Жест Евы (сборник)

Недоступное место

Эрнест Лебожю не любил себе подобных, но – должно быть, по иронии судьбы – руководил департаментом в министерстве народонаселения. Вышестоящее руководство ценило его за усердие и не сомневалось в том, что свой пост он занимает по праву.

Человеконенавистничество, подобно вирусу, сидело у него в крови. Он не выносил детей, потому что они должны были стать взрослыми, а взрослых – потому что они штамповали детей. Конечно же, сам он был одинок как перст. Единственный ребенок, без отца и без матери, не имевший ни близких родственников, ни жены, ни друзей, ни любовниц, он никогда не испытывал нужды в любви и привязанности. В сорок лет все еще целомудренный, он по этой причине, как, впрочем, и по другим тоже, обладал железным здоровьем. Невысокий, сухощавый, мускулистый, с живыми глазами, губами-ниточками, он оставался в полном неведении, с которого боку у него печень и есть ли в его груди сердце.

Однако, если собственное тело было с ним в полном согласии, то разум изводил его за двоих. Спокоен Эрнест Лебожю бывал лишь в полном одиночестве – состоянии при статусе служащего труднодостижимом. В министерстве у него был отдельный кабинет, но всякий сослуживец норовил его побеспокоить. Однако стоило ему лишь увидеть чье-нибудь лицо, как нервы его тут же лопались, и он начинал страдать; едва долетавший шум из соседнего кабинета казался ему утомительным. Поскольку по природе своей был он натурой весьма впечатлительной, ему достаточно бывало бросить взгляд на какую-нибудь таблицу со статистическими данными, и все цифры тут же в ней оживали. Колонки с уровнем рождаемости извергали мешанину орущих младенцев, в рубрике учета молодых мамаш топтались полчища женщин с пухлыми животами, сложные кривые распределения полов в молодежных семьях складывались в дома плодовитых семейств, с вывешенными на всеобщее обозрение результатами недавних стирок, с бесчисленными столами, за которыми мальчишки и девчонки разного возраста лакали суп под уставшими взорами предков. Сидя среди всей этой писанины, Эрнест Лебожю физически ощущал, как вся эта человеческая масса загустевает вокруг него. Он вдыхал вонь их низменной жизни, нечистоплотной и медлительной. Едва сдерживая гадливость, он с силой закрывал отчет, словно хотел придавить копошащийся муравейник тяжелой плитой.

Но мерзкая толпа, устраненная с бумаги, вновь оживала вокруг него в метро. Плотно стиснутый в вагоне себе подобными, он воспринимал их как флаконы отвратительных запахов с плохо завинченными колпачками голов. В конце дня он спешил поскорее добраться до своей двухкомнатной квартирки, чтобы закрыть ставни, опустить жалюзи и закрыть на ключ дверь из массивного дерева. Она отделяла его от лестницы, по которой сновала вверх и вниз никудышная раса квартирантов. Дабы получше защитить свой покой, он изолировал комнату и спальню новым материалом, изготовленным из пробковой коры, нейлоновых нитей и яичной скорлупы. Ему было обещано снижение постороннего шума как минимум на 77 %. Но в расчеты закралась явная ошибка – несмотря на двойные перегородки на стенах и восковые пробки в ушах, Эрнесту Лебожю казалось, что он живет не один. Детишки сверху носились галопом прямо по его голове, радио с нижнего этажа доносило до самых его ног дыхание оперы, престарелый сосед слева хлестал его по щекам, а молодой сосед справа заигрывал с ним в постели. Перенаселенным, переполненным и одновременно раздробленным на части мозгом он мечтал о пустынном острове. Стать бы Робинзоном Крузо – только без Пятницы…

Он решил подыскать уединенный уголок, куда мог бы уползать по выходным дням, стряхивая с себя повседневную скученность. Поскольку у него не было ни любовницы, ни иного подобного изъяна, он смог сэкономить на подержанный автомобиль. Выезжал на нем он крайне редко, поскольку как раз на дорогах-то и наблюдалось величайшее скопление народа. Впрочем, только здесь он и управлял чем-то по-настоящему.

Всякий раз он отъезжал в поисках безлюдности все дальше и дальше, и фортуна была к нему благосклонна. Избороздив все окрестности Парижа, он отыскал возле Фонтенбло выставленный на продажу маленький участок, затерянный среди деревьев и скал на окраине леса, – этакое логово, убежище, гнездо орла, никому не нужное. И он приобрел его за бесценок.

