ДЕННИС ЭТЧИСОН Предел

«Деннис Этчисон — певец одиночества и отчуждения, — написал Рэмси Кэмпбелл в предисловии к первому сборнику автора „Темная страна“ („The Dark Country“). — Думаю, его „Трилогия трансплантации“ („Transplant Trilogy“) — величайшее достижение современности в жанре хоррор; в частности, первые же строки „Предела“ достойны звания самых ужасающих из когда-либо написанных».

Этчисон получил Всемирную премию фэнтези за антологию «Метаужас» («MetaHorror»). Опубликовав такие романы, как «Темная сторона» («Darkside»), «Человек-тень» («Shadowman») и «Калифорнийская готика» («California Gothic»), он продемонстрировал свой талант стилиста на масштабных произведениях. Однако когда Этчисон обращается к малой форме — взять, к примеру, «Собачий парк» («The Dog Park»), напечатанный в антологии «Темные голоса» («Dark Voices 5») и номинированный на премию Брэма Стокера, или представленное ниже произведение, — легко согласиться с Кэмпбеллом, утверждающим, что «Деннис Этчисон пишет рассказы, как никто другой в нашем жанре». Я лично это мнение искренне разделяю…

I

Этим утром я насыпал битого стекла в глаза моей жены. Она не заметила. Не издала ни звука. Как всегда. Я взял со столика пустую бутылку. Завернул ее в полотенце, размахнулся и осторожно ударил о столбик кровати. Стекло разбилось со слабым, очень слабым звоном, словно колокольчики зазвенели на ветру в густом тумане. Никто, конечно, ничего не услышал, а Карен тем более. Потом я положил сверток на пол, наступил на него и принялся раскачиваться взад-вперед, пока не возникло ощущение песка под ногами. Тогда я опустился на колени, подцепил кончиком пальца несколько острых гранул, встал и уронил осколки в уголки ее глаз. Сперва в один, потом в другой. Она даже не моргнула. Это было легко.

Потом мне пришлось уйти. Явились лаборанты. Но было уже слишком поздно: вред причинен. Не знаю, найдут ли они остатки бутылки под кроватью. Кто-нибудь мусор обнаружит наверняка. Возможно, уборщица или санитарка. Но они не придадут этому значения.

Я выскользнул за стеклянную стену палаты, когда техники-лаборанты начали тянуть провода, регулировать дыхательные аппараты, читать распечатки и бормотать замечания в свои карманные диктофоны. Помню, я подумал о них как о чистеньких, обученных в колледжах фермерах, обрабатывающих грядки, проверяющих состояние скорого урожая, откидывая одеяло там, расправляя бугорок тут, дотрагиваясь до кроватей с суетливостью садоводов, готовых мигом отсечь то, что требует рынок. Они могли и вовсе не заметить меня. А если бы и заметили, что из того? Я всего лишь заботливый муж, явившийся засвидетельствовать свое почтение любимой, разве не так? Мне могут прочесть лекцию о риске занести нежелательные микробы на территорию лечебницы, хотя кому, как не им, знать, насколько это маловероятно, со всем их высокоинтенсивным ультрафиолетовым излучением, ультразвуковыми очистителями и прочими санитарными предосторожностями. Впрочем, я на всякий случай по пути свернул к детскому инфекционному отделению; береженого бог бережет.

А потом, стоя в одиночестве перед окном, отрешенный и опустошенный, будто будущий отец, ожидающий, когда ему на руки положат наконец его плоть и кровь, я вдруг почувствовал твердую уверенность, что за мной наблюдают.

Но кто?

Лаборанты сейчас сосредоточены на своих данных.

Еще один посетитель? Едва ли; а кому еще придет в голову следить за мной? Не многие, терзающиеся чувством вины, проводят тут одинокие часы, ища немого прощения в друге, родственнике или любимом или просто удовлетворяя некое нездоровое любопытство; тех, чей мозг погиб совсем недавно, а прочие органы еще продолжают функционировать, сперва частенько навещают родные, исполненные сознанием долга, но свежее горе неизменно подавляется полнейшей безликостью процедуры, так что вскоре люди решают, что лучше им держаться отсюда подальше ради сохранения собственного рассудка.

