Фата-Моргана №5

Морис Сантос ТСАНТСА

Для тех читателей, которые не знают значения слова «Тсантса», — а в этом нет ничего удивительного — я начну с определения.

Оно индейское по своему происхождению и до сих пор знакомо только индейским племенам живарес, обитающим на экваторе в районах, где европеец — крайне редкий гость. Оно означает военный трофей: голову врага, которая была отрублена, но не скальпирована. Способы, которыми при этом пользуются, до сих пор остаются тайной. Они не только предохраняют отрубленные головы от разложения, но значительно уменьшают их пропорции, в результате чего те достигают размеров апельсина или утиного яйца. Самое странное в этой усадке, вызванной сокращением тканей, то, что оно не влечет за собой изменения черт лица жертвы. Лицо остается вполне узнаваемым, только уменьшается. Как будто мы смотрим на него в перевернутый бинокль, вот и все.

Если верить теориям, которые выдвигаются исследователями, изучавшими процесс приготовления этих зловещих трофеев, то вот его улучшенный рецепт. Но я боюсь, он может повергнуть в уныние моих читателей, особенно представительниц слабого пола, даже больше, чем рецепт великого Вателя, который, описывая способ приготовления жаркого, начинает такими словами: «Возьмите трех упитанных уток…»

Но вот рецепт исследователей:

Именно в Марселе, благодаря содействию доктора Маршана, я впервые посетил клинику для душевнобольных. Самое странное заключается в том, что во время этого первого визита мне тут же пришлось столкнуться с одним из самых любопытных случаев душевной болезни, который когда-либо встречался в моей практике, точно так же, как человек, никогда не бравший в руки карты, тем не менее выигрывает банк в Монте-Карло.

Возможно, я должен сказать, что, хотя мой первый легкий успех вдохновил меня на упорное продолжение поисков, мне необходимо было огромное терпение, чтобы найти другие, не менее интересные случаи.

Эта частная лечебница в Марселе была неподалеку от зоологического сада, и у меня тут же возникло странное впечатление от посещения больных, которые жили взаперти, когда я только что наблюдал за животными в их тесных клетках.

Доктор Маршан, с которым я был совершенно откровенен о цели своего визита, оглядел меня с ног до головы с задумчивым, довольно мрачным выражением лица. Неожиданно он просветлел.

— Я понял, — воскликнул он с облегчением. — Как вы можете легко понять, я связан профессиональной тайной. Большинство моих пациентов (доктор некоторое время колебался) из состоятельных семей города и окрестностей. Чем меньше о них говорят, тем больше довольны их родственники.

Однако среди них есть мужчина лет сорока, уроженец других мест. Его семья живет в Бразилии. Она оплачивает его содержание на год вперед, присылая раз в год банковский чек. Они никогда не интересуются его здоровьем, за что я их не виню, так как он неизлечим. Только изредка спрашивают, жив ли он и продолжать ли им оплату стоимости его лечения.

Я полагаю, что могу рассказать вам об этом больном, так как, вероятнее всего, не причиню вреда ни ему, ни его родственникам. Хотите пройти со мной?

Я молча согласился и последовал за доктором Маршаном на третий этаж относительно новой части здания, предназначенной для «отдыха» выздоравливающих. Там были люди, большинство из которых никогда уже не увидит Марсель, разве что сквозь зарешеченные окна своих комнат, которые, следует отметить, были чистыми и удобными.

Доктор Маршан постучал в дверь, которая, насколько я помню, была расположена в углу коридора.

— Войдите, — ответил низкий голос.

Вытянув ноги во всю длину, закутанный в шаль поверх халата, в кресле сидел мужчина, еще довольно молодой, с мужественными чертами лица.

Что меня поразило в нем больше всего, так это изящество его рук — рук, скорее, мумии, нежели человека — очень длинных и истощенных.

Потом мое внимание привлекло его лицо. Я не мог оторвать от него глаз.

Черты лица были правильными, над красивыми яркими глазами темнели изумительной формы брови; губы тоже были, я бы сказал, слишком правильной формы и чувственные. Тем не менее, я не получил никакого удовольствия, глядя на это лицо.

В нем чего-то не хватало. Вскоре я понял, чего именно, когда мужчина поднялся, чтобы поприветствовать нас.

Он был высоким и с первого взгляда казался хорошо сложенным, но голова его не соответствовала всему остальному. Она не портила внешности, если вы видели его в профиль, но когда он смотрел прямо, вы тут же ощущали, что она была непропорциональна его телу. Про себя я сравнил ее с головкой хлыста для верховой езды. Лоб его, хотя и не был откинут назад, был как будто стиснут, что создавало неприятное впечатление.

«Последний из рода», — подумал я и сел. У меня было время оглядеться вокруг, пока доктор интересовался здоровьем пациента. Здесь были книги — много книг на различных языках. Полное собрание сочинений Пруста соседствовало с собранием сочинений Томаса Манна, избранные труды Лоренса и Хаксли — с трудами Д’Аннунцио.

Судя по идеальному порядку, в котором содержалась комната, трудно было представить себе, что ее хозяин — умственно больной человек.

— Мой друг хотел бы с вами познакомиться, — сказал ему доктор, закончив со своими обычными вопросами. — Он изучает метафизические, а также и научные проблемы. Поэтому мы заговорили о вас. По вполне понятным причинам, я не стал посвящать его в суть дела, но если вы почувствуете расположение, вы можете рассказать ему все точно так, как мне, когда прибыли в Марсель. Могу себе вообразить, как вы его заинтересуете. Вы также сможете оказать помощь любому, если это будет необходимо, кто соблазнится и захочет повторить вслед за вами этот опасный эксперимент.

Я должен признаться, что такая преамбула доктора чрезвычайно возбудила мое любопытство, и в душе я молился, чтобы пациент не нашел убежища в упорном молчании. Психиатры подтвердят, что именно так чаще всего и бывает.

— Мой эксперимент! — воскликнул Хосе Ф., так звали пациента. — Вы хотите сказать, доктор, — мое преступление. Вы нашли аргумент, чтобы побудить меня повторить в самый последний раз повествование о событиях, которые привели меня сюда.

Доктор Маршан поднялся.

— Вы понимаете, дон Хосе, что я знаю вашу историю наизусть. Вы никогда не меняете ее содержание или даже порядок следования событий. Поэтому вы извините меня, если я оставлю вас наедине со своим другом. Вы знаете, как много гостей (я обратил внимание, что доктор, насколько это было возможно, избегал слова «пациент») спрашивают меня каждую минуту. Мне бы не хотелось, чтобы они на меня рассердились.

— Идите, доктор. Ваш друг присоединится к вам, как только я ему все расскажу. Пожалуйста, отметьте, я не говорю «как только он во все поверит».

Доктор исчез, но перед этим он протянул мне пачку сигарет.

— Они пригодятся, — сказал он. — История, которую вам предстоит услышать, не из коротких.

— Мне нет необходимости представляться, — начал мой собеседник. — Достаточно знать, что я француз и не имею никакого отношения к титулу «дон Хосе», дарованному мне доктором Маршаном, которому хочется немного позабавиться. Мой отец родился в Бразилии и сколотил состояние, занимаясь производством сахара. Когда он умер, то оставил состояние своему брату, который является моим опекуном или, скорее, стал таковым, когда я оказался в приюте. Моя мать умерла при родах, произведя меня на свет. И как только я достиг соответствующего возраста, я поступил в колледж в Рио-де-Жанейро.