Жизнь его преобразилась. Из молчуна и неряхи он превратился в живчика и оптимиста. Поставленная цель помогала ему с улыбкой преодолевать бесконечные часы сидения в кабинете, давку в метро и перенаселенность дома. Он решил построить собственный домик, на собственном участке, собственными руками. Не имея иных возможностей, кроме выходных и отпускных дней, он понимал, что затея растянется на долгие годы. Но перспектива долгой трудовой повинности его нисколько не обескураживала, напротив – придавала упругости мысли и мышцам.

Навыки каменщика он почерпнул, читая специальные книги и, поскольку от природы слыл мастером на все руки, переход от теории к практике казался ему совсем простым. Практиковавшиеся ранее досуг и покупки впрок уступили место обустройству Пинеле – так обзывалось местечко: рытью траншеи и заливке фундамента, приготовлению раствора из гашеной извести, переноске камней. Пришлось расширить дорожку, чтобы можно было подъезжать к строительной площадке на машине. Неухоженная колымага стонала под тяжестью перевозимых строительных материалов; он вырвал из нее заднее сиденье и эксплуатировал нещадно. На автомагистралях другие машины опасливо сторонились и охотно уступали ей дорогу. В бюро он приходил измотанный, слегка припудренный гипсовой пылью, с исцарапанными руками. Коллеги находили его немного странным, но вдохновленным. Перешептывались, будто он завел-таки интрижку, но никак не могли взять в толк, с кем.

При всем том его озарял свет прожекторов его идеи-фикс. Из земли понемногу вырастал дом его мечты. Приземистый куб с мощными стенами, с дырами амбразур, казалось, предназначался не для мирной жизни, а скорее – для длительной обороны. Входная дверь была столь узка, что попасть внутрь можно было лишь протиснувшись боком. Единственная комната служила одновременно и кухней, и столовой, и спальней. Светлая мебель из некрашеного дерева, кровать с ременным ложем и ни одного зеркала – Эрнест Лебожю не выносил встреч с собственным отражением и часто приходил в негодование, приняв его за кого-то другого.

Когда с обустройством было покончено, он с гордостью осмотрел свое творенье. Три года нечеловеческих усилий и ни минуты сожаления. Сооружение стало для него раковиной улитки. В единственном шкафу – книги, коробки с консервами, бисквиты. Можно продержаться, не выходя наружу, несколько месяцев.

Первая ночь, проведенная в Пинеле, показалась ему волшебной. Дело было в самом начале июня. Сидя на приступке входной двери, он слушал тишину леса, вдыхал свежий запах земли, наполнял глаза едва приметным в наступающих сумерках трепетом листвы. И более всего очаровывала не так называемая красота природы, но чистота воздуха, не загрязняемого ничьим дыханием, кроме его собственного. Нетронутый край! Ночная живность бегала и летала на приличном расстоянии. Эрнест Лебожю забаррикадировался в доме и заснул, словно в самом центре абсолютно новой вселенной. Господь бог еще не принял решения о запуске в производство млекопитающих о двух руках, с вертикальной осанкой, наделенных разумом и речью. Прототипом вида был он, это он царствовал в райском саду.

Пробуждение в предрассветной дымке и благословение росой стали последними штрихами обретенного счастья. В воскресенье вечером он въехал в Париж триумфатором.

С тех пор каждый уикенд припасал для него подобную награду. Солнце и серые тучи были одинаково в радость. В ненастье этот египетский склеп казался ему еще пленительнее, как он говорил самому себе: дождь не подпускает к нему незваных гостей. Забившись в логово, под стекающим с небес проливным дождем он ощущал себя Ноем в ковчеге, с той лишь разницей, что у него рядом не было жены, и зверей он держал снаружи. Весь день он обустраивал свое пристанище. Этому занятию, думал он, и остатка всей его жизни не хватит.

Как-то в одну из суббот, приехав в Пинеле после утомительной рабочей недели, он обнаружил во внутренней обстановке едва уловимую странность. Дверь была не взломана, все цело и невредимо, но чрезвычайно развитый нюх Эрнеста Лебожю улавливал, что в его отсутствие в доме кто-то побывал. Впрочем, довольно скоро возле железного ящика с запасами еды он обнаружил следы грязных башмаков. Не хватало также бутылки красного вина, а в остальном, ничего не было украдено, ничего не было тронуто. Проглотив гнев, Эрнест Лебожю два дня и две ночи провел в засаде за окном. Он вернулся в Париж в понедельник на рассвете, так и не дождавшись чужака.

