассудок – при таких лишениях, которым они себя подвергают, это вполне возможное дело. Пожалуй, надо будет помолиться за этих бедных дураков.

Через месяц безвылазного сидения Каталан пришел к своему другу брату Фоме и сказал:

– Я хочу сходить в город.

Фома снял с пояса четки и стал их перебирать, не отвечая.

Каталан повторил:

– Я хочу сходить в город.

Слуга епископа, которому Фома отдал свой тюфяк, сел, держась за раненый бок, и сказал Каталану:

– Вас там сразу убьют, святой отец.

– Вот и хорошо! – озлился Каталан. – Если этой земле нужна кровь, чтобы пробудиться, – пусть прольется моя!

– Не затем же ты хочешь пойти, чтобы тебя убили, брат, – заметил Фома. Он хорошо знал Каталана.

– Нет.

И Каталан показал новый документ: инквизитор вызывал в трибунал всех должностных лиц Тулузы по обвинению в ереси, укрывательстве виновных и открытому противодействию инквизиции.

Фома внимательно прочитал все то, что было написано на пергаменте, а потом расхохотался:

– Пусть мне теперь кто-нибудь скажет, что тебя можно запугать, Каталан!

Ночью они вдвоем выбрались из келий и спустились по лестнице во двор. Фома встал к стене, расставив ноги и упираясь руками в каменную кладку, а Каталан вскарабкался ему на плечи и, уцепившись руками за край, перебрался на стену. Фома подал ему сандалии и веревку. Каталан прицепил сандалии к поясу и обвязался веревкой. Огляделся, сидя на корточках.

Стража городского капитула исправно охраняла оба выхода – тот, что вел в церковь, и боковой, в углу стены. Сверху хорошо были видны горящие факелы.

– Я подожду тебя здесь, – сказал Фома снизу. – Если тебя станут убивать – кричи. Успею – перетащу тебя через стену. Да хранит тебя Пресвятая Дева, брат.

Каталан усмехнулся в темноте. Придерживаясь за веревку, спустился на мостовую и сразу прижался в тени. Осторожно отвязал веревку, оставив ее на попечение Фомы, и бесшумно побежал босиком по улице. За углом он обулся и пошел уже медленно – черная тень в ночной темноте. Дважды Каталан ускользал от внимания городской стражи, и крался, и таился, пока наконец не добрался до дома графского наместника.

А в доме этом настоящие стеклянные окна, и не одно, а целых три. Так и тянуло Каталана швырнуть в эти окна камнем, но сдержался. Взялся за дверной молоток, громко постучал: раз, другой.

Ах, как долго идет ленивый слуга отпирать! Ах, как крепко спят в наместниковом доме! Ничего, сейчас проснетесь.

Приотворилась дверь. Каталан просунул в щель свернутый трубкой пергамент и ушел – растворился в ночных улицах.

Ах, какой крик поднялся наутро! Изнемогая от злобы, бесновался под стенами Сен-Романа графский наместник – лично! Грозил взять монастырь штурмом! Ворота тараном вышибить, церковь к такой-то матери разнести, монахов посадить на кол!

Каталан поднялся на стену, чтобы удобнее было вести беседу.

– Я здесь, полупочтенный! – завопил он пронзительно. – Никак ты явился принести покаяние?

– Я выжгу ваше осиное гнездо каленым железом! – вне себя орал наместник. – Я повешу вас всех за яйца, у кого еще остались!

На небе собирались тучи, а гром покашливал далеко за Гаронной, на юге – там, где высится невидимая отсюда гора Монсегюр.

– Я велел тебе убираться из Тулузы, ты, недоносок! Я велел тебе заткнуть свое паршивое хлебало! – надрывался наместник.

А Каталан вдруг развел крестообразно руки, и свежий порыв ветра взметнул полы его черного плаща. И заверещал Каталан, переступая по стене босыми ногами, будто на месте приплясывая:

– Ах, в горах, мать вашу, в горах черных,

Где вьется, раком вас всех, тропа крученая,

Под самым небом, хрен вам в рот, золоченым,

Стоит там бык печеный,

А в жопе у него чеснок толченый!..

Ошеломленный наместник замолчал, рот разинул…

Рехнулся монах! От злобы, с голодухи, от воздержания – ума лишился. Или того хуже – бесноватым сделался. Ой, худо! Страшненький монах. Спаси нас, Боже, от бесов и сатанинского сонмища!

И потянулся наместник перекреститься. А Каталан перестал плясать и кривляться – так же внезапно, как начал, – и крикнул грозно:

– Не сметь!

И замер наместник, не донеся руки до лба. Каталан нагнулся к нему со стены, упираясь ладонями в колени:

– Как ты смеешь, еретик, дерьмо свиное, просить о помощи Господа, когда не побоялся судиться с Ним, и поносить Его, и грозить Ему?

И были глаза Каталана не безумны вовсе – ясны и холодны.

Спросил его наместник, сбитый с толку:

– Чего ты от меня хочешь, монах? Чего добиваешься?

– Милости хочу, не жертвы, – ответил Каталан. – Покайся в грехе своем, отступи от ереси.