Я думаю — и доктор разделяет мою точку зрения — что именно недостаток материнской ласки, которую не могли возместить ни знакомство с равнодушными товарищами по учебе, ни отношения со священниками, стал причиной моего сознательного и растущего желания находиться в женском окружении еще до наступления половой зрелости. Я могу даже пойти дальше и признаться, что это было желание, чтобы мною руководила, учила, воспитывала и оказывала влияние представительница прекрасной половины, которая была бы нежна и в то же время своевольна.

Я заметил, что дон Хосе выделил слово «своевольна» с особым удовлетворением.

«Да, — подумал я, — без сомнения, передо мной жертва мазохизма».

А мистер Ф. продолжал свой рассказ.

— Все женщины, которых я знал в бразильском обществе, казались мне слишком мягкими и покорными, чтобы соответствовать моему идеалу. Века португальского господства и строгость в соблюдении религиозных обычаев приготовили их к исполнению своих обязанностей, а также ко всяческим жертвам, которых требует замужество. С другой стороны, они совершенно теряются, когда сталкиваются с непредвиденными трудностями. Во время путешествия, например, они напуганы всем: незнакомой пищей, иностранными языками, даже испанским, несмотря на то, что он тесно связан с их родным языком; малейший пустяк огорчает их, они боятся всего — вида неизвестного им насекомого, например, или даже обращения к слугам, которых они до того не видели.

Я быстро понял, что здесь, в Рио, во всяком случае, среди бразилианок, никогда не найду себе молодую, энергичную избранницу (тут я вновь обратил внимание, как он с особым удовольствием подчеркнул «энергичная»), которая избавила бы меня от мужского окружения, в котором я был заточен с самого раннего детства. Мне претила мужская грубость с ее вульгарностью и склонностью к преследованию.

(При слове «преследование» я насторожился. Предстояло ли мне услышать признания человека, страдающего манией преследования? Для меня это имело бы особый интерес, но я понял, что ошибся).

— Рио, как вы знаете — морской порт, куда каждый год океанские суда привозят толпы иностранцев со всего света. Некоторые оседают здесь, чтобы заработать деньги или даже вернуть утраченное состояние.

Некоторых привлекает необыкновенная красота бразильской столицы с ее бесчисленными пляжами и чудесным берегом; другие приезжают изучать страну с ее самобытной культурой и неистощимыми богатствами.

И вот как раз, когда американский пассажирский лайнер «Нью Стар» пришвартовался к берегу, я встретил Элис и ее мать.

Они приехали в Рио-де-Жанейро, чтобы получить наследство брата Элис. Пока он был жив, его отрицательные качества и определенные недостатки заставляли родственников сторониться его. Но как только семья узнала о наследстве, они тут же заговорили о его достоинствах и не стыдясь объявили о своих претензиях.

Тут Хосе Ф. внезапно остановился.

— Семья, о которой я упоминаю, — заметил он, — очень хорошо известна. Напомните, как их фамилия… Хойет?

Жестом я дал понять, что это так.

— Трудности, с которыми было связано «размораживание» денежных средств, заставили миссис Хойет и ее дочь остаться в Бразилии, где они могли жить, тратя понемногу это свалившееся на их голову богатство. Я представляю, что средства миссис Хойет в Нью-Йорке были весьма скромные и что их поездка в Бразилию, которая дала им возможность жить, не тратя доход в Америке, должно быть, оказалась для них счастливой. Во всяком случае, мать и дочь выехали из отеля и сняли комнаты в Рио, в одном из небольших домов, приютившихся в тени небоскребов, которые окаймляют побережье Копакабаны.

Пока я слушал это повествование, которое было, по-видимому, прологом к приключениям Хосе Ф., я не мог не задуматься над тем, что, если его рассудок и был поврежден, в его разговоре не было заметно следов этого, и я не мог не восхищаться правильностью изложения мыслей и восторгался его логикой и соблюдением строгой хронологии.

— Если я не ошибаюсь, меня представили миссис Хойет на благотворительном базаре. Я старался понравиться ей прежде, чем увидел не дочь, которая была истинной красавицей, и она это оценила, сознавая, что моя изысканная любезность была бескорыстной. Я думаю, она была несколько раздражена тем, что вынуждена быть «мамой прекрасной Элис» и никто не обращает внимание на то, что она сама еще довольно хороша.

Когда мы пили третий бокал шампанского, она решила, что я — «хороший мальчик», и познакомила меня со своей дочерью.

Я пригласил Элис на танго. О, это танго! Я не могу забыть его до сих пор.

(«Бог ты мой, — думал я. — Если он не обойдет вниманием описание своего первого танго с мисс Хойет, когда же мы доберемся до главного?»)

— Мисс Хойет танцевала великолепно, но я заметил нечто любопытное: хотя ее движения соответствовали моим, она не полностью отдавалась партнеру.

Не поймите меня неправильно. Не могло быть и речи о каком-то сопротивлении с ее стороны; это совсем расстроило бы наш танец. Ну, как мне вам объяснить? В общем, я понял, она делала вид, что подчиняется мне, а в действительности, именно она «вела», хотя я вряд ли сознавал это.

Взявшись за руки, мы кружились в танце под сияющими люстрами бального зала Казино. А миссис Хойет в это время в безнадежном одиночестве курила сигареты в углу, облокотившись на мраморный стол, за которым стояли пустующие в ожидании нас стулья.

Я пустил в ход всю свою изобретательность, чтобы заставить партнершу приблизиться к тому месту, где сидела ее мать. Всякий раз, без особого, как я уже заметил раньше, давления с ее стороны, она заставляла меня сторониться той части зала. Возможно, как я себе представляю, надзор, под которым ее держала мать, каким бы добрым он ни был, сковывал свободу.

Поверьте, я был на седьмом небе. Наконец-то я встретил человека, который «подчинял» меня своей воле, что являлось тайным желанием моего сердца.

Как вы можете себе вообразить, наши отношения не закончились после этого вечера. Мы встречались день за днем, вместе гуляли по Рио и его восхитительным окрестностям. Нас часто можно было увидеть под сенью деревьев знаменитого ботанического сада. Там, в тиши аллей, окруженных тропическими деревьями, образующими свод, у меня была возможность понаблюдать и постепенно узнать странный характер этой девушки.

Она не любила прекрасное, но живо интересовалась всем уродливым, чудовищным. Она могла пройти мимо роз, даже не заметив их, мимо магнолий, не наслаждаясь их чудным ароматом, но останавливалась у растений, поедающих насекомых, завороженная этим зрелищем, хотя оно было отвратительным. Она подолгу стояла, уставившись на ужасные чашечки ароника.

— Посмотри на этот цветок, — говорила она. — Разве он не похож на паука? Как паук, который только что поймал бабочку! А этот аронник кажется искусственным, как будто он сделан из кусочка змеиной кожи.

Я испытывал некоторую неловкость, конечно, но только слегка! Свойственные молодости излишества, думал я, и любование, вызванное необычными формами.

Мы также посещали зоологический сад в Рио и бродили и любовались — во всяком случае, я — изумительной коллекцией экзотических птиц.

— Я хочу, чтобы мы пришли сюда в четверг, — сказала мисс Хойет.

— Почему именно в четверг? — спросил я.

— Потому что по четвергам кормят змей, — спокойно ответила она.

Мы и в самом деле пошли туда в тот день, и даже теперь я искренне жалею об этом. Если вы не видели, как питон сначала душит, а потом медленно заглатывает морскую свинку или кролика, которых ему дают, вам трудно себе представить, какое это отвратительное и ужасное зрелище. Ужасно, без преувеличения. Все неминуемое и преднамеренное всегда казалось мне ужасным. Как медленно приближались змеи к предназначенной им добыче, чтобы очаровать их, а не запугать с первого взгляда. С какой неторопливостью они мяли и душили их, с какой осмотрительностью заглатывали все еще трепещущую жертву. Это похоже на неумолимый ход минутной стрелки часов. Со стороны может показаться, что стрелка замерла. Тем не менее, через час она сделает полный круг по циферблату и определит время последнего дыхания многих простых смертных.