В конце следующей недели он ехал в Фонтенбло с беспокойством. Дом стоял на прежнем месте, под деревьями, с притворным видом непорочной девы, при ближайшем рассмотрении меняющей свое обличье на полную себе противоположность. Эрнест Лебожю догадался об этом с первого же взгляда и, ужаленный приступом ревности, устремился внутрь.

Как в прошлый раз, несмотря на запертую на два оборота ключа дверь и закрытые изнутри ставни, в воздухе витал дух инородного присутствия. На столе грязный стакан, рядом вчерашняя газета. Эрнест Лебожю гневно отметил эти нарочитые следы и принялся мечтать о предстоящей мести. Предупредить полицию? От одной лишь мысли, что здесь придется встречаться с сыщиками, екнуло под сердцем. Он решил действовать сам, и первой идеей было сменить все запоры, а на входе прикрепить табличку: «Вход строго запрещен». Собаки у него не было, а угроза могла подействовать.

Но он плохо знал пришельца. Тот явился вновь, несмотря на предупреждение и новые замки. Тогда Эрнест Лебожю опоясал участок колючей проволокой и через каждые пять шагом расставил, прикрыв их ветками, капканы. В оставшиеся бреши он набросал колючек и бутылочных осколков. Подобное проявление недовольства удивило его самого.

Через неделю он обнаружил в одной из ловушек кролика, а в доме – переполненную окурками пепельницу. Кровь прихлынула к его лицу: он понял, что отныне между ним и незнакомцем объявлена война. Для него начиналось существование, густо приправленное полицейским расследованием. На службе, пренебрегая отчетами, он с маниакальной улыбкой набрасывал эскизы необходимых орудий лова прямо на официальных бланках. Но противная сторона была сильна, и всякий раз он убеждался, экспериментируя на участке с очередным новшеством, что ловушка опять не сработала. Увлекшись состязанием, он превзошел себя в выдумывании устраиваемых козней, на что противник отвечал совершенствованием их обнаружения и обезвреживания. Волчьи ямы, огненная западня, подвесные гильотины, силки, липкая лента, водяные брызгалки – все было опробовано, все было бесполезно.

И хотя поругивал Эрнест Лебожю неуловимого противника за нанесенные потери, он не мог преодолеть определенного к нему уважения. Пытаясь представить себе интервента, он видел кого-то вроде браконьера в камуфляже. Хитрый, словно лис, гибкий, как хорек, легкий, будто птица. И при этом – знаток запоров: ни один перед ним не устоял. Впрочем, это был не грабитель, по-своему он был даже аккуратен. Самое большее, что он себе позволял, – полистать какую-нибудь книжку да поспать на кровати, не разуваясь. По правде говоря, эта умеренность в злодеяниях и была невыносимой. Эрнесту Лебожю казалось, что он предпочел бы откровенное насилие над своим жилищем вместо кажущегося незаметным обладания им, своего рода скрытого сожительства, этакого дележа, что ли. Поскольку между ним и визитером речь шла именно о дележе. Будто согласно прибору, показывающему присутствие человека, один являлся именно в то время, когда другой это место покидал. И в довершение ко всей несправедливости, он сам, являясь истинным владельцем, пользовался пристанищем два дня в неделю, а чужак сибаритствовал здесь оставшиеся пять дней.

Доведенный данным соображением до крайности, Эрнест Лебожю сказался больным, дабы манкировать сидением в министерстве посреди недели. Он прибыл в Пинеле в среду, машину оставил на обочине автострады и пополз к дому на локтях и коленях, как это делали парашютисты в одном из фильмов про войну. В руках он сжимал ружье, заряженное крупной дробью. При появлении первой же подозрительной тени он вскинет его и выстрелит. Кровью его не испугаешь.

Он дополз на животе до самого порога. Все было тихо. Он распрямился, достал связку ключей, открыл все три замка и проник в сумрачное нутро дома, где царствовал запах рыбы. В комнате никого не было, но кто-то совсем недавно готовил на плите мерлана. Противень еще не успел остыть. Приди он на десять минут раньше, и бедолага был бы пойман с поличным.