– Я подумаю… – сказал наместник, подняв к Каталану побледневшее лицо.

И в этот миг хлынул наконец ливень.

Каталан выпрямился. Больше он не смотрел вниз – ни на наместника, ни на стражу. Стоял на стене, откинув назад голову, и вода заливала его открытые глаза.

– Он подумает! – с недовольным видом проговорил брат Фома, которому Каталан, весь мокрый, пересказывал свой разговор с наместником. – Вот увидишь, ни до чего хорошего он не додумается.

И заставил Каталана выпить горячий отвар шиповника – чтоб не простудился.

Наместник размышлял недолго и, как и предрекал брат Фома, не благое решение принял. Через глашатаев – сам не явился – передал доминиканцам постановление капитула Тулузы: всем доминиканцам немедленно оставить город! Обещал, что никто монахов и пальцем не тронет, пока они направляются от Сен-Романа в сторону Саленских ворот; буде же предпримут какое-либо движение в обратном направлении – немедленно подвергнутся побиванию камнями.

Каталан выслушал глашатая; Каталан выслушал настоятеля; Каталан выслушал общее решение братии оставить Тулузу и не подвергаться более поношениям нечестивцев; оставшись же наедине с собой, сказал Арнаут Каталан:

– Лично я никуда отсюда не пойду.

Ничего из вещей не взяли с собой из Сен-Романа монахи; да и вещей-то у них было немного. Даже обувь – и ту оставили. Сняли засовы с ворот, запертых изнутри, а городская стража сняла с тех же ворот засовы наружные. И вот спустя два месяца после начала осады распахнулись двери доминиканского монастыря и начали выходить монахи – один за другим; всего же их вышло тридцать восемь человек и еще тот слуга епископа Раймона, что прижился в монастыре при брате Фоме.

Брату Лаврентию сказал Арнаут Каталан, глядя, как прочие покидают обитель:

– Останься со мной.

Брат Лаврентий посмотрел на Каталана и увидел, что у того что-то на уме; но послушно задержался и остался стоять рядом с Каталаном.

А доминиканцы медленно шли к воротам, растянувшись по всей улице, и несли в руках зажженные свечи. Из окон и раскрытых дверей следили за ними тулузцы – безмолвно и настороженно, ибо знали, что с изгнанием ордена псов Господних наступают для города мятежные времена.

У Саленских ворот дунул настоятель на огонек своей свечи и потушил ее; и другие монахи вслед за ним сделали то же самое.

А Каталан и брат Лаврентий все медлили. Наконец настал черед уходить последним, и тогда сказал Арнаут Каталан своему брату:

– Читай из Писания.

И стал брат Лаврентий громко читать то, что знал на память:

– Beati pauperes spiritu quoniam ipsorum est regnum caelorum! Beati mites quoniam ipsi possidebunt terram!Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное! Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю!

А Арнаут Каталан встал на колени и опустился на землю, раскинув руки крестом и приникая лицом к порогу монастыря.

И так лежал он на земле, а Лаврентий читал над ним срывающимся голосом:

– Beati misericordes quia ipsi misericordiam consequentur! Beati qui persecutionem patiuntur propter iustitiam quoniam ipsorum est regnum caelorum!2

А стража городского капитула кричала:

– Убирайтесь! Вон из города!

И когда увидели стражники, что Арнаут Каталан своей волей не встанет и никуда из монастыря не пойдет, то подступили к обоим упрямцам и сперва схватили брата Лаврентия. Они взяли его за руки, набросили веревку ему на шею и потащили прочь. Побежал он, спотыкаясь и уворачиваясь от тычков, а у Саленских ворот сняли веревку и отпустили брата Лаврентия, сподобив напоследок затрещиной – так что в глазах у него потемнело.

А Каталана подхватили за голову и за ноги и подняли, проклиная строптивого попа на чем свет стоит, и так выволокли за монастырские ворота, где и бросили. Всем телом грянулся Каталан о мостовую, однако и после этого продолжал лежать как неживой и когда несколько раз пнули его в бок, только сильно вздрогнул, но даже голоса не подал.

Пришлось двум крепким парням брать Каталана за подмышки и волочь его по улицам, точно труп. Каталан обвис у них в руках, голову на грудь свесил, глаза закрыл. Ноги его цеплялись за углы домов, когда протаскивали его проулками, одежда пачкалась и рвалась. Но Каталан молчал.

У Саленских ворот остановились перевести дух. Больно тяжел клятый монах оказался! Потоптались над простертым Каталаном – а тот лежал неподвижно, оставаясь в том же положении, в каком его бросили. Отерли пот. Затем наклонились над отцом инквизитором, взяли – один за руки, другой за ноги, хорошенько раскачали и отправили за городскую черту.

Шмякнулся Каталан спиной о землю невдалеке от того места, где оставались еще следы пепелища после сожжения выкопанных на кладбище останков. Всю-то больную утробу каталанову от этого удара перетряхнуло. Простонал тихонько, головой пошевелить попытался – вроде, получилось.

Монахи поблизости стояли, ждали, пока Каталан в себя придет.

А из города им прокричали:

– И чтоб впредь ноги вашей не было в нашей прекрасной Тулузе!