Казалось, мой собеседник начал волноваться. Я стал слегка нервничать и украдкой измерил расстояние, которое отделяло меня от двери и звонка.

Мистер Ф. заметил, что мое внимание отвлеклось, но, к счастью, понял это по-своему.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Нас никто не потревожит. Доктор Маршан строго наказал, чтобы никто не нарушал наш покой. (Что касается меня, я очень сожалел о такой предусмотрительности доктора).

— Это не мое дело — описывать характер наших отношений. Однако я должен признаться, что я полностью находился под обаянием этой Цирцеи, которая распространяла на меня свою злую чарующую силу.

Я понял совершенно ясно, что единственное, с чем она считалась, было ее собственное удовольствие, но не мое. Но я был настолько увлечен, что ее удовольствие было моей единственной радостью. Я был ее пленником. Я был покорен, невидимые нити опутали меня так, что я этого не почувствовал. И поверите ли вы, мне все время казалось, что я перед ней в долгу, что я всем ей обязан; я постоянно пытался отделаться от этой мысли, засыпал ее скромными подарками, которые, как принято говорить, способствуют взаимной привязанности.

Чтобы удостоверяться, что мои подарки будут приятны, я позволял мисс Хойет выбирать их на свой вкус. Одним словом, все повторялось, как в том известном танго. Я думал, что сам вел партнершу, а в действительности, это она заставляла меня следовать за ней.

Первое, что привлекло ее, был крошечный рубин, выставленный в витрине антикварного магазина «Кристобальд Бразерс», где можно купить бабочку, вставленную между кусочками стекла, португальские распятья, крупные аквамарины или бериллы самых разнообразных оттенков.

— Если бы этот рубин принадлежал мне, я бы вставила его в совершенно другую оправу, — намекнула Элис.

Я купил камень и предложил его ей.

— Этот рубин не имеет большой ценности, потому что он непрозрачен, поэтому я позволяю вам предложить его мне. Но он доставляет мне значительно больше удовольствия, чем совершенно прозрачный камень. Он напоминает мне каплю запекшейся крови.

И действительно, когда Элис положила этот неограненный рубин величиной с горошину на бледную ладонь, можно было подумать, что она оцарапала ее о куст ежевики и большая капля крови выступила из невидимой ранки.

В другой раз это, был горный хрусталь, в котором удивительно красиво смотрелся искусно вставленный в него турмалин.

— О, мой дорогой, — воскликнула она, — посмотри на него. Как будто сочится кровь! Видел ли ты когда-нибудь что-либо подобное? Как ты думаешь, он очень дорогой? Было бы ужасно, если бы он попал в руки того, кто не сможет по достоинству оценить всей драмы, заложенной в нем.

Стоило ли говорить, что я сделал своей подруге предложение принять от меня камень, из которого будто бы каплями вытекала кровь.

Вот так начался наш роман. Миссис Хойет едва ли проявляла интерес к нам; я потерял ее расположение сразу же, как только начал ухаживать за ее дочерью.

Однако однажды, когда я увидел ее в одиночестве в холле отеля, я остановился и предложил ей выпить чашечку кофе.

— Как вам угодно, — ответила она довольно холодно.

Когда мы пришли в кондитерскую, миссис Хойет отказалась от кофе и предпочла портвейн. Под влиянием алкоголя она стала, нельзя сказать, чтобы более дружелюбной, но, во всяком случае, более разговорчивой.

Мы рассказывали друг другу о Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, о жизни в Вашингтоне и Бостоне, который, как я признался ей, был моим любимым городом.

Мои слова, вполне искренние, казалось, несколько смягчили ее.

— Я родилась в Бостоне, — призналась она.

Когда несколькими минутами позднее я уходил, проводив ее до дверей ее небольшого дома, она посмотрела мне прямо в глаза и произнесла довольно таинственную фразу, значение которой я осознал гораздо позже:

— Мой дорогой мальчик, не поддавайтесь всяким прихотям Элис; не уступайте ей никогда.

— Мне показалось, она намеренно подчеркнула слово «всяким», как будто хотела, чтобы я почувствовал и понял угрожающую мне опасность.

Примерно через месяц Элис и я снова оказались в антикварном магазине «Кристобальд Бразерс» и, чтобы убить время, обследовали его весь.

В одной из витрин, которая была освещена несколько хуже остальных и ускользнула от нашего внимания раньше, мы увидели несколько ухмыляющихся масок из Китая и Японии и идолов полинезийского происхождения. Они лежали вокруг очень странного предмета, который я вам должен описать. Вы знаете, что такое «тсантса»? Я ответил, что знаю.

— В таком случае, это некоторым образом сократит мое повествование, — сказал мистер Ф. — Во всяком случае, я должен отметить, что та тсантса была выставлена на продажу не совсем в обычном виде.

На гипсовой основе был закреплен стеклянный стержень, на него надета крошечная человеческая головка величиной не больше апельсина.

То место, где стержень вонзался в шею, было скрыто украшением из перьев колибри, наличие которого, вместо того, чтобы смягчать суровый вид этого трофея, только усиливало его. Длинные волосы, достигающие гипсовой основы, касались ее кончиками прядей. При малейшем колебании воздуха они оживляли таким образом эту жутковатого вида маленькую фигурку. Стеклянный стержень, без сомнения, опирался на свод черепа в самом центре скальпа, так что голова тоже слегка покачивалась при малейшем дуновении ветерка. И я могу заверить вас, что эта видимость покорности в безжизненном лице производила, мягко говоря, глубокое впечатление. Элис Хойет уставилась на этот слегка покачивающийся предмет, завороженная им, и, не замечая того, что делает, кивала головой, как тсантса. Мне и в самом деле казалось, что она задает вопросы этой мумии и получает удовлетворяющие ее ответы.

— Боже мой! — воскликнула вдруг Элис. — Это первая вещь за всю мою жизнь, которую бы я страстно желала иметь… Если только…

Я не мог не заметить, что моя возлюбленная первый раз за все время нашего знакомства не использовала свою обычную манеру, которая давала ей возможность добиваться исполнения ее желаний окольными путями. Нет, она говорила совершенно открыто. Я также заметил, что с ее стороны было не очень любезно дать мне понять, как мало она ценила те небольшие подарки, которые я ей преподносил до того момента, в сравнении с этим новым сокровищем. Но что меня больше всего потрясло, так это то, что молодая, красивая и очаровательная девушка имела желание обладать такой совершенно отталкивающей вещицей. Я не стал скрывать от нее того, что думаю. Но мои высказывания были встречены без особого понимания.

— Мне не нужен этот сувенир, — ответила Элис, взглянув на меня своими бледными голубыми глазами цвета барвинка, подобных которым я не видел больше никогда, разве что у очень маленьких детей. — Нет, я хочу не этот сувенир. Тот, что мне нужен, будет несколько иным. Мы поговорим с тобой об этом в другой раз, когда ты будешь в ином расположении духа.

И мы молча вышли из магазина. Это молчание обеспокоило меня, как будто нас ожидала какая-то опасность.

С тех пор Элис очень изменилась, по крайней мере, по отношению ко мне.

Она всегда была дружелюбна — нет, пожалуй, это слишком но она никогда не была столь желанна, как тогда. Однако больше не могло идти и речи о любезностях в большом и малом, которые она мне до сих пор оказывала, хотя и очень скупо.