Я продолжал внимательно следить за перемещением белых халатов по ту сторону стекла, готовый убраться прочь при первых же признаках необычной или чрезмерной суеты у постели моей жены.

И тут я увидел, как в стекле, за отражением моего лица, возникло ее лицо. Она была встревожена, и она стояла — впервые за восемнадцать месяцев, минувших после удара. Я стиснул перила так, что даже ногти побелели, вглядываясь в прозрачное отражение Карен и не веря своим глазам.

Я повернулся. И отпрянул, прижавшись к стене. Мой лоб, должно быть, усыпали капли холодного пота, потому что она неуверенно потянулась и дотронулась до моей руки:

— Вам нужна помощь?

Ее волосы снова сияли красотой, перестав быть свалявшейся тусклой массой, к которой я привык за последнее время. Свежая косметика — будто нанесена только что; губы, по внешнему краю немного темнее, сжаты неплотно, чуть приоткрывая теплую, розовую изнанку; зубы больше не обесцвечены, они опять светятся здоровой белизной. И ее глаза. Они восхитительны.

Меня качнуло к ней.

Она грациозно отступила в сторону, поддержав меня под руку. Мое лицо оказалось совсем близко от ее лица, я всматривался в него, стремясь задержать мгновение. Здесь ведь нет ничего предосудительного, не так ли?

— С вами все в порядке? — спросила она.

Она была так похожа на Карен, что мне пришлось стиснуть пальцы в кулак, чтобы удержать их, не дать погладить мягкую, тонкую жилку на ее виске, как они делали много, много раз. Ей всегда нравилось это. И мне, верно, тоже; это было так давно, что я почти забыл.

— Простите, — выдавил я. Одернул полы пиджака, пригладил волосы, поднятые дыбом воздушными потоками, веющими вокруг кроватей. — Я не очень хорошо себя чувствую.

— Понимаю.

Неужели?

— Меня зовут Эмили Рихтерхаузен, — проговорила она.

Я выпрямился и представился. Если она и видела меня в запретной зоне, то ничего не сказала. Но тогда ее быть здесь не могло. Я бы заметил.

— Родственник? — спросила она.

— Жена.

— Она… она тут давно?

— Да. Извините. Если позволите…

— Вы уверены, что с вами все нормально? — Она преградила мне путь. — Я могу принести вам чашечку кофе, ну, знаете, из автоматов. И себе взять тоже. Или глоток воды.

Ясно было, что она хочет поговорить. Ей это было необходимо. Возможно, и мне тоже. Я почувствовал, что мне нужно объясниться и исчезнуть, прежде чем она догадается о моих планах.

— Вы часто приходите сюда, Эмили?

Глупый вопрос. Я точно не видел ее тут раньше.

— У меня здесь муж, — сказала она.

— Понятно.

— О нет, он не один из… них. Пока нет. Он в интенсивной терапии. — Миловидное лицо исказилось. — В коме. Уже неделю. Говорят, сознание может вернуться. Один из врачей так сказал. Сколько это может продолжаться, вы не знаете?

Я подошел с ней к скамье в зале ожидания.

— Несчастный случай?

— Сердечный приступ. Он ехал на работу. Машина вылетела на встречную полосу. Это было ужасно. — Она шарила в карманах, нащупывая носовой платок. Я дал ей свой. — Сказали, чудо, что он вообще выжил. Видели бы вы автомобиль. Нет, не нужно вам его видеть! Никому не пожелаю увидеть такое. Чудо.

— Что ж, — сказал я женщине, стараясь ее утешить, — насколько я понимаю, «обычных» случаев комы нет. Кома может длиться бесконечно, пока не произойдет смерть мозга. Но до тех пор всегда есть надежда. Однажды я читал о молодом человеке, очнувшемся после четырех лет. Который тут же спросил, пропустил ли он домашнее задание. Вы, наверное, слышали…

— Смерть мозга, — повторила женщина, с трудом выговаривая слова.

Я заметил, что она содрогнулась.

— Таково последнее распоряжение Верховного суда. Но даже тогда, — быстро продолжил я, — надежда остается. Помните девушку из Нью-Джерси? Она все еще жива. И может выйти из комы в любой момент. — Я лгал. — Есть и другие вроде нее. Их, в сущности, очень много. Почему…

— Значит, надежда есть, да?

— Уверен, — заявил я, насколько мог искренне.

