Желтые цветы для Желтого Императора

Никисиру Ямадзаки, наместник Левого берега Ийтакоса, Империи Двух Берегов, – Юшидзу Ямадзаки, Временному Желтому Императору

Мой дорогой брат, мое самоцветное солнце.

Я не прощу себя за то, как позорно сбежал, бросив тебя в сумраке и скорби. Но надеюсь, ты в силах меня пусть не помиловать, но понять. Голова твоя всегда была умнее моей, душа – решительнее, сердце – яснее. Правый берег неспроста достался тебе и стал при тебе процветать.

Знаешь, это все еще перед моим застывшим взором: как наша бедная сестра со свернутой шеей лежит в снегу, как из кончиков ее волос исчезают последние радужные переливы, как желтые хризантемы пробиваются вокруг сквозь искристый наст. Желтые цветы для Желтой Императрицы… Это ее знак. Думаю, все дело в метке, метке кайдзами[4], которая всю жизнь Сати находила выход лишь в редком ее досуге в цветниках Красного дворца. Хотя… кто есть императоры, как не садовники, возделывающие и берегущие сады своих стран? И все-таки, Юши, удивительно… Не зря, похоже, говорят, что дарованная богами Святой горы запястная метка, если мы пренебрегаем ее силами, всегда рано или поздно находит способ напомнить о себе. У Сати это случилось после смерти. Ты видел сам, стоя над ней в черном лесу. А может, это твой собственный цветок кайдзами отзывался на скорбь, творил вокруг мертвого тела живые бутоны?

Я пишу тебе все это, пишу, воскрешая нашу общую боль, но думаю, ты чувствуешь в моих словах иное. Прости многословие, никак не подберусь к главному, но я вовсе не играю, нет, я робею. Юши, я понимаю, как тебе трудно, и не хочу тебя огорчать. Но если не огорчу сейчас, буду сходить с ума и дальше, не смогу стать тебе опорой. Помоги мне раз и навсегда успокоиться. А потом мы решим, как отныне жить, как утешить и исцелить нашу бедную страну.

Я все время вспоминаю те ледяные минуты. Мертвая Рури на твоих окровавленных руках, твой хриплый шепот: «Я не успел, не успел». Не успел помешать. Бедняжка, о боги, может, и к лучшему, что меченые мадзи[5], которых коснулось безумие, уже не могут его преодолеть. Когда я представляю себе чувства, которые она могла бы испытать, осознав, что натворила, сердце падает. Каково это – убить мать, давшую тебе жизнь, просто… за что? Как ты тогда сказал? «Я слышал, они ссорились из-за твоего мальчишки-косё[6]». И смотрел так, будто я правда виновен в чем-то. Может, и виновен, что привез его, не знаю… уже неважно, но поверь, мой бедный названый сын тоже вне себя. Он не хотел ничего дурного, его расположение к Рури было искренним, сердечным! Юши… ох, Юши… будто сама наша сестра не целовалась в этом возрасте со всеми, на кого падал ее лукавый глаз. Даже я не ругаю мою Джуни за подобное, а ты знаешь, я строг! Что стало с Сати за годы в Красном дворце? Что сделало ее такой суровой, вдовство или сама власть? Если второе, Юши, то мне нужно поспешить. Пока что-то не стряслось и с твоей душой.

Я еще раз прошу прощения и преклоняюсь перед тобой. То, что ты остался, когда я сбежал, как трус; то, что ты исполняешь императорский долг, – большое мужество. Только благодаря тебе всюду мирно, пусть скорбно, и никто не голодает. Благодаря тебе мы тихо встречаем весну. А самоцветная вишня на твоем берегу уже серебрится нежными бутонами. Ты знаешь, что это значит: пора возвращаться. Желтый Император, наместник Правого берега и наместник Левого вместе благословляют вишню в первые весенние дни, таков обычай. Тогда она обильно плодоносит, а урожай и выручка от него нам в этом году необходимы. Твой край тоскует по тебе, Юши, хотя все твои начатые армейские и аграрные реформы не менее важны. Можешь положиться на меня: я подхвачу их, освободив тебя. Благо достойную замену себе, на Левом берегу, я уже подобрал. Жена и дети не счастливы… но и Юкино, и Асагао, и даже Джуни, хотя плачет по Рури она днями и ночами, – во всем поддержат нас.