Правда, мы часто гуляли и обедали вместе, но все наши встречи — как бы это поточнее выразить? — были платоническими. Настолько платоническими — и я так переживал, — что впоследствии нервы мои совсем расшатались, так как, наверное, легче пережить отсутствие знаков внимания, благосклонности, чем потерять их, когда ты к ним начинаешь привыкать.

(«Теперь понятно, — подумал я, — вот что стало причиной беды: подавление либидо, полового влечения, с неизбежными последствиями. Как бы Фрейду понравилась вся эта история!»)

Больше мы уже не флиртовали, не целовались. Тем не менее, Элис часто останавливала на мне взгляд своих ясных глаз, слегка улыбалась, как будто хотела сказать: «Ты хочешь меня поцеловать?»

Я решил поговорить с ней.

— Да ты болен, дружок, — ответила она. — Это из-за тебя все так изменилось. Я тут ни при чем. Я такая же, как всегда.

Но даже при этих словах она положила руку мне на грудь и очень осторожно, но твердо остановила меня, когда я попытался приблизиться к ней. Этот жест противоречил ее одобряющим словам. Я был достаточно скромен и не мог не открыться перед ее матерью.

Должно быть, я сделал нечто — сам не знаю, что именно, что вызвало недовольство Элис. Она, по видимости, не избегала меня, но впечатление такое, будто нас разделила стеклянная перегородка — ощутимая, хотя и совершенно невидимая.

Миссис Хойет взирала на меня с выражением, в котором не было и тени удивления, хотя взгляд ее приобрел оттенок печали.

— Возможно, это даже лучше для вас, — сказала она в конце концов. — Элис капризна.

И ушла. Неожиданно мне показалось, что поведение мое ужасно. Я никогда — нет, ни разу — не обсуждал планы на будущее с моей прекрасной подругой. Это был непростительный эгоизм, как будто наши ухаживания должны были продолжаться до бесконечности. Невольно я считал, что она любит меня так же, как я — ее. Мне и в голову не пришло найти, так сказать, более ординарный выход из затруднения, к которому привели наши непринужденные отношения.

Я был на неверном пути, пора было свернуть с него и загладить свою вину, как того и требовала моя честь.

В следующий раз, когда мы встретились с Элис, я сказал, что понял, как я был неправ, и что должен извиниться перед ней. Я просил ее, если она даст согласие, стать моей женой.

— Вы нездоровы, — ответила она во второй раз. — Разве вы не счастливы от того, что свободны, что вас не связывают брачные узы? Что касается меня, мне бы не хотелось быть этим скованной. Ничто так не дорого, как свобода.

Итак, значит, я ошибался. Элис не затаила на меня обиду из-за наших отношений. Но это, однако, может скомпрометировать ее.

Правильно я поступил или нет, но я сообщил о нашем разговоре миссис Хойет, постольку поскольку в глубине души мне хотелось слегка реабилитировать себя в ее глазах и не выглядеть бессовестным обольстителем.

— Я была бы счастлива видеть вас своим зятем, — ответила она со спокойствием, которое никогда ее не покидало, — хотя… вы и игнорировали меня.

Затем, переходя на серьезный тон, она добавила.

— Вы зря тратите время. Моя дочь не любит мужчин. Нет, нет, — сказала она, поднимая руку, словно бы рассеивая тень подозрения. — Нет, я не хочу сказать, совсем. Но она любит только вещи.

Здесь миссис Хойет опять подчеркнула слово «вещи». Она произнесла его с таким пафосом, как ораторы произносят слова Честь, Свобода, Долг.

Правда заключалась в том, что Элис не любила никого. Она действительно любила только вещи. Это означало, что ее мать не могла льстить себя надеждой, что она стоила чего-то в глазах дочери. Тем более, я не существовал для нее. Или, по крайней мере, я начал что-то значить для нее только тоща, когда ее необыкновенный ум был охвачен страстным желанием овладеть чем-то, был ли это кроваво-красный рубин или розовый турмалин, вставленный в горный хрусталь.

Я плохо спал в ту ночь. А возможно, и не спал вовсе. Всю жизнь я мечтал найти женщину, которая бы подчиняла меня своей воле, которая бы любила меня за то, что я повиновался ей. И что же я нашел? Человека, который мирился с моим существованием, потому что я был ему полезен. Как это унизительно!

Я внушил себе, что меня любят, а в действительности именно я влюбился в бездушную соблазнительницу. И она использовала меня, как способ получить все, что ей хотелось.

Хосе прервал свой рассказ. Он вынул носовой платок и вытер пот со лба. Воскрешение в памяти прошлой жизни, безусловно, стоило больших усилий и, несомненно, подействовало на него отрицательно.

Я пришел на помощь.

— Вы утомляете себя, — сказал я ему, — и я тому виной. Может быть, мы продолжим завтра? Мы возобновим ваш рассказ с того места, где остановились.

— Это невозможно, — ответил мой собеседник. — Сколько раз я возвращался мыслями к тем неудачам в жизни, которые привели меня сюда. Если я прерву свой рассказ на том месте, до которого мы дошли, я должен буду заканчивать эту печальную и безжалостную историю наедине с собой, в этой тюремной камере, как это было уже тысячи раз. А если вы вернетесь завтра, я должен буду рассказывать все сначала, чтобы передать последовательность событий в точности! Нет, я умоляю вас выслушать все до конца?

Его возбуждение несколько пугало меня, но он так убедительно говорил, что я понял — оставшись, я причиню ему меньше страдания, чем если уйду.

— Я с большим удовольствием выслушаю вас, — ответил я. Продолжайте, пожалуйста.

Казалось, Хосе Ф. приободрился и продолжал свое повествование более спокойно.

— На следующий день утешительная или, скорее, успокоительная мысль овладела мной. Я был свободен, молод, богат. Я мог позволить себе роскошь завести новую подругу. Я мог удовлетворять все ее желания и получать в награду ее улыбки. Одним словом, я мог бы дать ей все, что только захочется, лишь бы она дарила в ответ внимание и благосклонность, которые мне были так необходимы.

«Я возьму над ней верх», — думал я. В действительности же, я был побежденным человеком. Побежденным мужчиной, который сдался безоговорочно.

Элис, должно быть, поняла всю полноту моего поражения, так как тут же ко мне обратилась. Было похоже, что она пыталась своей веселостью, которая не казалась притворной, заставить меня забыть о возникших между нами недоразумениях. А фактически она старалась вновь прибрать меня к рукам. Ее «капризы», как определила их ее мать, не очень меня беспокоили. Иногда это была прогулка на лодке при луне или покупка редких цветов, скорее странных, нежели красивых. Я отчетливо помню тот день, когда бесцельная прогулка привела нас вновь в знакомый антикварный магазин.

Невольно я вспомнил вновь о том туре танго, в котором она преуспела без особых усилий, а я был ее послушной тенью. Как она искусно увлекала меня подальше от того места, где находилась ее мать.

Итак, прогуливаясь, мы оказались в лабиринте маленьких улочек, не представляющих особого интереса. Мы бродили по ним, беседуя о том, о сем, и внезапно вышли к цветному базару на де Буэнос-Айрес.

Она даже не взглянула на источающие великолепный аромат цветы, с удивительно большим вкусом размещенные в корзинах. Пройдя через цветочный зал, она остановилась перед витриной своего любимого магазина.

Слова настолько непроизвольно сорвались с моих губ, что я удивился, когда услышал звук собственного голоса: «Есть ли здесь что-нибудь, что соблазняет тебя, моя дорогая Элис?»

Она ответила тут же, без колебаний.

— Ты прекрасно знаешь, что я хочу тсантсу.