— Но если, — сказала она, — предположим… Что на самом деле происходит потом? Как это работает? О, я знаю об Акте поддержания и культивации. Врачи объяснили все еще в самом начале, просто на всякий случай. — Она оглянулась на отделение коматозников и вздохнула, глубоко и неуверенно. На самом деле ей ничего не хотелось знать. Только не сейчас. — Выглядит так мило и чисто, верно? Они еще могут оказать огромную услугу обществу. Почки, глаза, даже сердце. Это чудесно. Да?

— Это замечательно, — согласился я. — Ваш муж, он подписал бумаги?

— Нет. Он всегда отмахивался. Уильям никогда не любил думать о таких вещах. Он не верил, что можно накликать несчастье. Теперь я желаю только, чтобы он сумел поговорить со мной об этом, пока еще есть время.

— Уверен, до этого не дойдет, — немедленно отозвался я. Вид ее слез терзал мне душу. — Вот увидите. Все шансы на вашей стороне.

Мы сидели бок о бок в тишине, когда из лифта аккуратно выкатилась уборочная тележка из нержавеющей стали, проехав мимо нас в сторону зоны наблюдения. Я не мог не обратить внимание на особый запах кожи женщины. Весенние цветы. Как же это не похоже на больницу, где надо всем висят облака дезинфицирующей вони, которая мало-помалу впитывается в самые поры твоего тела. Я осторожно изучал женщину: крохотные, прелестные ушные раковины, кровь быстро и так естественно пульсирует под здоровой кожей. Где-то заурчал электронный ионизатор воздуха, и в конце коридора глухо зазвенел сигнал вызова.

— Простите меня, — снова заговорила она. — Мне не следовало бы спрашивать, но… Расскажите мне о вашей жене. — Женщина повернулась ко мне. — Не странно ли это? — Нас разделяли считаные дюймы. — Так утешительно поговорить с тем, кто понимает. Не думаю, что врачи по-настоящему понимают, каково нам, тем, кто ждет.

— Им не понять, — кивнул я.

— Я хорошо умею слушать, правда. Уильям всегда так говорил.

— Моя… моя жена подписала соглашение универсального донорства два года назад, — неохотно начал я, — когда обновляла водительские права. — «Действительное до ее следующего дня рождения», — подумал я. Как просто. Слишком просто. Карен, откуда тебе было знать? А мне откуда? Но я должен был знать. Должен был предвидеть. Должен был остановить твою руку. — И вот она здесь. Уже год. Ее электроэнцефалограмма была признана отвечающей требованиям почти немедленно.

— Вас, верно, утешает, — сказала она, — то, что вы знаете, что она не страдает.

— Да.

— Видите ли, я на этом этаже впервые. Как его называют? — Она трещала без умолку, наверное, чтобы отвлечься.

— Биохранилище.

— Да, именно так. Я подумала, что стоит посмотреть, как оно здесь, просто на всякий случай. Для моего Уильяма. — Она храбро попыталась улыбнуться. — Вы часто навещаете ее?

— Насколько возможно.

— Уверена, это очень важно.

«Для кого?» — мелькнула у меня мысль, но я не стал заострять на ней внимание.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Ваш муж поправится. С ним все будет в порядке. Вот увидите.

Наши ноги соприкоснулись. Как давно я не ощущал контакта с чувствующей плотью! А не предложить ли мне теперь, в свою очередь, ей чашечку кофе в кафетерии или что-нибудь еще? Выпивку, например.

— Хочется верить, — ответила она. — Это единственное, что еще держит меня на плаву. Все кажется таким нереальным, да?

Ее яркие дрожащие губы попытались сложиться в улыбку.

— А теперь мне правда пора идти. Я могу принести ему что-нибудь, не так ли? Знаете, из того магазинчика внизу? Мне говорили, здесь, прямо в здании, чудесная лавочка. И я приду в часы посещения и сделаю ему подарок. Когда он очнется.

— Хорошая мысль, — отозвался я.

Она решительно сказала:

— Не думаю, что я еще раз приду на этот этаж.

— Удачи, — пожелал я. — Но сперва, Эмили, если захотите, я тут подумал…

— Как звали… как зовут вашу жену? Ничего, что я спрашиваю?