Эрнест Лебожю уехал, но в следующую среду сообщил своему шефу, что должен отправиться в Орлеан по неотложным семейным делам. Это был уже повторный обман администрации, но страх разоблачения представлялся пустяком в сравнении с нетерпением возобновить борьбу.

Инстинкт охотника бросил его на дорогу к Фонтенбло. И вновь он вернулся с пустыми руками, предположив, что незнакомец был предупрежден о его приезде телепатически. Отчаявшись, Эрнест Лебожю зачастил с ложными извинениями, отлучаясь из министерства после обеда через день, чтобы съездить в Пинеле. Все напрасно. Он приезжал то слишком поздно, то чересчур рано.

Зажав ружье меж колен, он часами торчал в засаде, устроенной в яме, и возвращался в Париж продрогший, измученный, с глазами убийцы. По ночам ему снились кошмары, он просыпался весь в поту, уверенный, что его двойник устраивался повсюду, откуда сам он только что исчезал. Может, этот загадочный паразит в его отсутствие жил и в парижской квартире. Не исключено, что иногда наглец занимает его место в кабинете.

Подобные рассуждения довели его до полной потери всяческого интереса к повседневным служебным нуждам, а затем – и к пренебрежению министерскими обязанностями. При этом, как это часто случается в огромных механизмах, винтик, выскочив, блокирует работу в целом. Под угрозой оказался весь тонкий процесс воспроизводства населения. Директор вызвал руководителя департамента и по-отечески допытал его. Тот, гордая душа, долго сопротивлялся попыткам вырвать у него признание, но в конце концов секрет сорвался-таки с его уст. Директор посоветовал:

– Неопределенность вас убьет, с этим нужно кончать. Предупредите полицию.

На такое решение, долго откладываемое, Эрнест Лебожю пошел как на крайнюю меру, да и то лишь уверенный, что полиция окажется столь же беспомощной, как и он сам.

Однако всего через восемь дней после подачи им официальной жалобы его уведомили, что виновный находится под стражей. Едва не сойдя с ума от радости, он бросился в жандармерию. Ему показали неприметного типа с бледным и худым лицом, блеклыми голубоватыми глазами, с улыбкой идиота. Оказалось, ночевать в пустующих чужих домах было его привычным занятием. В молодости он был неплохим слесарем. Он не воровал. Он питался и спал в выбранном месте, вот и все. Звали его Жером Клуэ. Он повторял сквозь слезы:

– Я не сделал ничего плохого… Я не сделал ничего плохого…

Эрнеста Лебожю разочаровал жалкий вид противника, доставившего ему столько хлопот, но престиж был все же утрачен, хоть и по капле. Правда, мелкие эти ущемления гордости перед уверенностью в том, что отныне никто не посягнет на его уединение, долго не продержались.

В следующую субботу он с радостным спокойствием заперся в своем бункере и очень скоро перестал опасаться за вновь обретенный незыблемый мирок. Он демонтировал ловушки, которые когда-то сам же и расставил, повесил ружье у входа и научился спать с открытыми окнами. Однажды, собираясь уезжать из Парижа, он спросил себя: а что он будет делать в Пинеле? Сидя на переднем сиденье своего автомобиля, он припомнил впустую потраченное время на дорогу туда и обратно, и на него навалилась огромная усталость. Главная привлекательность дома исчезла вместе с надобностью защищать его от набегов Жерома Клуэ. Неужто утрата одного из врагов значит больше потери одного из друзей?

Прибыв в Пинеле, он с трудом выбрался из машины и направился осматривать дом. Все было в полном порядке, никто не приходил и никто сюда никогда не вернется. Даже при том, что в двери оставлен один, доступный самой простенькой отмычке замок.

Когда Жером Клуэ предстал перед судом, так ненавидящий толпу Эрнест Лебожю вынужден был откликнуться на приглашение со стороны обвинения. В выступлении он был настолько мягок, что судья раздраженно поинтересовался, зачем он вообще обратился с официальной жалобой. Осужденный, сидя за решеткой, ковырял в носу, не придавая происходящему никакого значения. Эрнест Лебожю смотрел на него, и его сердце разрывалось от жалости, обиды и ненависти. Жером Клуэ был признан невиновным и направлен в психиатрическую клинику.

Эрнест Лебожю вернулся к себе в состоянии крайней подавленности. Спустя некоторое время он опубликовал в газете объявление следующего содержания:

«Продается дом, одна комната, удачное расположение, полная тишина, место недоступное».