Я был шокирован. Эта молодая, красивая девушка, изящно и со вкусом одетая, чья походка была легкой и грациозной, все еще цеплялась за свою болезненную причуду и просила — нет, умоляла с какой-то нездоровой настойчивостью, — чтобы ей подарили этот ужасающий предмет.

Отступать было поздно. Кроме того, у меня уже не было сил сопротивляться.

— Давай войдем в магазин, — сказал я ей довольно резко.

— Но, мой дорогой, — ответила она невозмутимо, — я хочу тсантсу, но не эту. Мне нужна тсантса единственная в своем роде. Потом она замолчала.

— Боюсь, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, сказал я. — Все тсантсы более или менее похожи друг на друга размером и даже выражением, и именно эта тсантса есть один из множества подобных экземпляров.

— Я хотела бы иметь тсантсу, не похожую на другие, — ответила она, решив раз и навсегда расставить точки над «и». Мне нужна тсантса, приготовленная из головы белого человека… но он должен быть светловолосый, — добавила она.

Я не верил своим ушам.

— Какая жестокая шутка! Ты шутишь, Элис, не так ли? — спросил я, чувствуя себя очень неловко при виде решительности и гнева на лице моей спутницы. — Кроме того, такой тсантсы не существует, — добавил я в заключение, чувствуя, что шутка была сомнительного вкуса и зашла слишком далеко.

— Ну, что же, в таком случае, ее надо сделать — вот и все, — ответила она и вышла из магазина, напевая мелодию русской песни, которую она очень любила, и которую я узнал от нее:

В глубоком молчании мы вернулись в Копакабану. У дверей я попрощался с ней. Неожиданно она меня поцеловала.

Через три дня я случайно оказался — интересно, действительно ли это было случайно — возле того же антикварного магазина.

Я вошел внутрь и сделал несколько мелких покупок, в которых не очень нуждался. Мы разговорились с владельцем, который к тому времени хорошо меня знал и обращался, как к своему другу. Мы беседовали о возможности выведения тех небесно-голубых бабочек с металлическим блеском, из которых делаются сувениры сомнительного вкуса для туристов.

Зачем, говорил я, истреблять этих удивительных насекомых, которые становятся все более и более редкими? Да вы и сами это понимаете, так как с каждым годом цены на них растут. Когда их можно будет выводить так же просто, как, например, тутового шелкопряда, тогда другое дело. Особенно, если пищу, которая требуется им, можно найти неподалеку от Рио. К тому же ею изобилуют джунгли, примыкающие к «Китайскому Виду».

— Без сомнения, без сомнения, — ответил мистер Кристобальд, который согласился со мной скорее из-за того, что у него сокращался источник дохода, нежели сожалел об исчезновении этих восхитительных созданий.

Но разве я пришел туда, чтобы поговорить о бабочках? В смущении я сознавал, зачем я, в действительности, оказался здесь, и в глубине души мне было стыдно, что я не в состоянии ни начать разговор с проницательным, хитрым торговцем, ни даже самому себе признаться в истинной причине моего появления.

И только когда я уже держал руку на дверной ручке, собираясь уходить, набрался смелости задать самый важный вопрос.

— Сколько стоит тсантса, которую вы нам показывали не так давно? — спросил я.

— Она не продается, — ответил мистер Кристобальд, — или, проще говоря, уже больше не продается.

Чтобы несколько смягчить разочарование, которое могло бы быть вызвано его отказом продать сувенир, он добавил — правительство недавно запретило торговлю ими.

— А где вы ее приобрели? — осмелился я узнать, не надеясь на правдивый ответ. Торговец антиквариатом не очень расположен разглашать тайны поступления своих товаров. Однако мне он сказал.

— В Тринидаде, в антикварном магазине, принадлежащем швейцарцу.

И дал мне его имя и адрес. В тот же вечер я написал письмо.

Надеюсь, вы понимаете, что я не был ни настолько глуп, ни настолько смел, чтобы упомянуть о трофее, происходящем от обезглавливания белого человека. Я ограничился вопросом: возможно ли, «несмотря на последний указ», раздобыть у него тсантсу. Я также спросил, сколько, вероятнее всего, будет стоить «подобный антиквариат». Для музея, добавил я, без сомнения, чтобы оправдаться в собственных глазах и дать ему понять, что лично меня эти вещи мало интересуют. В постскриптуме, как будто эта мысль только что пришла мне в голову, я все же добавил следующее: «Случалось ли когда-нибудь в вашей практике, чтобы тсантса была изготовлена из головы европейца?»

Я стал ждать ответа. К моему удивлению, он пришел довольно быстро. Через три недели я получил письмо из Тринидада.

Мистер Ф. поднялся и вытащил из ящика стола письмо, мятая бумага и выцветшие чернила которого указывали на его давность.

Я прочитал и попросил разрешения сделать копию, на что он любезно согласился.

В письме от Роше из Тринидада было написано:

Мистер Ф. помог мне разобрать совсем вылинявшие строки письма.

— Я вспоминаю, — продолжал он, — я вспоминаю, что, получив письмо, я дочитывал его последнюю строчку, как вдруг припев песенки, которая так нравилась Элис, предательски всплыл в моей памяти.

А потом чувство безмерного покоя овладело мной. У Элис, подумал я, никогда не будет этой жуткой игрушки. И я был настолько рад избавиться от этой проклятой мысли, что даже не позаботился ответить на письмо из Тринидада.

Ах, сэр, если бы я на него ответил и тем самым положил конец нашим отношениям, можно было бы избежать всего этого зла (мистер Ф. как-то по-особому, с придыханием, задержался на слове «зло»). Почему я не написал ему, что мне не нужна тсантса воина?

Прошел месяц. Счастливый месяц. Элис была нежна и спокойна. Ее внимание и благосклонность были подарком для меня, и это заставило поверить, что только от меня самого зависело, будет ли она нежна и любезна со мной и в дальнейшем.

Ее мать, с другой стороны, казалось, избегала меня. Конечно, я сам был в этом виноват, так как своими неуклюжими признаниями я дал ей почувствовать, что мои отношения с ее дочерью были более, чем дружескими.

Тем не менее, однажды, встретив меня в холле отеля, она заговорила.

— Почему бы вам не попутешествовать, — сказала она мне простодушно. — Почему бы вам не попутешествовать? Это чудесное средство! Оно прекрасно излечивает!

Я сразу же вспомнил фразу Жана Кокто по поводу курильщика опиума:

«Сказать курильщику: „Не курите больше, и вы будете счастливы“, все равно, что сказать Ромео: „Убей Джульетту, и тебе станет намного легче“.»

Путешествовать? Путешествовать одному? Это все равно, что убить Джульетту. Нет, нам суждено быть только вместе. Именно это было теперь условием моего существования. Мы возобновили наши ежедневные прогулки и иногда даже доходили до самого «Китайского Вида». Так называлась пагода, возведенная на гранитных скалах, окружающих Рио.

Из очаровательного павильона можно было любоваться городом, путешествовать по нему, не сходя с места.

Однажды, когда я возвратился в отель после одной из таких экскурсий, ко мне обратился швейцар.

— Вас хотел повидать один мужчина, сэр. Вечером он обещал зайти еще раз.

— Как его зовут? — поинтересовался я.

— Он не представился, он сказал, что вы его ждете, — ответил швейцар тоном, в котором явно проскальзывало неодобрение. Очевидно, мой гость был персоной нон грата.

«Но я никому не назначал встречи сегодня. Возможно, это какой-нибудь коммивояжер», — подумал я.

В девять часов вечера незнакомец появился у дверей моей комнаты.