— Карен, — ответил я. — Карен. — О чем я думаю? Простишь ли ты меня? Ты же простишь, да, милая?

— Какое красивое имя, — сказала она.

— Спасибо.

Она встала. Я не пытался задержать ее. Есть такие вещи, которые нужно уладить прежде, чем начинать что-то новое. Ты напомнила мне об этом, да, Карен? Я едва не забыл. Но ты мне не позволила.

— Наверное, мы больше не встретимся, — сказала женщина.

Кажется, в ее глазах блестела радость.

— Нет.

— Вы не… вы окажете мне одну маленькую любезность?

Я смотрел на нее.

— Как вы считаете, что мне подарить ему? У него столько славных вещиц. Но вы мужчина. Что бы вам хотелось иметь, если бы вы оказались в больнице? Не дай бог, — добавила она, ласково улыбнувшись.

Я сидел. Я не мог говорить. Я должен был сказать ей правду. И не мог. Это выглядело бы жестокостью, а жестокость не в моем характере.

Что подарить человеку, у которого нет ничего?

II

Я проснулся. Телефон молчал.

Я залез в аптечку, проглотил очередную пригоршню таблеток L-триптофана и, не успокоившись, снова улегся, надеясь на долгий и милосердный сон без сновидений.

Скоро, слишком быстро, хотя и недостаточно быстро, я провалился в глубокую тревожную дрему.

А очнувшись, обнаружил себя запертым в глухом ящике.

Я стал колотить по крышке, я бил и пинал, пока пальцы на ногах не сломались, а содранные локти не залила кровь. Потом полез в карман за зажигалкой, древней «Zippo», щелкнул кремнем. Вспышка позволила мне прочитать выгравированную на приделанной к обитой атласом стенке табличке надпись. «ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ГАРАНТИИ» — гласили каллиграфически выведенные буквы. Я закричал, надрывая горло. Язычок жара от зажигалки лизнул белые складки и набросился с жадными поцелуями на мое лицо. Огонь стремительно распространялся по моему корчащемуся телу. Я вдыхал пламя.

Вдруг крышка откинулась.

Двое санитаров в белом склонились надо мной, гася пожар бьющей из шланга водой. Один из них хихикнул.

«Интересно, как это случилось?» — сказал он.

«Самовозгорание?» — предположил его коллега.

«Это жутко облегчило бы нашу работу», — хмыкнул первый. Он смотал шланг, и я сквозь опаленные веки увидел, что пожарный рукав присоединен к крану, укрепленному на столе из нержавеющей стали. По краям стола тянулись желобки, а на конце зияло сливное отверстие.

Я снова закричал — беззвучно.

Санитары отвернулись.

Я забарахтался в гробу. Боли не было. Мыслимо ли это? Я принялся рвать на себе одежду, обнажая обожженную плоть.

«Видите? — кричал я. — Я жив!»

Они не слышали.

Я вцепился в свою грудь дымящимися пальцами, и обугленная кожа отслоилась, скатываясь под ногтями. «Видите кровь в моих венах? — надрывался я. — Я не один из них!»

«Что с этим-то делать? — спросил санитар. — Ну, обгорел чуток. Как знать, может, еще сойдет».

Я увидел выпотрошенные останки других, поблескивающие в раковине, в колбах и пластиковых мешках. Схватил скальпель. Полоснул себя по руке. Вспорол курящуюся ткань рубахи, вспорол кожу, оставляя свежие надрезы, похожие на приоткрытые белые губы, режа глубже и глубже, добираясь до мышц и костей.

«Видите? Разве из меня не льется кровь?»

Они не слушали.

Я побрел по бальзамировочной, натыкаясь на контейнеры и опрокидывая баки, расплескивая их бледное содержимое по полу морга.

Тело мое еще дымилось, когда я вывалился в холодный серый рассвет.

Куда мне идти? Что мне осталось? Должно быть место. Должно быть…

Ударили колокола, и я проснулся.

Лихорадочно нашарил телефон.

Женщина. Голос ее звучал с облегчением, но дрожал, когда она назвала мое имя.

— Слава богу, вы дома, — сказала она. — Я понимаю, уже поздно. Но я не знала, кому еще позвонить. Простите, что побеспокоила вас. Вы меня помните?

На этот раз не повезло. «Когда? — подумал я. — Сколько еще?»