Я могу только вообразить, как ты устал от всего, что упало на тебя после той Сердцевины Зимы, той проклятой праздничной охоты. Ты так гордо держал голову, уверяя, что справишься. А я? Я, законный преемник Сати, отсиживался у своего океана и изводил себя глупыми – тем более глупыми, чем больше я тебе пишу, – домыслами. Да, наконец-то, Юши, я могу, положив на одну чашу весов твои дела последних месяцев, а на вторую – свои мрачные мысли, увидеть перевес! А раз так, посмейся же со мной. Посмейся, а когда мы встретимся, я с честью приму от тебя град ударов и упреков: «Да как вообще ты мог такое обо мне подумать, глупый Никисиру?»

Прости. Я сам не ведаю, что на меня нашло. Но, когда я уезжал, это крутилось в голове – отчаянное, родившееся от горя «почему», нет, десяток «почему».

«Почему Рури опять заговорила о Мэзеки, зная, как Сати ею недовольна?»

«Почему Сати не сдержалась? Разве юная влюбленность – причина ссориться, тем более в праздник? И разве не понимала она, как опасно злить мадзи, каждый взрыв чувств которой может потревожить ее волшебную силу и кого-то поранить?»

«Почему никого не было с ними? Ты так не вовремя погнался за тем огнехвостом…»

«Почему Рури вообще сошла с ума столь юной? У нее были и амумадзи[7], и ками[8] (к слову, не знаешь ли, где он?), а дар ее проявлялся обыденно, не сильнее, чем у прочих. Даже двадцать лет – ранний возраст для волшебного безумия, а уж тринадцать…»

«Почему обезумевшая Рури не убила тебя, когда ты к ним кинулся? Ты хороший воин… но что есть мастерство против волшебства, способного поднять тебя в воздух и переломать? Как… как ты подошел так близко, как уцелел, как смог перерезать ей горло?»

Я все вспоминал, как ты опекал Рури, как пытался хоть в чем-то заменить ей отца. Ты говорил ей, что она славная, что вступает в прекрасную пору и нужно не упустить ни дня. Ты говорил вещи умные и добрые, но… ты ведь видел, как плохо Рури управляет гневом и волшебством – сейчас, в год, когда у нее начались женские кровотечения. Ты утешал ее перед той охотой, когда она злилась и плакала, обожженная материнской пощечиной за поцелуй с Мэзеки в саду… А Мэзеки сказал мне, что это ты, шутя, тем утром посоветовал ему поцеловать Рури. И хотя я уверен, ты вовсе не намеренно, срезая вместе с Сати цветы для завтрачного стола, привел ее в тот уголок, где затаились наши маленькие журавлики, но как же нехорошо все совпало…

Конечно, так бывает во всех семьях, и то, что наша – императорская, не делает ее особенной в радостях, горестях и ошибках. Прошу, прости меня, на Благословлении Вишен я извинюсь еще тысячу раз. За мысленное предательство, за побег. Я был ослеплен теми самыми совпадениями и отчего-то – все усталость за тяжелый год! – решил, будто ты мог всему этому как-то поспособствовать, будто твои давние дерзкие слова, в юности сказанные сестре, – уверен, ты помнишь, о чем я, – все-таки и впрямь не просто слова. Но хватит. Хватит, я отвратителен сам себе.

Скорее приезжай на свой берег. Ты отдашь мне все распоряжения и спокойно заживешь прежней жизнью. Вишни, наверное, уже завяжутся, начнут переливаться всеми цветами, как всегда… Джуни мечтает их увидеть, в отличие от меня, она их любит, они напоминают ей о трех любимых существах. О тебе, о Рури, о Сати.

На этом прощаюсь с теплом и надеждой. Целую тебя в лоб, мечтая об одном – снять с твоей усталой головы омерзительно тяжелую хризантемовую тиару. Я люблю тебя. До встречи.

24 числа 6-го месяца от Сердцевины Зимы армия Левого берега Ийтакоса в решающем сражении Братской Бойни попыталась штурмом взять Красный Город, но была сокрушена войсками Центра и Правого берега, объединенными под рукой младшего из братьев императорской семьи, Юшидзу Ямадзаки.

И самоцветные вишни заплакали, а корни их обагрились кровью.