Я сразу же понял, почему он не понравился швейцару. На нем были гамаши из кожи буйвола, покрытые пылью, и для сотрудников гранд-отеля, более непримиримых снобов, чем их постояльцы, это было совершенно недопустимо.

Мужчина был крепкого телосложения, с бронзовым загаром. Но что меня поразило больше всего, так это то, что он был совершенно безволосым. Он был не гладко выбрит, а именно без волос от рождения, по природе, как многие индейцы и люди смешанной расы.

Не дожидаясь, когда ему зададут вопросы, он обратился ко мне на плохом португальском, смешивая его с испанскими и итальянскими словами.

— Я от мистера Роше, — представился он, указывая на кожаный ранец под мышкой.

— Роше? — спросил я, немало удивленный. — Я не знаю человека с таким именем.

— Да, да, — ответил он очень уверенно. — Сеньор Роше с Тринидада.

Название острова всплыло в моей памяти.

— А, — сказал я, — теперь понятно, что вы имеете в виду. Скорее, понятно, о ком вы говорите. Не желаете ли присесть?

Заинтригованный, я указал ему на место в углу. Мой визитер открыл ранец и, разворачивая шелковый носовой платок, с большой предосторожностью, напоминающей нежные движения матери, которая держит ребенка, вынул из него тсантсу цвета эбенового дерева.

— Чудесно! Вам нравится? — спросил он, казалось, зачарованный ужасающим совершенством предмета, который он мне привез, чтобы продать.

Фактически, голова воина была уменьшена до одной четверти ее первоначальных размеров. Он попытался положить ее мне на колени.

— Нет, нет, не надо, — сказал я, отталкивая от себя этот жуткий сувенир с отвращением, которое было каким угодно, только не притворным.

Но от моего посетителя не так-то легко было отделаться. Он достал письмо из кармана. Я узнал свой почерк. Это было письмо, которое я отправил Роше месяц назад.

Мистер Санчес — так звали его — отметил кончиком ногтя постскриптум, тот самый постскриптум, который я «нацарапал» в конце своего письма в надежде, что, написанный таким образом, он несколько утратит свою важность.

Подчеркнутый острым и грязным ногтем, он внезапно приобрел особое значение; в самом деле, он выглядел так, будто целое письмо было написано только для того, чтобы служить введением к постскриптуму.

— Вам нужна тсантса белого человека? — неожиданно прямо спросил он, наклонившись ко мне, как будто речь шла о тайном соглашении.

— Но, — сказал я, несколько захваченный врасплох, — у вас она, действительно, есть? Это так? Я думал, что отец Киршнер в своих записках…

— Отец Киршнер? — прервал он меня. — Никогда о таком и не слышал. Нет. Белая Тсантса. Белая, как, — он подыскивал нужное слово, — белая, как слоновая кость.

И тут я совершил преступление.

— Сколько она стоит? — спросил я.

— Простите, — в этот момент я прервал мистера Ф. — Я не понимаю, почему вы говорите о преступлении. Вы купили нечто, что запрещено продавать, с этим я согласен. Более того, оно было приобретено незаконным путем. Но вы в этом не виноваты, и если бы покупателем были не вы, это сделал бы кто-нибудь другой. Так что вы не виноваты!

Мне даже показалось, что мистер Ф. слегка покраснел. Как бы то ни было, я заметил, что он сделал над собой мучительное усилие, чтобы продолжить повествование.

— Сэр, — сказал он наконец, — слово «преступление» здесь, к сожалению, самое приемлемое. Когда Санчес предложил мне тсантсу белого человека и попросил за нее сто тысяч песо, я был убежден, что у него еще не было ее и ему придется где-то доставать.

— Но послушайте, — вновь прервал я его, — то, что вы мне говорите, должно вас тем более успокоить. Если Санчес должен был заполучить этот анатомический экземпляр еще от кого-то, это тем более уменьшает вашу вину.

— Вы не понимаете меня, так как в целом все это вообще омерзительно, — с отвращением ответил Ф. — Санчес должен был раздобыть тсантсу у племен, проживающих на Амазонке. У них не было такой тсантсы, и они должны были ее изготовить по его заказу. Вам ясно, что я имею в виду? По заказу.

В этом заключалось его признание. Казалось, мистеру Ф. стало легче. Но привычным жестом он вытер пот со лба, как и прежде, хотя в комнате, в которой мы сидели, было довольно прохладно.

Что я мог ему ответить? Я молчал. В конце концов, я пришел сюда не для того, чтобы спорить с человеком, который, по моему убеждению, был сумасшедшим, а для того, чтобы послушать его историю.

— Санчес был у меня в декабре, и так как в течение последующих месяцев я ничего о нем не слышал, а он не давал о себе знать, я стал надеяться, что этот тип не иначе, как привидение.

Элис была, если можно так сказать, охвачена очередным приступом холодности. Возможно, слово «охвачена» едва ли тут подходит, ведь всякий раз, когда ее отношение ко мне менялось, оно было тщательно продумано заранее. Она редко доставляла мне удовольствие сопровождать ее во время прогулок, и я с того времени совершал их один. Она никогда меня больше не целовала; надо признаться, она никогда не дарила мне свои поцелуи; но принимала мои не без удовольствия.

Когда я посетовал на ее холодность, которую, как мне казалось, я не заслужил, она уставилась на меня своими прекрасными невинными глазами и не сказала ни слова. Но однажды она ответила довольно таинственно.

— Ну что я могу поделать? Я разочарована…

И отказалась пояснить. Я понял, что она подразумевает тсантсу, но, поскольку мысль об этом пробудила во мне воспоминания относительно постыдной сделки с Санчесом, а также ужас от того, что я позорно поддался соблазну, я отверг такое объяснение, как слишком наивное, и впервые в своей жизни воспользовался распространенным американским правилом: «Не стоит об этом говорить».

Несмотря на ее отчуждение в последнее время, я всей душой желал возвращения Санчеса, хотя совсем недавно одно воспоминание о нем бросало меня в дрожь.

У меня было смутное подозрение, что очень многое зависело от его возвращения. Даже теперь я сомневался, действительно ли мисс Хойет жаждала овладеть этой тсантсой. Что ее привлекало, так это сама идея заставить меня уступить, лучше даже сказать, сдаться.

Поневоле у меня возникло ощущение, что, если я буду поддаваться ее прихотям, она не станет более противиться мне. Это был бы «справедливый обмен», что является основой любого разумного ведения дела. Как вы видите, я даже не пытаюсь вдохнуть поэзию в наши отношения. Я думаю, так бывает только в кинофильмах. Более того, я чувствовал, что это положит конец напряженности между нами, которая возникла из-за ее же капризов.

Вследствие жаркой погоды, стоявшей тогда, в селениях на границе с Бразилией и в соседних с севера странах появились случаи заболевания желтой лихорадкой. Власти очень разумно тут же издали указ для жителей столицы о необходимости профилактических прививок.

Миссис Хойет и я пошли в клинику, где производилась иммунизация. Элис отказалась присоединиться к нам.

Это стало причиной ее гибели, так как недели через три она оказалась в госпитале с этим опасным заболеванием.

Представьте себе, каково было мое состояние: мне не разрешали видеть больную. В этот самый момент, когда она висела на волоске между жизнью и смертью, появился Санчес. Опять швейцар сообщил, что со мной хочет поговорить какой-то человек, но на сей раз я догадался, о кем идет речь.

Я послал Санчесу записку с просьбой подняться ко мне в комнату. Через несколько минут он появился все с тем же неизменным кожаным ранцем, на который я на сей раз уставился со страхом. Что в нем было?

Но, поверите ли, так уж устроен человек, я отчасти был даже рад его визиту. В конце концов, это был последний акт драмы, ставшей для меня невыносимой. Этот акт следовало доиграть до конца, и я с нетерпением ждал, когда опустится занавес.