— Вы слышите меня, — произнес я.

— Что? — Она пыталась сдержать истерику, но я уловил, как она зажала трубку и всхлипнула. — Наверное, плохая связь. Я вешаю трубку.

— Нет. Пожалуйста. — Я резко сел, стирая с лица невидимую паутину. — Конечно же, я вас помню. Здравствуйте, миссис Рихтерхаузен. — Интересно, который сейчас час? — Рад вас слышать. Как вы узнали мой телефон?

— Запросила информационную базу. Я не забыла ваше имя, не могла забыть. Вы были так добры. Мне нужно поговорить с кем-то, прежде чем снова вернуться в больницу.

Значит, пришел ее черед. Она предстанет перед бедой лицом к лицу; ничего уже не отложишь.

— Как ваш муж?

— Мой муж, — сказала она, не слушая. Помехи на линии на миг прервали ее голос. Сигнал восстановился, но нас по-прежнему разделяла решетка мембраны, словно мы находились в электронной исповедальне. — Сегодня в полпервого ночи его… как это называется?.. — Она закусила губы, но контролировать слезы не получалось. — Его ЭЭГ. Электроэнцефалограмма. Она… остановилась. Так мне сказали. Прямая черта. Ничего больше. Это, сказали, необратимо. Как это могло случиться? — в отчаянии воскликнула она.

Я подождал.

— Они хотят, чтобы вы подписали, да, Эмили?

— Да. — В голосе ее звучало мучение. — Это ведь хорошее дело, верно? Вы сами так говорили, днем. Вы знаете об этом. Ваша жена…

— Мы сейчас говорим не о моей жене, не так ли?

— Но мне сказали, так будет правильно. Доктор сказал.

— Что именно, Эмили?

— Обеспечение жизнедеятельности, — патетически произнесла она. — Поддержка. — Она все еще не понимала, о чем говорит. — Мой муж представляет большую ценность для науки, для медицины. Не все годные к использованию органы можно забрать сразу. Какое-то время уйдет на поиск подходящих реципиентов. Вот почему поддержка так важна. Это гораздо надежнее и эффективнее хранения органов. Ведь так?

— Не думайте об этом как об «обеспечении жизнедеятельности», Эмили. Не заблуждайтесь. Нет больше никакой жизни, которую надо «поддерживать».

— Но он не умер!

— Нет.

— Тогда в его теле нужно поддерживать жизнь…

— Не жизнь, вовсе не жизнь, — сказал я. — Ваш муж теперь — и еще надолго — не жив и не мертв. Вы это понимаете?

Для нее это оказалось слишком. Она сломалась.

— К-как я могу понять? Я не могу попросить их отключить аппаратуру. Как я могу поступить так с ним?

— Так разве это не решение — не отключать аппараты?

— Но это ведь ради блага человечества — так мне сказали. Ради тех, кто еще не родился. Разве это не правда? Помогите мне! — взмолилась она. — Вы добрый человек. Мне нужно быть уверенной, что он не страдает. Как вы считаете, этого он хотел? Этого хотела ваша жена? По крайней мере, так вы можете навещать ее, видеть ее. Это ведь важно для вас, да?

— Он ничего не чувствует, если вас интересует именно это. Не чувствует сейчас и не почувствует никогда. Никогда больше.

— Тогда все в порядке?

Я промолчал.

— Она же пребывает в мире, несмотря ни на что, верно? Все это почему-то кажется таким ужасным. Я не знаю, что делать. Помогите мне, пожалуйста…

— Эмили, — с огромным трудом выговорил я. Но сказать это необходимо. — Вы понимаете, что произойдет с вашим мужем, если вы подпишете соглашение о Поддержке?

Она не ответила.

— А вот что. Слушайте, как это начинается. Сперва его подсоединят к компьютерному сортировщику клеток, чтобы отследить лейкоциты, тромбоциты, эритроциты, антигены, которые нельзя сохранить. Он станет круглосуточно производить бесконечный красный поток для переливаний…

— Но переливание крови спасает жизни!

— Не только для переливаний, Эмили. Его вены станут полем боя вирусов, пневмонии, гепатитов, лейкемии, раковых клеток. А потом его тело опустошат, точно тушу заколотой свиньи, и накачают его новыми экспериментальными токсинами, чтобы он мог продолжать вырабатывать антитела к ним. Слушайте меня, слушайте. Он начнет разлагаться изнутри, Эмили. Он станет вместилищем разнообразнейших хворей, опухолей, паразитов. Он провоняет жаром лихорадки. Сердце его съежится, мозг разъест туберкулез, все полости тела дадут приют инфекциям. Волосы его выпадут, кожа пожелтеет, зубы раскрошатся и сгниют. Во имя науки, Эмили, во имя их драгоценных исследований.

Я сделал паузу.

— Вот так, если ему еще повезет.

— Но пересадка…

— Да, верно! Вы совершенно правы, Эмили. Если не кровь, тогда трансплантация. Они будут забирать орган за органом, клетку за клеткой. И это растянется на годы. Пока машины в состоянии качать легкие и сжимать сердце. И наконец, когда возьмут его глаза, почки и все остальное, придет черед нервной ткани, лимфоузлов, тестикул. Из него высверлят костный мозг, а когда он кончится, возьмутся за желудок и кишки, как только научатся пересаживать и эти органы. А они научатся. Поверьте мне, научатся.

— Нет, пожалуйста…

— И когда он будет досконально, стопроцентно выпотрошен — или когда его тело сожрет изнутри само себя, — когда не останется ничего, кроме дышащего мешка, набитого собственным дерьмом, знаете, что с ним сделают тогда? Знаете? Тогда с него начнут сдирать кожу: с рук, с ног, с черепа, по паре миллиметров зараз, для наращивания, пересадки и перепересадки, пока…

— Хватит!

— Заберите его, Эмили! Заберите вашего Уильяма оттуда сегодня же, сейчас же, прежде чем техники приберут его к своим кровавым рукам! Ничего не подписывайте! Везите его домой! Берите его и похороните навечно! Сделайте это для него. И для себя. Подарите ему покой. Сделайте ему этот последний, самый ценный подарок! Даруйте ему мир! Вы же можете это сделать, можете? Вы можете?

Далеко-далеко, на другом конце города, глухо стукнула брошенная на рычаг трубка. И только тогда я услышал другой звук — звук, который я счастлив был бы не слышать никогда.

«Удачи, Эмили, — подумал я, рыдая. — Удачи».

Я продолжил свое ночное бдение.

Я пытался очнуться — и не мог.

III

Перед дверью моего дома стоит машина. Она жрет людей, пережевывает их и выплевывает только то, что не может использовать. Она хочет добраться до меня, знаю, хочет, но я ей не дамся.

Звонок, которого я жду, никогда не раздастся.

Теперь я в этом уверен. Врач, или медсестра, или секретарь, или автоответчик никогда не известят меня о том, что все кончено, что процедура более нерентабельна и ее останки выдадут мне для захоронения или кремации. Ни вчера, ни сегодня — никогда.

Я резал ее артерии украденным скальпелем. Я вгонял ледоруб в ее мозг, надеясь повредить двигательные центры. Я защемлял ее нервные узлы. Я прокалывал ей барабанные перепонки. Я вгонял в нее иглы, пытаясь проткнуть сердце или легкие. Я прятал щелочь в складки ее шеи. Я повредил ей глаза. Но все бесполезно. Моих усилий никогда не достаточно.

Они никогда не отпустят ее.

Когда я сегодня приду в больницу, ее не будет в палате. Ее уже отдадут интернам для спинномозговых пункций и артериограмм, для хирургической практики на кадавре — не живом и не мертвом. Она окажется во власти мясников, студентов-первогодков с их ржавыми тупыми ножами, любителей поперечных разрезов…

Но я знаю, что сделаю.

Я обыщу все этажи, все лаборатории, распахну все потайные двери крыла, и, когда я найду ее, я ее тихонько выкраду; я обеспечу ей безопасный проход. Я же могу это сделать, могу ведь? Я доставлю ее туда, куда даже им не дотянуться, — за границы, отделяющие живых от мертвых. Я перенесу ее через порог в иной мир, где бы он ни был.

И там я останусь с ней, я буду с ней, найду с ней убежище среди мертвых. Я растерзаю свое тело, и пусть разложение приведет нас с ней в один тихий приют. И там я останусь и проживу со смертью срок, отпущенный мне вечностью.

Пожелайте мне удачи.

Загрузка...