Санчес, не обращаясь ко мне со своими обычными приветствиями, сразу открыл ранец и с величайшей предосторожностью, которая так не соответствовала его грубой внешности, развернул несколько ярдов шелка, в котором покоилась тсантса.

И вот она была извлечена на свет божий. Я испытал настоящий шок, настолько она была не похожа на то, что я предполагал увидеть.

Не знаю, почему, но я настроился на то, что увижу тсантсу белого человека с волосами орехового цвета, которые, подходя к голубоватому оттенку чисто выбритого подбородка, в то же время будут противоречить желтоватой бледности его кожи.

Но у этой тсантсы были удивительно тонкие светлые шелковистые локоны, которые оживали при малейшем движении головы, как будто были на действительно живом теле.

Лицо было цвета молочной белизны, а курносый нос был весь усыпан веснушками, как у английских подростков.

И тут у меня мелькнула мысль, что мне предлагают тсантсу, сделанную из головы юноши, студента или, скорее всего, школьника старших классов.

Я отказался прикасаться к этому «фрагменту трупа» (так я про себя ее назвал) и умолял Санчеса завернуть тсантсу опять в шелк, из которого он ее вынул жестом сентиментального заклинателя или мага.

Я смутно сознавал, что это было не давно сделанное, но нечто новое, ужасающе новое изделие, свежесть которого подчеркивалась молодостью самой жертвы.

Более того, поведение Санчеса усилило мою мысль.

— Сожалею, — сказал он, — но меня не устроят сто тысяч песо. Слишком многих пришлось заставить держать язык за зубами, а это не так легко, как закрыть рот этой тсантсе. Совесть ценится очень дорого. Поэтому вы должны мне двести тысяч песо.

Мне был настолько невыносимо отвратителен Санчес (и я сам), что в тот момент никакая сумма не показалась бы мне слишком большой, лишь бы поскорее от него избавиться. Не возразив ни слова, я немедленно дал ему чек на требуемую сумму.

Санчес ушел, оставив шелковый сверток на столе. Когда я прятал это жуткое приобретение в ящик стола, дверь вновь открылась.

— Послушайте, — из-за двери показалась голова Санчеса, если в национальном банке поинтересуются, за что уплачен чек, скажите, что купили драгоценный камень.

Дверь закрылась. Таким образом, драма подошла к концу, и с этого момента я буду наслаждаться более приятной жизнью. По крайней мере, так я считал тогда.

Прямо на следующий день миссис Хойет, не дожидаясь моего ежедневного визита с целью справиться о здоровье Элис, которая все еще была на карантине, попросила меня прийти к ней домой, где, к моему величайшему удивлению, меня сопроводили в ее комнату.

Слова, с которыми она приняла меня, отбросив в сторону обычные любезности, заставили меня понять, что случилось и почему она нарушает правила приличия, пригласив прямо к себе.

— Элис умерла, — произнесла она совершенно спокойно. — Вы не поможете мне выполнить необходимые формальности для похорон? Ну, ну, успокойтесь, — добавила она, увидя, как я побледнел. — Быстрее! Налейте немного виски; вам полегчает.

Это были ее единственные слова сочувствия. Три последующих дня прошли в молчании. Похороны были очень немноголюдные; очевидно, страх перед инфекцией свел количество пришедших попрощаться до минимума.

Через день миссис Хойет сказала мне, что решила вернуться в Бостон, где вторично закажет поминальную службу. Она дала понять, что ее дальние родственники в Бостоне посчитают мое присутствие при этом бесполезным, если не сказать большего. Как я мог после этого настаивать?

Я помог ей достать удобное место на пароход, идущий в Филадельфию, и решил отправиться при первой же возможности в Европу.

Мне казалось, что дальнее путешествие может слегка облегчить тяжесть переживаний.

В действительности, я обманывал себя. Именно здесь, в Марселе, я почувствовал общий упадок сил и духа. То, что я сейчас вам скажу, в самом деле очень странно. Никто не склонен верить тому, что я говорю, и все, на кого я полагался, неизбежно приходили к выводу, что я выжил из ума. Я не стану просить вас поверить мне, только выслушайте меня. Нельзя ожидать, чтобы люди верили в то, что непостижимо и выходит из ряда вон.

Мистер Ф. поднялся и открыл окна, которые выходили в сад. Нотр Дам де ля Гард вдалеке, казалось, парил в воздухе. Все бы говорило о мире и спокойствии, если бы толстые оконные прутья, пересекающие пейзаж, не напоминали о том месте, где мы находились. Казалось, они предупреждали меня на своем беззвучном языке: будь осмотрительнее, не принимай близко к сердцу все рассказанное.

— Именно в Марселе, — продолжал Ф., снова вернувшись в кресло, — почувствовал я начало заболевания, которое привело меня сюда.

О, вначале это не было очень серьезно; случайная мигрень, которую я отнес за счет перемен в диете и климате. Но эти головные боли стали все более частыми и острыми. Сначала они продолжались примерно час, и я избавлялся от них, приняв таблетку аспирина. Но потом приступы усилились и продолжались по нескольку часов, не поддаваясь даже большим дозам снотворного. Ощущение такое, будто голова моя зажата в тиски и кто-то невидимый все сильнее их сжимает. Вы подумаете, что это простое самовнушение. Возможно, я согласен, но однажды, собираясь выйти на утреннюю прогулку, я надел свою фетровую шляпу, и она спустилась мне прямо на глаза.

«Вчера парикмахер снял слишком много волос», — подумал я. Так как шляпа была старая, я купил другую, предусмотрев, чтобы она хорошо мне подходила.

Через три месяца, к моему удивлению, новая шляпа тоже стала сползать на глаза.

На сей раз я рассердился! Ведь я не был у. парикмахера накануне. Я пошел к торговцу шляпами и сорвал на нем свое дурное настроение. Он очень извинялся.

— После войны, — объяснил он, — фетр стал совсем не того качества, что прежде; кроме того, кожа, которая используется для подкладки, слишком новая. Если вы позволите, я проложу изнутри ленту из плотной ткани, и все будет в порядке.

Я ушел из магазина успокоенный. Прошло еще три месяца. Я вынужден был согласиться с торговцем: шляпа, действительно, была плохого качества, так как сильно растянулась.

Я отдал ее швейцару отеля, который явно обрадовался, получив в подарок практически новую шляпу. Потом я пошел в другой магазин. В этот раз, чтобы избежать всяких неприятностей, я купил шляпу у Лока, лондонского мастера, несмотря на очень высокую цену. Вы знаете, как тщательно эти шляпы изготовляются и какова их стоимость.

Через три месяца мне пришлось удвоить подкладку, а еще через месяц я выбросил ее в мусорное ведро.

Правда становилась слишком явной и бросалась в глаза верхняя часть моей головы уменьшалась.

Боли, которые постоянно усиливались, не прекращались и от наркотиков. Только морфий давал некоторое облегчение. И если лекарство частично ослабляло боль, оно не в состоянии было избавить меня от дурных предчувствий, Я понял, — простите, я понимаю это и сейчас, — что череп мой, как говорится, тает прямо на глазах. Я прекрасно сознавал, что стал жертвой странного феномена, который был связан в моем представлении и связан до сегодняшнего дня с ужасной сделкой, заключенной мною год назад.

Я прервал мистера Ф. Тем самым я хотел, чтобы у него сложилось впечатление, что я не оспариваю его точку зрения. «Это очень важно по отношению к таким больным людям», — подумал я.

— А тсантса? Что вы с ней сделали?

— По прибытии в Марсель я подарил ее антропологическому музею города. Хранитель выразил мне глубокую признательность за такой подарок. Вы можете ее там увидеть, если захотите. Что касается меня, я уже никогда ее не увижу, даже если бы мне разрешили выйти отсюда, я бы ни за что не пошел туда.

Я полагаю, нет необходимости говорить вам, — продолжал он с благодарностью в голосе, благодарностью за то, что я его внимательно слушал, — как я ходил от доктора к доктору, рассказывая об этом случае. История моя, без сомнения, поражает их. Они считают ее фантастической. Один из докторов, друг моего брата, телеграфировал ему как главе нашей семьи, чтобы сообщить о своих беспокойствах, бесстыдно нарушив кодекс врачебной этики. Состоялся семейный совет. Вы знаете пословицу о том, что отсутствующий всегда неправ. Я был изолирован и помещен здесь как душевнобольной.

Поверите ли, я согласился с таким решением проблемы по нескольким причинам. Прежде всего, я считал себя виновным, и эта тюрьма, в которой я оказался, по-моему, слишком мягкое наказание за то, что я всегда называл своим «преступлением».

Кроме того, я испытывал жестокие боли, что бывает и сейчас. Только клиники обеспечат меня необходимой дозой морфия, который даст мне возможность немного поспать. При обычных условиях я не смог бы получить его в достаточно больших количествах.

И еще одно. Изменение размеров моего черепа, которое очень долго мог видеть только я, стало бросаться всем в глаза. Это нетрудно заметить. Люди оборачиваются вслед и смотрят на меня. Моя голова, напоминающая голову ацтека, явно их озадачивает; она не только коническая, но и комическая.

Я сделал легкий жест несогласия, просто из вежливости, надо полагать.

— Умоляю вас, давайте закончим с этим. Вы и сами видите, что выгляжу я так, что хоть сейчас на карнавал.

Мистер Ф. поднялся. Я понял, что наша встреча подошла к концу и ему больше нечего мне сказать. Кроме того, чувствовалось, насколько он устал. И я, в свою очередь, тоже поднялся.

— Могу заверить вас, мне было крайне интересно вас выслушать. По-моему, вы значительно менее виновны, чем пытаетесь внушить себе. Адам никогда не сорвал бы яблоко с древа знаний, если бы не коварная и искусительная Ева; вы никогда не купили бы эту злосчастную тсантсу, если бы не уловки и капризы мисс Хойет.

— Она умерла, сэр, — возразил мистер Ф. — Не будем о ней. Пусть спит спокойно.

В этот момент я понял в смятении, что он все еще любит эту женщину, которая его погубила.

Глаза моего собеседника, утонувшие у основания пирамидального черепа, вспыхнули каким-то странным светом.

С чувством, что спасаюсь бегством, оставил я его в комнате и закрыл за собой дверь.

— В самом деле, необычная история, мой дорогой доктор, сказал я через несколько минут доктору Маршану, который ожидал меня в своем кабинете; — Своего рода мания преследования, связанная с чувством собственной неполноценности, к тому же отягощенная мазохизмом…

— Вы очень проницательны, — заметил доктор.

— Однако история со шляпами очень странная. Это нечто субъективное, не так ли? — спросил я. — Если это, конечно, не из области воображения.

— Нет, нет, — ответил психиатр. — Я расскажу вам сейчас, что произошло.

Вы знаете, что у новорожденных две половины черепа соединены одна с другой хрящевой перегородкой. И только через несколько месяцев, постепенно, она заменяется костной тканью, и череп становится единым целым.

В случае с моим пациентом, по причинам мне неизвестным, но которые я отношу к недостатку кальция в организме, соединение это не имело места. И только когда он стал взрослым человеком, это равновесие восстановилось и произошло зарастание родничков.

Вполне возможно, что в недавнем прошлом у него была анемия, и тот факт, что он уехал их тропиков, вполне мог ускорить процесс.

Срастание полушарий черепа, произошедшее в столь позднем возрасте, не могло не вызывать головных болей, на которые жалуется мистер Ф. Они вполне объяснимы и ни в коем случае не воображаемы. С другой стороны, если что и является воображаемым, так это версия моего пациента о прямой связи между уменьшением черепа и приобретением тсантсы, изготовленной (это подходящее слово в данном случае) специально для него. А от этого до навязчивой идеи — один лишь шаг. И мистер Ф. его сделал.

Мне удалось временно приостановить заболевание при помощи введения нескольких платиновых дуг между краями черепной кости. Операция была успешной, так как в течение года у мистера Ф. не было болей. Когда головные боли начали возобновляться, я велел состричь ему волосы, и там, где они были густыми, я заметил, что платиновые пластины согнулись под воздействием непреодолимой силы срастающейся кости.

Конечно, я предложил ему заменить пластины, что гарантировало бы еще год без страданий; по крайней мере, это казалось вполне вероятным. Он отказался и сейчас отказывается категорически. А я, со своей стороны, не могу принуждать своих пациентов силой. Это не мой метод. Особенно, когда они вполне способны рассуждать и разум не оставил их полностью, как, скажем, у этого человека.

Я поблагодарил доктора и ушел. Когда я пересекал порог Виллы де ля Гард, я испытал такое же чувство облегчения, как и некоторое время до того, когда выходил из комнаты больного.

Несколько месяцев спустя я вернулся в Марсель. Будучи человеком незанятым во время своего отпуска, и, к тому же любопытным, я направился в один прекрасный день в антропологический музей.

Там я тщетно искал в коллекции (которая, между тем, была прекрасно подобрана) тсантсу белого человека, принесенную в дар «доном Хосе». Вполне возможно, подумал я, что эта тсантса существовала только в больном воображении моего нового знакомого.

Это стоило выяснить, и я послал свою визитную карточку хранителю музея. Он принял меня почти тотчас же.

— Да, сэр, — ответил он на мой вопрос. — Да, этот очень любопытный предмет был подарен нашему музею несколько лет назад человеком, который был болен. Он жил в нашем городе. К несчастью, он умер.

— Умер?! — воскликнул я.

Он кивнул головой и приготовился продолжить свой рассказ.

— Это был уникальный предмет, по крайней мере, когда его передали нам. Но ему не подходил сырой климат Марселя. Кожа этого анатомического экземпляра, которая, вероятно, была плохо просушена на солнце, через несколько месяцев начала возвращаться к своему первоначальному виду и размеру. Через два года она была натуральной величины или почти натуральной величины человеческой головой, которая находилась в витрине музея. Более того, головой довольно привлекательного молодого человека, почти юноши. На нее невозможно было смотреть без жалости и содрогания. Посетители музея начали писать письма и протесты по вполне объяснимым причинам.

Действительно, голова в то время настолько отличалась от той крошечно-кукольной, которую мы получили как антиквариат, что мы решили — место ей не в музее, а на кладбище. Мы передали ее заботам священника, и он сам распорядился похоронами. Правда, я не знаю точного места захоронения.

Я ушел и решил напомнить о себе доктору Маршану. Я обрисовал ему странное впечатление, которое произвело на меня открытие. Тсанса белого человека изменялась прямо на глазах: ее пропорции увеличивались в то время, как череп мистера Ф. уменьшался.

— Что-то я не пойму, к чему вы клоните, — ответил доктор, который был выбит из колеи моим визитом. — Уж не хотите ли вы предположить, что мой пациент был прав, проводя параллель между собственным уродством или, точнее, прогрессирующим изменением к худшему, и тем музейным экспонатом, воспоминание о котором не давало покоя его расстроенным нервам?

Что я должен был ответить на это? С точки зрения науки доктор был, несомненно, прав. И все-таки.

(Перевод А.Сыровой)